H. М. СОКОЛОВСКІЙ
H. М. СОКОЛОВСКІЙ
ОСТРОГЪ И ЖИЗНЬ
ОСТРОГЪ И ЖИЗНЬ
(ИЗЪ ЗАПИСОКЪ СЛДОВАТЕЛЯ)
САНКТПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА И. Г. ОВСЯННИКОВА
1866.
ИЗЪ НЕПОДАТЛИВЫХЪ.
ИЗЪ НЕПОДАТЛИВЫХЪ.
——
——
Из неподатливых, Соколовский Николай Михайлович, Год: 1866
Время на прочтение: 26 минут(ы)
Щукинскій былъ не высокаго роста, съ красивымъ, чрезвычайно подвижнымъ лицомъ. Глаза были очень хороши у Щукинскаго: умные, смлые, взглянувъ въ которые сразу поймешь, что этотъ человкъ никому и никогда спуску не давалъ, что на ногу наступить ему опасно. Лобъ у Щукинскаго гладкій, открытый: мозговой лобъ. Вообще вс черты лица далеко не изъ дюжинныхъ. Щукинскому не больше двадцати восьми, девяти лтъ.
Щукинскій — слушалъ лекціи въ университет, онъ попалъ въ храмъ наукъ въ самое печальный, темный періодъ университетской жизни, когда формалисты и педагоги блистательно завершали начатое дло, когда вся университетская дятельность могла измряться только скандалами, оргіями и даромъ погибавшими молодыми силами. Попавшись въ уличной исторіи съ полиціей, Щукинскій былъ изгнанъ изъ университета, возвратился на родину и поступилъ на службу. Служебная карьера Щукинскаго продолжалась тоже не долго, онъ не могъ выдержать безцеремоннаго обращенія ‘власть имющихъ’, сгрубилъ въ чемъ-то начальству и былъ уволенъ.
Въ первый разъ Щукинскій попался въ острогъ по подозрнію въ поджогахъ. Надо вамъ замтить, что Щукинскій былъ постоянно на дурномъ счету у мстной полиціи, причина тому заключалась въ томъ, что Щукинскій съ какой-то особенной любовью, съ азартомъ занимался изученіемъ нрава и быта полицейскихъ чиновъ, начиная отъ будочника до полицмейстера, и заполучивъ какой нибудь скандалезный фактъ ихъ дятельности, доводилъ о чемъ до свднія почтеннйшей публики. Острый, какъ бритва, языкъ Щукинскаго, былъ постояннымъ бльмомъ на полицейскомъ глазу.
Въ город начались пожары, неизвстно были то поджоги или случайное сцпленіе обстоятельствъ, только каждый день, въ продолженіи полуторы недли, городъ горлъ въ двухъ, трехъ мстахъ. Въ виду серьезной опасности, зловщаго ропота народа, и нахлобучекъ начальства, полиція потеряла голову, металась изъ стороны въ сторону, хватала встрчнаго и поперечнаго и еще боле усиливала общее безпокойство и неурядицу. Надъ Щукинскимъ, какъ надъ человкомъ ‘нрава безпокойнаго и притомъ неимніемъ опредленныхъ занятій’ — почти надъ первымъ обрушилась полицейская дятельность: онъ былъ заарестованъ и безъ всякихъ доказательствъ въ его виновности отправленъ въ острогъ.
Не смотря на вс протесты, просьбы Щукинскаго, его держали въ острог года три. Не надо долго распространяться, сколько въ эти годы униженія, неволи и страданій въ душ Щукинскаго, скопилось ненависти и злобы къ виновникамъ заключенія.
Дло Щукинскаго приближалось къ концу, какъ ни въ чемъ не виновный, онъ подлежалъ освобожденію.
Въ это время назначили въ губернію новаго администратора, какъ человкъ, считающій благолпіе выше всего, новый администраторъ вс свои способности и труды устремилъ на устройство театра и бульвара.
Начальническія заботы увнчались успхомъ: бульваръ былъ открытъ и съ открытіемъ его, вся губернская публика, чтобы показать, какъ уметъ пользоватся начальническими заботами, бросилась въ променады. Съ утра до поздней ночи бульваръ зрлъ на себ весь городской букетъ. Къ числу самыхъ неутомимыхъ утаптывателей его принадлежалъ полицеймейстеръ съ своей семьей.
Говорю, въ это время дло Щукинскаго приближалось къ концу, надо же было ему не выдержать и выпустить изъ острожныхъ стнъ ядовитую эпиграмму на скверъ и на променадствующихъ. Городишка до дна своей тины возмутился эпиграммой, пошла такая кутерьма, что упаси Боже, цлый мсяцъ только и было рчи, что о стихахъ.
‘Кто дерзкій осмлился нарушить мой покой?’ вопрошала тина и скрежетала зубами. Вс мелкія, гадкія страстишки всплыли наружу, пошли дознанія, розыски.
Шила въ мшк не утаишь, не утаилось и имя автора стиховъ, посл всхъ розысковъ голоса типы слились во едино и общимъ хоромъ авторомъ сатиры назвали Щукинскаго.
Самая тяжеловсная часть сатиры пришлась на долю полицеймейстера, его семьи и вообще полиціи, а потому больше всхъ взбшоннымъ сатирой оказался полицеймейстеръ, одного намека на стихи было достаточно что бы довести его до пны у рта, до бшенства. Злоба полицеймейстера къ виновнику ненавистной сатиры не осталась, конечно, въ области безпечальнаго созерцанія, но перешла на боле дйствительную почву: гадить врагу такъ, чтобы тотъ помнилъ съ кмъ иметъ дло, съ кмъ осмлился разговоры вести.
При существующихъ порядкахъ подъ рукой полицеймейстера есть много средствъ, чтобы до конца отравить и безъ того уже отравленную жизнь острожнаго, полицеймейстеръ непосредственный начальникъ острога, острожнымъ жалобамъ даютъ ходъ съ большой осторожностью и почти всегда въ проигрыш остаются жалующіеся. Отъ полицеймейстера дана была острожному смотрителю подробная инструкція, какимъ образомъ, не давая отдыха, преслдовать Щукинскаго. Смотритель, конечно, исполнилъ волю начальства: всевозможныя придирки, мелкія и крупныя дрязги, преслдованія посыпались на голову Щукинскаго. Щукинскій очень хорошо зналъ, гд скрывается источникъ всхъ этихъ мерзостей, жаль только, что полицеймейстеръ незналъ, что вести игру съ личностями, подобными Щукинскому, не совсмъ безопасно.
Однажды къ губернаторскому дому вихремъ пронеслась пара полицеймейстерскихъ вятокъ. На дрожкахъ сидлъ полицеймейстеръ, закрывъ лицо воротникомъ шинели. Скинувъ шинель въ передней, полицеймейстеръ бгомъ взбжалъ въ пріемную и только остановился здсь. Дежурный квартальный, взглянувъ на начальническое лицо, на своемъ собственномъ изобразилъ ужасъ и удивленіе. Да и не мудрено было: физіономія полицеймейстера была страшно обезображена: за сине-багровымъ пятномъ не видно было глаза, щека пополнла втрое.
Полицеймейстера позвали къ губернатору и этотъ, увидавъ метаморфозу, пришелъ въ такое же удивленіе, какъ и квартальный.
— Что съ вами?
— Оскорбленъ ваше-пр-во. Защитите.
— Кмъ? За что?
— Арестантомъ Щукинскимъ.
— За что же?
— Не могу знать.
— Да не былъ ли онъ сердитъ на васъ?
— За что ему на меня сердиться. Другой отецъ для дтей того не длаетъ что я длаю, — въ каждую нужду ихъ вхожу.
Въ этомъ тон долго распространялся полицеймейстеръ.
Дло, имвшее въ результат столь печальныя послдствія для физіономіи полицеймейстера, было очень коротко.
Полицеймейстеръ пріхалъ въ острогъ для обычнаго осмотра его и вошолъ въ камеру, гд содержался Щукинскій. Щукинскій приблизился къ нему.
— Г. полицеймейстеръ! сказалъ Щукинскій нсколько измнившимся голосомъ. Позвольте наконецъ мн спросить васъ, какъ человкъ человка, а не какъ острожный полицеймейстера: скоро ли кончатся ваши преслдованія?
Передъ полицеймейстеромъ стоялъ врагъ, котораго онъ ненавидлъ всми силами своей души, врагъ этотъ принадлежалъ къ числу острожныхъ, т. е. къ числу людей, надъ которыми полицеймейстеръ привыкъ безаппеляціонно властвовать, сцена происходила въ присутствіи зрителей, которымъ слдовало показать себя. Понятно при такихъ условіяхъ, сколько бшенства закипло въ груди полицеймейстера, отуманенный этимъ бшенствомъ онъ не замтилъ ни особенности въ вибраціи голоса Щукинскаго, ни судорожно сжатыхъ губъ, ни зловщаго блеска глазъ. Острожные были подогадливе,— вс они притаили дыханье, въ голов каждаго мелькнулъ вопросъ: ‘что то будетъ? а будетъ что-то?’
— Мальчишка! смешь ты со мной говорить такъ!
— Г. полицмейстеръ! Не горячитесь, а отвчайте на мой вопросъ: будетъ ли конецъ вашимъ преслдованіямъ? точно рубя каждое слово переспросилъ Щукинскій.
— Негодяй! ты забылъ кто я!
— Нтъ. Помню. Ты!…
По всей вроятности въ этотъ моментъ и въ голов полицмейстера мелькнулъ вопросъ: ‘эхъ, никакъ черезъ край хватилъ!’ потому что лицо у Щукинскаго сдлалось очень страшнымъ, да ужъ поздно было. Щукинскій недоговорилъ своей мысли…
— Трахъ!— раздалась пощечина.
Щукинскій нервно, лихорадочно засмялся надъ посрамленнымъ врагомъ.
— Знай же теперь, кто ты!
Такъ происходила вся исторія. Въ это время, повторяю, дло Щукинскаго приближалось къ концу: измученному казематной атмосферой ему снова приводилось вздохнуть на свобод. Приводилось, да непривелось: началось новое слдствіе, со всей его длиннйшей процедурой, началась новая ломка этой страстной натуры.
Впрочемъ, послднее преступленіе было не такого рода, чтобы за него слдовало снимать голову съ виновнаго, да къ тому же губернатора перевели въ другую губернію, а за нимъ потянулся и его кліентъ полицеймейстеръ, стало быть на всы слпой богини не клалось особенныхъ тяжестей при сужденіи виновности Щукинскаго. Посл долгаго заключенія въ острог, Щукинскаго присудили наконецъ: по поджогамъ освободить, по послднему же длу заключить на столько-то въ смирительный домъ.
Щукинскій со дня поступленія въ острогъ сдлался однимъ изъ самыхъ замтныхъ острожныхъ авторитетовъ, послдняя исторія возвысила его еще боле въ глазахъ острожнаго міра.
Между острожнымъ и новымъ заключеніемъ въ смирительный домъ, Щукинскому позволили вздохнуть нсколько вольнымъ воздухомъ: на свободу выпустили, отдавши подъ полицейскій надзоръ. Въ этотъ короткій періодъ свободы я увидалъ впервые Щукинскаго и вотъ при какихъ, не совсмъ обыкновенныхъ обстоятельствахъ.
Въ город проживалъ довольно богатый купецъ, имвшій москатильную лавку, по фамиліи Носовъ, человкъ молодой, лтъ двадцати пяти. Въ іюл 18… пронеслась по городу молва, что Носовъ исчезъ не извстно куда, рядомъ съ фамиліей Носова поминалась почему то фамилія Щукинскаго. Народная молва все росла и росла, стали говорить, что Носовъ убитъ и что убійца его Щукинскій. Зная любовь обитателей провинціальныхъ городовъ къ сплетнямъ, я не обращалъ особаго вниманія на возникшую молву, но на этотъ разъ, покрайней мр, въ первомъ предположеніи, молва не ошиблась. Домашніе Носова, напрасно прождавъ его дня два, дали знать объ его изчезновеніи въ полицію. Розыскивать стали. Наконецъ дв какія то старушки, пошедъ за грибами въ рощу, находящуюся верстахъ въ двухъ отъ города, набрели на трупъ Носова. Дали знать въ полицію, сдлали осмотръ трупу и нашли въ немъ глубоко засвшую пулю. Явно, что кром ‘воли Божіей’ еще чья нибудь рука приблизила часъ смертный. Въ карман Носова остались нетронутыми деньги, часы, на пальцахъ кольца. Явно, что не съ цлью грабежа убитъ былъ Носовъ.
Молва положительно назвала Щукинскаго убійцей. Носова ‘подняли’ съ мста убійства, привезли въ городъ, въ домъ его и не знаю съ какой цлью, оставили на двор. Народъ шолъ толпами смотрть на убитаго. Я, въ качеств зрителя, не отсталъ отъ другихъ.
— Ведутъ, ведутъ! раздалось въ толп, и безъ всякаго приказа она дала широкую дорогу.
— Кого ведутъ? спросилъ я.
— Убійцу.
Я бросился въ передніе ряды. Щукинскій быстро шелъ къ трупу, сопровождаемый полицейскими солдатами. Затаивъ дыханье, толпа смотрла на Щукинскаго во вс свои тысячу глазъ, но Щукинскій не смутился отъ этого пожирающаго любопытства: онъ шелъ поднявъ голову, — смлость, да дерзость въ глазахъ его свтилась.
— Вотъ онъ! Смотри!
— Убійца!
— Зврь окаянный!
— Каторжный!
— Сгубилъ душу!
Глухой, угрожающій ропотъ раздавался позади Щукинскаго, но и этотъ ропотъ такъ же мало дйствовалъ на него.
Щукинскій подошелъ къ столу, гд лежалъ убитый. Около трупа стояли съ одной стороны полицейскій чиновникъ, съ другой вдова убитаго.
Толка впилась глазами въ Щукинскаго: что будетъ ждала.
Подошедъ къ трупу, Щукинскій поклонился полицейскому чиновнику, вдов убитаго и потомъ, какъ ни въ чемъ не бывало, облокотился на столъ, гд лежалъ трупъ.
Полицейскій чиновникъ разсчитывалъ произвести впечатлніе на Щукинскаго видомъ убитаго. Это иногда удается съ слабыми, религіозно-настроенными натурами, но Щукинскій былъ не изъ слабыхъ.
— Что вамъ угодно? ровнымъ, звучнымъ голосомъ спросилъ Щукинскій полицейскаго чиновника.
— Вы узнаете этого человка?
Полицейскій чиновникъ откинулъ простыню, прикрывавшую трупъ. Мертвецъ взглянулъ прямо въ лицо Щукинскаго, но у того ни одна жилка недрогнула, не сморгнулъ даже.
Въ толп слышно было какъ муха пролетитъ.
— Еще бы не узнать. Это купецъ Носовъ. Я съ нимъ былъ знакомъ.
Простой отвтъ Щукинскаго смутилъ полицейскаго чиновника: онъ ждалъ покрайней мр фразъ, но и фразъ не было.
— И васъ… нисколько не трогаетъ… это зрлище?
— Нельзя сказать, что бы нисколько, но столько же, сколько и другихъ. Очень печальное зрлище.
Прошло нсколько секундъ молчанія: полицейскій чиновникъ незналъ что говорить.
— Я васъ прошу, г. Щукинскій, положить вашу руку на грудь убитаго. Вотъ такъ, ближе къ ран.
— Что это такое значитъ? Вы стало быть подозрваете меня въ убійств? Такъ ужъ не судъ ли Божій вы хотите устроить? Впрочемъ, чтожъ? извольте: воля начальства для меня всегда священна, съ глубочайшей ироніей проговорилъ Щукинскій и положилъ руку на голую грудь мертвеца.
Не скрою: минута была полна драматизма. Затаивъ дыханье народъ ждалъ, что изъ широко зіявшей раны выступитъ ручьемъ алая, неповинная кровь и предъ этимъ нмымъ голосомъ неба падетъ убійца на колни и исповдуетъ свое страшное дло.
Что было въ это время въ душ Щукинскаго? Незнаю, но только наружно онъ былъ удивительно спокоенъ, — мн казалось, что порой по его плотно сжатымъ губамъ пробгала вызывающе-презрительная улыбка, какъ будто говорилъ онъ той улыбкой кому то: ‘ну чтожъ? Карай меня, если можешь?’
Прошло нсколько минутъ, — Щукинскій держалъ руку надъ самой раной, — алая кровь не выступала изъ нея, подозрваемый не былъ изобличенъ Божьимъ судомъ.
— Довольно, или еще прикажете продолжать? рзко прервалъ Щукинскій гробовое молчаніе.
— Довольно.
Толпа заколыхалась, она была недовольна: въ ожиданіяхъ ошиблась.
— Итакъ судъ Божій меня оправдываетъ. Выше его, какъ говорятъ, нтъ ничего на свт, стало быть я могу быть свободнымъ?
— Нтъ, Щукинскій, судъ Божій не изобличилъ васъ, но въ душ своей я твердо убжденъ, что вы, вы убійца Носова, сказалъ полицейскій чиновникъ.
— Ну, еще вашего убжденія не достаточно, чтобы быть заподозрннымъ, факты требуются, а фактъ на лицо: судъ Божій меня оправдавшій.
У трупа стояла молодая женщина: вдова убитаго.
— Вспомните, Щукинскій, что мы васъ у себя принимали, — сказала она, рыдая.
Щукинскій, снявъ перчатку, сталъ разглаживать усы.
— Мн кажется, что я на столько порядоченъ, что могу быть принятъ въ каждомъ дом. Что же это за особенная честь у васъ то быть? Да и, наконецъ, къ чему это ведетъ?
— И вы не пожалли его?
— А — а! И вы туда же. Увщавать меня хотите? Смотрите, это довольно трудновато. Во всякомъ случа я не буду на столько любезенъ, чтобы, изъ угожденія вамъ, принять на себя преступленіе.
— Вы его убили! Вы!
Щукинскій отвернулся отъ рыдающей женщины.
— Однакожъ, г. частный приставъ, пора прекратить вс эти сцены, вдь это не на театральныхъ подмосткахъ. Если вы меня подозрваете серьезно, въ такомъ случа производите формальное слдствіе, если нтъ, отпустите меня. Эффектовъ довольно. Вы привели человка какъ убійцу, передъ цлой толпой заставили его класть руку на трупъ, ждали суда Божія, не подумавъ, что этотъ человкъ можетъ быть и невиннымъ, что своими дйствіями вы безчестите его, что даже, формально оправданный, онъ загрязненъ въ глазахъ общества. Такъ не длаютъ. Или вы думаете, что со мной, какъ съ острожнымъ, церемониться не слдуетъ?
Такія рчи, какъ видно, были не по нутру полицейскому чиновнику.
— Ну, довольно, если я привелъ васъ сюда, такъ имлъ на это право. Отведите г. Щукинскаго въ полицію, я сейчасъ пріду туда.
— Я готовъ, мн не въ первые по мытарствамъ путешествовать: мало жилъ, да много видлъ.
Огромная толпа народа сопровождала Щукинскаго вплоть до полиціи, въ ней по прежнему слышались проклятія и ругательства, но по прежнему Щукинскій былъ хладнокровенъ и только изрдка судорожно крутилъ свои маленькіе усики, да хмурилъ тонкія брови.
А инстинктъ толпы едва ли обманулъ ее на этотъ разъ, дло было до крайности подозрительное. У Носова жила въ горничныхъ любовница Щукинскаго. Я ее потомъ видлъ. Когда Щукинскаго посадили во второй разъ въ острогъ, по убійству Носова, такъ она лежала въ больниц.
Стеша была хорошенькая двушка, лтъ двадцати двухъ. Богъ знаетъ, желалъ ли Носовъ отбить Стешу у Щукинскаго, да та не соглашалась оставить своего любовника, или вслдствіе какихъ нибудь домашнихъ дрязгъ, только Носовъ разъ прибилъ Стешу. Та передала объ этомъ Щукинскому…
Прошло недли полторы со времени этой исторіи, Носовъ забылъ о ней, а Стеша по прежнему оставалась у него горничной, Щукинскій же по прежнему навщалъ ее. Однажды Носовъ сидлъ у себя въ лавк, въ которой, кром его да прикащика, мальчика лтъ двнадцати, больше никого не было. Въ лавку взошелъ Щукинскій и поговорилъ о чемъ-то очень тихо съ Носовымъ. Посл этого они оба неизвстно куда ушли, Носовъ сказалъ мальчику, что онъ возвратится часа черезъ три.
Что говорилъ Щукинскій Носову осталось тайной. Больше Носовъ домой не возвращался, черезъ три дня былъ найденъ его трупъ.
Что происходило въ сосновомъ бору, знаетъ только онъ, но молчитъ на людскіе опросы.
Напрасно, рыдаючи, припадала молодая вдова на мураву, по которой дымясь струилась мужнина кровь, рыданьямъ ея не было отвта, голубое небо такъ же роскошно, безстрастно смотрло на нее, какъ въ тотъ самый часъ, когда надъ погибшимъ мужемъ разыгрывался послдній актъ драмы.
Щукинскаго видли вмст съ Носовымъ, по выход ихъ изъ лавки, на двухъ, трехъ, разныхъ пунктахъ города. Это была сильнйшая (въ начал слдствія) противъ него улика.
Но Щукинскій былъ уменъ, онъ зналъ, гд можно и гд нельзя было запереться.
— Вдь вы вызвали Носова изъ лавки?
— Я отъ этого не отказываюсь, — отвчалъ Щукинскій.
— За чмъ вы это сдлали?
— Мн попался на улиц совершенно незнакомый человкъ (впрочемъ, въ лицо я его узналъ бы и теперь) и спросилъ меня: ‘не знаю ли я Носова?’ я отвчалъ утвердительно, тогда этотъ человкъ попросилъ меня вызвать Носова изъ лавки, что я и исполнилъ, не думая, что такая жалкая услуга повлечетъ за собой подобныя послдствія.
— Но это пустая отговорка. Вс заподозрнные ссылаются на неизвстныхъ людей. Общія фразы.
— Очень жалю, что для доставленія вамъ удовольствія не могу пріискать другой, боле исключительной причины. Это будетъ въ ущербъ правд, а въ правд-то и заключается мое оправданіе.
— Вызвавши Носова изъ лавки, вы тотчасъ отстали отъ него?
— Нисколько. Незнакомецъ хотлъ ждать насъ на углу Вознесенской улицы, за Дружининскимъ пустыремъ, туда я и проводилъ Носова, тамъ же я и отсталъ отъ него.
Спросили свидтелей, вс они видли Носова съ Щукинскимъ до Дружининскаго пустыря, дальше свидтелей не нашлось. Дружининскій пустырь лежалъ на перепутьи къ сосновому бору, въ которомъ найденъ трупъ Носова.
Щукинскій не скрывалъ своей связи съ Стешей, подтвердилъ даже, что она жаловалась ему на побои.
До сихъ поръ вс улики были противъ Щукинскаго: неопредленность ссылки на неизвстнаго человка, вызовъ Носова изъ лавки, путь, по которому шли они, связь съ Стешей, побои. Теперь же Щукинскій сталъ представлять факты его оправдывающіе: Носовъ былъ вызванъ изъ лавки въ одинадцать часовъ, разстояніе до лсу было не мене двухъ съ половиной верстъ, чтобы пройдти туда и обратно требовалось довольно времени, но въ первомъ часу Щукинскаго видли на совершенно противуположномъ конц города: онъ заходилъ въ одно изъ присутственныхъ мстъ. Вс чиновники подтвердили это и говорили, что они не замтили въ Щукинскимъ ни малйшей перемны, онъ по обыкновенію смялся, разсказалъ какой то анекдотъ. Какъ могъ Щукинскій въ такое короткое время, если онъ убилъ Носова, прямо посл вызова изъ лавки, попасть на противуположный конецъ города? Прохать на лошади? Опять свидтели видли его идущаго неторопливо пшкомъ, на нсколькихъ пунктахъ.
— Вы, господа, стараетесь на сколько можно натянуть обстоятельства меня уличающія, но забываете собрать меня оправдывающія. Позвольте мн помочь въ этомъ вамъ: односторонность, недостатокъ слдствія, сказалъ Щукинскій.
Не согласиться съ этимъ нельзя было.
— Вы наврное очень хорошо замтили въ какомъ вид былъ поднятъ трупъ Носова?
— Отвчали утвердительно.
— Очень жалю, что меня въ это время тамъ не было, но это все равно. Я долженъ быть вамъ, г. частный приставъ, очень благодаренъ за желаніе изобличить меня посредствомъ суда Божія. Онъ мн принесъ большую пользу. Я пристально вглядывался въ трупъ, клалъ на него свою руку и замтилъ, что трупъ былъ совершенно свжъ, не издавалъ ни малйшаго запаха, нервы и мускулы сохранили свою упругость, словомъ въ немъ не было ни одного изъ признаковъ разложенія. Не правда-ли?
Члены коммиссіи и съ этимъ согласились.
— Вы, господа, положили, что я убилъ Носова, по выход изъ лавки, и потомъ, совершивъ убійство, немедленно возвратился въ городъ. Такъ. Прошло три дня, посл предположеннаго вами убійства, трупъ Носова лежалъ во все это время въ лсу, вы знаете, какая была жарынь въ эти дни, знаете, что шолъ и дождикъ. Скажите же, пожалуете: есть-ли возможность сохраниться трупу такъ хорошо, какъ онъ сохранился? Я самъ слушалъ медицину и знаю, что разложеніе и очень сильное, должно начаться, — отъ чего же его не было? Бабьими баснями факты при слдствіяхъ не объясняются. Явно, что убійство Носова было совершено не тотчасъ, какъ я его вызвалъ, но гораздо спустя посл того, всего вроятне въ тотъ самый день, когда трупъ былъ найденъ. Это мое предположеніе, но я основываю его на физическихъ данныхъ. Гд же былъ во все это время Носовъ? Куда онъ изчезалъ? Освтили ли вы эти обстоятельства, могущія повернуть дло не въ ту сторону, куда вы хотите повернуть его? Если я принималъ какое нибудь участіе въ убійств Носова, такъ я не могъ оставаться дома въ продолженіи этихъ трехъ дней, а я разскажу вамъ шагъ за шагомъ, что длалъ въ это время и подтвержу справедливость моихъ словъ свидтелями.
Стали собирать свднія, что длалъ въ эти три дня Щукинскій и почти вс его показанія подтвердились, отлучки изъ дому были, но весьма кратковременныя.
Дло, повидимому столь ясное сначала, все боле запутывалось. Правда, открывались новыя улики противъ Щукинскаго, но Щукинскій былъ не изъ такихъ, чтобы позволить опутать себя, по мр открывавшихся уликъ, его обвиняющихъ, у Щукинскаго являлись факты его оправдывающіе, оправдывая себя, онъ пускалъ въ ходъ все: логику, насмшку, знаніе, способность групировать факты и т. п.
Слдствіе надъ Щукинскимъ производила цлая коммиссія, онъ былъ противъ нея одинъ, но и одинъ онъ положительно сбивалъ всхъ съ толку: сегодня слдователямъ казалось, что Щукинскій запутался совсмъ, что ему предстоитъ одинъ только выходъ изъ темнаго лабиринта — признаніе въ убійств, назавтра же дло принимало другой оборотъ, Щукинскій завязывалъ снова ожесточенную борьбу и выходилъ изъ нее сильне, чмъ прежде.
Уликъ противъ Щукинскаго скопилось довольно, но столько же было и обстоятельствъ его оправдывающихъ. Странно только одно, что каждый изъ слдователей (я ихъ зналъ всхъ, между ними были люди въ высшей степени добросовстные, не предубжденные), отдавая всю справедливость мастерству защиты Щукинскаго, цня обстоятельства его оправдывающія, вынесъ полное убжденіе, что убилъ Носова все-таки Щукинскій.
Впослдствіи (это было года черезъ полтора посл убійства Носова), когда мн привелось самому имть столкновеніе съ Щукинскимъ, быть въ нихъ дйствующимъ лицомъ, я встртился разъ съ нимъ въ корридор одного изъ судилищъ, куда Щукинскаго вызывали изъ острога для какихъ-то объясненій. Въ то время въ обществ только и было толковъ, что о гласномъ судопроизводств, всть о преобразованіи достигла конечно и острога.
— Что, Дмитрій Ивановичъ, полученъ уставъ гласнаго судопроизводства? спросилъ меня Щукинскій.
— Полученъ.
— Когда же онъ приведется въ исполненіе?
— Ну объ этомъ я знаю столько же, сколько и вы: сирчь — ничего. А зачмъ это вамъ?
— Истомили меня совсмъ, таскаючи по этимъ проклятымъ расправамъ — жилы вс вытянули, полтора года опять сижу и не вижу конца моему длу. Вдь выписка еще въ суд не готова, а вы знаете сколько другихъ мытарствъ осталось. При гласномъ суд хоть мучить не будутъ. Знаете ли, что я хочу сдлать?
— Не знаю.
— Я хочу подать прошеніе, чтобы меня въ вид опыта судили гласнымъ судомъ, пусть изберутъ присяжныхъ, присоединятъ къ нимъ людей свдущихъ въ медицин, назначатъ обвинителя, я самъ буду защищать свое дло.
Я сталъ доказывать Щукинскому, что его просьба едва ли будетъ уважена.
— Все-таки попытаюсь.
Щукинскій подавалъ прошеніе о назначеніи надъ нимъ гласнаго суда, но его прошеніе постигла участь, которую я ему предсказывалъ.
Я не знаю, оправдали ли или обвинили бы присяжные Щукинскаго, но зная Щукинскаго, я убжденъ въ одномъ, что онъ мастерски защитилъ бы свое дло, что изъ него вышелъ бы далеко не дюжинный адвокатъ, и присяжные, подъ вліяніемъ фактовъ кроваваго дла и блестящей защиты, выдержали бы долгую пытку прежде, чмъ произнести роковое слово.
Меня сильно занимала личность Щукинскаго. Да и трудно было не остановиться передъ ней. Постараюсь нсколько освтить ее. Это была одна изъ числа тхъ богатыхъ натуръ, съ которыми сталкиваться приходится не часто. Правда Щукинскій свернулъ съ дороги, его лучшіе годы прошли въ острог, его будущность можно опредлить наврняка: онъ закончитъ или каторжной работой или насильственной смертью. Не будучи пророкомъ, въ этомъ ошибиться не возможно. Возвратиться Щукинскому назадъ и начать новую жизнь нельзя, даже безъ присутствія кровавой тни стоящей за нимъ: онъ уже не въ состояніи ужиться въ обществ, даже еслибъ общество и согласилось на принятіе его. Слишкомъ уже много ломки выдержала натура, слишкомъ ужъ долго дышала она острожнымъ смрадомъ. Щукинскій принадлежалъ къ числу тхъ людей, которые не вычеркиваютъ со счетовъ старыя оскорбленія, но помнятъ ихъ, мучатся ими, впредь до расплаты. Имъ все равно, кто бы не нанесъ эти оскорбленія: личность ли, или собраніе личностей — общество, первымъ они отдаютъ долгъ, поршивъ сумму иска своимъ собственнымъ судомъ, второму они платятъ отрицаніемъ всхъ существующихъ условій. Эти люди говорятъ: количество всего имющагося устроило жизнь такъ, что она должна покончиться не добромъ, стало быть и все имющееся, какъ принимавшее участіе въ развязк, негодно, сознавая свои собственныя, хоть и надломанныя силы, они въ своемъ я видятъ начало и конецъ каждаго разршенія, судъ и приговоры другихъ для нихъ не существуютъ. Щукинскій не боялся оцнки своихъ дйствій, онъ былъ одаренъ какимъ-то до болзненности доведеннымъ чутьемъ всхъ аномалій современной жизни и имлъ въ этомъ самый сильный, самый тяжеловсный аргументъ. Его постоянно, лихорадочно раздражало неравенство правъ, обязанностей и возмездія, въ своихъ оправданіяхъ онъ постоянно опирался на кодексъ безобразно-исковерканныхъ понятій, онъ проводилъ параллель и спрашивалъ: что лучше? гд разница? Я не замтилъ, чтобы Щукинскій пошелъ дальше этого инстинкта аномалій, но тмъ не меньше его нельзя было сбить, никакими условно-нравственными теоріями. Мелкія и крупныя невзгоды и дрязги жизни съумли создать изъ Щукинскаго только врага общества, но за то врага опаснаго. Правда, за Щукинскимъ числится одно только кровавое дло, но трудно сказать, на чемъ и гд остановится онъ, для борьбы, какова бы ни была она, у Щукинскаго осталось еще много силъ. Натура въ высшей степени страстная, воспріимчивая, Щукинскій умлъ удивительно владть собой, отдаваясь впечатлніямъ минуты, онъ въ тоже время ломилъ себя такъ, что постороннему глазу нельзя было замтить, какъ отражались въ немъ проходящія впечатлнія. Теперь уже можно сказать положительно, что насильственная смерть Носова — дло Щукинскаго, во время ‘суда Божія’ я безотвязно слдилъ за Щукинскимъ, чтобъ уловить, не выдастъ ли онъ себя хоть мимолетнымъ выраженіемъ, но, застигнутый въ расплохъ, передъ едва остывшимъ трупомъ, Щукинскій не измнилъ себ ни однимъ движеніемъ бровей: ровный, насмшливый, онъ держалъ себя такъ, какъ будто дло шло вовсе не объ немъ, какъ будто не его карта ставилась въ банкъ. Въ столь же трудныхъ положеніяхъ я видалъ людей по видимому боле Щукинскаго закаленныхъ въ житейской борьб, но никто изъ нихъ не выдерживалъ такъ мастерски свою роль отъ начала до конца. Съ смлостью, доходящей до дерзости, въ Щукинскомъ мирился разсчетъ опасности, онъ, пожалуй, и не бросился бы, подъ наитіемъ минуты, на серьезную опасность съ пустыми руками, но за то, при случа, онъ и не отступилъ бы, еслибъ сама смерть взглянула въ лицо ему, близость опасности, жажда возмездія не парализировала, но напротивъ удвоивала, утроивала даже его физическія силы, враги Щукинскаго въ эту минуту понимали, что съ нимъ нельзя шутить, они сами передавали мн, какимъ страшнымъ тогда являлся онъ. Что Щукинскій обладалъ положительно блестящимъ умомъ, такъ онъ это доказалъ лучше всего во время производства надъ нимъ слдствія по убійству Носова, я говорю: онъ приводилъ въ изумленіе слдователей своей находчивостью, своей способностью употреблять въ движеніе вс пружины, пускать въ ходъ всевозможныя орудія. Но своему произволу Щукинскій ослаблялъ значеніе фактовъ, повидимому неопровергаемыхъ, открывалъ въ нихъ другую сторону, освщалъ ихъ свтомъ, который ему былъ нуженъ, Щукинскаго ни разу не заставали неприготовленнымъ, его голова работала постоянно и готова была на всякую встрчу. Характерность, степень воли Щукинскаго, проявлялась въ его острожной авторитетности: пріобрсти значеніе въ острог, а тмъ больше барину, трудне чмъ гд бы то нибыло, а Щукинскій былъ авторитетомъ. Правда Щукинскій, какъ онъ самъ выразился Чапурину, плевалъ на свое барство, и, быть можетъ, въ этомъ презрніи къ барству была и точка опоры его авторитетности, но тмъ не меньше дальнйшее развитіе его лежало уже въ личномъ характер Щукинскаго. Замчательно, что Щукинскій никогда не заискивалъ у острожныхъ, напротивъ онъ дерзости говорилъ имъ за малйшее слово, пришедшее ему не по нраву, лзъ въ глаза такимъ страшнымъ личностямъ, каковы были Чапуринъ, Залскій, тогда какъ этимъ людямъ ничего не стоило поднять уже намтавшуюся въ убійствахъ руку и разбить ему кандалами голову.
Однажды Чапуринъ пустилъ ‘мыльный пузырь’ на Щукинскаго: въ подговор на убійство смотрителя обвинилъ его, но пузырь весьма скоро разлетлся прахомъ. Возиться съ нимъ мн пришлось не долго: черезъ два дня на очной ставк съ Щукинскимъ Чапуринъ взялъ обратно свое обвиненіе.
— За чмъ же понапрасну оклеветалъ человка? спросилъ я страшнаго убійцу.
— Да ужъ оченно тоска разбираетъ, ваше благородіе: все какое ни на есть дло.
— Потому дуракъ и скотина, вотъ и несетъ дичь. Разв у него въ башк есть мозгъ? очень хладнокровно замтилъ Щукинскій, стоявшій тутъ же, рядомъ съ Чапуринымъ.
— Коли чай нтъ: тоже живая тварь, смясь своимъ тихимъ смхомъ, отвчалъ Чапуринъ на замтку Щукинскаго.
— То-то и есть, что ты, тварь презрнная, отъ того въ твоей башк и мозгу не имется.
— Вотъ ужъ вы и осерчали, Лександра Лександровичь, пошутить съ вами не можно, словно царевна недотрога.
— Хороша шутка острожная: человка въ подговор на убійство обвинить.
— Ну да, какъ же на вашего брата не серчать: чести много! Плевать на тебя, на чучело, я хочу.
Чапуринъ опять улыбнулся.
— Эвто вашинска воля, знамо вы баре, а мы мужики-вахлаки.
— Эхъ ты, филинъ безмозглый, скажетъ что!…
— Заруби ты это на своемъ поганомъ носу: я и на тебя то плевать хочу, да и на барство то на свое.
Я постарался поскоре прекратить этотъ веселенькій разговорецъ между двумя вполн интересными субъектами. Впрочемъ ни съ той ни съ другой стороны не было ни малйшаго возвышенія голоса, нельзя было и догадаться, что это за люди ведутъ между собою бесду. Удаляясь вмст изъ острожной конторы Щукинскій все старался убдить Чапурина, что онъ тварь и что въ его башк не имется мозга, на что послдній легко подсмивался.
Между арестантами еще особеннымъ значеніемъ пользовался Зубастовъ. Надо замтить, что почти вс просьбы и бумаги, выходившіе въ страшномъ количеств изъ острога, принадлежали или Зубастову или Щукинскому. Но и здсь Щукинскій имлъ огромный перевсъ надъ своимъ противникомъ. Зубастовъ былъ наметавшійся практикъ, Щукинскій понималъ, такъ сказать, духъ закона. Зубастовъ гршилъ часто противъ логики и старался пополнить свой недостатокъ красотой слога, лирическими изліяніями, Щукинскій никогда не прибгалъ къ нимъ, но за то у него одно предложеніе вытекало изъ другаго, онъ умлъ групировать факты, придавать имъ извстный колоритъ, Зубастовъ пріобрлъ житейскую опытность по Разуваямъ, Раздваямъ, Дерябаямъ, ухожьямъ воровскимъ, острогамъ — у Щукинскаго же взглядъ былъ несравненно шире, онъ выработался подъ другими условіями. Зубастовъ терпть немогъ начальство, Щукинскій вдвое, Зубастовъ старался гадить начальству изподтишка, оберегая себя, Щукинскій выходилъ противъ начальства прямо и наносилъ ему жесточайшіе афронты. Мн не разъ случалось видть и Щукинскаго и Зубастова вмст, Зубастовъ всегда относился къ Щукинскому съ полнымъ уваженіемъ, не смотря на огромную разницу лтъ (Щукинскій былъ передъ нимъ просто мальчишка). Щукинскій принималъ это уваженіе, не обращая на него никакого вниманія.
Въ острог найдены были фальшивыя деньги, косвеннымъ образомъ и Щукинскій и Зубастовъ были прикосновенны къ этому длу, въ показаніяхъ ихъ выходило разнорчіе, надо было тоже давать очную ставку.
— Вы кажется, Александръ Александровичъ, неврно изволили показать, началъ Зубастовъ.
— Ну, ты покажи лучше: не даромъ же ты каштаномъ числишься въ острог.
Зубастовъ повторилъ уже разъ показанное, выслушавъ съ насмшливой улыбкой слова Зубастова, Щукинскій подошолъ ко нему.
— Очень жаль Зубастовъ, что я до сихъ поръ ошибался въ теб. Я тебя всегда считалъ хоть и за отъявленнаго плута, но за то и за большаго умника, теперь же я теб скажу одно: отъ старости ли, или отъ чего другаго, только ты крпко дурешь. Смотри, другой черезъ годокъ, если только вырвешься изъ острога, обратно въ него не попадешь: совсмъ дуракомъ станешь.
Посл такой прелюдіи, Щукинскій сталъ опровергать слова Зубастова и, несмотря на усиленную, весьма ловкую защиту послдняго, заставилъ его таки отказаться отъ разъ уже сдланнаго показанія.
Словомъ, я не могу припомнить не одного случая, гд бы Щукинскій заискиваніемъ старался упрочить свой ‘острожный’ авторитетъ, напротивъ, до крайности дерзкимъ подъ часъ обращеніемъ, онъ какъ будто старался уронить его, а между тмъ его значеніе съ каждымъ днемъ все росло и росло, разъ сказанное Щукинскимъ становилось для арестантовъ чуть ли не закономъ.
Я боюсь, чтобы меня не заподозрили въ излишнемъ пристрастіи къ личности, исторію которой я разсказываю, въ желаніи идеализировать ее, если я прибавлю къ краткой характеристик ея еще дв черты. Щукинскій обладалъ замчательной памятью: просидвъ нсколько лтъ въ острог, безъ общенія съ живымъ міромъ, безъ возможности возобновленія разъ уже пріобртеннаго, онъ удивлялъ тмъ запасомъ свдній, что усплъ захватить во время краткаго пребываніи своего въ университет и, второе, помимо всего, Щукинскій былъ даже поэтомъ: я читалъ нсколько его переводовъ изъ Гейне, право, это были едва ли не лучшіе, не самые близкіе къ подлиннику, горькій, слезами отравленный смхъ Гейне, сказался у острожскаго вовсе не такъ, какъ сказывается онъ обыкновенно въ безчисленныхъ виршахъ отечественныхъ ломателей безсмертнаго поэта.
Но я не даромъ сказалъ, что Щукинскій былъ одной изъ тхъ богатыхъ натуръ, съ которыми приходится встрчаться не часто.
Что же заставило надломиться эту жизнь? Отъ чего эти силы должны изсякнуть по каторжнымъ казематамъ? Чего не достаетъ и гд не достаетъ?
Отвтъ не за мной.
Помимо ‘мыльныхъ пузырей’ мн пришлось произвести надъ Щукинскимъ и настоящее слдствіе: дло на этотъ разъ было подобное первому т. е. нанесеніе афронта. Впрочемъ, чтобы понять развязку, надо знать исторію ей предшествовавшую, а потому я и начну съ нея.
Щукинскаго, посл суда о поджогахъ и объ оскорбленіи полицеймейстера выпустили изъ острога, съ тмъ чтобы въ скоромъ времени засадить снова въ смирительный домъ. Въ короткій промежутокъ свободы совершилось убійство Носова и подготовилось другое дло, мене трагическое. Щукинскій былъ бднякъ,— чтобы прожить время свободы, ему должно было работать (до ремесла мазурика, крупнаго или мелкаго острогъ не могъ унизить Щукинскаго). Щукинскаго взялъ для письмоводства одинъ изъ губернаторскихъ чиновниковъ, посланный въ ближайшія отъ города селы, для собранія какихъ-то свдній. Собралъ-ли чиновникъ свднія — неизвстно, но что онъ вытянулъ очень много денегъ изъ крестьянъ, такъ это врно. Губернаторскій чиновникъ штука въ губерніи не послдняя, на него жаловаться пойдетъ не всякій, потому такой жалобой начальство обижаться изволитъ: ‘я де назначаю и выбираю самъ своихъ чиновниковъ, стало во мн проницательности мало?’ Обидно. Подвиги собирателя свдній наврное остались бы покрытыми ‘мракомъ неизвстности’, тмъ больше, что и совершились то они въ сред, изъ которой голоса поднимаются рдко, если бы, къ несчастію для себя собиратель не взялъ въ письмоводители Щукинскаго. Щукинскій видлъ вс сцены, разыгрывавшіяся на съзжихъ квартирахъ: предъ нимъ плакались крестьяне, смиловаться просили, въ убогіе кошели лзли. Не усплъ еще собиратель свдній закончить своей многополезной дятельности, — когда съ подробнйшимъ прописаніемъ всхъ его подвиговъ губернаторъ получилъ длиннйшее письмо. Подъ письмомъ находилась подпись Щукинскаго. Губернатора покоробило: выводить на свжую воду подвиги своихъ кліентовъ, давать имъ огласку — зазорно, не обратить вниманія на заявленіе такого человка, каковъ Щукинскій, не совсмъ удобно хотя въ письм и отдавалась почтительнйшая дань начальнической справедливости, но въ конц его тмъ не меньше было прибавлено, что буде, противъ чаянія, письмо останется втун, то содержаніе его передастся въ мста боле горнія. Губернаторъ избралъ златую средину: не давая письму огласки, онъ предложилъ собирателю выдти въ отставку, Щукинскаго же приказалъ запрятать немедленно въ смирительный домъ. Послднее приказаніе не привелось въ исполненіе: черезъ недлю посл того поднятъ былъ трупъ Носова и Щукинскаго отправили въ тюремный замокъ, а черезъ два мсяца родной дядя собирателя назначенъ былъ смотрителемъ того же тюремнаго замка.
И такъ ближайшая причина преслдованій Щукинскаго новымъ смотрителемъ была вендетта. Но кром этой мести за кровь, у смотрителя была и своя причина ненавидть Щукинскаго: за смотрителемъ водилось очень много блохъ, — обворовывалъ онъ арестантовъ жестоко. Щукинскій зналъ это и, мало того, что не скрывалъ своего знанія, но и открыто высказывалъ, что онъ почище еще постарается услужить дядиньк, чмъ услужилъ племяннику.
Во имя этихъ двухъ причинъ новый смотритель уже безъ всякихъ внушеній свыше сталъ безотвязно преслдовать Щукинскаго, старался гадить ему на каждомъ шагу. Другой бы, зная Щукинскаго, побоялся подставлять ему ногу, а если бы и подставляя такъ половче, чтобы тотъ не замтилъ, но смотритель пакостилъ напрямки, онъ былъ изъ бурбоновъ косая сажень въ плечахъ, усищи по грудь, стало быть, какъ же ему, богатырю, бояться штафирки.
Случалось, что посл придирокъ и пакостей Щукинскому, благопріятели говорили смотрителю.
— Эй, Петръ Борисычъ, остерегайся! Вдь звря дразнишь.
— Тово, тово, чорта лысаго, стану я бояться. Тово, тово, я его на мст пришибу — мокренько останется.
— Припомни, Василья Александровича (полицмейстера).
Отвчалъ и на это смотритель:
— Онъ тово и до рыла то моего не достанетъ. Ростомъ, пащенокъ, не вышелъ, мало, тово, я ихъ мелюзги видалъ, въ бараній рогъ щенка согну.
Въ сладкихъ убжденіяхъ возможности согнуть Щукинскаго въ бараній рогъ смотритель оставался довольно долго. Должно полагать преслдованія не довольно сильно пронимали Щукинскаго: глупъ ужъ очень смотритель былъ.
Въ острог содержался богатый помщикъ Дегтяревъ — крестьянина на охот убилъ: напился до чертиковъ, вбжалъ въ толпу, да перваго встртившагося на мст ножемъ и положилъ. Богатый арестантъ кладъ для смотрителя, съ нихъ всегда гонораръ приличный получается. Дегтярева Петръ Борисовичь доилъ какъ добрую корову, какъ человкъ очень смирный (въ трезвомъ вид), Дегтяревъ дозволялъ себя обирать смотрителю на сколько ему было угодно. Но, черезъ нкоторое время посл поступленія своего въ острогъ, Дегтяревъ познакомился и сошелся съ Щукинскимъ, со дня этого знакомства любезныя отношенія его со смотрителемъ пошли вверхъ дномъ, за свои услуги Дегтяревъ сталъ требовать отъ смотрителя соотвтствующаго количества услугъ… Для воина это было крайне непріятно, въ особенности онъ въ ражъ вошелъ, когда Дегтяревъ отказался брать у него обды.
Петръ Борисовичь, не смотря на отмнную глупость, все же очень хорошо понималъ, въ комъ заключается главная пружина всхъ размолвокъ съ Дегтяревымъ, и злоба его на Щукинскаго увеличилось.
Прежде приносили къ Дегтяреву различныя вещи совершенно свободно, никто не заглядывалъ въ нихъ, посл же размолвки данъ былъ строжайшій приказъ караулу длать тщательные осмотры. Мсяца два прошло и ничего не находилось. Однажды Дегтяревъ почувствовалъ себя нездоровымъ, но въ госпиталь не легъ. Камердинеръ принесъ ему блья. Не будучи въ состояніи самъ отправиться для пріема принесеннаго, Дегтяревъ попросилъ взять на себя эту коммиссію Щукинскаго. Тотъ согласился, пошолъ къ осторожнымъ воротамъ и принялъ корзину, во внутреннемъ двор Щукинскаго остановилъ караульный фельдфебель, сталъ длать осмотръ корзины и между бльемъ нашелъ бутылку лафита.
Преступленіе.
На другой день я получилъ увдомленіе ‘о нанесеніи тяжкаго оскорбленія’ арестантомъ Щукинскимъ смотрителю тюремнаго замка и долженъ былъ производить слдствіе.
Прежде всего слдовало спросить и освидтельствовать смотрителя. Физическій афронтъ смотрителю былъ нанесенъ ужаснйшій: будто его по физіономіи кто желзнымъ пестомъ създилъ, все лицо разнесло. Нравственная обида подйствовала на смотрителя довольно сильно: куража его лишила, присмирлъ, опустился смотритель, человкъ какъ будто сознавать что-то началъ.
Сталъ я спрашивать смотрителя: вслдствіе какихъ причинъ нанесенъ былъ афронтъ ему?
— Тово, тово, и самъ не знаю. Осерчалъ больно, звремъ на меня накинулся и непотребнымъ словомъ меня облаялъ. Вы, тово, и не поврите — девять пудовъ одной рукой поднимаю, а тутъ тово такъ на полъ и рухнулъ, какъ молоткомъ ошеломилъ, свту Божія не взвидлъ.
— Но за что же такимъ образомъ поступилъ съ вами Щукинскій?
— Въ темную комнату запереть я его хотлъ, такъ идти не пожелалъ. Вишь онъ тово какой!
— Въ темную комнату, какъ я знаю, сажаютъ арестантовъ за наказаніе, такъ что же сдлалъ Щукинскій, чтобы его подвергать наказанію?
— Куралеситъ, тово больно, отъ него арестанты непослушаніе большое оказываютъ, знать ни кого не хотятъ, не довольничаютъ всмъ.
— Сомнительно, чтобы былъ въ этомъ виноватъ одинъ Щукинскій.
— Онъ, онъ разбойникъ, коноводъ общій. Вы подите-ка его арестанты, какъ бога, тово, слушаются, онъ все и просьбы но начальству пишетъ, безпокоитъ всхъ.
— Отъ чего же и не писать ему, когда его просятъ? я не вижу въ этомъ достаточной причины наказывать человка.
— Опять, тово, и пьянствомъ занимается, остано-желательно было.
Смотритель вралъ: я зналъ наврное, что Щукинскій не бралъ въ ротъ ни капли вина.
Я такъ и не добился отъ смотрителя настоящей причины понесеннаго имъ афронта.
При новомъ дл снова весь городъ заговорилъ объ Щукинскомъ, сплетня приняла по обыкновенію громадные размры: говорили прямо, что Щукинскій зарзалъ смотрителя, а тутъ же кстати припоминали о какомъ-то пріятел Щукинскаго, офицер Самойлов, неизвстно куда изчезнувшемъ назадъ тому нсколько лтъ, когда еще Щукинскій былъ на свобод. Что первая сплетня доказывала только развитіе сильнаго воображенія у жителей городка — такъ это неоспоримо, что же касается до офицера Самойлова, то я могъ только узнать одно, что это дло темное: жилъ былъ человкъ и потомъ скрылся неизвстно куда, о чемъ и предоставлено вдать ‘суду и вол Божіей’.
Щукинскаго привели ко мн подъ строгимъ карауломъ. По обыкновенію онъ былъ очень развязенъ, почти веселъ, мы съ нимъ встртились, какъ старые знакомые. Я зналъ, что съ людьми, подобными Щукинскому, нужно вести дла напрямикъ. Прежде всего, чтобы показать довріе къ Щукинскому, я сказалъ часовымъ, стоявшимъ по об его стороны съ ружьями, чтобы они вышли въ другую комнату.
— Вы не боитесь остаться со мной съ глазу на глазъ?
— Съ какой стати?
— Вы слдователь, а я подсудимый. Вдь я какъ говорятъ, зврь, человка мн ничего не стоитъ зарзать, съ горькой, едва замтной насмшкой, сказалъ Щукинскій.
Нарочно ли, невзначай ли, Щукинскій взялъ со стола, у котораго мы сидли, перочинный ножъ и сталъ играть имъ.
— Мн положительно все равно, чтобы не говорили объ васъ. Я во всякомъ случа самъ знаю васъ на столько, чтобы не бояться. Если вы и захотли такъ это могли бы вы съ большимъ удобствомъ привести въ исполненіе и при часовыхъ. Выгоды въ томъ, что будутъ свидтели при этомъ, для меня собственно нтъ никакой, торжественности же обстановки я терпть не могу и нахожу, что лучше дло вести какъ можно проще. Да и вообще я завряю васъ впередъ, что и посл этого слдствія мы съ вами разстанемся въ самыхъ мирныхъ отношеніяхъ.
Посл размна прелиминарныхъ статей начался формальный допросъ.
— И такъ за начальствомъ числится еще одно оскорбленіе, полученное отъ насъ?
— Вы ошибаетесь, Дмитрій Ивановичъ, въ количеств: не одно, а два и едвали послдки не удачне Любовцовскаго. Тотъ только зашатался, но устоялъ, а этотъ затылкомъ растворилъ дверь и растянулся въ коридор.
Затмъ Щукинскій разсказалъ мн вс причины, вызвавшія съ его стороны подобное дйствіе, рядъ тхъ преслдованій, въ которыхъ высказалась вся злоба на него смотрителя. Впослдствіи я проврилъ справедливость показанія Щукинскаго другими фактами и не нашелъ въ нихъ ни одного слова лжи.
Когда Щукинскій кончилъ разсказъ, я напомнилъ ему, что новымъ дломъ онъ много повредитъ себ, что во всякомъ случа его прежнія дла затянутся теперь на неопредленное число лтъ, во время которыхъ онъ будетъ постоянно въ неизвстности объ исход своей судьбы.
— Все это знаю я, Дмитрій Ивановичъ, знаю я, каково жить въ острог,— что въ этой проклятой неизвстности долженъ выносить человкъ. Шелъ я къ вамъ по улиц и думаю: Господи! еслибъ мн теперь возвратили хоть на годъ свободу, подышать хоть немного дали вольнымъ воздухомъ, такъ тогда пусть бы брали остальную жизнь: чортъ съ ней! Вдь вы понять не можете, что значитъ жить тамъ, гд мы живемъ,— какъ дни-то тянутся. Каторжный хоть ихъ считать можетъ, а мы и того нтъ. Встанешь — острогъ, день цлый изъ угла въ уголъ, какъ шальной, шляешься, ложишься,— опять тотъ же острогъ, т же заплсневшія стны, т же люди. Не въ моемъ характер унывать, а въ другой разъ отъ тоски такъ бы башку себ на мелкіе куски раздробилъ.
— А дло все-таки затянули?
— Да что же мн длать-то было? Ну, поставьте себя на мое мсто, разв вы того же не сдлали бы? Вдь меня чуть ли не десятый годъ терзаютъ,— чтожъ, я чурбанъ что ли имъ дался? Пакостить мн опять вздумали, будь я на свобод, тогда пускай бы пакостили, меньше въ этомъ подлости было бы, а то связали человка по рукамъ и ногамъ, да и харкаютъ ему въ лицо: ‘у тебя дескать руки-то связаны, такъ намъ бояться нечего’. Разв это честно?
— Конечно нтъ.
— Такъ голову, что ли, мн надо было подставлять: на, дескать, колоти по ней, по проклятой, да потомъ дай еще ручку за твое милостивое расположеніе поцловать. Слуга покорный, не такимъ меня мать родила, да и не такимъ умру знать, казематами-то ничего не подлаешь: не трогай меня и я не трону, длай мн хорошее, я тмъ же отплачу. А ужь осломъ покорнымъ — атанде, не буду, да и быть не могу, пусть другіе везутъ, коли охота пришла! Ну хоть бы вотъ этотъ старый бурбонъ, зачмъ онъ лзъ на меня, зачмъ гадости мн длалъ? Вдь онъ зналъ, что обидъ я не переношу? Охъ, еще счастливъ онъ, что на ту пору подъ руку мн ничего не попалось, въ глазахъ очень потемнло, а то удружилъ бы я ему не такъ!
Прошло нсколько минутъ, Щукинскій отдышался.
— Или жаловаться что ли мн? А кому? Гд судъ и правда? Разв у острожнаго есть судъ? Разв люди мы? Пожалетъ ништо кто, поплачется,— да чорта ли мн въ этомъ плаканьи? Мн врага моего подавай, поставь лицомъ къ лицу, а не жалости надо, изъ нея я шубу не сошью, прибыли тоже мало. Суда ищи? Доберись-ка до него! Дуракъ, на этомъ старомъ суда не найдешь, тебя же во всемъ обвинятъ, зачмъ не смиренномудрствовалъ? А вдь я и такъ цлые полгода молчалъ, знавши вс его гадости. Образумится, думаю, старый. Вы думаете, по чьему приказанію дйствовалъ тогда Чапуринъ въ своемъ оговор на меня? По Сталетовскому (фамилія смотрителя), самъ же Чапуринъ мн потомъ признался. Посмотрли бы вы, въ какую онъ меня камеру перевелъ, жить совсмъ нельзя: холодъ, сырость. Стану ему, говорить, а онъ зубы скалитъ: вишь, говоритъ, барчукъ какой у насъ въ острог завелся. Такъ вотъ теб на каждомъ шагу и пакоститъ и пакоститъ. Мелочи, скажете, все это? да вдь эти мелочи-то, какъ иголки, такъ и впиваются, и безъ того у насъ тло раздражено, наболло все, намъ все больне приходится. Вотъ въ карцеръ хотлъ меня запереть, а за что? Что я сдлалъ? Ну я принялъ блье, бутылка тамъ нашлась? Да вдь онъ лучше насъ съ вами знаетъ, какое пьянство въ острог идетъ, стонъ стоитъ каждый вечеръ. Бда что ли какая изъ бутылки лафита приключиться можетъ? Пусть даже и бда, такъ разв для меня бутылка-то принесена? Всякій бы на моемъ мст сдлалъ такую услугу Дегтяреву, какую я сдлалъ.
— Конечно сдлалъ бы.
— Такъ чего же онъ поднялся? Ну ужь за то и взорвало же меня, когда онъ ко мн въ камеру ввалился, да похабничать сталъ. Думаю себ: чего же эта скотина все издвается надо мной? Четверо часовыхъ въ это время было около него, но такая злость у меня въ эту пору была, что стой ихъ трижды четыре, такъ и то бы я добрался до него. Только и вижу, что одну его рожу: стоитъ эдакая красная, жирная. Стой же, думаю, пропишу я теб, анафем рецептъ! Не забудешь ты меня надолго!.. А вдь, чай, точно не забудетъ?
Щукинскій засмялся.
Я свидтельствовалъ карцеръ, куда, по домашнему суду, сажаютъ арестантовъ и куда смотритель думалъ засадить Щукинскаго. Карцеръ состоялъ изъ довольно большой, темной комнаты, окна въ ней не было совсмъ, по средин ея какъ-то угодила громадная печь, Богъ всть зачмъ служившая: на двор стоялъ конецъ марта, а въ карцер сырость была невыносимая, такъ и обдавало васъ, дышать невозможно. Я взошолъ въ карцеръ съ фонаремъ: на освщенной, совершенно мокрой стн копошились миріады мокрицъ и еще какихъ-то отвратительныхъ, тонкогузыхъ, наскомыхъ. Ни наръ, ни скамей, ни войлока, ничего въ карцер не полагалось — одн пустыя стны.
Арестанты высиживаютъ въ карцер недли по дв и больше.
Новое дло Щукинскаго тянулось довольно долго. Собственно говоря, дло-то объ афронт покончилось въ первый же день: Щукинскій сознался, что онъ далъ дв плюхи смотрителю, стало быть объ этомъ и разговаривать нечего, но надо было прослдить исторію факта, рядъ грязныхъ преслдованій смотрителя это и отняло довольно много времени. Кром того, Щукинскій не ограничился однимъ собственнымъ дломъ, онъ еще открылъ цлую массу смотрительскихъ злоупотребленій, въ нихъ тоже слдовало покопаться.
Въ конц концевъ Щукинскому удалось таки доканать своего врага: смотрителю велли подать въ отставку.
Слдствіе приближалось къ концу. Въ одинъ изъ послднихъ приходовъ Щукинскій былъ какъ-то скучне обыкновеннаго: я спросилъ его, какая тому причина. Щукинскій почти обрадовался вопросу.
— Какъ вы думаете, Дмитрій Ивановичъ, чмъ покончу я жизнь?
— Право, незнаю, Щукинскій, что и отвтить вамъ на это.
— А я знаю. Я нынче не спалъ цлую ночь и все думалъ. Много я придумалъ и поршилъ, что добромъ я некончу. Есть во мн что-то такое, что покою мн не даетъ, мучаетъ меня. Не жилецъ я на этомъ свт, куда ни суньте меня, везд душно мн будетъ, не прилажусь я ни къ чему. Ништо какъ въ каторгу меня ушлютъ, да тамъ палочьями забьютъ, такъ тогда ужь и разговаривать нечего, а то — ну на свободу я вырвусь? такъ ли меня пустятъ, убгу ли я, а все долго не прохожу, опять въ каменный мшокъ попаду. Дорогу я не умю давать, въ одну ноту тянуть? Злости во мн много, а не злиться какъ? Зачмъ мы лишніе, зачмъ намъ мста нтъ?.. Да, тяжело мн было сегодняшній день, какъ припомнилъ я свои годы казематные… Вдь двадцать семь лтъ мн, жизнь настоящая, дыши грудь! а воздуху-то нтъ, мгла такая стоитъ, что страсть! такъ вотъ и давитъ и давитъ тебя: псомъ паршивымъ сдохнешь! кто-то говоритъ. Такъ зачмъ же родили-то меня? Зачмъ не пришибли, когда я щенкомъ былъ? Иди теперь, а куда я пойду, вишь темень какая?..