Изъ литературныхъ впечатлній.
Изъ литературныхъ впечатлній.
(8-ой сборникъ ‘Земля’).
I.
II.
III.
IV.
А. Е. Рдько.
‘Русское Богатство’, No 3, 1912
Из литературных впечатлений, Редько Александр Мефодьевич, Год: 1912
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Окончанія повсти г. Арцыбашева пришлось ждать меньше, чмъ можно было думать. Но недлинный срокъ, отдлившій появленіе конца отъ начала второй части (въ седьмомъ сборник), для героевъ повсти оказался роковымъ: въ живыхъ никого не осталось!
Со всми участниками повсти раздлался авторъ, безъ различія взглядовъ и общественныхъ положеній. Офицеръ, студентъ, мелкій чиновникъ, мщанинъ, знаменитый художникъ, двушка безвольная, двушка энергичная… На протяженіи 152 страницъ — вс кончаютъ или кончатъ однимъ и тмъ же, только средства и видимыя причины самоуничтоженія мняются. Одинъ офицеръ застрлился — подъ видимымъ давленіемъ проповди Наумова. Другой офицеръ зарзался изъ-за невыносимой семейной жизни. Двушка утопилась изъ-за обманутой любви. Другая готовится отравиться ціанистымъ кали — по той же причин. Герой литературно приготовленный a la Рогожинъ, сошелъ съ ума — отъ сознанія, что физическое обладаніе женщиной, къ которому онъ стремился много лтъ, ломая свою жизнь и мучаясь изо-дня въ день,— не только не дало ему Санинской ‘радости’, но принесло нчто противное: чувство глухого отвращенія…
Вс будто-бы по разнымъ причинамъ, а на самомъ дл — по существу — въ силу единственной, но достаточной причины: въ жизни вообще нтъ привлекательности.
Какъ и слдовало ожидать, знаменитый художникъ Михайловъ, такой, казалось, жизнерадостный и стойкій, тоже не устоялъ. Сполна извдавъ жизнь, построенную по схем Санина, онъ убдился, что Санинъ ошибся и что жить ради наслажденія нельзя и не стоитъ: это не удовлетворяетъ. ‘Нтъ, докторъ — исповдуется Михайловъ незадолго передъ концомъ повсти — если не можешь поврить, если не можешь жить для чего-нибудь, то жить нельзя совсмъ!.. Страсть — это тоже сказка, и наслажденіями нельзя заполнить душу свою’!.. Поэтому, дождавшись подходящей минуты настроенія, застрлился и онъ.
До послднихъ главъ въ повсти ршительнымъ противникомъ самоубійства, какъ философской идеи и жизнеисцляющаго средства, является студентъ со смшной фамиліей Чижъ. У него есть свое объясненіе, почему именно въ маленькомъ уздномъ россійскомъ город г. Арцыбашева вдругъ началась эпидемія самоубійствъ. По его словамъ, современное общество всего міра дошло ‘до послдней черты’ въ пользованіи ‘цнностями науки и искусства’. Если перейти съ условнаго языка философіи на грубый языкъ мужиковъ русскихъ, причину всеобщаго тяготнія къ ‘желтой могил’ пришлось бы объяснить словами: люди съ жиру бсятся.
Именно по этой причин среди нихъ иметъ и должна имть успхъ проповдь инженера Наумова о всеобщемъ самоубійств. Чижъ начинаетъ говорить объ этомъ съ оговоркой: ‘быть можетъ, для современнаго общества, исчерпавшаго вс цнности науки и искусства и дошедшаго до послдней черты, онъ и правъ’. Но въ дальнйшемъ оговорку о ‘быть можетъ’ Чижъ опускаетъ и говоритъ уже увренно: ‘Конечно, общество, взявши все, что можно было взять, исчерпавшее до дна вс наслажденія, естественно должно придти къ вопросу: ‘что дальше?’ и ршить его въ наумовскомъ смысл’…
Въ какой мр на сторон своего Чижа самъ авторъ повсти, мы не знаемъ. Съ одной стороны, изъ устъ этого человка со смшной фамиліей мы слышимъ — подъ конецъ повсти — самое заглавіе ея, т. е. какъ будто именно онъ и угадалъ два слова: ‘послдняя черта’, которыя все объясняютъ, что разсказывается въ повсти. И нтъ, повидимому, указаній, что авторъ озаглавилъ свою повсть въ ироническомъ разумніи словъ о ‘послдней черт’. Съ другой стороны, жизнь въ Арцыбашевскомъ городк съ Чижомъ-философомъ, до такой степени нудна и тосклива и убога, что говорить о чрезмрномъ использованіи въ этомъ нудномъ городк ‘цнностей науки и искусства’, какъ о мотив самоубійства, не приходится. Это очевидно. Да и авторъ слишкомъ грубо подчеркиваетъ въ другихъ, боле раннихъ эпизодахъ свое насмшливое отношеніе къ соціалъ-демократу и философу Чижу, заставляя его, напр., натыкаться на свинью (подлинную, не символическую) въ самый убдительный моментъ его философскихъ опроверженій ‘наумовщины’.
Такъ мы и не знаемъ въ конц концовъ, что же именно толкнуло обитателей изображеннаго городка въ ‘желтую могилу’ въ одну изъ осеней,— такую же какъ и вс. Мы только знаемъ изъ первой половины второй части, изъ разсказа самого инженера Наумова, что ‘писатель Арцыбашевъ’, цитируемый упомянутымъ персонажемъ повсти, самъ по себ независимо и опредленно выяснилъ вопросъ, что для человка, достаточно умудреннаго жизнью, нтъ никакого исхода, какъ ‘сунуть голову въ помойную яму’ и умереть.
Бдный Чижъ въ третьей части повсти тоже умеръ. Выставляя, въ противовсъ теоріи Наумова, призывъ къ жизни во имя будущаго, но имя человчества, онъ кончилъ все-таки тмъ же, чмъ и другіе. Только мсто нашелъ для себя особенное, повсившись на вшалк, рядомъ со своей шинелью. ‘Пара маленькихъ калошъ, старыхъ и рваныхъ, стояла на полу возл’,— разсказываетъ авторъ о подробностяхъ смерти Чижа. Только и осталось посл него и всей его стойкой борьбы противъ Наумова,— одн только калоши, съ которыми онъ тоже все не мирился, все собираясь купить новыя цльныя, когда разбогатетъ’.
Остался безсрочно живъ лишь докторъ Арнольди, но и то потому, что онъ давно чувствуетъ себя ‘мертвымъ’ въ жизни, какъ аттестуетъ себя, въ угоду автору, самъ же докторъ Арнольди.— Мертвымъ онъ себя называетъ потому, что въ его существованіи нтъ никакихъ радостно-красочныхъ проблесковъ вообще и въ особенности по части женской любви. По разсказу, Арнольди очень уменъ, не расплывается въ жалобахъ на то, что приходится жить по Пушкинской формул,— ‘чтобъ мыслить и страдать’, но въ его неизмнномъ молчаніи чувствуется еще большій обвинитель бытія, чмъ инженеръ Наумовъ и даже ‘писатель Арцыбашевъ’.
Куда длся инженеръ Наумовъ, остается неизвстнымъ до конца повсти, о Наумов только вспоминаютъ мимоходомъ, повидимому, какъ о живомъ еще, хотя и отсутствующемъ. Не исключена возможность, что онъ ухалъ въ другой уздный городъ, чтобы и его тоже опустошить, какъ нкогда ангелъ Божій библейскій Египетъ.
Относительно роли Наумова въ самоубійствахъ нужно, однако, сдлать оговорку и существенную оговорку. Авторъ настолько опытный художникъ, чтобы понимать, что одного убжденія героевъ въ полезности самоубійства недостаточно. Нужно еще и соотвтственное настроеніе, позволяющее подчиниться голосу даже своего убжденія, а не только убжденія со стороны. Это соображеніе авторъ настолько имлъ въ виду, что въ повсти у него для каждаго самоубійства существуютъ свои особенныя частныя причины, о нихъ мы уже упоминали, именно, эти причины и создаютъ воспріимчивость персонажей ‘У послдней черты’ къ рчамъ, какъ будто Наумова, какъ будто самого автора.
Это переноситъ художественный интересъ, конечно, на соотвтствующія частныя сцены. И если бы автору удалось нарисовать убдительныя по настроенію сцены, это было бы, конечно, очень плохо для читателя, но очень хорошо для самой повсти. Къ счастью-несчастью, но получилось другое: получилось очень хорошо для читателя, имющаго возможность читать оптовую повсть о самоубійцахъ, безъ всякаго потрясенія. Исключеніе только одно: сцена, предшествующая самоубійству Тренева… Происходитъ семейная ссора, происходитъ нелпо, какъ и раньше 1001 разъ. Но на этотъ разъ злоба и отчаяніе вдругъ переходятъ за предлы переносимаго, роковая развязка крутится, какъ мятель, около обоихъ ссорящихся, и вы чувствуете въ описаніи Арцыбашева, что теперь все возможно… Но это единственная ярко и правдиво написанная сцена. Все остальное — только ‘отъ Наумова’ чтеніе.
Немного скучно, другого тяжелаго результата не получается. Скучно отъ гиперболической конструкціи повсти. Скучно отъ гиперболическихъ подробностей, которыя не усиливаютъ, а понижаютъ впечатлніе. Скучно отъ попытокъ автора во что бы то ни стало создать повсть съ универсальнымъ настроеніемъ, объединяющимъ всхъ въ позыв къ самоубійству. Но вмсто того, чтобы заставить васъ почувствовать и поврить, что ‘вс’ на самомъ дл заражены тяготніемъ къ могильному холмику на кладбищ, авторъ безсильно, а потому утомительно прибгаетъ къ простымъ завреніямъ, что это именно такъ и было въ захолустномъ городк, имъ описанномъ. Поэтому, когда покончилъ съ собой маленькій чиновникъ Рысковъ — изъ категоріи незамтныхъ ни для кого въ город, въ повсти это оказывается событіемъ центральной важности: разсказывается, что самоубійство Рыскова ‘всхъ поставило въ тупикъ’. Когда же за этимъ незамтнымъ обывателемъ покончили съ собой еще ‘мщанинъ — огородникъ и дочь купца’, то оказывается, что ‘весь’ городокъ былъ потрясенъ и снова на слдующей страниц повторяется, что ‘весь городокъ киплъ’… Не иначе, какъ ‘весь городокъ’ и не иначе, какъ ‘кипитъ’ — ‘потрясенъ’ — ‘поставленъ въ тупикъ’!.. Меньшимъ эффектомъ авторъ не удовлетворяется, не удовлетворяется и читатель, для котораго въ этомъ случа впечатлніе чрезмрной авторской горячности очень близко къ ощущенію очень холоднаго и дланнаго.
Такъ же гиперболично и упрощенно авторъ пробуетъ обезпечить нужное себ настроеніе въ деталяхъ. Если у него фигурируетъ эскадронъ для отданія воинскихъ почестей корнету Краузе, то этотъ эскадронъ движется, какъ цлая армія и даже внушительне, чмъ цлаў армія: эскадронъ идетъ ‘сотрясая землю мощнымъ гуломъ’… Но и это описаніе все-таки приходится считать равнодушнымъ и спокойнымъ по сравненію съ тмъ, что разсказывается о дальнйшемъ момент похоронъ злополучнаго Краузе, когда — по описанію — ‘гробъ горбато и хищно выгнулся, качнулся и нырнулъ въ открытыя темныя двери (кладбищенской церкви)’.
Несомннно, что даже мертвые должны были содрогнуться отъ такого ужаса. И если это не такъ въ отношеніи живыхъ, виновато во всякомъ случа не равнодушіе автора къ тому, чтобы его повсть была ужасающей.
И что всего поразительнй: этотъ нын желающій быть ужаснымъ авторъ четыре года назадъ задавалъ себ какъ-разъ обратную задачу — быть прельстителемъ во славу жизни, доказавъ во что бы то ни стало ея необычайную, невроятную красоту и привлекательность.
‘Звриный бытъ’ — таково заглавіе разсказа . Сологуба. Но не подумайте, что это гимносложеніе въ честь ‘звря’ душъ нашихъ, какъ это слдовало бы съ увренностью догадаться, если бы . Сологубъ печаталъ свой разсказъ три-два года назадъ. Тогда ‘зврь’ былъ въ мод, онъ былъ ‘святъ’ на печатныхъ страницахъ, и заглавіе: ‘звриный бытъ’ могло бы натолкнуть на мысль о радостяхъ жизни, имющихъ развернуться передъ читателемъ въ разсказ, озаглавленномъ такимъ ‘святымъ’ словомъ.
Теперь же — времена мняются — ‘зврь’ не въ такомъ почет, и въ ‘Звриномъ быту’ разсказывается случай, какъ нкій подражатель Ласси захотлъ убить своего племянника, дабы получить наслдство. Въ этихъ цляхъ злоумышленникъ натолокъ стекла, подговорилъ гувернантку подсыпать это истолченное стекло въ пищу мальчику и кром того подарилъ ему коробку конфектъ съ тертыми каштанами, въ которыя были натыканы кончики отъ тонкихъ иголокъ! Двнадцатилтній мальчикъ долженъ былъ это състь и не замтить… Къ счастью, въ разсказ какъ deus ex machina появляется проницательный сыщикъ — не Шерлокъ Хольмсъ, а совершенно русскій: Кундикъ-Разпоходскій — и своевременно за 1100 рублей разоблачаетъ замыслы родственника, представивъ убдительныя доказательства. Отецъ ребенка, потрясенный этими доказательствами, воочію установившими звриный бытъ въ городахъ, ршаетъ бжать съ сыномъ куда-нибудь отъ ‘звринаго быта’. Намчены для этого Аргентинская республика и Сандвичевы острова.
Какъ видите, авторъ очень отрицательно относится къ звриному элементу въ людяхъ. Правда, онъ еще не проклинаетъ своего Триродова изъ неконченныхъ ‘Навьихъ чаръ’ за жестокосердіе, съ которымъ тотъ, удовольствія ради, на письменномъ стол держалъ призмы, спрессованныя изъ труповъ убитыхъ имъ самимъ людей. Но авторъ все-же скорбитъ о томъ, что ‘въ город нашихъ дней, великолпномъ Содом, возрождается древній зврь и хочетъ властвовать’. У разсказчика есть даже публицистическій выводъ, сдланный изъ властолюбія просыпающагося (?) древняго звря. ‘Все то жестокое, что совершалось въ стран, шло отсюда’, утверждаетъ разсчазчикъ.
Итакъ, война со ‘звремъ’, съ недавнимъ ‘святымъ’ элементомъ въ людяхъ! И… едоръ Сологубъ противъ него!
Къ сожалнію, отъ этой прибавки самъ разсказъ не сталъ ни содержательне, ни художественне. Выпадъ противъ ‘звринаго быта’ только одно изъ украшеній разсказа, не имющихъ органическаго значенія. Самый же разсказъ сводится къ уголовному сказанію о сыщик, не уступающемъ въ проницательности Шерлоку Холмсу.
Не обошлось дло, конечно, безъ пропаганды объ освобожденіи человчества отъ злйшаго врага человка — одежды. Вдь ‘тла прекрасне лицъ’,— утверждаетъ герой разсказа г. Сологуба,— и не только прекрасне, но и ‘мене поддаются вліянію старости, болзней и слабости’! Но почему же въ такомъ случа открываются лица и закрывается тло?.. Наконецъ, пусть на самомъ дл существуютъ безобразныя тла: что же изъ этого слдуетъ? По герою,— ровно ничего: ‘вокругъ насъ много безобразныхъ предметовъ… тогда бы и на нихъ надвать покровы и маски, чехлы и футляры’. Герой предлагаетъ дам — своей собесдниц, вообразить такой городъ: ‘Представьте себ видъ такого города’.
Этотъ доводъ въ передач г. Сологуба оказывается почти ршающимъ. Дама пробуетъ представить себ дома, затянутые срымъ холстомъ или кисеею по причин дурного фасада и восклицаетъ: ‘Какой ужасъ!..’ Близокъ уже конецъ спора. Дама перестаетъ возражать и ‘задумчиво’ — по описанію автора — полусоглашается съ героемъ. Но въ это время ‘кто-то подошелъ’ — по дальнйшему описанію — и ‘разговоръ прервался’, близкій къ концу и логической побд, но не конченый…
Къ слову замтить, ‘Звриный бытъ’ начатъ въ спокойныхъ, красивыхъ полутонахъ, и по этому началу можно было думать, что разсказъ будетъ имть свое особенное содержаніе, ибо сведется къ неясной лирик переживаній, которая удается поэту . Сологубу. Но конецъ, внчающій дло, у беллетриста опредлился уголовнымъ анекдотомъ и теоріей обнаженія человчества — на равныхъ правахъ съ домами безобразной вншности.
Въ послднее время г. Чириковъ часто обращается къ годамъ молодости, юности и дтства. Въ этомъ отношеніи онъ правъ. Все вокругъ насыщено маскарадомъ идей и чувствованій. Хотлось бы простоты, искренности и въ то же время чувства свободы и непринужденности. Но гд же искать эту волшебную возможность, какъ не въ молодости, не въ юности и дтств? Положимъ, не было ихъ, вроятно, и тамъ: и въ то время надъ нами тяготли разные законы житейской необходимости, порой и подъ часъ очень больные для дтской души. Но поэзія отъ того и присуща воспоминаніямъ юности и дтства, что все отрицательное и тяжелое оказывается забытымъ. Помнится только то, что кажется радостнымъ въ воспоминаніяхъ… Поэтому мы вс плохо разбираемся въ психологіи дтской души: свои дйствительныя переживанія мы давно забыли и живемъ одной миологіей дтства… Поэтому мы плохіе педагоги и порядочные истязатели дтской непосредственности, которыхъ оцнить и понять, пережить въ чувств своемъ давно неспособны… Но миологія дтства ярка въ нашихъ душахъ, и этого достаточно для того, чтобы служить испытаннымъ источникомъ поэзіи. Здсь не нужно сочинять, здсь нужно только умть разсказать то, что горитъ въ неточной памяти, и родникъ поэзіи на-лицо, и сочувствіе читателя тоже на-лицо.
Особенно сейчасъ, когда всмъ достаточно прискучили всевозможные лики и личины литературнаго производства. Литература успла только разжечь жажду индивидуалистическаго освобожденія, полноту и свободу переживаній, ни отъ кого и ни отъ чего независящихъ. Но удовлетворить эту жажду литература не могла. Удовлетворить ее оказалось столь же трудной задачей, какъ и разршить задачу о дленіи угла на три части. По вншности, по видимости, нтъ ничего легче, но проходятъ не года, не сотни лтъ, а тысячелтія, а ‘простая’ геометрическая задача остается неразршенной, и простая задача для человка — быть свободнымъ и простымъ и ничмъ не стиснутымъ въ душевной жизни — остается тоже неразршенной.
Поневол, какъ разсказчикъ Е. Чириковъ, уйдешь въ область миологіи дтства, когда все это ‘было’.
Его новый разсказъ (‘Утро жизни’) въ ‘Земл’ ведется отъ лица женщины, мечтающей о томъ, ‘какъ хорошо было бы сбросить съ себя вс путы, связывающія тло съ головы до пятокъ, выпрыгнуть изъ окна (вагона) и съ распущенными волосами, въ одной рубашк побжать по зеленому лугу… къ самой рчк, замутить ея прозрачность босыми ногами’. Вдь все это было возможно когда-то: въ то время, когда она не была еще ‘мадамъ’, какъ называетъ ее кондукторъ, контролирующій билеты, тогда она была маленькой деревенской двчонкой, пріятельницей сдого дда, съ которымъ и выполняла вс хозяйственныя обязанности по огороду и прочимъ дламъ въ страдную пору, за неимніемъ въ дом иныхъ серьезныхъ работниковъ… Конечно, она въ то время не думала о рчк такими словами, какъ теперь, когда ей хочется ‘замутить ея прозрачность’ босыми ногами. Это вдь отъ стиля, да еще опредленнаго стиля, а она въ то время еще не вдала стилей. Но вдь мы уже оговорились о неизбжномъ миотворчеств въ такихъ воспоминаніяхъ дтства… И этотъ налетъ не портилъ бы этого разсказа г. Чирикова, какъ и другихъ его воспоминаній о бодрой юности и о радости дтства. Ихъ портитъ другое: патетическая сантиментальность. Что угодно можетъ быть въ этихъ разсказахъ изъ миологіи прошлаго — ‘счастливой, невозвратимой поры дтства’, но конечно не пафосъ, да еще и сантиментальный! И въ данномъ случа — воспоминанія путницы тепло переданы, понятно чувство поклоненія своему дтству и юности, гд и ошибки были красивыми, не портящими воспоминанія. Удачно подобрано слово ‘мадамъ’, въ которомъ сосредоточенъ контрастъ съ прошлымъ деревенской двчонки, хлопотавшей когда-то въ огород полуголышемъ. Все дло именно въ этомъ: была голышемъ двчонкой, а стала ‘мадамъ’, и отъ этого не чувствуется выигрыша и душевнаго пріобртенія. Но ко всему этому прибавлена ложка упомянутаго дегтю.
Сборникъ иметъ еще любопытную особенность. Въ немъ четыре вещи, и въ трехъ изъ нихъ люди бгутъ, мысленно или фактически, изъ города и отъ города, которому еще недавно слагались гимны спеціальными поэтами городской жизни въ ея цломъ и во всхъ частностяхъ, вплоть до продающихся женщинъ…
Въ восьмомъ сборник ‘Земля’ мы имемъ — если выражаться ученымъ образомъ — 75% писательскаго бгства изъ города въ деревню, ибо деревня общаетъ тоскующимъ представителямъ городской культуры — душевный отдыхъ среди ‘нетронутой’ культурой обстановки.
Какъ признакъ кризиса, переживаемаго современной ‘новой’ литературой, это бгство отъ города или, точне, отъ своей мысли о город представляетъ значительный интересъ для читателя художественной литературы.
Послдній разсказъ, помщенный въ ‘Земл’, иметъ темой какъ-разъ такое бгство въ деревню (‘Первое знакомство’ — Саши Чернаго).
Разсказъ интересно написанъ. Собственно это даже не разсказъ, а отчетъ о виднномъ въ деревн. Отчетъ написанъ такъ, какъ былъ бы написанъ дневникъ во время этнографической экспедиціи въ невдомыя земли. Авторъ разсказываетъ добросовстно, не стараясь ни преуменьшать, ни преувеличивать значеніе видннаго и не скрывая, что онъ самъ — ‘индивидуалистъ въ пиджак’, бжавшій отъ города, гд ему ‘нечмъ жить’ стало. Результатъ предпринятой экспедиціи не утшителенъ. Городъ и сюда просочился — въ томъ специфическомъ, что обусловило бгство изъ города самаго разсказчика. Правда, есть и свое, давнее, созданное былымъ, прошлымъ бытомъ. Есть псни поразительной — для разсказчика — красоты, которыя для него оказались такъ же интересны, какъ стихи Верлена. Но этихъ псенъ не поютъ иначе, какъ по приглашенію. Нравится же то, что пришло изъ города, изъ угольныхъ копей. И общее настроеніе — это готовность убжать изъ деревни въ городъ при первой же возможности. Готовы бжать мужики и бабы. Гетовъ бжать и докторъ, который иметъ своимъ конкуррентомъ знахарку, мать мстнаго школьнаго учителя, и долженъ быть всегда на сторож, чтобы горчичникъ не приклеили къ больному мсту обратной стороной, и не вывели изъ безплодности соотвтственнаго леченія, что мать учителя все-таки лечитъ лучше и больше помогаетъ.
Въ этомъ итогъ переживаній автора за нсколько мсяцевъ, въ деревн пытаются спастись отъ деревни бгствомъ въ городъ, въ дворники, общая разсказчику за хлопоты поставить пудовую свчу, а въ город тоже ‘нечмъ жить’, по опредленному выраженію разсказчика — ‘индивидуалиста въ пиджак’. Ему немного нужно, онъ не ‘индивидуалистъ во фрак’. Но того, что ему нужно, не даетъ ни городъ, ни деревня. Онъ узжаетъ назадъ въ тотъ же городъ, съ тмъ же вопросомъ: гд настоящая жизнь? Въ город, нтъ и въ деревн — нтъ. Иронически авторъ замчаетъ, что правду на этотъ счетъ знаютъ только ‘въ толстыхъ журналахъ’.
Мстами разсказъ написанъ хорошо. Портитъ иногда разудалость въ тон нарушающая основной серьезный тонъ, внушающій вру въ искренность разсказчика.
Кажется, это беллетрическій дебютъ ‘Саши Чернаго’. Въ такомъ случа, дебютъ удачный.