Избранные баллады и стихотворения, Саути Роберт, Год: 1814

Переводы
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Скачать в PDF

Роберт Саути

Избранные баллады и стихотворения

Адельстан
День багрянил, померкая,
Скат лесистых берегов,
Реин, в зареве сияя,
Пышен тек между холмов.
Он летучей влагой пены
Замок Аллен орошал,
Терема зубчаты стены
Он в потоке отражал.
Девы красные толпою
Из растворчатых ворот
Вышли на берег — игрою
Встретить месяца восход.
Вдруг плывет, к ладье прикован,
Белый лебедь по реке,
Спит, как будто очарован,
Юный рыцарь в челноке.
Алым парусом играет
Легкокрылый ветерок,
И ко брегу приплывает
С спящим рыцарем челнок.
Белый лебедь встрепенулся,
Распустил криле свои,
Дивный плаватель проснулся —
И выходит из ладьи.
И по Реину обратно
С очарованной ладьей
Поплыл тихо лебедь статный
И сокрылся из очей.
Рыцарь в замок Аллен входит:
Все в нем прелесть — взор и стан,
В изумленье всех приводит
Красотою Адельстан.
Меж красавицами Лора
В замке Аллене была
Видом ангельским для взора,
Для души душой мила.
Графы, герцоги толпою
К ней стеклись из дальних стран
Но умом и красотою
Всех был краше Адельстан.
Он у всех залог победы
На турнирах похищал,
Он вечерние беседы
Всех милее оживлял.
И приветны разговоры
И приятный блеск очей
Влили нежность в сердце Лоры —
Милый стал супругом ей.
Исчезает сновиденье —
Вслед за днями мчатся дни:
Их в сердечном упоенье
И не чувствуют они.
Лишь случается порою,
Что, на воды взор склонив,
Рыцарь бродит над рекою,
Одинок и молчалив.
Но при взгляде нежной Лоры
Возвращается покой,
Оживают тусклы взоры
С оживленною душой.
Невидимкой пролетает
Быстро время — наконец,
Улыбаясь, возвещает
Другу Лора: ‘Ты отец!’
Но безмолвно и уныло
На младенца смотрит он,
‘Ax!- он мыслит,- ангел милый,
Для чего ты в свет рожден?’
И когда обряд крещенья
Патер должен был свершить,
Чтоб водою искупленья
Душу юную омыть:
Как преступник перед казнью,
Адельстан затрепетал,
Взор наполнился боязнью,
Хлад по членам пробежал.
Запинаясь, умоляет
День обряда отложить.
‘Сил недуг меня лишает
С вами радость разделить!’
Солнце спряталось за гору,
Окропился луг росой,
Он зовет с собою Лору
Встретить месяц над рекой.
‘Наш младенец будет с нами:
При дыханье ветерка
Тихоструйными волнами
Усыпит его река’.
И пошли рука с рукою…
День на холмах догорал,
Молча, сумрачен душою,
Рыцарь сына лобызал.
Вот уж поздно, солнце село,
Отуманился поток,
Черен берег опустелый,
Холодеет ветерок.
Рыцарь все молчит, печален,
Все идет вдоль по реке,
Лоре страшно, замок Аллен
С час как скрылся вдалеке.
‘Поздно, милый, уж седеет
Мгла сырая над рекой,
С вод холодный ветер веет,
И дрожит младенец мой’.
‘Тише, тише! Пусть седеет
Мгла сырая над рекой,
Грудь моя младенца греет,
Сладко спит младенец мой’.
‘Поздно, милый, поневоле
Страх в мою теснится грудь,
Месяц бледен, сыро в поле,
Долог нам до замка путь’.
Но молчит, как очарован,
Рыцарь, глядя на реку…
Лебедь там плывет, прикован
Легкой цепью к челноку.
Лебедь к берегу — и с сыном
Рыцарь сесть в челнок спешит,
Лора вслед за паладином,
Обомлела и дрожит.
И, осанясь, лебедь статный
Легкой цепию повлек
Вдоль по Реину обратно
Очарованный челнок.
Небо в Реине дрожало,
И луна из дымных туч
На ладью сквозь парус алый
Проливала темный луч.
И плывут они, безмолвны,
За кормой струя бежит,
Тихо плещут в лодку волны,
Парус вздулся и шумит.
И на береге молчанье,
И на месяце туман,
Лора в робком ожиданье,
В смутной думе Адельстан.
Вот уж ночи половина:
Вдруг… младенец стал кричать.
‘Адельстан, отдай мне сына!’ —
Возопила в страхе мать.
‘Тише, тише, он с тобою.
Скоро… ах! кто даст мне сил?
Я ужасною ценою
За блаженство заплатил.
Спи, невинное творенье,
Мучит душу голос твой,
Спи, дитя, еще мгновенье,
И навек тебе покой’.
Лодка к брегу — рыцарь с сыном
Выйти на берег спешит,
Лора вслед за паладином,
Пуще млеет и дрожит.
Страшен берег обнаженный,
Нет ни жила, ни древес,
Черен, дик, уединенный,
В стороне стоит утес.
И пещера под скалою —
В ней не зрело око дна,
И чернеет пред луною
Страшным мраком глубина.
Сердце Лоры замирает,
Смотрит робко на утес.
Звучно к бездне восклицает
Паладин: ‘Я дань принес’.
В бездне звуки отразились,
Отзыв грянул вдоль реки,
Вдруг… из бездны появились
Две огромные руки.
К ним приблизил рыцарь сына…
Цепенеющая мать,
Возопив, у паладина
Жертву бросилась отнять
И воскликнула: ‘Спаситель!..’
Глас достигнул к небесам:
Жив младенец, а губитель
Ниспровергнут в бездну сам.
Страшно, страшно застонало
В грозных сжавшихся когтях.
Вдруг все пусто, тихо стало
В глубине и на скалах.
Перевод В. А. Жуковского.
Варвик
Никто не зрел, как ночью бросил в волны
Эдвина злой Варвик,
И слышали одни брега безмолвны
Младенца жалкий крик.
От подданных погибшего губитель
Владыкой признан был —
И в Ирлингфор уже как повелитель
Торжественно вступил.
Стоял среди цветущия равнины
Старинный Ирлингфор,
И пышные с высот его картины
Повсюду видел взор.
Авон, шумя под древними стенами,
Их пеной орошал,
И низкий брег с лесистыми холмами
В струях его дрожал.
Там пламенел брегов на тихом склоне
Закат сквозь редкий лес,
И трепетал во дремлющем Авоне
С звездами свод небес.
Вдали, вблизи рассыпанные села
Дымились по утрам,
От резвых стад равнина вся шумела,
И вторил лес рогам.
Спешил, с пути прохожий совратяся,
На Ирлингфор взглянуть,
И, красотой картин его пленяся,
Он забывал свой путь.
Один Варвик был чужд красам природы:
Вотще в его глазах
Цветут леса, вияся блещут воды,
И радость на лугах.
И устремить, трепещущий, не смеет
Он взора на Авон:
Оттоль зефир во слух убийцы веет
Эдвинов жалкий стон.
И в тишине безмолвной полуночи
Все тот же слышен крик,
И чудятся блистающие очи
И бледный, страшный лик.
Вотще Варвик с родных брегов уходит —
Приюта в мире нет:
Страшилищем ужасным совесть бродит
Везде за ним вослед.
И он пришел опять в свою обитель:
А сладостный покой,
И бедности веселый посетитель,
В дому его чужой.
Часы стоят, окованы тоскою,
А месяцы бегут…
Бегут — и день убийства за собою
Невидимо несут.
Он наступил, со страхом провожает
Варвик ночную тень:
Дрожи! (ему глас совести вещает)
Эдвинов смертный день.
Ужасный день: от молний небо блещет,
Отвсюду вихрей стон,
Дождь ливмя льет, волнами с воем плещет
Разлившийся Авон.
Вотще Варвик, среди веселий шума,
Цедит в бокал вино:
С ним за столом садится рядом Дума,-
Питье отравлено.
Тоскующий и грозный призрак бродит
В толпе его гостей,
Везде пред ним: с лица его не сводит
Пронзительных очей.
И день угас, Варвяк спешит на ложе…
Но и в тиши ночной,
И на одре уединенном то же,
Там сон, а не покой.
И мнит он зреть пришельца из могилы,
Тень брата пред собой,
В чертах болезнь, лик бледный, взор унылый
И голос гробовой.
Таков он был, когда встречал кончину,
И тот же слышен глас,
Каким молил он быть отцом Эдвину
Варвика в смертный час:
‘Варвик, Варвик, свершил ли данно слово?
Исполнен ли обет?
Варвик, Варвик, возмездие готово,
Готов ли твой ответ?’
Воспрянул он-глас смолкнул-разъяренно
Один во мгле ночной
Ревел Авон,-но для души смятенной
Был сладок бури вой.
Но вдруг — и въявь средь шума и волненья
Раздался смутный крик:
‘Спеши, Варвик, спастись от потопленья,
Беги, беги, Варвик!’
И к берегу он мчится — под стеною
Уже Авон кипит,
Глухая ночь, одето небо мглою,
И месяц в тучах скрыт.
И молит он с подъятыми руками:
‘Спаси, спаси, творец!’
И вдруг — мелькнул челнок между волнами,
И в челноке пловец.
Варвик зовет, Варвик манит рукою —
Не внемля шума волн,
Пловец сидит спокойно над кормою
И правит к брегу челн.
И с трепетом Варвик в челнок садится —
Стрелой помчался он…
Молчит пловец… молчит Варвик… вот, мнится,
Им слышен тяжкий стон.
На спутника уставил кормщик очи:
‘Не слышался ли крик?’ —
‘Нет, просвистал в твой парус ветер ночи, —
Смутясь, сказал Варвик. —
Правь, кормщик, правь, не скоро челн домчится,
Гроза со всех сторон’.
Умолкнули… плывут… вот снова, мнится,
Им слышен тяжкий стон.
‘Младенца крик! Он борется с волною,
На помощь он зовет!’ —
‘Правь, кормщик, правь, река покрыта мглою,
Кто там его найдет?’
‘Варвик, Варвик, час смертный зреть ужасно,
Ужасно умирать,
Варвик, Варвик, младенцу ли напрасно
Тебя на помощь звать?
Во мгле ночной он бьется меж водами,
Облит он хладом волн,
Еще его не видим мы очами,
Но он… наш видит челн!’
И снова крик слабеющий, дрожащий,
И близко челнока…
Вдруг в высоте рог месяца блестящий
Прорезал облака,
И с яркими слиялася лучами,
Как дым прозрачный, мгла,
Зрят на скале дитя между волнами,
И тонет уж скала.
Пловец гребет, челнок летит стрелою,
В смятении Варвик,
И озарен младенца лик луною,
И страшно бледен лик.
Варвик дрожит — и руку, страха полный,
К младенцу протянул —
И со скалы спрыгнув младенец в волны
К его руке прильнул.
И вмиг… дитя, челнок, пловец незримы,
В руках его мертвец:
Эдвинов труп, холодный, недвижимый,
Тяжелый, как свинец.
Утихло все — и небеса и волны:
Исчез в водах Варвик,
Лишь слышали одни брега безмолвны
Убийцы страшный крик.
Перевод В. А. Жуковского.
Баллада,
в которой описывается, как одна старушка ехала на чёрном коне вдвоём и кто сидел впереди
На кровле ворон дико прокричал —
Старушка слышит и бледнеет.
Понятно ей, что ворон тот сказал:
Слегла в постель, дрожит, хладеет.
И вопит скорбно: ‘Где мой сын-чернец?
Ему сказать мне слово дайте,
Увы! я гибну, близок мой конец,
Скорей, скорей! не опоздайте!’
И к матери идет чернец святой:
Ее услышать покаянье,
И тайные дары несет с собой,
Чтоб утолить ее страданье.
По лишь пришел к одру с дарами он,
Старушка в трепете завыла,
Как смерти крик ее протяжный стон…
‘Не приближайся! — возопила. —
Не подноси ко мне святых даров,
Уже не в пользу покаянье…’
Был страшен вид ее седых власов
И страшно груди колыханье.
Дары святые сын отнес назад
И к страждущей приходит снова,
Кругом бродил ее потухший взгляд,
Язык искал, немея, слова.
‘Вся жизнь моя в грехах погребена,
Меня отвергнул искупитель,
Твоя ж душа молитвой спасена,
Ты будь души моей спаситель.
Здесь вместо дня была мне ночи мгла,
Я кровь младенцев проливала,
Власы невест в огне волшебном жгла
И кости мертвых похищала.
И казнь лукавый обольститель мой
Уж мне готовит в адской злобе,
И я, смутив чужих гробов покой,
В своем не успокоюсь гробе.
Ах! не забудь моих последних слов:
Мой труп, обвитый пеленою,
Мой гроб, мой черный гробовой покров
Ты окропи святой водою.
Чтоб из свинца мой крепкий гроб был слит,
Семью окован обручами,
Во храм внесен, пред алтарем прибит
К помосту крепкими цепями.
И цепи окропи святой водой,
Чтобы священники собором
И день и ночь стояли надо мной
И пели панихиду хором,
Чтоб пятьдесят на крылосах дьячков
За ними в черных рясах пели,
Чтоб день и ночь свечи у образов
Из воску ярого горели,
Чтобы звучней во все колокола
С молитвой день и ночь звонили,
Чтоб заперта во храме дверь была,
Чтоб дьяконы пред ней кадили,
Чтоб крепок был запор церковных врат,
Чтобы с полуночного бденья
Он ни на миг с растворов не был спят
До солнечного восхожденья.
С обрядом тем молитеся три дня,
Три ночи сряду надо мною:
Чтоб не достиг губитель до меня,
Чтоб прах мой принят был землею’.
И глас ее быть слышен перестал,
Померкши очи закатились,
Последний вздох в груди затрепетал,
Уста, охолодев, раскрылись.
И хладный труп, и саван гробовой,
И гроб под черной пеленою
Священники с приличною мольбой
Опрыскали святой водою.
Семь обручей на гроб положены,
Три цепи тяжкими винтами
Вонзились в гроб и с ним утверждены
В помост пред царскими дверями.
И вспрыснуты они святой водой,
И все священники в собранье:
Чтоб день и ночь душе на упокой
Свершать во храме поминанье.
Поют дьячки все в черных стихарях
Медлительными голосами,
Горят свечи надгробны в их руках,
Горят свечи пред образами.
Протяжный глас, и бледный лик певцов,
Печальный, страшный сумрак храма,
И тихий гроб, и длинный ряд попов
В тумане зыбком фимиама,
И горестный чернец пред алтарем,
Творящий до земли поклоны,
И в высоте дрожащим свеч огнем
Чуть озаренные иконы…
Ужасный вид! колокола звонят,
Уж час полуночного бденья…
И заперлись затворы тяжких врат
Перед начатием моленья.
И в нерву ночь от свеч веселый блеск.
И вдруг… к полночи за вратами
Ужасный вой, ужасный шум и треск,
И слышалось: гремят цепями.
Железных врат запор, стуча, дрожит,
Звонят на колокольне звонче,
Молитву клир усерднее творит,
И пение поющих громче.
Гудят колокола, дьячки поют,
Попы молитвы вслух читают,
Чернец в слезах, в кадилах ладан жгут,
И свечи яркие пылают.
Запел петух… и, смолкнувши, бегут
Враги, не совершив ловитвы,
Смелей дьячки на крылосах поют,
Смелей попы творят молитвы.
В другую ночь от свеч темнее свет,
И слабо теплятся кадилы,
И гробовой у всех на лицах цвет,
Как будто встали из могилы.
И снова рев, и шум, и треск у врат,
Грызут замок, в затворы рвутся,
Как будто вихрь, как будто шумный град,
Как будто воды с гор несутся.
Пред алтарем чернец на землю пал,
Священники творят поклоны,
И дым от свеч туманных побежал,
И потемнели все иконы.
Сильнее стук-звучней колокола,
И трепетней поющих голос:
В крови их хлад, объемлет очи мгла,
Дрожат колена, дыбом волос.
Запел петух… и прочь враги бегут,
Опять не совершив ловитвы,
Смелей дьячки на крылосах поют,
Попы смелей творят молитвы.
На третью ночь свечи едва горят,
И дым густой, и запах серный,
Как ряд теней, попы во мгле стоят,
Чуть виден гроб во мраке черный.
И стук у врат: как будто океан
Под бурею ревет и воет,
Как будто степь песчаную оркан
Свистящими крылами роет.
И звонари от страха чуть звонят,
И руки им служить не вольны,
Час от часу страшнее гром у врат,
И звон слабее колокольный.
Дрожа, упал чернец пред алтарем,
Молиться силы нет, во прахе
Лежит, к земле приникнувши лицом,
Поднять глаза не смеет в страхе.
И певчих хор, досель согласный, стал
Нестройным криком от смятенья:
Им чудилось, что церковь зашатал
Как бы удар землетрясенья.
Вдруг затускнел огонь во всех свечах,
Погасли все и закурились,
И замер глас у певчих на устах,
Все трепетали, все крестились.
И раздалось… как будто оный глас,
Который грянет над гробами,
И храма дверь со стуком затряслась
И на пол рухнула с петлями.
И он предстал весь в пламени очам,
Свирепый, мрачный, разъяренный,
И вкруг него огромный божий храм
Казался печью раскаленной!
Едва сказал: ‘Исчезните!’ цепям —
Они рассыпались золою,
Едва рукой коснулся обручам —
Они истлели под рукою.
И вскрылся гроб. Он к телу вопиет:
‘Восстань, иди вослед владыке!’
И проступал от слов сих хладный пот
На мертвом, неподвижном лике.
И тихо труп со стоном тяжким встал,
Покорен страшному призванью,
И никогда здесь смертный не слыхал
Подобного тому стенанью.
И ко вратам пошла она с врагом…
Там зрелся конь чернее ночи.
Храпит и ржет и пышет он огнем,
И как пожар пылают очи.
И на коня с добычей прянул враг,
И труп завыл, и быстротечно
Конь полетел, взвивая дым и прах,
И слух об ней пропал навечно.
Никто не зрел, как с нею мчался он…
Лишь страшный след нашли на прахе,
Лишь внемля крик, всю ночь сквозь тяжкий сон
Младенцы вздрагивали в страхе.
Перевод В. А. Жуковского.
Доника
Есть озеро перед скалой огромной,
На той скале давно стоял
Высокий замок и громадой темной
Прибрежны воды омрачал.
На озере ладья не попадалась,
Рыбак страшился удить в нем,
И ласточка, летя над ним, боялась
К нему дотронуться крылом.
Хотя б стада от жажды умирали,
Хотя б палил их летний зной:
От берегов его они бежали
Смятенно-робкою толпой.
Случалося, что ветер и осокой
У озера не шевелил:
А волны в нем вздымалися высоко,
И в них ужасный шепот был.
Случалося, что, бурею разима,
Дрожала твердая скала:
А мертвых вод поверхность недвижима
Была спокойнее стекла.
И каждый раз — в то время, как могилой
Кто в замке угрожаем был,-
Пророчески, гармонией унылой
Из бездны голос исходил.
И в замке том, могуществом великий,
Жил Ромуальд, имел он дочь,
Пленялось все красой его Доники:
Лицо — как день, глаза — как ночь.
И рыцарей толпа пред ней теснилась:
Все душу приносили в дар,
Одним из них красавица пленилась:
Счастливец этот был Эврар.
И рад отец, и скоро уж наступит
Желанный, сладкий час, когда
Во храме их священник совокупит
Святым союзом навсегда.
Был вечер тих, и небеса алели,
С невестой шел рука с рукой
Жених: они на озеро глядели
И услаждались тишиной.
Ни трепета в листах дерев, ни знака
Малейшей зыби на водах…
Лишь лаяньем Деникина собака
Пугала пташек на кустах.
Любовь в груди невесты пламенела
И в темных таяла очах,
На жениха с тоской она глядела:
Ей в душу вкрадывался страх.
Все было вкруг какой-то полно тайной:
Безмолвно гас лазурный свод,
Какой-то сон лежал необычайный
Над тихою равниной вод.
Вдруг бездна их унылый и глубокий
И тихий голос издала:
Гармония в дали небес высокой
Отозвалась и умерла…
При звуке сем Доника побледнела
И стала сумрачно-тиха,
И вдруг… она трепещет, охладела
И пала в руки жениха.
Оцепенев, в безумстве исступленья,
Отчаянный он поднял крик…
В Донике нет ни чувства, ни движенья:
Сомкнуты очи, мертвый лик.
Он рвется… плачет… вдруг пошевелились
Ее уста… потрясена
Дыханьем легким грудь… глаза открылись.
И встала медленно она.
И мутными глядит кругом очами,
И к другу на руку легла,
И, слабая, неверными шагами
Обратно в замок с ним пошла.
И были с той поры ее ланиты
Не свежей розы красотой,
Но бледностью могильною покрыты,
Уста пугали синевой.
В ее глазах, столь сладостно сиявших,
Какой-то острый луч сверкал,
И с бледностью ланит, глубоко впавших,
Он что-то страшное сливал.
Ласкаться к ней собака уж не смела,
Ее прикликать не могли,
На госпожу, дичась, она глядела
И выла жалобно вдали.
Но нежная любовь не изменила:
С глубокой нежностью Эврар
Скорбел об ней, и тайной скорби сила
Любви усиливала жар.
И милая, деля его страданья,
К его склонилася мольбам:
Назначен день для бракосочетанья,
Жених повел невесту в храм.
Но лишь туда вошли они, чтоб верный
Пред алтарем обет изречь:
Иконы все померкли вдруг, и серный
Дым побежал от брачных свеч.
И вот жених горячею рукою
Невесту за руку берет…
Но ужас овладел его душою:
Рука та холодна, как лед.
И вдруг он вскрикнул… окружен лучами,
Пред ним бесплотный дух стоял
С ее лицом, улыбкою, очами…
И в нем Донику он узнал.
Сама ж она с ним не стояла рядом:
Он бледный труп один узрел…
А мрачный бес, в нее вселенный адом,
Ужасно взвыл и улетел.
Перевод В. А. Жуковского.
Суд Божий над епископом
Были и лето и осень дождливы,
Были потоплены пажити, нивы,
Хлеб на полях не созрел и пропал,
Сделался голод, народ умирал.
Но у епископа милостью неба
Полны амбары огромные хлеба,
Жито сберег прошлогоднее он:
Был осторожен епископ Гаттон.
Рвутся толпой и голодный и нищий
В двери епископа, требуя пищи,
Скуп и жесток был епископ Гаттон:
Общей бедою не тронулся он.
Слушать их вопли ему надоело,
Вот он решился на страшное дело:
Бедных из ближних и дальних сторон,
Слышно, скликает епископ Гаттон.
‘Дожили мы до нежданного чуда:
Вынул епископ добро из-под спуда,
Бедных к себе на пирушку зовет’,-
Так говорил изумленный народ.
К сроку собралися званые гости,
Бледные, чахлые, кожа да кости,
Старый, огромный сарай отворе н:
В нем угостит их епископ Гаттон.
Вот уж столпились под кровлей сарая
Все пришлецы из окружного края…
Как же их принял епископ Гаттон?
Был им сарай и с гостями сожжен.
Глядя епископ на пепел пожарный
Думает: ‘Будут мне все благодарны,
Разом избавил я шуткой моей
Край наш голодный от жадных мышей’.
В замок епископ к себе возвратился,
Ужинать сел, пировал, веселился,
Спал, как невинный, и снов не видал…
Правда! но боле с тех пор он не спал.
Утром он входит в покой, где висели
Предков портреты, и видит, что съели
Мыши его живописный портрет,
Так, что холстины и признака нет.
Он обомлел, он от страха чуть дышит…
Вдруг он чудесную ведомость слышит:
‘Наша округа мышами полна,
В житницах съеден весь хлеб до зерна’.
Вот и другое в ушах загремело:
‘Бог на тебя за вчерашнее дело!
Крепкий твой замок, епископ Гаттон,
Мыши со всех осаждают сторон’.
Ход был до Рейна от замка подземный,
В страхе епископ дорогою темной
К берегу выйти из замка спешит:
‘В Рейнской башне спасусь’ (говорит).
Башня из рейнских вод подымалась,
Издали острым утесом казалась,
Грозно из пены торчащим, она,
Стены кругом ограждала волна.
В легкую лодку епископ садится,
К башне причалил, дверь запер и мчится
Вверх по гранитным крутым ступеням:
В страхе один затворился он там.
Стены из стали казалися слиты,
Были решетками окна забиты,
Ставни чугунные, каменный свод,
Дверью железною запертый вход.
Узник не знает, куда приютиться,
На пол, зажмурив глаза, он ложится…
Вдруг он испуган стенаньем глухим:
Вспыхнули ярко два глаза над ним.
Смотрит он… кошка сидит и мяучит,
Голос тот грешника давит и мучит,
Мечется кошка, невесело ей:
Чует она приближенье мышей.
Пал на колени епископ и криком
Бога зовет в исступлении диком.
Воет преступник… а мыши плывут…
Ближе и ближе… доплыли… ползут.
Вот уж ему в расстоянии близком
Слышно, как лезут с роптаньем и писком,
Слышно, как стену их лапки скребут,
Слышно, как камень их зубы грызут.
Вдруг ворвались неизбежные звери,
Сыплются градом сквозь окна, сквозь двери,
Спереди, сзади, с боков, с высоты…
Что тут, епископ, почувствовал ты?
Зубы об камни они навострили,
Грешнику в кости их жадно впустили,
Весь по суставам раздернут был он…
Так был наказан епископ Гаттон.
Перевод В. А. Жуковского.
Королева Урака и пять мучеников
Пять чернецов в далекий путь идут,
Но им назад уже не возвратиться,
В отечестве им боле не молиться:
Они конец меж нехристей найдут.
И с набожной Уракой королевой,
Собравшись в путь, прощаются они:
‘Ты нас в своих молитвах помяни,
А над тобой Христос с пречистой девой!
Послушай, три пророчества тебе
Мы, отходя, на память оставляем,
То суд небесный, он неизменяем,
Смирись, своей покорствуя судьбе.
В Марокке мы за веру нашей кровью
Омоем землю, там в последний час
Прославим мы того, кто сам за нас
Мучение приял с такой любовью.
В Коимбру наши грешные тела
Перенесут: на то святая воля,
Дабы смиренных мучеников доля
Для христиан спасением была.
И тот, кто первый наши гробы встретит
Из вас двоих, король иль ты, умрет
В ту ночь: наутро новый день взойдет,
Его ж очей он боле не осветит.
Прости же, королева, бог с тобой!
Вседневно за тебя молиться станем,
Пока мы живы, и тебя помянем
В ту ночь, когда конец настанет твой’.
Пять чернецов, один после другова
Благословив ее, в свой путь пошли
И в Африку смиренно понесли
Небесный дар учения Христова.
‘Король Альфонзо, знает ли что свет
О чернецах? Какая их судьбина?
Приял ли ум царя Мирамолина
Ученье их? Или уже их нет?’
‘Свершилося великое их дело:
В небесную они вступили дверь,
Пред господом стоят они теперь
В венце, в одежде мучеников белой.
А их тела, под зноем, под дождем,
Лежат в пыли, истерзаны мученьем,
И верные почтить их погребеньем
Не смеют, трепеща перед царем’.
‘Король Альфонзо, из земли далекой
Какая нам о мучениках весть?
Оказана ль им погребенья честь?
Смягчился ли Мирамолин жестокий?’
‘Свирепый мавр хотел, чтоб их тела
Без погребенья честного истлели,
Чтоб расклевал их вран иль псы их съели,
Чтоб их костей земля не приняла.
Но божии там молнии пылали,
Но божий гром всечасно падал там,
К почиющим в нетлении телам
Ни пес, ни вран коснуться не дерзали.
Мирамолин, сим чудом поражен,
Подумал: нам такие страшны гости.
И Педро, брат мой, взял святые кости,
Уж на пути в Коимбре с ними он’.
Все алтари коимбрские цветами
И тканями богатыми блестят,
Все улицы коимбрские кипят
Шумящими, веселыми толпами.
Звонят в колокола, кадят, поют,
Священники и рыцари в собранье,
Готово все начать торжествовавье,
Лишь короля и королеву ждут.
‘Пойдем, жена моя Урака, время!
Нас ждут, собрался весь духовный чин’.—
‘Поди, король Альфонзо, ты один,
Я чувствую болезни тяжкой бремя’.
‘Но мощи мучеников исцелят
Твою болезнь в единое мгновенье:
За прежнее твое благоволенье
Они теперь тебя вознаградят.
Пойдем же им во сретение с ходом,
Не замедляй процессии святой,
То будет грех и стыд для нас с тобой,
Когда мощей не встретим мы с народом’.
На белого коня тогда она
Садится, с ней король, они за ходом
Тихонько едут, все кипит народом,
Дорога вся как цепь людей одна.
‘Король Альфонзо, назади со мною
Не оставайся ты, спеши вперед,
Чтоб первому, предупредя народ,
Почтить святых угодников мольбою.
Меня всех сил лишает мой недуг,
И нужен мне хоть миг отдохновенья,
Последую тебе без замедленья…
Спеши ж вперед со свитою, мой друг’.
Немедленно король коню дал шпоры
И поскакал со свитою вперед,
Уж назади остался весь народ,
Уж вдалеке их потеряли взоры.
Вдруг дикий вепрь им путь перебежал.
‘Лови! лови!’ (к своим нетерпеливый
Кричит король) — и конь его ретивый
Через поля за вепрем поскакал.
И вепря он гоняет. Той порою
Медлительно во сретенье мощей
Идет Урака с свитою своей,
И весь народ валит за ней толпою.
И вдалеке представился им ход:
Идут, поют, несут святые раки,
Уже они пред взорами Ураки,
И с нею в прах простерся весь народ.
Но где ж король?.. Увы! Урака плачет:
Исполниться пророчеству над ней!
И вот, глядит… со свитою своей,
Оконча лов, король Альфонзо скачет.
‘Угодники святые, за меня
Вступитеся! (она гласит, рыдая)
Мне помоги, о дева пресвятая,
В последний час решительного дня’.
И в этот день в Коимбре все ликует,
Народ поет, все улицы шумят,
Нерадостен лишь королевин взгляд,
На празднике одна она тоскует.
Проходит день, и праздник замолчал,
На западе давно уж потемнело,
На улицах Коимбры опустело,
И тихо час полночный наступал.
И в этот час во храме том, где раки
Угодников стояли, был монах:
Святым мощам молился он в слезах,
То был смиренный духовник Ураки.
Он молится… вдруг час полночный бьет,
И поражен чудесным он виденьем,
Он видит: в храм с молитвой, с тихим пеньем
Толпа гостей таинственных идет.
В суровые одеты власяницы,
Веревкою обвязаны простой,
Но блеск от них исходит неземной,
И светятся преображенны лицы.
И в сонме том блистательней других
Являлися пять иноков, как братья,
Казалось, кровь их покрывала платья,
И ветви пальм в руках сияли их.
И тот, кто вел пришельцев незнакомых,
Казалось, был еще земли жилец,
Но и над ним горел лучей венец,
Как над святой главою им ведомых.
Пред алтарем они, устроясь в ряд,
Запели гимн торжественно-печальный:
Казалося, свершали погребальный
За упокой души они обряд.
‘Скажите, кто вы? (чудом изумленный,
Спросил святых пришельцев духовник)
О ком поет ваш погребальный лик?
О чьей душе вы молитесь блаженной?’
‘Угодников святых ты слышишь глас,
Мы братья их, пять чернецов смиренных:
Сопричтены за муки в лик блаженных,
Отец Франциск живой предводит нас.
Исполнили мы королеве данный
Обет: ее теперь возьмет земля,
Поди отсель, уведомь короля
О том, чему ты зритель был избранный’.
И скрылось все… Оставив храм, чернец
Спешит к Альфонзу с вестию печальной…
Вдруг тяжко звон раздался погребальный:
Он королевин возвестил конец.
Перевод В. А. Жуковского.
* * *
Ещё одной высокой, важной песни
Внемли, о Феб, и смолкнувшую лиру
В разрушенном святилище твоём
Повешу я, да издаёт она,
Когда столбы его колеблет буря,
Печальный звук! Ещё единый гимн —
Внемлите мне, пенаты, — вам пою
Обетный гимн. Советники Зевеса,
Живёте ль вы в небесной глубине,
Иль, божества всевышние, всему
Причина вы, по мненью мудрецов,
И следуют торжественно за вами
Великий Зевс с супругой белоглавой
И мудрая богиня, дева силы,
Афинская Паллада, — вам хвала.
Примите гимн, таинственные силы!
Хоть долго был изгнаньем удалён
От ваших жертв и тихих возлияний,
Но вас любить не остывал я, боги,
И в долгие часы пустынной грусти
Томительно просилась отдохнуть
У вашего святого пепелища
Моя душа — там мир.
Так, я любил вас долго! Вас зову
В свидетели, с каким святым волненьем
Оставил я людское племя,
Дабы стеречь ваш огнь уединенный,
Беседуя с самим собою. Да,
Часы неизъяснимых наслаждений!
Они дают мне знать сердечну глубь,
В могуществе и немощах его,
Они меня любить, лелеять учат
Не смертные, таинственные чувства,
И нас они науке первой учат —
Чтить самого себя. О нет, вовек
Не преставал молить благоговейно
Вас, божества домашние.
Перевод А. С. Пушкина
Ме док
(Ме док в Уаллах)
Попутный веет ветр. — Идёт корабль,
Во всю длину развиты флаги, вздулись
Ветрила все, — идёт, и пред кормой
Морская пена раздаётся. Многим
Наполнилася грудь у всех пловцов.
Теперь, когда свершён опасный путь,
Родимый край они узрели снова,
Один стоит, вдаль устремляя взоры,
И в тёмных очерках ему рисует
Мечта давно знакомые предметы,
Залив и мыс, — пока недвижны очи
Не заболят. Товарищу другой
Жмёт руку и приветствует с отчизной,
И Господа благодарит, рыдая.
Другой, безмолвную творя молитву
Угоднику и Деве Пресвятой,
И милостынь и дальних поклонений
Старинные обеты обновляет,
Когда найдёт он всё благополучно.
Задумчив, нем и ото всех далёк,
Сам Медок погружён в воспоминаньях
О славном подвиге, то в снах надежды,
То в горестных предчувствиях и страхе.
Прекрасен вечер, и попутный ветр
Звучит меж вервий, и корабль надёжный
Бежит, шумя, меж волн.
Садится солнце.
Перевод А. С. Пушкина
Из поэмы ‘Родриг, последний из готов‘
I
На Испанию родную
Призвал мавра Юлиан.
Граф за личную обиду
Мстить решился королю.
Дочь его Родрик похитил,
Обесчестил древний род,
Вот за что отчизну предал
Раздражённый Юлиан.
Мавры хлынули потоком
На испанские брега.
Царство готфов миновалось,
И с престола пал Родрик.
Готфы пали не бесславно:
Храбро билися они,
Долго мавры сомневались,
Одолеет кто кого.
Восемь дней сраженье длилось,
Спор решён был наконец:
Был на поле битвы пойман
Конь любимый короля,
Шлем и меч его тяжёлый
Были найдены в пыли.
Короля почли убитым,
И никто не пожалел.
Но Родрик в живых остался,
Бился он все восемь дней —
Он сперва хотел победы,
Там уж смерти лишь алкал.
И кругом свистали стрелы,
Не касаяся его,
Мимо дротики летали,
Шлема меч не рассекал.
Напоследок, утомившись,
Соскочил с коня Родрик,
Меч с запёкшеюся кровью
От ладони отклеил,
Бросил об земь шлем пернатый
И блестящую броню.
И спасённый мраком ночи
С поля битвы он ушёл.
II
От полей кровавой битвы
Удаляется Родрик,
Короля опередила
Весть о гибели его.
Стариков и бедных женщин
На распутьях видит он,
Все толпой бегут от мавров
К укреплённым городам.
Все, рыдая, молят Бога
О спасенье христиан,
Все Родрика проклинают,
И проклятья слышит он.
И с поникшею главою
Мимо их пройти спешит,
И не смеет даже молвить:
Помолитесь за него.
Наконец на берег моря
В третий день приходит он,
Видит тёмную пещеру
На пустынном берегу.
В той пещере он находит
Крест и заступ — а в углу
Труп отшельника и яму,
Им изрытую давно.
Тленье трупу не коснулось,
Он лежит, окостенев,
Ожидая погребенья
И молитвы христиан.
Труп отшельника с молитвой
Схоронил король
И в пещере поселился
Над могилою его.
Он питаться стал плодами
И водою ключевой,
И себе могилу вырыл,
Как предшественник его.
Короля в уединенье
Стал лукавый искушать,
И виденьями ночными
Краткий сон его мутить.
Он проснётся с содроганьем,
Полон страха и стыда,
Упоение соблазна
Сокрушает дух его.
Хочет он молиться Богу
И не может. Бес ему
Шепчет в уши звуки битвы
Или страстные слова.
Он в унынии проводит
Дни и ночи недвижим,
Устремив глаза на море,
Поминая старину.
III
Но отшельник, чьи останки
Он усердно схоронил,
За него перед Всевышним
Заступился в небесах.
В сновиденье благодатном
Он явился королю,
Белой ризою одеян
И сияньем окружён.
И король, объятый страхом,
Ниц повергся перед ним,
И вещал ему угодник:
‘Встань — и миру вновь явись.
Ты венец утратил царский,
Но Господь руке твоей
Даст победу над врагами,
А душе твоей покой’.
Пробудясь, Господню волю
Сердцем он уразумел,
И, с пустынею расставшись,
В путь отправился король.
Перевод А. С. Пушкина
Родриг
Чудный сон мне Бог послал —
С длинной белой бородою
В белой ризе предо мною
Старец некий предстоял
И меня благословлял.
Он сказал мне: ‘Будь покоен,
Скоро, скоро удостоен
Будешь царствия небес.
Скоро странствию земному
Твоему придёт конец.
Уж готовит ангел смерти
Для тебя святой венец…
Путник — ляжешь на ночлеге,
В гавань, плаватель, войдёшь.
Бедный пахарь утомлённый,
Отрешишь волов от плуга
На последней борозде.
Ныне грешник тот великий,
О котором предвещанье
Слышал ты давно —
Грешник жданный
Наконец к тебе приидет
Исповедовать себя,
И получит разрешенье,
И заснёшь ты вечным сном’.
Сон отрадный, благовещный —
Сердце жадное не смеет
И поверить и не верить.
Ах, ужели в самом деле
Близок я к моей кончине?
И страшуся и надеюсь,
Казни вечныя страшуся,
Милосердия надеюсь:
Успокой меня, Творец.
Но Твоя да будет воля,
Не моя. — Кто там идёт?..
Перевод А. С. Пушкина
Жалобы бедняков
‘И что так ропщет бедный люд?’ —
Богач сказал мне раз.
‘Что я тебе ответить мог,
Пойдем со мной сейчас’.
Морозный вечер был, и снег
На улицах лежал.
Мы шли дрожа. Нас зимний плащ
От стужи не спасал.
Старик нам встретился седой,
Он сгорблен был и хил.
‘Зачем из дому вышел ты?’ —
Я старика спросил.
Он отвечал: ‘У очага
Сидеть бы я готов,
Когда бы подали вы мне
Хоть на вязанку дров’.
Вот мальчик, видим мы, идет.
В лохмотьях весь и бос.
‘Куда ты, — я спросил его, —
Бедняк, в такой мороз?’
— ‘За подаяньем послан я, —
Он мне сказал в ответ. —
Отец мой при смерти лежит,
А в доме хлеба нет!’
На чье-то бледное лицо
Пал свет от фонарей:
На камне женщина сидит,
Малюток двое с ней.
‘Зачем, — я молвил ей, — ты здесь?
Ведь ночь так холодна,
И деток бедных жаль…’ Но мне
Ответила она:
‘Мой муж солдат. За короля
Пошел он воевать.
И подаяньем хлеб должна
Себе я добывать’.
В одежде легкой мимо нас
Красавица прошла,
В лицо с усмешкой нам взглянув,
Развязна и смела.
Я, воротив ее, спросил:
‘Иль сладок так порок,
Что он и в эту ночь тебя
Из дома вызвать мог?’
Ее заставила глаза
Потупить речь моя,
И тихий голос прозвучал:
‘Весь день не ела я!’
Богач стоял смущен и нем.
‘Теперь, -я произнес, —
Ты знаешь всё. Ответил сам
Народ на твой вопрос’.
Перевод Алексея Плещеева.
Бленгеймский бой
Прохладный вечер наступил,
Сменив палящий зной.
У входа в хижину свою
Сидел старик седой,
Играла внучка перед ним
С братишкой маленьким своим.
И что-то круглое в траве
Бросали всё они.
Вдруг к деду мальчик подбежал
И говорит: ‘Взгляни,
Что это мы на берегу
Нашли, понять я не могу’.
Находку внучка взяв, старик
Со вздохом отвечал:
‘Ах, это череп! Кто его
Носил-со славой пал.
Когда-то был здесь жаркий бой
И не один погиб герой.
В саду костей и черепов
Не сосчитаешь, друг!
И в поле тоже: сколько раз
Их задевал мой плуг.
Здесь реки крови протекли
И храбрых тысячи легли’.
— ‘Ах, расскажи нам, расскажи
Про эти времена! —
Воскликнул внук. — Из-за чего
Была тогда война?’
Затихли дети, не дохнут:
Чудес они от деда ждут.
‘Из-за чего была война,
Спросил ты мой дружок,
Добиться этого и сам
Я с малых лет не мог.
Но говорили все, что свет
Таких не видывал побед.
В Бленгейме жили мы с отцом…
Пальба весь день была…
Упала бомба в домик наш,
И он сгорел дотла.
С женой, с детьми отец бежал,
Он бесприютным нищим стал.
Всё истребил огонь, и рожь
Не дождалась жнеца.
Больных старух, грудных детей
Погибло без конца.
Как быть! На то война, и нет,
Увы, без этого побед!
Мне не забыть тот миг, когда
На поле битвы я
Взглянул впервые. Горы тел
Лежали там, гния.
Ужасный вид! Но что ж? Иной
Побед нельзя купить ценой.
В честь победивших пили все,
Хвала гремела им’.
-‘Как?’-внучка деда прервала.-
Разбойникам таким?’
-‘Молчи! Гордиться вся страна
Победой славною должна.
Да! принц Евгений и Мальброг
Тот выиграли бой’.
Тут мальчик перебил: ‘А прок
От этого какой?’
-‘Молчи, несносный дуралей!
Мир не видал побед славней!’
Перевод Алексея Плещеева.
Испанская армада
Был ясен день, был ветер тих,
Карунский оставляя порт,
Огромная, под возгласы и гул,
Армада поплыла.
К брегам английским вымпел звал,
К брегам английским парус нес —
Завоевать страну в кольце морей
Их Рим благословил.
Где эхо множит океан,
Где горы высятся в скалах,
Собрались толпы, видя славу их
И вознося мольбы.
Вливаясь в океана рев,
Надеждой крепли голоса
И верою, что парус принесет
Домой благую весть.
Уж потонул вдали маяк,
Вот Галисийские хребты,
Как облака вечерние, лежат,
И вот они вдали.
Плавучий форт — любой корабль.
Испанцы видят вдалеке:
Утесы серебристые встают
Страны в кольце морей.
Безумцы! Никогда врагу
Не взять страны в кольце морей.
Безумцы! Не влачить ярма
Британцам никогда.
Недаром же на берегах
Природа скалы вознесла,
Недаром старый океан бурлит,
Спасая остров свой.
О, сколько смелых моряков,
Где ныне сила римских чар?
Где яростных испанцев спесь и где
Надежды победить?
И слушайте, поднялся ветр,
Кидает волны океан,
Встают на посягателей спасать
Страну в кольце морей.
Внимая буре вкруг дворца,
Испанский деспот о судах,
Ушедших в море, думает в глухом
Предчувствии беды.
В залив Бискайский часовой
Вперяет воспаленный взор,
Но парус никогда не принесет
Домой благую весть.
Перевод Николая Оцупа
Дон—Жуан Гуальберто
I
Уже сооруженье издалека
Взнесенной башней путника манит,
На много миль восходит он высоко,
Чтобы коснуться освященных плит.
Аббат доволен, полный гордой веры,
Что нет монастыря внушительней Моссеры.
II
Не описать Моссеры величавой
Массивные колонны в двух словах,
Ворот высоких сводчатые главы,
Изображенья на резных столбах.
Как башня высока, как место свято!
Рассказывать о всем, быть может, скучновато.
III
Не больше милосердия, чем страха
Давал просителям высокий храм.
Там милости дающего монаха
Не встретить обездоленным сынам.
До них ли, коль работа дорогая…
Храм строился и рос, утехи не давая.
IV
Моссера высится, и в день субботний
Гордец Родульф несметным толпам рад.
Стекаясь в храм за милостью Господней,
Им восхищается и стар и млад.
Одни в молитвах ищут утешенья,
Другие в пышности и блеске развлеченья.
V
Раз Гуальберто, за свои деянья
Причисленный к святым, зашел туда,
Чтоб храма нового увидеть зданья,
Он думает, исполненный стыда,
Что для монахов чистых, благолепных
Не место обитать в стенах великолепных.
VI
Родульф заметил гостя в размышленьи
И подошел с приветствием, — закон
Святого Бенедикта, без сомненья.
И заповеди исполняет он
С таким благоговеньем и стараньем,
Что небеса дарят его своим вниманьем.
VII
‘Привет, мой брат, — сказал Родульф в весельи, —
Средь этих стен я рад увидеть вас.
С тех пор, как вы ушли из скромной кельи,
Прошло немало дней, в последний раз
Со мной, хозяином, простясь, в дорогу
Вы тронулись, судьбу и душу вверив Богу.
VIII
Плохой приют нашли вы в бедном зданьи,
Такому гостю нищий был прием,
Стоял на ненадежном основаньи
Дом обветшалый, с памятью о нем
Пройдемте, брат мой, в новые ворота
Моссеры — этого ведь стоим мы почета!’
IX
Так весело болтал аббат, сурово
Лицо у Гуальберто, — красоту
Другую он ценил: ‘Моссере новой
Я прежнюю, — сказал он, — предпочту.
Для царской гордости пышны палаты,
Но храмы чистые умеренностью святы’.
X
Родульфо отвечал: ‘Вы слишком строги,
Здесь место видное, и пышный храм
Угоден Господу, живет в чертоге
Земной король, искусство пышет там,
Всё украшает радостью узорной,
Лачуги грязные Царю царей позорны’.
XI
‘Итак, о добродетели всегдашней,
О набожности вашей говорят
Недосягаемые эти башни, —
Сказал монах, суровый бросив взгляд, —
К молящему во имя Духа
И в скромной келии Господь преклонит ухо.
XII
Родульфо! воздвигалось это зданье,
А был ли обогрет бедняк у врат,
Кто здесь утешил сироты страданье,
Нашел ли здесь одежду нищий брат?
Тот лучше всех заслужит милость неба,
Кто нищему отдаст ломоть последний хлеба.
XIII
Те первые, что Господу служили,
Оставив всё, — не в замках и дворцах,
Они пустынниками в кельях жили,
Не подавалось яств на их столах.
И если к ручейку вела дорога,
Они, довольные, благодарили Бога’.
XIV
Тогда Родульфо потемнел от гнева:
‘Довольно проповеди! — он вскричал. —
Ты стал завистливым! Святая Дева!
Ты горд, а кажешься смирен и мал!
Великолепный храм исполнен славой,
В лохмотьях гордость ты таишь, монах лукавый!’
XV
На это Гуальберто потрясенный
Воскликнул: ‘Боже, выслушай меня,
Когда Тебе лишь этот храм священный,
Благослови его сияньем дня,
Тогда пускай сей дом стоит спокойно,
Так долго, как ручей, поющий здесь нестройно.
XVI
Но ежели тщеславием построен
Для самохвальства этот гордый храм, —
То мести он тогда Твоей достоин.
Где он стоит, пусть голо будет там.
И пусть ручей, журчащий здесь в покое,
До основания дом нечестивый смоет!’
XVII
Умолк монах. И чудо! Стали воды,
И грозно вздувшись поднялся ручей.
Монахи в страхе покидают своды
Моссеры, а вода растет грозней,
И близится, и угрожает крыше
Огромная гора, стен монастырских выше.
XVIII
Тяжелогромкая, она разит Моссеру.
Гул далеко разносится. Лежат
Колонны, башня, — жалкую пещеру
Прохожий видеть был бы больше рад.
Теченье навсегда уносит ныне
Дом, назначавшийся служить одной гордыне.
XIX
Быть может, так же, как земля Моссеры,
Был довод Гуальберто нездоров,
Быть может, прав монах, я рад без меры,
Что он не тронул наших берегов,
А то изволь-ка ждать, дрожа от страха,
Потопа в Англии от вандала-монаха.
XX
Тогда б ни Баттль не высился почтенный,
Ни арка Мальмсбери, и я б не знал,
Высокой радости объехать стены
На острове Артура, где слыхал
От богомольцев часто я проклятья
Заставам, у каких сбирают подать братья.
XXI
Ты б не нашел ни одного колодца,
Мой милый Жорж, и Каннинга собор
Не долго б высился. Когда придется
С высот Ильи тебе направить взор, —
Взгляни на церкви древние направо,
Но башня тоже, Жорж, не уцелеет, право.
XXII
Я думаю, мы больше б не слыхали
В вечерний час Фомы Большого звон,
И даже сам Христов фонтан едва ли
Не выступил бы с четырех сторон.
Но думаю, мой Жорж, поток тяжелый
Не стал бы бушевать над старой нашей школой.
XXIII
Вестминстер, Божий дом, клянусь, тогда бы
Концертным залом больше не служил,
И старой Темзе знак давая слабый,
Отец бы славный Гринвич затопил.
И холм снести стараясь нечестивый,
Святого Павла храм покрыли бы разливы.
XXIV
Считаешь ли ты, Жорж, ненужным хламом
Рассказ о католических святых?
Тот, кто прочел его, глупец тем самым?
Прикажешь ли на срывах дум моих,
Запутав факты в темноте испуга,
Висеть вниз головой над вечным бегом круга?
XXV
Поверь, тому мои благословенья,
Кто вздумал жизнь монахов описать.
Люблю над толстой книгой размышленья,
Где лжи и правды ровная печать,
Где вера искренность не обманула,
Где видишь ангелов и рядом Вельзевула.
XXVI
Слова Евклида более правдивы,
Но можно ль сочинителя бранить,
Когда, внимательный и терпеливый,
Он вымыслов приятных тянет нить:
Как человек спасался добрым глазом, —
Не совесть, только вкус он выдает рассказом.
XXVII
Прошли года, забыли человека,
Который так же, как и мы, писал,
Его рассказы через два, три века
Считать святою правдой каждый стал.
Не правда ль, Жорж, ты должен поклониться
Тому, кто указал мне старые страницы.
XXVIII
Не всё обман, что носит лжи завесу, —
Испанский рыцарь, набожный герой
Антолинез в соборе слушал мессу,
Пока до срока грянул смертный бой.
Хоть честь и долг влекли его на битву,
Он ими пренебрег, чтоб дочитать молитву.
XXIX
Так, на коленях рыцарь безоружный
Ждал окончанья мессы, а меж тем
Видали люди, как он с ратью дружной
Рубился и дробил за шлемом шлем.
И повторяли все с благоговеньем,
Что лишь ему страна обязана спасеньем.
XXX
Вот правда. Говорят, послал Спаситель
Ему святого ангела с небес,
Который бился там, как заместитель.
Теперь представь себе: Антолинез
Имел на диво преданного друга,
И объяснилось всё, что принималось туго.
XXXI
Я подозрительно не отвергаю
Энтузиастов драгоценных снов,
Не хочешь ли прочесть за чашкой чаю
О Гуальберто снова пару слов:
Как он монастыря искал впервые,
Совсем простой рассказ, и в нем места живые.
XXXII
Единственный наследник Вальдеспеса,
Был Гуальберто счастлив с юных лет.
Его отец, блистательный повеса,
За подвиги и храбрость был воспет.
Победа вслед его мелькавшим перьям
Нередко шла, и он сиял высокомерьем.
XXXIII
Случилось: родич вражеской рукою
Был умерщвлен, и поклялся отец,
Томимый гневом больше, чем тоскою,
Что кровь за кровь прольется, наконец.
И Гуальберто-юноше внушали,
Что справедлива месть и святы звоны стали.
XXXIV
Они ждут долго, — и нежданны вести
До них дошли, что по тропе глухой
Ансельмо, жертва неизбежной мести,
Убийца родича, пройдет домой.
‘Иди, — сказал отец, — будь наготове!’
И Гуальберто лег и ждет под дубом крови.
XXXV
Когда пришел он к тихой чаще бора,
Кончался день и близился закат.
Ансельмо мог пройти еще нескоро,
И юноша под дубом лечь бы рад.
Измученный дорогой неприятной,
Он начал размышлять о мести благодатной.
XXXVI
Садилось солнце, светом розоватым
Лучей закатных озарился лес,
И Гуальберто в облаке крылатом
Ловил огонь, что в полчаса исчез.
Спокойный серый сумрак лег на склоны,
Лишь с запада блестел последний луч зеленый.
XXXVII
Прохлада вечера благоухала,
Осенних листьев аромат простой
Лился, под ветром ветка трепетала,
И безмятежен был и тих покой.
Лишь падающий лист шуршал порою,
Да ближний ручеек баюкал болтовнею.
XXXVIII
Кто не исполнился бы умиленья,
Кто не обрел бы тишину души?
В подобный миг смягчился, без сомненья,
И Гуальберто в ласковой тиши.
Однако, благовест вечерний слыша,
Он думает, что месть благословилась свыше.
XXXIX
Католик, слыша колокола звоны,
Хоть занят он, обязан петь псалмы.
В чужой стране мне нравятся законы,
Как этот, — вечером молитвой мы
Утешены, Жорж, в их страну поехав,
Ты с ними искренно помолишься — без смеха.
XL
Обрядам Гуальберто был обучен,
Он исполнял благоговейно их,
Он, вечером с молитвой неразлучен,
Горячим сердцем пел хвалебный стих.
Но, полон необычных опасений,
Он этим вечером не преклонил колени.
XLI
Что сердцу помолиться помешало?
Внезапного сомнения крыло
Задело душу. Тот, кто терний жало
Приял на светлое свое чело,
Чтоб род людской спасти, был Сам смиренным,
И должен тот простить, кто хочет быть прощенным.
XLII
Смущенный, он надеялся, что случай
Удержит жертву на ее пути.
Но под откосом к смерти неминучей
Убийца приближался, не спасти
Души от зла, и Гуальберто шпагу
Берет, прогнав мечты, манившие ко благу.
XLIII
‘Дом Вальдеспеса мстит тебе ударом!
О мести нашей родичу скажи!’
Пал невооруженный ниц и с жаром
Молил того, кто меч свой обнажил,
Он держит руку, просит о пощаде:
‘Не троньте грешника, прощенья, Бога ради!’
XLIV
При этом имени благоговейном
Почуял Гуальберто: сердце бьет
Тревогу, мысль о мщеньи сокровенном
Ушла, блестит на лбу холодный пот.
Священный ужас был в горячем слове,
‘О Боже, радость! Я не пролил братской крови’.
XLV
‘Живи, Ансельмо, — он сказал и поднял
Его с колен. — Благословляй Того,
Чье имя нас двоих спасло сегодня!
Прости мне замысел’. Затем, его
Оставив в удивленьи, за порогом
Соседней церкви он открылся перед Богом.
XLVI
Он, задыхаясь, прибежал поспешно,
Стучал, как молот, пульс, перед крестом
Он умолил в слезах прощенья грешной
Душе своей. Подняв глаза потом,
Он увидал от слез, как в дымке зыбкой,
Христа, сиявшего прощающей улыбкой.
XLVII
Благословенный сон! С той самой ночи
Он самым набожным монахом стал,
Он видел ангелов крылатых очи
И восхищеньем радостным пылал.
Небесных радостей коснувшись близко,
Украсил он собой листы святого списка.
Перевод Николая Оцупа
Баллада о юноше, который захотел прочесть беззаконные книги, и о том, как он был наказан
Корнелий Агриппа пускается в путь,
Ученую келью спешит он замкнуть,
Вот ключ от дверей он жене своей дал —
Его пуще жизни хранить завещал.
‘Коль спросят — нельзя ль в мой зайти кабинет,
Ключа не давай и ответствуй всем — нет.
Кто-б ни был, пусть просит, пусть молит — никто
Не должен войти в эту дверь ни за что!’
Жил юноша подле… Гнетет его страсть
В ученую келью Агриппы попасть:
Он молит — дай видеть мне мудрости луч.
И глупая женщина вынула ключ.
Фолиант на пюпитре ученом лежал —
Его сам Агриппа недавно читал.
Все буквы в нем — кровью живой налиты
Из кожи покойников были листы…
Вставал из магических, страшных страниц
Сонм жутких картин и невиданных лиц,
Подобья столь мерзостных форм и вещей,
Что язык рассказать то не смог бы ничей!
И юноша начал ту книгу читать —
Хоть смысл ее темен, но глаз не отнять…
Вдруг, слышит он — стук раздался у дверей…
Читает… Стучат все сильней и сильней!
Сильней и сильнее стук страшный растет
И не знает несчастный, что там его ждет.
Сидит он… душа его страха полна…
Вдруг… дверь сорвалась и вошел Сатана!
Ужасно горели рога на челе,
Как медь раскаленная в адском жерле,
Клубилось дыханье, как дым голубой,
И хвост извивался горящей змеей.
— ‘Что нужно тебе от меня?’ враг изрек,
Но юноша слова промолвить не мог.
И волосы дыбом поднялись на нем,
И члены от страха свело столбняком.
— ‘Что нужно тебе?’ голос снова воззвал,
Но юноша бедный как прежде молчал.
Слова онемели бессильно в устах,
До самых костей пронизал его страх.
— ‘Что нужно тебе?’ тот спросил в третий раз
И молнии страшно блеснули из глаз.
Когтистую лапу он кверху воздел,
Молитвы бедняк сотворить не успел.
Ужасное пламя злой взор изрыгал,
Когда сердце юноши он разорвал.
И зубы над жертвой оскалил злой бес
И в грохоте грома нечистый исчез.
Мораль:
Да будет наука вам, юноши, впредь —
Страшитесь в волшебные книги смотреть!
Перевод Дмитрия Якубовича
Саути Роберт
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Стихотворения, Байрон Джордж Гордон, Год: 1904
  2. Сонеты, Шекспир Вильям, Год: 1609
  3. Стихотворения, По Эдгар Аллан, Год: 1849
  4. Песни, Беранже Пьер Жан, Год: 1856
  5. Стихотворения, Байрон Джордж Гордон, Год: 1818
  6. Стихотворения, Вазов Иван, Год: 1877
  7. Стихотворения, Сен-Ламбер Жан-Франсуа, Год: 1820
  8. Стихотворения, Лонгфелло Генри Уодсворт, Год: 1883
Электронная библиотека