Изъ прошлыхъ лтъ.
Изъ прошлыхъ лтъ.
(Воспоминанія о Н. . Анненскомъ).
——
Из прошлых лет, Анненская Александра Никитична, Год: 1913
Время на прочтение: 73 минут(ы)
Я познакомилась съ Николаемъ едоровичемъ Анненскимъ въ 1860 г. когда онъ 17-лтнимъ юношей перехалъ со своей семьей на житье въ Петербургъ изъ Сибири, гд отецъ его состоялъ на государственной служб. Первое впечатлніе, которое онъ на меня произвелъ, было не совсмъ въ его пользу: это былъ необыкновенно шумный, подвижной, веселый юноша, который безпрестанно шутилъ, смялся, перекидывался остротами съ своею 18-лтней сестрой, и мн показалось, что они готовы осмивать все и всхъ. Черезъ годъ я поселилась въ ихъ семь, какъ учительница младшихъ сестеръ, и это дало мн возможность ближе познакомиться съ нимъ. Мы были родственниками (его отецъ былъ родной братъ моей матери) и потому дружескія отношенія между нами всмъ казались вполн естественными. Лто мы проводили на дач въ Лсномъ Институт. Каждый вечеръ, когда дти укладывались спать, а старшіе члены семьи уходили къ себ въ комнаты, мы съ нимъ отправлялись бродить по довольно пустыннымъ въ то время улицамъ Лсного, и тутъ я увидла, какъ много серьезныхъ вопросовъ и запросовъ скрывалось подъ его мальчишескою беззаботностью. О чемъ не переговорили мы въ эти свтлые, лтніе вечера! И объ исторіи, и о нравственности, и о философіи, и о статьяхъ въ новыхъ книжкахъ журналовъ!
— Мн кажется, я съ ума схожу!— говорилъ иногда Николай, запутавшись въ какомъ-нибудь философскомъ вопрос, и смотрлъ на меня дйствительно безумными глазами. Но вотъ проходило три, четыре минуты, и онъ самъ себя возвращалъ къ дйствительности какой-нибудь шуткой или какимъ-нибудь подвернувшимся ему на языкъ стихотвореніемъ. Память у него была колоссальная, онъ зналъ массу стихотвореній и очень любилъ цитировать ихъ.
Одинъ разъ я случайно услышала, какъ его отецъ говорилъ его матери:— Что это ныньче за странная молодежь! Вотъ нашъ Николай цлые часы гуляетъ наедин съ молодой двушкой, я вчера послушалъ, о чемъ они говорятъ: о воспитаніи дтей, о какихъ-то книгахъ, а о любви ни слова! Нтъ, въ наше время не такъ было!…
Я, смясь, передала эти слова Николаю и мы съ нимъ пожалли бдное ‘старое поколніе’, которое не знало между мужчиной и женщиной никакихъ отношеній, кром любовныхъ. А намъ и безъ любви было хорошо! Хотя я была на три года старше Николая, но для меня впервые открывалось наслажденіе умственной жизнью, отвлеченной мыслью, а онъ весь горлъ этою жизнью, этою мыслью. Посл перезда въ Петербургъ онъ съ жадностью набросился на чтеніе, цлые часы проводилъ въ Публичной библіотек и покупалъ у букинистовъ массу книгъ самаго разнообразнаго содержанія.
Николай хотлъ съ осени 1861 г. поступить въ университетъ, но такъ какъ онъ получилъ среднее образованіе въ кадетскомъ корпус, (въ Омск, гд онъ провелъ дтство, не было въ то время никакого другого среднеучебнаго заведенія), то ему нужно было выдержать экзаменъ по всмъ предметамъ гимназическаго курса. При его блестящихъ способностяхъ это была бы для него не особенно трудная задача, но засадить себя за учебники было не подъ силу пылкому юнош, онъ не сталъ держать экзамена и записался въ университетъ вольнослушателемъ. Онъ сталъ посщать лекціи по филологическому факультету, увлекался Костомаровымъ и вообще всей атмосферой тогдашняго университета. По молодости и неувренности въ себ онъ не ршался выступить ораторомъ на сходкахъ, но не пропускалъ ни одной изъ нихъ и принималъ близко къ сердцу дебатировавшіеся на нихъ вопросы. Онъ участвовалъ въ знаменитой процессіи студентовъ, ходившихъ къ попечителю Филипсону изъ университета черезъ весь Невскій въ Колокольную улицу, и только случайно не попалъ въ число студентовъ, арестованныхъ на большой сходк во двор университета и затмъ отправленныхъ въ Кронштадскую крпость.
Университетъ былъ закрытъ. Публичныя лекціи, организованныя взамнъ его студенческимъ комитетомъ въ зал городской Думы, просуществовали всего два мсяца.
Съ этого времени зародился у Николая живой интересъ къ вопросамъ политической и общественной жизни. Букинисты, съ которыми онъ познакомился при покупк книгъ, доставляли ему аккуратно вс вновь выходившіе NoNo ‘Колокола’, черезъ знакомыхъ студентовъ онъ добывалъ прокламаціи, которыя тогда начинали ходить по рукамъ. Впрочемъ, факты окружающей дйствительности и безъ помощи литературы не могли не захватывать воспріимчиваго юношу. Университетскія исторіи, первыя политическія демонстраціи въ Польш, арестъ Михайлова, высылка проф. Павлова и цлой массы студентовъ, кровавая расправа съ крестьянами при примненіи Положенія — все это сильно волновало его. Въ то время недовольство существующимъ порядкомъ высказывалось людьми самыхъ различныхъ направленій и слоевъ населенія, а молодежь принимала это недовольство за врный признакъ близости переворота. Какъ произойдетъ этотъ переворотъ и что за нимъ послдуетъ — въ этомъ, кажется, никто, — по крайней мр изъ знакомой намъ молодежи,— не отдавалъ себ яснаго отчета. У Николая тоже не было никакой опредленной политической программы, помню одно только, онъ всегда былъ самымъ горячимъ противникомъ террора и якобинства. Его до глубины души возмущала идея, которую въ то время проповдывали многіе въ сущности очень добродушные и безобидные юноши, что для общаго блага нечего останавливаться передъ жертвами, что, если для созданія новаго строя въ Россіи надо снести десятки тысячъ, хотя бы милліонъ головъ, то колебаться не слдуетъ. Также антипатична была ему мысль, что считаться съ мнніемъ и стремленіями большинства не стоитъ: кучка благородно настроенныхъ молодыхъ радикаловъ должна выработать программу новаго строя, захватить въ свои руки власть и насильно ввести т учрежденія, которыя всхъ облагодтельстуютъ. Въ то время Николай еще не умлъ отстаивать своихъ убжденій путемъ логическихъ доказательствъ и неоспоримыхъ фактовъ, онъ замнялъ то и другое неудержимою горячностью, такою запальчивостью, которая иногда приводила въ смущеніе его противниковъ и невольно заставляла ихъ замолкать. Почти такіе же горячіе споры приходилось ему вести и съ представителями противоположнаго лагеря, съ крпостниками, которые встрчались среди знакомыхъ его семьи. Рознь между отцами и дтьми начинала рзко обозначаться. ‘Дти’ совершенно утратили почтительность добраго стараго времени и отрицательно относились чуть ли не ко всему, чему поклонялись дды и отцы, ‘отцы’ до глубины души ненавидли т измненія въ быт и понятіяхъ, которыя обусловливались отмной крпостного права, они не пропускали случая упрекнуть молодежь за ея увлеченія новшествами и злорадно подчеркивали вс ея ошибки и промахи. Въ своихъ возраженіяхъ Николай такъ же мало щадилъ пожилыхъ противниковъ, какъ и молодыхъ. Впрочемъ, съ пожилыми онъ на, чиналъ споръ, только когда они сами,— иногда нарочно,— задвали его, иначе онъ находилъ, ‘что не стоитъ разсуждать съ людьми, которые говорятъ на разныхъ съ нами языкахъ’, и въ разговорахъ съ ними избгалъ всякихъ щекотливыхъ вопросовъ.
Вообще въ молодости Николай былъ страшно вспыльчивъ: не только серьезное разногласіе, но иногда самая пустая житейская мелочь могла вывести его изъ себя, и онъ способенъ былъ наговорить массу оскорбительнаго тому, кто его разсердилъ. Но, Боже мой, какъ быстро простывалъ его гнвъ, какъ онъ каялся въ этихъ вспышкахъ, какъ онъ старался вознаградить обиженнаго за нанесенное оскорбленіе, заставить его забыть это оскорбленіе! И это стараніе никогда не пропадало даромъ: никогда не видала я человка, который затаилъ бы обиду противъ него.
— Онъ бшеный!— говорили иногда товарищи, возмущенные его неукротимостью въ спор, и съ неудовольствіемъ отходили отъ него, но проходило нсколько минутъ и они вс снова возвращались къ ‘бшеному’, побжденные его безконечнымъ добродушіемъ, его заразительною веселостью.
Освобожденіе крестьянъ произвело на насъ меньше впечатлнія, чмъ слдовало бы ожидать. Подъ вліяніемъ статей ‘Современника’ мы критически относились къ условіямъ реформы, кром того, мы смотрли на нее, какъ на первый шагъ къ обновленію страны и съ нетерпніемъ ожидали послдующихъ.
Лтомъ 62 года, во время большихъ петербургскихъ пожаровъ, мы жили въ Старой Русс, гд старшая сестра Николая лечилась, и только изъ газетъ узнавали о надвигающейся реакціи, о пріостановк на 8 мсяцевъ ‘Современника’, о закрытіи воскресныхъ школъ, объ арест Чернышевскаго.
Вс эти горестные факты вовсе не производили на насъ удручающаго впечатлнія. Николай со своимъ обычнымъ сангвинизмомъ уврялъ, что это мимолетное зло, что посл усиленнаго подъема послднихъ лтъ реакція вполн естественна, но что она не можетъ быть долговременна, что, чмъ сильне и безцеремонне, она проявляется, тмъ скоре настанетъ новый подъемъ, тмъ энергичне онъ будетъ.
И я раздляла его надежды, его ожиданія.
Университетъ оставался закрытымъ и родители Николая настоятельно требовали, чтобы онъ бросилъ мечты о высшемъ образованіи и поступилъ на службу въ министерство внутреннихъ длъ, гд отецъ его имлъ связи. Николай энергично воспротивился этому и ради заработка предпочелъ давать частные уроки. Онъ по, ступилъ въ помощники къ одному изъ своихъ родственниковъ, который готовилъ къ офицерскому экзамену юнкеровъ изъ богатыхъ и аристократическихъ семей. Занятія съ молодыми шелопаями не представляли сами по себ никакого интереса, но они давали хорошій заработокъ, оставляли много свободнаго времени и, главное, давали возможность учителю сохранять полную самостоятельность.
Между тмъ любовь незамтно прокрадывалась въ наши дружескія отношенія и вдругъ вспыхнула неожиданно для насъ самихъ. Сначала мы пытались скрыть ее отъ окружающихъ, но это оказалось для насъ невозможнымъ, и въ 63 году я должна была оставить семью Анненскихъ. Противъ меня лично родители ничего не имли, но, во-первыхъ, они считали (и въ сущности довольно основательно), что Николай еще слишкомъ молодъ, чтобы обзаводиться семьей, а, главное, ихъ смущало то, что каноническія правила запрещаютъ бракъ въ той степени родства, въ какой мы находились.
Это не помшало намъ съ Николаемъ часто встрчаться и видться. Въ это время мы съ нимъ и съ моей сестрой занялись переводами съ нмецкаго и англійскаго языковъ. Большая часть переведеннаго нами никогда не была напечатана, но нкоторыя вещи увидли свтъ. Между прочимъ, мы перевели ‘Исторію крестьянскихъ войнъ’ Циммермана, ‘Комедію всемірной исторіи’ Шерра, ‘Утилитаризмъ’ Милля, ‘Исторію философіи’ Льюиса. Этотъ послдній переводъ мы всегда считали своимъ литературнымъ грхомъ, такъ какъ взялись за него, имя весьма скудныя понятія о философіи. Книга была напечатана, все изданіе разошлось, никто не указалъ намъ нашихъ ошибокъ, но мы чувствовали, что ихъ должно быть много, и даже другъ съ другомъ избгали говорить объ этомъ несчастномъ предпріятіи.
Свиданія урывками, большею частью при третьихъ лицахъ, не удовлетворяли насъ. Я сказала матери, что беру мсто учительницы въ школ одной знакомой барыни, а на самомъ дл наняла у этой барыни маленькую комнатку и поселилась въ ней. Туда каждый день приходилъ ко мн Николай. Въ этомъ году университетъ опять открылся и онъ обыкновенно забгалъ ко мн съ лекцій. Скоро имена Стасюлевича, Срезневскаго, Даманскаго, Люгебиля стали мн знакомы не меньше, чмъ любому студенту. Онъ подробно передавалъ ихъ лекціи, горячо оспаривая т мннія ихъ, которыя считалъ ложными, и съ одушевленіемъ развивалъ т выводы, которые можно было сдлать изъ брошенныхъ ими вскользь идей. Случалось, впрочемъ, что наши свиданія носили мене мирный характеръ. Мн не нравилась его домашняя жизнь, не нравилось, что онъ въ угоду родителямъ поддерживаетъ сношенія съ ихъ знакомыми, людьми совершенно другого міра, чмъ мы, что онъ отдаетъ слишкомъ много времени своимъ ученикамъ-юнкерамъ, которые всячески старались увлечь его въ свою кутежную компанію, иногда даже въ картежную игру. Онъ всегда откровенно признавался мн въ своихъ прегршеніяхъ, я огорчалась, упрекала его, напоминала ему его собственные планы разумной жизни, онъ слабо защищался, каялся, и иногда, усталый посл безсонной ночи, клалъ голову ко мн на колни и, не дослушавъ моей нотаціи, тихо засыпалъ… Когда онъ просыпался черезъ какіе-нибудь полчаса, мы съ нимъ, смясь, вспоминали стихи Пушкина о юнош и ревнивой дв, всякіе упреки были забыты.
Въ 64 или 65 году Николай выдержалъ безъ всякаго труда гимназическій экзаменъ, его знанія классическихъ языковъ превосходили знанія гимназистовъ, хотя онъ занимался не по гимназической программ, а по своей собственной систем: онъ добылъ учебники греческаго и латинскаго языка, составленные но метод Робертсона, заучилъ наизусть разсказы, приведенные въ нихъ, ознакомился съ основными грамматическими правилами и затмъ съ помощью такъ называемыхъ Eselsbrcke сталъ прямо читать авторовъ. Скоро онъ дошелъ до того, что читалъ livre ouvert латинскихъ историковъ и поэтовъ, а также греческихъ драматурговъ. Благодаря своей блестящей памяти, онъ безъ труда запоминалъ большіе отрывки изъ нихъ и много лтъ спустя приводилъ въ недоумніе и восхищеніе своихъ знакомыхъ, обращаясь къ нимъ съ патетическою рчью Цицерона противъ Каталины.
Въ начал 66 г. Николай вынесъ тяжелую болзнь, которую нкоторые доктора считали причиной его позднйшихъ сердечныхъ страданій. У него сдлался сильнйшій тифъ. Недли три онъ лежалъ безъ сознанія и жизнь его висла на волоск. Мн не позволяли видться съ нимъ ни во время болзни, ни во время его медленнаго выздоровленія подъ тмъ предлогомъ, что это можетъ взволновать его и повредить ему. Эта разлука была мучительна Для насъ обоихъ и при первомъ же свиданіи мы ршили, что такъ или иначе должны устроить себ совмстную жизнь. Насъ лично нисколько не пугала жизнь безъ брака, но останавливала мысль о томъ гор, какое это причинило бы родителямъ, а въ особенности моей матери. На помощь намъ пришли нсколько знакомыхъ изъ молодежи, которые знали о нашихъ отношеніяхъ и сочувствовали намъ. Въ нсколькихъ часахъ зды отъ Петербурга нашелся старенькій сельскій священникъ, который согласился обвнчать насъ, сквозь пальцы посмотрвъ на наши родственныя отношенія. И вотъ въ одинъ изъ первыхъ дней сентября мы отправились по Николаевской желзной дорог въ сопровожденіи нашихъ двухъ шаферовъ (моего младшаго брата Петра и одного офицера, школьнаго товарища Николая). Передъ отъздомъ я все разсказала матери. Она сильно взволновалась, расплакалась, но мало-по-малу помирилась съ фактомъ, такъ какъ всегда очень любила и цнила Николая. Онъ не ршился открыться родителямъ и потому, вернувшись посл внчанья, мы отправились каждый въ свой домъ, какъ ни въ чемъ не бывало. Я въ то время держала небольшую школу и тотчасъ по возвращеніи должна была приняться за обычныя классныя занятія, а ему предстояло тяжелое объясненіе съ родителями.
Объясненіе вышло дйствительно очень тяжелое, съ проклятіями отца, съ истериками матери, съ бшеными вспышками Николая. Оно тянулось нсколько дней, но, наконецъ, все уладилось вполн удовлетворительно, ршено было устроить торжественный семейный обдъ, посл котораго мы, какъ всми признанные мужъ и жена, могли начать свою самостоятельную семейную жизнь. Моя мать выхала въ отдльную комнату, оставивъ мн все свое хозяйство и мы, наконецъ, были предоставлены сами себ.
Въ матеріальномъ отношеніи наша жизнь сложилась далеко не блестяще, Моя школа въ среднемъ только окупала квартиру, Николай, чтобы имть что-нибудь, кром случайныхъ и неопредленныхъ полученій за уроки, взялъ мсто корректора въ журнал Министерства Народнаго Просвщенія съ платою по 25 р. мсяцъ, но я съ дтства не привыкла къ роскоши, а Николай никогда, до самаго конца жизни не придавалъ значенія вншней обстановк, и мы были вполн довольны. Наши знакомые вс принадлежали къ такъ называемому ‘нигилистячьему’ кругу, въ которомъ считалось чуть не преступленіемъ тратить лишнія деньги на личные расходы. Насъ даже упрекали въ ‘буржуазности’ за то, что у насъ чайный столъ покрывался скатертью и колбаса подавалась на тарелк, а не на той бумаг, въ которой была куплена.
Случалось, что у Николая, страстнаго любителя музыки, являлось непреодолимое желаніе послушать музыку, а денегъ дома не было. Тогда мы съ Песковъ, гд жили, шли пшкомъ къ Аничкину мосту въ Главную кассу ссудъ, закладывали серебряные карманные часы Николая, оттуда уже на извощик спшили въ Большой театръ, забирались на самые верхи, съ наслажденіемъ прослушивали оперу и назадъ возвращались пшкомъ, при чемъ Николай всю дорогу напвалъ ту или другую арію, стараясь подражать не только пвцамъ, но даже пвицамъ.
Вскор наше матеріальное положеніе нсколько улучшилось: одинъ знакомый уговорилъ Николая поступить на службу въ Государственный Контроль. Въ то время Контроль рзко отличался отъ другихъ бюрократическихъ учрежденій. По мысли Татаринова онъ былъ основанъ съ цлью обуздать финансовый произволъ администраціи, въ него принимали на службу молодыхъ людей, не зараженныхъ бюрократическимъ духомъ, и взаимныя отношенія всхъ служащихъ были чужды всякаго чинопочитанія, всякаго низкопоклонства съ одной стороны, всякаго самодурства съ другой. Желающіе поступить на службу должны были, кром кандидатскаго диплома, представить сочиненіе на заданную тему, въ которомъ могла выясниться степень ихъ интеллигентности и ихъ общіе взгляды. Сочиненіе, заданное Николаю, касалось, если не ошибаюсь,— финансовъ Франціи въ дореволюціонную эпоху и признано было настолько удовлетворительнымъ, что его немедленно зачислили на службу по вольному найму съ тмъ, чтобы дать ему штатное мсто, какъ только онъ выдержитъ кандидатскій экзаменъ.
Этотъ экзаменъ кошмаромъ вислъ надъ Николаемъ вс послдніе годы, но онъ никакъ не могъ заставить себя серьезно приняться за подготовленіе къ нему. Онъ посщалъ лекціи профессоровъ, нравившихся ему, онъ много читалъ по тмъ предметамъ, которые интересовали его, но и только. А между тмъ въ то время на историко-филологическомъ факультет читалось очень много предметовъ, для основательнаго изученія которыхъ было необходимо аккуратно посщать лекціи профессоровъ и углубляться въ такія тонкости филологіи, которыя вовсе не привлекали Николая. Онъ ршилъ, что ему гораздо легче будетъ приготовиться по административному отдленію юридическаго факультета. Изъ главныхъ предметовъ этого отдленія политическая экономія была въ значительной степени знакома ему, съ римскимъ правомъ онъ ознакомился при занятіи исторіей, а энциклопедія права, которую читалъ старый ученый, гроза студентовъ, профессоръ Рдкинъ, заинтересовала его своимъ философскимъ содержаніемъ. Онъ заслъ за приготовленіе къ экзамену, главнымъ образомъ по литографированнымъ запискамъ, лишь изрдка посщая лекцію того или другого профессора.
Вмст съ нимъ приходили заниматься двое знакомыхъ молодыхъ людей и я скоро замтила, что онъ не столько занимается вмст съ ними, сколько объясняетъ имъ темныя мста записокъ и дополняетъ недосказанное въ этихъ запискахъ. Между тмъ, когда настало время держать экзаменъ, весной 68 года, молодые люди смло пошли экзаменоваться, а Николай, робя, уврялъ, что недостаточно подготовленъ, что ему, уже бородатому, солидному человку, невыносима мысль сидть дуракомъ передъ профессоромъ. Мн приходилось всячески ободрять и разубждать его, иногда чуть не насильно выталкивать за дверь.
Экзамены производились по вечерамъ. Съ волненіемъ ждала я его возвращенія. Проходило два, три, четыре часа… И вотъ на нашей темной, грязной лстниц раздавались торопливые шаги и арія Сабинина изъ ‘Жизни за Царя’:
‘Ахъ, когда же съ поля чести
‘Русскій витязь молодой
‘Безъ удалой, доброй всти
‘Возвращается домой!’
Я знала, что все благополучно, и спшила открыть дверь…
Помню, какой оживленный онъ вернулся съ экзамена Рдкина. Въ этотъ вечеръ суровый старикъ былъ особенно не въ дух. Онъ отрывистымъ голосомъ предлагалъ вопросы, ни однимъ замчаніемъ не помогалъ сбившемуся студенту и въ заключеніе приглашалъ его придти еще разъ, приготовившись поосновательне. Одна единица за другой появлялись въ его списк и, наконецъ, паника овладла экзаменующимися, никто не ршался подойти къ экзаменаціонному столу.
— Ну, кто же еще? Никто больше не желаетъ?— спросилъ Рдкинъ, окидывая взглядомъ толпу оторопвшихъ юношей.
Въ словахъ его чувствовалась нкоторая насмшка и это подстрекнуло Николая. Онъ выступилъ впередъ и смло взялъ билетъ.
— Мой громкій голосъ выручилъ меня,— смясь, разсказывалъ онъ — я говорилъ такъ твердо и ршительно, что Рдкинъ поврилъ, будто я все знаю, задалъ мн всего одинъ, два вопроса и поставилъ 5.
Къ 67 году относится начало нашего знакомства съ Владиміромъ Викторовичемъ Лесевичемъ, который въ это время уже начиналъ писать статьи въ журналахъ и имлъ связи въ литературномъ мір. Лесевичи жили вмст со своимъ родственникомъ Ватсономъ (Лесевичъ и Ватсонъ были женаты на двухъ водныхъ сестрахъ), который до закрытія ‘Современника’ велъ въ немъ политическое обозрніе, а теперь былъ однимъ изъ главныхъ сотрудниковъ ‘С.-Петербургскихъ Вдомостей’ В. О. Корша. Они занимали большую, хорошо меблированную квартиру. Съ перваго раза насъ нсколько смутили чинность и ком-иль-фотность всей ихъ обстановки, рзко отличавшейся отъ обихода другихъ нашихъ знакомыхъ.
— У Лесевичей надо всегда быть при шпаг!— говорилъ Николай и немного морщился, собираясь хать къ нимъ.
Но ‘быть при шпаг’ въ чьемъ бы то ни было присутствіи слишкомъ противорчило его натур, онъ очень скоро отбросилъ всякую лишнюю церемонность и явился такимъ, какимъ былъ въ то время всегда и везд: непринужденнымъ, оживленнымъ, заразительно веселымъ, равно готовымъ отозваться и на глубокую мысль, и на остроумную шутку.
Лесевичъ получилъ образованіе въ инженерномъ военномъ училищ, изъ котораго перешелъ въ Академію Генеральнаго Штаба, а затмъ, вообразивъ, что у него призваніе къ военному длу, служилъ нсколько времени на Кавказ. Неприглядныя условія этой службы быстро разочаровали молодого человка, онъ понялъ, что ошибся, вышелъ въ отставку и ршился посвятить себя литературной дятельности. Когда мы съ нимъ познакомились, у него ни въ наружности, ни въ манерахъ не было ничего, намекавшаго на его военное прошлое. Это былъ человкъ европейски образованный, очень начитанный, необыкновенно пріятный, остроумный собесдникъ и блестящій лекторъ. У него была большая библіотека, преимущественно на иностранныхъ языкахъ, къ книгамъ онъ относился съ какою-то почтительною нжностью. Въ то время онъ занимался религіозными или,’лучше сказать, антирелигіозными вопросами и увлекался позитивизмомъ. Они съ Николаемъ очень скоро оцнили другъ друга и между нашими семьями установились самыя дружескія отношенія.
Съ осени 68 г. мы стали жить на одной квартир съ моимъ младшимъ братомъ Петромъ. (Отъ школы я отказалась еще раньше, она не удовлетворяла меня ни въ нравственномъ, ни въ матеріальномъ отношеніи). Въ это время Петръ уже составилъ себ литературное имя своими статьями въ журналахъ ‘Время’, ‘Эпоха’, ‘Библіотека для Чтенія’ П. Д. Боборыкина, въ ‘Русскомъ Слов’ и замнившемъ его ‘Дл’ Благосвтлова. Писать онъ началъ очень рано: его первая статья во ‘Времени’: ‘О суд по преступленіямъ противъ законовъ о печати’ была написана, когда ему еще не исполнилось 18 лтъ. Осенью 61 года онъ поступилъ въ университетъ на юридическій факультетъ, но ему слишкомъ не долго удалось посщать лекціи. Это было время университетскихъ волненій и онъ сразу принялъ въ нихъ самое дятельное участіе. Онъ былъ арестованъ вмст съ толпою студентовъ, собравшихся на сходку, и отправленъ въ Кронштадтскую крпость, гд просидлъ два мсяца. Черезъ годъ онъ былъ снова арестованъ, на этотъ разъ уже привлеченный къ политическому длу (Баллода) и провелъ около года въ Петропавловской крпости. Во время заключенія онъ не прерывалъ ни своихъ научныхъ занятій, ни литературныхъ работъ и, какъ только университетъ былъ открытъ осенью 63 г., онъ выдержалъ кандидатскій экзаменъ. Его статьи по общественнымъ и экономическимъ вопросамъ, его библіографическіе и критическіе разборы книгъ были написаны очень живо, иногда даже увлекательно, и всегда отличались оригинальностью мысли и строгою послдовательностью, доходящей до прямолинейности. Среди молодежи у него было много сторонниковъ, особенно же сторонницъ и поклонницъ. Мы въ семейномъ кругу признавали его талантливость и необыкновенную трудоспособность, но, какъ почти всегда бываетъ въ отношеніи къ близкимъ людямъ, любили подмчать его слабыя стороны. Мы подсмивались надъ его прямолинейностью и нарочно доводили до абсурда его положенія. Это нисколько его не смущало: онъ никогда не останавливался передъ абсурдомъ, если это было логическимъ послдствіемъ даннаго положенія, а къ нашимъ насмшкамъ относился съ непоколебимымъ добродушіемъ. Вообще трудно было найти боле мягкаго, незлобиваго, миролюбиваго человка въ частной жизни. Зная его близко, какъ-то не врилось, что это и есть тотъ безпощадный критикъ ‘Дла’, который такъ безцеремонно расправляется съ писателями-художниками, еще трудне было ожидать отъ него тхъ свирпыхъ политическихъ теорій, которыя онъ высказывалъ. Когда онъ вернулся изъ Кронштадтской крпости, онъ находилъ, что для обновленія Россіи необходимо уничтожить всхъ людей старше 25 лтъ. Черезъ нсколько времени онъ отказался отъ этого человкоубійственнаго плана, но все-таки находилъ, что ради общаго блага не только можно, но даже должно жертвовать отдльными личностями. Большинство представлялось ему всегда косною массою, неспособною ни понимать, ни отстаивать свои интересы, сознательно революціонно настроенное меньшинство должно было создать для него новый, лучшій строй жизни и насильно заставить его принять этотъ строй.
По поводу этихъ якобинскихъ идей, а также по поводу принципа ‘цль оправдываетъ средства’ у нихъ съ Николаемъ въ прежніе годы часто завязывались сильнйшіе споры, при чемъ одинъ страшно горячился, а другой высказывалъ свои идеи безапеляціоннымъ тономъ, для доказательства справедливости ихъ не останавливался ни передъ какимъ абсурдомъ и на возраженія отвчалъ спокойно, съ легкой усмшкой. Теперь они уже не возобновляли этихъ споровъ. Каждый чувствовалъ, что ему не переубдить другого, и разность убжденій не мшала имъ искренне любить и уважать другъ друга.
Наша совмстная жизнь была устроена такъ, что ни мы не стсняли брата, ни онъ насъ. Передняя раздляла квартиру на дв части, каждый былъ хозяиномъ въ своей и не мшался въ дла другого. Братъ часто возвращался домой поздно ночью и мы никогда не спрашивали у него, гд онъ былъ, мы не любопытствовали узнавать, кто были т неизвстные намъ люди, которые приходили къ нему и просиживали съ нимъ цлыми часами. Онъ самъ не предлагалъ намъ знакомиться съ ними. Впослдствіи мы поняли, что онъ не хотлъ замшивать насъ въ дло, которому мы не сочувствовали.
Въ эту зиму на нашей половин часто устраивались довольно многолюдныя, а, главное, очень шумныя собранія. Это было начало движенія въ пользу высшаго женскаго образованія. Мы съ сестрой принимали въ немъ дятельное участіе. Сторонницы этого движенія въ Петербург раздлились на дв партіи: такъ называемыя ‘аристократки’ (Философова, Стасова, Тарновская и др.) и ‘нигилистки’, къ которымъ принадлежали мы. Партіи эти не были строго разграничены, многія переходили изъ одной въ другую, даже принадлежали одновременно къ обимъ. Во всякомъ случа об стремились къ одной цли и сношенія между ними были самыя оживленныя, хотя случались и разногласія. У ‘аристократокъ’ были связи въ сферахъ и он лучше насъ знали, какихъ уступокъ можно ждать отъ администраціи и какимъ путемъ добиваться этихъ уступокъ. Мы были боле знакомы съ той средой, изъ которой должны были выйти учащіяся женщины, съ ея требованіями и стремленіями. ‘Нигилистки’ собирались у насъ и горячо обсуждали разные вопросы, касавшіеся расширенія женскаго образованія и женскихъ правъ вообще, а также средства добиться этого расширенія. Собранія были исключительно женскія, мужчины на нихъ не допускались, но, когда митингъ расходился и за чайнымъ столомъ оставались только близкія знакомыя, Николай выходилъ изъ засады и со своею обычною горячностью говорилъ за или противъ принятыхъ нами ршеній. Онъ, конечно, стоялъ за предоставленіе женщинамъ всякихъ возможностей и къ образованію, и къ самостоятельной дятельности, но зло подтрунивалъ надъ увлеченіемъ феминизмомъ и уврялъ, что теперь ужь многіе мужчины иначе не говорятъ о себ какъ ‘мы, женщины’.
Весной 69 г. мой братъ былъ арестованъ и привлеченъ къ Нечаевскому длу. Съ начала осени ходили слухи о множеств обысковъ и арестовъ, производящихся въ связи съ этимъ дломъ. Среди нашихъ близкихъ знакомыхъ не было настоящихъ Нечаевцевъ, хотя были люди, которые сочувствовали не только цлямъ общества, но и его способамъ дйствія. Масса арестовъ всполошила ихъ, они не чувствовали себя въ безопасности и готовились ко всякимъ случайностямъ. Относительно насъ вс находили, что мы можемъ быть спокойны, такъ какъ Николай чиновникъ и его не могутъ арестовать безъ серьезнаго повода, а къ Нечаевскому длу онъ не имлъ никакого касательства. Поэтому намъ спшили даватъ разныя порученія, кого извстить въ случа ареста, какъ распорядиться тми или другими вещами и т. п.
— Длаютъ насъ своими душеприкащиками,— смялся Николай.
И вдругъ, совершенно неожиданно, въ ночь на 1 декабря, къ намъ нагрянула полиція, произвела очень тщательный обыскъ и арестовала Николая. Не скажу, чтобы я была очень испугана этимъ, обыски и даже аресты были не особенно рдкимъ явленіемъ въ нашей сред, кром того я знала, что никакого серьезнаго обвиненія противъ Николая нельзя выставить. Но тутъ случилось одно обстоятельство, которое осложнило мое положеніе и доставило мн много тревогъ и непріятностей. Оказалось, что жандармскій офицеръ, въ рукахъ котораго находилось дло Николая, былъ старинный знакомый или дальній родственникъ его родителей. Они, конечно, немедленно обратились къ нему со своими просьбами, а онъ пріхалъ ко мн и сталъ уговаривать меня, чтобы я написала мужу, убждая его во всемъ чистосердечно сознаться.
— Если онъ сознается, его немедленно освободятъ, въ противномъ случа ему придется просидть очень долго, а, можетъ быть, подвергнуться и боле серьезному наказанію.
Я наотрзъ отказалась писать такое письмо.
— Если мужъ получитъ это отъ меня,— говорила я — онъ просто подумаетъ, что я съ ума сошла, вдь онъ же хорошо знаетъ, что ему не въ чемъ сознаваться.
Жандармъ ухалъ ни съ чмъ, но дня черезъ три, четыре опять вернулся.
— Вы напрасно говорили, что вашему мужу не въ чемъ сознаваться,— объявилъ онъ — въ его бумагахъ найдена вотъ эта брошюра, а онъ ни за что не хочетъ сказать, отъ кого получилъ ее.
Я взглянула на брошюру: это были корректурные листы перевода рчи испанскаго революціонера Кастелляра. Кто-то хотлъ, было, издать ее, находя, что въ ней есть много подходящаго къ русскимъ обстоятельствамъ, намъ дали просмотрть ее, мы ее прочли и забыли въ глубин какого-то ящика.
— Вашъ мужъ увряетъ, что забылъ, откуда у него эта брошюра,— продолжалъ жандармъ — напомните ему. Вы этимъ окажете ему большую услугу.
Понятно, я тоже не могла вспомнить, какъ попала къ намъ злосчастная брошюра.
— Въ числ вашихъ бумагъ, — любезно наводилъ меня жандармъ — была книжка изъ библіотеки Черкесова. Можетъ быть, брошюра попала къ вамъ случайно, въ одной изъ книгъ библіотеки, вспомните-ка?
Я насторожилась. Въ город ходили слухи, что Черкесовъ, недавно избранный мировымъ судьей, очень непріятенъ полиціи и жандармеріи тмъ, что пользуется своимъ правомъ посщать тюрьмы и разные арестные дома, разговариваетъ съ заключенными, выслушиваетъ ихъ жалобы, поднимаетъ дла по поводу незаконныхъ арестовъ и т. п. Въ то время еще не ршались арестовать безъ законнаго повода мирового судью и, очевидно, жандармы думали воспользоваться нами, чтобы найти хотя ничтожный поводъ придраться къ нему. Посл моего ршительно отрицательнаго отвта жандармъ ушелъ разсерженный, бросивъ мн упрекъ, что я ничего не хочу сдлать для спасенія своего мужа.
Онъ приходилъ ко мн еще раза два все съ тми же вопросами и приставаньями и повторялъ, что мужу грозитъ очень продолжительное заключеніе, даже по всей вроятности ссылка въ отдаленныя мстности. Наконецъ, видя, что отъ меня ничего не добиться, онъ оставилъ меня въ поко.
Николай сидлъ въ Литовскомъ замк въ одиночномъ заключеніи. Свиданій мн съ нимъ не давали, но я могла доставлять ему пищу и книги, а черезъ посредство тюремнаго врача получала извстія о его здоровь.
Въ конц января разнесся слухъ, что Нечаевское дло изъ III-го Отдленія перешло въ судебное вдомство, въ то время судебное вдомство стояло высоко въ общественномъ мнніе, мы врили въ правосудіе, врили, что человкъ не виновный осужденъ не будетъ, но въ связи съ Нечаевскимъ дломъ была забрана масса людей и я боялась, что Николаю придется очень долго сидть въ тюрьм, пока выяснится его непричастность къ длу. Я ршилась пойти къ товарищу прокурора, въ рукахъ котораго было дло, и просить его объ одномъ — поскорй сдлать допросъ мужу. При этомъ я самымъ настоятельнымъ образомъ увряла его, что арестъ Николая прямое недоразумніе, которое онъ легко можетъ выяснить. Не знаю, подйствовали ли мои слова на прокурора или это было простое совпаденіе, но черезъ нсколько дней посл моего визита онъ дйствительно вызвалъ Николая на допросъ, а около половины февраля состоялось постановленіе объ освобожденіи его на томъ основаніи что ‘самъ онъ себя виновнымъ не призналъ, и никто изъ подсудимыхъ его не оговорилъ’. О злосчастной рчи Кастелляра, такъ заинтересовавшей III Отдленіе, вовсе не упоминалось ни въ дл, ни на допрос.
Арестъ Николая былъ, конечно, извстенъ въ контрол, но нисколько не повредилъ ему по служб. Мн передавали, будто Татариновъ сказалъ, что ‘необходимо подождать, какъ выяснится его Дло, арестъ, самъ по себ, не иметъ никакого значенія, такъ какъ нынче сплошь и рядомъ арестуютъ людей ни въ чемъ невиноватыхъ’. Каждое 20 число чиновникъ контроля привозилъ мн его жалованье, а вскор по освобожденіи Николай получилъ значительное повышеніе по служб.
Зимой 1870—71 г. кружокъ петербургской интеллигенціи ршилъ устраивать періодическія собранія для обсужденія на нихъ разныхъ общественныхъ, литературныхъ и научныхъ вопросовъ. Кружокъ въ шутку назвалъ себя ‘Обществомъ трезвыхъ философовъ’ и эта кличка осталась за нимъ, попала даже въ оффиціальныя бумаги. Членами кружка были писатели (Михайловскій, Лесевичъ, Семевскій и др., поздне Южаковъ), молодые ученые, адвокаты, число ихъ мнялось, но, кажется, никогда не превышало тридцати. Собирались они раза два въ мсяцъ въ квартир семейныхъ членовъ, чаще всего у Водовозовыхъ и у Лесевичей, а съ конца 71г., когда мы наняли просторную квартиру, у насъ. Обыкновенно кто-нибудь читалъ рефератъ, состоявшій или въ изложеніи какого-нибудь вновь вышедшаго сочиненія, русскаго или иностраннаго, или въ самостоятельной разработк вопроса, занимавшаго общественное мнніе. Слушатели или возражали референту, или высказывали собственныя мннія по тому же поводу, поднимались споры и ‘философы’ иногда засиживались за ними до 2—3 часовъ ночи. Но домой они вс неизмнно возвращались ‘трезвые’, такъ какъ на собраніяхъ никакихъ напитковъ, кром чая, не подавалось.
Николай рдко читалъ собственные рефераты, его роль сводилась, главнымъ образомъ, къ критик чужихъ рефератовъ и къ самостоятельному освщенію выдвинутыхъ вопросовъ. Помнится, посл какого-нибудь реферата, особенно посл неудачнаго, вс молчатъ и смущенно переглядываются. Черезъ минуту раздается громкій голосъ Николая. Онъ обыкновенно начиналъ съ легкаго комплимента и выраженія сочувствія референту, затмъ указывалъ на его промахи часто въ шутливой, всегда въ безобидной форм и наконецъ, предлагалъ собранію разсмотрть тотъ же вопросъ съ другой точки зрнія. Положеніе было спасено и референтъ забывалъ неудачу, утшаясь мыслью, что подалъ поводъ къ оживленнымъ и интереснымъ преніямъ.
Благодаря ‘трезвымъ’ философамъ, у насъ завязались знакомства въ литературномъ мір, знакомства эти расширились и стали интимне въ такъ называемомъ ‘Ольхинскомъ клуб’, возникшемъ приблизительно въ тоже время. Кружокъ трезвыхъ философовъ былъ слишкомъ узокъ, кажется, женщины совсмъ не допускались въ него, по крайней мр, я не помню ни одной женщины — члена кружка. Мы допускались на собранія только какъ слушательницы безъ права голоса. Отъ мужчинъ требовались извстный образовательный цензъ и довольно высокій уровень умственныхъ силъ. А между тмъ масса интеллигенціи не имла пункта, гд могла бы сойтись, обмняться мыслями, узнать, что длается на свт, иногда просто повеселиться въ своемъ кругу. Сколько-нибудь многолюдныя, хотя бы самыя невинныя собранія въ домахъ людей ‘подозрительныхъ’ (а подозрительными были вс люди передового направленія) привлекали вниманіе полиціи и нердко приводили къ обыскамъ и арестамъ, въ клуб всегда можно было натолкнуться на шпіоновъ. На помощь явился присяжный повренный А. А. Ольхинъ. Онъ былъ человкъ состоятельный, занималъ большую квартиру, велъ открытый образъ жизни, черезъ своихъ родственниковъ имлъ связи съ административнымъ міромъ, и мстная полиція спокойно смотрла на то, что у него собирается черезъ каждыя дв недли многолюдное общество. Для приданія еще боле невиннаго вида этимъ собраніямъ, на нихъ играла музыка и устраивались танцы.
Очень многіе писатели были постоянными постителями Ольхинскаго клуба: Михайловскій, Успенскій, Курочкинъ, Демертъ, Скабичевскій и много другихъ. Полная непринужденность господствовала на этихъ собраніяхъ. Въ одномъ углу столовой сидла группа, которая за кружками пива серьезно обсуждала современные политическіе вопросы, или вела какой-нибудь дловой разговоръ, въ другомъ тайкомъ передавались изъ рукъ въ руки только что отпечатанные листки подпольной литературы или вполголоса сообщалось какое-нибудь извстіе, важное для подпольи аго міра, а въ зал таперъ колотилъ по роялю и пары молодежи носились въ веселомъ танц. H. К. Михайловскій и Николай всхъ чаще удалялись въ укромные уголки то съ тмъ, то съ другимъ изъ присутствующихъ и они же всхъ неутомиме танцевали, Николай Константиновичъ очень ловко и красиво, Николай боле неистово, чмъ изящно.
Лтомъ 1871 разбирался процессъ Нечаева. Николай былъ вызванъ въ качеств свидтеля. Брату моему, между прочимъ, инкриминировалось то, что онъ будто бы устраивалъ у себя на квартир собранія нечаевцевъ и что именно на этихъ собраніяхъ была выработана программа ихъ дйствій. Это была совершенная неправда. Николай въ своемъ показаніи нарисовалъ планъ нашей квартиры и доказалъ съ полною очевидностью, что конспиративныя собранія въ комнаткахъ, занимаемыхъ Петромъ, были невозможны. Онъ говорилъ такъ подробно и убдительно, что обвиненіе было снято, а въ публик многіе стали называть его имя въ числ защитниковъ по нечаевскому процессу {Братъ былъ приговоренъ къ заключенію въ крпости на два съ половиной года, съ зачетомъ того времени, которое уже просидлъ въ крпости, и въ начал 72 года высланъ административнымъ порядкомъ на родину, въ городъ Великіе Луки, Псковской губ. Оттуда онъ въ 73 году эмигрировалъ за границу и жилъ сначала въ Женев, а затмъ въ Париж, сотрудничая и въ русскихъ и въ заграничныхъ изданіяхъ Въ 1883 году онъ заболлъ прогрессивнымъ параличемъ мозга и 1885 г. умеръ въ Париж.}.
Успхъ этого перваго выступленія на суд и та легкость, съ какою онъ говорилъ передъ судьями и публикой, навели Николая на мысль сдлаться присяжнымъ повреннымъ — званіе, въ то время окруженное ореоломъ въ нашихъ глазахъ. Одинъ знакомый присяжный повренный съ радостью записалъ его своимъ помощникомъ и поручилъ ему одно гражданское и одно уголовное дло. Гражданское было тяжба какого-то домовладльца со своимъ управляющимъ. Николай принялся самымъ добросовстнымъ образомъ изучать вс документы, кліентъ безконечное число разъ прізжалъ къ намъ и, не довольствуясь этимъ, Николай самъ здилъ къ нему на Петербургскую сторону. Наконецъ, посл всесторонняго разсмотрнія дла, онъ убдился, что домовладлецъ просто-на-просто мошенникъ, и отказался защищать его.
Съ уголовнымъ дломъ вышло еще хуже. Его подзащитный былъ юноша лтъ 17, который бжалъ отъ родителей, обокравъ ихъ, нсколько времени кутилъ въ разныхъ трущобахъ и затмъ попался на второй краж. Его виновность была доказана неопровержимыми данными, но онъ ршительно отрицалъ ее и со слезами жаловался на несправедливость и жестокость родителей. Долго возился съ нимъ Николай, стараясь пробудить въ немъ лучшія чувства и, наконецъ, повидимому, убдилъ его въ одномъ, что ло,ь передъ судомъ погубитъ его, что его единственное спасеніе въ чистосердечномъ признаніи. Онъ приготовилъ въ защиту его длинную рчь, въ которой описывалъ ненормальную обстановку его дтства, говорилъ о его нравственной безпомощности, о томъ, насколько проявляемое имъ раскаяніе можетъ служить залогомъ, что онъ въ состояніи начать новую жизнь, и просилъ судъ не преградить для него эту жизнь своимъ суровымъ приговоромъ. Въ день суда онъ видлся съ кліентомъ и юноша со слезами на глазахъ общалъ не лгать и во всемъ сознаться. Но вотъ предсдатель предложилъ ему обычный вопросъ:— Признаете ли себя виновнымъ?— Онъ твердымъ голосомъ отвтилъ:— Нтъ, не признаю.— А затмъ сталъ давать показанія, лживость которыхъ доказывалась и сопоставленіемъ фактовъ, и всми свидтелями. Николай былъ страшно пораженъ и взволнованъ. Вся его защита, построенная на раскаяніи подсудимаго, рушилась. Въ своей рчи онъ попробовалъ дать нсколько иное толкованіе его словамъ, объяснитъ ихъ его неразвитостью, непониманіемъ вопросовъ, забывчивостью, но это лишь вызвало насмшливую улыбку прокурора, который видлъ, что неопытный адвокатъ говоритъ противъ своего кліента. Онъ еще больше смутился, сбился, заговорилъ такъ быстро, что за словами его еле можно было услдить, и закончилъ, чуть ли не назвавъ своего кліента нравственнымъ идіотомъ и прося судъ о снисхожденіи къ нему на этомъ основаніи.
Не помню, уважилъ ли судъ эту просьбу, но знаю, что домой Николай вернулся страшно разстроенный и въ тотъ же день ршилъ навсегда отказаться отъ адвокатской дятельности. Я горячо поддержала его въ этомъ намреніи. Его первая, чисто случайная неудача не приводила меня въ такое уныніе, какъ его, но мн казалось, что по своей натур онъ не можетъ быть адвокатомъ. У него былъ слишкомъ критическій складъ ума, слишкомъ большая наклонность каждый вопросъ разсматривать со всхъ сторонъ, съ разныхъ точекъ зрнія, ему не хватало той односторонности, той способности довольствоваться одною частью истины, которая часто необходима при защитахъ.
Была другая дятельность, о которой я для него мечтала и которая ему самому всегда казалась привлекательной: дятельность профессора. Благодаря своимъ блестящимъ способностямъ и своему интересу къ научнымъ вопросамъ, онъ могъ сдлаться недюжиннымъ ученымъ, а, главное, онъ умлъ жить одною жизнью съ молодежью, умлъ подчинять своему вліянію мене развитыхъ людей и руководить ими, не лишая ихъ самостоятельности, не подавляя ихъ своимъ умственнымъ превосходствомъ. Препятствія со стороны администраціи не пугали насъ: мы твердо врили, что старый режимъ близится къ концу, что при новомъ стро полицейскій и административный произволъ исчезнутъ и для всякаго откроется возможность работать на томъ поприщ, которое онъ самъ себ изберетъ.
Надобно было, не теряя времени, готовиться къ избранному пути. Чтобы сдлаться профессоромъ необходимо было выдержать магистерскій экзаменъ. Николай былъ кандидатомъ юридическаго факультета, но магистрироваться по этому факультету ему не хотлось. Исторія была всегда его любимымъ занятіемъ, сдлаться профессоромъ исторіи была его мечта. Но для этой цли нужно было выдержать кандидатскій экзаменъ по филологическому факультету. Въ петербургскомъ университет это было очень трудно, но въ кіевскомъ факультетъ длился на два отдленія: историческое и филологическое, и по первому изъ нихъ не требовалось обширныхъ лингвистическихъ и филологическихъ знаній. Въ конц лта 1873 г. Николай похалъ въ Кіевъ и черезъ два мсяца вернулся кандидатомъ филологическаго факультета. Магистерскій экзаменъ требовалъ отъ него очень небольшихъ усилій, но при министерств Толстого онъ, конечно, никогда бы не получилъ каедры, а, когда Толстой сошелъ со сцены, судьба повернула его жизнь совсмъ въ другую сторону. Политическое броженіе все возрастало, Николай былъ слишкомъ живой и отзывчивый человкъ, чтобы оставаться безучастнымъ свидтелемъ его.
Весной 1872 г. сестра моя, возвратившись со своимъ мужемъ А. А. Криль, изъ-за границы, привезла программу ‘Впередъ’, которую Лавровъ прислалъ въ Петербургъ, чтобы узнать, можетъ ли его будущій журналъ встртить сочувствіе. Сестра остановилась у насъ и на другой же день у насъ былъ произведенъ обыскъ. Обыски были въ т времена настолько зауряднымъ явленіемъ, что даже перестали возмущать обывателей. Николай держался въ высшей степени корректно съ полицейскими и жандармами, предупредительно открывалъ имъ вс ящики и шкафы, вообще выказывалъ имъ ту вншнюю любезность, съ какой обыкновенно относился къ людямъ, которыхъ презиралъ въ душ. Благодаря этому, обыски у насъ проходили всегда безъ скандаловъ и безъ лиш’ нихъ непріятностей, хотя доставляли не мало труда обыскивателямъ: у насъ было много книгъ, преимущественно на иностранныхъ языкахъ, въ которыхъ они были далеко не сильны, и масса разныхъ бумагъ, бумажекъ и писемъ, въ безпорядк наваленныхъ въ ящикахъ столовъ.
На этртъ разъ обыскъ былъ очень тщательный и продолжался, всю ночь, но въ результат то, что должно было быть скрытымъ, осталось неразысканнымъ, и на другой же день десятки рукъ переписывали программу Лаврова, а черезъ нсколько дней она горячо обсуждалась и у ‘трезвыхъ философовъ’, и въ ‘Ольхинскомъ клуб’, и въ разныхъ кружкахъ молодежи.
Многіе радикалы находили программу слишкомъ умренной, слишкомъ мало революціонной. Кром того, въ это время начиналось такъ называемое ‘хожденіе въ народъ’. Многіе молодые люди отказывались поступать въ высшія учебныя заведенія и бросали университеты, чтобы скоре приняться за дятельность среди народа. Они находили, что та научная подготовка, которую Лавровъ рекомендуетъ революціонерамъ, совершенно излишня, что она заставляетъ напрасно терять время и притупляетъ энергію. Николай поддерживалъ точку зрнія Лаврова, хотя подсмивался надъ его ‘космическою подготовкой революціи’. Онъ горячо доказывалъ, что пропаганда въ народ вещь слишкомъ серьезная и отвтственная, что, взявшись за нее безъ достаточныхъ знаній и опытности, можно, пожалуй, принести больше вреда, чмъ пользы. Программа была въ значительной степени видоизмнена въ радикальныхъ кружкахъ молодежи и отослана обратно къ Лаврову.
Журналъ ‘Впередъ’ сталъ выходить и пользовался успхомъ среди одной части революціонно настроеннаго общества. По мр развитія революціоннаго движенія книжки его принимали все боле радикальный характеръ и оставляли программу далеко за собой. Другая часть революціонеровъ, такъ называемые ‘бакунинцы’, до конца относились къ нему отрицательно.
Къ этому времени относятся первыя литературныя попытки Николая. Онъ помстилъ въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ рядъ рецензій и нсколько статей по экономическимъ вопросамъ безъ подписи своего имени. Впослдствіи онъ,— если могши такъ выразиться,— набилъ себ руку и писалъ свободне, но первыя статьи давались ему трудне всякой другой работы. За рецензіей какой-нибудь ничтожной книжонки онъ мучился нсколько дней, злился самъ на себя, приходилъ въ отчаяніе. Еслибы не настоятельныя убжденія H. К. Михайловскаго, онъ, вроятно, посл первой статейки совсмъ бросилъ бы это дло. Самъ человкъ пера, писатель до мозга костей, Николай Константиновичъ не понималъ, какъ можно носить въ голов какую-нибудь идею, высказывать ее на словахъ и не чувствовать потребности изложитъ ее письменно. Часто, когда Николай, увлекшись разговоромъ, развивалъ какую-нибудь мысль, только что пришедшую ему въ голову, Николай Константиновичъ прерывалъ его на полуслов.
— Постойте,— останавливалъ онъ его — запишите свои слова, у васъ выйдетъ превосходная статья!— Николай отвчалъ какой-нибудь шуткой и спшилъ вернуться къ прерванному разговору. Онъ никогда не могъ, какъ Михайловскій и многіе другіе, думать съ перомъ въ рук. Ему нужно было, прежде чмъ ссть за письменный столъ, продумать все, что онъ собирался написать, а еще лучше изложить это кому-нибудь на словахъ. Если при этомъ онъ встрчалъ опроверженія, могъ поспорить, онъ былъ совершенно доволенъ.
— Я знаю,— говорилъ онъ — что въ спор рдко можно разубдить противника или убдиться его доводами, но ничто такъ не помогаетъ вполн овладть идеей, представить ее себ во всхъ подробностяхъ, какъ споръ съ добросовстнымъ противникомъ.
Иногда онъ такъ много и со многими говорилъ о своей стать, что она надодала ему прежде, чмъ была написана.
— Это избитыя мысли, — говорилъ онъ — не стоитъ писать, когда вс это и безъ меня знаютъ!
Нердко мн приходилось напоминать ему, что эти ‘вс’ знаютъ именно съ его словъ, что осталось еще много людей, которыхъ онъ не усплъ ознакомить со своей статьей, и что имъ будетъ, пожалуй, интересно прочесть ее. Онъ вообще былъ всегда недоврчивъ къ себ, всегда цнилъ себя ниже того, что стоилъ, но нигд эта черта характера не проявлялась у него сильне, чмъ въ оцнк собственныхъ литературныхъ работъ. Всякую свою статью онъ передлывалъ и переправлялъ до послдней минуты, когда надо было отсылать ее въ редакцію или въ типографію, и тогда еще со вздохомъ говорилъ:,
— Ахъ, кабы можно было передлать все сначала, можетъ быть, и вышло бы что-нибудь, а такъ никуда не годится!
Уже черезъ много времени, перечитавъ статью въ печатномъ вид, онъ иногда соглашался:
— А, вдь, и правда: недурно вышло, напрасно я себя бранилъ
Среди воспоминаній объ этихъ годахъ жизни свтлымъ пятномъ выдляется воспоминаніе о нашемъ первомъ заграничномъ путешествіи лтомъ 1875 г. Побывать заграницей всегда было нашей мечтой, казавшейся намъ неосуществимой при нашихъ небольшихъ средствахъ. Но зимой этого года мн пришлось пережить мое первое глубокое горе — смерть сестры — и я была въ очень подавленномъ состояніи. Николай былъ тоже огорченъ, такъ какъ всегда любилъ сестру, но его сангвиническая, жизнерадостная натура не допускала, чтобы тнь смерти омрачала жизнь. Онъ ршилъ, что намъ необходимо развлечься, набраться новыхъ впечатлній, что мы должны ухать изъ Петербурга. Кром того, нужно было отвезти его младшую сестру къ ея жениху, случайно попавшему въ число эмигрантовъ. Недостатокъ денежныхъ средствъ никогда не казался ему непреодолимымъ препятствіемъ: онъ сдлалъ заемъ у одного изъ своихъ сослуживцевъ и мы отправились.
Николай свободно читалъ по-французски, по-нмецки, но говорить на этихъ языкахъ не могъ, и потому мы не искали знакомства съ иностранцами, не пытались узнавать ихъ семейную и общественную жизнь. Безъ того путешествіе давало намъ цлый рядъ живыхъ впечатлній и образовъ. Въ Германіи мы погрузились въ міръ искусства, усердно посщали музеи и картинныя галлереи, часами просиживали передъ Сикстинской Мадонной, съ удовольствіемъ бродили по узкимъ улицамъ старыхъ городовъ, въ Швейцаріи мы съ компаніей кавказской молодежи сдлали чудную экскурсію въ горы, въ Париж мы цлые дни проводили или въ картинныхъ галлереяхъ, или за осмотромъ достопримчательныхъ зданій, или просто на улицахъ, наслаждаясь красотою города и оживленнымъ видомъ толпы, а вечера сидли въ театрахъ и кафе-шантанахъ.
Во время всего путешествія намъ удалось побывать на одномъ только общественномъ собраніи и это собраніе произвело на насъ неизгладимое впечатлніе.
Международное Общество Рабочихъ, такъ называемый ‘Интернаціоналъ’, основанный еще въ 60-хъ годахъ посл многихъ перипетій, сопровождавшихъ его появленіе на свтъ, получило незадолго передъ этимъ новую организацію и многіе смотрли на него, какъ на зародышъ великаго будущаго. Въ Веве (около Женевы) назначено было засданіе Юрской секціи и мы черезъ знакомыхъ намъ эмигрантовъ получили разршеніе присутствовать на немъ.
Большая, низкая комната, слабо освщенная нсколькими тусклыми лампами. Всю середину ея занимаетъ столъ. Вокругъ него на деревянныхъ скамьяхъ и стульяхъ сидитъ нсколько десятковъ человкъ, членовъ общества. Около стнъ помщается немногочисленная публика, преимущественно изъ эмигрантовъ. Среди членовъ общества есть люди пожилые, даже съ просдью, но большинство молодые. Они возбуждены, они говорятъ горячо, иногда перебивая другъ друга, говорятъ о безпомощномъ положеніи рабочихъ и о томъ, какъ измнится это положеніе, когда рабочіе всего міра сознаютъ свою солидарность и объединятся въ одинъ общій союзъ для борьбы съ капиталомъ и эксплуатаціей, этотъ союзъ уже существуетъ, онъ насчитываетъ столько-то членовъ въ Англіи, столько-то въ Германіи, столько-то въ Италіи и такъ дале. Встаютъ представители разныхъ странъ и отдльныхъ городовъ и читаютъ доклады о томъ, что та или другая группа рабочихъ проситъ принять ее въ число членовъ союза.
Число этихъ членовъ микроскопически мало сравнительно со всмъ числомъ рабочихъ, но на эту относительную ничтожность цифръ никто не обращаетъ вниманія: вс врятъ, что дло растетъ и будетъ неудержимо расти, что ему принадлежитъ будущность…
Мы заражаемся общимъ одушевленіемъ и намъ обоимъ приходятъ въ голову первые христіане, которые, собираясь въ полутемныхъ катакомбахъ, тоже насчитывали только десятками и сотнями своихъ единомышленниковъ.
Когда мы вернулись изъ-за границы, составъ нашей семьи нсколько увеличился: сестра, умирая, поручила мн свою малютку дочь, на время путешествія мы ее оставляли у родныхъ, а теперь взяли къ себ. Своихъ дтей у насъ не было, мы охотно усыновили малютку и скоро привязались къ ней, какъ къ родной дочери.
Кром того, въ этотъ годъ съ нами поселились родители Николая. Та непріязнь, съ какою они отнеслись къ нашему браку, давно исчезла и между нами установились наилучшія отношенія. Отецъ Николая привыкъ въ Сибири жить на широкую ногу, какъ крупный чиновникъ, получавшій большое жалованье и пользовавшійся большимъ вліяніемъ. Онъ не могъ помириться съ тмъ, что въ Петербург сразу лишился всего своего чиновничьяго величія и долженъ былъ содержать большую семью на скромное жалованье чиновника, причисленнаго къ министерству. Чтобы увеличить свои средства, онъ сталъ искать частныхъ занятій и затвать разныя аферы, которыя большею частью оказывались неудачными. Пользуясь его доврчивымъ характеромъ, около него ютились, разные проходимцы, которые безсовстно обманывали его, дла его запутывались все больше и больше, и Николаю не разъ приходилось выручать его изъ бды. Младшія сестры, мои бывшія ученицы, кончили гимназію, одна давала уроки, другая сдлалась телеграфисткой, какъ он, такъ и младшій братъ (онъ былъ на 12 лтъ моложе Николая) жили по большей части съ нами, а не съ родителями. Они относились къ намъ вполн по-дружески, ко мн съ нкоторымъ оттнкомъ почтительности, какъ къ своей бывшей учительниц, къ Николаю — съ нжною любовью. Мы жили очень небогато, въ тсныхъ квартирахъ, довольствуясь самою неприхотливою, однообразною пищею, но это нисколько не мшало имъ чувствовать себя съ нами весело и привольно. Одна изъ сестеръ очень мило пла и замчательно хорошо умла передразнивать оперныхъ пвицъ и драматическихъ актрисъ. Николай всегда готовъ былъ пть съ ней дуэты изъ любой оперы, при этомъ, гд не хватало голоса, онъ помогалъ себ энергическими жестами и выразительной пантомимой. Зачастую квартира наша оглашалась свирпыми проклятіями изъ Лукреціи Борджіа, торжественнымъ благословеніемъ какого-нибудь родителя, отчаянными воплями несчастнаго любовника, или нжными изліяніями влюбленной парочки. Впрочемъ, любовныя сцены плохо удавались пвцу и обыкновенно принимали въ его исполненіи комическій характеръ.
Другія сестра и брать любили сочинять шутливыя стихотворенія на разныхъ знакомыхъ и на разные случаи жизни. Между прочимъ и мы съ мужемъ нердко являлись объектами этихъ стихотвореній. Мы отъ души смялись имъ, а Николай всегда готовъ былъ помочь юнымъ поэтамъ пріискать рифму или какое-нибудь мткое сравненіе, хотя бы въ ущербъ своему собственному или моему достоинству.
Одно время они затяли устроить у себя небольшія собранія молодежи.
— Только, пожалуйста, чтобы не было никого старшихъ!— просилъ одинъ изъ ихъ знакомыхъ, молодой студентъ.
Николай предоставилъ въ ихъ распоряженіе свой кабинетъ и мы съ нимъ узжали къ знакомымъ на вс т вечера, когда они должны были собираться. Одинъ разъ случилось, что мы почему, то вернулись домой раньше обыкновеннаго и застали всю молодую компанію еще за чайнымъ столомъ. Я быстро прошла въ свою комнату, но Николай соблазнился оживленнымъ разговоромъ, который шелъ въ столовой. Онъ пріостановился и вставилъ въ него нсколько замчаній. Молодежь притихла. Появленіе одного изъ старшихъ видимо смутило ее. Но это было не на долго. Прежнее оживленіе мало-по-малу возвратилось и гости засидлись доле обыкновеннаго. Уходя, тотъ самый студентъ, который хлопоталъ объ удаленіи старшихъ, сказалъ сестр:
— А нельзя ли намъ, если это не затруднитъ Николая едоровича, собираться лучше въ т дни, когда онъ дома?— И вс согласились, что это было бы очень хорошо.
Къ намъ въ домъ очень часто такъ или иначе попадали чужія дти и жили у насъ боле или мене долго. Отношеніе къ нимъ Николая были своеобразны. Онъ никогда не задавался цлью кого-нибудь воспитывать, передлывать на свой ладъ. Въ ранней молодости онъ рзвился и дурачился съ ними самъ, какъ ребенокъ, поздне баловалъ ихъ и охотно принималъ участіе въ ихъ играхъ и шуткахъ. Серьезные разговоры онъ велъ съ ними только тогда, когда они сами вызывали его на это своими вопросами, но никогда не скрывалъ отъ нихъ своихъ мнній и убжденій, всегда прямо и открыто называлъ блое блымъ, черное чернымъ и съ обычною горячностью объяснялъ, почему это бло, а то черно. На недостатки и проступки подростковъ онъ обыкновенно отзывался легкой насмшкой, иногда, казалось, просто не замчалъ ихъ. Но вдругъ при какомъ-нибудь прегршеніи его терпніе лопалось и онъ разражался противъ виновнаго такою грозною обвинительною рчью, что тотъ былъ ошеломленъ. Все его поведеніе подвергалось безпощадной критик, никакія попытки оправдаться не помогали. Обвиняемый былъ подавленъ, уничтоженъ. Появлялись слезы, — и нсколькихъ капель ихъ было достаточно, чтобы утишить грозу, чтобы превратить строгаго судью въ прежняго добродушнаго, веселаго товарища. Черезъ нсколько минутъ онъ уже шелъ рука объ руку съ гршникомъ и всячески старался разсять тяжелое впечатлніе предъидущей сцены.
Вс дти очень быстро освоивались съ нимъ и привязывались къ нему, но уважать его, признавать его авторитетъ начинали поздне, по мр того, какъ становились боле сознательными.
Начиная съ 1876 г., революціонное движеніе стало быстро разростаться. Освободительная война во многихъ возбуждала надежды: ‘люди, которые идутъ цною жизни покупать права и свободу чужого народа, не примирятся съ безправіемъ и произволомъ у Себя на родин’,— разсуждали они. Громадный переворотъ въ умахъ, послдовавшій за турецкою войною пятидесятыхъ годовъ, еще былъ живъ въ памяти, невольно врилось, что новая война можетъ имть подобные же результаты. Но война кончилась, славянскіе народы освободились отъ турецкаго ига, а въ Россіи ничто не измнилось къ лучшему, полицейскія стсненія и административный произволъ давали себя чувствовать всюду и всмъ. По самому пустяшному поводу десятки и сотни ‘неблагонадежныхъ’ ссылались въ разные захолустные городки Свера или Сибири, мстная полиція не въ состояніи была достаточно бдительно стеречь ихъ и они или въ Одиночку, или даже цлыми группами бжали изъ мстъ ссылки, жизнь ихъ была разбита, всякая легальная дятельность была для нихъ закрыта, изъ ‘неблагонадежныхъ’ они превращались въ озлобленныхъ враговъ правительства и вступали въ ряды революціонеровъ. Въ высшихъ учебныхъ заведеніяхъ безпрестанно возникали безпорядки, студентовъ исключали массами и наиболе энергичные изъ нихъ, выбитые изъ колеи, потерявъ возможность работать въ избранной спеціальности, усиливали собою кадры революціи. Многіе молодые люди, ушедшіе ‘въ народъ’ съ цлью мирной пропаганды, разочаровались въ своей дятельности, встрчавшей на каждомъ шагу административныя препятствія и не дававшей очевидныхъ результатовъ, и перешли къ прямой революціонной дятельности. Террористическіе акты учащались и въ то же время расширялись т круги общества, которые смотрли на нихъ, если не сочувственно, то снисходительно, какъ на зло, неизбжное при данныхъ обстоятельствахъ.
Николай не принадлежалъ къ числу революціонеровъ въ тсномъ значеніи этого слова. Про него можно скоре сказать, что онъ былъ однимъ изъ представителей той революціонно настроенной среды, безъ существованія которой едва-ли была бы возможна дятельность настоящихъ революціонеровъ. Терроръ былъ противенъ ему какъ по его характеру, такъ и по его убжденіямъ, онъ не принималъ ни непосредственнаго, ни косвеннаго участія ни въ одномъ террористическомъ акт, но онъ не могъ отказать въ уваженіи самоотверженнымъ виновникамъ этихъ актовъ, не могъ не признавать ихъ геройскаго мужества, ихъ беззавтной преданности длу и употреблялъ вс усилія, чтобы спасти ихъ отъ трагическихъ послдствій сдланнаго ими. Онъ не раздлялъ радужныхъ надеждъ, съ какими молодые бакунисты хали вести свою пропаганду среди народа, не сочувствовалъ той торопливости, съ какою полусознательныхъ рабочихъ привлекали къ революціонной дятельности, не сочувствовалъ возбужденію мелкихъ бунтовъ среди крестьянъ, особенно путемъ обмана (Чигиринское дло возмущало его до глубины души), но старанія будить сознаніе среди темныхъ массъ были ему всегда крайне симпатичны. Многіе изъ народниковъ, работавшихъ въ деревняхъ, возвращаясь въ Петербургъ, заходили къ намъ, разсказывали о своихъ успхахъ или о своихъ разочарованіяхъ и часто до глубокой ночи толковали съ мужемъ о причинахъ тхъ или другихъ. Онъ не брался самъ за обученіе рабочихъ, такъ какъ не считалъ себя способнымъ къ учительской дятельности.
— Во всякомъ дл необходимо раздленіе труда,— говаривалъ онъ — они говорятъ съ народомъ, а мы (онъ подразумвалъ своихъ единомышленниковъ) говоримъ съ обществомъ: есть много идей, которыя необходимо уяснить ему и укрпить въ его сознаніи, чтобы оно могло перейти къ новому строю жизни.
Не знаю, писалъ ли онъ въ подпольной пресс, если писалъ, то очень мало, но несомннно, что многія статьи въ ‘Земл и Вол’ и въ ‘Народной Вол’ обсуждались и составлялись при его участіи и что онъ старался распространять оба эти изданія.
Во второй половин 70-хъ годовъ во всхъ большихъ городахъ появилось множество такъ называемыхъ ‘нелегальныхъ’, людей, которымъ приходилось спасаться отъ преслдованій полиціи съ помощью фальшивыхъ паспортовъ или совсмъ безъ паспорта. Эмигранты, пріхавшіе на время изъ-за границы ради какого-нибудь дла, бжавшіе изъ ссылки, ‘народники’, выслженные полиціей въ одномъ мст и готовившіеся отправиться подъ новымъ именемъ въ другое,— вс они принуждены были вести тревожную жизнь нелегальныхъ. Лицъ этой категоріи набиралось такъ много въ Петербург, что въ сочувствующей сред не хватало боле или мене безопасныхъ въ полицейскомъ отношеніи квартиръ, гд они могли бы найти себ пріютъ.
Живо помню одинъ вечеръ у H. К. Михайловскаго. У него каждую подлю устраивались довольно многолюдные журфиксы. Въ этотъ разъ, какъ всегда, были оживленные разговоры, выпивка, веселье, впрочемъ, нсколько натянутое — ‘Пиръ во время чумы’, острилъ Николай,— но, наконецъ, въ третьемъ часу вс какъ-то устали, всмъ хотлось домой, а между тмъ разошлись только не очень близкіе знакомые, остальные не двигались съ мста и ждали… Ждали церковнаго колокола къ заутрени. Дло въ томъ, что въ числ гостей были двое нелегальныхъ, которые не имли пристанища на эту ночь и ршили провести ее въ церкви.
Время вообще было тревожное, а слухи, появлявшіеся, Богъ всть, откуда, еще усиливали тревогу. Интересно было, что эта тревога господствовала въ обоихъ лагеряхъ. Радикалы толковали о предполагающихся массовыхъ обыскахъ и облавахъ, о длинныхъ спискахъ лицъ, назначенныхъ къ высылк и т. п., полиція ходила по домамъ и длала тайныя распоряженія, чтобы дворники держали на готов бочки съ водой и свчи, такъ какъ революціонеры ршили испортить водопроводныя и газовыя трубы, чтобы лишить городъ воды и свта. Шпіоны шмыгали повсюду и съ такою наивною откровенностью ‘слдили’, что и тотъ, къ кому они были приставлены, и вс его сосди очень скоро узнавали ихъ и принимали свои мры предосторожности.
Мы жили зимою 1878—79 года въ одной изъ малолюдныхъ улицъ Измайловскаго полка и безъ труда замтили среди рдкихъ прохожихъ двухъ субъектовъ, одного въ синей чуйк, другого въ поношенномъ пальто и картуз, которые то поодиночк, то вдвоемъ дежурили около наищхъ воротъ или около дома напротивъ. Они провожали насъ, когда мы куда-нибудь здили, одинъ изъ нихъ ходилъ за мужемъ даже до воротъ министерства.
Помню, въ одинъ особенно морозный вечеръ мы похали въ Художественный Клубъ на какое-то литературное чтеніе. Смотримъ, синяя чуйка догоняетъ на извощик. Подъхавъ къ клубу, мы взошли на подъздъ и оглянулись на своего спутника. Онъ тоже соскочилъ съ извощика, но, увы, безъ ‘благороднаго’ костюма онъ не могъ войти въ залу клуба и ему снова пришлось мерзнуть на улиц. Даже Николай, не смотря на свое добродушіе, не могъ не засмяться при вид его жалкой фигуры.
Двухъ соглядатаевъ оказалось мало, къ нимъ присоединили третьяго. Высокій коренастый парень помстился на улиц прямо противъ нашихъ оконъ, поставивъ передъ собой маленькій, чуть ли не игрушечный лотокъ, на которомъ были разложены нсколько пачекъ папиросъ и нсколько коробочекъ спичекъ. Эта нелпая фигура тотчасъ же обратила на себя вниманіе. Къ мнимому разносчику стали безпрестанно подбгать служанки изъ сосднихъ домовъ со смхомъ и какими-то замчаніями, которыя видимо были непріятны ему. Онъ простоялъ дня два, три и исчезъ.
Появленіе всхъ этихъ шпіоновъ принесло намъ большую пользу. До тхъ поръ мы считали свою квартиру совершенно безопасной и имли къ этому нкоторыя основанія. Въ 1873 г. мужъ перемнилъ мсто службы и по настоятельнымъ просьбамъ Алекся Андріановича Головачева,— съ которымъ мы въ то время познакомились,— перешелъ въ Статистическое Отдленіе Министерства Путей Сообщенія. Въ 1877 и 78 гг. министерство командировало его на между народные статистическіе създы въ Буда-Пештъ и въ Римъ, и оба раза полиція безъ всякаго затрудненія выдавала намъ заграничный паспортъ и при возвращеніи мы почти не подвергались таможенному осмотру, письма приходили къ намъ и изъ Россіи, и изъ-за границы аккуратно, не подпечатанныя, правда, у насъ за послдніе годы были раза два обыски, но совершенно безрезультатные, и такимъ образомъ могли служить лишнимъ доказательствомъ нашей благонадежности.
Вслдствіе всего этого мы забыли всякую осторожность. И ‘нелегальные’, и ‘легальные’, которымъ нужно было нсколько времени прожить вдали отъ свта и людей, безбоязненно шли къ намъ во всякое время дня и ночи, Николай очень бережно относился къ тому, что порой приносили къ нему эти временные постояльцы и, хотя тогда никакихъ бомбъ и тому подобныхъ страшныхъ вещей еще не было въ ходу, но все же, когда явились на горизонт предостерегающіе признаки, пришлось поскорй привести все въ порядокъ. Мы немедленно дали знать, кому слдуетъ, что наша квартира неблагополучна и съ помощью нсколькихъ добрыхъ знакомыхъ принялись удалять изъ нея все лишнее. Дйствовать приходилось на глазахъ у нашихъ бдительныхъ стражей. Они добросовстно провожали мужа до входа въ министерство или до дверей его родителей, а въ это время какой нибудь пріятель безпечно выходилъ отъ насъ съ порядочнымъ грузомъ весьма нелегальныхъ предметовъ. Черезъ нсколько дней все было приведено въ порядокъ и мы могли спокойно ждать событій.
Но недля проходила за недлею, шпіоновъ отъ насъ убрали и намъ становилось даже неловко за напрасно поднятую тревогу.
Но вотъ 2 апрля грянулъ выстрлъ Соловьева и въ ночь къ намъ явились незваные гости. Въ этотъ разъ появленіе ихъ было обставлено особенною торжественностью. Въ послднее время было при обыскахъ нсколько случаевъ сопротивленія полиціи и даже насильственныхъ дйствій противъ нея, она, очевидно, трусила и потому явилась въ необычно большомъ состав.
Мы спокойно спали и не слышали ночного звонка, впрочемъ, его, кажется, и не было: полиція прокралась по черному ходу. Я проснулась отъ звука шаговъ и сразу не могла понять, въ чемъ дло: мимо моей кровати, направляясь въ комнату мужа, дефилировало нсколько десятковъ человкъ въ военной форм съ зажжеными свчами въ рукахъ, точно на какой-то религіозной церемоніи. Къ мужу они обратились съ требованіемъ немедленно выдать имъ оружіе. Онъ отвчалъ, что никакого оружія у него нтъ, а, еслибы и было, то онъ не сталъ бы стрлять въ нихъ, а тмъ боле въ себя. Его безпечно-спокойная манера держаться произвела свое дйствіе на полицейскихъ, часть людей была отпущена и обыскъ пошелъ обычнымъ порядкомъ, но въ конц его Николаю объявили, что онъ арестованъ. На утро я узнала, что въ эту ночь произведено было множество обысковъ и арестовъ. Между прочимъ арестованъ былъ и B. В. Лесевичъ.
Черезъ день ко мн пришелъ знакомый чиновникъ изъ министерства и разсказалъ, что наканун былъ съ разршенія министра произведенъ обыскъ въ стол Николая. Полиція не взяла ничего, кром какой-то чужой рукописи, а между тмъ жандармы говорили чиновникамъ, что ни одинъ обыскъ за все послднее время не далъ такихъ блестящихъ результатовъ, какъ обыскъ у Анненскаго Я была въ полномъ недоумніи. У насъ не взяли ничего, кром нсколькихъ незначительныхъ писемъ да фотографій, рукопись, взятую въ министерств, я хорошо знала, она не имла никакого политическаго значенія, это было изобличеніе какихъ-то чиновничьихъ злоупотребленій въ одной изъ губерній, подписана она была полнымъ именемъ автора (Павловъ-Сильванскій), такъ что и о принадлежности ея не могло возникнуть вопроса.
На этотъ разъ Николай содержался въ дом предварительнаго заключенія и дло его разбиралось въ ІІІ-мъ Отдленіи. Туда надо было ходить съ просьбами и о свиданіи, и о передач писемъ и книгъ, и объ ускореніи слдствія. Эта послдняя просьба была, впрочемъ, совершенно безполезна. Арестованныхъ была такая масса, что при всемъ желаніи жандармы не могли скоро разобраться въ ихъ разнообразныхъ длахъ. Въ пріемныхъ комнатахъ III-го Отдленія у насъ, родственниковъ заключенныхъ, составлялся цлый клубъ. Кого тутъ не было! Жены рабочихъ плакали, что съ арестомъ хозяина семья осталась безъ хлба, отцы молодыхъ двушекъ, забранныхъ на вечеринк, устроенной безъ разршенія полиціи, ворчали на самовольство и испорченность молодежи, матери рыдали и увряли всхъ и каждаго въ полной невинности и благонадежности своихъ сыновей, молодыя, нарядныя барыньки, ради спасенія своихъ мужей, напропалую кокетничали съ жандармскими офицерами. Вполголоса передавали другъ другу разные боле или мене правдоподобные слухи, высказывали предположенія о ход того или другого дла, давали совты, однихъ утшали, другихъ запугивали.
Тутъ я узнала, что нсколькихъ арестованныхъ удалось освободить, взявъ на поруки или подъ залогъ. Я попыталась такимъ же путемъ добиться освобожденія Николая. Но на первыя мои слова о порукахъ мн отвтили самымъ положительнымъ отказомъ. Относительно залога нсколько поколебались и затмъ объявили, что могутъ отпустить, но не иначе какъ за 10.000 наличными деньгами. По нашимъ тогдашнимъ средствамъ эта цифра была непомрно велика, да и среди нашихъ знакомыхъ не было никого, къ кому я могла бы обратиться съ просьбой о ссуд такихъ размровъ. Чистая случайность выручила меня: въ это самое время одинъ нашъ родственникъ, жившій заграницей, переслалъ черезъ меня 12,000, которыя долженъ былъ уплатить одной особ, жившей въ Петербург. Я немедленно списалась съ нимъ, переговорила съ той особой, которой деньги предназначались, и въ опредленный жандармскимъ генераломъ день явилась къ нему съ 10 тысячами. Повидимому, генералъ этого не ожидалъ и не былъ особенно доволенъ, но отступиться отъ своего слова не хотлъ. Заставивъ меня часовъ 5 продежурить въ III отдленіи, мн выдали мужа подъ росписку.
Это было сюрпризомъ для Николая. Онъ ничего не зналъ о моихъ хлопотахъ и не ждалъ такого скораго освобожденія. Начиналось лто, стояла жаркая погода, ему было очень тяжело сидть въ душной каморк предварилки и, вырвавшись изъ нея, онъ ра довался положительно, какъ ребенокъ. Насилу удалось мн уговорить его ссть на извозчика и хать домой, ему такъ хотлось поскорй воспользоваться свободой, побольше двигаться, ходить, куда глаза глядятъ, встрчаться со знакомыми.
Теперь объяснилось, что именно такъ обрадовало жандармовъ при обыск у насъ. На послднемъ статистическомъ конгресс въ Рим мужъ обмнялся фотографическими карточками съ нсколькими членами его. На карточкахъ посл имени лица стояло: Membre du congrè,s international de statistique (членъ международнаго конгресса статистики). Слово statistique ничего не говорило ни уму, ни сердцу жандармовъ, но слово international сразу поразило ихъ воображеніе. Они были убждены, что это портреты членовъ Интернаціонала, страшнаго Интернаціонала, главнаго виновника всей смуты въ Россіи, и что мужъ является посредникомъ между этимъ Интернаціоналомъ и русскими революціонерами. При допросахъ мужу не трудно было разъяснить имъ ихъ ошибку, а, очутившись на свобод, онъ не могъ отказать себ въ удовольствіи разсказать о ней и въ министерств, и знакомымъ. Анекдотъ о портретахъ членовъ Интернаціонала сталъ съ разными прикрасами и добавленіями ходить по Петербургу и при слдующемъ удобномъ случа жандармы напомнили о немъ мужу.
Въ министерств путей сообщенія арестъ повредилъ мужу такъ же мало, какъ въ контрол. Министръ Посьетъ пригласилъ его къ себ въ кабинетъ и просилъ его сказать по чистой совсти, причастенъ ли онъ къ какимъ-нибудь террористическимъ актамъ. Николай, не колеблясь, отвчалъ отрицательно.
— Значитъ, вы,— продолжалъ спрашивать министръ — просто не довольны существующимъ порядкомъ? Можетъ быть, хотите конституціи?
Этого мужъ не отрицалъ.
— Ну, не бда,— сказалъ добродушный старикъ — ныншними порядками мало кто доволенъ, а конституціи я и самъ былъ бы радъ.
И мужъ остался на служб, хотя дло о немъ еще производилось въ III-мъ Отдленіи. Мы мало надялись на благопріятный исходъ его и заране придумывали, въ который изъ захолустныхъ сверныхъ городковъ намъ придется отправиться. Николай совершенно бодро смотрлъ на предстоявшую перемну жизни. Онъ уврялъ, что въ ссылк будетъ много писать, выдумалъ себ даже комичный псевдонимъ,— Вытуристъ, отъ слова турить, выгонять — подъ которымъ общалъ прославиться.
Оказалось однако, что наши приготовленія были преждевременны: въ начал осени дло кончилось характернымъ постановленіемъ: ‘ожидать поступковъ’, и мы могли продолжать прежнюю жизнь въ Петербург. Казалось даже, что періодъ административныхъ воздйствій окончательно исчезнетъ съ водвореніемъ Лорисъ-Меликова во глав правленія. Помню, какъ-то въ феврал 1880 г. у насъ собралось довольно многолюдное общество. Между прочимъ было нсколько сторонниковъ ‘диктатуры сердца’, которые ожидали отъ нея всякихъ благъ. Николай горячо спорилъ съ ними. Онъ вспоминалъ предыдущую административную дятельность Лорисъ-Меликова, возмущался казнью Млодецкаго и доказывалъ, что отъ правителя такого пошиба нечего ожидать ни законности, ни увиженія къ человческой личности.
Очень скоро онъ на собственномъ опыт узналъ, насколько его мнніе было правильно. 29 февраля у насъ произвели довольно поверхностный обыскъ, мужъ былъ арестованъ и высланъ въ Западную Сибирь тмъ же административнымъ порядкомъ, какимъ до Лорисъ-Меликова дйствовало III-е Отдленіе, безъ всякаго подобія суда или слдствія, даже безъ сколько-нибудь точной формулировки обвиненія.
— Я вышелъ въ тиражъ и былъ изъятъ изъ обращенія — острилъ Николай, разсказывая впослдствіи объ этой перемн въ своей судьб.
Въ 1880 г. Николай содержался не въ тюрьм, а въ части, и содержался на весьма льготныхъ условіяхъ. Ему позволяли имть собственную пищу, книги, письменныя принадлежности. Съ первыхъ же дней было объявлено, что онъ высылается изъ Петербурга, и, подъ предлогомъ прощанья, на свиданіе съ нимъ пускали не только родныхъ, но даже знакомыхъ. Свиданія происходили два раза въ недлю въ пріемной при пристав, и, такъ какъ насъ обыкновенно собиралось человкъ 5—6, то всегда находился великодушный поститель, который бралъ на себя занимать и угощать хорошими сигарами этого пристава, а остальные могли разговаривать совершенно свободно. Знакомыя дамы приносили мужу конфекты и цвты, и онъ уврялъ, что никогда еще не ‘страдалъ’ такъ весело. 25 марта я, какъ всякій четвергъ, пришла на свиданіе, но мн объявили, что мужа нтъ въ части, что онъ отправленъ еще наканун.
— Куда?
— Не знаю, кажется, въ Тверь.
Мн было, конечно, очень горько, что не удалось проститься съ нимъ, но слово ‘Тверь’ обрадовало меня. Если его отправили въ Тверь, разсуждала я, значитъ, вышлютъ въ Тверскую губ. Это такъ близко, почти и не высылка! Въ тотъ же вечеръ я получила отъ мужа записочку, написанную второпяхъ передъ самымъ отъздомъ: онъ тоже говорилъ, что узжаетъ въ Тверь. Я быстро собралась, взяла съ собой свою маленькую племянницу и отправилась въ Тверь. Тамъ въ канцеляріи меня ждало горькое разочарованіе: оказалось, что Николай, дйствительно, въ Тверской губ., но не на свобод, какъ административно-сосланный, а въ Вышневолоцкой пересыльной тюрьм, какъ арестантъ, ожидающій дальнйшаго слдованія этапнымъ порядкомъ. Пришлось хлопотать у губернатора о разршеніи на житье въ Волочк (причемъ я должна была дать подписку, что безъ его вдома не отлучусь никуда изъ города) и на свиданія съ мужемъ. Губернаторъ оказался человкомъ добродушнымъ и общалъ мн немедленно отправить соотвтствующія бумаги въ тюрьму и въ полицейское управленіе В. Волочка. Положившись на это общаніе, я на слдующее утро ухала изъ Твери.
В. Волочекъ оказался довольно порядочнымъ узднымъ городомъ, лтомъ его украшала масса зелени въ садикахъ при домахъ и на бульварахъ, но теперь, въ конц марта, деревья и кусты еще стояли съ голыми сучьями, а плохо мощеныя улицы были покрыты толстымъ слоемъ грязи и большими лужами воды. Я остановилась въ гостинниц, разузнала, гд помщается пересыльная тюрьма, и на слдующій день отправилась туда со своей двочкой. Получить свиданіе я еще не разсчитывала, но мн хотлось хоть снаружи посмотрть то помщеніе, гд находился Николай, и у кого-нибудь узнать, здоровъ ли онъ. Тюрьма помщалась за городомъ, на берегу рки Меты.
Тихо тащились мы на извозчик по грязной, избитой дорог. Вдругъ вижу, навстрчу намъ по направленію къ городу идутъ дв женщины, одна пожилая, другая совсмъ молоденькая.
— А вдь это, наврно, Анненская!— замтила первая изъ нихъ, поровнявшись съ нами. Я остановила извозчика и подошла къ говорившей. Оказалось, что это Евелина Осиповна Короленко, сынъ которой содержался тоже въ пересыльной тюрьм и которая возвращались въ городъ посл свиданія съ нимъ. Она разсказала мн, что ея сынъ познакомился съ моимъ мужемъ, что мужъ здоровъ, веселъ и ждетъ меня, такъ какъ изъ Твери уже пришла бумага, разршающая мн свиданіе. Узнавъ, что я пріхала съ ребенкомъ и остановилась въ гостинниц, она общала помочь мн найти меблированную комнату, что будетъ и дешевле, и удобне, дала мн свой адресъ и взяла съ меня общаніе, что прямо изъ тюрьмы я пріду къ ней. Такъ, стоя среди дороги по щиколку въ грязи, познакомилась я съ матерью В. Г. Короленко, сразу внушившей мн глубокую симпатію.
Начальникъ тюрьмы, И. П. Лаптевъ, къ которому я обратилась съ просьбой дать мн свиданіе, оказался длиннымъ, нескладнымъ, какимъ-то горилло-подобнымъ человкомъ. Онъ принялъ меня сухо, замтилъ, что дтей не слдуетъ водить по тюрьмамъ, но свиданіе далъ немедленно, предупредивъ только, что оно должно происходить въ его присутствіи и не можетъ продолжаться боле часа.
Комната для свиданій была свтлая, чистая, дв невысокія перегородки, помщавшіяся на аршинъ разстоянія одна отъ другой, раздляли ее на дв части. Около одной изъ этихъ перегородокъ сла я съ двочкой, къ другой черезъ нсколько минутъ подошелъ мужъ. Кром насъ и Лаптева, помстившагося въ нсколькихъ шагахъ отъ насъ у окна, въ комнат никого не было. Я нашла, что мужъ похудлъ и нервничалъ, но онъ былъ веселъ, разсказывалъ, что въ тюрьм сидятъ только политическіе, ожидающіе отправленія въ разныя далекія страны, что они цлый день могутъ проводить вмст и что ихъ только на ночь запираютъ въ камеры. У меня тоже былъ для него запасъ разныхъ петербургскихъ новостей, онъ шутилъ и смялся съ двочкой, время летло незамтно.
— Долженъ предупредить васъ, что до конца часа осталось только 10 минутъ,— заявилъ начальникъ тюрьмы, подходя къ намъ.
Нечего было длать! Я просидла еще минутъ 6—7 и затмъ стала одвать двочку и прощаться.
— Что же это? уже соскучились съ мужемъ? Уходите?— раздался надъ моимъ ухомъ голосъ Лаптева.
— Да вдь, вы сказали, что часъ прошелъ…— съ недоумніемъ отвчала я.
— Часъ-то прошелъ, по разв я вамъ сказалъ, что свиданіе кончено?— поучительнымъ тономъ замтилъ онъ.— Вотъ, когда я скажу ‘уходите’, тогда и прощайтесь!
Я была смущена, но Николай, очевидно, уже привыкъ къ странностямъ начальника тюрьмы и отнесся къ его выходк, какъ къ милой шутк. Мы просидли вмст еще боле получаса и распрощались съ тмъ, чтобы увидться черезъ три дня: свиданія давались два раза въ недлю.
Когда я разсказала Евелин Осиповн о милой шутк начальника тюрьмы, она сказала мн, что и съ ней онъ при первомъ свиданіи продлалъ ту же штуку, что вообще, не смотря на свою суровую вншность, онъ человкъ добродушный и не длаетъ заключеннымъ никакихъ лишнихъ непріятностей, хотя строго соблюдаетъ вс установленныя для нихъ правила.
Благодаря Евелин Осиповн, моя жизнь въ Волочк устроилась весьма сносно въ матеріальномъ отношеніи и очень хорошо въ психическомъ. За послдніе годы мн приходилось встрчаться съ очень многими матерями сосланныхъ или арестованныхъ молодыхъ людей, мужчинъ и женщинъ, и я мысленно подраздляла этихъ матерей на дв категоріи: одн приходили въ ужасъ и от чаяніе отъ участи, постигшей ихъ дтей, и своимъ горемъ усугубляли непріятность ихъ положенія, другія были уврены и увряли всхъ и каждаго, что ихъ дти совершенно чисты и невинны, что они гибнутъ вслдствіе коварства какихъ-нибудь пріятелей. (Моя мать принадлежала къ первой категоріи, мать Николая — ко второй). Евелина Осиповна была далека и отъ того, и отъ другого. Она вполн понимала и оправдывала т увлеченія молодежи, которыя навлекали на нее административныя преслдованія, и въ то же время бодро глядла въ будущее, не съ легкомысліемъ молодости, а съ мужествомъ зрлаго человка готовилась она раздлить со своими дтьми постигшую ихъ судьбу. Кром сына Владиміра, сидвшаго въ пересыльной тюрьм В. Волочка въ ожиданіи отправки въ Сибирь, у нея былъ еще сынъ, сосланный въ одну изъ сверныхъ губерній, и зять Н. А. Лошкаревъ, сосланный въ Красноярскъ — мужъ той молодой особы, которую я встртила съ ней вмст и которую приняла чуть ли не за двочку-подростка. Унывать, падать духомъ при ней казалось мн прямо позорнымъ. Я невольно сбросила то подавленное настроеніе, которое вывезла изъ Петербурга, и, еслибы посторонній человкъ, знавшій, почему мы живемъ въ Волочк, слышалъ наши спокойные, подчасъ веселые разговоры, онъ, наврно, принялъ бы насъ за совершенно безчувственныхъ.
Главная забота наша состояла въ томъ, чтобы по возможности улучшить положеніе нашихъ дорогихъ арестантовъ. На свиданіяхъ они всегда были веселы, разсказывали намъ разные анекдоты изъ своей тюремной жизни, никогда ни на что не жаловались, но потому, какъ они оба поблднли, и по нкоторымъ, вырывавшимся у нихъ словамъ, мы понимали, что они очень плохо питаются. Дло въ томъ, что вс содержавшіеся въ тюрьм (ихъ было около 40 человкъ) составили коммуну и ршили имть общую, для всхъ одинаковую пищу. Отъ казны имъ отпускали на продовольствіе 13 к. для привилегированныхъ и, кажется, 8 для непривилегированныхъ. Къ 1-ой категоріи принадлежали человка 4—5, вс остальные были непривилегированные и на 8 коп. могли только что не умереть съ голода. Людямъ со средствами не дозволялось вносить денегъ на улучшеніе пищи, такъ какъ это нарушило бы принципъ равенства, да кром того всмъ предстояло длинное путешествіе и жизнь въ такихъ мстахъ, гд на заработокъ трудно было разсчитывать, поэтому ршено было вс получаемыя деньги сохранять и при отъзд подлить между членами коммуны. Тюремныя правила запрещали приносить что-нибудь състное заключеннымъ, и мы, чтобы хоть немножко подкармливать ихъ, выдумали такую хитрость. Всякій разъ передъ свиданьемъ мы приготовляли нсколько бутербродовъ съ большими кусками какого-нибудь мяса, на свидань я давала племянниц бутербродикъ, говоря начальнику, что ребенокъ не можетъ долго оставаться безъ пищи, и просила его позволить ей угостить дядю. Онъ соглашался. Я переправляла ее черезъ ршетку, она подходила къ арестованнымъ и подносила имъ бутерброды. Видъ граціозной, маленькой двочки, которая длится своимъ завтракомъ съ арестантами, вроятно, трогалъ сердце начальника тюрьмы, такъ что онъ сквозь пальцы смотрлъ на величину и количество бутербродовъ, очевидно, не предназначавшихся для пищи одного ребенка.
Кром мужа и Короленко, еще только одинъ изъ заключенныхъ имлъ свиданіе съ родственницами. Это былъ Андріевскій, бывшій инспекторъ одной изъ кіевскихъ гимназій, кажется, по недоразумнію попавшій въ вышневолоцкую тюрьму. У него случались частыя пререканія съ начальникомъ тюрьмы изъ-за разныхъ мелочей. Лаптевъ не соглашался ни на волосъ отступить отъ тюремныхъ правилъ, Андріевскій точно также упрямо отстаивалъ свои права. Такъ, напр., арестантамъ позволялось носить свое блье, но не цвтное. У Андріевскаго оказались рубашки съ малорусскимъ шитьемъ. Нашъ горилла скорй согласился бы пустить арестованнаго голымъ, чмъ позволить ему надть такую рубашку. По всякому пустяшному поводу Андріевскій писалъ съ обстоятельностью и краснорчіемъ учителя словесности прошеніе за прошеніемъ губернатору, министру, кажется, самому Лорисъ-Меликову, пока вопросъ не разршался въ его пользу. Другимъ арестованнымъ тоже приходилось нердко терпть отъ излишняго формализма начальника тюрьмы. Но какъ мужъ, такъ и Короленко смотрли на него боле съ комической стороны.
— Вотъ, Ипполитъ Павловичъ,— сказалъ ему какъ-то мужъ — вы говорите, что въ тюрьм запрещены всякія металлическія и стеклянныя вещи, а что вы станете длать, если вамъ привезутъ человка, у котораго вставной стекляный глазъ и золотая пломба въ зубахъ?
Лаптевъ былъ, видимо, поставленъ въ тупикъ.
— Я спрошу у начальства,— отвчалъ онъ посл минуты раздумья.
Этотъ остроумный человкъ являлся и цензоромъ книгъ, которыя разршалось заключеннымъ читать. Онъ браковалъ очень многія изъ нихъ по какимъ-то ему одному вдомымъ соображеніямъ, но, увидя однажды у одного изъ заключенныхъ ‘Капиталъ’ Маркса, очень обрадовался.
— Полезная книга!— внушительно замтилъ онъ — она учитъ, какъ нажить себ состояніе. Я самъ пользовался ею, когда былъ пріемщикомъ!
Подходила Пасха. Намъ непремнно хотлось воспользоваться этимъ случаемъ, чтобы подкормить нашихъ арестантовъ, но, когда мы заикнулись начальнику тюрьмы, что принесемъ имъ пасху и яицъ, онъ остановилъ насъ на первомъ слов: ничего състного постители не могутъ приносить въ тюрьму.
— А если губернаторъ разршитъ? Мы напишемъ ему прошеніе.
— Это другое дло, противъ губернатора я не пойду.
Мы немедленно отправили въ Тверь прошеніе и съ нетерпніемъ ждали отвта. Къ счастью, онъ пришелъ во-время и въ Страстную субботу мы повезли въ тюрьму большой окорокъ, нсколько куличей, пасху и сотню крашеныхъ яицъ. Лаптевъ принялъ отъ насъ все, кром окорока.
— О немъ ничего не говорится въ бумаг Его Превосходительства,— объяснилъ онъ намъ.
— Какъ? Что это значитъ?
Оказалось, что перечисляя въ прошеніи т яства, которыя ‘по обычаю православныхъ христіанъ вкушаются въ день пасхи’, мы написали: ‘пасху, куличъ, яйца и проч.’, а начальникъ тюрьмы подъ этимъ ‘проч.’ ршительно отказывался понимать окорокъ. Между тмъ для насъ особенно важно было передать въ тюрьму именно окорокъ, чтобы хоть на нсколько дней снабдить заключенныхъ мясною пищею. Мы стояли раздосадованныя и опечаленныя. Но наше горе тронуло добродушнаго Лаптева и онъ придумалъ такую хитроумную комбинацію, при которой и волки были бы сыты, и овцы цлы.
— Внесите въ канцелярію деньги на имя вашихъ родственниковъ,— посовтовалъ онъ намъ — и пусть они на эти деньги выпишутъ себ окорокъ. Я пошлю сторожа купить его и прикажу ему купить у васъ.
Мы, конечно, съ удовольствіемъ согласились и повезли назадъ въ городъ тяжелую корзину съ тмъ, чтобы вечеромъ снова отправить ее въ тюрьму, формальное правило было соблюдено и наше желаніе покормить арестованныхъ исполнилось.
Большая часть содержащихся въ вышневолоцкой тюрьм предназначалась къ отправленію въ Восточную Сибирь. Они должны были дохать по желзной дорог до Нижняго-Новгорода, оттуда въ арестантской барж до Перми, Отъ Перми до Екатеринбурга опять по желзной дорог и затмъ частью на тройкахъ, частью пшкомъ слдовать до мста назначенія. Мужу предстоялъ такой же путь. Но, пока я жила въ Волочк, родные выхлопотали, чтобы Восточная Сибирь была для него замнена Западной. Когда я разсказала объ этомъ Николаю, онъ остался очень недоволенъ. Ему хотлось продлать полностью весь этапный путь и собственнымъ опытомъ узнать вс его прелести. Я, конечно, не раздляла его чувствъ, меня безпокоилъ и тотъ путь, который ему предстоялъ.
За нсколько дней до отъзда ихъ всхъ одли въ арестантское платье, они отнеслись къ этому совершенно спокойно, но мы, родственницы, не могли смотрть равнодушно на ихъ срыя куртки и отъ души порадовались, когда изъ Петербурга пришла отмна этого распоряженія и имъ возвращена была собственная одежда. Съ собой имъ позволили взять очень мало вещей и, главное, очень мало денегъ. 9 мая мы пришли на вокзалъ проводить ихъ. Нсколько человкъ, между прочимъ Короленко и Андріевскій, оставлены были въ Вышнемъ Волочк. Бодро усаживались остальные въ арестантскіе вагоны, сопровождаемые конвойными солдатами и жандармами. Когда поздъ тронулся, они затянули стройнымъ хоромъ какую-то прощальную псню.
Я поспшила въ Петербургъ, чтобы устроить тамъ свои дла и поскорй слдовать за мужемъ. Къ этому времени мы уже настолько ‘обуржуазились’, что мн удалось выручить за меблировку нашей квартиры нсколько сотъ рублей. Литературный Фондъ далъ мн ссуду въ 300 р., да я продала одному издателю маленькій томикъ своихъ разсказовъ для дтей. Такимъ образомъ, куда бы ни забросила насъ судьба, мы были, по крайней мр, на первое время обезпечены въ матеріальномъ отношеніи.
Передъ самымъ моимъ отъздомъ изъ Петербурга случился небольшой инцидентъ, о которомъ я до сихъ поръ не могу равнодушно вспомнить. Ко мн пришелъ какой-то незнакомый господинъ и подалъ мн пакетъ съ 150 р., прося передать его Николаю едоровичу. Я заговорила было о томъ, что Николай едоровичъ не нуждается, но незнакомецъ объяснилъ мн, что эти деньги собрали между собой студенты университета и что они просятъ Николая едоровича принять ихъ, какъ знакъ ихъ сочувствія и уваженія. Отказываться было немыслимо: еслибы эти деньги не понадобились лично намъ, то вдь я хала въ такую страну, гд он могли многимъ пригодиться.
Разныя дла и хлопоты задержали меня недли на дв въ Петербург и, когда я пріхала въ Екатеринбургъ, мой родственникъ (А. Криль, мужъ моей покойной сестры), служившій на Пермско-Екатеринбургской желзной дорог, сообщилъ мн, что видлъ на вокзал Николая дней 10—12 тому назадъ. Разговаривать съ нимъ нельзя было, такъ какъ онъ шелъ подъ сильнымъ конвоемъ вмст съ другими арестантами, но видъ у него былъ здоровый и бодрый. Съ вокзала ихъ вели въ тюрьму и затмъ они должны были отправиться на телгахъ въ Тюмень, гд они будутъ ждать дальнйшаго назначенія.
Я, конечно, не замшкалась въ Екатеринбург, наняла тарантасъ и похала на почтовыхъ въ Тюмень. Дорога была очень хорошая, но сильно торопиться мн не приходилось. Отъ длиннаго путешествія моя двочка очень утомилась и я должна была всякую ночь останавливаться на станціяхъ, чтобы давать ей хорошенько выспаться. На четвертый день къ вечеру мы подъзжали къ Тюмени. Передъ въздомъ въ городъ наше вниманіе обратилъ на себя большой каменный домъ, стоявшій уединенно на открытомъ мст. Подъхавъ ближе, мы замтили, что окна дома загорожены желзными ршетками, а изъ-за ршетокъ 3-го этажа виднются головы людей, выглядывающихъ на дорогу.
— Дядя! Я вижу дядю!— закричала двочка.
Была ли это дтская фантазія или она въ самомъ дл узнала Николая въ числ лицъ, толпившихся у оконъ, — не знаю. У меня сжалось сердце при вид этихъ людей, тснившихся къ ршеткамъ своей к ітки, и я никого не могла разсмотрть въ отдльности. Во всякомъ случа, я узнала, гд находится тюменская тюрьма и гд я могу получить свиданіе съ мужемъ. Разршеніе на это свиданіе я должна была выхлопотать въ тюменской экспедиціи о ссыльныхъ. Живя постоянно въ Петербург, я не могла себ представить, что въ Россіи существуютъ еще такія грязныя присутственныя мста, такіе типы чисто гоголевскихъ чиновниковъ, какихъ я встртила въ этой экспедиціи. Впрочемъ, разршеніе на свиданіе мн дали безъ большой задержки и дня черезъ три по прізд въ Тюмень мы съ племянницей отправились въ домъ съ желзными ршетками. Въ тюменской пересыльной тюрьм должны были останавливаться вс арестанты, слдующіе въ Сибирь, начиная съ каторжанъ и до административно-высылаемыхъ. Политическихъ было сравнительно немного, главный контингентъ составляли уголовные. Когда мы вошли на большой тюремный дворъ, меня поразилъ видъ людей въ срыхъ арестантскихъ курткахъ, съ бритыми головами и съ кандалами на ногахъ. Я съ тревогой посмотрла на двочку, но она была еще настолько мала, что не сознавала ужаса представившейся намъ картины и съ дтскимъ любопытствомъ поглядывала на колодниковъ,
Свиданіе намъ дали въ канцеляріи, большой, грязной комнат, гд сидлъ помощникъ смотрителя и нсколько писцовъ. Мужъ, по-моему, похудлъ и поблднлъ, но былъ, какъ всегда, веселъ и оживленъ. Онъ разспрашивалъ насъ о нашемъ путешествіи и самъ съ восторгомъ говорилъ о Волг, которую видлъ первый разъ въ жизни. Слушая его, никто не подумалъ бы, что онъ любовался живописными берегами и наслаждался пніемъ соловьевъ изъ-за ршетки арестантской баржи. О своей жизни въ Тюмени онъ говорилъ съ добродушнымъ юморомъ, хотя не тру, дно было догадаться, что условія этой жизни ужасны.
Политическіе, человкъ 25—30, помщались въ одной камер, изъ которой ихъ выпускали только на небольшую прогулку по двору. Погода, какъ нарочно, стояла необыкновенно жаркая, камера была душная — вс окна ея выходили на солнопекъ,— грязная и кишла всевозможными паразитами. Противъ этого послдняго зла они не имли средствъ бороться.— Пустяки,— уврялъ мужъ — неужели человкъ, царь природы, можетъ поддаться какой-нибудь блох и не спать изъ-за того, что она кусается!— Отъ жары они отчасти спасались тмъ, что сидли у себя въ камер безъ платья, выливали на себя время отъ времени ковши холодной воды и оставались въ мокромъ бль. Запертые въ одной комнат, безъ всякаго дла, безъ книгъ, безъ возможности ютъ на время уединиться отъ случайно навязанныхъ товарищей, они нервничали, раздражались, многіе поднимали ссоры изъ-за сущихъ пустяковъ. Даже такой добродушный человкъ, какъ Николай, говорилъ:
— Они вс, можетъ быть, и очень хорошіе люди, но, если придется еще долго жить такъ, какъ теперь, я, кажется, всхъ ихъ возненавижу!
Ко всмъ этимъ непріятностямъ присоединилась еще одна и не малая — голодъ. Денегъ на дорогу всмъ позволили взять съ собой очень мало, и то немногое, что у нихъ осталось, они въ Тюмени отдали товарищамъ, уже отправленнымъ въ Восточную Сибирь. Сами они принуждены были все время довольствоваться весьма скуднымъ казеннымъ пайкомъ.
— Ты, конечно, привезла съ собой денегъ?— спрашивалъ у меня мужъ на первомъ же свиданіи, — вся камера ждетъ тебя! Мы завтра же у бабъ купимъ шанегъ и печенки. Закутимъ!
Мы знали, что Николай назначенъ въ Западную Сибирь, но не имли ни малйшаго понятія о томъ, когда и куда именно его отправятъ. Не знало этого и тюремное начальство и даже экспедиція. Назначеніе мста ссылки зависло исключительно отъ губернатора, время отправки въ значительной степени отъ случайныхъ причинъ. Каждаго высылаемаго отправляли на телг въ сопровожденіи двухъ жандармовъ. А такъ какъ въ распоряженіи экспедиціи было немного жандармовъ, притомъ же они легко могли по той или другой причин замшкаться въ дорог, то никто не могъ предвидть, когда до него дойдетъ очередь.
Спокойно шутливый тонъ, въ которомъ Николай говорилъ о своей жизни въ тюменской тюрьм, не обманывалъ меня: я очень хорошо понимала, какъ тяжела эта жизнь. Кром тою, я боялась, что, пожалуй, и посл тюрьмы ему предстоятъ еще боле тяжелыя условія ссылки. Къ Тобольской губерніи причислялись такіе города, какъ Березовъ, Сургутъ, и я не могла безъ ужаса думать о томъ, что намъ придется жить въ одномъ изъ нихъ. Я ршила, ничего не говоря мужу, послать прошеніе губернатору. Я просила не за него, а сама за себя, объясняла, что у меня на рукахъ ребенокъ, который можетъ не вынести слишкомъ суроваго климата, что теперь, когда мужъ былъ вынужденъ оставить государственную службу, единственнымъ средствомъ существованія является для насъ наша литературная работа и что я потому убдительно прошу его разршить мужу жить въ Тобольск, откуда мы можемъ имть частыя почтовыя сношенія со столицами. Я съ волненіемъ ждала отвта. Онъ пришелъ дней черезъ десять. Губернаторъ отвчалъ отказомъ на мою просьбу, ссылаясь на то, что по закону административно-ссыльные не имютъ права жить въ губернскихъ городахъ, и въ то же время сообщалъ, что назначаетъ мстожительствомъ мужу городъ Тару. Тара! Съ этимъ именемъ у меня не соединялось ровно никакого представленія. Я посмотрла на карту. Слава Богу, городъ лежалъ не сверне Тюмени. Хозяинъ, у котораго я нанимала комнату, почтенный тюменскій купецъ, отозвался о немъ съ большой похвалой.
— Тара хорошій городъ,— говорилъ онъ на мои вопросы — тамъ много богатаго купечества, отсюда каждую недлю бгаютъ туда пароходы, по моему онъ даже лучше Тобольска, потому Тобольскъ стоитъ на низкомъ берегу, его часто водой заливаетъ, онъ сырой, нездоровый.
На свиданіи я сообщила вс эти свднія мужу и стала усиленно хлопотать въ экспедиціи, чтобы его скорй отправили къ мсту назначенія. Я упрашивала, кром того, чтобы его послали не на лошадяхъ, а на пароход, и убждала чиновниковъ, что это будетъ и скорй, и дешевле. Много разъ пришлось мн побывать въ правленіи экспедиціи, пока, наконецъ, уже въ первыхъ числахъ іюля, мн объявили, что жандармы, которые должны сопровождать мужа, пріхали и на-дняхъ его отправятъ, мн же посовтовали, не ожидая его, хать на пароход. Совтъ былъ недуренъ. Въ Тюмени я не могла ничего больше сдлать для мужа, хать мн съ ребенкомъ на лошадяхъ было и дорого, и утомительно, гораздо будетъ удобне, если я пріду въ Тару прежде него и найму тамъ квартиру, гд ему можно будетъ сразу по прізд отдохнуть и отъ дороги, йотъ всхъ перенесенныхъ испытаній.
Пароходъ отходилъ изъ Тюмени разъ въ недлю, въ воскресенье вечеромъ. Утромъ я, по обыкновенію, пошла на свиданіе съ мужемъ, сообщила ему свой планъ, онъ вполн его одобрилъ и мы распростились. Подъ вечеръ мы съ племянницей, забравъ весь свой багажъ, отправились на пароходъ, она съ веселымъ оживленіемъ ребенка, который во всякой перемн предвидитъ что-нибудь лучшее, я съ тревожнымъ чувствомъ неизвстности.
Только что мы заняли мста въ общей дамской кают и начали разбирать свои вещи, какъ мн послышался знакомый голосъ… Я не врила ушамъ своимъ, но голосъ приближался, становился явственнымъ. Я бросилась въ корридоръ. На встрчу мн въ сопровожденіи двухъ жандармовъ шелъ Николай, взволнованный, оживленный. Оказалось, что мои хлопоты въ экспедиціи не пропали даромъ и его-таки отправили не на лошадяхъ, а на пароход.
Много пріятныхъ путешествій удалось мн сдлать въ жизни, но я не могу не сознаться, что это путешествіе по однообразнымъ пустыннымъ ркамъ Сибири, на плохонькомъ Обскомъ пароход, было самымъ пріятнымъ. Жандармы, сопровождавшіе мужа, оказались не просто добродушными, но и очень деликатными людьми. Они взяли съ мужа общаніе, что при остановкахъ парохода онъ не будетъ пытаться сойти на берегъ и что на пароход онъ не станетъ ни съ кмъ разговаривать, и посл этого совсмъ не давали ему чувствовать своего надзора. Когда мы были на палуб, они усаживались гд-нибудь вдали отъ насъ, а, когда мы сидли въ кают мужа (ему и его спутникамъ была отведена просторная каюта второго класса), ни одинъ изъ нихъ не входилъ туда. Если мы просили ихъ о какой-нибудь услуг, они всегда съ полною готовностью оказывали ее, если мы заговаривали съ ними, въ ихъ тон слышалось искреннее сочувствіе. Особенно двочка интересовала ихъ и возбуждала ихъ добрыя чувства.
Дня черезъ четыре или пять мы, наконецъ, подъхали къ городу Тар. Пароходъ останавливался версты за три отъ города. Жандармы помогли намъ достать наши вещи, наняли намъ извозчиковъ, на одного сли они съ мужемъ съ тмъ, чтобы представить его въ полицейское управленіе, на другомъ помстилась я съ двочкой. До города пришлось хать пустыремъ. Городъ со своими низенькими домиками и немощеными улицами показался намъ очень мизернымъ. Въ полицейскомъ управленіи мужа не задержали и онъ черезъ нсколько минутъ вышелъ оттуда, наконецъ, совершенно свободнымъ человкомъ, безъ всякаго конвоя.
Уже вечерло. Мы были съ ребенкомъ и грудой багажа среди совершенно незнакомаго города, повидимому, маленькаго и бднаго. Я попросила извозчика отвезти насъ въ самую лучшую гостинницу, гд мы могли бы переночевать, и черезъ нсколько минутъ онъ подвезъ насъ къ двухэтажному дому, изъ открытыхъ оконъ котораго лились на улицу звуки музыки, псенъ, пьяныхъ голосовъ, топочущихъ ногъ. Я не ршилась войти туда и попросила вызвать къ намъ# хозяина. Посл недолгихъ переговоровъ, узнавъ, что мы прізжіе, что намъ надо отдохнуть съ дороги, онъ предложилъ намъ помститься въ маленькомъ флигельк подл большого дома, ‘только, конечно, это будетъ стоить подороже’ — прибавилъ онъ.
Торговаться не приходилось и мы съ удовольствіемъ устроились въ двухъ чистепькихъ комнатахъ, куда звуки музыки почти не достигали.
На другой день, только что мы принялись за утренній чай съ горячими ‘прикусками’, услужливо предложенными намъ хозяиномъ, какъ дверь нашей комнаты открылась и на порог показалась молодая, красивая двушка. Она была, видимо, сконфужена и, неловко поклонившись, отрекомендовалась, какъ административно сосланная, которая хотла познакомиться… Мы, конечно, очень обрадовались ‘своему’ человку, но насъ удивило, какъ она такъ скоро узнала о нашемъ прізд.
— О,— отвчала она — у насъ въ город давно говорятъ, что къ намъ прідетъ изъ Петербурга высланный статскій совтникъ, очень богатый, наши даже отговаривали меня идти къ вамъ, говорили, вы, можетъ быть, не захотите и знаться съ нами.
Мы стали подсмиваться надъ ея разочарованіемъ, когда она вмсто важнаго статскаго совтника встртила такихъ вовсе не важныхъ людей, среди шутокъ исчезла застнчивость милой двушки, она услась съ нами за чай, съ обихъ сторонъ посыпались разспросы и разсказы. Она сообщила намъ, что въ настоящее время въ Тар было мало политическихъ ссыльныхъ, большая партія ихъ была недавно переселена въ другіе города. Кром нсколькихъ поляковъ 63 года, не знавшихся съ ссыльными новйшей формаціи, въ Тар остался только одинъ рабочій съ женой, одинъ административно высланный русскій студентъ, двое поляковъ-соціалистовъ, да она, Анна Николаевна Комаровская, невста сосланнаго на каторгу Стеблинъ-Каменскаго, собирающаяся хать къ своему жениху. Мы уговорились, что вечеромъ придемъ къ рабочему, который жилъ своимъ хозяйствомъ, и что Анна Николаевна приведетъ туда же молодыхъ людей, такъ что мы сразу познакомимся со всей компаніей ссыльныхъ.
Все такъ и сдлалось. Рабочій оказался человкомъ вялымъ, болзненнымъ, какъ будто пришибленнымъ, жена его была настоящая хорошая русская баба, добродушная, работящая, безъ всякой претензіи на интеллигентность, но съ большимъ запасомъ здраваго смысла, готовая всякому помочь и услужить, но не забывающая и собственныхъ интересовъ. Молодые люди показались намъ очень симпатичными, особенно поляки, и между нами сразу установились дружескія отношенія.
Съ помощью нашихъ новыхъ знакомыхъ мы скоро нашли себ очень приличную квартиру: три комнаты съ кое-какою мебелью, большая кухня, во двор маленькая банька и довольно большое мсто для огорода, все — за четыре рубля въ мсяцъ. Они же познакомили насъ съ условіями жизни маленькаго городка, условіями, можно сказать, прямо противоположными тмъ, къ какимъ мы привыкли въ Петербург.
Въ первый вечеръ, когда мы у себя на квартир по общему обычаю закрыли ставни въ окнахъ и, уложивъ двочку спать, остались вдвоемъ, насъ охватило такое чувство тишины и оторванности отъ міра, что намъ стало даже какъ-то жутко. Въ деревн — ночная тишина прерывается хоть лаемъ собакъ и перекликаньемъ птуховъ, здсь даже этого не было, полная, могильная тишина…
— Знаешь, что хорошо?— замтилъ Николай, всегда готовый находить во всемъ хорошую сторону — здсь мы можемъ спать спокойно, не ждать ночныхъ звонковъ!
Дйствительно, это было преимущество передъ Петербургомъ послднихъ годовъ, 78-го,— 79-го.
Иногда намъ приходило въ голову погулять поздно вечеромъ. Въ полусвт лтней ночи маленькіе домики съ наглухо запертыми ставнями и воротами крпко спали, на широкихъ улицахъ поросшихъ травой, не слышалось ничьихъ шаговъ, ничьихъ голосовъ, одна только блая лошадь медленно прогуливалась взадъ и впередъ и было въ ней что то неестественное, фантастическое…
Это чувство затишья и оторванности отъ живого міра давало намъ себя чувствовать и днемъ, особенно болзненно отзывалось оно на муж. Онъ жилъ въ Петербург такою разнообразною, волнующею жизнью, принималъ близко къ сердцу вс политическія и общественныя событія, во многихъ длахъ участвовалъ лично, и быть вдругъ оторваннымъ отъ всего этого, осужденнымъ не только ничего не длать, но даже не знать, что длаютъ другіе,— это было несомннно тяжело.
Почта приходила въ Тару разъ въ недлю, а письма и газеты шли изъ Петербурга 20—25 дней.
Я попробовала напомнить ему о его намреніи заняться въ ссылк литературною работою.
— Нтъ, не могу, не пишется,— ршительно отвчалъ онъ — можетъ быть, посл,— и я не настаивала. Дйствительно, ему надобно было и отдохнуть отъ невзгодъ послднихъ мсяцевъ, и освоиться со своимъ положеніемъ.
Во всякомъ случа онъ никогда не поддавался чувству унынія, считая его прямо ниже своего человческаго достоинства, и старался всми силами поддерживать бодрость не только въ себ, но и въ другихъ.
— Человкъ долженъ быть выше вншнихъ обстоятельствъ,— говорилъ онъ ссыльной молодежи, впадавшей иногда въ минорный тонъ,— мы не можемъ противостоять физической сил, но мы не должны давать ей нравственной побды надъ собой. Пусть она видитъ, что, не смотря ни на что, мы остаемся сами собой, это лучшая форма протеста.
Думаю, что его слова, а, главное, примръ не остались безъ вліянія. По крайней мр, за все время, что мы прожили въ Тар, вс члены маленькой ссыльной колоніи не только сохраняли бодрое расположеніе духа, но и старались держаться на извстномъ нравственномъ и умственномъ уровн.
Положеніе прочихъ ссыльныхъ было хуже нашего. Во первыхъ, мы жили семьей, это конечно, служитъ значительной поддержкой для человка, выброшеннаго изъ обычной обстановки въ какую-нибудь глушь, во вторыхъ, мы были матеріально обезпечены, при удивительной дешевизн Тарской жизни привезенныхъ денегъ должно было хватить на нсколько мсяцевъ вполн безбднаго существованія. Вс остальные, кром рабочаго, были одиночки, безъ всякихъ средствъ. Найти въ Тар какую-нибудь работу, не только интеллигентную, но даже самую простую, механическую было совершенно немыслимо, тмъ боле для ссыльныхъ, которымъ нкоторыя отрасли труда (даваніе уроковъ, медицинская практика, хожденіе по дламъ) были строго запрещены и которыхъ обыватели сторонились, чтобы не навлечь на себя неудовольствія начальства.
Имъ приходилось жить исключительно на казенное вспомоществованіе, весьма скудное и притомъ выдававшееся неаккуратно. Чтобы улучшить свое матеріальное положеніе, они задумали жить коммуной: Анна Николаевна взяла на себя роль хозяйки и въ то же время кухарки, а молодые люди помогали ей: кололи и приносили дрова, носили воду и вообще исполняли вс тяжелыя, грязныя работы, которыя были не подъ силу молодой двушк, воспитанной совсмъ для другой жизни. Все это, конечно, далеко не заполняло всего времени молодыхъ, здоровыхъ людей. Съ нашимъ пріздомъ у нихъ хоть явился достаточный запасъ чтенія, мы получали журналы, газеты, я привезла съ собой нсколько хорошихъ русскихъ книгъ. Они стали усердно читать, а по вечерамъ обыкновенно или вс вмст или по одиночк приходили къ намъ и тутъ за чайнымъ столомъ у насъ велись безконечные то шутливые, то серьезные разговоры на всевозможныя темы. Поляки были еще совсмъ молодые люди, рабочіе, но получившіе нкоторое образованіе и по своему развитію не уступавшіе большинству нашихъ студентовъ первокурсниковъ. Они совсмъ хорошо говорили по русски съ еле замтнымъ польскимъ акцентомъ. Черезъ нсколько недль наша маленькая колонія увеличилась еще двумя, тремя русскими ссыльными. Мы были старше всхъ ихъ, и они относились къ намъ положительно точно младшіе родственники. Наша двочка была единственнымъ ссыльнымъ ребенкомъ въ колоніи и скоро сдлалась общею любимицей. Вс, и мужчины, и женщины, ласкали ее, вс наперерывъ старались доставить ей какое-нибудь удовольствіе, а молодые поляки, которыхъ она, подражая намъ, называла ‘наши юноши’, возились и играли съ ней, какъ товарищи.
Кром ссыльныхъ, у насъ завелись знакомства и съ туземцами. Вообще начальство очень косо смотрло на обывателей, которые сближались съ ‘политическими’, а учителямъ знакомство съ нами запрещалось. Относительно мужа вышло нкоторое осложненіе: въ числ жителей города у него оказалось двое товарищей по кадетскому корпусу и имъ было неудобно совсмъ не знаться съ нимъ. Одинъ былъ акцизный надзиратель, женатый на дам пріятной во всхъ отношеніяхъ, оба люди весьма мало интересные, мы изрдка бывали у нихъ, они отплачивали намъ тмъ же, но никакой близости между нами не установилось. Другой былъ священникъ, интересный, и какъ личность, и по своей біографіи. Онъ учился въ кадетскомъ корпус и шелъ однимъ классомъ ниже Николая. Животворящее вяніе конца 50-хъ годовъ задло и его. Онъ помнилъ того учителя русскаго языка, который первый забросилъ смена любви къ наук и литератур въ души юношей, выросшихъ подъ грубымъ режимомъ Николаевскаго времени, того учителя, благодаря которому и Николая потянуло бросить военную службу и направиться въ университетъ. Но о. Александръ не поддался вліянію этого учителя. Одновременно съ нимъ въ корпус преподавалъ законоучитель, по всей вроятности, искренно религіозный человкъ, до фанатизма преданный своему длу. Онъ сумлъ такъ овладть умами нкоторыхъ учениковъ, что они всей душой стали презирать все земное и мечтать о мученичеств во славу Бога и святой вры.
— Бывало, разсказывалъ о. Александръ — найдетъ у меня русскій учитель какую-нибудь книжку духовнаго содержанія и примется срамить меня передъ цлымъ классомъ, называетъ и олухомъ, и тупоголовымъ, и всякими обидными словами, а я про себя думаю: — Слава Богу, вотъ и начинается гоненіе за вру Хри тову, пусть бы еще наказалъ…
По окончаніи курса онъ и другой его товарищъ, сынъ казачьяго офицера, заявили начальству, что просятъ разршенія сдлаться священниками съ тмъ, чтобы распространять христіанскую вру среди инородцевъ язычниковъ. Это желаніе со стороны кадетъ было настолько необычно, что показалось начальству подозрительнымъ. Молодымъ людямъ пришлось преодолть много препятствій прежде, чмъ имъ разршили принять священство, о томъ же, чтобы назначить ихъ миссіонерами, не было и рчи. Ихъ опредлили сельскими священниками въ глубь Сибири, подальше отъ окраинъ, гд они могли бы подъ видомъ христіанскаго ученія распространять идеи, опасныя для цлости государства. Отецъ Александръ попалъ въ одинъ изъ бдныхъ приходовъ Тобольской губерніи.
— Народъ былъ неимущій, торговаться съ нимъ за требы я не могъ, разсказывалъ онъ, а надо было жить, семью содержать, да и причетники меня одолвали, имъ тоже голодать не охота было. Пришлось согласиться собирать ‘ругу’, чего мн страхъ не хотлось. Похали мы съ причетникомъ по деревнямъ. Останавливаемся у каждаго дома. Выносятъ кто пятокъ, десятокъ яицъ, кто нсколько горсточекъ муки, одни кланяются, просятъ не осудить, что мало даютъ по бдности, другіе бранятся, чуть не гонятъ прочь. Причетникъ соскакиваетъ съ телжки, начинаетъ самъ браниться, упрекать, заходитъ въ избы, срамитъ хозяевъ… а я сижу себ въ телжк и прямо слезами плачу… такъ мн горько на душ, такъ горько, что и сказать нельзя… Хотлъ быть проповдникомъ, просвтителемъ народа, а на мсто того тащу съ него послднее.
Посл нсколькихъ лтъ такой тяжелой жизни о. Александру удалось выхлопотать себ переводъ въ Тару, но здсь ему не дали прихода, а назначили его служить въ кладбищенской церкви и, когда мы съ нимъ познакомились, онъ жилъ главнымъ образомъ уроками въ городскомъ училищ и въ женской прогимназіи. Неудачно сложившаяся жизнь не озлобила его, не вызвала въ немъ чувства возмущенія, протеста. Онъ смирился и безропотно несъ свой жребій.
— Тяжело было, очень тяжело, а теперь ничего, привыкъ,— говорилъ онъ съ благодушной улыбкой.
Въ ранней молодости онъ увлекался аскетизмомъ и подавлялъ въ себ всякія стремленія къ ‘свтской’ жизни, къ ‘мірскимъ’, самымъ невиннымъ удовольствіямъ. А между тмъ по натур онъ былъ человкъ жизнерадостный, съ эстетическими наклонностями, любилъ музыку, пніе, драматическое искусство. Подавленные, но не убитые инстинкты давали себя чувствовать, священническая ряса подчасъ тяготила его, но еще боле тяготила мысль о томъ страшномъ грх, какой онъ совершалъ, допуская въ себ ‘мірскіе’ помыслы. Онъ подробно разспрашивалъ, какъ устраиваются литературные вечера, какъ ставятся оперы, и съ жаднымъ любопытствомъ слушалъ разсказы мужа и аріи, которыя онъ ему напвалъ, а потомъ, придя домой, до поздней ночи стоялъ на молитв. Единственное общественное удовольствіе, которое онъ считалъ дозволеннымъ священнику, была карточная игра и онъ увлекался ею. Придетъ иногда къ намъ посл ранняго обда и заявляетъ:
— Ну, господа, если хотите играть, начнемъ пораньше, потому мн надобно служить всенощную.— Мы разставляемъ столъ, и игра начинается,— игра по самой ничтожной ставк, просто изъ любви къ искусству.
Иногда онъ приходилъ къ намъ со своими двумя дочками, ровесницами нашей племянницы. Дти поднимали возню, бготню. О. Александръ поглядитъ, поглядитъ на нихъ, да и самъ подниметъ полы рясы и примется ловить ихъ, попроситъ только запереть ставни, ‘чтобы не вводить въ соблазнъ прохожихъ’. Вообще, въ душ его было много дтски-наивнаго, и это длало его особенно привлекательнымъ.
Трусливъ онъ былъ до чрезвычайности. Къ намъ онъ ршилъ придти не иначе, какъ испросивъ на то благословеніе благочиннаго, онъ боялся своей матушки-попадьи (женщины на видъ болзненной, но съ характеромъ), кухарки высокаго роста съ мужиковатымъ обращеніемъ, боялся кошекъ, боялся ходить одинъ по темнымъ улицамъ и, когда онъ у насъ засиживался вечерами, мужъ всегда провожалъ его до дому. У всякаго другого это показалось бы смшнымъ, даже непріятнымъ, но онъ такъ откровенно каялся въ своей слабости, что она становилась даже симпатичною.
Кром этихъ двухъ семействъ, мы познакомились еще съ пятью, шестью обывателями, но изъ нихъ только одинъ былъ человкъ пріятный, съ которымъ интересно было поговорить. Это былъ докторъ. Къ сожалнію, намъ не часто приходилось видться, такъ какъ онъ былъ одинъ на округъ въ 300 верстъ и очень рдко бывалъ въ город.
Со стороны полиціи мы не испытывали никакихъ придирокъПо правиламъ или, можетъ быть, по обычаю вс поднадзорные обязаны были два раза въ недлю являться въ полицейское управленіе заявлять о своемъ существованіи. Для мужа, въ уваженіе, кажется, его чина (въ Тар надзорный совтникъ считался большимъ чиномъ) сдлано было исключеніе: его не вызывали лично въ полицію, а присылали къ намъ полицейскаго ‘справляться о здоровь’. Впрочемъ, мн удалось избавить мужа и отъ этой докуки, я сказала нашей кухарк (особ очень общительной), что она можетъ принимать полицейскихъ на кухн, отвчать на ихъ вопросы о нашемъ здоровь и подносить имъ по рюмк водки, но отнюдь не должна допускать ихъ до барина: онъ петербургскій, а въ Петербург полицейскимъ не позволяютъ лзть безъ спроса въ комнаты. Можетъ быть, это импонировало солдатикамъ, а скорй, что они удовлетворялись угощеніемъ и разговоромъ любезной кухарки, во всякомъ случа, ни одинъ изъ нихъ не выказалъ намренія лично удостовриться въ ‘здоровь’ мужа.
Другая непріятность со стороны полиціи была существенне и отъ нея мы никакъ не могли избавиться: это чтеніе писемъ, отправляемыхъ и получаемыхъ нами. Вс письма поднадзорныхъ (къ нимъ причислили и меня) должны были проходить черезъ руки исправника, который имлъ право вычеркивать въ нихъ все, что находилъ подозрительнымъ. Когда мы пріхали въ Тару, тамъ не было исправника, а замнявшій его помощникъ, нсколько грубоватый и простоватый, исполнялъ свои обязанности добросовстно, хотя безъ особеннаго усердія. Но вотъ пріхалъ новый исправникъ, чуть ли не изъ гвардейскихъ офицеровъ. Онъ явился къ намъ съ визитомъ, держалъ себя, какъ галантный кавалеръ, заявилъ, что презираетъ полицейскій мундиръ, либеральничалъ напропалую и затмъ обратился ко мн съ комплиментомъ на счетъ слога моихъ писемъ, увряя, что читать ихъ доставляетъ ему истинное удовольствіе. Большого труда стоило мн сдержаться, чтобы не отвтить дерзостью на это нахальство. Мужъ ограничивался чисто дловыми или, во всякомъ случа, очень лаконичными письмами, такъ что не доставлялъ исправнику интереснаго чтенія, но за то ему приходилось очень часто выносить личныя посщенія и дружескія бесды этого либеральнаго полицейскаго.
Два обстоятельства, случившіяся въ первыя недли нашего пребыванія въ Тар, еще больше подогрли любезность полиціи. Вопервыхъ, на имя мужа пришелъ изъ министерства путей сообщенія толстый пакетъ съ офиціальной бумагой, въ которой ему предлагали ‘по соглашенію министра путей сообщенія съ министромъ внутреннихъ длъ’ составить для журнала министерства путей сообщенія статью о желзнодорожномъ хозяйств, матеріалы для статьи прилагались тутъ же. Этотъ пакетъ, это соглашеніе двухъ министровъ произвели въ Тар необыкновенный эффектъ. Многіе чиновники склонны были даже считать мужа тайнымъ ревизоромъ, нарочно подосланнымъ для ихъ уловленія {Интересна судьба этой статьи. Николай немедленно принялся составлять ее, но отослалъ въ Петербургъ уже по отъзд изъ Тары, чтобы не быть вынужденнымъ отдавать ее на просмотръ исправнику. Нсколько мсяцевъ о ней не было ни слуху, ни духу, вдругъ приходитъ письмо отъ директора департамента министерства путей сообщенія (если не ошибаюсь, Жемчужникова, брата поэта), въ которомъ онъ пишетъ, что статья представляетъ слишкомъ солидную и интересную работу, жаль похоронить ее въ министерскомъ журнал, который никто не читаетъ, и онъ предлагаетъ помстить ее лучше въ ‘Встник Европы’. Николай, конечно, съ удовольствіемъ согласился на это предложеніе и щедрый гонораръ, присланный ‘В. Е.’, оказался для насъ очень кстати.}. Второе обстоятельство какъ будто подтвердило это предположеніе. Тобольскій губернаторъ только-что здилъ въ Петербургъ и вернулся оттуда весь проникнутый идеями ‘диктатуры сердца’, которая тогда была въ полномъ расцвт. Подъ вліяніемъ этихъ идей онъ, захавъ въ Тару, пригласилъ къ себ поднадзорныхъ, былъ очень побезенъ съ ними, а мужа попросилъ къ себ въ кабинетъ а очень долго раз говаривалъ съ нимъ, разспрашивая о томъ, какъ держитъ себя полиція относительно ссыльныхъ и не терпятъ ли они какихъ-либо придирокъ отъ нея и т. д.
Въ общемъ намъ жилось въ Тар недурно. Мы слдовали рецепту мужа: ‘при всякихъ обстоятельствахъ брать отъ жизни все, что она можетъ дать хорошаго’ и эксплоатировали т стороны тарской жизни, которыми она отличалась отъ петербургской. Осенью мы длали большія прогулки по берегу Иртыша, зимой — по ослпительно блому снгу въ окрестностяхъ города. Послдніе годы Николаю совсмъ не было времени читать ‘безкорыстно’, какъ онъ говорилъ, т. е. не съ цлью написать рецензію или использовать прочитанное въ какой-нибудь стать, теперь онъ съ удовольствіемъ заслъ за книги, которыя я привезла для него изъ Петербурга, кром того, онъ пользовался всякимъ случаемъ расширять свое знакомство среди мстныхъ обывателей. Чтобы войти въ тарское ‘общество’, необходимо было играть въ карты: безъ картъ обыватели не сходились другъ съ другомъ. Ни общественныя дла, ни научные или литературные вопросы не интересовали ихъ, вс ихъ разговоры сводились къ сплетнямъ или пересудамъ и кончались очень часто ссорами, такъ что карты были для нихъ единственнымъ средствомъ мирнаго общенія. Мужъ самъ не прочь былъ поиграть и охотно пошелъ на встрчу общимъ вкусамъ. Онъ не только принималъ приглашенія придти ‘повинтить’, но у себя раза два-три устраивалъ собранія въ мстномъ вкус. Въ одной комнат открывались столы для игры въ винтъ, въ другой — ставились закуски и, главное, любимое сибирское кушанье пельмени: вареные и жареные. Игроки по очереди подкрпляли свои силы дой и рюмкой домашней наливки, и такъ продолжалось цлый день часовъ съ 2 дня и до 12 ночи.
Несомннно, карты въ значительной степени способствовали тому, что туземцы перестали остерегаться и чуждаться насъ. Видя, что и смотритель училища, и законоучитель дружатъ съ поднадзорнымъ, учителя стали забгать къ намъ, то взять книжку почитать, то просто побесдовать о томъ, о семъ. Купцы не пропускали случая зазвать мужа къ себ въ лавку, чтобы потолковать съ нимъ и даже посовтоваться о своихъ длахъ.
Еслибы мы прожили года два, три въ Тар, наврное, весь городъ былъ бы знакомъ съ нами и мужъ принялъ бы дятельное участіе въ мстной жизни, но наше пребываніе въ Сибири окончилось гораздо раньше, чмъ мы ожидали. Въ половин декабря мы получили отъ родныхъ телеграмму, въ которой говорилось, что мужу разршается избрать себ для жительства какой-нибудь городъ Европейской Россіи, за исключеніемъ Петербургской, Московской и Таврической губерній, а въ январ пришло офиціальное подтвержденіе ея.
Это сильно взволновало насъ, особенно мужа. Пока мы думали, что останемся въ Тар года два, три, мы относились къ этому спокойно и старались обращать какъ можно меньше вниманія на непріятныя стороны жизни въ этомъ город. Но, когда открылась возможность ухать, вс эти непріятности стали казаться прямо непереносимыми: цензура писемъ, постоянное опасеніе какихъ-нибудь столкновеній съ полиціей, если не у насъ самихъ, то у нашихъ друзей поднадзорныхъ, отсутствіе того общества, къ какому мы привыкли въ Петербург, почта разъ въ недлю, газеты, вышедшія въ прошломъ мсяц, — все это раздражало, возмущало, отравляло жизнь. Не смотря на совты знакомыхъ, мы ршили непремнно выхать зимой, никакъ не оставаться до весны, до пароходнаго сообщенія. Сибирскіе морозы не пугали насъ: мы съ мужемъ съ удовольствіемъ гуляли въ Тар при 40 градусахъ, а въ феврал надо было ждать боле мягкой погоды, лишніе расходы тоже не останавливали насъ: въ большомъ город мы надялись найти заработокъ, который поможетъ намъ окупить путешествіе, а пока я просила брата прислать мн деньги, полученныя имъ съ рождественской продажи моихъ книгъ. Мы, какъ постоянные жители Петербурга, совсмъ не знали остальной Россіи и вс города ея были довольно безразличны для насъ. Посл долгихъ колебаній мы, наконецъ, остановились на Казани, какъ на университетскомъ город и притомъ первомъ большомъ город, лежавшемъ намъ на пути. Кром того, тамъ жила одна изъ старшихъ сестеръ Николая. Она была замужемъ за богатымъ казанскимъ землевладльцемъ и, узнавъ, что мы возвращаемся въ Россію, усиленно звала насъ къ себ.
Не смотря на все наше нетерпніе, мы могли выхать не раньше конца февраля: приготовленія къ путешествію, а, главное, ожиданіе денегъ изъ Петербурга задержали насъ. Для дороги мы купили себ огромную кошеву, въ которой могли удобно уссться и взять съ собой весь нашъ довольно значительный багажъ, постели, подушки, одяло, большія корзины съ дорожной провизіей.
Насъ тянуло скорй вернуться въ Европу, а между тмъ мы со слезами на глазахъ узжали изъ Тары. Съ утра знакомые собрались проводить насъ и мы ясно видли, что это не пустая церемонія съ ихъ стороны, что нашъ отъздъ дйствительно огорчаетъ многихъ изъ нихъ. О. Александръ не скрывалъ своихъ слезъ.
— Мелькнулъ намъ лучъ свта,— говорилъ онъ, обнимая мужа,— и исчезаетъ, и опять остаемся мы во мрак!
Товарищи по ссылк проводили насъ до городской черты, за которую по правиламъ не имли права заходить, тутъ мы еще разъ обнялись съ ними и отъ всей души сказали другъ другу ‘до свиданія’, конечно, въ Европ, а не въ Азіи.
Наше путешествіе началось при самыхъ благопріятныхъ условіяхъ. Погода стояла превосходная: 20о мороза, но ни малйшаго втра, днемъ яркое солнце, ночи свтлыя, лунныя. Дорога была хорошая и тройка лошадей безъ труда везла пашу огромную кошеву. хали мы, не торопясь, съ полнымъ комфортомъ: останавливались черезъ каждыя дв станціи пить чай, а на ночь вносили въ жарко натопленную комнату станціи свои постели и подушки, раскладывали ихъ на полу и спокойно спали до утра. Кром того, у насъ и по дорог нашлись знакомые. Въ первый же вечеръ мы встртили тарскаго доктора, съ которымъ очень сошлись послднее время. Онъ здилъ по дламъ службы въ уздъ и теперь спшилъ въ Тару проститься съ нами. Мы съ нимъ остановились на станціи и просидли всю ночь въ разговорахъ. На слдующій день засдатель, встрчавшій мужа у кого-то изъ знакомыхъ, зазвалъ насъ къ себ обдать, и наконецъ въ Ялуторовск мы прожили больше сутокъ: тамъ жилъ одинъ изъ вышневолоцкихъ знакомыхъ мужа и еще нсколько человкъ ссыльныхъ, которые вс встртили насъ съ величайшимъ радушіемъ.
Не дозжая Ялуторовска, мы оставили большой почтовый трактъ и похали ‘по веревочк’, на вольныхъ ямщикахъ, тмъ путемъ, какимъ купцы здятъ на Ирбитскую ярмарку, черезъ Шадринскъ прямо въ Екатеринбургъ. Теперь уже намъ приходилось и останавливаться, и ночевать не на почтовыхъ станціяхъ, а въ домахъ тхъ самыхъ ямщиковъ, которые везли насъ. Эти дома вовсе не походятъ на избы нашихъ русскихъ крестьянъ, они очень часто двухъэтажные, очень прочной постройки, съ украшеніями около оконныхъ косяковъ и Крыши, комнаты свтлыя, просторныя, съ большими окнами, съ лубочными картинками и зеркалами по стнамъ, чистота безукоризненная. Очень пріятное впечатлніе произвели на насъ сибирскіе крестьяне: они относились къ намъ привтливо, услужливо, но безъ малйшаго подобострастія, угощали насъ водкой, приглашали погрться у теплой печки, ласкали двочку. охотно разсказывали о своихъ длахъ, но не длали никакихъ назойливыхъ вопросовъ относительно нашихъ.
Отъ этихъ крестьянъ мы узнали о событіи 1 марта, узнали уже числа 6 или 7, и то совершенно случайно. Мы только что расположились пить чай, какъ въ комнату вошелъ нашъ ямщикъ и, обращаясь къ хозяйк, спросилъ:
— Ну что, какъ вашъ Король?
— Да ничего, поправляется, — отвчала хозяйка, — сегодня всталъ.
— Король-то поправляется,— вставилъ свое слово хозяинъ — а вотъ царю ужъ не поправиться.
— Какіе вы важные,— смясь, замтила я,— у васъ и свой король, и свой царь!
— Король-то точно нашъ мужикъ, такъ его прозываютъ,— отвчалъ хозяинъ,— ну, а Царь, извстно, царь россійскій…
— Такъ что же съ Царемъ? Онъ боленъ? Вы говорите, не поправится?
— Гд же тамъ поправиться, когда бомбой хватили,— совершенно спокойнымъ тономъ отвтилъ крестьянинъ.
Мы, конечно, закидали его нетерпливыми вопросами, но онъ ничего не могъ намъ объяснить: онъ зналъ только, что кто-то ‘выпалилъ’ въ царя бомбой, и что имъ, мужикамъ, велно идти въ воскресенье въ церковь присягать новому царю.
Можно себ представить, какъ мы были взволнованы этимъ извстіемъ, какъ намъ хотлось скорй добраться до газетъ и узнать вс подробности катастрофы! А дорога, какъ на зло, испортилась, и послднія станціи передъ Екатеринбургомъ мы еле тащились и то уже четверкой. Въ Екатеринбург насъ встртилъ нашъ родственникъ А. Криль, и мы прожили у него дня три. Здсь мы нашли телеграммы Международнаго Агентства, такъ что могли узнать подробности катастрофы изъ офиціальнаго источника, а передъ нашимъ отъздомъ пришли и газеты.
Въ Перми мы опять-таки не могли не остановиться у знакомыхъ. А между тмъ дорога испортилась до того, что хать въ кошев было немыслимо, намъ пришлось оставить ее и взамнъ взять на прокатъ легонькую кибиточку. И то мы тащились до Казани цлыхъ 8 дней. Снгъ быстро таялъ, образовались зажоры, ямщики отказывались везти насъ поздно вечеромъ, увряли, что воды слишкомъ много: можно или лошадь утопить, или застрять на всю ночь въ какой-нибудь ям.
Въ Казань мы пріхали только 22 марта. Это было начало безнадежной реакціи 80-хъ готовъ, реакціи не только правительственной, но и общественной. Мы остановились у родственниковъ, сестра упросила насъ прожить весну у нея, съ тмъ, чтобы на лто похать съ ними вмст въ ея имніе. Знакомыхъ въ город у насъ не было и мы поневол попали въ кругъ знакомыхъ ея мужа, крупныхъ дворянъ-помщиковъ. Это были не просто реакціонеры, но реакціонеры перепуганные и потому свирпые и заносчивые. Вести съ ними принципіально разговоры и не поссориться было совершенно невозможно, особенно для Николая, который хотя сталъ гораздо спокойне и терпливе, чмъ былъ въ молодости, но все-таки не могъ хладнокровно выносить нкоторыя мннія. Поэтому, чтобы не огорчать сестру, которую онъ очень любилъ, онъ избгалъ разговоровъ на общественныя темы и даже старался уклоняться отъ лишнихъ знакомыхъ. Письма приходили изъ Петербурга безъ цензуры, но они приносили очень скудныя и нерадостныя извстія. Нкоторые наши знакомые оказались замшанными въ процесс 1 марта. Газеты мы получали не черезъ мсяцъ, какъ въ Тар, а на пятый день, но въ одномъ изъ первыхъ NoNo, дошедшихъ до насъ, было сообщеніе о казни 3 апрля, о первой въ Россіи смертной казни русской женщины…
Ни души своихъ знакомыхъ у насъ не было въ город и намъ не съ кмъ было подлиться тяжелыми впечатлніями, приходилось переживать ихъ вдвоемъ. Тутъ я въ первый разъ увидла мужа унылымъ, упавшимъ духомъ, первый разъ у него явилось сомнніе въ близости лучшаго будущаго…
Въ ма мсяц мы похали въ имніе родныхъ. До сихъ поръ Николай никогда не жилъ лтомъ въ настоящей русской деревн, эта жизнь заинтересовала его и нсколько отвлекла отъ печальныхъ мыслей, а къ половин лта намъ готовился пріятный сюрпризъ. Оказалось, что Лесевичъ, сосланный въ Енисейскъ, тоже получилъ разршеніе возвратиться въ Европу и выбрать себ любой городъ для жительства, за исключеніемъ столицъ. Узнавъ, что мы остановились въ Казани, онъ ршилъ также перебраться туда и въ іюн мы радостно встртили старыхъ петербургскихъ друзей. Жена Лесевича съ маленькой дочкой сопровождала его въ ссылку и въ Казани мы ршили жить вмст въ общей квартир. Намъ удалось нанять маленькій особнячокъ, внизу помщались наши дв комнаты и большая кухня, во второмъ этаж общая столовая и комнаты Лесевичей. Съ осени жизнь наша наладилась гораздо пріятне, чмъ было весной. Ее скрашивало, во-первыхъ, постоянное Общеніе съ такимъ умнымъ, тонко понимающимъ и отзывчивымъ человкомъ, какъ Владиміръ Викторовичъ Лесевичъ, во-вторыхъ, у насъ стали завязываться симпатичныя знакомства среди городской интеллигенціи. Хотя Казань была большимъ университетскимъ городомъ, но её смло можно было назвать мертвою: чуть ли не треть населенія составляли татары, жившіе своею обособленною жизнью, не сходясь съ русскими, земство было въ рукахъ весьма отсталыхъ помщиковъ, городское самоуправленіе ничмъ себя не проявляло, студенты только что выходили изъ періода почти поголовнаго пьянства и кутежа, которыми хвастались ихъ старшіе товарищи. Слой интеллигенціи былъ очень тонокъ, въ город еле существовала небольшая газетка, театръ часто пустовалъ. Мы познакомились съ двумя, тремя профессорами, съ двумя, тремя присяжными повренными, съ нсколькими студентами, съ нсколькими лицами неопредленныхъ профессій, они приходили то къ намъ, то къ Лесевичамъ, чаще, впрочемъ, къ обимъ семьямъ вмст. Возникла мысль о созданіи газеты, предлагали или мужу, или Лесевичу взять на себя руководство ею, но ни одинъ изъ нихъ не согласился на это,’ дло представлялось имъ слишкомъ хлопотливымъ, а, главное, собственныхъ средствъ у нихъ не было, пришлось бы пользоваться деньгами, которыя предлагалъ одинъ крупный промышленникъ, а они боялись его вліянія на газету.
Обыкновенно мы съ Лесевичемъ сходились къ обду, часамъ къ четыремъ, а все утро проводили отдльно, у себя. Въ это время Николай сталъ серьезно заниматься литературой. Онъ проредактировалъ и начисто отдлалъ переводъ книжки ‘Роль общественнаго мннія’, который мы съ нимъ длали въ Тар и по прізд въ Казань, затмъ онъ задумалъ, составилъ планъ, собралъ матеріалъ для ряда статей подъ заглавіемъ ‘Новыя направленія въ экономической наук’ и написалъ первую изъ этихъ статей, которая должна была служить какъ бы введеніемъ къ нимъ. Жизнь наша шла мирно, спокойно, какъ вдругъ покой этотъ былъ нарушенъ самымъ неожиданнымъ образомъ. Разъ вечеромъ я похала съ своей маленькой племянницей къ знакомымъ. Возвращаюсь домой въ девятомъ часу, смотрю, нашъ домикъ со всхъ сторонъ оцпленъ полицейскими солдатами, во всхъ окнахъ яркое освщеніе. Оказалось, въ мое отсутствіе полиція произвела обыскъ въ нашей квартир и теперь поднималась къ Лесевичамъ. По правд сказать, этотъ обыскъ показался намъ обидне всхъ петербургскихъ: тамъ у насъ всегда было въ глубин души сознаніе, что полиція иметъ нкоторое право относиться къ намъ, какъ къ врагамъ, но здсь? Мы все время жили, какъ самые благонамренные граждане, съ чего же это? Скоро дло выяснилось: Николая обыскали только за компанію, обыскъ былъ направленъ главнымъ образомъ противъ Лесевича и вызванъ тмъ, что въ Москв у одного арестованнаго молодого человка нашли его адресъ, записанный шифромъ. Это показалось не только страннымъ, но и подозрительнымъ начальству, и оно умозаключило, что зашифрованный адресъ Лесевича, наврно, посылается тмъ лицамъ, которые бгутъ изъ Сибири. Ничего подтверждающаго это малоосновательное подозрніе при обыск у Лесевича не было найдено, но тмъ не мене вс бумаги и письма, взятыя какъ у него, такъ и у Николая были препровождены къ начальнику жандармскаго управленія Казани и онъ принялся производить дознаніе. Методъ, какимъ производилось это дознаніе, былъ настолько оригиналенъ, что о немъ стоитъ сказать нсколько словъ. Жандармскій генералъ былъ полуслпой старикъ, ему до полной пенсіи оставалось всего нсколько мсяцевъ, такъ что онъ не очень строго относился къ своимъ служебнымъ обязанностямъ, никакихъ политическихъ длъ въ то время въ Казани не возникало, ему было скучно, онъ очень любилъ поговорить, и образованные собесдники, которые поневол должны были выслушивать его старческую болтовню, являлись для него находкой. Каждый вечеръ должны были поочередно приходить къ нему или Николай или Лесевичъ, сами читать ему забранныя у нихъ бумаги и давать объясненія по ихъ поводу. Это чтеніе безпрестанно прерывалось замчаніями генерала, который кстати и некстати разсказывалъ имъ разные эпизоды изъ своей служебной дятельности и изъ жизни своихъ знакомыхъ. Особенное довріе возымлъ онъ почему-то къ Лесевичу. Онъ дошелъ въ своей откровенности съ нимъ до того, что сдлалъ ему весьма нелестную характеристику двухъ губернаторовъ Казани, бывшихъ при немъ: ‘разбойникъ’, ‘мошенникъ’, и показалъ ему кипу доносовъ, которые онъ безъ всякаго результата посылалъ на нихъ въ Петербургъ.
— А каковъ же будетъ тотъ губернаторъ, котораго теперь назначаютъ въ Казань?— спросилъ Лесевичъ.
— Этотъ-то? Скажу вамъ прямо, онъ хуже тхъ обоихъ,— не обинуясь, отвчалъ генералъ.
Эти вечернія собесдованія въ жандармскомъ управленіи, казавшіяся сначала комичными, продолжались цлый мсяцъ и въ конц концовъ сильно тяготили обоихъ допрашиваемыхъ, особенно Николая, который только изъ состраданія къ старости и немощи генерала терпливо переносилъ его болтовню.