К. ТЕТМАЙЕРЪ.
К. ТЕТМАЙЕРЪ.
Къ небу*).
Къ небу*).
Перев. В. А. Высоцкій.
‘Русская Мысль’, кн. XII, 1908
К небу, Тетмайер Казимеж, Год: 1908
Время на прочтение: 8 минут(ы)
*) Темой этой я разъ уже пользовался, но я не могъ включить ее въ циклъ ‘Горные уступы’ (хотя по мсту дйствія она относится именно сюда), такъ какъ весь тонъ былъ нсколько отличенъ отъ общаго тона ‘Уступовъ’, кром того, я нашелъ потомъ нкоторую фальшь въ подробностяхъ. Теперь эта новелла — совершенно новое произведеніе по своей отдлк. Примч. автора.
Шла Ганка-сирота по Скупневому Скату, а втеръ дулъ такой, что казалось, будто онъ вотъ-вотъ сброситъ ее въ долину, въ Ольчиско. Холодно было, и хоть была на ней душегрйка, а поверхъ нея платокъ, но морозъ расходился мурашками по всмъ косточкамъ. На неб клубились и кружились снжныя тучи — и солнце выглядывало изъ-за нихъ, какъ изъ-за кусковъ олова,— безъ блеска и точно мертвое.
Везд вокругъ была страшная пустыня, а втеръ мчался въ горахъ съ такимъ шумомъ, что страхъ сжималъ грудь,— точно стонали вс Татры.
Да и почемъ знать, какъ это бываетъ? Какъ задуетъ втеръ, чудится, будто вс покойники, что лежатъ въ горахъ, плачутъ и жалуются. А ихъ тамъ немало, и не ксендзъ читалъ отходную, а пули и медвди. А мало ли такихъ, что сами убились — тотъ съ горы сорвался, того снгомъ убило, на третьяго камень упалъ, что сорвался откуда-нибудь съ вершинъ, и похоронилъ его подъ собой. Вдь горы тутъ стоятъ давно, да и люди въ нихъ не со вчерашняго дня. Есть кому и постонать.
Но хоть страшно было, хотя поздняя осень и метель и морозъ, Ганка шла впередъ.
Если бы встртилъ ее кто-нибудь, наврное-бъ перекрестился,— шла она, какъ призракъ. И дивился бы, чего она идетъ въ горы, въ пустынность и шумъ?…— Вдь тамъ ужъ никто не живетъ, разв лишь злой духъ заворчитъ на тебя, смерть оскалитъ теб зубы, безсилье тебя опутаетъ стями, и отдашь ты Богу душу. Иль вернись, иль ужъ никогда не вернешься. Засыплетъ тебя снгомъ, и одному только Богу, который все видитъ, вдомо будетъ, куда ты пропала. Не увидишь ты тутъ ни зеленой травы, ни свтлыхъ хлбовъ, ни синей воды — ничего тамъ нтъ… Какъ ледяной столбъ, будешь ты лежать подъ снгомъ, пока весной орлы и филины не разорвутъ тебя на куски и не разнесутъ твоихъ костей такъ, что одна не будетъ знать, гд другая? Чего ты идешь туда, двка? Побойся Бога, не ходи!
Такъ бы сказалъ ей всякій, кто встртилъ бы ее, но встртить ее было некому. Охотники повсили ружья на стнахъ, а если и ходили еще, такъ гд-нибудь внизу, въ скалахъ,— кому охота по такому снгу за козами тутъ ходить? Да и опасно: кто слишкомъ смлъ и судьбу испытываетъ, того часто Господь Богъ и накажетъ за излишнюю смлость. А кром охотниковъ кому и ходить осенью въ горахъ?
Но Ганка и рада, что никто ее спрашивать тутъ не будетъ, и что она одна въ этой пустын, хоть ей и страшно.
Чего она идетъ? Идетъ — только бы подальше, только бы пропасть гд-нибудь! Злобы нтъ у ней въ сердц, тамъ боль и страшная обида. А виноватъ въ ней онъ, онъ — Войтекъ Мровца изъ Ольки — онъ, а не другой!
Злобы къ нему нтъ у Ганки, только обида,— невыразимая, несказанная. Столько разъ онъ ласкалъ ее, обнималъ, прижималъ къ себ, баюкалъ, столько разъ клялся, что женится на ней, и все случилось, какъ онъ хотлъ, полюбила его Ганка такъ, что свта Божьяго за нимъ не видла, и чуть слышала его голосъ, дрожала всмъ тломъ.
Но когда Войтекъ Мровца овладлъ ею, счастье длилось недолго. И когда она напомнила ему о свадьб, онъ отвтилъ: А чего это теб, дура, въ умъ взбрело, что я такую нищенку, какъ ты, въ жены брать буду? Я парень, какихъ мало, да еще хозяйскій сынъ, земли у меня довольно, лошади есть, коровы, овцы,— а у тебя что? Только то, что на теб. Кого захочу, того и возьму!
Насмялся надъ ней,— вдь сирота — извстно что: родители оставили немного, а что и оставили, то міръ отнялъ.
Закололо у Ганки въ сердц, говоритъ:
— Войтекъ! ребенокъ вдь будетъ!
— А чего раньше не смотрла?
Еще пуще закололо у Ганки въ сердц,— за такую любовь, за такую любовь… И говоритъ:
— Твой!
А Войтекъ отвчаетъ:
— Почемъ я знаю? У жида вдь служишь,— можетъ, еще и не католикъ будетъ!
Тутъ Ганка чуть на землю не упала. Не сказала ничего, ни слова. Вбжала въ жидовскую кухню, гд служила, схватила платокъ, чтобъ не мозолить людямъ глазъ одной рубашкой подъ душегрйкой въ морозъ, и, не взглянувъ даже на Войтка, пошла, куда глаза глядятъ.
Пасла она коровъ на Гонсеницовыхъ Прудахъ у богатаго хозяина, Стахоня,— туда она и пошла, не думая. Вели ее глаза, но несли ноги. Тамъ она и полюбила Войтка на свое горе. Онъ насъ тамъ овецъ, цлое стадо, было ихъ у него больше полсотни и все свои! Глаза были у него голубые, лицо румяное, стройный онъ былъ, какъ сосна,— какъ не полюбить такого? И стала глядть Ганка съ горнаго склона на чернвшіе въ снгахъ шалаши. Остановилась.
Боже милостивый! Какъ ей тутъ было хорошо! Тутъ она ходила съ подружками къ Костелискамъ, подъ Мхи, за коровами… Часто лежали он на трав, лицомъ къ солнцу, и пли… А солнышко ходило надъ лугами такое ясное,— смотрть было любо! Куда ни глянешь: коровы — красныя, черныя, пестрыя — ходятъ, звенятъ колокольчиками, а тамъ — высоко — на скат блютъ Войтковы овцы, а Войтекъ лежитъ близъ нихъ и поетъ.
Сколько разъ онъ плъ:
‘Та пестрй цвтами, зеленый лужочекъ,—
Ты спши скоре — къ парню, милъ-дружочекъ!
А эхо несло псню къ Костелискамъ, и каждый цвтокъ улыбался!
Или когда старый Томенъ начиналъ играть на кобз, а Войтекъ пускался въ плясъ! Ни съ одной двкой онъ не плясалъ, а только съ нею! А какъ двки его глазами ли!!
А лучше всего было вечерами, когда дождь лилъ въ пол, и они сидли у костра, гд тлли толстые суки и вспыхивали искрами сосновыя смолистыя втки… Когда Томскъ начиналъ сказки разсказывать… она пряталась отъ страха передъ драконами и вдьмами подъ руку Войтку, а онъ обнималъ ее и прижималъ къ себ такъ, что у нея чуть сердце изъ груди не выскакивало! Или когда, пользуясь темнотой, онъ впивался губами въ ея губы: весь міръ пропадалъ куда-то!… И былъ онъ ей миле звздъ, миле солнца на неб, даже когда она молилась, онъ все путалъ ея мысли,— ужъ не дьяволъ ли это длалъ?
Боже милостивый! Было это или не было? Иль это только снилось ей ночами?…
И она спустилась къ шалашамъ, не по тропинк,— отъ нея и слда не осталось,— а по снгу.
Вотъ шалашъ, куда она запирала на ночь дойныхъ коровъ, тамъ — шалашъ, гд онъ спалъ, а тамъ шалашъ пастуха, гд вс они собирались, гд Томенъ сказки разсказывалъ и на кобз игралъ…
Она пошла дальше.
Прошла мимо шалашей, къ Зеленому пруду. Что-то гнало ее впередъ, гнало. Что? Гнала ее страшная, ядовитая боль…
‘Можетъ, онъ и не католикъ будетъ,— почемъ я знаю? У жида служишь!’ гудло у нея въ ушахъ.
Втеръ дулъ все сильне, такъ что дыханіе захватывало. Весь міръ подернулся дымкой… Въ снжномъ сумрак на нее наскочили козы отъ Лиловаго пруда… Одна, дв, три — Ганка насчитала ихъ пять.
Соскочили въ снгъ — ничего не чуяли — такъ бушевалъ втеръ — и не видли Ганки. Потомъ метнулись назадъ и пропали въ сумрак, какъ призраки.
А Ганка невольно свернула за ними и стала взбираться къ Лилейному.
Какіе-то красные огни, точно искры отъ костра, какіе-то огненные шары забгали у нея передъ глазами. Сначала — точно вдали, потомъ все ближе и гуще, точно кровавый дождь. И сталъ ее пронизывать холодъ — такой, какого она не знала никогда, хотя и устала уже отъ того, что все шла и шла, и странный шумъ зазвенлъ у нея въ ушахъ и что-то стало жечь въ мозгу, точно туда вонзили раскаленный клинокъ. Остановилась. Темень, глушь, безбрежная пустынность. Вдругъ замаячитъ въ метели стна скалы, или горный скатъ, но даже нельзя узнать, не кажется ли это… Точно весь міръ закружился въ снжной пург.
Вблизи виднлись только мерзлые, обленные кустарники, куда втеръ кидалъ туманъ снжной пыли, иногда солнце вдругъ выглядывало мглистымъ ликомъ, точно изъ-за кусковъ олова, мертвое, далекое.
‘Почемъ знать, можетъ, ребенокъ и не католикъ будетъ!…’ И Ганка снова тронулась дальше.
‘Нагоревалась я, нагоревалась, — думала она,—.нагоревалась за всхъ людей… Сызмальства одна на свт, въ услуженьи… Голодъ, холодъ, побои… Помыкалъ мною всякій, кому охота и не охота. А какъ подросла я, по милости Господней, и міръ ужъ не такъ сталъ меня обижать — тутъ онъ!… Господи, Господи!’…
Причитая такъ наболвшей душой, шла она по снгу.
— Куда иду?— спросила она себя мысленно.
— Куда глаза глядятъ!— отвтила тотчасъ.
— И не вернусь?
— Не вернусь…
И снова что-то стало жечь у нея въ мозгу, но еще сильне. И вдругъ ей померещилось, точно гд-то гудятъ колокола и ксендзъ поетъ, какъ плъ когда-то надъ гробомъ матери, когда ее спускали въ могилу. И что-то стало мутить ея мысли:
— Гд я,— тутъ или тамъ?… Мать хороню, или къ Лиловому иду?
А за мной что? Деревня какая-нибудь?… Люди?… Дома?…
Ноги заплетались, ночь глянула въ глаза, въ голов гудлъ шумъ, точно вихрь среди скалъ. Стало шататься то влво, то вправо все вокругъ нея,— и стны скалъ, и горные скаты, маяча въ темнот, шатались и кружились. Снжныя тучи, Татры, втеръ стали давить ее и душить… Такую же тяжесть на груди и на спин чувствовала она во время храмового праздника въ людимирскомъ костел, когда собралось нсколько тысячъ народу. Матерь Божія стояла тамъ въ алтар, въ золотой корон на голов, съ Младенцемъ Іисусомъ на рукахъ. На ней была синяя риза и звзды подъ ногами. ‘Богородице, дво, радуйся, благословенна Ты въ женахъ’…— зашептала Ганка.
И въ ту же минуту какой-то свтъ полыхнулъ надъ нею,— стоялъ, колеблясь въ снжной пыли — свтъ блдный и точно утопавшій въ снгахъ.
Ганка вздрогнула.— Что же это?!…
А свтъ сталъ ясне и точно ближе, но все онъ будто тонулъ въ снгу, что вздымался туманомъ съ земли.
Испугалась Ганка и стояла оцпенвши. Вытянула впередъ руки, откинула назадъ голову, открыла губы отъ страха, и въ ротъ ей хлынулъ холодный и влажный снгъ. Не могла думать, сердце замерло въ ней отъ ужаса… Вдругъ въ свт томъ послышался голосъ — тихій и сладостный:
— Ганусь, не бойся…
Ганка дрогнула, но голосъ раздался снова:
— Поди!
— Куда?— шепнула Ганка.
Голосъ отвтилъ:
— Къ небу.
…И въ свт туманномъ замаячила точно корона золотая и риза синяя, и глаза голубые, и лицо румяное… блдно, едва замтно…
— Такъ это Ты, Царица Небесная?— шепнула Ганка.
Но голосъ не отвтилъ, и только свтъ сталъ идти впередъ, къ Лиловому пруду.
И Ганка пошла за нимъ.
Новыя силы точно вступили въ нее, въ голов у нея уже не шумло и холодъ не пронизывалъ тла. И она, утопая въ снгу, пошла къ Лиловому.
Но скоро ноги снова стали заплетаться, красныя искры засверкали передъ глазами, въ голов загудло, и ее охватила такая немочь, что она почти не могла передвигать ногами.
— Матерь Божія, я бы присла…— шепнула она.
— Ну, присядь…— отвтилъ тихій голосъ изъ свта.
Ганка сла подъ большимъ камнемъ, который защищалъ ее немного отъ втра, оперлась о него спиной и вытянула ноги. А свтъ разсялся въ пург, исчезъ.
— Матерь Божія, а гд Ты?…
Но въ снжномъ сумрак не было отвта. Захотла крикнуть — не могла.
На руки и на ноги свалилась огромная тяжесть, и дрожь стала пронизывать до мозга костей. Дыханіе стало прерываться, глаза перестали видть, уши — слышать. Въ мозгу была какая-то страшная огненная пустота.
Ганка чувствовала только, что на нее падаетъ снгъ — влажный, неустанный — засыпаетъ ей колни, грудь, плечи, лицо. Ей стало тепле, но душно, а потомъ началъ точно морить сонъ…
‘Усну’,— подумала она.
И весь міръ утонулъ вдругъ въ ночи: со Средней и Крайней горы втеръ несъ съ пронзительнымъ воемъ кусочки остраго, жалобно свистящаго льда и валилъ внизъ огромныя глыбы снга, что разбивались тамъ, разлетаясь, какъ перья глухаря, котораго схватилъ орелъ. Вокругъ Ганки закружился снжный вихрь и то открывалъ ее до пояса, то снова засыпалъ до шеи,— и теплая кровь стала стекать съ лица, изрзаннаго льдинками.
— Смерть!— блеснуло у нея въ голов, и ее охватилъ такой страхъ, что она хотла вскочить на ноги, встать, бжать.
— Внизъ! Внизъ! Въ деревню! Къ людямъ!…
Она бжала отъ нихъ, хотла пропасть, исчезнуть, но не думала о смерти, шла и шла, только бы уйти подальше отъ міра, уйти, не зная куда, со своей огромной болью въ сердц.
Внизъ! Внизъ! Къ людямъ!…
Но тло уже не могло подняться, собравшись съ послдними усиліями, Ганка пробовала подняться, но напрасно.
И стонъ страха, отчаянія, безумнаго ужаса захриплъ у нея въ груди, а пальцы стали судорожно рыть снгъ.
— Господи!… Господи!…
Вдругъ въ снжной туч, въ густомъ непроницаемомъ мрак замаячилъ свтъ, такой блдный, что она едва его различала, но близкій, точно тутъ же надъ Ганкой. И въ свт этомъ она увидла точно корону золотую и подъ нею лицо сладостное, какъ медъ, а глаза, какъ цвты. И показалось даже Ганк, что чья-то рука касается ея плеча.
И изъ снжной тучи раздался тихій и сладостный голосъ:
— Пойди!
— Куда?— шепнула Ганка.
— Къ небу! Дай руку!— сказала Матерь Божія.
И Ганка дала руку и пошла.