Из общественной и литературной хроники Запада, Энгельгардт Анна Николаевна, Год: 1893 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 35 минут(ы)

Изъ общественной и литературной хроники Запада.

Смерть Альбера Дельпи и композитора Эрве.— Какъ можетъ подйствовать на автора неуспхъ его пьесы?— Регентъ хора сумасшедшихъ.— Печальная годовщина. — Посщеніе яхты Гюи де-Мопассана. — Матросъ, ожидающій своего господина.— Гигіена умственнаго труда. — Какъ работали великіе писатели?— Дюма-отецъ и Дюма-сынъ.— Монашескій уставъ Бальзака.— Викторъ Гюго, Мишле, Жоржъ-Зандъ.— Желудокъ и мозгъ.— Новая серія писемъ Флобера.— Первые шаги Гюи де-Мопассана на литературномъ поприщ.— Письмо Флобера къ Ренану.— Флоберъ о 1870 г.— Панамскіе воротилы въ Мазас.— Тюремные вагоны.— Ужасы французскихъ тюремъ. — Современные колдуны и магики. — Теософія и спиритизмъ. — Астральное тло.— Индусскія чудеса.— Новый томъ автобіографіи Анри Бейля.— Стендаль и салоны Реставраціи.— Встрча съ Лафайеттомъ.— Паста и Тальма.— Впечатлнія, вынесенныя Стендалемъ изъ пребыванія въ Париж въ 1821 г.— Письма Бейля.

Недавно скончался французскій романистъ и драматургъ Альберъ Дельпи, посл долгой болзни, приводившей въ отчаяніе его друзей. Т, кому довелось читать замтки этого писателя, полныя болзненнаго энтузіазма, которыя онъ писать еще мсяцъ тому назадъ, не могли не заключить, что за этимъ увлекательнымъ изложеніемъ скрывается страданіе, что энергія этихъ строкъ проникнута печальнымъ предчувствіемъ конца.

Бдный Дельпи умеръ благодаря неуспху своей пьесы ‘Passionnment’, поставленной имъ два года тому назадъ въ Одеон.

Онъ думалъ что написалъ chefd’oeuvre и разсчитывалъ на колоссальный успхъ: пьеса провалилась, и разочарованіе было столь сильно, тамъ потрясло Дельпи, что съ тхъ поръ онъ не зналъ покоя, потерялъ сонъ, и принужденъ былъ прибгнуть къ наркотическимъ веществамъ. Это и погубило его. Онъ привыкъ въ этимъ коварнымъ ядамъ, и когда хотлъ отстать отъ нихъ, то уже не могъ.

Нсколько мсяцевъ его лечилъ извстный парижскій докторъ, съ изумительною настойчивостью и терпніемъ ведя борьбу, но ничего не могъ сдлать. Дельпи не могъ уже спать по цлымъ недлямъ. Друзья, видвшіе его передъ концомъ, не узнавали въ этомъ страдальц, блдномъ, исхудаломъ, съ постоянно трепещущими руками, прежняго живого, бодраго силача Дельпи, постоянно готоваго участвовать во всхъ родахъ спорта, веселаго собесдника, какимъ они его двадцать лтъ встрчали въ редакціяхъ, въ гостиныхъ, въ Монте-Карло, въ Швейцаріи, онъ постоянно былъ въ движеніи, постоянно на ходу, точно предчувствовалъ, что ему необходимо какъ можно лучше воспользоваться скуднымъ временемъ, отмежеваннымъ судьбою. Бдный Дельпи! Онъ сталъ жертвой бурной артистической жизни, съ ея потрясеніями. Т, кто знали его близко, свидтельствуютъ о немъ, какъ о человк съ благородными рыцарскими чувствами.

Альберъ Дельпи родился въ Новомъ Орлеан въ 1849 г. 30 аннаря. Онъ пріхалъ во Францію десяти лтъ и въ 1868 г. дебютировалъ въ пьес подъ псевдонимомъ Marc Andr. Онъ сдлался секретаремъ Александра Дюма. Въ 1870 г. храбро сражался и получилъ крестъ почетнаго легіона. Посл войны Дельпи написалъ два тома стиховъ: ‘L’Invasion’ и ‘Dieux qu’on brise’, увнчанныхъ Французской Академіей. Затмъ онъ сталъ писать романы и драматическія вещи. Особеннымъ успхомъ пользовались: ‘Fils de Coralie’ и ‘Maucroix’. Почти вс романы Дельпи (‘Le Mariage d’Odette’, ‘Le P&egrave,re de Martial’, ‘La Marquise’, ‘Les Amours cruelles’, ‘Solange de Croix-Saint-Luc’, ‘Mademoiselle de Bressier’, ‘Thrsine’, ‘Disparu’, ‘Comme dans la vie’, ‘Toutes les deux’, ‘Belle-Madame’), помщались въ ‘Revue des deux Mondes’, сотрудникомъ котораго онъ былъ много лтъ. Но когда критикъ этого журнала, извстный Брюнетіеръ, началъ надлавшую такого шума полемику противъ постановки памятника Бодлеру (о чемъ мы писали своевременно), Дельпи отказался отъ сотрудничества въ ‘Revue’. Дельпи въ своей жизни имлъ нсколько столкновеній, между прочимъ дв дуэли, на первой онъ былъ тяжело раненъ. Вторая дуэль произошла съ Альфонсомъ Доде за то, что послдній назвалъ его въ хроник ‘карфагенянкой’.

Умеръ Дельпи, такъ сказать, на пол брани, съ перомъ въ рукахъ кончая поэму, посвященную Жанн Д’Аркъ и фельетонъ въ одну большую газету.

* * *

Дельпи — жертва ‘переутомленія’ и наркотиковъ. Въ истекшемъ-же году умеръ извстный Эрве, талантливый музыкантъ, снискавшій вмст съ тмъ еще при жизни наименованіе ‘compositeur toqu’.

Любопытны обстоятельства, превратившія этого талантливаго человка, если не въ буквальномъ смысл въ ‘тронувшагося* композитора, то во всякомъ случа въ творца безумныхъ оперетокъ прошлой имперіи.

Эрве, — настоящее имя его Флоримонъ Ронже, — получилъ музыкальное образованіе въ консерваторіи. Контрапунктъ онъ постигъ подъ руководствомъ очень ученаго профессора, но тоже нсколько ‘toqu’.

Оскаръ Кометтанъ, товарищъ Эрве даетъ интересныя подробности о школьныхъ годахъ покойнаго. ‘Мы звали его просто Флоримономъ и составляли особую кучку, тутъ были — Рети, теперь журналистъ, Поль Реваръ, написавшій много фортепіанныхъ пьесъ и др.

‘Флоримонъ не былъ богатъ. Въ этомъ отношеніи мы вс были равно поставлены. Изучая музыку, приходилось въ тоже время отыскивать средства въ жизни, и для Флоримона это являлось ежедневной проблемой. Мечтою его было получить мсто учителя музыки или хориста (у него былъ красивый теноръ), или органиста въ церкви. Въ конц концовъ ему удалось пристроиться, но какъ и гд? Это я и желаю вамъ сообщить.

‘Однажды онъ пришелъ въ классъ, сіяя отъ радости.

‘— Я отлично устроился, — сказалъ онъ товарищамъ.— Самое завидное и прочное положеніе: столъ, квартира, стирка и 75 франковъ въ мсяцъ жалованья.

‘— Да это просто шикъ! Гд же именно?

‘— Въ Бисетр.

‘ — Вдь тамъ есть и сумасшедшій домъ? Я знаю одного доктора изъ этого заведенія…

‘— Вотъ именно, въ самомъ этомъ заведеніи.

‘— Такъ значитъ ты получилъ мсто въ сумасшедшемъ дом? Что же ты тамъ будешь длать?

‘— Обучать этихъ бдныхъ безумцевъ хоровому пнію. Главный докторъ Бисетра убжденъ, что ничто такъ не можетъ успокоительно дйствовать на нервы больныхъ, какъ музыка. Я буду ихъ maestro di capella, меня ужасно занимаетъ это дло: заставить пть правильно и согласно эти разстроенныя души. Я надюсь, что мн позволятъ выбрать самому пвцовъ. Я устраню буйныхъ помшанныхъ, потому что они опасны, а такъ же и неизлчимыхъ, потому что ихъ чувства совершенно извращены, съ остальными же буду заниматься. Въ одно прекрасное утро я приглашу васъ прослушать мессу, вдохновленную Св. Духомъ, которую будутъ пть эти больные духомъ.

‘Флоримонъ, такъ же какъ и піанистъ Тальбергъ, любилъ игру словъ.

‘— Но какъ же ты объяснишь ноты этимъ бсноватымъ и заставишь ихъ пть ритмично?

— Право пока еще не знаю, — отвчалъ Флоримонъ, смясь, и это всего больше меня интересуетъ. Во всякомъ случа — столъ, квартира, стирка и 75 франковъ въ придачу чего нибудь да стоятъ!

‘— Tr&egrave,s chic! tr&egrave,s chic!..

‘Эрве занималъ мсто регента хора сумасшедшихъ въ Бисетр и органиста въ Капелл около двухъ лтъ. Я помню, что онъ какъ-то просилъ насъ написать нсколько не очень трудныхъ хоровъ, которые бы могли произнести пріятное и успокоивающее впечатлніе на его печальныхъ учениковъ. Я написалъ, и мое произведеніе понравилось и вроятно до сихъ поръ находится въ музыкальной библіотек Бисетра.

‘Я убжденъ, — заключаетъ Оскаръ Кометтанъ, — что постоянное общеніе съ безумными, усилія, которыя онъ долженъ былъ употреблять, чтобы заставить ихъ понимать себя, подчинить себ, заставить слушаться, мало по малу произвели въ его идеяхъ эту наклонность къ необыкновенному, заставившую его сочинять эксцентрическую и нездоровую музыку’.

Эрве разсказывалъ въ класс о причудахъ своихъ пвцовъ. Одинъ хотлъ пть непремнно закинувъ голову, точно полоскалъ горло, другой не могъ открыть рта, если не почешетъ носъ, третій соглашался издать звукъ, только повернувшись спиной съ капельмейстеру — несчастному Эрве. Постоянное зрлище всхъ этихъ нелпыхъ кривляній, не могло не отразиться на впечатлительной организаціи автора ‘L’Oeil crev’ и ‘Chilpric’. Онъ бы не превратился въ ‘compositeur toqu’, какъ самъ себя называлъ, если бы не сдлался учителемъ музыки душевно-больныхъ. Ничего не было эксцентрическаго, ни въ его манерахъ, ни въ душевномъ настроеніи до его поступленія въ Бисетръ. Обыкновенно туда поступаютъ безумными, и иногда выходятъ оттуда здоровыми, онъ же вступилъ въ это скорбное убжище здоровымъ, а вышелъ съ разстроенной душой. Увы, многое въ его частной жизни доказываетъ разстройство его разсудка. Онъ умеръ отъ припадка гнва, возбужденнаго насмшками одной газеты.

Онъ умеръ безумнымъ.

* * *

Воспоминанія о двухъ скончавшихся артистахъ невольно приводятъ на умъ и третьяго, еще не умершаго, но тмъ не мене и не живаго, такъ какъ у него отнята лучшая часть человческаго организма — сознаніе.

Мы говоримъ о Гюи де-Мопассан.

‘Я завтракалъ на дняхъ, — разсказываетъ одинъ публицистъ, — съ авторомъ ‘Cosmopolis’, въ компаніи съ Франсуа Коппе, пріхавшимъ недавно въ Каннъ, отдохнуть отъ парижской суеты и подышать свжимъ воздухомъ.

‘За десертомъ Поль Бурже сказалъ намъ:

— Я нарочно собралъ васъ сегодня, 3 января, на этотъ дружескій завтракъ. Ровно годъ исполнился въ этотъ день съ тхъ поръ, какъ погасло яркое сознаніе нашего дорогого сотоварища Гюи де-Мопассана. Послдніе часы своей разумной жизни онъ провелъ на борту своей яхты ‘Bel Ami’, постоянно стоящей въ Антибской гавани.

‘Я думаю, что вамъ пріятно будетъ, такъ же какъ и мн, ознаменовать паломничествомъ къ этому плавучему дому нашего друга трагическую годовщину.

‘Нсколько минутъ спустя, покойное ландо уносило уже насъ по Антибской дорог. Небо было сумрачно, словно сочувствовало намъ и гармонировало съ нашей меланхоліей. Легкій втерокъ свисталъ въ соснахъ, зеленвшихъ вдоль дороги, съ подмытыми моремъ обнаженными корнями. Въ эту минуту оно не затопляло берегъ, но уязвляло его лихорадочными ласками, и обввало наши лица влажнымъ дыханіемъ.

‘Это предвстникъ тхъ бурь, которыя загромождаютъ безконечную пустоту небесъ грудами безобразныхъ, тяжелыхъ тучъ. Когда мы достигли гавани, море было уже въ пароксизм волненія: это загнанная въ берега часть моря, это чашка съ водой, обыкновенно прозрачной и гладкой какъ зеркало, пнилась и клокотала. Вдалек мы замтили маленькую блую яхту, танцовавшую на своемъ зеленомъ кил, словно чайка съ серебристыми крыльями и изумруднымъ животомъ.

‘— Эй! Бернаръ!— крикнулъ Поль Бурже. На этотъ зовъ на палуб показалась человческая фигура. Привычнымъ жестомъ моряка, она поднесла об ладони въ вид зонтика къ глазамъ, стараясь лучше разсмотрть насъ. Потомъ человкъ пригнулъ въ шлюпку, привязанную въ боку яхты, отцпилъ канатъ и поплылъ по направленію къ намъ — это былъ Бернаръ, матросъ Мопассана, товарищъ его въ лихорадочныхъ порывахъ къ голубому горизонту между небесами и водой, въ даль отъ населенныхъ земель, гд сторожило поэта безуміе, — добровольный сторожъ этого ‘home’, предпочитаемаго его господиномъ, его ‘капитаномъ’, душнымъ жилищамъ на твердой земл, сторожъ веселой яхты, на которой Бернаръ еще не потерялъ надежду увидть его. Матросъ пожалъ руку Полю Бурже, не говоря ни слова, но можно было угадать по улыбк, освтившей его изрытое морщинами лицо, что онъ знаетъ причину нашего посщенія, въ день печальной годовщины.

‘И вотъ мы у цли. Въ тотъ моментъ, когда намъ предстояло по маленькой лстниц подняться внутрь яхты, насъ охватилъ ужасъ, намъ показалось, что предъ нами разверзлась гробница. И мы остановились, поставивъ ногу на первую ступеньку, въ нмой тоск, съ судорогой въ горл, эта громадная яма зіяла какъ пасть могилы, которую забыли завалить камнемъ. Бернаръ положилъ конецъ нашему смущенію, первый поднявшись по лстниц. За нимъ послдовали мы.

‘Bel Ami’, одна изъ тхъ увеселительныхъ яхтъ, которыя лтомъ плаваютъ въ Ламанш, а зимою въ Средиземномъ мор. Обитаемую часть судна составляютъ четыре квадратныя комнатки. Во-первыхъ, прихожая, съ двумя параллельными диванами, гд спятъ Бернаръ и врный лакей Мопассана, Франсуа. Кухня, гд еще стоить на плит мдный чайникъ, но въ немъ теперь уже не кипитъ утренній чай. Каюта капитана, гд находится его скромное ложе, покрытое блоснжнымъ сукномъ, всегда готовое къ услугамъ хозяина. Здсь-же лампа, озарявшая его ночныя бднія, морской бинокль, четвертая каюта — гостиная, или лучше, рабочій кабинетъ.

Здсь то Мопассанъ былъ самимъ собою. Диванъ, обитый восточной тканью, еще сохраняетъ отпечатокъ его тла. Нсколько морскихъ сочиненій, между ними ‘Jacht’ Regieter, лежатъ на этажерк. Единственная книга самого хозяина: ‘Une vie’ съ вложенной на 22 страниц сухой фіалкой, за тмъ небольшой служебникъ — роскошное изданіе съ палево-золотымъ обрзомъ. Въ углу кинута связка ‘Figaro’. За этимъ столомъ краснаго дерева была написана книга Мопассана ‘Sur l’eau’. Здсь-же его чернильница и даже перо, простое гусиное перо, запачканное чернилами. Я бросилъ на Бернара вопросительный взглядъ, и онъ улыбнулся съ такимъ видомъ, который говорилъ: ‘Берите!’ Я благоговйно положилъ въ мой портфель это послднее орудіе мозга, уже разбитаго. Бурже и Коппе взяли нсколько лоскутковъ бумаги съ зигзагами, іероглифами и началами фразъ, словъ, которыя набросала рука писателя, въ смутномъ предчувствіи не воплощенной еще новой мысли.

‘Мы стояли въ глубокомъ молчаніи и никогда дотол намъ не представлялся съ такою силою глубокій смыслъ словъ поэта: Sunt lacrymae rerum! Да, незримое дыханіе грусти исходило изъ всхъ этихъ вещей, казалось, он таили въ себ частицу души нашего друга.

‘Мы пожелали услышать отъ Бернара, какъ очевидца, разсказъ о томъ кризис, который сломилъ, навсегда быть можетъ, одинъ изъ замчательнйшихъ умовъ нашего времени. Простой разсказъ матроса тронулъ насъ до глубины души.

‘— Давно уже, — сказалъ онъ намъ, — я замчалъ, что съ нашимъ господиномъ творится, что-то неладное… Я особенно въ этомъ уврился, когда онъ однажды, поднося палецъ къ губамъ, словно ему было что-то отвратительно, вскричалъ: ‘Бернаръ, другъ мой, я просолился!’ Я ему сказалъ, что и вс мы моряки всегда просолены, но это его не успокоило… Послдній разъ, что онъ былъ на ‘Bel Ami’ пришлось на 30 декабря… Вечеромъ, онъ заплатилъ экипажу за мсяцъ, а меня отпустилъ на сорокъ восемь часовъ повидаться съ женой и дтьми. Когда я вернулся, револьверъ и бритва сдлали уже свое дло. Я нашелъ моего бднаго капитана бьющагося въ рукахъ Франсуа и Реймона… Надо было его связать, чтобы помшать наложить на себя руку. Франсуа веллъ мн принести веревокъ…

‘Веревокъ!.. Я собралъ бичевокъ и мы его обмотали словно малаго ребенка. Связанный, онъ уже ничего не могъ надъ собою сдлать, да онъ уже и не страдалъ больше. Три дня спустя, по совту доктора, мы перевезли его въ Парижъ. Въ карет онъ положилъ голову мн на плечо, кроткій словно ангелъ Божій, и говорилъ мн: ‘Какъ хорошо, Бернаръ, какъ хорошо!’ Вотъ ужь годъ прошелъ съ тхъ поръ, а онъ все еще не въ своемъ разум. Но какъ Богъ святъ, онъ еще вернется, непремнно вернется… Я вамъ правду говорю, господинъ, нашъ капитанъ вернется…. я его дождусь…’

* * *

Печальная судьба, постигшая Мопассана, наводитъ на боле общій вопросъ относительно гигіены умственнаго труда. Мопассанъ написалъ очень много, однако такіе писатели какъ Бальзакъ, Дюма-отецъ, Викторъ Гюго, написали еще больше, однако ихъ не постигала подобная участь. Умственное утомленіе весьма рдко постигаетъ плодовитыхъ писателей, работающихъ обыкновенно всю жизнь, но крайне регулярно.

Напротивъ, мене крупные таланты, работающіе порывами, ‘запоемъ’, употребляя вульгарное выраженіе, по вдохновенію, выражаясь слогомъ высокимъ, писатели, у которыхъ періоды крайне напряженнаго умственнаго труда смняются долгими періодами простраціи мысли, скоре подвергаются болзненному мозговому переутомленію.

Конечно всего лучше проврить эти выводы на дл, подтвердить ихъ документами.

Необходимъ колоссальный трудъ, безъ сомннія, чтобы создать коллекцію романовъ Александра Дюма-p&egrave,re, ‘Человческую Комедію’, Бальзака ‘Исторію Франціи’ и ‘Исторію Революціи’ Мишле, сорокъ томовъ твореній Виктора Гюго, сочиненія историческія и политическія Тьера.

Изслдуемъ же какъ работали эти неутомимые писатели, мысль которыхъ являлась великой во всхъ самыхъ разнообразныхъ сферахъ и доищемся, какое утомленіе должна была произвести эта мозговая работа.

Вотъ документъ, изъ котораго читатель увидитъ, какъ работалъ Александръ Дюма-отецъ, а такъ же и сынъ. Послдній и даетъ показанія о манер труда своего отца и своей собственной.

Романтическая легенда намъ представляетъ Дюма-отца какъ безпорядочнаго, взбалмошнаго человка, работающаго только по капризу своего генія, дни проводящаго за пирушками, ночи за трудомъ. Большинство воображаетъ, что онъ жилъ какъ Атосъ, и обходился безъ сна и отдыха, какъ вс герои его сказочныхъ романовъ.

Прочтите-же то, что разсказываетъ о немъ его сынъ:

‘Мой отецъ никогда не работалъ порывами. Онъ ежедневно, проснувшись, садился въ столу и писалъ чаще всего до обда. Завтракъ былъ только между прочимъ. Когда онъ завтракалъ одинъ, что рдко случалось, ему приносили маленькій, накрытый столъ въ кабинетъ и онъ съдалъ съ отчаяннымъ аппетитомъ все, что на немъ было поставлено. Затмъ онъ поворачивался на стул и брался опять за перо. Онъ пилъ только воду съ краснымъ виномъ или сельтерскую съ блымъ, не пилъ ни чернаго кофе, ни ликеровъ и не курилъ, въ теченіе дня утолялъ жажду лимонадомъ. Иногда работалъ онъ и вечеромъ, но никогда не сидлъ по ночамъ. Спалъ отлично, и надо было не одинъ день и даже мсяцъ, чтобы онъ почувствовалъ наконецъ утомленіе отъ этого усидчиваго труда. Тогда онъ отправлялся на охоту или совершалъ небольшое путешествіе, во время котораго онъ имлъ способность все время спать и ни о чемъ ршительно не думать. Пріхавъ въ интересующій его городъ, онъ осматривалъ вс его достопримчательности и все записывалъ. Перемна труда служила ему отдыхомъ.

‘Въ продолженіе нсколькихъ годовъ только два или три раза случилось, что благодаря его ежедневному неустанному труду, у него являлись лихорадочные припадки, причемъ пульсъ поднимался до 120—130. Онъ уже зналъ, какъ въ такомъ случа поступать, онъ приказывалъ поставить на его ночномъ столик гигантскихъ размровъ стаканъ лимонада, затмъ ложился и спалъ, храпя какъ паровая машина. Время отъ времени онъ просыпался, отпивалъ нсколько глотковъ изъ стакана и вновь засыпалъ. Черезъ 48 или 72 часа, все кончалось: онъ вставалъ, бралъ ванну и вновь становился бодръ и свжъ.

‘Онъ всегда былъ здоровъ, кром охоты или путешествія онъ не зналъ иного отдыха. Вообще спать ему надо было много. Иногда днемъ онъ засыпалъ на четверть часа съ густымъ храпомъ, а потомъ вновь брался за перо. Никакихъ помарокъ не длалъ. Почеркъ былъ прелестнйшій въ мір. Работать онъ могъ всюду, въ путешествіи, въ первой попавшейся гостинниц, на углу стола. Онъ долго страдалъ болзнью кишекъ. Иногда ночью сильная боль пробуждала его. Если онъ не могъ заснуть, то читалъ, если боль была слишкомъ сильна, прогуливался по комнат, если она была нестерпима, онъ садился въ столу и работалъ. Трудъ былъ для него панацеей отъ всхъ горестей, скуки болзни’.

Такъ работалъ Дюма-отецъ. ‘Моя манера работать, — говоритъ о себ Дюма-сынъ, совершенно другая.

‘Я пишу порывами, залпомъ. Порою я цлые мсяцы обдумываю какой-нибудь сюжетъ, не дотрогиваясь до пера. Начинаю работу уже когда вещь совершенно сложилась въ голов.

‘Въ этотъ предварительный періодъ вынашиванія идеи я чувствую сильную потребность въ физическомъ движеніи. Я рано поднимаюсь и работаю до полудня, въ особенности въ деревн. Трудъ улучшаетъ аппетитъ и сонъ. Когда я не работаю, я гораздо хуже сплю.

‘Трудъ, тмъ не мене, страшно меня утомляетъ, и иногда я принужденъ прерывать его совершенно, на довольное долгое время. Такъ-же какъ и мой отецъ я не пью вина, кофе, ликеровъ, но за-то много курю’.

Весьма интересна параллель въ манер труда этихъ двухъ талантовъ. Любопытно сравненіе такъ-же съ другими великими людьми: Бальзакомъ, Викторомъ Гюго, Мишле, Жоржъ-Зандомъ. Бальзакъ работалъ въ монашеской ряс и велъ при этомъ образъ жизни правильный, строгій, регулярный какъ правило бенедиктинца.

Манера его труда конечно подъ силу такому-же лишь генію какъ онъ.

‘Бальзакъ проповдывалъ намъ, — говоритъ Теофиль Готье, — странную литературную гигіену.

‘По его словамъ, надо было заключиться на два или три года, пить воду, сть лишь растительную пищу, одни бобы, ложиться въ шесть часовъ вечера, вставать въ полночь и работать до утра. Жить въ абсолютно аскетической обстановв — на этомъ онъ особенно настаивалъ.

‘Не надо думать что Бальзакъ шутилъ, предлагая эти правила, которыя трапписты нашли бы суровыми.

‘Бальзакъ написалъ чрезвычайно много, благодаря сверхъестественной сил воли, организаціи атлета и монашескому образу жизни. Онъ совершенно не пилъ вина’.

Викторъ Гюго, напротивъ, пилъ и лъ въ волю. Но, какъ и вс производительные геніи, работалъ въ опредленные часы, по утрамъ, отъ пробужденія до завтрака.

Въ теченіе всей своей жизни, онъ вставалъ въ семь часовъ утра, выливалъ на голову кувшинъ холодной воды, затмъ принимался писать стоя, безъ помарокъ, извстное число страницъ прозы или стиховъ, идея которыхъ была обдумана имъ наканун, во время посл полуденной прогулки.

Если про какого нибудь поэта можно сказать что онъ писалъ не по вдохновенію, такъ это про Гюго. Врне, онъ подчинилъ своему генію вдохновеніе и заставлялъ его служить ему ежедневно по утрамъ съ семи часовъ до полудня, когда онъ стоялъ у своей конторки.

* * *

Знаменитый Мишле имлъ обычай вставать чрезвычайно рано, въ первой молодости подымался въ четыре часа утра, когда былъ женатъ — около пяти, а подъ старость въ шесть. Онъ спалъ необыкновенно крпко и покойно. Ложился, если что-либо не препятствовало особенное, въ девять часовъ вечера, предварительно-же читалъ, отдыхая отъ спеціальныхъ трудовъ по исторіи. Однако засыпалъ онъ не подъ впечатлніемъ этихъ своихъ любимыхъ авторовъ. Прежде чмъ погасить лампу, онъ составлялъ себ программу того, что долженъ былъ написать на другой день.

Во время сна совершалась безсознательная мозговая работа, и по пробужденіи умъ озарялся ясными, вполн готовыми идеями.

Въ привычкахъ своихъ Мишле былъ крайне простъ. Передъ тмъ, чтобы ссть за работу, онъ всегда выпивалъ маленькую чашечку кофе съ молокомъ безъ хлба. Въ одиннадцать часовъ онъ завтракалъ двумя яйцами и котлетой. Спиртныхъ напитковъ никакихъ не употреблялъ. Мишле всю свою жизнь работалъ по шести часовъ въ сутки — это былъ разъ навсегда установленный срокъ. Посл завтрака посщалъ библіотеки и архивы, возвращался къ четыремъ часамъ, приводилъ въ порядокъ собранные матеріалы и приготовлялъ ихъ для работы слдующаго дня. Несмотря на слабое сложеніе, онъ пользовался хорошимъ здоровьемъ. Трудъ его поддерживалъ. Онъ не признавалъ никакихъ развлеченій, мало, почти совсмъ не длалъ визитовъ. Когда книга была написана, онъ чувствовалъ утомленіе и ту пустоту, которая всегда порождается окончаніемъ труда, требовавшаго усиленной работы ума и всхъ силъ организма. Но тогда онъ узжалъ въ деревню и занимался естоствознаніемъ, что быстро возстановляло его силы.

Такимъ образомъ изъ показаній самихъ великихъ труженниковъ мысли, а такъ-же людей близкихъ къ нимъ, проведшихъ съ ними всю жизнь (о Мишл собираетъ свднія его жена), можно вывести заключеніе, что для всхъ ихъ работать было такъ-же необходимо, какъ дышать.

Вс они работали много, безпрерывно, въ теченіе долгихъ годовъ. Жили они вообще долго: Дюма-отецъ умеръ 67 лтъ, Мишле — 74, Тьеръ — 80, Викторъ Гюго — 82.

Одинъ Бальзакъ умеръ молодымъ (по западному) — 51 года.

Для всхъ ихъ девизомъ являлось: nulla dies sine Linea. Такъ работала Жоржъ-Зандъ, по свидтельству Теофиля Готье и Дневника Гонкуровъ, если она кончала романъ въ одиннадцати часамъ вечера, то немедленно начинала другой. Она становилась почти больна, если въ часы, когда она привыкла работать, ей мшали отдаваться любимому занятію.

Писатели, работавшіе не регулярно, какъ priori можно заключить, мало производительны. Дйствительно, Бодлеръ, Мюссе, Флоберъ, хотя написанное ими и замчательно, все-же дали гораздо меньше ‘регулярныхъ’ геніевъ. Они дали немного, но хорошее, геніи-же, какъ Гюго и Бальзакъ: хорошее и много.

Бодлеръ, Мюссе — работали не регулярно, порывами, по вдохновенію.

Элементарная физіологія можетъ самымъ простымъ образомъ доказать необходимость регулярности труда. Въ самомъ дл, съ точки зрнія отправленій, нашъ мозгъ можетъ быть смло приравненъ къ другимъ нашимъ органамъ, напримръ, желудку. Мы привыкаемъ завтракать въ опредленный часъ, и это является условіемъ нашего здоровья. Нельзя совсмъ лишить желудокъ пищи, нельзя надаться, на нсколько дней, нельзя сть не во время, не въ опредленные часы. Все это условія здоровья желудка. Онъ долженъ и работать, и отдыхать въ извстные часы. О мозг можно сказать то-же самое.

Онъ требуетъ регулярной работы и какъ наше сердце не устаетъ биться всю нашу жизнь, желудокъ ежедневно переваривать пищу, такъ и нашъ мозгъ можетъ безъ всякаго утомленія постоянно работать, лишь-бы мы работали всегда въ т-же самые часы, и заставляли его совершать опредленную порцію труда. Въ сфер мысли видимъ тоже, что и въ природ. Какъ ничтожныя сами по себ ежегодныя отложенія на дн океана, въ теченіе вковъ образуютъ мощные, гигантскіе наносы, такъ нсколько лишь страницъ, но когда он пишутся каждый день въ теченіе всей жизни, образуютъ десятки томовъ, коллекціи романовъ, серіи ученыхъ и литературныхъ трудовъ, объему которыхъ потомъ дивятся.

* * *

Старое поколніе писателей было прочне боле поздняго. Теперь, въ печальную годовщину болзни Гюи де-Мопассана, какъ нельзя боле кстати появленіе новой серіи писемъ его учителя — Флобера.

Эта четвертая и послдняя серія писемъ его обнимаетъ періодъ съ 1869 по 1880 годъ и касаясь между прочимъ кроваваго года франко-прусской войны, полна высокаго интереса.

Писатель, въ своей интимной переписк даетъ картину тхъ впечатлній своего духа, въ которыхъ отражались гигантскія событія, совершавшіяся вокругъ него. Письма вообще проникнуты необычайной искренностью. Господствуютъ въ нихъ три мотива: постоянная дума о своихъ литературныхъ работахъ, жажда высказаться тмъ, съ которыми Флоберъ переписывался, чувство живой благодарности къ тмъ, кто относился къ нему съ симпатіей, и необыкновенное великодушное отношеніе къ молодымъ писателямъ, обращавшимся къ нему за помощью и совтомъ.

Письма адресованы Жоржъ-Зандъ, Эрнесту Фейдо, Гонкуру, Теофилю Готье, г-ж Роже-де-Женетъ, Гюи де-Мопассану.

Къ послднему Флоберъ относился съ необычайной нжностью. Вотъ, напримръ, письмо къ матери его, г-ж Гюставъ де-Мопассанъ, писанное въ феврал 1873 г.

‘Ты предупредила меня, дорогая Лора, — я уже съ мсяцъ собирался теб написать, и объясниться теб въ нжныхъ чувствахъ въ твоему сыну. Ты не повришь, какимъ милымъ, развитымъ, добрымъ, чуткимъ и возвышенно настроеннымъ, короче (употребляя молодое слово) симпатичнымъ я нахожу его!

‘Несмотря на разницу нашихъ лтъ, я смотрю на него какъ на друга и онъ такъ напоминаетъ мн нашего бднаго Альфреда! Порою это сходство даже ужасаетъ меня, въ особенности когда онъ опускаетъ голову, прочитывая стихи! Какой это былъ человкъ! Онъ остается въ моей памяти вн всякихъ сравненій. Дня не проходитъ безъ того, чтобы я не думалъ о немъ. Чмъ дальше отходитъ прошлое, тмъ тсне обступаютъ меня мертвецы (мои мертвецы!). Не признакъ ли это старости? Я думаю, что да.

‘Когда мы вновь будемъ вмст и поговоримъ о мальчик? Не пожелаешь ли ты провести нсколько дней съ сыновьями въ Круассе? Я нуждаюсь въ твоей веселой ясности духа, потому что самъ очень грустно настроенъ. Эпоха, въ которой я живу, все прожитое мной, тяготетъ какъ бремя на плечахъ моихъ.

‘Несмотря на это, надо поддерживать въ твоемъ сын страсть къ стихамъ, потому что это — благородная страсть, потому что искусство утшаетъ, и потому наконецъ, что у него быть можетъ есть талантъ — кто знаетъ? Онъ не достаточно еще написалъ, чтобы я могъ составить его поэтическій гороскопъ, да и какъ предсказать будущее человка?

‘…Со временемъ онъ пріобртетъ оригинальность, своеобразную манеру видть и чувствовать, и усилія его, быть можетъ, увнчаются успхомъ. Главное въ жизни — держать свою душу въ высшихъ сферахъ, далеко отъ буржуазной и демократической грязи. Культъ искусства даетъ чувство собственнаго достоинства, очищаетъ душу, а это главное. Такова моя мораль’.

Письмо это относится къ тому времени, когда Гюи де-Мопассанъ только что начиналъ свою литературную карьеру. Бальзакъ относился къ нему какъ отецъ къ сыну или какъ старшій братъ къ младшему, онъ любилъ этого юношу, предчувствуя, что будетъ гордиться имъ.

Вотъ письмо къ m-me Adam, въ которомъ Флоберъ проситъ оказать ее содйствіе начинающему писателю:

Ma ch&egrave,re confr&egrave,re,

‘Беру на себя смлость, вмст съ вашимъ посланнымъ отправить вамъ пьесу въ стихахъ, которую я нахожу замчательной. Она положительно можетъ украсить вашъ журналъ. Авторъ, Гюи де-Мопассанъ, состоитъ чиновникомъ особыхъ порученій при кабинет министра народнаго просвщенія. Я предсказываю ему большіе литературные успхи въ будущемъ, — и къ тому же люблю его сердечно, потому что онъ племянникъ одного изъ самыхъ искреннихъ моихъ друзей, умершаго уже тридцать лтъ тому назадъ, и которому я посвятилъ своего Saint-Antoine. И такъ, я очень буду обязанъ вамъ, если вы напечатаете стихи нашего юнаго поэта. Онъ поставилъ прошлою осенью маленькую сцену, имвшую большой успхъ: ‘Стародавняя исторія’. Онъ извстенъ между парнасцами.

‘Жму отъ всего сердца вашу руку, какъ собрата. Позволяю даже заочно поцловать васъ какъ человка, прося васъ врить, ch&egrave,re madame, что я весь вашъ’.

Характерно тоже письмо къ г-ж Шарпантье, жен извстнаго парижскаго издателя:

‘…Я просилъ вашего мужа, какъ ‘личную услугу’, теперь же издать, т. е. въ апрл мсяц, томъ стиховъ Гюи де-Мопассана, потому что это можетъ овазать большую поддержку вышереченному молодому человку,

‘Я считаю, что у Мопассана большой, очень большой талантъ! Я вамъ прямо это говорю и думаю, что не ошибаюсь. Его стихи не скучны, первое условіе для успха въ публик, — онъ поэтъ не говорящій ни о пташкахъ, ни о звздахъ… Короче, это ‘мой ученикъ и я люблю его какъ сына’.

Но вотъ книга юнаго Мопассана появилась въ свтъ:

‘Mon jeune homme, — пишетъ Флоберъ, — Я немедленно прочелъ твою книгу, три четверти которой мн уже извстны. Мы еще вмст просмотримъ ее. Что мн въ ней нравится, такъ это своеобразность. Никакихъ эффектовъ, никакихъ позъ! Ни парнасецъ, ни реалистъ (или импрессіоналистъ, или натуралистъ).

‘Твое посвященіе воскресило во мн цлый рой воспоминаній: какъ живые встали передо мной твой дядя Альфредъ, твоя бабушка, твоя мать, и твой доброжелатель нсколько минутъ чувствовалъ тяжесть на сердц и слезы на глазахъ.

‘Собирай для меня вс отзывы о твоихъ стихахъ’.

Замчательно письмо автора ‘Madame Bovary’ къ Ренану:

‘Мой милый Ренанъ, — пишетъ романистъ, — я не могу противиться желанію выразить вамъ мою благодарность за тотъ энтузіазмъ, въ который повергла меня ваша ‘Pri&egrave,re sur l’Acropole’. Какой стиль! какой порывъ идеи и какая форма! Какой великолпный ‘обломокъ’!

‘Я не знаю во французской литератур страницъ лучшей прозы. Я самъ себ продекламировалъ все до конца вслухъ и не мало не утомился. Ваши періоды движутся какъ Панатенейская процессія и трепещутъ какъ живыя струны арфъ. Это величественно! и я убжденъ, что буржуа (и только буржуа) не пойметъ тутъ ни капли. Тмъ лучше! Я васъ понимаю, удивляюсь вамъ и люблю васъ. Вашъ…’

3 августа 1870 г. Флоберъ писалъ Жоржъ-Зандъ:

‘Какъ! дорогой учитель, и вы такъ же подавлены печалью? Что же станется тогда со слабыми?

‘А у меня такъ сжимается сердце, что это даже удивляетъ меня, и тоска засасываетъ меня, я качусь въ бездонную пропасть меланхоліи, несмотря на трудъ, несмотря на добраго моего ‘Св. Антонія’, который бы долженъ былъ меня развлекать. Или быть можетъ это моя обычная, вчная тоска? Возможно и это. Но война тутъ главная причина. Мн кажется, что мы вступаемъ въ область безпросвтной мглы.

‘Вотъ вамъ ‘естественный человкъ’. Создавайте теперь теоріи! Возлагайте суетныя надежды на прогрессъ, просвщеніе и благоразуміе массъ, на естественную мягкость французскаго народа! Увряю васъ, что тотъ, кто теперь осмлится проповдывать миръ, рискуетъ быть разорваннымъ въ клочки.

‘Быть можетъ опять возобновятся войны расъ? Увидятъ до конца столтія нсколько милліоновъ человкъ искрошенными въ одной общей свалк. Весь Востокъ двинется противъ Европы, старый міръ на новый! Почему этому не быть? Быть можетъ великая совмстная работа цивилизаціи, такіе плоды ея трудовъ, какъ прорытіе Суецкаго перешейка, послужатъ только къ такимъ чудовищнымъ столкновеніяхъ, о которыхъ мы и понятія еще пока не можемъ составить’.

Такъ, несмотря на свой культъ безстрастной красоты, преданность строгой, выше всякихъ волненій міра стоящей форм, знаменитый писатель отзывался болзненно чутко на роковыя событія, потрясавшія его страну.

* * *

Вернемся изъ области воспоминаній прошлаго къ текущимъ событіямъ. Шарль Лессепсъ, депутатъ Санъ-Леруа, Маріусъ Фонтанъ и Анри Боттю помщены въ Мазас.

Однако ихъ не подвергли унизительной необходимости прокатиться въ тюремной карет. Эта карета, подъ конвоемъ, путешествуетъ постоянно изъ Мазаса въ Сентъ-Шапель и изъ Сентъ-Шапель въ Мазасъ.

Разсказываютъ, что судебный слдователь былъ даже на столько любезенъ, что ссудилъ двумя франками на наемъ экипажа Санъ-Леруа, забывшаго, потерявшаго или опустошившаго свой кошелекъ.

Если подсудимые панамскаго дла избжали непріятностей тюремной повозки, то вроятно не придется имъ отвдатъ ужасовъ тюремныхъ вагоновъ, путешествіе въ которыхъ яркими красками описываетъ человкъ, лтъ десять тому назадъ подвергавшійся преслдованію за политическія убжденія.

Представьте себ, по обимъ сторонамъ прохода, идущаго вдоль вагона и освщеннаго только двумя маленькими окошечками на концахъ его, двадцать клтушекъ съ маленькими скамейками.

Перевозимаго преступника сажаютъ въ этотъ ящикъ и запираютъ за нимъ двери. Ему уже нельзя ни встать, ни повернуться, ни протянуть ноги.

Клтушка какъ разъ такой величины, чтобы въ ней могъ помститься въ сидячемъ положеніи одинъ человкъ, и если онъ на свою бду высокаго роста и солиднаго сложенія, то долженъ сидть неподвижно, касаясь головой крышки ящика, а локтями упираясь въ его боковыя стнки. Даже войти и выйти изъ этого тснаго помщеніи онъ можетъ только съ нкоторымъ усиліемъ.

Путешествіе бываетъ далеко не краткое. Тюремные вагоны никогда не прицпляютъ въ быстрымъ поздамъ прямого сообщенія. Поздъ тащится медленно, съ безчисленными остановками. Отъ Ліона до Клерво дутъ, напримръ, двое сутокъ, все время въ этомъ деревянномъ футляр, отъ котораго у злополучнаго пассажира начинаютъ болть вс кости.

При этомъ хорошо еще что не примняютъ обыкновенно всхъ правилъ строгости, которыхъ требуетъ законъ. Такъ, по закону, ‘путешественники’, во время перевозки ихъ, должны быть въ кандалахъ, для чего въ каждой клтушв и имются нарочитыя приспособленія, Но обыкновенно къ ихъ услугамъ прибгаютъ лишь въ крайнихъ случаяхъ, когда преступникъ буйствуетъ. Во время путешествія ему даютъ обыкновенную порцію, но если онъ иметъ средства, то чрезъ сторожа можетъ добыть колбасы ‘съ душкомъ’ или высохшаго, запыленнаго сыру. Но обладай онъ хоть милліонами, ему не достать ни ‘сандвичей’, ни стакана вина.

Удовлетворять жажду вы можете водою. Два или три раза въ день сторожъ на станціи накачаетъ воды въ ведро и обходитъ затмъ вс отдленія, передавая въ окошечки въ дверяхъ кружки полныя прснымъ напиткомъ.

Лтомъ въ вагон жарко какъ въ пещи огненной. Зимою еще хуже. Сторожа живутъ въ проход вагона, спятъ здсь на особаго рода койкахъ, которыя подвшиваютъ на ремняхъ! Здсь они дятъ и готовятъ себ обдъ на переносной печк, немилосердно чадя масломъ, которую топятъ каменнымъ углемъ и которая часто дымитъ.

* * *

Съ дятелями Панамы въ Мазас обращаются очень предупредительно. Въ первый день своего пребыванія въ тюрьм они обдали въ сосднемъ ресторан. Ежедневно имъ приносятъ кофе. Они получаютъ книги изъ библіотеки и зачитываются романами Жюля Верна. Имъ позволяютъ и ночью не гасить лампу. Но никакихъ свиданій съ ними не допускается. Г-жи Лессепсъ и Фонтанъ пытались не разъ сами доставить своимъ мужьямъ блье и другіе необходимые предметы. Ихъ не допустили до заключенныхъ.

Конечно они не узнаютъ тюремной жизни, какою она является для тхъ подсудимыхъ, съ которыми не считаютъ нужнымъ церемониться.

Режимъ парижскихъ тюремъ въ высшей степени суровый особенно если ему подвергается человкъ изъ обезпеченнаго класса, привыкшій къ извстному комфорту. Тюремный уставъ не принимаетъ въ разсчетъ прошлаго преступника и то соціальное положеніе, которое онъ прежде занималъ. По мннію многихъ спеціалистовъ режимъ французскихъ тюремъ вообще крайне неудовлетворителенъ. Рядъ вопросовъ выдвигается, благодаря статистическимъ даннымъ, собраннымъ за много лтъ.

Что причиною ужасающей смертности преступниковъ?

Почему тюрьмы являются разсадниками эпидемій?

‘Лтъ двадцать тому назадъ, — пишетъ одинъ докторъ-публицистъ, — я былъ при коллеж въ одномъ маленькомъ городк и знавалъ тогда стараго тюремнаго доктора, постоянно выслушивалъ я отъ него жалобы на директора, и время отъ времени посщалъ съ нимъ вмст тюрьму.

‘Она помщалась въ одной изъ башень древняго городского укрпленія. Толстыя стны, узкія окошки, комнаты со сводами, холодъ и сырость, — все соединилось здсь, чтобы сдлать это убжище скорби антигигіеническимъ во всхъ отношеніяхъ. Въ залахъ, гд спали преступники, койки нагромождены были такъ тсно, нечистота была такая страшная, что всякій, вошедшій туда со свжаго воздуха, едва не задыхался отъ остраго зловонія. Не было недостатка конечно во всевозможныхъ наскомыхъ. Чистота уже потому не могла наблюдаться, что вода въ тюрьм вообще отпускалась скупо. За нею приходилось ходить сторожамъ довольно далеко и они берегли ее. Узники могли мыться только по воскресеньямъ, да и тогда по крайней мр на тридцать человкъ приносилось одно ведро воды. Для прогулокъ имлся небольшой дворъ, мсто въ род рва, выкопаннаго въ земляномъ валу укрпленія. Узникамъ позволялось ежедневно въ теченіе часа наслаждаться воздухомъ на этомъ двор. Тамъ они ходили гуськомъ. Камеры, помщавшіяся въ нижнемъ этаж башни, походили на погреба, полъ здсь былъ покрытъ слоемъ грязи, а воздухъ попадалъ только чрезъ бойницу подъ сводами. Спускались сюда по лстниц. Въ углахъ лежали нечистоты, такъ что зловоніе было убійственное. Преступники наживали бронхиты и ревматизмы въ этихъ холодныхъ ямахъ. Только съ большимъ трудомъ удалось доктору убдить директора тюрьмы устроить нчто въ род наръ изъ досокъ, на которыхъ узники могли-бы спать. Прежде они прямо ложились на сырой полъ. Кормили ихъ почти однимъ черствымъ хлбомъ.

Въ моихъ ушахъ еще и теперь звучитъ голосъ одного изъ этихъ несчастныхъ, показавшагося какъ привидніе въ черной пасти этого склепа и кричавшаго: ‘я голоденъ! я голоденъ!’

* * *

‘Прокормленіе узниковъ являлось для директора главнымъ вопросомъ, касавшимся непосредственно его кассы. Онъ тратилъ ежедневно на каждаго изъ нихъ скромную сумму въ тридцать пять сантимовъ. Но и это казалось ему слишкомъ большимъ расходомъ. Въ город смнился су-префектъ. Новый явился съ ученйшими экономическими теоріями, направленными во благу народа, и между прочимъ утверждавшими, что человкъ можетъ прожить на три су въ день. Директоръ тюрьмы съ энтузіазмомъ ухватился за эту идею и ршилъ проврить теорію префекта на своихъ плнникахъ. Докторъ возражалъ, но это ни къ чему не повело. Тотъ minimum пищевыхъ продуктовъ, который считался по новой теоріи достаточнымъ для поддержанія жизни человка, распредлялся такимъ образомъ: хлба на 1 ¹/₂ копйки, копйка на сухія овощи, да полъ-копйки ‘на излишекъ’. Опытъ продолжался ровно полъ-года. Часть узниковъ перемерла, но директоръ утверждалъ, что они сами въ этомъ виноваты или что они умерли-бы и безъ того. Оставшіеся въ живыхъ были худы какъ скелеты. Только съ большимъ трудомъ доктору удалось положить конецъ этому гибельному опыту. Но тмъ не мене су-префектъ издалъ увсистый мемуаръ, въ которомъ упорно доказывалъ возможность для человка просуществовать на три су въ день. Сочиненіе его было увнчано мстнымъ ученымъ обществомъ.

‘Между директоромъ и докторомъ шла постоянная борьба. Директоръ находилъ, что все къ лучшему въ этомъ лучшемъ изъ возможныхъ міровъ, что безполезно что либо измнять въ разъ установившемся режим. Докторъ-же требовалъ капитальнаго ремонта зданія, больше воздуха и свта, лучшей пищи для узниковъ. Вс его усилія ни къ чему не приводили. Порою въ кругу друзей, онъ разсказывалъ о своихъ злоключеніяхъ и иногда, красный отъ гнва, грозилъ кулакомъ въ сторону тюрьмы, называя директора воромъ и убійцей’.

Но все это было давно. Быть можетъ порядки съ тхъ поръ измнились? Обратимся къ сочиненію доктора Эмиля Лорана, подъ заглавіемъ: ‘Les maladies des Prisonniers’. Авторъ, спеціалистъ по вопросу о гигіен парижскихъ тюремъ, давно уже состоя при нихъ, и въ своей книг собралъ крайне любопытные матеріалы.

И въ наши дни узники умираютъ отъ холода и голода. Даже и лтомъ одежда ихъ слишкомъ недостаточна. Рубашка, жилетъ, холстяное пальто не могутъ предохранить отъ холода слабосильныхъ, больныхъ и стариковъ. Выдача зимняго платья всегда запаздываетъ и самое платье выдается въ крайне неудовлетворительномъ состояніи. ‘Я часто видлъ, — говоритъ Лоранъ, — какъ преступники щелкали зубами въ своихъ лохмотьяхъ, я видлъ стариковъ, на которыхъ въ ноябр не было ничего кром рубашки и холщеваго пальто’. Одяла то-же слишкомъ малы, чтобы предохранить ночью отъ холода. Зимою по закону температура въ камерахъ должна быть всегда 15градусовъ, на самомъ дл она часто спускается ниже нуля. Въ результат выходитъ, что т изъ узниковъ, организмъ которыхъ истощенъ нищетой, а особенно старики, наживаютъ бронхиты и чахотки, и мрутъ или въ самой тюрьм, или по выход изъ нея. Пища выдается въ количеств недостаточномъ: утромъ, въ восемь часовъ, супъ, вечеромъ, въ 4 часа, супъ и порція овощей. Хлбъ выдается въ ограниченномъ количеств, на дв трети пшеничный, и на одну ржаной или ячменный. Для любителей пость такого рода столъ не можетъ быть достаточнымъ, Обыкновенно къ полудню съдаютъ весь выданный хлбъ, и остальную часть дня голодаютъ. По воскресеньямъ выдается говядина, но порція ея до смшного мала. Поставщики стараются вмст съ мясомъ дать какъ можно больше сала и костей, что конечно уменьшаетъ порцію арестантовъ. Благодаря недостаточному питанію, развивается анемія, полный упадокъ силъ и энергіи, полное физическое и нравственное истощеніе. Мста прогулокъ арестантовъ огорожены высокими стнами, холодны и сыры. Сначала преступники охотно гуляютъ на этихъ дворахъ, но скоро получаютъ къ нимъ отвращеніе и отказываются выходить изъ своихъ камеръ. Это конечно еще боле способствуетъ упадку ихъ силъ. Прибавимъ еще, что преступниковъ заставляютъ длать крайне вредныя для здоровья работы, во время которыхъ летитъ пыль или выдляются вредные пары, какъ напримръ при выдлк искусственной кожи. Тюрьмы являются очагами заразы. Холера, тифозная лихорадка, оспа — находятъ здсь всего больше жертвъ. Мы уже не говоримъ объ острогахъ — условія жизни въ нихъ еще тяжеле. Въ острог Рошфора каторжники выживаютъ не боле пяти лтъ. Въ Гвіан смертность часто доходитъ до 33 на 100 въ годъ. Нкоторые находятъ, что смерть преступника еще не великое несчастіе, однимъ бродягой, воромъ или убійцей становится меньше… Но конечно гуманность не можетъ не протестовать противъ такого жестокаго взгляда и не требовать боле гигіеническаго устройства пенитенціарныхъ заведеній.

* * *

Прошлое завщало человчеству массу предразсудковъ, съ которымъ оно не хочетъ разстаться. Предразсудки эти оказываются необыкновенно живучими. Любовь къ чудесному, фантастическому глубоко вкоренилась въ природу человка. Черная и блая магія, чародйство, вызываніе духовъ, астрологія все еще занимаетъ многихъ и спеціалисты по этой части въ новыхъ формахъ продолжаютъ практиковать старое шарлатанство. Впрочемъ надо отличать теоретиковъ отъ практиковъ. Среди современныхъ магиковъ найдутся конечно идеалисты-фантазеры, искренно врующіе въ свои теоріи. Въ Париж недавно среди кружка магиковъ и теософовъ, между которыми особенно выдающуюся роль играетъ писатель Пеладанъ, авторъ диковинныхъ мистическихъ трактатовъ, разыгралась удивительная траги-комедія.

Умеръ нкій аббатъ Буланъ, по свидтельству врача, просто отъ воспаленія въ легкихъ. Но нсколько журналистовъ, между прочимъ Юнтмансъ, занимавшійся черной магіей и написавшій нсколько книгъ, въ которыхъ трактуется о такихъ, напримръ, интересныхъ вещахъ какъ ‘діавольская месса’ (messe au rebours), напали на другого аббата Gualta, обвиняя его въ томъ, что онъ отправилъ Булана на тотъ свтъ при помощи чародйства, а именно колдовалъ надъ восковой куклой, изображавшей Булана и такимъ образомъ разстроилъ его здоровье и убилъ его. Возгорлась полемика, начались дуэли, поднялась кутерьма, въ которой нтъ возможности разобраться. Можно было подумать, что дло происходитъ не въ Париж конца XIX столтія, а въ средніе вка, въ эпоху процвтанія инквизиціи, костровъ, колдуновъ и колдуній.

Однако откинувъ въ сторону вс преувеличенія, всю декоративную сторону, которой современные магики и теософы, какъ и ихъ средневковые предшественники обставляютъ свое искусство, мы увидимъ, что разсужденія ихъ при всей своей необычайности не лишены нкоторой реальной подкладки. Выставляется фактъ передачи на разстояніе ощущеній. Лица, заслужившія почетную извстность работами по естествознанію, утверждаютъ, что если сосредоточить вниманіе на фотографіи какого нибудь лица и мысленно терзать его образъ, то само это лицо будетъ испытывать страданіе… Умъ дйствуетъ на умъ, передавая черезъ разстояніе мысли и представленія, а воля на волю, передавая ощущенія и чувства. Это и есть — магія, которая становится ч_е_р_н_о_й, когда это незримое вліяніе воли одного человка на боле слабую волю другого употребляется во зло послднему…

При помощи куклы, на которой сосредоточиваетъ магикъ свою волю, средневвовые колдуны, по преданіямъ, убивали своихъ враговъ, прокалывая то мсто на восковой фигур, которое соотвтствовало сердцу ихъ жертвы. Адепты спиритическихъ теорій, современные теософы и магики строютъ свои заключенія на предположеніи двойственности человческой индивидуальности. Человкъ состоитъ изъ матеріальнаго тла и особой субстанціи, которая составляетъ его ‘астральное тло’. Но никогда еще имъ не удавалось подтвердить свои теоріи фактами, которые имли бы научное значеніе.

Можно часто встртить людей, которые сами были свидтелями, или только слышали о разныхъ необыкновенныхъ вещахъ и феноменахъ, которымъ они приписываютъ сверхъестественное, божественное или демоническое происхожденіе. Въ деревняхъ найдешь людей, видвшихъ русалокъ, домовыхъ, лшихъ, выходцевъ изъ могилъ, въ городахъ же постоянно толкуютъ о домахъ съ привидніями, спиритическихъ фотографіяхъ и вертящихся столахъ. У спиритовъ манифестаціи бываютъ двухъ родовъ. Въ маленькихъ частныхъ собраніяхъ каждый посл сеанса разсказываетъ то, чему былъ свидтелемъ, что видлъ и слышалъ, и всякій говоритъ различное, смотря по сил воображенія и нервозности адепта. Но если такое собраніе происходитъ при участіи профессіональнаго спирита, тогда происходятъ опредленныя явленія: адскій топотъ, звонки, летающіе по воздуху, стуки, таинственныя письмена и даже появленіе неизвстно откуда цвтовъ. Все это въ полномъ мрак.

Теософы — послдователи доктрины, представляющей видоизмненіе спиритизма, они, какъ мы уже сказали, вруютъ въ двойственность человческой природы, въ матеріальное и астральное тло. Это послднее можетъ отдляться отъ физическаго тла, переноситься черезъ большія пространства, носиться въ пространств, длаться то видимымъ, то невидимымъ.

Это ученіе сложилось въ Индіи, въ буддійскихъ монастыряхъ Тибета и Гималая. Но не мало теософовъ въ англійскомъ и американскомъ обществ, а также въ Париж. Теософы совершаютъ чудеса, а главнымъ образомъ разсказываютъ о нихъ. Вотъ нкоторые изъ этихъ разсказовъ.

Въ англійскій лагерь привели плнника. Связанный, онъ легъ на землю, къ нему приставили часового и изъ человколюбія покрыли его шинелью. Прошло часа два, за плнникомъ явились, но его не оказалось подъ шинелью. Онъ исчезъ безслдно. Объясняютъ этотъ фактъ очень просто: плнникъ былъ ‘посвященный’, достигшій третьей степени совершенства, и могъ по произволу длаться невидимымъ. Другой примръ: къ англійскому офицеру приводятъ индуса, онъ былъ совершенно нагой, его на время посадили въ холщевую палатку, вдругъ въ ней раздалось монотонное пніе, голосъ повышался, сталъ затмъ слабть и словно потерялся въ отдаленіи, раздались громовые удары, окрестности потряслись, крики возобновились и казалось, что кричитъ толпа маленькихъ дтей. Вдругъ палатка отворилась и семъ мальчиковъ лтъ десяти выбжали изъ нея, проскользнули между изумленными зрителями и скрылись въ лсу. Плнникъ былъ ‘посвященный’, и могъ превращаться въ нсколько другихъ существъ. Палатка оказалась пустой.

Одинъ англійскій полковникъ утверждалъ, что въ сраженіяхъ ему приходилось встрчать индусовъ, которыхъ не брала ни пуля, ни сабля, потому что это были не люди, но лишь ихъ двойники, ихъ астральныя тла.

* * *

Недавно вышла книга {Stendahl (Henri Beyle). ‘Souvenirs (Tgotisme, autobiograpliie et lettres indites pnbliis par Casimir Strysensky’. G. Charpentier et E. Fasqueile, diteurs. Paris. 1893.}, являющаяся новымъ звеномъ въ серіи исповдей и автобіографій, каковы исповдь бл. Августина, Жанъ-Жака Руссо, автобіографія Гете и дневники и признанія боле мелкихъ личностей, какъ напр. Башкирцева.

‘Souvenir d’gotisme’ Стендаля (Анри Бейль), книга, манускриптъ которой находится въ библіотек Гренобля, съ присовокупленіемъ нкоторыхъ его писемъ, издана теперь Казимромъ Стріенскимъ, и составляетъ дополненіе въ мемуарамъ Отендаля: ‘Vie de Henri Brulard’ (1788—1800), Journal’ (1801—1814) и Souvenirs d’gotisnie (1821—1830).

Въ этихъ замткахъ, кром яркой обрисовки личности самого Стендаля, мы находимъ много любопытныхъ подробностей о салонахъ эпохи Реставраціи.

Анри Бейль былъ человкъ съ блестящимъ умомъ, это признаютъ вс. Найти доказательство этому въ книгахъ Стендаля не трудно. Для этого достаточно открыть на любой страниц тотъ или другой томъ, изданный имъ между 1814 и 1839 гг. и прочесть: острое, порою парадоксальное и ироническое слово, глубокія, тонкія замчанія, все это является какъ бы эхомъ яркихъ импровизацій этого блестящаго собесдника. Нсколько мыслей Стендаля, отмченныхъ своеобразностью его индивидуальности, лучше всего подтвердятъ ходячее о немъ мнніе. Умъ его былъ многостороненъ и проявлялся въ самыхъ разнообразныхъ формахъ. Онъ часто саркастиченъ, но ему не чужда мягкая грусть и мечтательство. Именно этотъ контрастъ особенно обаятельно дйствуетъ на читателя. Бейль былъ ученикомъ утилитарнаго Гельвеція, мягкаго Кабаниса и сухого Дюкло. Характеръ его совершенно отличенъ отъ характера французовъ и вообще романской расы. Въ особенности это замтно въ томъ, какъ понимаетъ Бейль любовь:

‘Вдругъ покраснть, отдавшись мечтамъ о стремленіяхъ своей юности, сдлать глупость отъ умиленія души, и покраснть не потому, что смшонъ въ глазахъ гостиной, но лишь въ очахъ единственной особы въ этой гостиной, въ двадцать шесть лтъ быть слпо влюбленнымъ въ женщину, которая любитъ другого или еще лучше (но это такая рдкая вещь, что съ трудомъ можно осмлиться ее написать, изъ страха стать непонятнымъ…), или еще лучше, войдя въ гостиную гд находится женщина, которая, какъ вы врите васъ любитъ, быть поглощеннымъ одной заботой, прочитать въ ея глазахъ то, что она думаетъ о васъ въ это мгновеніе, не питая въ то-же время никакой мысли обнаружить любовь въ своихъ глазахъ: вотъ признаки, о которыхъ я спрашиваю моего читателя. Это ясные признаки тхъ тонкихъ и рдкихъ чувствъ, которыя совершенно непонятны человку съ позитивными идеями. Какъ объяснить ихъ такого сорта людямъ? Сравнить ихъ съ повышеніемъ на сорокъ сантимовъ или измненіемъ тарифа Колумбійской таможни’.

Замтки Стендаля начинаются съ конца 1821 г. Австрійское правительство заподозрило его принадлежащимъ въ политическому тайному обществу Карбонаріевъ, и онъ принужденъ былъ оставить Миланъ, городъ, ставшій для него роднымъ, гд онъ началъ службу въ арміи Бонапарта, гд впервые любилъ, отдавался искусствамъ и наслаждался живописью и въ особенности музыкой.

Онъ покидалъ предметъ своей любви ‘la divine Mtilde’, которая поглощала его съ 1818 по 1824 годъ. Въ Париж онъ забылся среди избраннаго общества философовъ, писателей, остроумныхъ и знаменитыхъ людей. Въ это время онъ завязалъ знакомство съ графомъ де-Траси, авторомъ ‘Идеологіи’, съ Бенжаменомъ Констаномъ, Мериме, Викторомъ Жакемономъ, генераломъ Лафайеттомъ, Шарлемъ де-Ремюза, еще молодымъ, но уже интеллектуально зрлымъ человкомъ, онъ встрчался съ рядомъ лицъ, изъ которыхъ можно назвать рядъ именъ: Форіель, Кювье, Тьеръ, Баранже, Обернонъ, Делеклюзъ, баронъ Жераръ, въ общемъ почти вся партія либераловъ Реставраціи.

Къ этому времени Бейль уже напечаталъ нсколько сочиненій. Въ 1814 г. появились его ‘Письма изъ Вны о Гайдн, съ приложеніемъ жизнеописанія Моцарта и разсужденіемъ о Метастаз и современномъ состояніи музыки въ Италіи’. Авторъ избралъ псевдонимъ Александръ-Цезарь Бомбе, — имя-же Стендаль изобртено было поздне. Оно въ первый разъ появляется на книг ‘Расинъ и Шекспиръ’ въ 1823 г.

Въ 1817 г. вышли: ‘Исторія Итальянской живописи’ и ‘Римъ, Неаполь и Флоренція, замтки о состояніи общества, нравахъ, искусств и литератур и проч. и проч.’. Послдняя книга нчто въ род дневника путешествія, какъ поздне ‘Promenades dans Rome’ (1829) и ‘Mmoires d’un Touriste’ (1839).

Кром того въ портфел Бейля была рукопись книги ‘О любви’, написанной въ Милан, ‘въ минуты просвтленія ума’.

Въ Бейл замчалась черта, рдкая въ ту эпоху: космополитизмъ.

Вмст съ арміей Наполеона въ періодъ съ 1806 по 1812 г., онъ путешествовалъ по Германіи, Австріи, Россіи, въ 1817 и въ 1821 г. побывалъ въ Англіи. Во время пребыванія въ Италіи онъ встртился съ Лордомъ Байрономъ, Брумомъ, Монти, Кановой, Россини, Пиччини и др.

Интересно въ высшей степени описаніе генерала Лафайетта, котораго Бейль встртилъ въ 1821 г., въ Париж, въ блестящемъ салон, въ улиц Анжу.

‘Высокій ростъ, одна изъ тхъ мощныхъ фигуръ, непоколебимыхъ, холодныхъ, съ той осанной, какая бываетъ у вельможъ на старыхъ фамильныхъ портретахъ, голова покрыта парикомъ съ короткими волосами. Этотъ человкъ, одтый въ темное платье, и вошедшій, немного хромая и опираясь на палку въ салонъ madame де-Траси, былъ генералъ Лафайеттъ’. Но тутъ описаніе перемняется и принимаетъ шаловливый, но граціозный характеръ:

‘Лафайеттъ, въ этомъ нжномъ возраст 75 лтъ, такъ-же втренъ, какъ и я, онъ влюбленъ въ юную 18-ти-лтнюю уроженку Португаліи, находящуюся въ гостиной г-жи де-Траси, онъ полагаетъ, что она отличаетъ его, онъ занятъ ей одной, и что всего забавне, кажется онъ не ошибается въ своихъ надеждахъ. Его европейская слава, изысканность его рчей, при полной простот ихъ, его срые глаза, воспламеняющіеся, когда онъ встрчается со взглядами юной красавицы, все заставляетъ полагать, что онъ весело проведетъ послдніе годы своей жизни’.

* * *

Сара Бернаръ написала какъ-то печальную сказку, въ которой жалуется на долю актеровъ, со смертью которыхъ вся ихъ слава исчезаетъ и ихъ совершенно забываютъ. Въ самомъ дл: кто нын помнитъ о Паста? А между тмъ успхъ ея былъ необычайный, и в_е_с_ь П_а_р_и_ж_ъ (le tout-Paris) Реставраціи ломился слушать ее. Это была единственная актриса, которая выдерживала сравненіе съ Тальма. Бейль длаетъ любопытное заключеніе объ этой пвиц и Тальма.

‘Главную роль въ моей жизни, какъ и всхъ моихъ друзей въ 1821 году, играла Опера Буффъ. Паста играла въ Танкред, Отелло, Ромео и Юліи и была несравненна… У Тальма была душа трагика, но порою онъ впадалъ въ смшныя преувеличенія. Успхъ Тальма основывался на дерзости сдланныхъ имъ нововведеній. Удивительно въ Тальма было только его ‘голова’ и его ‘неопредленный (vogue) взглядъ’. Я видлъ въ Лондон трагика, который меня удовлетворилъ въ Кин. Онъ меня тронулъ, я не могъ оторвать отъ него глазъ… Но женщина-трагикъ единственная Паста… Это трагическій талантъ въ соединеніи съ талантомъ пвицы. Когда смотришь на нее ухо дополняетъ впечатлніе глаза’.

‘Двнадцать лтъ спустя, Жоржъ-Зандъ, путешествуя въ компаніи съ Альфредомъ де-Мюссе, слышала Паста въ Венеціи, и ея впечатлніе, занесенное въ ‘Исторію моей жизни’, показываетъ, что Бейль не ошибался.

‘Паста, — говоритъ знаменитая писательница, — была еще прекрасна и молода на сцен. Маленькая, толстая и съ короткими ногами, какъ многія итальянки, великолпный бюстъ которыхъ, какъ будто развивается насчетъ остального тла, она находила способъ казаться высокой, такъ были благородны ея жесты и столько знанія было въ мимик. Мн удалось видть ее, стоящей въ гондол, одтую съ самой экономической скромностью, что всегда ее отличало. Эта прекрасная, тонко очерченная голова камеи, являлась лишь тнью ея самой.

‘Въ старой шляп и старомъ пальто, Паста можно было принять за служанку. Но вотъ она сдлала жестъ гондольеру, показывая гд остановиться и въ этомъ жест вдругъ сказалась королева’.

Любовь Бейля къ Италіи, къ кузин, а также надежда встртить миланцевъ, которые могли бы ему разсказать о предмет его платонической страсти, естественно влекли его въ салонъ Паста. Здсь онъ находился въ атмосфер, впечатлнія которой помогли ему написать ‘Vie de Rossmi’, вышедшую въ 1824 г. Бейль жилъ тогда въ улиц Ришелье, въ томъ-же дом, гд обитала и знаменитая пвица. Вечеромъ возвратившись съ какого-нибудь свтскаго раута или изъ театра, около полуночи онъ являлся въ Паста, гд собиралось большое общество, и вс итальянцы, проживавшіе въ Париж.

Бейль имлъ истинныхъ друзей и истинныхъ враговъ. Т, которые его хорошо узнавали становились его друзьями, незнавшіе же его относились къ нему враждебно. Иные изъ друзей его называли Мефистофелемъ: ‘въ сущности, говоритъ онъ, — я удивляю или скандализирую всхъ моихъ знакомыхъ: я кажусь то чудовищемъ, то богомъ’. Многіе считали Бейля не боле какъ невждой. Онъ дйствительно не былъ научно-подготовленъ, но за то обладалъ обширнымъ умомъ, талантливостью и ‘собственными’ мыслями. На счетъ, своей репутаціи невжды онъ разсказываетъ слдующій анекдотъ: ‘Графъ Дарю былъ несказанно изумленъ, что я могу написать хотя страницу, которая доставила бы хоть кому либо удовольствіе. Однажды онъ зашелъ въ книгопродавцу,который мн все это и разсказывалъ, и спросилъ мой маленькій томикъ, съ него запросили, такъ какъ изданіе все было распродано, соровъ франковъ. Можно было умереть со смху, глядя на его изумленное лицо.

‘— Какъ! сорокъ франковъ:

‘— Да, графъ, и то съ уступкой.

‘— Возможно ли!— сказалъ Академикъ, поднимая глаза въ небу:— этотъ мальчишка! этотъ невжда!’

Вращаясь среди разнообразнаго общества въ Париж, Бейль для однихъ былъ веселымъ собесдникомъ, съ новыми оригинальными идеями, для другихъ — противной партіи, конечно, — онъ былъ человкъ опасный, революціонеръ какъ въ морали, такъ и въ политик. Онъ сохранялъ всегда независимость, и не съумлъ извлечь выгодъ изъ своихъ знакомствъ по естественному отвращенію въ интригантству. Онъ не мечталъ ни о чемъ, кром литературной славы и берегъ свою оригинальность и своеобразность мысли до того дня, когда наконецъ воплотилъ завтныя идеи въ капитальномъ сочиненіи. Онъ написалъ ‘Le Rouge et le Noir’ въ 1830 г., передъ своимъ изгнаніемъ въ Чивитта-Веккія, передъ тмъ, какъ занялъ скромный постъ французскаго консула въ этомъ печальномъ итальянскомъ город. Въ 1835 г. онъ говоритъ: _‘Я мало жалю о пропущенныхъ мною выгодныхъ случайностяхъ. Я получалъ бы больше, былъ бы кавалеромъ почетнаго легіона, но это мн дорого бы стоило…’

* * *

‘Чтобы занять чмъ либо свой досугъ въ чужой земл, — пишетъ Стендаль 20 іюня 1832 г. въ Рим, — я ршился составить небольшіе мемуары, описавъ все, что видлъ во время послдняго моего пребыванія въ Париж съ 1821 по 1830 г., т. е. въ девятилтній почти промежутокъ времени. Трудъ — необходимый балластъ для корабля человческой жизни.

‘Я сознаюсь, что желаніе писать мн измнитъ, если меня не будетъ утшать мысль, что наступитъ день, когда эти листы будутъ напечатаны и прочтены кмъ либо, кого я люблю. Но глаза, которые прочтутъ эти строки, едва еще раскрылись на свтъ Божій, будущимъ моимъ читателямъ еще лишь десять или двнадцать лтъ {На манускрипт ‘Souvenirs d’gotisme’ есть помтка: ‘Напечатать лишь спустя лтъ десять посл моей смерти, изъ вжливости къ названнымъ здсь лицамъ. Теперь, впрочемъ, дв трети ихъ уже умерло’.}.

‘Что я за человкъ? Глубокъ ли я? Обладаю ли замчательнымъ умомъ? По истин, не знаю. День идетъ за днемъ и я рдко задумываюсь надъ этими фундаментальными вопросами, да и сужденія мои измняются сообразно съ настроеніемъ. Мои сужденія только взгляды.

‘Увижу, длая экзаменъ своему сознанію съ перомъ въ рук, найдется ли что либо п_о_л_о_ж_и_т_е_л_ь_н_о_е, что бы на долго оставалось для меня истиннымъ. Что я подумаю, когда черезъ нсколько лтъ перечту эти строки? Будетъ ли это чувство, какое всегда является во мн, когда я перечитываю изданныя мною книги, — глубокое чувство печали?

….Я боюсь обезцвтить счастливыя минуты, пережитыя мною, разъ я разскажу о нихъ, напишу, положу ихъ подъ анатомическій ножъ. Поэтическій духъ человчества умеръ, въ міръ пришелъ геній анализа. Я глубоко убжденъ, что единственное противоядіе, которое можетъ заставить читателя забыть о вчномъ ‘я’, которое авторъ описываетъ, это полная искренность’.

Стендаль пережилъ славу Наполена, котораго всегда обожалъ, всемогущество императора въ 1810 г., паденіе 1814 г., и усилія новыхъ правителей вновь поставить страну на прежнюю высоту въ 1830 г.

Въ 1814 г. графъ Beugnot, министръ полиціи, предложилъ Стендалю весьма выгодное мсто (господинъ, занимавшій его раньше ушелъ, порядочно нажившись, и говорили не кралъ), но, по словамъ Стендаля, ‘высочайшее презрніе къ Бурбонамъ, заставило меня оставить Парижъ съ сердцемъ, раздавленнымъ тріумфомъ всего, что я ненавидлъ.

‘Я выхалъ изъ Милана въ Парижъ въ іюн 1821 г. съ 3.500 франковъ, съ мыслью, что когда эти деньги выйдутъ, единственнымъ выходомъ будетъ — разбитъ себ пулей черепъ. Я оставлялъ посл трехъ лтъ дружества, женщину, которую обожалъ, которая меня любила и которая никогда не могла стать моею.

‘— Когда вы вернетесь?— спросила меня Метильда при разставаніи.

‘— Никогда, — надюсь.

‘По дорог изъ Милана въ Комо, я готовъ былъ каждую минуту вернуться назадъ. Я, какъ говоритъ Шелли, дышалъ лишь вздохами.

‘Я желалъ перехать черезъ Сенъ-Готардъ верхомъ, надясь свалиться въ пропасть и тмъ немного развлечься. Хотя я и старый кавалеристъ, и сотни разъ сваливался съ лошади, но перспектива разбиться о камни или быть задавленнымъ тяжестью лошади пугала меня… Я въхалъ въ Парижъ, который показался мн хуже моихъ самыхъ худыхъ ожиданій, съ единственною мыслью: не быть узнаннымъ, остановился въ улиц Ришелье, въ Брюссельской гостинниц, которую содержитъ Пети, старый слуга Дюма. Изысканная вжливость и тонкое обращеніе г. Пети, его безстрастная веселость, боязнь всякихъ слишкомъ глубокихъ движеній души, его живыя воспоминанія о маленькихъ удовлетвореніяхъ тщеславія, полученныхъ тридцать лтъ тому назадъ, его безусловная честность въ денежномъ отношеніи, длаютъ его въ моихъ глазахъ воплощеніемъ француза. Я ему немедленно отдалъ на храненіе оставшіеся у меня 3.000 франковъ.

* * *

‘Лишь съ большимъ трудомъ могъ-бы я описать все, что происходило тогда въ моемъ сердц. Я жилъ всегда и теперь продолжаю жить изо дня въ день, не думая, что буду длать завтра. Ходъ времени я отмчаю лишь по наступающимъ воскресеньямъ, когда моя скука усиливается до высшей степени. Я никогда не могъ понять, почему это такъ. Въ 1821 г., въ Париж воскресенье для меня было по истин ужаснымъ днемъ. Затерянный среди громадныхъ каштановъ Тюльери, такихъ величественныхъ въ это время года, я думалъ о Метильд… Когда я былъ съ моими друзьями, я проводилъ все время, теряясь въ смутныхъ мечтаніяхъ.

‘Я всегда говорю слишкомъ много, съ единственной цлью утишить тайную боль, терзающую меня… Я узналъ, нсколько лтъ спустя, что меня считаютъ человкомъ въ высшей степени увлекающимся. Если-бы я искалъ тогда общества женщинъ, то несмотря на мои годы, на то, что я не красивъ и т. д., чувствую теперь, когда пишу эти строки, я имлъ-бы успхъ и быть можетъ утшеніе. Но тогда всякое воспоминаніе о Метильд разрывало мое сердце. Она витала передо мною, какъ прекрасное, печальное видніе и владычествовала надъ моими чувствами и воображеніемъ’.

‘Любовь — говоритъ Стендаль, — подарила мн комическую добродтель: цломудріе’. Онъ описываетъ случай, когда видніе Метильды, предмета его платоническихъ воздыханій, длало его равнодушнымъ въ благосклоннымъ къ нему красавицамъ.

Онъ разсказываетъ, что еще въ Милан, проводивъ Метильду къ ея двоюродной сестр, г-ж Траверси, онъ остальную часть каждаго вечера проводилъ у милой и божественной графини Кассера…

‘И однажды я отказался быть любимымъ этой молодой женщиной, очаровательнйшей изъ всхъ кого я зналъ, лишь для того, чтобы явиться въ глазахъ Бога достойнымъ любви Метильды. Я отказался, въ силу тхъ же мотивовъ, и отъ знаменитой Вигано, которая, спускаясь однажды по лстниц въ сопровожденіи своего двора и толпы блестящихъ куртизановъ, отдлилась отъ всхъ, чтобы мн сказать:

‘— Говорятъ, что вы ко мн неравнодушны?

‘— И ошибаются, — отвчалъ я съ величайшимъ хладнокровіемъ и даже не поцловалъ ея руку.

* * *

‘Вотъ какъ я жилъ въ эту эпоху.

‘Поднявшись въ десять часовъ, въ половин одиннадцатаго я уже появлялся въ Руанскомъ кафе, гд находилъ барона Люссинга и моего двоюроднаго брата (человкъ неподкупной честности, справедливый, разсудительный, другъ моего дтства). Худо лишь одно, что оба эти существа не понимаютъ абсолютно ничего въ теоріи человческаго сердца и о изображеніи этого сердца въ слов или звукахъ. Вглядываться въ характеры, строить заключенія до поводу всякаго самаго мелкаго факта составляетъ для меня самый интересный предметъ для разговоровъ.

‘Мериме, котораго я такъ уважаю, совершенно равнодушенъ къ такого рода разговорамъ. Мой другъ дтства, неоцненный Крозе (инженеръ департамента Изера), незамнинъ въ этомъ отношеніи, но его жена {М-me Praxde Crozet, доставила въ библіотеку Гренобля большое количество рукописей Стендаля, около тридцати томовъ.} ревнуетъ къ нашей дружб и мшаетъ ей. Какое горе! Какимъ бы замчательнымъ человкомъ былъ бы Крозе, если бы онъ жилъ въ Париж. Женитьба и въ особенности провинція удивительно старятъ людей, умъ длается лнивымъ и мозгъ, въ силу рдкаго упражненія, теряетъ свою подвижность, становится вялымъ и неповоротливымъ.

‘Насладившись, въ caf de Rouen, великолпной чашкой кофе и двумя бріошами, я провожаю Люссинга въ его контору. Мы идемъ по набережнымъ, останавливаясь у каждаго продавца эстамповъ. Когда я разстанусь съ Люссингомъ начинается ужасное для меня время. Я иду, — въ этомъ году жары нестерпимыя, — искать тни и хоть немного прохлады подъ старыми каштанами Тюльери. Такъ какъ я не могу забыть, говорю я себ, не лучше ли мн покончить съ собою? Все мн въ тягость. Въ 1821 г. у меня еще были остатки моей страсти въ итальянской живописи. Я иду въ Лувръ. Видъ этихъ вчныхъ созданій искусства напоминаетъ мн живйшимъ образомъ миланскій музей и Метильду…

‘Я сохранилъ необыкновенно мало воспоминаній объ этихъ дняхъ, которые были вс похожи одинъ на другой. Все, чмъ забавлялся Парижъ, наводило на меня ужасъ. Самъ либералъ, я находилъ либераловъ оскорбительно ничтожными. Я сохранилъ печальныя и оскорбительныя для себя самого воспоминанія о всемъ, что тогда видлъ.

‘Толстый Людовикъ XVIII, съ бычачьими глазами, медленно влекомый шестью жирными лошадьми, котораго я постоянно встрчалъ, дйствовалъ на меня самымъ удручающимъ образомъ.

‘Я купилъ нсколько пьесъ Шекспира, англійское изданіе, я читалъ ихъ въ Тюльери, и часто опускалъ книгу, чтобы мечтать о Метильд.

‘Моя пустынная комната нагоняла на меня тоску.

‘Въ пять часовъ я летлъ за table d’hte брюссельскаго отеля. Тамъ я находилъ Люссинга, усталаго, скучнаго, добраго малаго Баро, элегантнаго Пуатевена, пять или шесть оригиналовъ, по одну сторону темнаго промышленника, по другую — мелкотравчатаго заговорщика.

‘Послобденный кофе — еще пріятный моментъ для меня, въ противность прогулк по бульвару, вошедшему въ моду и полному пыли. Бить въ этомъ мст, гд сходятся гвардейцы, франты, эти дамы высшаго разряда и элегантныя буржуазки, составляетъ муку для меня.

‘Наконецъ, въ половин одиннадцатаго, я иду къ Паста, играть въ фараонъ. Я имю несчастіе приходить первымъ. Порою нахожу кого либо изъ новоприбывшихъ миланцевъ. Я скромно разспрашиваю о всхъ хорошенькихъ женщинахъ Милана, и кажется умру, когда произнесутъ имя Метильды. Порою сами о ней заговариваютъ. Такіе вечера составляютъ эпоху въ моей жизни. Наконецъ начинается фараонъ. Погруженный въ мечтанія, въ теченіе четырехъ часовъ я теряю или выигрываю тридцать франковъ. Я до того разсянъ, что когда проиграю больше, чмъ у меня въ карман, говорю: ‘желаете, я поднимусь къ себ’. Отвчаютъ: ‘не трудитесь, пожалуйста’. И я плачу лишь на другой день. Это глупость, повторенная нсколько разъ, создала мн репутацію бдняка. Я сталъ замчать, въ какой тревог находится всякій разъ добрйшій Паста, мужъ актрисы, когда я проиграю 30 или 35 франковъ. Но когда я наконецъ все разглядлъ, то и тогда не измнилъ своего поведенія’.

* * *

Масса въ высшей степени интересныхъ мелочей, характеризующихъ эпоху, и мткихъ замчаній длаетъ чрезвычайно интересными ‘Souvenirs d’gotisme’. Письма Стендаля, приложенныя къ его запискамъ, охватываютъ періодъ съ 1801 по 1841 г.

Въ первыхъ письмахъ отъ 4 фруктидора X года (22 авг. 1802 г.) и 15 фримера X-ro же (6 декабря 1801 г.) къ сестр Бейль длаетъ интересныя указанія на т книги, которыя читалъ самъ и совтуетъ и ей читать. Тутъ фигурируютъ прежде всего исторія вка Людовика XIV и Карла XII — Вольтера, исторія Людовика XI — Маргаритты де-Люссакъ, писательницы XVIII и., Conjuration de Venise, аббата St. Bai.

‘Мало по малу, — говоритъ онъ, — ты полюбишь исторію Франціи и станешь пожиратъ ее’. Дале указываются ‘Lettres Persanes’, Монтескье и ‘L’histoire naturelle’, Бюффона.

‘Когда я читаю Расина, Вольтера, Мольера, Виргилія, ‘Неистоваго Роланда’, я забываю весь міръ.

‘Читай Расина и Корнеля, Корнеля и Расина безъ устали. Прочти Георгики Виргилія въ перевод Делиля. Не можешь прочесть Гомера, — читай Генріаду. Читай Ла-Гарпа.

Въ письм къ своему другу, Эдуарду Монье, отъ 23 фрикера XII года (15 декабря 1803 г.), Бейлъ говоритъ: ‘я наконецъ прочелъ сочиненіе, которое мн показалось чрезвычайно страннымъ, превосходнымъ въ нкоторыхъ частяхъ, ничтожнымъ въ другихъ и во всхъ повергающимъ въ полную безнадежность: ‘L’Esprit’ Гельвеція. Эта книга такъ увлекла меня сначала, что нсколько дней я сомнвался въ дружб и любви. Но потомъ я пришелъ къ убжденію, что Гельвецій, никогда не испытавъ самъ этихъ тонкихъ чувствъ, былъ неспособенъ ихъ живописать. Какъ могу я объяснить это непостижимое волненіе, которое чувствуешь при одномъ взгляд, это вчное постоянство, которое поддерживаетъ пламя безнадежной любви? Объясните эту непостижимую силу, которая среди тысячи незначительныхъ фразъ длаетъ внятнымъ влюбленному то, что написано для него и въ оттнк голоса, неуловимомъ для другихъ, но который онъ одинъ чувствуетъ, рисуетъ ему вс мученія той, кого онъ любитъ, и говоритъ ему, что онъ одинъ можетъ утшить эти мученія! Мн кажется, что Гельвецій не можетъ объяснить эти чувства и тысячи имъ подобныхъ.

‘Эгоистъ, — говоритъ онъ въ другомъ письм, — чуждъ истиннаго блага общественной жизни: любить людей и служить имъ.

‘Чмъ боле упражняется чувствительность, тхъ она становится тоньше. Вольтеръ прекрасно выразилъ эту идею: ‘Душа есть огонь, который нужно питать и который гаснетъ если не увеличивается’.

А. Э.

‘Встникъ иностранной литературы’, No 2, 1893

OCR Бычков М. Н.

Изъ общественной и литературной хроники Запада.

Читайте также: