Изящный романист и его изящные критики, Берви-Флеровский Василий Васильевич, Год: 1868 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 31 минут(ы)

ИЗЯЩНЫЙ РОМАНИСТЪ И ЕГО ИЗЯЩНЫЕ КРИТИКИ.

Война и миръ, романъ графа Толстаго. Москва 1868 г. Изд. Бартенева.

О вкусахъ не спорятъ — повторили много разъ и много лтъ, и наконецъ перестали повторять, потому что убдились въ нелпости этого классическаго изрченія. Люди спорили о вкусахъ съ незапамятныхъ временъ и будутъ спорить еще долго. Да и нельзя не спорить, отъ вкуса, точно также какъ отъ образа мыслей и чувствъ человка, зависитъ то, будетъ ли онъ мертвящей или плодотворной силой въ сред человческаго общества. Ложно-направленный и искаженный вкусъ, точно также, какъ болзненный и дурно-развитый умъ, можетъ вносить множество бдствій въ ту сферу, въ которой ему суждено жить и дйствовать.

Въ этомъ мы, къ сожалнію, убждаемся на каждомъ шагу, благодаря нашимъ крайне-ограниченнымъ романистамъ и еще боле ограниченнымъ ихъ критикамъ и читающей публик. Вс они понимаютъ изящное не лучше того, какъ понимаютъ его дикари какого нибудь новооткрытаго острова. Красивая вншность, изящная форма, хотя бы подъ ней скрывалась самая безобразная сущность, кажется имъ истинно-изящнымъ. Въ художественно-одтомъ и причесанномъ негодя они видятъ изящнаго человка, и бездушную куклу готовы обоготворить, какъ героя. Такъ какъ это сбиваетъ съ толку здравый смыслъ того общества, которое развертываетъ наши по преимуществу изящные журналы, то мы и ршились поговорить, какъ объ изящныхъ романистахъ, такъ и объ изящныхъ критикахъ.

Когда явился въ свтъ романъ г. Л. Толстаго — ‘Война и миръ’, не было никакой причины говорить о немъ, въ масс общества имя Толстаго едва помнили и его неудачи въ области его педагогическихъ фантазій были боле извстны, чмъ его литературная дятельность. Произведетъ ли этотъ романъ какое нибудь впечатлніе и какое именно — было совершенно неизвстно. Но вотъ посыпались со всхъ сторонъ плодовитые разборы этого романа, изящные наши критики такъ обрадовались этому случаю, что запли на разные лады, какъ будто г. Л. Толстому удалось открыть новую Америку. Встникъ Европы отнесся къ роману робко, преклонивъ колно передъ его величіемъ, не намъ учить такого великаго художника, восклицалъ онъ, и подобострастно подымалъ глаза на художественное описаніе изящной и манерной жизни, какъ онъ выражался. Вотъ въ этомъ-то раболпномъ преклоненіи предъ quasi-изящною жизнію и передъ quasi-художественнымъ описаніемъ ея г. Толстымъ и выразился тотъ вкусъ части нашего общества, который нельзя было пройти молчаніемъ. Источникомъ этого вкуса идеи и чувства слишкомъ важныя, он слишкомъ болзненно отразятся на нашей жизни, на нихъ нельзя не обратить вниманія.

Выводя на сцену императора Александра, Кутузова, Сперанскаго, Аракчеева, г. Толстой явно хочетъ показать намъ, что онъ вводитъ насъ въ высшія и самыя вліятельныя сферы русскаго общества начала XIX столтія. Тоже самое намреніе видно и изъ того, что большинство его героевъ люди сановитые и богатые, его графъ Безухій, напр., иметъ полмилліона годового дохода, авторъ употребляетъ фамиліи, которыя, своимъ созвучіемъ, напоминаютъ намъ фамиліи очень извстныхъ аристократическихъ родовъ, напр. князь Болконскій, князь Курагинъ, даже т лица, на которыхъ въ этомъ обществ смотрятъ сверху внизъ, носятъ названія также напоминающія но мене извстныя личности, напр. князей Трубецкихъ. Нтъ сомннія, что г. Толстой намренъ былъ ввести насъ въ самыя горьнія сферы александровскаго общества, и критикъ ‘Встника Европы’ увряетъ насъ, что мы въ этихъ сферахъ найдемъ образцы истинно изящной жизни. Но въ чемъ же изящной?— вдь не въ искуств же одваться, украшать свою квартиру и создавать для себя вкусные обды, всего этого диллетантизма по части модистокъ, обойщиковъ и поваровъ г. Толстой описать не могъ, да и не описываетъ. Онъ изображаетъ только дйствія, мысли и чувства, а слдовательно въ нихъ-то и надо искать того изящества, которое усмотрлъ изящный критикъ ‘Встника Европы’. Посмотримъ. Для начала я возьму сцену, въ которой играетъ роль князь Болконскій. Авторъ явно старается превознести князей Болконскихъ выше другихъ лицъ, описываемыхъ имъ въ роман, онъ старается показать, что они лучше даже самыхъ лучшихъ.

‘Какъ обыкновенно’ — пишетъ г. Толстой — ‘князь (Болконскій) вышелъ гулять въ своей бархатной шубк съ собольимъ воротникомъ и такой же шапк. Наканун выпалъ глубокій снгъ. Дорожка, по которой хаживалъ кн. Николай Андреевичъ къ оранжере, была расчищена, слды метлы виднлись на разметанномъ снгу, и лопата была воткнута въ рыхлую насыпь снга, шедшую съ обихъ сторонъ дорожки. Князь прошелъ но оранжереямъ, по дворн а постройкамъ, нахмуренный и молчаливый.

— А прохать въ санахъ можно? спросилъ онъ провожавшаго его до дома почтеннаго, похожаго лицомъ и манерами на хозяина, управляющаго.

— Глубокъ снгъ, ваше сіятельство. Я уже по прешпекту разметать не я лъ.

Князь наклонилъ голову и подошелъ къ крыльцу. ‘Слава теб Господи, подумалъ управляющій, пронеслась туча!’

— Прохать трудно было, ваше сіятельство, прибавилъ управляющій,— Какъ слышно было, ваше сіятельство, что министръ пожалуетъ къ вашему сіятельству?— Князь повернулся къ управляющему и нахмуренными глазами уставился на него.

— Что? Министръ? Какой министръ? Кто веллъ? заговорилъ онъ своимъ пронзительнымъ, жесткимъ голосомъ.— Для княжны, моей дочери, не расчистили, а для министра! У меня нтъ министровъ.

— Ваше сіятельство, я полагалъ….

— Ты полагалъ, закричалъ князь, все поспшне и несвязне выговаривая слова.— Ты полагалъ… Разбойники! прохвосты… Я тебя научу полагать, и, поднявъ палку, онъ замахнулся сю на Алпатыча и ударилъ бы, ежели бы управляющій невольно не отклонился отъ удара.— Полагалъ… Прохвосты… торопливо кричалъ онъ, но несмотря на то, что Алпатычъ, самъ испугавшійся своей дерзости, отклонившись отъ удара, приблизился къ князю, опустивъ передъ нимъ покорно свою плшивую голову, или можетъ быть именно отъ этого, князь продолжая кричать:— Прохвосты!…. закидать дорогу… не поднялъ другой разъ палки и вбжалъ въ комнаты.

Человкъ, сколько нибудь привыкшій мыслить, прочитавъ эту. сцену, вправ подумать, что князь Болконскій никогда не видлъ дйствительно изящнаго общества и провелъ всю свою жизнь среди грубыхъ бушменовъ, потому что только самый грубый бушменъ ршится такъ нагло обращаться съ человкомъ, который хотлъ ему сдлать удовольствіе и сдлалъ то, что слдовало сдлать. Князь Болконскій, по увренію автора романа, былъ одинъ изъ самыхъ богатыхъ людей своего времени, онъ не былъ такъ богатъ, какъ графъ Безухій, который имлъ 160,000 душъ, но все-таки онъ былъ очень богатъ. Положимъ, что отъ князя Болконскаго зависло не 160,000 человческихъ существъ, а вдвое мене, т. е. всего 80,000,— никто не будетъ оспаривать, что сдлать несчастными 80,000 живыхъ людей — это вовсе не изящно, а напротивъ крайне безобразно и преступно. Если князь Болконскій такъ обращается съ управляющимъ, отъ котораго зависитъ судьба и счастье этихъ 80,000 безгласныхъ рабовъ, то какого можетъ онъ имть управляющаго? Только человкъ, лишенный всякаго душевнаго благородства, всякаго чувства своего достоинства, согласится подвергаться подобному, ничмъ незаслуженному оскорбленію. Можно ли назвать цивилизованнымъ человка, который стоитъ на такой низкой степени умственнаго и нравственнаго развитія, что даже не понимаетъ, что, имя въ рукахъ своихъ судьбу сотень тысячъ людей, онъ несетъ за нихъ тяжелую и великую отвтственность. Но едва ли понимаетъ это и самъ авторъ, видимо увлеченный изяществомъ своего героя, покрайней мр, этого ршительно не понимаетъ критикъ ‘Встника Европы’…. Не лучше обращается Болконскій и съ своею дочерью. Сцены его обращенія съ нею напоминаютъ намъ одну личность, вроятно теперь уже забытаго романа Диккенса ‘Оливеръ Твистъ’, — личность вора Вилльяма, надвающагося надъ своей любовницей, какъ надъ домашнимъ скотомъ. Волконскій почти также третируетъ свою дочь, онъ ни одного раза, втеченіи всей его жизни, описанной въ роман, даже нечаянно не выказалъ человческихъ чувствъ къ своему родному дтищу, напротивъ, постоянно и умышленно онъ наноситъ ей самыя грубыя оскорбленія, и она съ безконечнымъ терпніемъ покоряется имъ. И несмотря на это, изящный романистъ старается уврить насъ, что князь Болконскій была одна изъ самыхъ свтлыхъ личностей своего времени и, какъ бы опасаясь за то, что мы ему не повримъ, онъ пытается убдить насъ авторитетомъ всего русскаго общества.

‘По своему прошедшему’, говоритъ онъ про князя Волнонскаго (T. III. II стр. 189),— ‘по своему уму и оригинальности, князь Николай Андреичъ сдлался тотчасъ же предметомъ особенной почтительности москвичей. Онъ возбуждалъ во всхъ своихъ гостяхъ одинаковое чувство почтительнаго уваженія’ — и въ другомъ мст (стр. 194) ‘въ николинъ день, въ имянины князя, вся Москва была у подъзда его дома.’

Представивъ, такимъ образомъ, одного изъ замчательнйшихъ людей своего времени, какъ авторъ заставляетъ о немъ выражаться, г. Толстой выводитъ на сцену другого, сына князя Болконскаго — Андрея. Старый Болконскій, явившись въ Москву, сдлался тотчасъ главою московскаго общества, а сынъ сдлался сподвижникомъ Сперанскаго и написалъ, какъ говорилъ его отецъ, для Россіи цлый волюмъ законовъ (мы низко летать не любимъ). Тотъ же самый молодой князь былъ и героемъ въ сраженіи при Аустерлиц, и благодтелемъ своихъ крестьянъ. Вотъ образчикъ разсужденій этого благодтеля:

Князь Андрей Болконскій разсуждаетъ съ графомъ Пьеромъ Безухимъ, который разсказываетъ ему, какъ онъ на дуэли ранилъ офицера Долохова. Долохова онъ вызвалъ на дуэль безъ всякаго повода, только потому, что онъ подозрвалъ его въ преступныхъ сношеніяхъ съ своей женой. Сношенія эти ничмъ не были доказаны.

— ‘Одно за что я благодарю Бога, это за то, что я не убилъ этого человка, сказалъ Пьеръ.

— Отчего же? сказалъ князь Андрей.— Убить злую собаку даже очень хорошо — (Офицеръ Долоховъ быль сравнительно человкъ бдный а въ кругу князя Андрея не считался ровней.)

— Нтъ, убить человка нехорошо, несправедливо…

— Отчего несправедливо? повторилъ князь Андрнй,— то, что справедливо о несправедливо, не дано судить людямъ. Люди вчно заблуждались и будутъ заблуждаться, и ни въ чемъ больше, какъ въ томъ, что они считаютъ справедливымъ и несправедливымъ.

— Несправедливо то, что есть зло для другого человка, сказалъ Пьеръ, съ удовольствіемъ чувствуя, что въ первый разъ со времена его прізда князь Андрей оживлялся и начиналъ говорить и хотлъ высказать все то, что сдлало его такимъ, какимъ онъ былъ теперь.

— А кто теб сказалъ, что такое зло для другого человка? спросилъ онъ.

— Зло? зло? сказалъ Пьеръ — мы вс знаемъ, что такое зло для себя?

— Да, мы знаемъ, но то зло, которое я знаю для себя, я не моту сдлать другому человку, все боле а боле оживляясь, говорилъ князь Андрей, видимо желая высказать Пьеру свой новый взглядъ на вещи, онъ говорилъ по французски.— Je ne connais dans la vie que deux maux bien rels, c’est le remord cl la maladie. Il n’esl de bien que l’absence de ces maux (я знаю въ жизни только два рода истинныхъ несчастій — это упреки совсти и болзнь. Нтъ другого добра, кром отсутствія этихъ золъ). Жить для себя, избгая только этихъ двухъ золъ — потъ вся моя мудрость теперь.

— А любовь къ ближнему, а самопожертвованіе? заговорилъ Пьеръ.— Нтъ, я съ вами не могу согласиться? Жить только такъ, чтобы не длать зла, чтобы не раскаиваться — этого мало. Я жилъ такъ, я жилъ для себя и погубилъ свою жизнь. И только теперь, когда я живу, ни крайней мр, стараюсь (изъ скромности поправился Пьеръ) жить для другихъ, только теперь я понялъ все счастіе жизни. Нтъ, я не соглашусь съ вами, да и вы не думаете, того, что мы говорите — князь Андрей молча глядлъ на Пьера и насмшливо улыбался.

— Вотъ увидишь сестру, княжну Марью (ту самую, съ которой отецъ-Волконскій обращался, какъ воръ Вилльямъ съ своей любовницей), съ ной вы сойдетесь, сказалъ онъ,— Можетъ быть, ты правъ для себя, продолжалъ онъ, помолчавъ немного,— по каждый живетъ по своему: ты жилъ для себя и говоришь, что этимъ чуть не погубилъ свою жизнь, а узналъ счастье только тогда, когда сталъ жить для другихъ. А я испыталъ противоположное. Я жилъ для славы. Вдь что же слава? за же любовь къ другимъ (князь немного ошибся, источникъ славолюбія — тщеславіе, а не любовь, кто любитъ людей, тотъ исполняетъ относительно ихъ свои обязанности, онъ длаетъ то, что для нихъ полезно и хорошо, а кто ищетъ славы, тотъ длаетъ то, что заставляетъ кричать объ немъ)… Такъ я жилъ для другихъ, и не почти, а совсмъ погубилъ свою жизнь. И съ тхъ поръ сталъ спокойне, какъ живу для одного себя’.

Изъ предшествовавшаго этому разговору разсказа невидно впрочемъ, въ чемъ состояла эта жизнь Андрея для другихъ, видно только, что Андрей вмст съ другими русскими и нмцами старался какъ можно боле перебить французовъ, въ то время, какъ французы старались какъ можно боле перебить русскихъ и нмцевъ. Князь Андрей врне бы выразился, если бы онъ сказалъ, что онъ жилъ для того, чтобы убивать другихъ. Онъ былъ такъ тупъ и ограниченъ, что не понималъ, что во время воины живутъ для другихъ т, которые стараются прекратить кровопролитіе и устроить миръ, а не т, которые стараются вооружить одного противъ другого и только ради тщеславія погубить какъ можно больше невинныхъ людей. Онъ. дйствительно, погубилъ не только свою жизнь, но и жизнь многихъ другихъ, незадумавшись ни разу въ жизни объ истинно-человческихъ отношеніяхъ къ своимъ ближнимъ….

— ‘Да какъ же жить для одного себя? разгорячившись, спросилъ Пьеръ-сынъ, а сестра, а отецъ?

— Да это все тотъ же я, это не другіе, сказалъ князь Андреи,— а другіе ближніе, le prochain, какъ вы съ кпяжной Марьей называете, это главный источникъ заблужденія и зла. Le prochain — это т, твои кіевскіе мужики, которымъ ты хочешь сдлать добро!

И онъ посмотрлъ на Пьера насмшливо-вызывающимъ взглядомъ. Онъ видимо вызывалъ Пьера.

— Вы шутите, все боле и боле оживляясь говорилъ Пьеръ.— Какое же можетъ быть заблужденіе и зло въ томъ, что я желалъ, очень мало и дурно исполнилъ, но желать сдлать добро, да и сдлалъ хоть кое-что? Какое же можетъ быть зло, что несчастные люди, наши мужики, люди такіе же, какъ мы, выростающіе и умирающіе безъ другого понятія о Бог и правд, какъ обрядъ и безмысленная молитва, будутъ поучаться въ утшительныхъ врованіяхъ будущей жизни, возмездія, награды, утшенія? Какое же зло и заблужденіе въ томъ, что люди умираютъ отъ болзни, безъ помощи, когда такъ легко матеріально помочь имъ, и я имъ дамъ пекаря, и больницу, и пріютъ старику? И разв не ощутительное, не несомннное благо то, что мужикъ, баба съ ребенкомъ не имютъ дня и ночи покоя, а я дамъ имъ отдыхъ и досугъ?…. говорилъ Пьеръ, торопясь и шепелявя — И я это сдлалъ, хоть плохо, хоть не много, но сдлалъ кое-что для этого, и вы не только меня но разуврите въ томъ, что то, что я сдлалъ — хорошо, но и не разуврите, чтобъ вы сами этого не думали. Я главное, продолжалъ Пьеръ,— я вотъ что знаю и знаю врно, что наслажденіе длать это добро есть единственное врное счастье жизни.

— Да, ежели такъ поставить вопросъ, то это другое дло, сказалъ князь Андрей.— Я строю домъ, развожу садъ, а ты больницы. И то, и другое можетъ служить препровожденіемъ времени. А что справедливо, что добро — предоставь судить тому, кто все знаетъ, а не намъ. Ну, ты хочешь спорить, прибавилъ онъ, ну давай.— Они вышли изъ-за стола и сли на крыльцо, замнявшее балконъ.

— Ну давай спорить, сказалъ князь Андрей.— Ты говоришь — школы, продолжалъ онъ, загибая палецъ,— поученія и такъ дале, то есть ты хочешь вынести его, сказалъ онъ, указывая на мужика, снявшаго шапку, проходившаго мимо ихъ.— изъ его животнаго состоянія и дать ему нравственныхъ потребностей.

При низкомъ уровн своихъ интеллектуальныхъ силъ и при грязномъ взгляд своемъ на жизнь и людей, князь, конечно, не могъ понимать, что у мужика точно такіе же чувства, какъ у всхъ людей, что онъ также, какъ вс люди, способенъ любить, чувствовать привязанность, горячо страдать страданіями своей семьи, переносить для другихъ труды и лишенія, а иногда и жертвовать для нихъ всмъ своимъ счастьемъ и всей своей жизнію, какъ вс близорукіе и умственно убогіе люди, находящіеся въ состояніи полудикаго человка, князь воображалъ, что только онъ одинъ съ товарищами имлъ способность чувствовать нравственныя потребности, а вс другіе — это были движущіяся машины.

— ‘А мн кажется, что единственное возможное счастье — есть счастье животное, а ты его-то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сдлать мною, но не давъ ему моихъ средствъ. Другое ты говоришь: облегчить его работу. А по моему, трудъ физическій для него есть такая же необходимость, такое же услопіе его существованія, какъ для меня и тебя трудъ умственный. Ты не можешь не думать. Я ложусь спать въ 3-мъ часу, ма приходятъ мысли, и я помогу заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать, какъ онъ не можетъ не пахать, не косить, иначе онъ пойдетъ въ кабакъ или сдлается болнъ. Какъ я не перенесу его страшнаго физическаго труда, я умру черезъ недлю, такъ и онъ не перенесетъ моей физической праздности — онъ растолстетъ и умретъ’.

Все это говорилось по тому случаю, что графъ Безухій распорядился облегчить крестьянскую барщину. Распоряженіе это не было приведено въ исполненіе, и на крестьянъ были навалены новыя и еще большія тяжести. Тмъ не мене князь Андрей отмривалъ мужику исключительно одинъ физическій трудъ, а себ и своимъ сподвижникамъ умственныя занятія. Но спрашивается, что было бы съ тмъ обществомъ, въ которомъ все бушмены, подобные князю Андрею, приняли бы на себя роль представителей умственной дятельности? Что было бы съ нами, если бъ вс принялись такъ разсуждать, Жакъ разсуждаетъ сіятельный герой графа Толстаго. Этотъ несчастный герой такъ скудоуменъ, что даже неспособенъ понять, что уменьшеніе барщины не уменьшаетъ трудъ крестьянина, а увеличиваетъ его благосостояніе, давая ему боле свободнаго времени для работы на себя. Тамъ, гд уменьшеніе барщины уменьшало трудъ, этотъ трудъ былъ непосильный, это было варварство, къ которому были способны принуждать только такіе люди, которые находили, что крестьянинъ чувствуетъ необходимость въ страшномъ физическомъ труд, отъ котораго можно умереть черезъ недлю. Человкъ, который распоряжается жизнію и счастьемъ десятковъ тысячъ рабочихъ силъ и не въ силахъ понять послдствія и значеніе такого простого факта, какъ освобожденіе крестьянина отъ барщины, показываетъ ясно, что онъ не иметъ ни малйшаго понятія ни о своихъ обязанностяхъ, ни о положеніи своемъ въ обществ. Онъ нравственно и умственно стоитъ на одной степени съ дикаремъ первобытнаго человчества. Таковъ лучшій изъ тхъ людей, которыхъ описываетъ авторъ, и непостижимо, какимъ образомъ въ сред, стоящей на такомъ низкомъ нравственномъ уровн, можно находить изящество въ проявленіи чувствъ и мыслей.

— ‘Третье,— что бишь еще ты сказалъ? Князь Андрей загнулъ третій палецъ.

— Ахъ, да, больницы, лекарства. У него ударъ, онъ умираетъ, а ты ему пустилъ кронъ, вылечилъ. Онъ калкой будетъ ходить 10 ть лтъ, всмъ въ тягость. Гораздо покойне и проще ему умереть. Другіе родятся, и такъ ихъ много. Ежели бы ты жаллъ, что у тебя лишній работникъ пропалъ — какъ я смотрю на него, а то ты изъ любви же къ нему его хочешь лечить. А ему этого ненужно. Да и потомъ, что за воображенье, что медицина кого нибудь и когда нибудь вылечивала! Убивать, такъ!.сказалъ онъ, злобно нахмурившись и отвернувшись отъ Пьера.

Князь Андрей высказывалъ свои мысли такъ ясно и отчетливо, что видно было, онъ не разъ думалъ объ этомъ, и онъ говорилъ охотно а быстро, какъ человкъ, долго поговорившій. Взглядъ его оживлялся тмъ больше, чмъ безнадежне были его сужденія.

— Ахъ, это ужасно, ужасно! сказалъ Пьеръ.— Я не понимаю только, какъ можно жить съ такими мыслями. На меня находили такія же минуты, это недавно было, въ Москв и дорогой, по тогда я опускаюсь до такой степени, что я не живу, все мн гадко… главное, я самъ. Тогда я не мъ, не умываюсь… ну, какъ же вы?…

— Отчего же не умываться, это не чисто, сказалъ князь Андрей,— напротивъ, надо стараться сдлать свою жизнь какъ можно боле пріятной. И живу и въ этомъ невиноватъ, стало быть надо какъ нибудь получше, никому не мшая, дожить до смерти.

— Но что же васъ побуждаетъ жить съ такими мыслями? Будешь сидть, не двигаясь, ничего не предпринимая…

— Жизнь и такъ не оставляетъ въ поко. И бы радъ ничего но длать, а вотъ, съ одной стороны, дворянство здшнее удостоило меня чести избранія въ предводители: я насилу отдлался. Они не могли понять, что по мн нтъ того, что нужно, нтъ этой извстной, добродушной и озабоченной пошлости, которая нужна для этого. Потомъ нотъ этотъ домъ, который надо было построить, чтобы имть свой уголъ, гд можно быть спокойнымъ. Теперь ополченіе.

— Отчего вы не служите въ арміи?

— Посл Аустерлица! мрачно сказалъ князь Андрей.— Нтъ, покорно благодарю, я далъ себ слово, что служить въ дйствующей русской арміи я не буду. И не буду, ежели бы Бонапартъ стоялъ тутъ, у Смоленска, угрожая Лысымъ-Горамъ, и тогда бы я не сталъ служить въ русской арміи.

— Ну, такъ я теб говорилъ, успокоиваясь продолжалъ князь Андрей.— Теперь ополченье, отецъ главнокомандующимъ 3-го округа, и единственное средство мн избавиться отъ службы — быть при немъ.

— Стало быть вы служите?

— Служу.— Онъ помолчалъ немного.

— Такъ зачмъ же вы служите?

— А вотъ зачмъ. Отецъ мой одинъ изъ замчательнйшихъ людей своего вка. Но онъ становится старъ, и онъ не то что жестокъ, но онъ слишкомъ дятельнаго характера. Онъ страшенъ своей привычкой къ неограниченной власти (ого, подумаешь, что князь Андрей наслдникъ китайскаго или турецкаго престола) и теперь этой властью, данной государемъ главнокомандующимъ надъ ополченіемъ. Ежели бы я два часа опоздалъ дв недли тому назадъ, онъ бы повсилъ протоколиста въ Юхнов, сказалъ князь Андрей съ улыбкой, (да, съ улыбкой напечатано въ подлинник) — такъ я служу потому, что кром меня никто не иметъ вліянія на отца, и я кое-гд спасу его отъ поступка, Отъ котораго бы онъ посл мучился.

— А, ну такъ вотъ видите!

— Да, mais ce n’est pas comme vous l’entendez (это не то, что вы разумете), продолжалъ князь Андрей,— я ни малйшаго добра не желалъ и пожелаю этому мерзавцу протоколисту, который укралъ какіе-то сапоги у ополченцевъ, я даже очень былъ бы доволенъ видть его повшеннымъ, но мн жалко отца, то есть опять себя же.

Это патетическое словоизверженіе заставляетъ насъ остановиться на немъ. Протоколистъ — это такая ничтожная и неимющая вліянія на ходъ длъ личность, что его мелкое воровство не могло нанести вреда, во время нашихъ войнъ, стоившихъ жизни многихъ тысячъ, погибшихъ отъ воровъ, боле крупныхъ, онъ могъ просто украсть сапоги у солдата, если они плохо лежали. Всего вроятне предположить, что онъ укралъ ихъ потому, что у него самого не было сапогъ, и что онъ не въ силахъ былъ переноситъ холода и сырости. Можетъ быть, это воровство спасло его отъ простуды и смерти. Пустъ князь Андрей поставитъ себя на его мсто, при своемъ самодовольств и любви къ насилію, при своемъ полномъ непониманіи нравственныхъ условій жизни человческаго общества, онъ бы не только укралъ, онъ отнялъ бы силою и потомъ самоувренно сталъ бы утверждать, что грабежъ этотъ съ его стороны поступокъ въ высокой степени нравственный, что онъ совершенъ для спасенія жизни одного изъ замчательнйшихъ людей своего вка. Самый безупречный человкъ, тотъ, который при самыхъ трудныхъ обстоятельствахъ ни разу не подалъ примра слабости или робости, и тотъ посмотритъ на поступокъ протоколиста съ чувствомъ, въ которомъ будетъ девяносто девять сотыхъ сожалнія и одна сотая ненависти. Девяносто девять разъ онъ подумаетъ о томъ, какъ бы пріискать этому несчастному бдняку какой нибудь исходъ изъ его крайняго положенія, и одинъ разъ о томъ, какъ бы предупредить преступленіе строгостью. Въ этомъ послднемъ случа онъ будетъ разсуждать такъ: наказаніе, назначенное за мелкое воровство такъ строго, что страданія, которыя имъ причиняются, не имютъ никакой соразмрности съ ущербомъ, происходящимъ отъ воровства. Но отчего же, несмотря на это тяжкое наказаніе, все-таки воруютъ и воровство самое обыкновенное изъ преступленій? Оттого, что на воровство часто вынуждаетъ необходимость, и затмъ потому, что его слишкомъ легко скрыть. У насъ было только одно преступленіе, которое имло боле значительные размры — это взяточничество, и казнокрадство. Наказаніе за это преступленіе также тяжкое, ущербъ обществу отъ него неизмримо значительне, чмъ отъ воровства, и жалобы на него въ обществ гораздо рзче и энергичне,— и все-таки взяточничество и казнокрадство составляло самое обыкновенное изъ преступленій, они совершались почти исключительно людьми, которые никогда не рискнутъ на кражу. Это понятно, взяточнику и казнокраду еще боле шансовъ скрыть свое преступленіе, чмъ мелкому воришк. Но какъ ни были тяжки наказанія за эти преступленія, воры и взяточники не переводились. Били ихъ и кнутомъ нещадно, подвергали и пыткамъ, и они все не переводились… эта простая и всмъ извстная истина, кажется, могла бы быть доступна даже такому тряпичному уму, какъ князь Болконскій. Но онъ очевидно ее не понимаетъ, напротивъ, грязные инстинкты его длаютъ изъ него какого-то лютаго звря. Съ неподражаемымъ цинизмомъ онъ увряетъ своего пріятеля, что онъ не жалетъ о тхъ людяхъ, которыхъ онъ казнитъ, онъ за нихъ молился, онъ клалъ за нихъ земные поклоны и выпрашивалъ имъ прощеніе и вчное блаженство. Онъ съ особеннымъ удовольствіемъ отправилъ бы на тотъ свтъ и бднаго протоколиста, онъ желалъ бы потшиться его казнью, но ему жалко отца. Жизнь человческая вситъ для него легче, чмъ нсколько непріятныхъ минутъ его отца, и какія будутъ эти непріятныя минуты, велика ли будетъ эта непріятность для людей съ такою совстью, какъ князья Болконскіе. Если онъ, безъ сожалнія, готовъ былъ повсить протоколиста, то сколько разъ, безъ сожалнія, слдовало бы повсить его отца… Какое было сравненіе между вредомъ, нанесеннымъ протоколистомъ, укравшимъ сапоги, и между тмъ вредомъ, который наносилъ его отецъ тысячамъ людей своимъ бездушіемъ и безжалостнымъ деспотизмомъ! Съ точки зрнія нравственнаго и матеріальнаго зла людямъ, старый Болконскій, въ глазахъ гуманнаго судьи, окажется во сто кратъ виновне всякаго проворовавшагося протоколиста. Сынъ не лучше. И онъ, изуродованный нравственно, съ нечеловческимъ, почти невроятнымъ бездушіемъ, онъ написалъ, по сказанію автора, вмст съ Сперанскимъ, цлый томъ законовъ для Россіи. Каковъ законодатель!

‘Князь Андрей все боле и боле оживлялся. Глаза его лихорадочно блестли въ то время, какъ онъ старался доказать Пьеру, что никогда въ его поступк не было желанія добра ближнему.

— Ну, вотъ ты хочешь освободить крестьянъ, продолжалъ онъ.— Это очень хорошо, но не для тебя (ты, я думаю, никого не заскалъ и не посылалъ въ Сибирь), и еще меньше для крестьянъ. Ежели ихъ бьютъ, скутъ, посылаютъ въ Сибирь, то, я думаю, что имъ отъ этого нисколько не хуже. Въ Сибири ведетъ онъ туже свою скотскую жизнь, а рубцы на тл заживаютъ, и онъ также счастливъ, какъ и былъ прежде. А нужно это для тхъ людей, которые гибнутъ нравственно, наживаютъ себ раскаяніе, но, подавляютъ это раскаяніе и грубютъ оттого, что у нихъ есть возможность казнить права и неправо. Потъ кого мн жалко, и для кого бы я желалъ освободить крестьянъ. Ты, можетъ быть, не видалъ, а я видлъ, какъ хорошіе люди, воспитанные въ преданіяхъ неограниченной власти, съ годами, когда они длаются раздражительне, длаются жестоки, грубы, знаютъ это, не могутъ удержаться и все длаются несчастне и несчастне.— Князь Андрей говорилъ это съ такимъ увлеченіемъ, что Пьеръ невольно подумалъ о томъ, что мысли эти наведены были Андрею его отцемъ. Онъ ничего не отвчалъ ему.

— Такъ вотъ кого мн жалко — человческаго достоинства, спокойствія совсти, чистоты, а не ихъ спинъ и лбовъ, которыхъ сколько ни ски, сколько ни брей, все останутся такими же спинами и лбами’.

Такимъ образомъ философствуетъ князь Андрей, — это тотъ самый цивилизованный бушменъ, который оставлялъ за собою привилегію мыслить, а за крестьяниномъ исключительно посвятить себя механическому труду, но я убжденъ, что и у бушмена нашлись бы боле гуманныя и здравыя мысли, однажды мн случилось говорить съ калмыцкимъ нойономъ, это былъ совершенный дикарь, типъ первобытнаго номада, воспитанный подъ вліяніемъ духовенства, въ врованіяхъ буддизма. Онъ имлъ въ своей власти нсколько десятковъ тысячъ кочевниковъ и право на оброкъ, который можно было оцнить тысячъ въ шестдесятъ рублей серебромъ. Я удивился скромности и даже бдности жизни этого родовитаго дикаря, по моему разсчету онъ не могъ на себя проживать боле тысячи рублей. ‘Я человкъ бдный’, сказалъ онъ мн понижающимъ голосомъ, и съ такимъ видомъ, какъ будто ему очень трудно было въ этомъ признаться. ‘Однакожъ’, возразилъ я, ‘у насъ помщики, которые имютъ гораздо мене васъ, живутъ съ несравненно большею роскошью…’ ‘Ваши помщики, да…’ сказалъ онъ — ‘ну, да вдь нельзя же ихъ поровнять со мною, — имъ можно, а мн неприлично’. Его поза, выраженіе его глазъ мгновенно измнились, въ нихъ выражалось столько гордости, столько чувства своего превосходства, что я тогда только понялъ значеніе убитаго голоса, съ которымъ онъ говорилъ о своей бдности, онъ вдь сравнивалъ себя съ русскимъ царемъ.— ‘Вдь они помщики, а я владлецъ. Народъ мн данъ самимъ Богомъ, я передъ нимъ за каждаго человка отвчаю’. Своимъ ломанымъ и неяснымъ языкомъ онъ сказалъ нсколько фразъ, въ которыхъ онъ старался дать мн почувствовать величіе человка, который пользуется довріемъ такого существа, какъ Богъ. ‘Ваши помщики берутъ оброкъ, какъ имъ велно, и съ бднаго, и богатаго — имъ все равно, а мн такъ нельзя, съ одного я беру шесть рублей, а съ другого рубль, а съ бднаго я ничего не беру, я самъ ему даю’. Онъ разсказалъ мн, какъ однажды у нкоторыхъ изъ его подданныхъ, во время мятели, погибли стада.— ‘Я ихъ всхъ надлилъ поровну’, продолжалъ онъ.— ‘Зайсанги (дворяне у калмыковъ) были мною недовольны, но мн нельзя, я не могу позволить пропасть человку изъ своего народа, я за каждый волосъ на его голов отвчаю’.) Напрасно г. Толстой думаетъ, что наглыя рчи, подобныя тмъ, которые у него произноситъ князь Андрей, совмстны съ тми гуманными намреніями, которыя навязываетъ ему авторъ въ отношеніи его крестьянъ. Авторъ, какъ видно, не знаетъ людей, которыя длаютъ другимъ добро, и въ особенности большое добро. Въ какое бы время и ври какихъ бы условіяхъ ни существовали люди этого сорта, — у нихъ, обыкновенно, въ сильной степени развито общественное чувство. Кром личныхъ и узко-эгоистическихъ цлей, они имютъ еще другія, высшія цли, вытекающія изъ того глубоко-человческаго убжденія, что всякое индивидуальное счастіе возможно только при общемъ счастіи всхъ членовъ извстнаго общества. Отсюда направляется вся дятельность этихъ людей, къ этому главному пункту сводятся вс ихъ стремленія и интересы. Гуманныя чувства, полныя высокой любви и снисходительности къ людямъ, составляютъ отличительную черту этихъ людей, и притомъ эти чувства вытекаютъ не изъ сентиментальныхъ настроеній сердца, а изъ высокаго умственнаго развитія, съ которымъ находится въ полной гармоніи весь внутренній міръ и вся практическая дятельность этихъ людей. Такимъ, повидимому, г. Толстой и хотлъ представить намъ князя Андрея, Эта личность идетъ у него впереди всхъ, онъ сдлался извстенъ всей Россіи своими поступками относительно крестьянъ и обратилъ на себя вниманіе Сперанскаго. Человкъ, который идетъ впереди своего вка, слишкомъ хорошо понимаетъ весь вредъ циническихъ и бездушныхъ рчей, и не можетъ не понимать, потому что его умственное и нравственное развитіе ставитъ его выше всякой пошлости, онъ очень хорошо знаетъ, что говорить значитъ тоже, что длать. Но таковъ ли дйствительно князь Андрей? Изъ всего, что онъ говоритъ и длаетъ у г. Толстаго, видно, что это грязный, грубый, бездушный автоматъ, которому неизвстно ни одно истинно-человческое чувство и стремленіе. И въ этомъ отношеніи г. Толстой даже не съумлъ замаскировать всей внутренней пошлости Болконскихъ. Между всми героями романа они видаются особенно крупными чертами своей физіономіи, они могутъ служить типомъ для другихъ. То, что въ другихъ затушевывается недостаткомъ характера, мелочностію или безпечностью и добродушіемъ (какъ, напримръ, у Пьера), то обрисовывается у Болконскихъ ясными и опредленными линіями. Посл этого отзывъ изящнаго критика ‘Встника Европы’ объ изяществ героевъ г. Толстаго можетъ заставить только пожать плечами? Этотъ отзывъ производитъ тяжелое и отвратительное впечатлніе на всякое мало-мальски живое нравственное чувство. Ясно, какъ изящный романистъ, такъ и изящный критикъ его даже не предчувствуютъ истиннаго характера человка, способнаго длать дйствительное добро людямъ. Для нихъ все то изящно и гуманно, что знатно и богато, и эту вншнюю вылощенность они принимаютъ за настоящее человческое достоинство. Оба они смотрятъ на героевъ романа снизу вверхъ, и умиленіе, какъ туманъ, застилаетъ все передъ ихъ глазами. За, этимъ туманомъ они видятъ не то, что въ дйствительности, а миражъ, созданный ихъ досужимъ воображеніемъ. Одинъ русскій романистъ описалъ раболпную женщину, которая смотрла въ отдаленномъ квартал на карету и выходившаго изъ ней оберъ-офицера, ей представились на немъ воображаемыя звзды и генеральскія эполеты, потому что она никакъ не могла себ вообразить, чтобы въ карет могъ здить кто нибудь другой, кром генерала. Это естественный обманъ плохо воспитанной фантазіи. Критикъ ‘Встника Европы’, составивъ себ понятіе, что высшее общество должно вести изящную жизнь и что, кром изящной, оно никакой другой жизни вести не можетъ, нашелъ такую жизнь и въ лицахъ, которыхъ г. Толстой вывелъ на сцену, хотя ни одно изъ этихъ лицъ ни одного раза не проявилось изящно, а вс или проявлялись безразлично, или грязно и грубо, какъ дикіе бушмены. Вся эта грязь не марала критика ‘Встника Европы’ и не обдавала его своимъ удушливымъ запахомъ, онъ ее не замчалъ, а рисовалъ въ своемъ воображеніи изящную обстановку и изящныя манеры, дальше которыхъ его анализъ не можетъ идти.

Но и въ манерахъ героевъ романа мы не усматриваемъ особеннаго изящества.

Вотъ одно мсто, которое въ двухъ словахъ характеризуетъ свойство манеръ описаннаго авторомъ общества: министръ, князь Курагинъ, съ сыномъ Анатолемь въ гостяхъ у князя Болконскаго, тутъ же находится, но своей обязанности, француженка, m-lle Bourienne.

‘Ввечеру’, говоритъ авторъ,— ‘когда посл ужина стали расходиться, Анатоль поцловалъ руку княжны. Она сама не знала, какъ у ней достало смлости, но она прямо взглянула на приблизившееся къ ея близорукимъ глазамъ прекрасное лицо. Посл княжны имъ подошелъ къ ручк m-lle Bourienne (это было неприлично, но онъ длалъ все такъ увренно и просто), m-lle Bourienne вспыхнула и испуганно взглянула на княжну’.

Анализируя это понятіе о приличіяхъ, я не буду говорить объ изящномъ обществ — куда!— я не буду говорить даже о просто цивилизованномъ обществ. Я разсмотрю, какъ бы на это взглянуло общество, которое уже вышло изъ дикаго состоянія и начинаетъ приближаться къ цивилизаціи. Общество нужно считать въ дикомъ состояніи, пока его высшее удовольствіе — показывать свою силу и наводить страхъ. Германецъ тщеславился тмъ, что кругомъ его деревни на двсти верстъ не смлъ никто поселиться, опасаясь его грабежей и разбоевъ. Оно дико потому, что наклонности людей тутъ прямо противоположны условіямъ человческаго благосостоянія. Общество полудикое, по приближающееся къ цивилизаціи характеризуется тмъ, что человкъ въ немъ уже по считаетъ похвальнымъ оскорблять другого безъ нужды, но ведетъ все-таки эгоистическую и обособленную жизнь. При такомъ условіи уже возможна жизнь спокойная, но полной общественной гармоніи еще не можетъ быть. Общество цивилизованное уже не довольствуется тмъ, чтобы не оскорблять другихъ: каждый членъ его подходитъ къ ближнему съ любовью, онъ старается ему помочь. поднять и нравственно и матеріально, нравы этого общества таковы, что они способствуютъ наибольшему развитію силъ и благосостоянія. Наконецъ, въ изящномъ обществ такая взаимная помощь длается съ особенной деликатностію и производитъ самое пріятное впечатлніе. Противъ такого раздленія, простого, понятнаго и прямо вытекающаго изъ наблюденія и изъ природы вещей, я полагаю ничего нельзя возразить. Если мрить этой мркой общество, описанное г. Толстымъ, то его надо отнести къ разряду такихъ скопищъ. Показывать высокомрное презрніе къ человку, который но необходимости попалъ въ его гостиную. можетъ только человкъ, дико величающійся своей силой, человкъ съ чувствами того германца, которому пріятно топтать ногами все, что къ нему приближается. Человкъ полуцивилизованный, средневковый рыцарь впадаетъ иногда въ другую крайность: изъ опасенія оскорбить, онъ старается возвеличить надъ собою своего собесдника, онъ называетъ его милостивымъ своимъ государемъ, а себя покорнйшимъ слугою. Онъ, не замчаетъ, что и при его желаніи не оскорблять безъ нужды, проглядываетъ еще складъ ума дикаго человка. Если я предполагаю, что я длаю удовольствіе своему собесднику тмъ, что я себя унижаю, а его возвышаю надъ собою, то я предполагаю въ немъ наклонность возвышаться надъ другими и попирать ихъ ногами, т. е. наклонность дикаго человка. Поэтому членъ цивилизованнаго общества, который знаетъ, что его собесднику всего пріятне видть въ другихъ столькоже значенія и достоинства, сколько въ немъ самомъ, ведетъ себя въ обществ со всми, какъ съ равными, но унижаясь ни передъ кмъ, и не величаясь ни надъ кмъ. Эта первая и самая, необходимая черта общественнаго приличія и изящества совершенно незнакома героямъ г. Толстаго, они вылощены вншнимъ образомъ, и въ этомъ все ихъ изящество. Тонъ общества Болконскихъ точно также возмутителенъ, какъ и ихъ разсужденія и ихъ поведеніе.

Но изящество въ костюм, въ пищ, во вншней обстановк можетъ идти рука объ руку съ самой дикой грубостью въ нравственномъ и интеллектуальномъ отношеніи. Человкъ, изящный въ проявленіи своихъ мыслей и въ отношеніяхъ своихъ къ другимъ людямъ, неизбжно долженъ быть и нравственно развитая, свтлая личность. Напротивъ, человкъ, дикій въ своихъ проявленіяхъ дикъ и въ своемъ существ. Эта неизбжная связь между внутреннимъ міромъ человка и его вншними поступками ясно сохранилась въ герояхъ романа. Люди эти производятъ цльное впечатлніе людей живыхъ, взятыхъ изъ дйствительности. Это не сотрудники Сперанскаго, какъ авторъ ихъ называетъ, это не люди временъ Александра: черты изъ жизни временъ Александра прилплены къ нимъ съ тмъ же искуствомъ, съ какимъ можно черты монгола прилпить къ физіономіи эфіопа. Авторъ описываетъ лицо людей, которыхъ онъ самъ видлъ и лично наблюдалъ, людей, на которыхъ онъ привыкъ смотрть снизу вверхъ и которыхъ онъ выбралъ, желая изобразить лучшее общество-временъ Александра, и возвелъ въ герои, потому что не былъ въ состояніи ихъ понять. Вотъ откуда взялась цльность впечатлнія производимаго на читателя героями этого романа.

Между этими изящными бушменами любимцемъ автора является гусаръ Ростовъ, про него критикъ ‘Встника Европы’ говоритъ, что онъ обладаетъ изящной натурой художника. Этотъ Ростовъ принадлежитъ къ семейству богатыхъ помщиковъ, котораго членамъ ни разу не приходила мысль, что на нихъ лежатъ какія нибудь обязанности: и гусаръ, и его отецъ не имютъ ни малйшаго понятія о сельскомъ хозяйств и объ условіяхъ земледльческой жизни,, они смотрятъ на подвластныхъ имъ людей, какъ на безчувственный матеріалъ, доставляющій барыши, — только. Они неспособны возвыситься до пониманія человческаго достоинства въ другихъ, потому что не понимаютъ своего собственнаго. Они никогда даже не подозрвали, что съ ихъ стороны преступно раззорять себя и свои имнія нелпой роскошью и глупымъ хлбосольствомъ, что, раззоряя себя, они навлекаютъ тысячи страданій на своихъ крестьянъ. Съ управляющимъ своимъ Ростовы поступаютъ точно также, какъ и Болконскіе: молодой Ростовъ бьетъ его, топчетъ ногами, ловитъ въ воровств, и все-таки тотъ остается управляющимъ, человкомъ, самымъ вліятельнымъ, посл своего господина, на судьбу крестьянъ. Каковъ этотъ управляющій, видно изъ злобной радости, съ которой крестьяне смотрятъ на наносимые ему побои.

‘Разговоръ и учетъ Митеньки’ (управляющаго Ростовыхъ), говоритъ авторъ, ‘продолжался недолго. Староста, выборный и земскій, дожидавшіеся въ передней Флигеля, со страхомъ и удовольствіемъ слышали сначала, какъ загудлъ и затрещалъ, какъ будто все возвышавшійся голосъ молодого графа, слышали ругательныя и страшныя слова, сыпавшіяся одно за другимъ.

— Разбойникъ! Неблагодарная тварь!… изрублю собаку… не съ папенькой., обворовалъ… и т. д.

Потомъ эти люди съ неменьшимъ удовольствіемъ и страхомъ видли, какъ молодой графъ, весь красный, съ налитой кровью въ глазахъ, за шиворотъ вытащилъ Митеньку, нотой и колнкой съ большой ловкостью въ удобное время между своихъ словъ толкнулъ его подъ задъ и закричалъ: вонъ! чтобы духу твоего, мерзавецъ, здсь не было!

Митенька стремглавъ слетлъ съ шести ступень и убжалъ въ клумбу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На другой день старый графъ отозвалъ въ сторону сына и съ робкой улыбкой сказалъ ему:

— Я знаешь ли, ты, моя душа, напрасно погорячился! Мн Митенька разсказалъ все.

— Я зналъ, подумалъ Николай, что никогда ничего не пойму здсь, въ этомъ дурацкомъ мір.

— Ты разсердился, что онъ не вписала эти 700 рублей. Вдь они у него написаны транспортомъ, а другую страницу ты не посмотрлъ.

— Папенька, онъ мерзавецъ и воръ, я знаю (вы думаете читатель, что это одинъ безалаберный Ростовъ знаетъ, нтъ, это знаетъ и критикъ Встника Европы, и на такомъ же твердомъ основаніи — управляющій, значитъ, и воръ по его мннію). И что сдлалъ, то сдлалъ. А ежели вы не хотите, я ничего не буду говорить ему.

— Нтъ, моя душа,— графъ былъ смущенъ тоже. Онъ чувствовалъ, что онъ былъ дурнымъ распорядителемъ имнія своей жены и виноватъ былъ передъ своими дтьми — (о крестьянахъ, конечно, ни пол-слова графъ даже не подозрвалъ, что онъ иметъ какія нибудь обязанности относительно крестьянъ) но не зналъ, какъ исправить это.— Нтъ, я прошу тебя заняться длами, я старъ, я…

— Нтъ, папенька, вы простите меня, ежели я сдлалъ вамъ непріятное, я меньше вашего умю.

‘Чортъ съ ними, съ этими мужиками, и деньгами, и транспортами по страниц, думалъ онъ.— Еще отъ угла на шесть кушей — и понималъ когда-то, по но страниц транспортъ — ничего не понимаю, сказалъ онъ самъ себ, и съ тхъ поръ боле не вступался въ дла’.

Такимъ образомъ, изъ воспитанія своего и изъ всей окружающей житейской обстановки Ростовъ вынесъ только знаніе транспортовъ отъ угла на шесть кушей, и съ этимъ запасомъ умственныхъ сокровищъ приступилъ къ веденію своихъ хозяйственныхъ длъ. Разумется, ничего другого онъ и не могъ изобрсти, какъ ‘чортъ съ ними, съ этими мужиками’.

Но герои романа ‘Война и Миръ’ дйствуютъ не только какъ частные люди, какъ помщики, но и возводятся г. Толстымъ на степень государственной дятельности, и въ этомъ отношеніи его Болконскій и Курагины являются людьми, лишенными всякаго сознанія своихъ обязанностей, всякаго чувства своего достоинства, какъ и въ качеств помщиковъ. Всего ярче обрисовывается это на личности князя Друбецкаго. Во всякомъ обществ есть люди, въ которыхъ честолюбіе заглушаетъ вс другія потребности и стремленія, и длается до такой степени преобладающею страстью, что весь остальной человкъ долженъ отступить на задній планъ. Общество не тмъ характеризуется, что въ его сред есть эти люди: это его точно также мало характеризуетъ, какъ то, что въ его сред есть люди добродушные, сухіе и проч. Всхъ этихъ людей можно найдти и въ самомъ культированномъ, и въ самомъ дикомъ народ, общество характеризуется тмъ, какъ эти люди думаютъ и дйствуютъ. Въ здоровомъ обществ честолюбивый человкъ прежде всего будетъ думать о томъ, чтобы оказать народу какъ можно боле услугъ, увеличить сумму его благосостоянія, потому что только этимъ путемъ честолюбецъ можетъ возвыситься. Отъ человка, серьезно понимающаго свои нравственныя обязанности, онъ будетъ отличаться только тмъ, что будетъ безсовстно пользоваться для своего возвышенія слабостями народными и угождать этимъ слабостямъ и предразсудкамъ съ такимъ же усердіемъ, съ какимъ онъ будетъ приносить пользу. Въ Друбецкомъ вы увидите совершенно другое, втеченіи всей его честолюбивой карьеры онъ не только даже не подумалъ о слабостяхъ народа или о народной польз, но ему даже ни одинъ разъ не пришлось заикнуться о народ или сказать о немъ какое либо слово. Все его вниманіе исключительно поглощено личнымъ угожденіемъ разнымъ мужчинамъ и женщинамъ, имющимъ вліяніе, власть или богатство. Онъ поклоняется одному идолу за другимъ и достигаетъ своей цли, съ каждымъ годомъ онъ все боле и боле пріобртаетъ вліянія на судьбу народа, а этотъ народъ у него не только на послднемъ план, но даже вовсе не на план. Съ самыхъ первыхъ страницъ перваго тома романа, мы попадаемъ въ эту среду лицъ, будто бы вліятельныхъ въ политик, и у которыхъ Россія и русскій народъ являются -только орудіями для достиженія ихъ личныхъ, своекорыстныхъ цлей. Дамы очарованы французскими эмигрантами, въ которыхъ они видятъ образецъ изящества и на которыхъ смотрятъ точно также снизу вверхъ, какъ критикъ ‘ Встника Европы’ на героевъ романа. Эти дамы, желая угодить милымъ эмигрантамъ, стараются завлечь императора въ борьбу съ Европою. Въ разговорахъ, которые происходятъ но этому поводу въ дамскомъ обществ, между эмигрантами и русскими государственными людьми, нтъ даже и помину о польз и интересахъ русскаго народа, видно, что всмъ этимъ людямъ никогда и въ голову не приходило, что объ этомъ можно бы подумать, напротивъ, порицается Англія, Пруссія и Австрія за то, что въ нихъ проявляются подобные взгляды. Этотъ пошлый муравейникъ мелкихъ интригановъ настаиваетъ на томъ, что русскій императоръ долженъ вмшаться въ европейскую войну изъ самоотверженія, т. е. забывъ объ интересахъ своего родного края, изъ угожденія французскимъ эмигрантамъ. Впродолженіи всего романа только одинъ разъ вы видите въ этихъ людяхъ энергическое проявленіе ненависти къ врагамъ и угнетателямъ русскаго народа, но и это проявленіе носитъ исключительно характеръ личной ненависти и личнаго мщенія. Имнія князя Болконскаго, Лысыя-Горы и цроч., были раззорены французами, его отецъ умеръ отъ горя, его крестьяне согласились лучше остаться въ рукахъ французовъ, чмъ слдовать за его сестрой. Подъ Бородинымъ Болконскій и Безухій слышатъ слдующій разговоръ двухъ офицеровъ-нмцевъ:— ‘Der Krieg muss im Raum verlegt werden’ (войну нужно затянуть въ пространств, или, говоря понятнымъ языкомъ, нужно ослабить врага, отступая далеко внутрь страны), говорилъ одинъ изъ нихъ.

— Да, im Raum verlegen, повторилъ, злобно фыркая носомъ, князь Андрей, im Raum-то у меня остался отецъ, и сыпь, и сестра въ Лысыхъ-Горахъ… Одно, что я бы сдлалъ, ежели бы имлъ власть, началъ онъ опять — я но бралъ бы плнныхъ. Что такое плнные? Уто рыцарство. Французы раззорили мой домъ и идутъ раззорить Москву, оскорбили и оскорбляютъ меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники вс но моимъ понятіямъ. И также думаетъ Тимохинъ и вся армія. Надо ихъ казнить’.

Если бы такимъ патріотамъ, возбужденнымъ личною ненавистью, дали дйствовать самовластно, то война 1812 года была бы наврное проиграна, несмотря на колоссальныя пожертвованія народа.

Везд эгоизмъ проявляется въ самой яркой и голой форм, нигд вы не замчаете даже слдовъ привычки хотя бы изъ приличія прикрыть свои эгоистическія стремленія стремленіемъ къ общественнымъ интересамъ. Въ здоровомъ обществ эгоистъ на общественномъ поприщ никогда не ршится открыто преслдовать свои эгоистическія цли, онъ знаетъ, что это значитъ проиграть дло, онъ долженъ будетъ дйствовать на пользу общую, и когда онъ дйствительно достаточно сдлаетъ, общество вознаградитъ его, не входя въ разборъ того, что длалось въ тайникахъ его души, и что его стимулировало. Въ такомъ обществ эгоисты и люди глубоко нравственные говорятъ и дйствуютъ одинаково, и въ настояніемъ своемъ свт эгоистъ является только тогда, когда само общество ошибается насчетъ своихъ интересовъ или надаетъ такъ низко, что льстецамъ и усыпителяцъ своимъ пролагаетъ дорогу къ высокимъ почестямъ…

Такимъ образомъ, съ какой бы точки мы ни посмотрли на стереотипныя фигуры, выведенныя г. Толстымъ въ его роман, — умственная окаменлость и нравственное безобразіе этихъ фигуръ такъ и бьютъ въ глаза. Но если таково было общество, изображаемое авторомъ, то единственный путь художественнаго воспроизведенія его — это та иронія, въ которой слышатся горькія слезы и чувство негодованія всми силами души подавленное и все-та, и выливающееся могучимъ потокомъ бичующей сатиры. Но подобное отношеніе ко времени, пережитому нами уже двумя поколніями, немыслимо, а потому и художественное представленіе тхъ чувствъ и мыслей, какими наполненъ романъ автора совершенно невозможно. Въ томъ вид, какъ романъ написанъ, онъ представляетъ рядъ возмутительно грязныхъ сценъ, которыхъ смыслъ и значеніе явно не понимаются авторомъ, и которые поэтому равносильны ряду фальшивыхъ нотъ. Онъ въ такомъ умиленіи отъ своихъ героевъ, что ему кажется каждый ихъ поступокъ, каждое ихъ слово интереснымъ, на этихъ страницахъ видишь уже не героевъ, а умиленіе самого автора, восхищающагося людьми, которыхъ видъ заставляетъ содрогаться отъ ужаса, и негодованія. Онъ интересуется всми относящимися къ нимъ подробностями такъ, какъ только восторженный любовникъ можетъ интересоваться тмъ, что относится къ избранной его сердцемъ чистой и прекрасной двушк. Это составляетъ уже не только фальшивую ноту, но и неодолимо скучное изложеніе. Поощренный своими изящными, но слабоумными критиками, авторъ явно воображаетъ, что все, что выйдетъ изъ подъ его пера, должно возбуждать восторги и безконечное удовольствіе, поэтому онъ и не заботится ни о чемъ, кром изящной отдлки избранныхъ имъ уродовъ. Весь романъ составляетъ безпорядочную груду наваленнаго матеріала. То онъ иметъ плохо скрытую претензію на современную Иліаду, тоже стремленіе изобразить нравы и жизнь эпохи въ ея крупныхъ и рзкихъ чертахъ, принадлежащихъ исторіи. Тутъ изображается и война съ ея дятелями, начиная отъ императора и главнокомандующаго и до солдата, и миръ съ его мирными играми — но только съ тою разницею, что игры у Гомера — это упражненія, необходимыя въ то время народу для поддержанія своей самостоятельности, они дали возможность Греціи сдлаться тмъ, чмъ она сдлалась впослдствіи, а салоны и псовая охота въ роман г. Толстаго представляютъ’ жалкія черты падшихъ людей, выставленныя въ ложномъ свт. Съ какимъ-то омерзніемъ читаешь восторженное описаніе псовой охоты, гд люди млютъ отъ страсти, глядя какъ цлыя своры собакъ терзаютъ одного зайца, и людей этихъ авторъ старается изобразить такими сильными, полными энергіи. Покусившись раздуться до грандіозныхъ размровъ Иліады, романъ вдругъ вырождается въ тоненькую струйку обыденной жизни какого нибудь семейства или въ любовную интригу, не характеризующую ни мста, ни времени, струйка вяло-влачится по грязному грунту и безпрерывно запружается соромъ ненужныхъ подробностей, на нсколькихъ страницахъ растянуты ничего незначущія письма или какой нибудь скучный-прескучный дневникъ. Неожиданно наталкиваешься на что-то похожее на лтопись или растянутую хронику, которая читается такъ же живо, какъ какое нибудь сказаніе Нестора, и гд еще трудне отличить вымыселъ отъ истины. Въ другомъ мст встрчается кусочекъ ^у исторіи и совсмъ некстати какой-то планъ бородинской битвы.

Встрчаются и философскія размышленія въ род тхъ, что науj кн вредны, и что все въ жизни случайность, поэтому лучше жить такъ, а какъ именно — это авторомъ не объясняется,— вроятно насчетъ барщинъ, налагаемыхъ сверхъ оброковъ. Кром самого автора. въ длинныя, сентиментальныя и беззвучныя, какъ бредъ больного, разсужденія, пускаются и его герои, явно заимствовавшіе отъ него свой образъ мыслей. При взгляд, усвоенномъ себ авторомъ на общество временъ Александра -го, съ его стороны гораздо добросовстне было бы написать исторію, чмъ романъ. Вдь нельзя же, въ самомъ дл, давать Сперанскому въ сотрудники, по своему произволу, дураковъ и негодяевъ.

Нкоторыя военныя сцены были бы и живы, и картинны, еслибъ-отличались исторической врностью. Все, что въ этихъ сценахъ могло бы быть хорошаго, опять-таки уничтожается отсутствіемъ такта и правильнаго пониманія условій жизни. Авторъ явно не въ состояніи изображать исторію, охъ постоянно изображаетъ какъ бы дйствительность съ неудавшимся усиліемъ придать ей историческій характеръ. Поэтому, сколько ни длай надъ собою усилій, невозможно относиться въ его разсказамъ съ такимъ спокойствіемъ, съ которымъ мы смотримъ на пережитое, на оставшееся позади насъ время. Какъ скоро человкъ затронутъ за такую живую струну, онъ не можетъ подавить въ себ чувствъ надежды или отчаянія. Отчаяніе овладваетъ мною не тогда, когда я вижу въ своемъ отечеств или вообще въ человк недостатокъ, — вс народы и люди имютъ недостатки,— но тогда, когда я вижу, что недостатокъ этотъ не понимается, а восхваляется писателемъ, котораго въ свою очередь превозноситъ критикъ. Надежда овладваетъ мною тогда, когда я вижу, что недостатокъ сильно и энергически осмивается, народы и люди тмъ боле подвигаются на лстниц цивилизаціи, чмъ съ большею строгостью къ себ относятся. Описаніе только тогда, можетъ быть художественно, когда оно задваетъ подобныя струны и возбуждаетъ чувство надежды, но не отчаянія. Описаніе можетъ быть совершенно врно, но оно не затронетъ ни одного чувства, и человкъ скажетъ, что это поучительно, какъ всякая истина, но скучно, и никогда не скажетъ про такое описаніе, что оно художественно. Человка затронуло грубое остроуміе и аляповатая пластичность сказки о какой нибудь царевн, и онъ говоритъ, что эта сказка художественная, она возбуждаетъ его нервную дятельность и, слдовательно, невидимому развиваетъ его, въ немъ безсознательно дйствуетъ та надежда на развитіе, которая слышится въ смх надъ остроуміемъ и видна въ блестящихъ глазахъ человка, созерцающаго хитрое построеніе воображенія. Другой человкъ видитъ всю неудовлетворительность критики въ этой сказк, все ложное направленіе, которое она даетъ уму и чувствамъ человка, при вид восторговъ слушателей въ немъ пробуждается не надежда, а отчаяніе, и онъ говоритъ, что эта сказка — лубочная картина, и что тотъ, кто ею восхищается, иметъ грубый вкусъ. Юноша увлекается грубымъ описаніемъ сладострастныхъ проявленій, двушка приторно сладкими изображеніями любви, и имъ кажутся эти изображенія художественными, потому что они даютъ пищу чувствамъ, которыя въ нихъ требуютъ развитія, они для нихъ надежда,— но человкъ развитый понимаетъ, что эти произведенія доведутъ юношу до грубаго цинизма и двушку до дряблой сентиментальности, и потому опять таки говоритъ, что у нихъ грубый вкусъ. На грубый вкусъ военныя описанія романа могутъ казаться настолько же художественными, насколько для вкуса, еще боле грубаго, кажутся изящными сказка о Бов и ‘Битва русскихъ съ кабардинцами’. Сначала до конца у г. Толстаго восхваляются буйство, грубость и глупость. Читая военныя сцены романа, постоянно кажется, что ограниченный, но рчистый унтеръ-офицеръ разсказываетъ о своихъ впечатлніяхъ въ глухой и наивной деревн. Невозможно не чувствовать однакоже, что тутъ и разсказчикъ и слушатели совсмъ другіе, поэтому разсказъ безпрерывно больно и неловко задваетъ, какъ т фальшивыя ноты, которые заставляютъ судорожно искажать лицо и скрежетать зубами. Всякому образованному человку извстно, что развитіе дикой храбрости и стойкости, безъ умнья создавать для себя орудія защиты и пользоваться ими, гибельно для народа: оно на нашихъ глазахъ погубило турокъ. Даже развивать въ народ воинственность, соединенную съ умньемъ, вредно. Благодаря этой воинственности Франція погубила не только свое настоящее, но и будущее. Тотъ, кто хочетъ способствовать величію народа, долженъ стараться уменьшать его воинственность, потому что этимъ самымъ онъ будетъ даже увеличивать его воинскую силу. Умственное превосходство, порождавшее превосходство оружія, порождало и великихъ завоевателей и, только во времена дикости, легкость, съ которой команды могли собираться большими массами и кидаться на разрозненныхъ земледльцевъ, порождала завоевателей другого рода. Превосходство оружія дало спартанцамъ ихъ завоеванія, возвеличило Афины, сдлало изъ Македоніи и Рима великихъ завоевателей. Превосходство рыцарскаго вооруженія не только дало возможность маленькой и разрозненной Европ положить предлъ воинскимъ подвигамъ огромныхъ массъ азіатскихъ и африканскихъ номадовъ, но дало ей значительныя завоеванія, а дальнйшее его усовершенствованіе распространило европейскую цивилизацію но всмъ частямъ міра. Мы недавно еще на собственной своей кож испытали, что значитъ превосходное оружіе, а послднее десятилтіе доказало ясне всхъ предыдущихъ, что тотъ народъ будетъ стоять побдителемъ на поляхъ сраженія, у котораго всего боле будутъ развиты математика, естественныя науки и механическое искуство — однимъ словомъ, мирныя занятія. При такомъ положеніи длъ нужно стоять на степени развитія армейскаго унтеръ-офицера, да и то еще но природ умственно-ограниченнаго, чтобы быть въ состояніи восхищаться дикою храбростью и стойкостью. Поэтому, развитый читатель никакъ не можетъ восторгаться описаніями, въ которыхъ эта дикость ставится выше всего. Въ роман постоянно повторяется, и подкрпляется и изображеніями, и философскими разсужденіями, что военное искуство, военные способности, военныя орудія — все это вздоръ, — значеніе иметъ одна дикая храбрость и стойкость. Онъ самъ себя бьетъ своими же данными и не замчаетъ этого, какое значеніе, говоритъ онъ, имло напр. въ бородинскомъ сраженіи неискуство Кутузова и дйствіе французской артиллеріи? и тутъ же говоритъ, что русскіе потеряли половину войска, а французы только четверть, т. е. вдвое мене. Армія недалеко уйдетъ на поприщ побдъ, если она будетъ постоянно терпть вдвое боле непріятеля. Ацтеки были герои по храбрости, и стойкости, — однакожъ они недалеко ухали съ этими качествами, когда на нихъ напала горсть испанцевъ съ превосходнымъ оружіемъ и съ превосходнымъ искуствомъ. Случается иногда слышать, какъ грубый и испорченный взяточникъ съ большой живостью, картинно разсказываетъ подвиги лихоимства и злоупотребленія власти. Такой разсказъ можетъ быть интересенъ, онъ показываетъ нравственную испорченность взяточника во всей ея нагот, но онъ ни въ какомъ случа не можетъ быть названъ художественнымъ, для художественности ему недостаетъ сознанія этой испорченности. Разсказъ, который поселяетъ отвращеніе не къ разсказанному, а къ самому себ, точно также мало художественъ, какъ разсказъ о скук, который самъ скученъ. Вс военныя сцены романа наполнены сочувственными разсказали о тупой необузданности Денисова., о дикихъ, разрушительныхъ инстинктахъ арміи, которая скашиваетъ незрлый хлбъ, о кровожадности Болконскаго, совтующаго не брать плнныхъ. Романъ смотритъ на поенное дло постоянно такъ, какъ смотрятъ на него пьяные мародеры.

Написавъ свой романъ, авторъ, повидимому, почувствовалъ, что его любимцы но всмъ будутъ внушать ту нжность, которую онъ ощущалъ къ нимъ. Поэтому, отдльно отъ романа онъ объяснилъ публик, что герои его имли недостатки, потому что они говорили не uo-русски, а но-французки, и поэтому они мене понимали и мене сочувствовали народу. Это была смазка, которая должна была облегчить движеніе колеса его популярности. Эти объясненія, собственно говоря, не должны имть вліянія на обсужденіе романа, потому что романъ этотъ производитъ свое впечатлніе совершенно отдльно отъ написанныхъ къ нему въ постороннемъ журнал комментаріевъ и отдльно отъ нихъ читается. Я не могу однакоже не сказать нсколько словъ объ аргумент, который часто у насъ слышится — все это длалось отъ крпостного права, вс эти дикости происходятъ отъ г того, что высшее общество отдлено отъ народа. Аргументъ этотъ, хоть и иметъ форму обвиненія, но въ сущности — это смягченіе и оправданіе, и потому обыкновенно употребляется не въ томъ лагер, который обвиняетъ, а въ томъ, который стремится оправдаться отъ обвиненій. Грязь и грубость, проявлявшаяся въ Болконскихъ, Ростовыхъ, Безухихъ, имла своимъ источникомъ вовсе не то, что они говорили по-французски и были отчуждены отъ народа. Французскими идеями они вовсе не были заражены: въ такомъ случа они никогда не могли бы такъ разсуждать, какъ они разсуждали. Отъ народа они вовсе не были отчуждены, доказательствомъ можетъ служить ихъ образъ дйствія — эгоистическій и грубый, но все-таки успшный. Если бы они не знали народа и судили объ немъ такъ, какъ разсуждали о своемъ народ французы, то они поступали бы гораздо лучше. Они очень хорошо знали, что они могутъ такъ скверно поступать, и успхъ ихъ показалъ, что они понимали и народъ, и свое положеніе. Они поступали такимъ образомъ, просто потому, что они были грубы и дики, и если бы они говорили не по-французски, а по-русски или по-англійски или но-китайски, они поступали бы точно также. Не крпостное право, породило ихъ грубость, а ихъ грубость произвела крпостное право? Конечно, грубое общество, какъ и грубый Человкъ, само мшаетъ своему развитію, но въ грубомъ обществ тотъ будетъ плохой патріотъ, кто только за этимъ опуститъ руки, лишь была бы въ обществ интеллектуальная и нравственная сила, а грубость стерть возможно.

С. Навалихинъ.

‘Дло’, No 6, 1868

ИЗЯЩНЫЙ РОМАНИСТЪ И ЕГО ИЗЯЩНЫЕ КРИТИКИ.

Читайте также: