ИЗЪ ПАМЯТНОЙ КНИЖКИ НАРОДНАГО УЧИТЕЛЯ.
ИЗЪ ПАМЯТНОЙ КНИЖКИ НАРОДНАГО УЧИТЕЛЯ.
Капитанъ-учитель.
Капитанъ-учитель.
I.
——
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
Из памятной книжки народного учителя, Калистов Флавиан Александрович, Год: 1880
Время на прочтение: 43 минут(ы)
Съ капитаномъ я познакомился первоначально по слухамъ.
Въ слухахъ почти всегда боле неправды, чмъ правды, но и самая неправда чрезвычайно интересна для сторонняго наблюдателя, такъ какъ она дастъ возможность уразумть, какъ относится данная среда къ извстному лицу, факту, явленію. Въ слухахъ, главные герои — лица, распускающія ихъ, а совсмъ не то лицо, про которое они распускаются, и мн кажется, что, разсматривая слухи съ этой точки зрнія, мы увеличиваемъ ихъ значеніе, а не уменьшаемъ.
Говорили про капитана боле всего, даже почти исключительно, въ сред интеллигентнаго общества, врне, въ той сред, которую принято называть интеллигентнымъ обществомъ, и все, что здсь ни говорилось про него, все говорилось противъ него. Выслушивая горячія рчи противъ капитана, я замтилъ, что во мн зародилась и растетъ симпатія къ нему, а не противоположное чувство, стало быть, въ этихъ горячихъ рчахъ, всегда обвинительныхъ по форм, для меня были не все обвиненія, но и аргументы за его порядочность.
— Съ какой стати капитанъ надумалъ быть учителемъ отдленія народной школы? толковали одни.
— Вы подумайте только, что онъ — капитанъ! не солдатъ, а капитанъ!.. И солдатъ вдь призадумается сдлаться учителемъ отдленія, вдь учитель отдленія — это чортъ знаетъ что такое!.. прибавляли другіе.
— Вы, по всей вроятности, не знакомы съ отдленіями народныхъ школъ? обязательно спрашивали третьи.— Знаете, стоитъ только представить себ, что за жизнь себ выбралъ капитанъ, чтобы стать въ тупикъ и задуматься. Какъ хотите — капитанъ, а работаетъ за двадцать, за тридцать рублей всю зиму! Положимъ, ему даютъ и ночлегъ, и прокормъ — но и то, и другое годны лишь для свиней, а не для порядочныхъ людей. Учитъ онъ въ хат, гд живутъ нетолько люди, семья, но свиньи, гуси, куры и другая дрянь. Цлый день онъ возится съ паршивыми, вшивыми, грязными и оборванными ребятишками! Вонь, грязь, мерзость лзетъ и въ носъ, и въ ротъ. Ночь придетъ — въ той же хат извольте ночевать, т. е. валяться на чемъ укажутъ родители учениковъ, на полу, на скамь, на подстилк изъ соломы, а нтъ, такъ и прямо на голомъ полу или на черной земл… стъ онъ тоже, что мужики: хлбъ съ мякиной да хлёбово — что твое пойло для скотины! Къ весн и того хуже… По весн иногда даже коренья жрутъ отъ какой-то травы, какую-то кашу изъ нихъ варятъ… Какъ хотите, а непонятно-съ. Пусть бы еще учителемъ народной школы, это еще туда-сюда, тамъ и жалованья рублей полтораста, и квартира своя, особая, и все прочее… Нтъ, какъ угодно, а непонятно это. Непонятно, непонятно и непонятно!
Словомъ сказать, осторожные судьи, повидимому, останавливались на предположеніи, что капитанъ ‘странный человкъ’, ‘чудакъ’. Въ сущности, однакожъ, они шли дале въ своихъ выводахъ, но, по привычк къ осторожности, не выговаривали сполна своихъ думъ.
Конечно, не вполн обыкновенно, что ‘порядочный человкъ’ опустился изъ барскихъ хоромъ въ низенькую и грязную мужицкую хату, опустился добровольно, не повинуясь нужд, но есть ли тутъ вина или преступленіе? У насъ дйствительно не любятъ опускаться въ мужицкую хату, а находятъ гораздо боле ‘свойственнымъ’ подниматься въ барскія хоромы, но все же таки отъ оригинальности до преступленія еще далеко. По совсти говоря, я не могу даже сказать, чтобы ужь совсмъ было непонятно — почему можно стремиться въ мужицкую хату и даже любить ее. Любить мужицкую хату не значитъ непремнно любить грязь, темноту и иную мерзость. Въ мужицкой хат есть кое-что и иное, и даже не одинъ вковчный трудъ, а и дтски наивное, доброе сердце…
Поэтому, съ сдержанными людьми и осторожными судьями я не сошелся и къ капитану почувствовалъ симпатію, пока только за то, что на него набрасывали тнь. Въ природ человка есть хорошее начало — любить тхъ, кого гнетутъ, и въ особенности незаслуженно…
Посл толковъ интеллигентныхъ людей, мн захотлось навести справку: какъ думаетъ про капитана темный людъ, мужикъ? Но темный людъ моихъ разспросовъ какъ будто и не понялъ, и про слухи, распускаемые въ интеллигентномъ обществ, ничего не зналъ.
— Съ чего ему быть дурнымъ? Нешто себ, человкъ хорошій. Окромя добраго, мы отъ него ничего не видали… Какъ кому, а по намъ хорошій человкъ, грха на душу класть не станемъ. Да теб на что это знать-то?
— Такъ, интересно… Толкуютъ про него много…
— Толкуютъ, говорить? И кому бы это охота толковать-то о немъ? У насъ вдь онъ живетъ.
— Такъ что-жь, что у васъ?
— А думаю, съ чего бы толковать о немъ? Ни онъ кого, ни его кто… Живетъ себ тихо, смирно, по-божески, а не то, чтобы что…
— Гоняли, говорятъ, его отъ васъ?
— Ну, это не наше дло. Какіе тамъ у него счеты есть на сторон — не наше дло. По намъ онъ человкъ такой, что лучше трудно и сыскать… Пожилой, за сорокъ, перевалило, не вертопрахъ, душевный человкъ, окромя добраго, и не слыхивали про него.
— Семь-восемь лтъ вотъ онъ у насъ тутъ въ околодк бродитъ по деревнямъ, и ничего себ, все слава теб Господи!..
— Человкъ — что и говорить! по намъ какъ есть пришелся. Гд, можетъ, и не въ пору, а у насъ какъ разъ. Чего намъ съ нимъ не жить? чать не худое что робитъ, дтокъ нашихъ, мелюзгу въ грамату вводитъ, а ино мсто и старику не напортитъ, уму-разуму подъучитъ. Человкъ, что и говорить, бывалый.
— Ну, а не смущаетъ онъ васъ?
— Да ты это о чемъ?
Я молчу, думаю пойметъ самъ, о чемъ спрашиваю.
— Ты думаешь, колдунъ что ли онъ какой?
— Нтъ, не про то…
— Про что же?
— Нтъ, я такъ… стараюсь я замять дло. Очевидно, мужики не понимаютъ о чемъ безпокоятся паны — не растолковывать же имъ панское безпокойство!..
— Нтъ, ты это оставь, брось! Онъ у насъ съ добрыми людьми живетъ, за однимъ съ нами столомъ обдаетъ, у однхъ иконъ Богу молится… А то ишь что надумалъ… съ нечистой силой!
Вотъ все, что осталось въ моей памяти изъ толковъ про капитана. Составить себ опредленное представленіе о немъ по этимъ толкамъ не было возможности. Уже одно противорчіе во взглядахъ на капитана интеллигентнаго общества и мужицкаго сбивало меня. Съ одной стороны: ‘душевный человкъ’, ‘лучше и не сыскать’, ‘худое ли дло робитъ’, а съ другой,— ‘опустился’, ‘честь мараетъ’, ‘подозрительной’ и т. д., Чтобы разобраться, въ этомъ хаос, необходимо лично видть и изучить капитана, необходимо вдуматься въ этотъ интересный типъ, на основаніи личныхъ наблюденій и впечатлній.
Пойдемъ же къ капитану, удостовримся, опросимъ его, кто онъ и что онъ…
Впрочемъ, я сейчасъ же скажу, что ни имени, ни отчества, ни фамиліи капитана я не знаю, и откуда онъ произошелъ, мн не удалось выспросить. Когда я видлъ его, меня эти вопросы не занимали.
Былъ вечеръ, часовъ около восьми, январскій, холодный вечеръ, со звздами и чудной лазурью въ небесахъ, съ блестящими разноцвтными искрами на земл по блому снгу при фантастическомъ свт полной луны. Я сидлъ въ блорусскихъ саняхъ съ моимъ знакомымъ учителемъ, ближайшимъ начальникомъ дюжины отдленій.
Вотъ прохали мы большое село Г… и очутились среди голой снжной равнины. Вдали, по окраинамъ ея, виднлась опушка лса, и при смутномъ свт луны казалась черной каймой, опоясывающей почти сполна полукруглую поляну. Прямо противъ насъ, но еще далеко впереди, по обимъ сторонамъ дороги, вытянулись правильными рядами березы. Незамтный въ сел, холодный втерокъ на пол крпчалъ. Онъ бжалъ съ боку, поперекъ дороги, слегка перелеталъ ее, скользилъ въ нашу корзину, пробирался подъ теплыя шубы, добирался до самыхъ костей, леденилъ нетолько лицо, руки и ноги, но и все тло.
Черезъ полчаса зубы начали постукивать, въ душу незамтно прокралось раздраженіе. Не любо стало и поднебесье съ его спокойно-очаровательнымъ блескомъ, съ его чудными звздами и красавицей луной. Поскорй бы въ теплую хату, хоть крестьянскую, т. е.. темную, дымную, вонючую, съ слабымъ свтомъ сальнаго огарка или лучины, поскорй бы въ какое-нибудь да теплое жилище, чмъ быть здсь, среди этого необъятнаго простора, залитого серебрянымъ свтомъ.
Слава Богу, вонъ вдали сверкнулъ огонекъ, гд-то. между сугробами снга, живой, красноватый огонекъ горящей лучины въ крестьянской хат. Вотъ онъ подвигается къ намъ ближе и ближе и… пропалъ!.. Нтъ, не пропалъ, а только на секунду погасъ… Деревня близко, каждый легкій поворотъ дороги въ сторону прячетъ огонекъ за уголъ сосдней хаты, а легкій поворотъ назадъ заставляетъ его снова сверкнуть и боле ослпительнымъ блескомъ. Вотъ и самыя хаты, темноватыя снизу, а сверху прикрытыя блыми пушистыми шапками. Вотъ и еще огонекъ, два, три, много, много и все красноватые, живые. Наконецъ, вотъ и характерный запахъ деревни, запахъ, въ которомъ чуешь сразу дымъ и гарь лучины и чорной печи, и перегаръ назьма и многое другое, чему не знаешь какъ и имя подобрать.
Възжаемъ, поворачиваемъ налво вдоль просторной, широкой и длинной улицы блорусской вески, и полосы огненнаго свта, вырываясь изъ оконъ хатъ, ложатся поперекъ дороги, освщая путь въ одномъ мст, затемняя въ другомъ. Поздній для деревни, скрипъ нашихъ саней вызываетъ тни, темныя пятна на промерзлыхъ окнахъ: то любопытные жители, продувши ледъ на стекл, стараются разглядть назжающихъ гостей.
Пробжала не далеко впереди насъ какая-то тнь но дорог и остановилась подъ окнами одной хаты.
— Эй, кто тамъ? окликаетъ мой сосдъ скользнувшую тнь.
— Кого надоть? отвчаетъ тнь молодымъ женскимъ голосомъ.
— Не знаете ли гд, въ какую хату хлопцы собираются на ученье? Или гд у васъ научитель живетъ?
— А вотъ спустись подъ горку-то, мостокъ-то передь, такъ налво-то вторая хата она и придется.
Тнь юркнула подъ крышу, а мы спустились подъ горку, перехали мостокъ и остановились подъ окнами указанной хаты. Небольшая, очень небольшая даже для блорусской вески, всего въ два окна по лицу, низенькая, съ дряннымъ развалившимся крылечкомъ въ проулокъ, крытая соломой для теплоты по угламъ, и между окнами подпертая дровами, а снизу заваленная омяльемъ и соломой. Впрочемъ, въ окнахъ ея горлъ большой огонь не въ примръ прочимъ хатамъ, а легкій шумъ, говоръ, смхъ, а порой кашель, сморканье и возня наводили на мысль о веселой посдк.
Мы выскочили изъ саней, стряхнули съ шубъ налетвшій дорогою снгъ, попробовали расшевелить охолодвшія ноги стуканьемъ и усиленнымъ движеніемъ, и, привязавъ лошадь къ крыльцу, неслышно вошли сначала въ сни, а потомъ и въ избу. Едва насъ замтили въ хат, какъ говоръ и шумъ мгновенно стихъ.
— Здсь школа? здсь дти учатся?..
Отвта на вопросъ не было. Передъ нами въ переднемъ углу въ куч толпились ребятенки, человкъ восемь-десять, вс удивленные, какъ будто даже слегка испуганные, съ тревожно уставленными на насъ глазенками, молодыми, наивными, глубоко симпатичными дтскими глазенками.
— Ну, такъ что же, хлопцы, здсь что ли школа-то ваша будетъ? переспросилъ учитель, обращаясь прямо къ дтямъ.
— Здсь, здсь! хлопцы учатся… здсь, у меня, въ моей хат, медленно вылзая изъ-за печки, проговорилъ мужчина лтъ 30—35, рослый, смуглый, кудлатый, не бритый недли дв. Одтъ онъ былъ по домашнему, т. е. въ грязную, толстую домашняго полотна рубаху, слишкомъ грубую, но за то прочную, крпкую, въ такого же достоинства и такого же матеріала подштанники и въ кожаные сапоги, конечно, личные, пропитанные дегтемъ. Рубаха безъ пояса, длинныя, прямыя, темныя пряди волосъ, окаймляющія лицо и въ безпорядк спускающіяся сзади на самый воротъ рубахи, большой поповскій воротъ съ отгибомъ, продолговатое, желтовато-блдное лицо, вытянутый и довольно стройный станъ, а больше всего бритый подбородокъ, длинные, торчащіе усы на верхней губ, лнивыя сонныя движенія, все это не заставляло сомнваться насъ, что передъ нами стоитъ коренной блоруссъ.
— Здсь, здсь… Кого вамъ надо будетъ? спрашивалъ онъ насъ, остановившись посреди хаты и съ какимъ-то тупымъ удивленіемъ оглядывая насъ съ ногъ до головы.
— Да вотъ эту самую школу намъ и надо будетъ! отвтили мы и стали раздваться.
— Здсь она, школа-то здсь теперь, твердилъ лниво хозяинъ.
Хата, какъ сказано, была не велика и полна народомъ, а стало быть, богата и духотою. Посл сильнаго холода, въ начал жаръ казался намъ пріятенъ. Прошло дв-три минуты, мы еще и раздться не успли, а ужь чувствовали, что потъ прошибаетъ насъ, что въ изб приходится задыхаться, что дымъ лучины стъ глаза и раздражаетъ носъ и горло.
— Хозяинъ, откройте, пожалуйста, трубу! обратился учитель съ просьбой къ стоявшему неподвижно среди хаты блоруссу:— у васъ тутъ такъ жарко и душно, что просто мочи нтъ!
— Чему нтъ… можно! Слышь, жинка, живй слазь на печь! командуетъ хозяинъ, слегка поворотивъ свою голову въ тотъ уголъ, изъ котораго недавно самъ выбрался.
По слову хозяина, съ пылающей лучиной въ рукахъ, выступила на средину хаты молодая женщина лтъ 25—30, одтая по домашнему въ доматканную толстую и грубую засаленную блую поповскую рубаху, съ мужскимъ воротомъ, съ большимъ разрзомъ посредин груди, съ длинными рукавами, застегивающимися у самой кисти, и въ разноцвтную доматканную же юпку, чуть не въ полдюйма толщины, всю пропитанную жиромъ и Богъ знаетъ какими снадобьями, потребляемыми или терпимыми въ домашнемъ деревенскомъ быту. На ногахъ слышны были блорусскіе шептунцы. Молодая женщина держала лучину впереди себя, наровн съ лицомъ, такъ что разсмотрть ея лицо сполна не было никакой возможности. Иногда, при движеніи, рука съ пылающей лучиной нсколько припускалась, и тогда выше пламени обрисовывались сквозь дымъ лучины темные, взбитые, растрепанные волосы и часть потнаго, желтовато-блднаго, грязнаго лба. За то грудь молодой хозяйки, облитая яркимъ свтомъ, была слишкомъ свободно открыта для нескромнаго или непривычнаго глаза.
Жизнь въ тсной хат, всегда многолюдной, пріучаетъ ко многому и развиваетъ своеобразныя привычки, своеобразныя понятія о стыд и нестыд, о приличіи и неприличіи. Собственно, грязь блорусской вески объясняется устройствомъ самихъ жилищъ крестьянина, большею частію тсныхъ, курныхъ, безъ подлоги, т. е. безъ деревяннаго пола и, кром того, отсутствіемъ бань. Въ той части Блоруссіи, гд мн привелось жить, бань совсмъ нтъ у крестьянъ. Встрчаются бани торговыя по мстечкамъ у евреевъ, да по городамъ, кром еврейскихъ, солдатскія. За то въ этихъ баняхъ вы встртите почти всегда вмст и мужчинъ, и женщинъ, и старыхъ, и молодыхъ и, само собой разумется, дтей обоего пола и любого возраста. И къ этому привыкли, и это не ржетъ ничьего глаза….
Проскользнувши мимо насъ къ печи, молодая женщина приняла здсь лучину въ зубы, чтобы освободить руки, влзла на печь и принялась возиться около трубы, т. е. отверстія въ потолк, заткнутаго не то тряпьемъ, не то омяльемъ…
Хата, въ которой мы были, раздлялась какъ бы на дв половины: лвая, прямо противъ дверей, съ толпой дтей въ переднемъ углу, очевидно, школа, и правая, прямо противъ печи, со всми принадлежностями очага: чашками, ложками, мочалками и ухватами — очевидно, хозяйская. Границей той и другой половины служила люлька, дтская ‘калыска’, повшенная на гибкомъ зыбильн. Въ минуту нашего прихода, об половины освщались каждая отдльной лучиной. У печи дежурила хозяйка, а въ переднемъ углу, въ самой средин толпы дтей, свтилъ одинъ мальчуганъ, повидимому, не обращавшій никакого вниманія на то, куда падалъ нагорвшій уголь лучины, на полъ ли или на сосдей товарищей, не видвшій, казалось, совсмъ, что пламя иногда находится на слишкомъ близкомъ разстояніи отъ уха, щеки, волосъ какого-нибудь малютки.
И вотъ, чья-то косматая голова, почти ткнувшись въ пламя лучины, вдругъ поднялась надъ толпой и заговорила:
— Это они незнакомыхъ оробли… Я здсь, тутъ… на своемъ мст.
Косматая голова замтно подвигалась изъ кучи дтей къ намъ.
— Здравствуйте, капитанъ, ишь куда вы запрятались! обращается учитель къ косматой голов.
— А, это вы, панъ профессоръ!.. заговорилъ капитанъ, выдляясь совсмъ изъ толпы дтей.— А я думаю: кому бы такъ поздно быть?.. Холодно, поди… и втряно, кажется, сегодня.
Выступивши впередъ, капитанъ не протянулъ намъ руки, растерялся ли онъ, не смлъ ли протянуть руки своему непосредственному начальству, или, наконецъ, боялся, что ему могутъ не отвтить на привтствіе — неизвстно. Когда же мы оба подали ему руку, то онъ своей потной рукой поперемнно дотронулся до руки того и другого съ какою-то нервною поспшностью.
— Вы не хлопочите, капитанъ, мы къ вамъ на одну минутку завернули! сказалъ учитель:— и въ самомъ дл, поздно, дтямъ, пожалуй, и спать пора… Захотлось ужь кстати и вашу школу посмотрть: мы по объзду сегодня были.
— Помилуйте, я очень радъ!.. Отчего же поздно?.. Посмотрите у меня, какъ и что… Можетъ что не ладно, не такъ, не по вашему, такъ скажите… Нтъ, я очень радъ… А дти что! дти выспятся… народъ привычный.
— А вс они здсь у васъ собрались?
— Нтъ, съ половинку-то будетъ, но не боле.
— Остальные спать, вроятно, ‘положились’?
— Кто ихъ знаетъ! Ране отцовъ, поди, не лягутъ, а огни везд еще видать. И т что-нибудь дома длаютъ…
— А съ этими что вы здсь подлывали?
— Да такъ… кое-что. Болтали кое о чемъ. И занимались тоже. Разсказывалъ, спрашивалъ. Здсь и говорить надо учить… Я сейчасъ и за тми спосылаю. Хлопцы! Живо соберите всхъ! Ревизоръ, дескать, пріхалъ, панъ профессоръ съ гостемъ.
Дти похватали шапки и брызнули вонъ чуть не вс сразу.
— Ишь вырвались съ глазъ-то долой — и храбрость напала, а здсь и слово промолвить боятся. Такія ужь по деревнямъ дти! обращается какъ будто къ намъ капитанъ.— Я говорю ‘какъ будто’ потому, что, произнося свою рчь, капитанъ глядлъ то на насъ, то въ сторону, то въ землю. Отъ насъ-то онъ какъ будто прятался, и это было замтно, въ особенности съ той минуты, какъ мы остались съ нимъ одни съ глазу на глазъ.
Съ первой минуты появленія капитана на сцену, во все время бесды его съ учителемъ и дтьми, я не сводилъ съ него глазъ, не могъ оторваться отъ него. Какъ! это тотъ самый ‘странный’, ‘чудной’ капитанъ, не дающій покойно спать нкоторымъ интеллигентнымъ людямъ и безпокоющій свое начальство? Вотъ этотъ самый пожилой, лтъ 40, маленькій, робкій, суетящійся человчекъ? Можетъ ли это быть?
Герой толковъ праздныхъ людей поразилъ меня однимъ своимъ видомъ до того, что я сталъ сомнваться въ его капитанскомъ достоинств. Ужели онъ капитанъ? вертлось у меня въ голов:— какъ онъ могъ быть капитаномъ — такой маленькій, худенькій, мизерный, едва превышающій ростомъ своихъ учениковъ-малолтковъ?
Признаюсь, нарисовать фигуру капитана надлежащимъ манеромъ не совсмъ легко. По росту, онъ выглядлъ четырнадцатилтнимъ ребенкомъ. Маленькія руки и ноги его напоминали ручки и ножки родовитой барышни. Тощее тльце укутано было въ широчайшее драповое, далеко ниже колнъ спускающееся пальто, все покрытое жирными пятнами, пылью, пухомъ, грязью. Сшито пальто было не по капитанскому плечу, а по плечу другого, боле крупнаго человка, и потому сидло на капитан мшкомъ, скрывало его талію и истинную широту плечъ. Маленькій, худенькій — онъ еще меньше и худе выглядывалъ изъ своего пальто, вроятно, служившаго ему и подстилкой, и одяломъ, и изголовьемъ, смотря по надобности, въ убогой хат убогаго блорусскаго крестьянина.
Ноги и руки капитана были въ вчномъ движеніи. Стоя на одномъ мст, капитанъ сменилъ ножками и переминался, впрочемъ, онъ почти не умлъ и быть на одномъ мст, и все время двигался по какому-нибудь направленію. Движеніе въ маленькой хат, набитой народомъ, затруднительно, и, разумется, напоминало верченье блки въ колес.
Широчайшее пальто давало постоянную работу рукамъ капитана. Ему требовалось все плотне и плотне запахиваться, въ особенности во время душевныхъ движеній. Въ запахиваньи замчалось и нкоторое разнообразіе, напримръ, при относительномъ душевномъ поко, оно было ровно, правильно, шло черезъ извстный промежутокъ времени, при потер же душевнаго равновсія, оно длалось порывисто, то прекращалось совсмъ, то учащалось до крайности.
Но интересне всего у капитана — голова и лицо, въ особенности лицо. Голова большая, косматая, съ длинными, прямыми и черными, какъ смоль, волосами, слегка запыленными, эта большая голова на тощихъ плечахъ и мизерномъ корпус производила странный эффектъ: вамъ больно было смотрть на косматую великаншу, прицпленную къ убогому туловищу, какъ-то щемило, при вид этой несообразности, какъ щемитъ при вид малолтки-карлика со старческимъ лицомъ. Свою голову капитанъ носилъ почти неподвижно, что особенно рзко бросалось въ глаза при постоянномъ и усиленномъ движеніи рукъ, ногъ и лица, онъ держалъ ее прямо и, казалось, боялся приклонить въ ту или другую сторону, словно опасаясь уронить ее съ плечъ.
Лицо капитана, желтовато-блдное, немытое, потное, нервное, съ крупными, рзкими чертами, въ широкой черной косматой рамк, разъ приковавши къ себ вниманіе, заставляло забыть все остальное. Здсь, въ этомъ смугломъ, южномъ лиц, вы видли всего капитана, читали всю его душу. Интересныя сами по себ, эти рзкія черты лица были еще интересне по своей подвижности, по отраженію въ нихъ душевной жизни капитана. Большой носъ, прямой и острый, и впалыя щеки, и въ силу этого, рзко очерченныя скулы и челюсти, острый бритый подбородокъ, черные, довольно большіе усы, глубоко и въ крупныхъ впадинахъ лежащіе каріе глаза, оттненные сверху густыми черными бровями, наконецъ, высокій, сжатый съ боковъ лобъ — вотъ вншній абрисъ всего лица. Но вншняя сторона сама по себ рдко даетъ понятіе о внутренней сущности предмета, нужно еще умть читать и понимать, какъ душа заставляетъ говорить черты лица. Признаюсь, я въ недоумніи, какъ здсь сказать то, что я прочиталъ въ лиц капитана, въ удивительно сложной игр его? Боюсь, не придется ли мн ограничиться описаніемъ волненій моей души, возбужденныхъ тмъ, что мн удалось увидть, понять въ душ капитана.
Что для меня особенно интересно — это то, что я никакъ не могу припомнить, говорилъ ли капитанъ басомъ, теноромъ или инымъ голосомъ. Кажется, онъ говорилъ и такъ, и иначе на разные лады. Но я хорошо помню, что онъ говорилъ голосомъ надорваннымъ, слегка хрипящимъ, съ передышками, нервно. То слишкомъ зачаститъ, то оборветъ, словно въ груди у него нтъ больше воздуха. И вотъ этотъ-то надорванный, слегка хрипящій, нервный голосъ какими-то неизвстными чарами околдовалъ меня и живетъ теперь въ моемъ представленіи о капитан, перепутываясь и переплетаясь со всми остальными впечатлніями его фигуры.
Впрочемъ, и лицо, и голосъ капитана не сразу произвели на меня благопріятное впечатлніе. Въ начал, я ими былъ озадаченъ. Надорванный голосъ, безпокойные, вчно перебгающіе съ одного предмета на другой глаза, взглядъ въ сторону и только украдкой на васъ, порывистость рчи — все это вначал, почему-то напомнило мн толки о томъ, что капитанъ — прощалыга, пропоецъ. Ужь и въ самомъ дл не пропоецъ ли онъ? не мелконькій ли мазурикъ, забравшійся въ деревенскую хату, чтобы въ тиши и на простор объегоривать темнаго человка? Вотъ онъ мечется передъ нами по хат, сменитъ ногами, теребитъ свое грязное пальто… ну, точь-въ-точь пойманный зврекъ!
Но это было только въ начал, въ самомъ начал. Присматриваясь къ капитану боле внимательно, не отрывая отъ него глазъ, мн удалось поймать его взглядъ, брошенный на меня украдкой, одинъ, два, три раза… Я замтилъ, что капитанъ покраснлъ, смутился еще боле, догадавшись, что его ловятъ, подглядываютъ за нимъ, и сталъ еще сильне и упорне хоронитъ свои глаза, плотне и плотне укутываться въ свое драповое пальто. Во взгляд капитана, за краской и смущеніемъ, я все-таки подглядлъ что-то такое, чему я не умю дать имя, но что поселило во мн довріе къ нему и даже боле того. Главное же, я убдился, что ни прощалыги, ни мазурики, ни пропойцы не глядятъ такъ, что если капитанъ и старается укрыться отъ насъ, то по причинамъ совсмъ иного порядка, чмъ причины недобрыхъ людей. Вмсто хитрости, пронырства, въ глазахъ его свтились простота, наивность, стыдливость и гордость ребенка, вмсто оловяннаго, мутнаго цвта глазъ пропойцы, я встртилъ чистый, темнокарій, блестящій цвтъ скоре юноши, чмъ возмужалаго человка.
Но я не въ силахъ даже объяснить, какъ случилось, что капитанъ на первыхъ же порахъ овладлъ мной, заставилъ сочувствовать себ, уважать себя, а это именно и случилось. Разумомъ ли я принялъ его, сердцемъ ли догадался, кто онъ — не могу и дать себ въ этомъ отчета. Но я хорошо знаю, что черезъ четверть часа посл встрчи, мн стало легко и пріятно съ нимъ, и даже смущеніе его не тяготило меня. Конечно, человкъ боле всего узнается по дламъ и по рчамъ, тмъ не мене, довріе къ человку, вра въ него зарождаются, выростаютъ и укрпляются боле всего и, можетъ быть, полне всего при непосредственномъ созерцаніи фигуры человка…
Итакъ, оставляя въ сторон вопросъ: какъ я увидлъ, узналъ капитана на первыхъ же порахъ, я буду говорить только о томъ, что я въ капитан призналъ и какимъ его увидлъ. Наивный, чистый, дтски-безобидный и простой человкъ выяснился для меня въ мизерной скорлуп капитана, не трусость, а застнчивость, стыдливость, да вотъ еще гордость и многолтняя опытность заставили капитана хорониться отъ людей. И не отъ людей вообще, а собственно отъ интеллигентнаго и недобраго человка. Что всего интересне, капитанъ показался мн наивно, дтски-гордой натурой! Капитанъ, можетъ быть, потому и не допускаетъ посторонняго въ свою душу, что не вритъ въ людскую добропорядочность, разумность и доброту. А кому онъ вритъ, съ тмъ, конечно, и не играетъ въ прятки. Судьба давила, мучила его, онъ выносилъ эти удары безъ злобы, съ видимою покорностью, но, въ сущности, оставался самимъ собой, не поддавался ни на шагъ и не былъ сбитъ съ своего пути ни на одну минуту. Дтская, безсознательная гордость спасла его отъ рабства и поставила на дорогу, рдко другими посщаемую, заброшенную… Мягкой, нжной, стыдливой, но гордой натур, особенно въ такой оболочк, какою Богъ наградилъ капитана, не легко жить въ обществ интеллигентныхъ людей. Гораздо легче ей въ сред доврчивыхъ, добродушныхъ дтей, въ кругу простыхъ, наивныхъ, хотя и темныхъ людей.
Разъ я призналъ капитана чистой, нравственной натурой, я уже почувствовалъ всю красоту этой натуры. Почти во всемъ въ каждомъ движеніи, въ каждомъ слов. И посл получасовой бесды я уже полюбилъ его. Мн вдругъ стало тепло вмст съ нимъ, его безпокойство отражалось и во мн, тмъ больше, что всю эту тревогу принесли ему мы своимъ пріздомъ… ‘Чего добраго, думалось мн:— ему, пожалуй, пришла въ голову мысль, что мы пріхали выгнать его съ насиженнаго мста! И какъ это раньше не пришла намъ въ голову такая мысль? Какъ бы успокоить его?’
Минуты дв-три посл исчезновенія дтей длилось у насъ молчаніе. Я ршился прервать его, заговорить съ капитаномъ по душ, и выспросить у него, все, что меня интересуетъ.
— Послушайте, капитанъ, сказалъ я:— мн хочется познакомиться съ отдленіями народныхъ школъ и съ вашимъ въ особенности, я думаю, вы не откажетесь отвтить мн на два, на три вопроса.
— Помилуйте… сдлайте милость… сколько вамъ угодно… отчего же-съ!?.. И капитанъ подставилъ мн свое лицо, какъ будто онъ весь вниманіе, но глаза свои опустилъ въ землю и въ сущности продолжалъ безпокоиться.
— Я лицо неоффиціальное и интересуюсь школами самъ по себ. Школа вообще великое дло, а народная и вн всякаго сомннія…
Я еще сказалъ нсколько словъ на эту тэму и, увидвши, что капитанъ поуспокоился на мой счетъ, завязалъ съ нимъ разговоръ, близко касающійся его самого.
— Вы давно живете въ этой вёск?
— Нтъ-съ, первую еще зиму.
— А ране по другимъ вёскамъ жили?
— По другимъ-съ.
— И тоже ребятишекъ учили?
— Все хлопцевъ училъ…
— И все по разнымъ вёскамъ?
— Больше все по разнымъ… Бывало, впрочемъ, что зимы по дв проводилъ и въ одной вёск…
— Много лтъ вы уже такъ живете?
— Какъ вамъ сказать?.. восемь, девять наврное.
— Вы меня извините за нескромные вопросы, вы можете ихъ и не принять, но мн чрезвычайно интересно многое о васъ знать, такъ какъ вы учитель отдленія…
— Отчего же-съ?.. Моя жизнь вся на виду… отчего мн скрывать что-нибудь… Я съ удовольствіемъ буду отвчать.
— Благодарю васъ… Скажите же мн, почему вы такъ часто мняли деревни?
— Какъ вамъ сказать на это?.. Капитанъ запнулся, очевидно, ему не легко было говорить о нкоторыхъ эпизодахъ своей жизни.
— Мн важно собственно знать, не удаляли ли васъ недоразумнія, несогласія съ крестьянами или другія причины, лежащія въ основ деревенской жизни?
— Несогласія?.. Нтъ-съ… Ни недоразумній, ни несогласій у меня съ крестьянами не было. Съ ними я всегда схожусь и живу въ ладахъ, хорошо съ ними живу…
— И никакихъ непріятностей не возникало?
— Какъ непріятностямъ не быть! Безъ этого тоже невозможно. Бывали кое-какія и непріятности, везд вдь люди. Только что же! Снесешь. Тутъ все дло въ первой минут: снесешь ее и дло выигралъ, а потомъ и самъ обойдешься и забудешь. Здсь вдь легче снести и обойтись, чмъ въ другомъ мст, здсь народъ простой, не сдлаетъ зла, а посл и стыдится, самъ же наровитъ бду поправить. Я человкъ свободный, меня не стснишь вдь. Крестьяне это понимаютъ. Нтъ-съ, съ крестьянами, что и говорить, я хорошо живу. И я ими доволенъ, и они мною. Вдь насъ съ ними никто не связалъ.
— Это точно. Почему же въ такомъ случа перебираетесь изъ одной деревни въ другую? Дтей что ли всхъ за одну зиму въ веск переучите?
— Нтъ, въ деревняхъ ребятенки не переводятся и перевестись имъ невозможно. Одни выростутъ, уйдутъ изъ рукъ, другіе подползутъ. Тоже не вс въ одну зиму дти въ веск и учиться могутъ. Разныя вдь дла бываютъ. Кто въ заработки уйдетъ, кто умретъ, кто по другой причин безъ работника на зиму останется, ну, хлопецъ и замняетъ работника по силамъ. Тогда ужь ему не до ученья. А на другую зиму, глядишь, онъ освободится, и въ школу идетъ. Нтъ, что объ этомъ говорить: всю жизнь учи въ одной порядочной вёск, работы хватитъ, не переучишь. Вотъ ужь въ нкоторыхъ вескахъ скоро буду учить дтей моихъ первыхъ учениковъ — не долго и до этого.
— Что же васъ гонитъ тогда изъ одного мста въ другое? Ищете, гд лучше?
— Нтъ, и не это. Въ деревняхъ лучшее везд одно. Вотъ оно все тутъ, сами посмотрите! Капитанъ обвелъ глазами кругомъ хату.
— Я слышалъ, что прежде васъ начальство не долюбливало? мшало вамъ обжиться на одномъ мст?
— Да… это правда… Капитанъ сконфузился и покраснлъ.— Я и самъ не знаю, съ чего на меня… Подозрвало что ли въ чемъ?
— Вы — католикъ?
— Католикъ…
— Вроятно, поэтому?
— Говорили мн, что по этому. Только это что же-съ! Нтъ-съ, тутъ вра не причемъ. А вотъ добрый ли я человкъ, не злодй ли какой?
— Полноте, капитанъ, вдь это вздоръ.
— И самъ знаю, что вздоръ, да вдь начальству издалека все можетъ казаться.
— Да, это обидно. Но для васъ, капитанъ, это время миновало, васъ ужь давно не трогаютъ, оставляютъ на свобод жить, что же васъ теперь-то гонитъ изъ вески въ веску? Въ той деревн, гд вы осли, я думаю, васъ вс отцомъ роднымъ бы считали.
— Ну, гд тоже отецъ родной! Изволите видть среда-то какая здсь… Темная-съ, грубая… Слпоту-то бы эту снять съ глазъ, тогда, можетъ, и понимать научились бы людей и цнить! Гд тутъ отецъ родной!.. далека псня! Народъ и добрый, простой, только, какъ придется по вкусу эта доброта да простота!
Послдній вопросъ, какъ видно задлъ больную струнку въ капитан… Увы! кто живетъ вмст съ слпымъ человкомъ, тому слпота больне, чмъ другому, кто слпоту хочетъ снять съ глазъ больного, тому вдвое досаднй, что она такъ трудно снимается. Стало быть, любить слпыхъ, желать помочь имъ — одно, а ненавидть слпоту — другое. И вотъ, дв сестрицы, любовь и ненависть, живутъ въ одной хат, т. е. въ одномъ сердц. Капитанъ любилъ крестьянъ и ненавидлъ ихъ слпоту. Вотъ эта боль и оказалась въ его послдней рчи.
— Стало быть, вы думаете, что сидть на одномъ мст не лучше, чмъ кочевать?
— Кто знаетъ! Я человкъ военный, походный: можетъ, цыганская кровь во мн говоритъ… Можетъ, и лучше сидть на одномъ мст, только я не пробовалъ еще этого вплотную. А можетъ, и хуже пришлось бы мн… Помыкать, пожалуй, станутъ. Какъ прильнешь къ одному мсту — не диво, что и помыкать научатся… И самъ надошь людямъ, а можетъ, и теб надодятъ…
— Разв вамъ удалось испытать тяжелое чувство закрпощенія себя самого?
— Кто знаетъ! Съ крестьянами у меня этого и въ помин не было, грха на душу не возьму, везд жилъ полюбовно, по согласію, въ мир. Всюду приглашаютъ оставаться на другую зиму, не пускаютъ: ‘опять учить оставайся’. Ладно, молъ, и въ другомъ мст я тоже нуженъ, не все съ вами водиться.
— Судя по вашимъ словамъ, вы, значитъ, по своей охот оставляли деревню, сами расходились съ крестьянами?
— Право, не знаю, какъ сказать вамъ. Врно, что я расходился, т. е. уходилъ изъ одной вёски въ другую, но тутъ дло такъ стоитъ, что я и остаться не всегда могъ. И полюбовно расходишься, да все по разному. Вздумаешь иногда на лто побывать къ роднымъ — есть у меня тоже и родные, фольваркъ свой имютъ — ну, зимой и не доберешься до прежней то вески, по дорог гд-нибудь перехватятъ, да на зиму7 и оставятъ: живи де у насъ, намъ тоже научитель нуженъ, наша веска не хуже другихъ!
— Но вы и по лтамъ иногда живете въ деревн? Понятно, ужь тогда не обученьемъ занимаетесь?
— Гд лтомъ учить!.. Съ ранней весны ученье по боку. Скотъ въ поле, и хлопцы въ поле, не до ученья тогда.
— Что же вы длаете съ весны до зимы?
— Что приведется. Что крестьяне, то и я, на работ бываю, на ровн съ другими. Работаю, положимъ, не такъ упорно, какъ хозяева и работники, а тоже сложа руки не сижу. Отъ меня вдь и не требуютъ, я не деньги получаю за эту работу, а только хлбъ.
— И не тяготитъ это васъ?
— Работа-то? Да вдь я работаю по охот — не хотлъ бы, не работалъ. Въ деревн гд же по лту и работать, коли не въ пол?.. Сидть безъ работы — съ тоски пропадешь. Сначала, какъ-то самому странно казалось: не привыкъ. А потомъ полюбилось даже. Коли-бъ въ упряжку пришлось, тогда пожалуй сбжалъ бы, а теперь, что мн — любо! Отдохнуть захочу, никто не запрещаетъ. Рыбу поудить, на праздникъ въ гости сходить — мое дло.
— На кого же вы работаете? не на всю же деревню?
— Сразу на всю деревню нельзя работать, а гд и какъ придется, сегодня у одного хозяина, а завтра у другого. Когда кто самъ попроситъ: ‘подсоби де, неуправка вышла!’ — ну и пособишь. Иной разъ самъ видишь, что силъ у хозяина не хватаетъ, ну, и идешь. И рады, благодарятъ. Хлбъ-то даромъ и по лту не мъ, чмъ-нибудь заработаю.
Капитанъ разошелся, разговорился, и робость какъ рукой сняло. Глаза его глядли уже прямо, дтски наивнымъ взглядомъ, лицо разгорлось и перестало судорожно подергиваться, казалось, даже голосъ его сдлался полне и звучне. По всей вроятности, наше искреннее отношеніе къ нему стало ясно. Можетъ быть, онъ обрадовался случаю поговорить съ человкомъ, могущимъ его понять, можетъ быть, онъ ждалъ не дождался этого случая и, когда онъ представился, то, несмотря на свою стыдливость и робость, онъ не выдержалъ и сдался весь, какъ иногда сдается дитя первому встрчному… Съ наивными, хорошими людьми бываютъ такіе казусы, бываетъ, что они открываются совершенно неожиданно первому встрчному.
Капитанъ разошелся, но онъ сразу могъ и оссть, уйти въ себя. Стоило втерку подуть съ свера, раздаться подозрительному звуку, и т. п. Понятно, съ какимъ вниманіемъ я ловилъ каждое слово капитана, и какъ боялся, что вотъ-вотъ, что-нибудь случится — и конецъ откровенной бесд!
— Вотъ вы спрашиваете, продолжалъ капитанъ: — почему я иногда ухожу изъ одной вёски въ другую, а какъ же не уйти-то въ иную пору? Бываетъ, къ примру, неурожай — здсь это не такъ, чтобы на рдкость — какъ вы останетесь въ деревн, гд хлба нтъ? Тутъ ужь лишній человкъ, лишній ротъ не къ мсту, обуза, тутъ и безъ сторонняго человка не въ моготу приходится! Песокъ да камень вдь здсь, да болото еще… И то червь състъ, градомъ побьетъ, втромъ поломитъ, цвтъ снесетъ, дождемъ сгноитъ, да мало ли что съ хлбомъ бываетъ! Иной годъ набжитъ такъ, что къ Рождеству ни картофеля, ни хлба. Въ такой годъ куда ужь ученье, до него ли! Вотъ коли такая бда стрясется надъ вёской, хошь не хошь, а уходи по добру по здорову въ другое мсто, учи тамъ, гд хлбъ есть, по крайности, хоть до Великаго дня — до Пасхи.
Капитанъ пріостановился на минуту, перевелъ духъ и опять продолжалъ:
— Бываетъ… Я къ тому все говорю, почему вотъ уходить приходится изъ одного мста въ другое… Бываетъ и такъ, что мужики изъ сосдней вёски придутъ и просятъ: ‘иди къ намъ нашихъ дтокъ подъучи, здсь теперь и безъ тебя управятся твои ученики, обойдутся’… Ну, подумаешь — подумаешь — и идешь!
Здсь рчь капитана вдругъ оборвалась, онъ заслышалъ, что дти собираются около хаты и стараются подглядть сквозь промерзлыя окна нежданныхъ гостей.
Наконецъ, они, однакожъ, вошли въ хату и, по приказанію своего учителя, заняли толпой передній уголъ подъ божницей. Предъ нами была полная картина школы. Деревенская хата, не хуже, не лучше средняго типа блорусской избы. Закоптлыя стны, съ огромными деревянными гвоздями, увшанными шапками мальчугановъ, низкій потолокъ, покрытый копотью, громадная печь, сбитая изъ глины съ пескомъ, окрашенная непрочной блой краской (блой глиной) въ заднемъ углу, по бокамъ хаты около стнъ, скамейки, вмсто лавокъ, топорныя, нескладныя около печи, вроятно, за тснотой отодвинутый сюда столъ, тоже топорный изъ двухъ грубыхъ досокъ на козлахъ, земляной полъ весь въ глубокихъ ямахъ и въ настоящую минуту чрезвычайно грязный отъ тающаго снга съ дтскихъ ногъ, маленькія, оледенлыя окна, вчно плачущія, вчно дающія сырость и гниль: почти по средин хаты колыска-люлька, распространяющая рзкій и дкій запахъ, дающій понять объ уход матери-няньки за своимъ груднымъ ребенкомъ. Вотъ и ржущій крикъ грудного ребенка и вой пстуньи, убаюкивающей дитя, за колыской — чашки, ложки, горшки, ухваты, сковородники, лопата, вникъ, голикъ и куча сохнущихъ дровъ для завтрашней топки и т. п. принадлежности деревенской кухни. Была ли въ хат подъ печью и около нея какая-нибудь живность, врод курицъ, гусей, поросятъ — сказать не берусь. Съ одной стороны — пожалуй, и нтъ, такъ какъ ея не было ни слышно, ни видно, и такъ какъ комнатка была ужъ слишкомъ мала, чтобы еще выносить излишнихъ жильцовъ. Съ другой стороны, ‘чему нтъ?’, такъ какъ смраду въ хат было достаточно для многаго множества животныхъ, да и привычки животныхъ таковы, что ихъ по ночамъ не слыхать и не видать. Да, наконецъ, блоруссы любятъ имть около себя и подъ собою всевозможную живность.
Люди въ хат расположились слдующимъ образомъ: въ переднемъ углу, какъ сказано, толпа дтей, человкъ до 20-ти разнаго возраста, отъ 7-ми до 15-ти лтъ и старше, вс одтыя по зимнему, то въ шубы, то въ армяки, то не разберешь во что. Кто постарше и побольше, т сидли на скамьяхъ, кто поменьше ростомъ, т стояли. Капитанъ вьюномъ вился около своихъ учениковъ, перебгалъ съ одного мста на другое. Я и учитель отошли на задній планъ къ двери. Хозяинъ стоялъ около печи, заслонивши спиной шестокъ, хозяйка качала люльку стоя. И хозяинъ и хозяйка не сводили глазъ съ насъ, съ ‘чужихъ’, съ диковинныхъ гостей.
Эта не особенно удачно сложившаяся картина была подернута дымкой, т. е. настоящимъ дымомъ горящей лучины, за ней, за этой дымкой, скрывалось отъ глазъ наблюдателя много мелкихъ подробностей, весьма важныхъ въ жизни отдленія народной школы. Вы видли, напримръ, что дти одты въ армяки, шубы, какія-то неопредленнаго покроя накидушки, но для васъ оставалось тайной, во что обуты ноги, и самое верхнее платье вамъ казалось лучше, и цле и чище. Мы замчали, что волосы у дтей всклочены, но цвтъ волосъ, а, еще важне, цвтъ лица и его выраженіе часто были загадкой и т. д. Чтобы ознакомиться со всми подробностями нужно было подходить, какъ возможно ближе къ наблюдаемому предмету, вглядываться въ каждаго мальчугана порознь почти у самаго его носа, кое-что пощупать руками и даже обнюхать.
Во время экзамена мальчугановъ, у капитана въ школ были одни мальчики, двочекъ не имлось, мн удалось присмотрться почти ко всмъ деталямъ картины и, признаюсь, картина получила несравненно боле яркій колоритъ. Вотъ предо мною почти совсмъ красивая блокурая головка одного осьмилтняго ребенка, издали волосы на ней кажутся причесанными, личико выглядитъ нжнымъ. Подхожу къ ребенку, хочу погладить его головку, притомъ же она такъ умно отвчаетъ — и что же? Подъ рукой, скользящей по жидкимъ и тонкимъ, льнянымъ волосенкамъ, чувствую коросты, почти сплошь покрывающія голову малютки, коросты, то засохшія, съ присохшими волосами, то сочащіяся, смачивающія волосы, и даже мою руку. Мутные глаза съ гнойными рсницами лучше всего говорятъ о здоровь дитяти.
— Что, Васюкъ, боленъ? спрашиваю я, отнимая руку отъ головы ребенка.
— Н… отвчаетъ Васюкъ.
— Какъ нтъ? А что же у тебя на голов?
— А то короста!
— А разв короста не болзнь?
— Н… Это у всхъ бываетъ. Лтомъ проходитъ. Это — такъ… Мамка говоритъ: это ничего, золотуха.
— И не лечатъ тебя?
— Н… само пройдетъ. Опомнясь, мамка щолокомъ мыла, такъ натто болитъ, я и не даюсь бол. Пройдетъ само.
Спрашиваю другого ребенка и слышу изъ уха хлопца нестерпимый запахъ.
— У тебя, хлопецъ, болитъ ухо?
— Это такъ… давно… завалило.
— У тебя изъ уха гной идетъ?
— Это сра… Лтомъ пройдетъ, говорятъ.
— Ты хорошо слышишь? спрашиваю я третьяго мальчугана, стоящаго постоянно съ раскрытымъ ртомъ.
— Н… не такъ-то…
— Почему?
— А не знаю…
— Какъ не знаешь? съ удивленіемъ спрашиваю я.
— А не знаю… Завалило, говорятъ.
Вотъ подъ огнемъ лучины провернулся паренекъ, лтъ 13—14, и на лиц его я опять замчаю коросту. А шубы, армяки, и иное верхнее платье, при внимательномъ осмотр, оказываются почти сплошь рубищемъ, замазаннымъ всевозможными неподобными веществами! Я не помню, встрчалъ ли у малютокъ, но у взрослыхъ, вмсто нечесанныхъ волосъ, я нердко встрчалъ… колтунъ!
Вотъ еще примръ. Ребенокъ, по моей просьб, вытаскиваетъ что-то торчащее у него изъ-за пазухи и показываетъ мн. Оказывается, что за пазухой у него была книга для чтенія, вся трепанная, безъ начала и конца, вся засаленная, а по угламъ настолько, что и прочитать ее трудно. При этомъ замчаю, что скрытая въ длинномъ рукав шубы кисть руки вся покрыта болячками, и гнойными и уже подсыхающими. Ребенокъ съ храбростію муслитъ пальцы себ и перебираетъ листы книги…
Присматриваюсь къ перьямъ, книгамъ, доскамъ аспиднымъ, тетрадямъ, все это истинное горе школы, учениковъ и учителя. Перья не пишутъ, чернила блдны, незамтны для глаза, книги неудобочитаемы, и по содержанію и по своей избитости, ветхости, доски побиты или поломаны, грифеля до того малы, что ихъ трудно въ рукахъ держать, тетради разлиновны ножомъ, вмсто карандаша, очевидно, он были и подъ дождемъ, и подъ снгомъ, по угламъ загнуты и вс срой бумаги, грошовой, пропускающей чернила.
Незнакомому съ деревенской школой человку, въ особенности съ отдленіемъ народной школы, трудно себ представить картину, описываемую мною, въ надлежащемъ свт. Онъ либо прикраситъ ее своимъ воображеніемъ, либо не повритъ мн. либо скажетъ: тутъ и жить невозможно, нетолько что учить! Правда, многому съ трудомъ врится, но если не врится словамъ, то нужно узнать на дл.
Чтобы основательно ознакомиться съ учениками и учителемъ, конечно, лучше всего предоставить заниматься со своими учениками самому учителю, заниматься по будничному, т. е. такъ, какъ ежедневно ведутся въ извстной школ занятія. Къ несчастію, время было слишкомъ позднее и намъ волей-неволей приходилось ознакомляться съ познаніями учащихся лично, по своимъ вопросамъ. Оказалось, однако, что капитанъ не изъ тхъ людей, которые могутъ при живомъ дл стоять, сложивши руки на груди. Живой, нервный, капитанъ скоро вмшался въ наши разспросы, передавалъ нашу рчь по своему, говорилъ мстнымъ блорусскимъ нарчіемъ, если дти не понимали, и, наконецъ, все дло экзаменовъ принялъ на себя лично, справляясь изрдка, о чемъ бы мы желали спросить дтей. Понятно, мы были какъ нельзя боле рады этому вмшательству.
Экзаменъ мы начали съ чтенія. По чтенію дти сами собой распадались на нсколько отдленій. Одни уже читали свободно любую книгу, другіе только-что овладли чтеніемъ, а на трудныхъ словахъ даже иногда прибгали къ складамъ, третьи сидли еще на буквар, а кто и самъ не зналъ, какъ и гд научился читать… ‘А вотъ эти съ начала осени у меня идутъ. Теперь азбуку покончили, за другія книги принялись. А вотъ эти передъ Рождествомъ стали учиться, азбуку только проходятъ. Съ ними же и т, которые поотстали отъ раннихъ’.
— Вы ихъ такъ по отдленіямъ и ведете?
— Ой, нтъ-съ! Здсь это невозможно. Занимаюсь чуть не съ каждымъ хлопцемъ особнякомъ. Вотъ только когда бесду веду, то вмст слушаютъ. Ну, по вечерамъ, тоже читаю или разсказываю — тоже вмст, а въ другое время порознь.
— Почему же нельзя иначе?
— По многому. И приходятъ учиться не въ одно время, и учиться не на чемъ вмст: книги у всхъ разныя.
— Конечно, конечно… не отъ васъ тутъ горе.
— Вотъ по ариметик я часто вмст со всми занимаюсь. Первое дло, что по ариметик безъ книги идетъ дло, второе, что ученье тутъ особое. И счетъ, напримръ, и задачи умственныя, и письмо цифръ — все это можно вмст всмъ. Я пишу на доск — вс смотрть могутъ.
Я просилъ показать мн вс книги, которыя имются у дтей, и дйствительно вс он были разныя: у одного ‘Родное Слово’ годъ 1-й, у другого книга для чтенія Паульсона, у третьяго ‘Родное Слово’ годъ 2-й, дале Паульсона первая книжка для чтенія, дв книги для чтенія изданія Виленскаго учебнаго округа и потомъ уже все такія, которыхъ имена неизвстны и содержаніе которыхъ подходитъ къ школьному длу, какъ къ коров сдло. Хорошо еще, еслибъ книги были цлы, а то даже части книгъ были безъ многихъ листочковъ. А досадне всего, что азбуки были разнокалиберныя.
Недостатокъ въ одинаковыхъ букваряхъ былъ особенно ощутителенъ для школы капитана, потому что обученіе здсь велось по буквослагательному методу. Капитанъ не освоился еще съ звуковымъ методомъ, онъ слышалъ, что новый методъ лучше стараго, легче, но ознакомиться съ нимъ основательно не удалось ему до послдняго времени. Впрочемъ, его отчасти удерживало отъ знакомства съ новымъ пріемомъ обученія и то, что родители учениковъ и даже сами ученики не совсмъ-то дружелюбно относятся къ звуковому методу, пока не убдятся воочію, что дйствительно по новому лучше и легче учиться. Къ чести капитана нужно замтить, что буквослагательный методъ онъ примнялъ боле осмысленно, чмъ это длаютъ многіе другіе.
Осмысленное приложеніе труднаго метода въ начал обученія дитяти намъ общало, что и послдующіе шаги у капитана были осмысленны и разумны. Намъ не трудно было убдиться, что это дйствительно такъ. Ученики капитана, едва одолвавшіе въ чтеніи слова односложныя и двусложныя, почти безъ запинки давали отчетъ, что значитъ извстное прочитанное имя предмета, дйствія, качества.
— Адась, повтори послднее прочитанное слово!
— Перо, отвчаетъ Адась.
— Это что такое: перо?
— Да вотъ что пишутъ… вонъ у Юзика… въ рукахъ держитъ… оно и есть.
— Гриша, читай слдующее слово!
— Чер-ный!..
— Что это за слово ‘черный?’
— Черный-то?.. Уголь черный, сажа черная, чернила черныя. Цвтъ такой ‘черный’ есть, какъ вотъ зеленый бываетъ, красный…
— Миша, читай дальше!
— Трава растетъ!.. читаетъ Миша.
— Это что же такое ‘растетъ’.
— А больше длается! сначала маленькая бываетъ, а потомъ большущая, выше меня!..
При обученіи азбук такихъ отвтовъ вполн достаточно. Впрочемъ, капитанъ и отъ старшихъ учениковъ, т. е. дале ушедшихъ въ грамат, не добивался ничего другого. Прочитывая рчь, цлую статью, онъ не длилъ ихъ на предложенія, на періоды, а добивался везд одного: дти должны понимать то, что читаютъ и должны умть передать прочитанное понятнымъ языкомъ. И у него на самомъ дл вс дти сознательно читали и умли вести передачу прочитаннаго толково, даже бойко. Я думаю, что капитанъ длалъ именно то, что ему и слдовало длать, что большаго онъ дать не могъ своему отдленію, что и всякій на его мст долженъ бы былъ ограничиться его программой.
Конечно, элементарныя граматическія познанія необходимы для мало-мальски правильнаго письма, но правильное письмо далеко не такая потребность, какъ разумное, толковое чтеніе. Важно крестьянину, чтобъ его ребенокъ писалъ, но чтобы онъ правильно писалъ — пока это для него роскошь. Но чтеніе кое-какое мало стоитъ, почти ничего. Коли умть читать, такъ надо читать толково — иначе и у самого охоты не отыщется на безсмысленное чтеніе, и у другого на слушаніе безтолково читающаго.
Не нужно еще забывать, что у капитана въ распоряженіи была, по большей части, одна зима, погонись въ одну зиму за многимъ, пожалуй, сядешь на мель, сгубишь задаромъ и свой трудъ, и мужицкій. Капитанъ почти весь ушелъ въ чтеніе и бесды по поводу прочитаннаго, и это было и практично, и разумно: хоть одному да толкомъ научалъ крестьянскихъ дтей. По моему мннію, самое большое, что можетъ дать теперь начальная школа — это научить нетолько читать, писать, но еще научить находить наслажденіе въ чтеніи, дать привычку къ чтенію. Во время экзамена обнаружилось, что ученики капитана далеко боле знаютъ, имютъ боле свдній, чмъ заключаютъ ихъ школьныя книги, и, что всего важне, они съ удовольствіемъ передаютъ эти свднія намъ, стало быть, гордятся ими и наслаждаются.
И такъ, въ отдленіи капитана, чтеніе, несмотря на буквослагательный методъ, шло образцово.
Прекрасно велось капитаномъ и обученіе цифири, счету, первымъ четыремъ дйствіямъ ариметики. Его ученики считали очень не дурно, понимали вполн значеніе цифръ и ариметическихъ дйствій надъ ними. Ршеніе письменныхъ задачъ нсколько отставало отъ умственнаго ршенія задачъ, но этому такъ и слдовало быть въ начальной деревенской школ. Пріемы капитана при обученіи ариметик были почти т же самые, которые рекомендуются нашими новыми педагогами, несмотря на то, что капитанъ совсмъ былъ незнакомъ съ новой педагогикой. Вообще, мн кажется, нужно только пониманіе ариметики, нужно имть только толковую голову на плечахъ, чтобы не затрудниться въ разумной передач учащимся всего курса ариметики начальной школы. Въ школ капитана и пальцы шли въ ходъ, и камешки, и лучинки, и соломенки, только все это шло къ случаю, когда ребенокъ затрудняется въ усвоеніи какой-нибудь ‘хитрой’ для него ‘штуки’, а не совалось безъ толку ему подъ носъ. Не священнодйствовали надъ простыми вещами, какъ священнодйствуютъ нкоторые надъ кубиками, счетами, палочками въ нашихъ образцовыхъ школахъ.
Чистописаніе тоже шло не дурно. Писали дти много и охотно, писали бы и еще боле, еслибъ было чмъ и на чемъ писать. Правописаніе страдало, было всего слабе. Какъ потомъ оказалось, капитанъ и самъ былъ не особенно силенъ въ правописаніи, да и не придавалъ особаго ему значенія въ своей школ,
И такъ, капитанъ научилъ своихъ учениковъ читать осмысленно, почти свободно передавать прочитанное, писать довольно красиво и чотко, считать и производить четыре дйствія надъ числами до милліона. Можно ли отъ него было требовать большаго? отъ него, учителя забитаго, незаконно родившагося отдленія народной школы?
Какъ учитель, капитанъ могъ радовать всякаго порядочнаго человка, искренно желающаго блага народу русскому, но каковъ былъ капитанъ, какъ воспитатель? Вноситъ ли онъ въ дтскую душу познанія безъ боли и муки? развивая умъ, развивалъ ли онъ въ одно и тоже время и сердце? Научая разумть, что такое добро и что такое зло, научалъ ли онъ и любить первое и ненавидть второе? Подъ его вліяніемъ росъ ли характеръ по направленію къ свту?
Признаюсь, капитанъ, какъ воспитатель, произвелъ на меня сильное и глубокое впечатлніе. Какъ учителю, ему многаго недостаетъ, но воспитатель онъ по самой сущности своей натуры.
Бываютъ такія натуры, стоя рядомъ съ которыми, и въ голову не приходитъ думать о дурномъ, а если и взбредетъ дурная дума, то становится стыдно. Капитанъ — именно такая чистая, дтская, глубоко прекрасная натура.
Еще и до сихъ поръ живы предо мною картины, которыя я видлъ, нсколько лтъ тому назадъ, въ глухомъ захолустьи глухой Блоруссіи. Убогая хатенка, мерцающій свтъ горящей лучины, дымъ вверху, у потолка, и внизу, почти у самаго пола, духота, жара, толпа дтей, одтыхъ въ теплую оборванную и грязную ветошь, вспотвшихъ, задыхающихся, и, наконецъ, герой всей картины — капитанъ. Капитанъ, весь потный, но, несмотря на это, постоянно укутывающійся въ широкое драповое пальто, поперемнно то краснющій, то блднющій, мизерный, съ длинными всклоченными волосами, суетящійся, бгающій въ толп, желтоватыхъ и пузатыхъ ребятишекъ. Мы предложили капитану дать одному ребенку задачу по нашему выбору.
— Ну-ка, Ясь, возьми доску и грифель! кричитъ капитанъ хриповатымъ голосомъ.
Ясь съ ршимостью беретъ доску и, ожидая дальнйшихъ словъ учителя, наморщиваетъ лобъ, очевидно, приготовляется быть серьёзнымъ, внимательнымъ и умнымъ. Вс остальныя дти притихли, насторожили уши и притаили слегка дыханіе.. Герой минуты, Ясь, забылъ уже заботиться о приличіи: полы его тулупа распахнулись, грязная рубашенка его, съ громаднымъ, разрзомъ посредин груди, опущенная въ штанишки такого же полотна, какъ и рубашенка, поднялась кверху и отдулась, вслдствіе чего всей честной публик, во всей первобытной красот, открылись грудь и большой вздутый, набитый картофелемъ и мякиной животъ.
— Слушать, хлопцы!— И капитанъ читаетъ по книг задачу, и потомъ передаетъ снова задачу на дтскомъ блорусскомъ нарчіи.
— Поняли? спрашиваетъ онъ дтей.
— Поняли! отвчаютъ ему дружно хлопцы.
— Ясь, а ты понялъ?
— Понялъ.
— Повтори задачу! командуетъ капитанъ.
Ясь повторяетъ.
— Ну, теперь ршайте, задача не хитрая, пустяки.
Капитанъ умолкаетъ и замираетъ безъ движенія на одномъ, мст. Дти стали серьёзны, но приняли самыя разнообразныя позы. Одинъ поднялъ голову и смотритъ въ потолокъ, другой ищетъ чего-то въ своихъ пальцахъ, третій уставился глазами въ сучокъ на косяк окна и т. д. Ясь, отвта котораго мы ожидали, уперъ въ землю глаза и шевелилъ губами.
Прошло минуты дв, три. Нкоторые мальчуганы вышли изъ напряженнаго состоянія, зашевелились, оглядывали сосдей и слегка улыбались. Эти счастливцы ршили задачу. Капитанъ, посл нсколькихъ минутъ упорнаго молчанія и неподвижности, зашевелился и начиналъ закипать отъ волненія.
— Ну, Ясь, ршилъ что-ли? наконецъ, не выдерживаетъ онъ.
Ясь молчитъ и опускаетъ голову свою ниже и ниже. Капитанъ блднетъ и сильне и сильне теребитъ свое несчастное пальто.
— Да что ты, братецъ, задумался? Смотри, сколько тебя народу ждетъ.
— Ясь, ну, что же ты? шепчутъ и сосди-товарищи сконфузившемуся мальчугану.
— Не мшайте, дайте ему подумать! ршаемся мы заступиться за Ясю.
— Да вдь онъ бой-хлопецъ! не выдерживаетъ капитанъ:— и я не понимаю, чего запутался. Въ другое время, онъ ужь давно бы раскусилъ и не такую задачу. Ну, Ясь, скажи ршеніе.
Ясь почти безсознательно произноситъ какое-то число. Капитанъ на секунду онмлъ отъ изумленія.
— Какъ, Ясь? Да что ты, Богъ съ тобой!
— Ясь, что ты! Ясь, что ты! съ изумленіемъ шепчутъ и дти.
— Опомнись, Ясь! почти плачетъ капитанъ.— Ну-ка, повтори задачу! Ну-ка, покажи, какъ это у тебя такъ вышло?
Ясь поднимаетъ глаза, почти въ слезахъ, на капитана и повторяетъ задачу. Капитанъ самъ чуть не плачетъ.
— Хорошо, Ясь, такъ, такъ… Ну-ка, а дальше ты какъ разсуждалъ?
Ясь начиналъ овладвать собой, разсужденіе его вышло очень разумное и выражено было въ довольно точныхъ фразахъ.
— Такъ, такъ, хорошо, хорошо, поддакивалъ капитанъ и замтно воскресалъ духомъ.— Очень хорошо! наконецъ, оживился онъ, когда Ясь кончилъ разсужденіе.— Ну-ка, теперь считай! И капитанъ притаилъ дыханіе. Вс дти, вслдъ за капитаномъ повторявшія: ‘такъ, такъ! хорошо, хорошо!’, тоже притихли и насторожили уши.
Ясь идетъ впередъ все смле и смле. Онъ уже оправился, посл первой удачи и похвалы учителя.
— Вотъ и это такъ, и это врно. Ну-ка, еще, еще! Капитанъ волнуется все больше и больше, и волнуется, какъ и его ученикъ, тоже отъ счастья.
— Ишь-ты… вдь такъ и есть!
— Ого! Ай-да Ясь!
— Вотъ теперь такъ, твердятъ въ оживленіи остальныя дти.
Ваня доходитъ до конца, окончательный выводъ его непогршимъ, то есть совсмъ не тотъ, что въ начал сорвался у него съ языка.
— Вотъ и отлично! Молодецъ! Вдь я говорилъ вамъ, обращается къ намъ капитанъ:— что у него недоразумніе вышло. Я вдь всхъ ихъ, какъ свои пять пальцевъ, знаю.
Торжествуетъ учитель, торжествуютъ ученики и, конечно, больше всхъ — Ясь, герой счастливаго отвта. И такая сцена была не одна, не дв, не три, такія сцены шли одна за другой, рядомъ, безъ перерыва, во все время нашего экзамена. Данная мальчуганамъ работа принималась капитаномъ и на свои плечи. Онъ постоянно жилъ съ своими учениками и въ вопросахъ, и въ отвтахъ, и во всхъ процессахъ ихъ мысли. Неудачный отвтъ его ученика мучилъ его чуть ли не боле, чмъ несчастливаго отвтчика.
— Да нтъ, да ты постой, подумай… тебя не торопятъ, хорошенько подумай… Эхъ, что ты! разв такъ возможно? сменитъ онъ языкомъ, все глубже и глубже укутываясь въ свое широчайшее пальто.— Вдь теб, братецъ, стоитъ подумать — и длу конецъ. Не дуракъ вдь, братецъ ты мой! Подумай, и скажешь.