М. Арцыбашевъ.
М. Арцыбашевъ.
Разсказы.
Разсказы.
Томъ второй.
(Изданіе 2-ое, дополненное)
С.-Петербургъ.
1908.
Изъ записокъ одного человка.
Изъ записокъ одного человка.
II.
III.
Из записок одного человека, Арцыбашев Михаил Петрович, Год: 1908
Время на прочтение: 13 минут(ы)
На дач жилъ нкто Ивановъ. Это былъ добрый, интеллигентный человкъ, и жена у него была еще молодая, очень красивая и милая. Я любилъ ходить къ нимъ по вечерамъ. Лтомъ, въ теплыя лунныя ночи, мы, Ивановъ съ женой, я и сестра его жены Нюта, до разсвта засиживались на балкончик дачи, освщенномъ полной луной, и тихо, мечтательно разговаривали, глядя въ темный лсъ, отъ котораго, точно отъ рки, тянуло сырой глубиной. Иногда же ходили гулять далеко въ поле и по блой, отъ луннаго свта и пыли, дорог долго шли впередъ къ уходящимъ все дальше и дальше, окутаннымъ лунной дымкой горамъ.
Я съ Нютой шли всегда впереди. Нют недавно исполнилось семнадцать лтъ и отъ ея смуглаго личика и изящной, тонкой фигурки, гибко двигающейся подъ шуршащей блой кофточкой, обввало меня теплотой и свжестью чистой молодости, самой ранней женской весны.
Я уже любилъ ее, и когда бралъ подъ свой локоть хрупкую, круглую ручку, неуловимо скользившую подъ тонкимъ рукавомъ, чувствовалъ такое громадное, счастливое напряженіе, что слезы выступали на глазахъ.
Иногда мы уходили далеко впередъ и когда останавливались поджидать Ивановыхъ, оглядывались назадъ и почему то смотрли другъ на друга улыбаясь. А они смутно виднлись вдали и долго медленно подходили, призрачные отъ луннаго свта, какъ будто плывущіе надъ блой дорогой, пока можно было уже различать ихъ короткія, черныя тни отъ нихъ самихъ. Они подходили и тоже улыбались, точно просыпаясь отъ хорошаго сна. Ивановъ снималъ шляпу и, медленно проводя рукой по волосамъ, говорилъ:
— Какъ хорошо, господа!
А жена его, блестя глазами, такими же большими и темными, какъ у Нюты, поднимала къ нему лицо, освщенное блой луной и прижималась грудью къ его рук, красиво и незамтно.
Потомъ мы шли дальше. Я бережно несъ теплую ручку Нюты, болталъ ей счастливый вздоръ, подбирая самыя красивыя, веселыя и нжныя слова которыя только зналъ. За нами слышались легкіе шаги и тихіе, углубленные голоса, надъ головой попискивали невидимыя ночныя птички, иногда густо и важно жужжалъ пролетая жукъ и гд-то глупо шлепался о дорогу. Луна, казалось, стояла на одномъ мст и смотрла на насъ блымъ, загадочнымъ лицомъ. И мн чудилось, что ночной воздухъ, упруго и осторожно трогающій наши волосы, не воздухъ, а само легкое, красивое счастье.
Ивановы знали о нашей любви и хотя изъ деликатности не давали этого замтить, но окружали ее такой тонкой и неуловимой лаской, что казалось, будто и лсъ вокругъ дачи, и солнце, и ясныя зори вечеровъ и лодка, покачивавшая насъ съ Нютой на широкой рк, — все думало только о томъ, какъ бы придать нашей любви самый красивый и изящный колоритъ.
Но самое главное, что придавало нашей любви характеръ полнаго, яснаго счастья была та постоянная и крпкая любовь, которой любили другъ друга они сами. Въ этомъ красочномъ, глубокомъ чувств было все что создаетъ изъ связи мужчины и женщины великую тайну сліянія двухъ въ плоть едину. Порой, по румянцу, вспыхнувшему на смугломъ лиц женщины, по томности движеній ея красиваго большого тла, я утадывалъ близость безумнаго порыва страсти который гд-нибудь на горячей отъ солнца трав, подъ голубымъ вчнымъ небомъ, броситъ ее безстыдную и жаркую на все, что захочетъ сдлать съ ней онъ. А иногда, когда Ивановъ былъ грустенъ, или боленъ, или просто задумывался надъ своими замыслами, молодая женщина подходила къ нему съ такой лаской и трогательной привязанностью, что отъ нея вяло материнской святостью, а онъ казался тихимъ ласковымъ мальчикомъ. Иногда же они спорили о чемъ-нибудь и спорили такъ горячо и въ то же время любовно, что видно было, какъ въ этихъ двухъ, мужчин и женщин, работаетъ одна мысль.
Они прожили вмст девять лтъ, но я не могъ бы сказать: кто глубже и ярче любилъ — я ли Нюту, семнадцатилтнюю двушку, общавшую мн новое наслажденіе, или Ивановъ свою жену, каждая ласка которой, каждый изгибъ тла и каждое движеніе были ему знакомы.
Помню, разъ, возвращаясь домой, я остановился на лугу уже сдомъ отъ предутренней росы, повернулъ лицо къ чистой, радостной зар, подымавшейся надъ ркой, и подумалъ:
‘Боже, дай мн, чтобы вся моя жизнь съ Нютой была была такая же…’
Эта мысль дала почву и радость моей любви. Я былъ страстнымъ, увлекающимся человкомъ. Каждая красивая женщина, проходившая мимо меня, въ неуловимомъ волненіи своихъ сильныхъ бедеръ, груди и покатыхъ плечъ, созданныхъ для ласки и покорности, зажигала меня загадочнымъ томленіемъ. Когда я былъ еще совсмъ молодымъ юношей и съ серьезностью взрослаго соединялъ глупую мечтательность мальчика, я мечталъ: если бы обладать такой безпредльной гипнотической силой, чтобы покорять всякую женщину!.. Мечты эти были цлой поэмой безконечнаго, цломудреннаго сладострастія, поэмой, въ которой каждая красивая молодая женщина должна вписать свою и нарядную, и нагую строфу. Будучи взрослымъ я оставался такимъ же мечтателемъ и смотрлъ на женскую красоту, какъ на единственное счастье данное природой человку.
Быть можетъ, что, если бы возл не было такой красивой любви, я не подумалъ бы связать всю свою жизнь съ одной Нютой. До сихъ поръ я искренно думалъ, что всякая любовь проходитъ, всякая страсть теряетъ ту глубину переживаній, которую даетъ новая женщина, и начинаетъ тяготить, какъ докучный, неотвязный долгъ. И я понималъ, что нтъ ничего ужасне, какъ тоска по женскому тлу, когда еще любишь, уважаешь и цнишь душу любовницы, уже отдавшей все, что было у нея.
— Лучше разлюбить, лучше возненавидть тогда! — говорилъ я.
Но теперь я понялъ, что и одна женщина можетъ наполнить всю жизнь, утопить въ своемъ тл, въ его преданной и постоянной страсти, вс желанія и дать такое полное существованіе, что весь остальной міръ станетъ только многоцвтной рамкой для законченной, полной жизни.
Конечно, это было бы рдкое счастье, но я видлъ примръ этого счастья и чувствовалъ, что Нюта та же Нина Алексевна, только еще моложе, красиве и сладострастне. И сознательно я отказывался теперь отъ всхъ женщинъ, ршая всю свою жизнь отдать одной Нют. И впереди, казалось мн, длинный и ясный, полный красоты и тепла, раскрывался передо мною солнечный день настоящей жизни.
Нюта знала мои мысли — я не скрывалъ отъ нея ничего, — и смялась имъ загадочнымъ двичьимъ смхомъ. Но глаза ея свтились такимъ ровнымъ и радостнымъ огнемъ, что я смялся вмст съ нею и непоколебимо врилъ въ свою мечту.
Рка была любимымъ мстомъ нашихъ прогулокъ. У насъ была своя лодка, называвшаяся почему то ‘Прекрасной Невернезой’, и два китайскихъ фонарика, красныхъ, какъ кровь. Иногда мы зажигали ихъ и вызжали на середину самаго широкаго протока рки. Все голубло вокругъ отъ звзднаго неба. Звзды дрожали вверху и колыхались въ темной вод, а фонарики, повшенные на палкахъ съ носа и кормы лодки, плавно раскачивались, бросая въ темной бездн красноватые блики. Это было такъ красиво, что даже разговаривать не хотлось.
Но тамъ, гд рка разливалась по низкимъ лугамъ, по вечерамъ вставали сырые, пронизывающіе туманы. При лун казалось, будто надъ водою ходятъ зловщіе призраки.
— Это и есть призраки!— сказалъ я однажды.
— Какъ?— удивилась Нюта.
— Ну, да… это призраки тифа, лихорадки и чахотки.
Ивановъ серьезно засмялся.
Не знаю, просто ли потянуло холодомъ отъ болотъ, или смхъ его прозвучалъ слишкомъ странно, но стало жутко. Мы долго смотрли на тощія, призрачныя тни бловатыми толпами ходившія подъ мсяцемъ, точно он выползли изъ болотъ потанцовать при лунномъ свт. Подулъ втерокъ, и видно было, какъ он затолпились, заколыхались, вытянулись и вдругъ побжали въ одну сторону, къ далекимъ полямъ по ту сторону холодной рки.
— Страшно!— сказала Нюта, и мы далеко отплыли отъ этого мста къ крпкому лсному берегу.
Обычно на рк было пустынно и тихо. Только иногда съ сосднихъ дачъ, которыхъ было немного въ этихъ мстахъ, вызжали кататься барышни въ малороссійскихъ костюмахъ и добродушные студенты въ заломленныхъ на затылокъ голубыхъ фуражкахъ и разноцвтныхъ рубахахъ. Они здили взадъ и впередъ по широкому разливу и пли малороссійскія и революціонныя псни. Мы посмивались надъ ними, но любили: ужъ очень они были молоды и счастливы. Иногда они варили кашу и разводили на берегу яркіе костры, прыгающимъ возбужденнымъ свтомъ озарявшіе нижнія втви наклоненныхъ, задумчивыхъ дубовъ. И лсъ и рка оживали, и казалось, обступали со всхъ сторонъ яркое, веселое пламя и хохочущую, дурачущуюся молодежь. И только дальніе болотные призраки одиноко бродили, въ холодномъ лунномъ свт, по своимъ зловщимъ омутамъ, чуждаясь яркихъ пятенъ и звуковъ веселья.
Мы здили смотрть на пикникъ и слушать псни. Насъ забавлялъ загадочно-откровенный, черезчуръ русалочій смхъ барышень въ малороссійскихъ костюмахъ и неестественно мужественный видъ студентовъ, продлывавшихъ чудеса храбрости и ловкости, рискуя каждую минуту холодной ванной, на глазахъ своихъ барышенъ.
Но въ праздникъ на рк появлялись мщане изъ города. Разодтые въ красные рубахи и сапоги со сборами, въ зеленые и розовые шелковые платки и неописуемо яркія юбки, они ухарски визжали на гармоникахъ и превращали нашу милую рку въ сплошной кабакъ. Къ концу вечера они, точно одурлые, кричали, дрались, какъ зври, и иногда тонули. Тогда по всей рк часа три, подымая илъ, тащили мокрые невода, шарили баграми, вытягивали страшныя, зеленыя коряги, выли, причитали и ругались обалдлыми, грубыми голосами. А потомъ, гд-нибудь на зеленой, сырой трав, у самой воды, долго лежалъ одинокій, голый трупъ, и изъ-подъ мокраго рядна глядло въ синее небо вздутое, страшное лицо съ тусклыми, рыбьими глазами. Возл сидлъ стражникъ и сосалъ вонючую цыгарку, а все вмст отравляло рку на нсколько дней, напоминая о томъ, сколько еще идіотовъ и скотовъ на бломъ свт.
Вотъ въ эти дни намъ ничего не оставалось больше здить кататься на заводи, гд ходили лунные призраки, и въ одну изъ такихъ поздокъ, подъ визгъ и скрежетъ раздираемыхъ на части гармошекъ, долетавшіе изъ лсу, Нина Алексевна простудилась.
Одинъ изъ тощихъ, полуневидимыхъ призраковъ неслышно подошелъ къ ней по глади застывшей воды и обнялъ ея живое, прекрасное тло.
Какъ все-таки странно, что никогда человкъ не угадываетъ приближеніе смерти. Быть можетъ, Нина Алексевна была счастлива и весела, смялась въ ту самую минуту, когда смерть начала отсчитывать, сколько часовъ осталось ей жить. Она только пожаловалась, что становится холодно, но даже домой не звала.
На другой день я былъ еще въ город, когда ко мн вошелъ Ивановъ и съ нимъ въ комнату вошло что-то иное, не то добродушное веселье, которымъ вяло отъ него всегда.
— Жена умираетъ!— сказалъ онъ негромко и лицо его не измнилось.
Это было ужъ каменное лицо человка, достигшаго предловъ скорби, за которыми кончаются слезы и жалобы и наступаетъ молчаніе.
Я проявилъ тогда гораздо больше шумнаго испуга. Сначала не поврилъ и чуть ли не заставилъ его уврять меня въ томъ, что жена его дйствительно умираетъ, потомъ поблднлъ, засуетился, побжалъ за докторомъ. Ивановъ все время оставался молчаливъ и неподвиженъ. По дорог отъ доктора мы зашли въ аптеку за первыми лекарствами. Ихъ приготовляли долго. Аптекарь, жестоко равнодушный человкъ, пропитанный запахомъ аптеки и высохшій отъ него до самаго сердца, долго и методично заворачивалъ каждый пузырекъ въ дв, три бумажки, припечатывалъ, перевязывалъ, заклеивалъ облатками, стараясь наклеить ихъ ровненько и аккуратно. Казалось, онъ длаетъ это или для собственнаго удовольствія или на зло. Я не могъ сидть на мст отъ волненія, былъ рзокъ съ аптекаремъ, сердился, возмущался и въ тоск переходилъ отъ окна къ окну.
Ивановъ слъ на диванчикъ у двери, такъ и просидлъ все время совершенно неподвижно. Лицо у него было какое-то странное, точно онъ внутренно прислушивался къ чему-то необыкновенному. Иногда мн казалось, что онъ слышитъ что-то подъ поломъ аптеки, и становилось страшно.
‘Катится колесница Джагернаута и я слышу шумъ и грохотъ ея колесъ!..’ машинально вертлось у меня въ мозгу, назойливо и тупо повторяясь.
Можетъ быть, это и въ самомъ дл былъ, слышимый ему одному, шумъ и грохотъ катафалка, приближающагося, чтобы навсегда увести его счастье. И онъ какъ будто измрялъ разстояніе между неизбжнымъ концомъ и своей собственной жизнью, не мыслію, а всмъ существомъ своимъ соображая, можетъ ли онъ довести ее до конца и долго ли придется жить.
Былъ солнечный день и ясность голубого неба улыбалась на всемъ. Далекія горы, поля и изгибы блестящей на лугахъ рки были воздушны и легки.
Я уже немного овладлъ собой и, искоса посматривая на заострившіися профиль сидящаго рядомъ со мною на дрожкахъ Иванова, и хотлъ, и не могъ проникнуть въ его душу. Что-то ужасное совершалось въ ея темной глубин, въ которую уже не проникалъ ни одинъ лучъ солнца, ни одинъ веселый звукъ, доносившійся съ луговъ. Но на поверхности не было ничего особеннаго и лицо его напомнило мн блестящую, мирную голубую рку, на дн которой лежитъ утопленникъ. Рка неподвижна, она принимаетъ ласковые оттнки, меланхолично шевелитъ метелками камышей и отражаетъ въ себ блыя облака, а гд-то тамъ, въ сырой и зеленой ея глубин, гд тянутся слизистыя зеленыя нити и ползутъ рчные гады, въ это время завершается послдняя страшная борьба со смертью.
На дач все было сбито съ мста, точно посл погрома. Потемнвшее личико Нюты не улыбалось мн, деревья стояли вокругъ дома неподвижно, какъ будто тоже слушали и ждали, а ихъ зеленая, темная глубина казалась жуткой, таящей тайну. И когда я изрдка выходилъ въ лсъ, чтобы опомниться и собраться съ мыслями, меня окружало слишкомъ торжественное молчаніе.
День и ночь, и опять день смерть стояла на опушк, и мы ощущали ея присутствіе въ страшной тяжести, подавлявшей даже голоса. Она какъ будто раздумывала, — войти или нтъ, и порой казалось, что вотъ она отодвинется къ первымъ деревьямъ лса, оглянется и беззвучно уйдетъ въ зеленую чащу. И оживится земля, и запоютъ птицы, засмются наши сердца, и солнце утромъ умоется росою, чтобы освтить нашъ домъ новымъ радостнымъ свтомъ.
Въ послднюю ночь Нин Алексевн стало какъ будто лучше. Она пришла въ себя и хотя не говорила отъ слабости, но улыбалась слабо и блдно. Только сухой, блестящій взглядъ ея все переходилъ съ лица на лицо, будто спрашивая о чемъ-то, непонятномъ для насъ. Все ожило. Зажгли лампы и пили чай, говоря другъ другу:
— Ну, слава Богу… кризисъ, кажется, миновалъ!
Но когда я вышелъ на площадку передъ домомъ, я ясно почуялъ, какъ быкъ чуетъ въ пол окровавленную бычью кость, что смерть не ушла. Она была тутъ, въ дверяхъ, готовая войти, и тьма, облпившая землю, пугала меня своими черными пятнами. Лсъ подступилъ къ самому дому и давилъ мозгъ своей глухой неподвижностью.
И смерть вошла: когда я вернулся, Нюта, съ перекошеннымъ отъ страданія лицомъ, сообщила мн, что Нин Алексевн опять хуже.
Я вошелъ и самъ почувствовалъ, что есть нчто страшное, послднее въ томъ, что, никого не спрашивая и даже не думая, — можно ли? — я вошелъ въ спальню молодой женщины.
Долго и робко смотрлъ я въ красивое горящее лицо, разметавшее по блой подушк черные, спутанные волосы. А утромъ, когда встало солнце, она умерла и лежала на кровати каменно-спокойная, четко вырзываясь на срой стн землисто-срымъ, каменнымъ профилемъ.
Былъ человкъ и жилъ своей яркой, красивой жизнью. Смотрли на него другіе люди, радовались и видли красоту, глубину переживаній, радость жизни, занимавшіе въ мір ничмъ не смняемое, ничмъ не заполняемое мсто. Казалось невозможнымъ представить себ міръ безъ этого живого, сильнаго тла, безъ этой тонкой, своеобразной души. И вотъ что-то свершилось: потухъ какой-то лучъ и комъ земли лежитъ мертвой грудой, на томъ мст, гд создавались и разсцвтали тончайшіе узоры жизни, уже начатъ безобразный процессъ гніенія.
Было это ужасно, и веселый солнечный міръ, пестрвшій всми красками и цвтами, подернулся неуловимымъ чернымъ флеромъ. Но еще ужасне было то, что осталось на земл и что надо было принять и разршить.
Эта женщина жила не столько потому, что она ходила, смялась, пла и любила, а потому, что яркій цвтъ ея жизни крпкими корнями росъ изъ жизни другихъ людей, въ нее изливавшихъ свою собственную жизнь. И когда ея не стало, корни оборвались, и ихъ кровавые концы, какъ обнаженные нервы, трепетно и страшно забились въ пустот
Насколько была велика любовь, настолько было неизбжно страданіе. Я помню, какъ припомнились вс мелочи жизни ея и показалось ужаснымъ, что ей не отдавали столько вниманія, сколько можно было, не взяли отъ нея столько, сколько она могла дать. Казалось, что произошла страшная ошибка, по нераднію, тупости и глупости, утрачено громадное богатство, и сознаніе непоправимой вины было остро, какъ ножъ. И опять-таки, еще ужасне было страшное сознаніе, что все это только кажется такъ, а въ дйствительности сколько бы любви, нжности и вниманія не было дано ей, рано или поздно пришла бы смерть, какъ придетъ ко всмъ, и было бы то же, только тмъ мучительне, чмъ больше было бы любви и нжности.
Я никогда не забуду тхъ двухъ часовъ, когда мы перевозили гробъ съ трупомъ Нины Алексевны въ городъ.
До города было шесть верстъ и дорога почти цликомъ шла по сыпучему, желтому песку, посылавшему въ поле крученые вихри сухой, мелкой пыли. Лошади тащились шагъ за шагомъ, колеса съ глухимъ шорохомъ прорзали сыпучую глубину, крутился песокъ въ колесахъ, и гробъ, раскаляемый солнцемъ, медленно качался въ пустомъ пол, подъ густымъ, скупымъ небомъ.
Мы шли за гробомъ, и его тяжкая, уродливая голова качалась передъ нами. Тамъ въ ней, въ тсномъ, деревянномъ череп, должно быть, такъ же качалась и глухо стукала о доски, мертвая, закостенлая головка. Изъ щели гроба торчала чистая, блая кисея, прохваченная гвоздями, точно стальными зубами, ядовито вонзившимися въ чистое, молодое тло. И изъ этой же щели сладко нудной волной уже шелъ трупный запахъ и тяжелымъ гнуснымъ облакомъ тянулся за гробомъ.
Кончено все, и та женщина, коснуться нжнаго тла которой было бы счастьемъ для каждаго живого человка, та женщина, которая всю жизнь старалась украшать своей красотой, изящностью и нжностью, теперь, уже не зная того, душила насъ трупнымъ смрадомъ, возбуждая тошноту и мучительное для сознанія чувство омерзенія.
Я обманывалъ себя, старался не слышать этого сладкаго смрада и больше всего на свт боялся, чтобы моя невольная блдность и судороги на лиц, когда смрадъ попадалъ въ ротъ, не были замтны Иванову. Страшнымъ усиліемъ мозга я старался понять, что долженъ думать и чувствовать онъ, самый близкій къ ней, связанный съ этимъ самымъ разлагающимся тломъ памятью о прекрасныхъ, таинственныхъ ласкахъ, о нагот его, о той душ, которая жила въ немъ и которая была извстна цликомъ только ему одному. Иногда мн уже какъ будто рисовалось что-то безформенное и тяжелое, но мозгъ утомленно падалъ, и я тупо шелъ сзади, по временамъ задыхаясь въ волн ядовитой, смердящей сладости.
Мы похоронили ее, сравняли землю между нею и нами и отдали ее червямъ, во тьм, въ одиночеств подъ землею.
Жизнь стала пустой и тяжелой. Я попрежнему бывалъ на дач, попрежнему мы съ Нютой тихо уходили въ лсъ и поле, но разговоры наши стали скупы и блдны, какъ будто улетла ихъ живая душа.
Ивановъ жилъ. Онъ бродилъ по дому, здилъ въ городъ, лъ, пилъ и спалъ, но странно было глядть на него. Все хотлось спросить:
— Зачмъ?..
Онъ никогда не вспоминалъ объ умершей и это было понятно: что жъ тутъ вспоминать?..
И по временамъ мн казалось, что все кончено, что такъ и будетъ онъ жить, какъ собака съ перешибленнымъ задомъ, или рыба, вытащенная на песокъ, будетъ смотрть на свтъ, развать и закрывать ротъ, проживетъ долго или мало и исчезнетъ, никому не нужный больше.
Если онъ упоминалъ имя умершей, то скороговоркой, вскользь и сейчасъ же заговаривалъ о другомъ. Но однажды, когда были сумерки и мы вдвоемъ сидли на крыльц, поджидая хавшую въ городъ Нюту, Ивановъ вдругъ заговорилъ:
— Страшно сказать, — глухо проговорилъ онъ, — но я радъ, радъ, что она умерла теперь, а не посл… радъ, что у меня осталась еще надежда, что будетъ другая!
Послднее слово онъ произнесъ такъ тихо, что его, должно быть нельзя было услышать подъ ближайшими деревьями, но мн показалось, что мозгъ мой двинулся съ мста. Все поднялось: жалость къ милой умершей женщин, удивленіе, негодованіе.
— Что?— воскликнулъ я.— Какъ вамъ не стыдно!
И нестерпимое желаніе ударить его по щек, по блдной, плоской щек подлаго, притворявшагося самца, которому нужна была только новая самка, рванула все мое существо.
Человкъ, который надъ трупомъ только что умершей женщины, отдавшей ему всю жизнь, врившей ему, какъ Богу, думалъ о томъ, что не все еще потеряно и еще можно получить такое же голое, податливое женское тло, ложиться на него и корчиться, слюнявя и визжа отъ наслажденія.
Я не помню, что я ему сказалъ, но помню, что всталъ и смотрлъ съ омерзеніемъ и ужасомъ.
И вдругъ Ивановъ тихо, тихо заплакалъ.
— Милый мой, дорогой, — зашепталъ онъ, — что же мн длать, что мн длать?.. Вдь я никогда не забуду ее. Вдь я выдумываю другую женщину потому, что не врю въ это! Вы не знаете и никто не знаетъ и никогда не узнаетъ, и ужасъ въ томъ, что не понять вамъ, какая была она! То самое нжное, самое милое, самое прекрасное, что въ ней было, отдавалось только мн… и какъ бы я ни плакалъ, какъ бы ни разсказывалъ, никто всей глубины потери не пойметъ!.. Я одинъ это знаю, мн одному это надо пережить. Знаете, — будь проклятъ день, когда я съ ней сошелся, не надо было ни ласкъ, ни счастья, ничего… чмъ теперь!.. Я нашелъ въ ней все.. вы знаете это!.. И все я потерялъ… вообразите же, что если бы прошло еще много лтъ, больше и больше сужая кругъ жизни, мы срослись бы еще больше еще ненужне сталъ бы для насъ весь остальной міръ… и она умерла бы тогда. Умерла бы, потому что вс умираютъ… и нечего плакать, что она умерла сегодня, когда умерла бы все равно завтра, посл завтра. Теперь я еще силенъ, я могу сдлалъ страшное усиліе и если не пережить, то хоть убить себя. А тогда?.. Чмъ больше, чмъ дольше счастье, тмъ ужасне неизбжный конецъ… вы понимаете?.. Не любите же никого, не врьте этой глумливой затяжк, которою издвается кто-то надъ человкомъ… Живите одинъ и умирайте одинъ!..
Я стоялъ и слушалъ, и чувство холода и тоски ползло по моему сердцу все выше и выше и страшно стало, что я дйствительно не пойму того темнаго, безысходнаго ужаса, который чувствую въ его сбивчивыхъ, невыразительныхъ словахъ, и который есть мой ужасъ, потому что рано или поздно я также долженъ буду пережить его.
За лсомъ уже поблднло небо, и плотная масса лса стала слабо длиться въ бловатомъ лунномъ туман, показывая дальнія поляны и черные, загадочные стволы деревьевъ.
Плакалъ человкъ безпомощно и безполезно, лсъ блдными глазами смотрлъ и слушалъ, а у меня было ощущеніе безсильной, нелпой тоски.
Вскор посл того Ивановъ запилъ, потомъ сталъ угрюмъ, дикъ и непріятенъ, а потомъ, можетъ быть, и вправду нашелъ другую женщину, еще лучше, моложе и пышне. Что жъ, въ такомъ случа, значитъ, онъ не такъ любилъ жену, какъ думалъ я и онъ самъ, и надо, изъ жалости, желать, чтобы это было такъ. А желать этого, желать, чтобы любви было меньше — нелпо!.. Богъ съ нимъ!.. Я не знаю конца, потому что не женился на Нют и давно потерялъ ихъ изъ виду.
Но теперь, когда я вспоминаю чистую полосу счастья, давно уже забытую Нину Алексевну, тоненькую Нюту и Иванова, я только тяжко и уныло вздыхаю и мн кажется, что я поступилъ правильно, — избжалъ страшнаго горя.
Чмъ больше любви, тмъ ужасне горе смерти любимаго человка. А оно будетъ, и мы знаемъ это, знаемъ врне и точне, чмъ что бы то ни было на свт. Рано или поздно придетъ смерть и разлучитъ людей, бросивъ одного въ пустоту, какъ заброшеннаго щенка.
Такъ. Сотни женщинъ прошли предо мною гибкія, стройныя, таинственно скромныя, безстыдно голыя посл того, какъ глаза мои видли ихъ прекрасную наготу. Ихъ приподнятыя груди, ихъ готовые глаза, ихъ горячія пріоткрытыя губы надъ блыми зубами — он скрасили мою жизнь, навязанную мн кмъ-то жестокимъ, придали ей цлую радугу цвтовъ, глубину, неожиданность и силу.
Но я уже не любилъ ни одной. И теперь, когда он уже ушли, во мн много благодарной памяти за ту радость, которую дали ихъ ласки, и ни капли сожалнія и тоски.
Я одинъ стою передъ лицомъ смерти, и когда она придетъ, умру одинъ, безъ горя и муки, только со страшной злобой въ душ къ тому, кто далъ мн человческую жизнь и человческую смерть.