КАКЪ ИВАНЪ ПРОКОПЬИЧЪ ПРОСЛАВИЛСЯ.
КАКЪ ИВАНЪ ПРОКОПЬИЧЪ ПРОСЛАВИЛСЯ.
I.
II.
III.
IV.
V.
——
VI.
Как Иван Прокопьич прославился, Забытый О., Год: 1882
Время на прочтение: 36 минут(ы)
Долгое время никто не зналъ, богатъ Иванъ Прокопьичъ или нтъ. Поговаривали, что у него, въ чужой губерніи, какія-то мельницы, которыя будто бы приносятъ ему весьма большой доходъ. Но точно ли эти мельницы существовали, какъ он ему достались и какой именно доходъ получалъ отъ нихъ владлецъ — никто изъ односельцевъ Ивана Прокопьича съ увренностью сказать не могъ. Самъ Иванъ Прокопьичъ былъ человкъ чрезвычайно скрытный, нелюдимый и молчаливый, нетолько стороннимъ людямъ, но и супруг своей, Василис, не любилъ открывать свои думы и замыслы. По вншности своей и по образу жизни, онъ походилъ скоре на бдняка, чмъ на богача. Онъ ходилъ въ коневыхъ заплатанныхъ сапогахъ, въ коротенькомъ карявомъ полушубк и высокой, свернувшейся на бокъ шапк, изъ которой во многихъ мстахъ назойливо лзли хлопья. Домъ его состоялъ, правда, изъ двухъ ‘связей’, но зато бревна въ стнахъ прогнили и по мстамъ выпятились впередъ, углы сопрли и отвалились, почернвшая и оземленившаяся соломенная крыша осла и прогнулась внутрь, свидтельствуя о неблагонадежности стропилъ и слегъ. Въ дом — никакихъ признаковъ соблазнительной новйшей культуры, даже скромное изобртеніе богоспасаемой Тулы не украшало сего домостроевски-суроваго жилища. Самоваръ и другія принадлежности чаепитія Иванъ Прокопьичъ называлъ ‘инструментами’ и былъ о нихъ того мннія, что ‘эти прихоти къ нашему положенію не подходятъ’. Вообще, къ плодамъ новйшей цивилизаціи онъ относился скептически. Шоссе, желзныя дороги и телеграфы онъ изъяснялъ, какъ исполненіе ему одному извстнаго пророчества о дйствіяхъ злого духа и видлъ въ нихъ знаменія приближенія послднихъ временъ.
— Врно сказано, говорилъ онъ:— что ‘окаменютъ дороги, понесутся огненные кони и весь свтъ будетъ обведенъ проволокой’. Это ужь послднее дло.
Въ силу этихъ убжденій, Иванъ Прокопьичъ считалъ за грхъ похать куда-нибудь по желзной дорог.
— Пущай здятъ, говорилъ онъ:— а я свою душу губить не согласенъ. Вдь сотворилъ намъ Богъ коней, ну, и зди на нихъ. Нтъ, имъ этого мало: давай еще чорта запрягёмъ. И запрягли. Что-жь, пущай…
На сходкахъ Иванъ Прокопьичъ всегда почти молчалъ. Когда требуютъ у него мннія о ршаемыхъ вопросахъ, онъ только пробормочетъ: какъ хотятъ… мн что? Только бы по совсти… главное, чтобъ по совсти.
Въ церковь онъ ходилъ весьма аккуратно и всегда ставилъ свчи Спасителю и Божьей Матери. Свчи эти онъ не покупалъ у ктитора, а пріобрталъ другимъ боле экономическимъ способомъ.
За нелюдимость, за нкоторую оригинальность въ воззрніяхъ и образъ жизни, въ особенности же за уклоненіе отъ выпивокъ, міръ прозвалъ Ивана Прокопьича идоломъ. Когда Иванъ Прокопьичъ бывалъ дома, то онъ рдко сиживалъ въ изб. Облечется въ свой вчный костюмъ и похаживаетъ возл дома. Увидитъ щепку — отброситъ ее къ тому мсту, гд у него сложены дрова, найдетъ прутикъ — отправитъ и его туда же. Нсколько разъ подойдетъ къ каждой стн дома, поковыряетъ пальцемъ гнилыя бревна, обведетъ глазами крышу, потрясетъ головой и вновь зашагаетъ вдоль фасада своихъ убогихъ хоромъ, что-то мыча и бормоча себ подъ носъ. И не было ни одного человка въ сел, кто бы, увидавъ его въ этотъ моментъ, не подумалъ или не сказалъ: ‘Ишь, идолъ-то нашъ… все топчется, все топчется… И чего топчется?’
Однажды, односельцы Ивана Прокопьича съ удивленіемъ узрли надъ его домомъ облако пыли. То была пыль разрушенія. Посл многократнаго, внимательнаго обозрнія своихъ хоромъ, посл продолжительныхъ тяжелыхъ размышленій и тщательнаго составленія сметы, Иванъ Прокопьичъ ршилъ строиться. И драгоцнный памятникъ зодчества мудрыхъ предковъ его рушился подъ дерзновенными, безжалостными руками плотниковъ. Впрочемъ, въ душ Ивана Прокопьича, какъ видно, тлла рдкая искра любви къ археологическому наслдію старины, и идея полнйшаго уничтоженія такого наслдія была ему совершенно чужда. Вмсто того, чтобы поставить новые срубы, онъ ограничился тмъ, что, но его собственному выраженію, ‘перетряхнулъ старые’. И вотъ у него воздвиглось зданіе, въ стны котораго, наряду съ новыми бревнами, втиснуты были и старыя, хотя и урзанныя на половину, на треть, а по мстамъ и на четверть своей первоначальной длины, причемъ прежній стиль постройки удержанъ былъ со всею точностью. Всю эту ‘связь’ Иванъ Прокопьичъ покрылъ желзомъ и тмъ рзко выдлилъ свой ‘перетряхнутый’ домъ изъ всей многочисленнйшей семьи домовъ своего родного села Тюрина.
Тюринцы пришли въ изумленіе. Поднялись между ними оживленные толки и пересуды.
— И что это такое значитъ? недоумвали они.— Сперва шло все какъ слдуетъ: рубили, напримръ, избу, рубили другую… старье это, напримръ… все какъ быть. Вдругъ желзомъ! Вотъ теб и на!
— Ну, кто-жь таки старье… Желзомъ? Вдь вотъ идолъ!
— Это ничего, что старье, а главное — желзомъ. Желзо-то… вдь оно не то, что солома, либо тесъ. Вдь это чего стоитъ-то? Страсть! Поди-ка, покройся желзомъ-то! Деньги, значитъ, вольныя — вотъ что главное. Значитъ, не даромъ говорятъ! А вдь посмотрть — лохматъ. Вотъ теб и лохматъ!
Вслдъ за перестройкой дома, Иванъ Прокопьичъ нанялъ себ работника, котораго прежде не имлъ. Это обстоятельство тоже послужило предметомъ сельскихъ толковъ.
— Какъ это такъ, говорили мужики: — все безъ работника, да безъ работника, и вдругъ съ работникомъ! Вотъ такъ ‘идолъ’! это не спроста.
Разъ Иванъ Прокопьичъ послалъ своеге работника въ ближайшій городъ по ‘своимъ надобностямъ’. Работникъ похалъ — и пропалъ. Проходятъ дни, проходятъ недли, и ни о работник, ни о лошади Ивана Прокопьича ни слуху, ни духу. Иванъ Прокопьичъ хмурился, ворчалъ, но никакихъ ‘мръ къ розыску’ не принималъ. Наконецъ, въ одинъ базарный день онъ самъ отправился въ городъ.
Дождь, слякоть. Иванъ Прокопьичъ флегматично шлепаетъ по глубокой грязи, въ пестрой толп своихъ собратій. Вдругъ откуда-то вывертывается пропавшій его работникъ и выстраивается передъ самымъ его носомъ. Иванъ Прокопьичъ только усплъ проговорить: ‘Ты чего же…’, какъ работникъ грянулся передъ нимъ на колни и въ мигъ распростерся въ топкой грязи.
Иванъ Прокопьичъ въ смущеніи отступилъ нсколько шаговъ назадъ. Картина эта тотчасъ привлекла зрителей, которые стной обступили хозяина и работника.
— Милостивецъ ты мой! вопилъ работникъ, приподнявъ скорбную физіономію и упершись обими пятернями о зомлю.— Послдній я человкъ, пропащій. Промоталъ я коня твоего добраго. Воленъ ты за свое добро расказнить меня всячески. Если не простишь, бери и вяжи меня. Я—вотъ онъ. Остилъ меня врагъ… пущай ужь!
Во время этой тирады Иванъ Прокопьичъ безпокойно поглядывалъ то на толпу, то на кающагося гршника. Наконецъ, поднявъ руки надъ головой, онъ взволнованно и торжественно воскликнулъ:
— Православные! видали ли вы настоящаго человка? Вотъ онъ, смотрите!
И онъ энергически ткнулъ пальцемъ внизъ, гд все еще валялся гршникъ.
— Вставай, малый! продолжалъ Иванъ Прокопьичъ:— за твою совсть и уваженіе ничего съ тебя не взыскиваю. Чистъ ты теперича. Вставай.
Чистый человкъ, быстро вскочивъ на ноги, бросился благодтелю на шею и началъ цловать его, а Иванъ Прокопьичъ бормоталъ:
— Вотъ вдь что дорого-то! Не лошадь, а совсть дорога… честь — вотъ что!
Совершивъ актъ примиренія, работникъ суетливо поправилъ себ растрепанные волосы и принялся отыскивать въ грязи свою шапку.
— Э-э, старикъ, какъ онъ тебя выпачкалъ-то! загалдли зрители.— Полушубокъ-то, полушубокъ-то… а борода-то, бородато… о-о-о!
— Ничего, люди добрые, ничего, возражалъ благодтель, счищая ладонями грязь съ полушубка и бороды.— Дло не въ грязи… дло въ чистот. Такъ-то. На человка смотрть надо, на честь, а не на полушубокъ. Полушубокъ — что!..
— Теперь, старина, на чай ему за этакое дло?! подтрунивала толпа.
— А что-жь! и на чай дамъ, говорилъ Иванъ Прокопьичъ.— А вы думаете какъ? Не дамъ, что-ль? Стоящему человку не грхъ. Пойдемъ, малый… не кручинься! обратился онъ къ работнику.
Запустивъ руки въ карманы, Иванъ Прокопьичъ съ важностью зашагалъ впередъ. Малый подобострастно засменилъ за нимъ, комкая въ рукахъ грязную шапку.
— Вотъ это ловко! Нтъ ли у тебя, старина, еще лошадки? острила толпа, вновь заколебавшаяся по окончаніи спектакля.
Всть о необычномъ дяніи Ивана Прокопьича скоро прилетла въ Тюрино и быстро въ немъ распространилась. И снова толки, снова пересуды.
— Нтъ, братцы, идолъ непремнно съ ума сошелъ. Этакого проходимца прощать да еще цловать! Да я-бъ его…
— Какое тамъ… Еще угостилъ, говорятъ, посл этого.
— Ну?
— Ей-Богу. Свихнулся старый въ отдлку.
— Свихнулся… А, можетъ, не свихнулся. Можетъ, такъ… по доброт. Разв не бываетъ? Съ человкомъ все можетъ случиться. Крпится, крпится, и вдругъ придетъ въ чувство. А ужь коли пришелъ въ чувство, такъ тутъ ужь валяй. Такъ и ‘идолъ’. Разв онъ не человкъ тоже?
— Доброта добротой… Но тутъ одной доброты мало. Положимъ, со всякимъ можетъ быть… и чувство, и все… Но какъ не за что взяться, такъ тутъ приходи въ какое хочешь чувство, а лошадей не будешь раздаривать. Иной разъ даже родные пристаютъ, да вдь какъ пристаютъ-то? слезно: ‘дай, ради Бога, двугривенный’. Коли у тебя его нтъ, такъ что-жь тутъ подлаешь? И жалко бдныхъ, и далъ бы, а откажешь… Нтъ, тутъ одной доброты мало. Тутъ нужны деньги. Богатъ идолъ — вотъ причина. Теперь дло видимое. Натко — лошадь простилъ! Это не маковое зерно. Сколько-жь теперь у него денегъ — вотъ любопытно. Должно быть — страсть!..
Есть ли на бломъ свт какой-либо видъ матеріи, который бы не испытывалъ на себ разрушительнаго вліянія времени? Нтъ! Даже металлы — и т претерпваютъ это вліяніе. И вотъ… Боже мой, Боже мой!.. большой колоколъ въ сел Тюрин, предметъ гордости и источникъ высокихъ чувствованій цлаго поколнія дьячковъ и пономарей — треснулъ! Да, треснулъ. И вмсто торжественныхъ, густыхъ, волнистыхъ звуковъ, сталъ издавать жалостное, отрывистое дребезжаніе, вмсто ‘звона смиряюющаго’ сталъ слышаться звонъ смиренный. Событіе глубоко печальное и плача достойное! Между тмъ, нечестивые тюринцы нетолько не выражали чувствъ соболзнованія по этому случаю, но даже (доставало же духу) еще острили.
— Пора, малый, пойдемъ: старуха давно уже въ сковороду бьетъ, приглашали они другъ друга къ обдн, слушая призывное дребезжанье уничиженннаго, но когда-то славнаго колокола.
Скорбь по поводу этого несчастія, во всей ея глубин, чувствовалъ только одинъ отецъ Виталій. При каждомъ удар пострадавшаго колокола, сердце батюшки болзненно сжималось и обливалось кровью. Онъ нсколько разъ лично навщалъ безчувственнаго страдальца, внимательно осматривалъ его рану, осторожно ощупывалъ его и, качая головой, испускалъ глубокіе, скорбные вздохи. Чтобы излишне не надрывать своихъ нервовъ, о. Виталій даже приказалъ своему дьячку сократить, противъ прежняго, время благовста.
— Все равно, пояснилъ онъ при этомъ: — не услышатъ съ надлежащей ясностію, только душа лишній разъ будетъ тревожиться.
Загрустилъ о. Виталій. Средствъ въ церкви нтъ, какія и были когда-то, и т ушли — частію на возобновленіе иконостаса, частію на разные ‘взносы по указамъ’. Онъ думалъ, что прихожане помогутъ, но прихожане упорно молчали и вообще показывали такое равнодушіе къ ‘бдствію’, какъ будто бы оно вовсе и не касалось ихъ. Батюшка ждалъ-ждалъ, крпился-крпился… и, наконецъ, ‘принялъ мры’.
— Православные! взывалъ онъ передъ сельскимъ сходомъ:— докуда же это у насъ будетъ?
— Что?
— Разв вы не чувствуете?
— Чего?
— Чего… Вдь вы не глухіе аспиды, не безчувственные язычники, которые… Неужели вашъ слухъ не поражается плачевными звуками, исходящими отъ матери нашей — церкви?
— Это ты про колоколъ, что-ль?
— Я думаю, давно бы пора догадаться, продолжалъ о. Виталій:— а не дожидаться, пока… Давно бы пора подумать, какъ бы отнять поношеніе отъ святого храма своего. Вдь это — храмъ. Это безчестіе! это грхъ тяжкій! Какіе вы христіане? Какіе вы прихожане посл этого?
— Да вдь мы, батюшка, тутъ не причиной. Самъ вдь раскололся, видно ужь вкъ его прошелъ.
— Вкъ-то вкъ, возражалъ батюшка: — да вдь нельзя же такъ оставить.
— Что же навъ теперича длать?
— Что другіе длаютъ? Нужно общими силами пожертвовать… отъ избытка. Вотъ и будетъ у насъ опять звонъ настоящій и благолпіе надлежащее.
— Да вдь это не то, что подъ дугу колоколецъ купить. Это дло большое. Не осилишь!
— Не осилишь… Какъ же предки-то ваши осиливали? Что онъ, колоколъ-то, самъ по себ, что-ль, влетлъ на колокольню? Небось тоже вотъ такъ-то собрались ваши предки, посудили-посудили да и собрали на колоколъ. А то какъ же длается? ‘Не осилишь’… Небось осилишь! Было бы только усердіе, была бы только любовь къ церкви Христовой. Мало вы, должно быть, о Бог-то помышляете — вотъ что! Забыли вы, я вижу, ту высочайшую, неизрченную награду, которая уготована всмъ возлюбившимъ благолпіе дома Божія! Какъ я на страшномъ праведномъ суд скажу о васъ: се азъ и дти мои? Какія вы дти? Вы овцы заблудшія, которымъ грозитъ страшная участь въ геенн. И никто, кром васъ, тутъ не виноватъ. Сами себя пріуготовляете къ вчному осужденію.
— Батюшка, мы бы и рады, да вдь… что-жь теперь? Вы вотъ говорите: ‘прадды’… Оно точно, можетъ они и пожертвовали, да время-то теперь не то: жить-то даже тяжко. Ничего не подлаешь… Разв вотъ ‘по сбору’ кого нарядить. Тогда, пожалуй, и наберется помаленьку.
— Что эти сборы? возразилъ о. Виталій.— Когда-то что будетъ? А ужь у меня вся душа изныла. Да и соберется ли что-нибудь? Я вотъ теперь самъ васъ убждаю — вы и то калянитесь, не даете. Что же можетъ выпросить вашъ братъ-мужикъ? Народъ нынче сталъ скупой и къ церкви холодный. Эти сборы только время затянутъ, а пользы никакой не принесутъ. Давайте-ка лучше сами… Ну-те-ка благословясь… съ Богомъ! Міръ — великъ человкъ. Съ міру по нитк, съ носу по грошу! Въ добрый часъ — чего тамъ? На прихоти находите же деньги, а вдь это Господу Богу… вчный поминъ душ. Ну?
Мужики молча почесывались и переглядывались.
— Господи, хоть бы ужь перелить-то его, куда ужь тамъ новый! трагически воскликнулъ батюшка и поднялъ глаза къ небу.
Иванъ Нрокопьичъ, стоявшій въ заднихъ рядахъ ‘обчества’ и безпокойно переминавшійся съ ноги на ногу, вдругъ рзко кашлянулъ и громко произнесъ:
— Батюшка!
О. Виталій молча взглянулъ въ то мсто, откуда послышался голосъ.
— Батюшка! повторилъ Иванъ Проконьичъ.
— Что? отозвался батюшка, остановивъ унылый взоръ на Иван Прокопьич.
— Я… продолжалъ было старикъ, но голосъ его оборвался.
— Что ты?
— Я хочу…
— Что ты хочешь?
— Колоколъ…
— То-есть какъ же это… ты одинъ? недоумвалъ батюшка.— Ты слышалъ, вдь большой колоколъ намъ нужно. А ты что…
— Слышалъ, перебилъ Иванъ Проконьичъ: — вотъ я и предоставлю.
— Колоколъ? съ изумленіемъ спросилъ о. Виталій.
— Колоколъ, отвтилъ Иванъ Проконьичъ и кашлянулъ въ горсть.
— Большой?!
— Большой.
— Новый?!
— Новый.
Батюшка, расширивъ глаза и растопыривъ руки, нсколько секундъ стоялъ, какъ ошеломленный.
Мужики уставились, на Ивана Прокопьича, какъ на чудо, а Иванъ Проконьичъ, ни на кого не глядя, потрогивалъ пальцами свои сдыя косицы и сильно дышалъ въ носъ, такъ что ноздри раздымались.
— Послушай, Иванъ, возобновилъ батюшка, прійдя въ себя:— разв ты можешь?
— Стало быть, могу.
— Да гд-жь ты возьмешь?
— Поищемъ.
— Батюшка, да вдь и мы малымъ дломъ пособимъ, заявилъ кто-то изъ толпы.
— Не надоть… я одинъ, ограничилъ Иванъ Прокопьичъ, бросивъ косвенный взглядъ на доброхота.
— Ахъ, голубчикъ ты мой! умилился батюшка.— Вотъ что значитъ доброе дло-то! Пока не думаешь о немъ, такъ теб кажется, что и сдлать его не можешь. А вотъ какъ подумалъ… какъ подумали вотъ вмст, такъ и вышло, что можешь… Ну, слава теб Господи! (О. Виталій широко перекрестился). Помоги теб Богъ! Теперь ты стяжалъ себ безсмертіе… Ну, что, признайся, небось на душ-то вдь совсмъ иное стало? Пріятно небось — а?
— Это такъ, батюшка, это врно, признался жертвователь.
— Ну, поди, сынъ мой, я тебя благословлю, заключилъ батюшка.
Иванъ Прокопьичъ, торжествующій и сіяющій, тяжелымъ, во бодрымъ шагомъ приблизился къ батюшк. О. Виталій три раза медленно перекрестилъ его и вмсто того, чтобы дать ему поцловать руку, схватилъ его голову и крпко поцловалъ его въ лобъ. Иванъ Прокопьичъ засменилъ передъ нимъ ногами и съ волненіемъ произнесъ:
— Батюшка, я хочу два!
— Чего?
— Два колокола.
— Да ужь будетъ… что ты? Благодареніе Господу, что и одинъ-то пріобртемъ.
— Нтъ, два, два! Я такъ положилъ. Сдлай милость, не мшай.
— Ну, Господь съ тобой, Господь съ тобой, успокоительно произнесъ о. Виталій, и снова благословилъ тароватаго старика.
— Батюшка, три! ей-Богу, три! набавилъ жертвователь, ловя руку о. Виталія.
— Да что это ты, Иванъ? Ты, право… Ты совсмъ смутилъ меня. Я ужь и не знаю, право… бормоталъ батюшка, пряча десницу за спину.
— Нтъ, сдлай милость — три! Такое ужь мое желаніе. Не перечь, ради Бога! упрашивалъ Иванъ Прокопьичъ.
Батюшка сдлалъ нершительный жестъ. Изъ толпы послышались замчанія:
— Разшелся дюжо!
— На словахъ-то широкъ, а поди-ка…
— Да гд ему? Вдь это одн прибаутки. Ну, какъ-таки такъ… три колокола? Вдь это страсть!
— Брехня, чего тамъ…
— Разв три маленькихъ? Такъ на кой ихъ? Ихъ и такъ много на колокольн-то.
— А въ самомъ дл, Иванъ: если ты — маленькіе, такъ зачмъ же безъ нужды? возразилъ, въ свою очередь, батюшка.
— Да что ты ихъ слушаешь! Ты меня слушай, съ недовольствомъ произнесъ Иванъ Прокопьичъ.
— Ну, ну?
Иванъ Прокопьичъ пожевалъ губами и, какъ будто собравшись объявить самую ршительную цну на товаръ, энергично махнулъ рукой и воскликнулъ:
— Большіе! Да… Вс три большіе! Да… Вотъ увидишь. Я Бога еще не учился обманывать, внушительно добавилъ онъ, окинувъ суровымъ взглядомъ толпу.
Но и тутъ послышалось возраженіе.
— А куда-жь старый-то, надтреснутый-то? Иванъ его себ, что-ль, возьметъ? Такъ это что-жь? Это онъ его перельетъ да и поставитъ за новый, и выдетъ новыхъ-то только два, а Иванъ будетъ хвастать, что три… Это какъ?
— Что-жь, пусть возьметъ, вступился батюшка: — мы отдадимъ. Тутъ ужь не жалко, коли отъ него такое благодяніе.
— Не нужно, батюшка, не хочу отъ божьей церкви корысти, одинъ все одолю, отозвался Иванъ Проконьичъ.
— А куда-жь, въ самомъ дл, старый-то? возразилъ о. Виталій.
— А продашь… ршилъ Иванъ Прокопьичъ.— Выручите деньги и положите въ церковь. Ей, матушк, годится. А мн не нужно: я, Богъ дастъ, и одинъ справлюсь,
— Это дло… Это умно… Это по-христіански, хвалилъ батюшка.— Вотъ, православные, обратился онъ къ толп:— что значитъ усердіе-то! Тридцать лтъ у васъ служу — такого не видывалъ. Вотъ вамъ примръ! Старайтесь и вы также.
— Да, поди-ка постарайся, возразилъ кто-то: — разв бы не постарался? Коли живота не надышешь, такъ ужь тутъ нечего.
— Такъ вы, по крайней мр, поблагодарите Ивана за его благодяніе: вдь онъ васъ всхъ выручилъ, всхъ скрасилъ и прославилъ, внушалъ о. Виталій.
Мужики молчали.
— Ну, что же вы? Благодарите его! настаивалъ батюшка и при этомъ повернулъ Ивана Прокопьича за плечи лицомъ къ ‘обчеству’.
— Да что-жь благодарить… Ежели-бъ онъ намъ что пожертвовалъ… возразили мужики.
При этихъ словахъ Иванъ Проконьичъ снова повернулся къ тюринцамъ спиной.
— Ахъ, грубые-грубые! ахъ, безчувственные-безчувственные! разразился батюшка.— Да церковь-то чья? Вы-то чьи? Иванъ-то чей? А? мы-то вс чьи? А? вдь все это божіе, невжды вы этакіе! Такъ неужели вы…
И долго батюшка пробиралъ ‘грубыхъ’ прихожанъ. Но они такъ-таки и не поблагодарили Ивана Прокопьича.
Однажды (это было въ конц ноября) къ о. Виталію явился верхомъ на кон посланный.
— Вотъ, батюшка, вамъ записочка.
— Отъ кого это?
— Отъ барыни… отъ нашей.
Батюшка взялъ письмо. Оно было написано на простой срой бумаг, безъ конверта, свернуто клинушкомъ и запечатано желтоватымъ сургучемъ.
— Да ты чей? освдомился батюшка, вскрывая письмо.
— Болтуховскій… верстъ тридцать отсел… Кучеромъ я у нихъ… у старушки-то, у барыни-то, объяснялъ посланный.
— Гм… произнесъ о. Виталій и, подойдя къ окну, съ величайшимъ трудомъ прочелъ написанныя старческой рукой и водянистыми чернилами слдующія строки:
‘Ваше благословеніе! Наслышана я о великой къ вамъ милости божіей. На вашей усадьб распустился и разцвлъ кустъ, который въ зимнюю пору безъ особенной силы божіей никакъ невозможно, то покорнйше прошу васъ принять меня участницей сего благоволенія божія, такъ что, сорвавши съ него хоть одинъ листокъ, а если возможно и цвтокъ, препроводить мн съ симъ подателемъ, завернувъ его въ бумажку, чмъ премного обяжете. Почитающая васъ и ваши молитвы помщица Чурилова’.
— Ч-то та-ко-е! съ удивленіемъ произнесъ о. Виталій, прочитавъ письмо, и опустилъ руки.— Что это твоя барыня?.. обратился онъ къ посланному.
— Она ничего. Приказала кланяться и чтобъ безпремнно отвтъ…
— Да что-жь тутъ отвтъ? Что это она, право… Богъ ее знаетъ… пробормоталъ онъ и пошелъ изготовлять отвтъ.
Черезъ часъ требуемый отвтъ выраженъ былъ въ слдующей форм:
‘Сударыня! просимость вашу удовлетворить я не могу, ибо, какъ въ моей усадьб, такъ и во всей здшней мстности все совершается по естеству, какъ то обычно бываетъ зимою, а именно: все въ снгу и въ мертвенномъ состояніи. Дйствительно, для врующихъ совершаются многообразныя чудеса, но такого, какъ вы пишете, еще не послдовало и послдуетъ ли когда — неизвстно. Хоть я милостію божіею взысканъ и предовольно, но усадьба моя, можетъ быть, по грхамъ моимъ, досел ничего еще не удостоилась. Буде что впредь таковое окажется, тогда я вамъ не откажу. Вашъ слуга и богомолецъ свящ. Виталій Солеинъ’.
— Ну… такъ вотъ твоей барын, протяжно проговорилъ батюшка, подходя къ кучеру и протягивая къ нему руку съ письмомъ.
— Та-акъ, произнесъ кучеръ и бережно запряталъ посланіе за пазуху.
— Съ Богомъ. Кланяйся, добавилъ о. Виталій, и повернулся было къ послу спиной.
— Батюшка, а что я хотлъ у васъ спросить… началъ посолъ.
— Что? спросилъ въ свою очередь батюшка, сдлавъ къ нему полуоборотъ.
— Правда-ль, что у васъ чудо объявилось?
— Ничего не объявилось. Я тамъ прописалъ. Съ Богомъ!
Посолъ удалился, а батюшка, наклонивъ голову, зашагалъ по залу и предался размышленіямъ по поводу необычайной цли посольства.
— И съ чего это она взяла, Господи Боже мой! Кустъ разцвлъ… зимою! Гм! Меня-то удивила… А какъ рдки чудеса-то стали, Господи Боже мой! Разв иной разъ отъ иконы, либо отъ мощей… а чтобы этакъ въ природ или подобное тому — совсмъ не слыхать. Сказали вотъ этакую вещь — ты ужь и удивляешься. А чему удивляться? Разв этого не можетъ быть? Богъ всемогущъ. Вонъ въ писаніи… Жезлъ Аароновъ… ужь на что жезлъ?— и то прозябъ. Что же дивнаго, еслибы теперь кустъ?.. А ты вотъ удивляешься… Положимъ, тамъ — народъ божій, избранный… домостроительство совершалось… А мы — окаянные, больше ничего… Ну, а все-таки… Какъ жить? Хоть я и гршенъ, но вдь не тать же я какой, либо тамъ… еще хуже? Служу Богу, стараюсь, чтобы все къ лучшему… Разв сходить посмотрть? Кто его знаетъ? Написалъ, а тамъ глядишь и въ правду… Охъ, Господи, помилуй меня недостойнаго!.. Пойду…
На о. Виталія напалъ непонятный страхъ. Разыскивая шапку, онъ раза три прошелъ мимо нея и не замтилъ.
— За тридцать верстъ разблаговстили, прошепталъ онъ, подходя къ окну, на которомъ ложно предполагалось присутствіе шапки-невидимки.
При слов ‘разблаговстили’ и при случайномъ взгляд на церковь, виднвшуюся изъ окна, въ голов батюшки электрическимъ токомъ пробжала внезапная ассоціація.
— Да-да-да! Вотъ что! воскликнулъ онъ, схватившись за голову.— Вдь у насъ колокола льютъ. Тьфу! Ахъ ты, Господи! Этакое искушеніе — а? Вотъ онъ кустъ-то что значитъ. Эка глупая привычка! Распустили молву… чтобъ колокола были звончй. А я и забылъ… Эка народъ! Думаютъ, и въ правду звончй… Ну-ну-ну! Вотъ было попалъ-то! Чистое искушеніе! Тьфу! Господи, прости меня гршнаго. Возмнилъ… Долго ли вотъ такъ-то… Да и народъ глупъ! Звончй… выдумаютъ!..
— Иванъ, какъ же ты теперь, эти самые колокола? обратилась разъ супруга къ Ивану Прокопьичу.
— А что?
— Да вдь ты говоришь, они большущіе?
— Ну да, большіе.
— Куда же ты ихъ повсишь?
— Знамо, не на дворъ. Куда вшаютъ-то? на колокольню.
— На нашу?!
— А то на чью-жь? На чужую что-дь?
— Да вдь наша-то не сдержитъ. Вишь она какая узенькая. Тамъ и теперь-то повернуться негд: какъ же ты потащишь на нее этакую страсть?
— Гм-гм! промычалъ Иванъ Прокопьичъ. Онъ почесалъ въ затылк и задумался.
Въ короткое время, по поводу замчаній супруги, у него созрла счастливая мысль, за осуществленіе которой онъ немедленно и принялся. Въ нсколько дней онъ усплъ воздвигнуть подл колокольни четыре огромныхъ столба, связать ихъ толстыми балками и брусьями, покрыть все это тесовою крышею, внутри этого ‘зданія’ устроить высокій полъ, а для восхожденія на него — лстницу и дверь съ замкомъ.
— Теперь милости просимъ, гости дорогіе, самодовольно говорилъ Иванъ Прокопьичъ, похаживая вокругъ ‘зданія’ и живо представляя себ грядущіе колокола.
Дорогіе гости не замедлили явиться.
Ясный морозный день. Тюринская церковь переполнена народомъ. Идетъ обдня. Возл церкви, ярко блестя на солнц, стоятъ на брусьяхъ три новыхъ колокола. Вокругъ нихъ — толпа любопытствующихъ, постоянно пополняемая уходящими изъ церкви. Зрители стоятъ въ нмомъ удивленіи. Изрдка какая-нибудь старуха протснится сквозь толпу, положитъ къ подножію колокола лоскутъ холстины и, набожно перекрестясь, отойдетъ прочь. Вотъ дюжій парень нагибается къ лежащему на земл языку самаго большого колокола и приподнимаетъ тонкій конецъ его. Слышится пооощреніе: ‘а ну-ка, ну!’ Парень подходитъ къ толстому концу языка. Засучивъ рукава и широко раздвинувъ ноги, онъ быстро схватываетъ его и силится приподнять. Языкъ ни съ мста. Слышится хохотъ и подзадориванье:
— Э, э… А еще силачъ!
— Подыметъ! Это онъ такъ… Ему только принатужиться, а то подхватитъ, какъ перо.
Парень спихиваетъ шапку на затылокъ, еще дальше засучиваетъ рукава, еще шире разставляетъ ноги и, крякнувъ, съ налета сгребаетъ грузъ. Языкъ попрежнему ни съ мста. Снова смхъ. Не выпуская тяжести изъ рукъ, малый топчется надъ ней, пыхтитъ, багроветъ, но безъ успха. Наконецъ, сконфуженный и раздосадованный, онъ освобождаетъ руки и, не разгибая стана, бросается въ толпу. Толпа хохотомъ и остротами награждаетъ осрамившагося силача.
Изъ церкви сплошною массою валитъ народъ. Надъ головами выходящихъ показались на паперти наклоненныя хоругви. Послышалось пніе. Вотъ и о. Виталій въ риз и съ крестомъ. Подл него Иванъ Прокопьичъ, утирающій лысину ситцевымъ платкомъ. Обширная площадь передъ церковью въ мигъ покрылось огромною, плотною массою прихожанъ — своихъ и чужихъ.
— Очистить мсто! Эй вы, посторонитесь! громко кричалъ кто-то, размахивая руками.
Масса отхлынула отъ колоколовъ, и возл нихъ началось водоосвященіе.
Наступило время кропить предстоящихъ святою водою. О. Виталій счелъ нужнымъ передъ всмъ міромъ отличить жертвователя.
Когда народъ сунулся было къ кресту, о. Виталій, поднявъ крестъ надъ головой, воскликнулъ:
— Стойте! отстранитесь! погодите! отойдите!
Народъ отступилъ.
— оаннъ! подойди! торжественно возгласилъ батюшка, отыскивая глазами Ивана Прокопьича.
‘оаннъ’, съ силою высвободившись изъ стснившаго его народа, важно подступилъ къ батюшк, перекрестился и, вытянувъ шею, хотлъ было поцловать крестъ. Но о. Виталій задержалъ его. Онъ прежде медленно и плавно оснилъ жертвователя крестомъ, произнося какія-то молитвенныя слова, и потомъ уже далъ ему приложиться. Когда Иванъ Прокопьичъ уже повернулся было къ батюшк спиной, о. Виталій снова возгласилъ:
— Постой! погоди! не спши!
Иванъ Прокопьичъ снова показалъ батюшк свои ясныя очи и сталъ какъ вкопанный.
— Преклонись! сказалъ батюшка, глубоко опустивъ кропило въ чашу съ святой водою.
Иванъ Прокопьичъ преклонился. Батюшка поспшно выхватилъ изъ чаши кропило и старательно пошлепалъ имъ по обнаженной макушк старика. Струи холодной воды потекли по ше и лицу Ивана Прокопьича, но онъ не шевелился.
— Стань прямо! повелвалъ о. Виталій, снова опуская кропило въ воду.
Иванъ Прокопьичъ повиновался, и чрезъ секунду крупныя холодныя брызги обильно обдали ему все лицо.
— Ну, теперь Господь съ тобою, проговорилъ батюшка, кивнувъ головой.
Иванъ Прокопьичъ, жмурясь и утираясь ладонью, отретировался къ сторонк. Народъ, по приглашенію батюшки, хлынулъ къ кресту. О. Виталій, быстро и уже безъ разбору суя крестъ направо и налво, нсколько разъ внушительно повторялъ: ‘достоинъ длатель мзды своей, достоинъ…’ и при этомъ каждый разъ заглядывалъ въ ту сторону, гд блестла лысина Ивана Прокопьича, носимаго волнами мятущейся толпы.
Заготовленные заране блоки и канаты пришли въ дйствіе.
Тащатъ на мсто самый большой колоколъ. Во все время, пока его тянули и затмъ прикрпляли въ балкамъ, Иванъ Прокопьичъ, не принимая дятельнаго участія въ работ, суетился изъ всхъ силъ: бгалъ вокругъ столбовъ, вскакивалъ на лстницу и то-и-дло командовалъ мастерамъ: ‘постойте, постойте… не такъ! Сюда-сюда! Нтъ, еще-еще! Теперь тово… вотъ эдакъ. Ну-ну-ну!.. Да нтъ же! Ахъ ты, Господи!’ И т. п. Когда блестящій великанъ былъ, наконецъ, укрпленъ на своемъ мст, Иванъ Прокопьичъ взмолился.
— Ударить бы теперь, братцы-а? Батюшка, ударить?..
— Погоди: ты видишь, языка еще нтъ, отозвался батюшка. Повсимъ вс… по чину, тогда и…
— А то бы ударить, батюшка-а? Ей-Богу… а? приставалъ жертвователь.
— Экой ты какой! Говорю: погоди! повторилъ о Виталій.— Успешь. Это вдь не забава какая. Предметы высокіе: нужно все по чину. Ну, ребятишки, ну!.. обратился онъ къ рабочимъ:— языки — посл, языки — посл! Возносите слдующій, второй…
‘Вознесли’ второй, ‘вознесли’ третій новый колоколъ — и принялись переселять къ нимъ старые. Вотъ, медленно покачиваясь, высунулся изъ окна верхняго яруса позеленвшій и запачканный ветеранъ, съ выпуклыми надписями на плечахъ… Вотъ онъ задлъ за карнизъ.
— Тпру-тпру-тпру! воскликнулъ о. Виталій, поднявъ руки вверхъ.
Ветерану очистили путь, и онъ легкими прыжками началъ спускаться внизъ, издавая протяжный, волнообразный звукъ. Въ толп, съ живымъ интересомъ слдили за его движеніями, послышались замчанія:
— Ишь, сердешный… упрямится. Не хотца съ стараго-то мста… Ажь застоналъ!
— А то какъ же? Привыкъ… Годовъ, небось, сто на одномъ мст, и вдругъ потревожили.
— Да и къ новому небольшому переходитъ… на старости-то лтъ, вотъ ему и кручинно. Это хоть до кого доведись…
И ни одинъ колоколъ не былъ спущенъ безъ того, чтобы зрители не напутствовали его какимъ-либо замчаніемъ.
Когда начали появляться маленькіе колокольчики, толпа галдла:
— Ребятишки-то, ребятишки-то!… Туда-же за старшими!
— Нельзя: семъя-то вдь одна.
— Взглянутъ теперь на новаго ддушку-то, такъ и ахнутъ!
— Н-да-а!
И т. п.
Начали ‘привязывать языки’.
— Голубчики, пропустите! родные мои, дайте ходу! Охъ, опоздаю, батюшки мои! вопила баба, протсняясь сквозь толпу и таща за руку десятилтняго бловолосаго мальчугана.
— Чего опоздаешь? Небось не опоздаешь: сразу вс услышимъ, возражаютъ въ толп.
— Я не про себя, я про Егорушку… Егорушка опоздаетъ: ослобоните Христа-ради! отчаянно восклицала баба.
Она быстро вырвалась изъ толпы и стремительно ринулась но ступенькамъ, ведушимъ на импровизированную колокольню. Егорушка давно уже упалъ и тащился за ней, какъ снопъ, но она этого не замчала.
— Куда-куда? постой! остановилъ ее Иванъ Прокопычъ, стоявшій на площадк въ нетерпливомъ ожиданіи перваго удара въ новый колоколъ.
— Отецъ! ангелъ! допусти… глухонькаго! Благодать… ой, опоздала! задыхаясь прокричала баба и, энергически оттолкнувъ Ивана Прокопьича, рванулась подъ большой колоколъ.
Оторопвшій Егорушка хоть и усплъ встать на ноги, но дико водилъ глазами и метался во вс стороны, будто ища мста, куда спрятаться.
— Тетка, прочь! вскричалъ рослый дтина, раскачивая языкъ у большого колокола.
Мать Егорушки быстрымъ и сильнымъ движеніемъ руки нагнула голову сына подъ колоколъ и сама упала возл него на колни.
Толпа онмла.
Раздался первый, мощный и рзкій ударъ массивнаго колокола. Вс перекрестились и громко вскрикнули. Воздухъ наполнился необыкновеннымъ гуломъ. Иванъ Прокопьичъ, отнявъ у дтины веревку и, вытаращивъ глаза и раскачиваясь вслдъ за движеніемъ языка, принялся неистово колотіть въ ‘свою обновку’. Одновременно съ этимъ дтина билъ уже во второй колоколъ. Толпа мужиковъ и парней хлынула по направленію къ колокольн, и баба, успвшая съ своимъ Егорушкой спуститься до половины лстницы, въ мигъ втолкнута была обратно на колокольню. Егорушка обими руками скребъ себ уши, мать во вс стороны совала локтями и развала ротъ до такихъ размровъ, какіе можно замтить только на картинкахъ, изображающихъ гршниковъ въ пекл. Замтно было, что она кричала изо-всей мочи, но звуковъ ея голоса не было слышно. На колокольн образовалась страшная давка, вс колокола — большіе и малые, новые и старые, пришли въ дйствіе. Толпа между тмъ все прибывала. Число охотниковъ до колокольной музыки неизмримо превышало количество музыкальныхъ орудій. На колокольн завязалась драка. Ивана Прокопьича, также и бабы съ Егорушкой было уже не видно: они куда-то исчезли. О. Виталій долгое время махалъ руками, что-то кричалъ, желая возстановить порядокъ, но безполезно. Его безцеремонно затолкали и смяли, такъ что онъ едва спасся, да и то при помощи церковныхъ сторожей — на паперть. Нестройный гулъ колоколовъ, толкотня, шумъ, крики, драка, продолжались до самого вечера.
— Ну-у, Иванъ Прокопьичъ! удивлялся кто-то изъ мужиковъ, пестройною толпою возвращавшихся отъ церкви.— Удумалъ штуку! Вдь это страсть! Это бы и въ Москв не стыдно…
— Н-да… Такъ те и шеломитъ, такъ и шеломитъ… У меня ажь вс кости гудятъ, просто ошаллъ! Даже радость этакая… Такъ бы взялъ… Эхъ! А ужь идолъ… Иванъ этотъ теперь небось… не на земли, а на небеси!
— Н-да… Ему бы теперь пиръ на весь міръ!.. А что-жь это мы, братцы, въ самомъ дл — а? какъ же это мы — а? оживленно, точно спохватившись, проговорилъ какой-то сиплый тюринецъ.
— А что?
— Да какъ же: вдь мы его упустили! Вдь намъ бы еще давеча слдовало съ него магарычъ-то, а мы… Ахъ, шутъ те побери! Обезумли! Точно махонькіе ребятки… звонй подняли… а нтъ того, чтобы… Ахъ мы черти-дураки — а! Сами отъ себя упустили!
— Да онъ еще угоститъ… Ай ужь онъ нехристь какой? Ради этакоіо случая-то растрясется, чай… Вотъ посмотри, завтра выйдетъ да и выкатитъ бочку…
— Выкатитъ! держи! Не тотъ человкъ, чтобы… Ужь коли нынче такъ прошло, такъ посл и подавно. Нтъ, давеча-то, давеча-то… какъ это мы давеча-то? Отслужили, намъ бы тутъ и нассть на него. А мы сдуру-то: боммъ! боммъ! Ахъ, лшіи-дураки! Точно ребяты малые… Тьфу! поди-ка теперь достань его!.. Протрезвонили угощеніе! Бить насъ некому, шутовъ этакихъ! Тьфу!
— Ну-у… Авось, Богъ дастъ, еще получимъ свое… Что-жь длать-то? одурли маленько… Нельзя, больно занятно! Вдь это страсть, ей-Богу! когда это бывало?!
На другой день большая толпа тюринцевъ часа полтора держала домъ Ивана Прокопьича въ осадномъ положеніи, домогаясь угощенія. Жертвователь все ломался и крпился. Онъ нсколько разъ выходилъ на крыльцо, ворчалъ, бранился, уврялъ, что у него теперь ни копейки не осталось, пытался даже спрятаться на задворк, по назойливые просители не отступали. Боле бойкіе изъ нихъ ходили за нимъ по пятамъ и неумолкаемо приставали. Дло кончилось тмъ, что Иванъ Прокопьевъ, съ досадой, злостью и съ какимъ-то страдальческимъ выраженіемъ физіономіи, выбросилъ мужикамъ… полтину!
Со времени своего пожертвованія, Иванъ Прокопьичъ, вообще мало говорившій съ своей старухой, сталъ съ ней довольно словоохотливъ. Душа его, переполненная чувствомъ удовлетворенности, стремилась выразиться, но выразиться такъ, что-бъ никто изъ постороннихъ этого не замтилъ. Передъ другими онъ старался казаться спокойнымъ и равнодушнымъ, какъ будто ничего особеннаго не совершилъ, а только исполнилъ долгъ, который и вс исполняютъ. Спустя нсколько дней посл того, какъ въ Тюрин впервые раздался ‘новый звонъ’, Иванъ Прокопьичъ сидлъ возл стола, наклонивъ голову и опершись обими руками на лавку. Старуха его что-то шарила по угламъ, изрдка взглядывая на супруга.
— Что, ты… ничего не слыхала? началъ старикъ, не поднимая головы.
— О чемъ? спросила старуха, прекративъ свою возню.
— Да такъ… Можетъ, тамъ бабы, аль еще кто…
— Насчетъ чего? Про колокола-то что-ль?
— Да… нтъ… Не то, что… а… далече ли слышны? Разговору не было? Бываетъ, кто прозжалъ изъ чужой деревни, аль тамъ… Можетъ, слышала что-нибудь?
— О, какъ же, какъ же! Нёшто я теб не говорила?
— Нтъ. Ну… такъ что-жь?
— Какъ же, какъ же! повторила забитая старушка, утираясь ладонью.— Такъ далече, говорятъ, слышно, что и… Правда ли, нтъ ли, въ Стрлков, вишь, слышно.
— Ну-у? возразилъ старикъ.
— Право слово. Вчера… не то позавчера… старшина, вишь, прозжалъ оттуда… изъ Стрлкова-то… такъ онъ, вишь, сказывалъ. Такъ явственно, говоритъ, слышно, будто въ ‘нашей’ церкви. А вдь это шесть верстъ! Такъ-то-ея! По рк что-ль это расходится, я ужь и не знаю… Только все, говоритъ, да капельки слышно, такъ вишь, и гудитъ, такъ и гудитъ!..
— Ты говоришь — старшина?
— Старшина. Да это вотъ вчера… не то позавчера… Какъ же… самъ старшина!
Иванъ Прокопьичъ, не глядя на супругу, улыбнулся одними усами, причемъ толстые рубцы кожи, идущіе у него по обимъ сторонамъ носа къ губамъ, слегка дрогнули. Покашливая, онъ тихо всталъ, не спша натянулъ полушубокъ, нахлобучилъ шапку и вышелъ изъ избы.