'Задача жизни' у Ибсена, Редько Александр Мефодьевич, Год: 1905 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 42 минут(ы)

‘Задача жизни’ у Ибсена.

(Объ Ибсен и о ‘хмурыхъ людяхъ’ Чехова).

‘Жизненная задача’. — Эти два слова формулируютъ суть жизни для избранниковъ художественнаго творчества Ибсена.

Ярлъ Скуле (‘Претенденты на корону’), провозгласившій себя королемъ Норвегіи XIII столтія, предлагаетъ своему другу-соратнику Ятгейру отказаться отъ своего призванія скальда и жить только для его, короля Скуле, жизненной задачи: овладть Норвегіей, отнявъ ее изъ рукъ признаннаго уже народомъ законнаго короля Гакона: ‘Будь мн сыномъ! Ты получишь отъ меня въ наслдіе корону Норвегіи, получишь всю страну, если согласишься быть мн сыномъ, жить ради моей жизненной задачи и врить въ меня’.

Скальдъ отвчаетъ отказомъ. Онъ говоритъ, что не можетъ пожертвовать своими ‘несложенными еще пснями’, которыя для скальда ‘всегда самыя сладкія’.— Скуле находитъ противорчіе между этимъ отказомъ и той готовностью ‘охотно пасть первымъ’ за мятежнаго короля, которую скальдъ только что обнаружилъ при извстіи объ опасности. Скальдъ отвчаетъ: ‘Человкъ можетъ пасть изъ-за жизненной задачи другого, но, если онъ остается живъ,онъ долженъ жить ради своей собственной’.

Смерть скальда въ первомъ же сраженіи разршила по своему вопросъ о ‘несложившихся псняхъ’, но все-таки отказаться отъ нихъ, этихъ ‘самыхъ сладкихъ’ псенъ, скальдъ Ибсена не хотлъ и не могъ… Жить можно только для своей собственной и при томъ свободно избранной ‘жизненной задачи’. Это — основной мотивъ въ творчеств Ибсена.

Для Шекспира ‘задача жизни’ составляла только частную тему, разработанную въ ‘Гамлет’. Для Ибсена это — универсальная тема. Изъ ‘задачи жизни’ онъ сдлалъ солнце, вокругъ котораго, какъ центра психологическаго притяженія, вращается человческая жизнь… Только безъ астрономическаго равновсія. Его замняетъ очень часто тяжелая борьба съ другими властными велніями человческой души. Должны быть удовлетворены и совсть, которая перестала быть ‘коренастою’, какъ у древнихъ викинговъ, которые грабили, жгли, убивали, а затмъ ‘веселились какъ дти’, и чувство справедливости, которое у современнаго культурнаго человка можетъ превращаться порой въ ‘изнурительную лихорадку справедливости’, и чувство невольной отвтственности за грхи предковъ, и, наконецъ, должны быть удовлетворены т темные факторы, которые заложены въ человк самой природой и фатально сказываются въ его наслдственной организаціи, физической и духовной… Ибсеновское солнце жизни — центръ притяженія, но не центръ равновсія. Зачастую около него, для героевъ Ибсена, концентрируются тяжкія муки неустранимаго душевнаго разлада съ самимъ собой.— И все-таки они ищутъ своей ‘задачи жизни’, и, когда она на лицо, находятъ возможнымъ жить.

Иногда они идутъ къ своей задач съ веселой, молодой бодростью, напвая, подобно Фальку (‘Союзъ молодежи’):

Пусть мой челнъ

Станетъ добычей бушующихъ волнъ..

Не дрогну я, любо мн мчаться!

Иногда они вправ сказать, подобно нмецкому поэту:

Назвавши тягчайшія скорби,

Теб назовутъ и мою…

потому что задача жизни, ради которой они живутъ, подобно Бранду, требуетъ отъ нихъ тяжелыхъ и мучительныхъ жертвъ. Иногда найденная задача жизни осуждаетъ ихъ на непрестанную борьбу съ своей собственной совстью, потому что ихъ ‘задача’ требуетъ отъ нихъ, какъ отъ Сольнесса, жертвъ не своимъ только, а и чужимъ счастьемъ… Но все-таки они и при этихъ условіяхъ находятъ возможнымъ жить: лишь бы была для нихъ ясной ихъ ‘задача жизни’… Кризисъ для героевъ Ибсена начинается только тогда, когда оказывается, что ихъ задача жизни или психологическій самообманъ, или непосильная тяжелая ноша, или, наконецъ, по тмъ или инымъ причинамъ, невозможная и неосуществимая идея. Жизнь становится въ этомъ случа ненужною, лишнею, и неудачники Ибсена быстро сводятъ съ нею окончательные разсчеты.

При такихъ условіяхъ естественно, что для героевъ Ибсена ихъ ‘жизненная задача’ является своего рода абсолютомъ, ‘не отчуждаемой и не подлежащей размну цнностью’.

Но понятно и другое. Понятно, что для героевъ Ибсена въ частности для героевъ современныхъ пьесъ Ибсена — ‘задача жизни’ слишкомъ нердко осложняется элементомъ трагедіи.

II.

Въ судьб Гакона, норвежскаго короля XIII столтія, о которомъ упоминалось выше, трагическій элементъ совершенно отсутствуетъ: о немъ не можетъ быть и рчи.— Въ исторической дали семи вковъ Ибсену посчастливилось найти правдоподобную скаеку дйствительности — человка, который совершенно не знаетъ, что значитъ чувствовать себя раздвоеннымъ и у котораго наличность огромной задачи жизни, требующей тяжелыхъ жертвъ, сказывается только въ исключительномъ подъем душевныхъ силъ.

Сущность драмы (‘Претенденты на корону’) такова.— Королевская власть въ рукахъ Гакона, который, однако, владетъ ею по вол не всей Норвегіи. Власть оспариваютъ у него нсколько претендентовъ, которые подвергаютъ сомннію, между прочимъ, королевское происхожденіе Гакона.

Гаконъ — король ‘будущей’ Норвёгіи. Въ Норвегіи XIII столтія, только что спаянной изъ отдльныхъ, чуждыхъ и взаимновраждебныхъ государствъ, онъ долженъ создать единый норвежскій народъ, сплотивъ въ одно цлое и ‘трондцевъ’, и ихъ исконныхъ враговъ ‘викенцевъ’.

Гаконъ вритъ въ себя и въ то, что за нимъ помощь Божья. Поэтому, чтобы избавить Норвегію отъ страданій междоусобной войны, онъ предоставляетъ вопросъ о корон, которую носитъ, ршенію ‘Божьяго суда’ и народнаго голосованія. И то и другое кончается въ его пользу. ‘Божій судъ’ — испытаніе раскаленнымъ желзомъ, которому добровольно подвергается вдова предпослдняго короля и мать Гакона,— устанавливаетъ, въ глазахъ народа, королевское происхожденіе Гакона, и народное собраніе вновь признаетъ его королемъ единой Норвегіи.— Счастье продолжаетъ благопріятствовать Гакону, и вс его соперники одинъ за другимъ гибнутъ и исчезаютъ, кром одного самаго сильнаго — ярла Скуле, бывшаго опекуна Гакона… Скуле храбръ и даровитъ, властолюбивъ, но честенъ. Скрпя сердце, онъ призналъ бы, быть можетъ, власть Гакона, если бы у послдняго не было еще одного затаеннаго и умнаго врага. Это — епископъ Николай. Судьба сыграла съ нимъ злую шутку: вдожила въ него жажду власти, дала способности государственнаго человка и правителя, но не дала способностей солдата. Вс сраженія, въ которыхъ онъ принялъ участіе, не оставляли мста сомннію, что Николай Арнессонъ (имя епископа) — не воинъ, что онъ — ‘трусъ’. Но — не солдатъ, значитъ — и не король, какъ это ни нелпо кажется ‘трусу’, чувствующему себя созданнымъ для роли короля — гражданскаго правителя. Въ результат онъ превращается въ епископа, который безсильно грезитъ до самой смерти о корон и ненавидитъ Гакона, какъ человка, которому дарована физическая возможность сдлать то, что подсказываетъ внутренній голосъ и призваніе. Но именно поэтому Гаконъ не долженъ имть конечнаго успха, поскольку это во власти епископа.— Съ этой цлью послдній внушаетъ Скуле, что судъ Божій ничего не доказалъ въ вопрос о происхожденіи Гакона, кром факта добросовстнаго убжденія со стороны его родной матери, которая могла не подозрвать подмна ея ребенка, а между тмъ этотъ подмнъ возможенъ и вроятенъ по условіямъ первыхъ лтъ жизни Гакона. Это епископъ доказываетъ Скуле за нсколько минутъ до своей смерти… Возможенъ, но не несомнненъ. Честолюбивый, но честный Скуле не можетъ ни отказаться отъ короны, составляющей его ‘задачу жизни’, ни ршиться взять ее силой по праву… Наконецъ, ршается, но отсутствіе твердой вры въ себя и въ свое право приводитъ къ пораженію: онъ никогда не можетъ ‘сжечь вс мосты кром, одного’, какъ это длаетъ уравновшенный Гаконъ,— не можетъ, въ силу этого, воспользоваться самой благопріятной комбинаціей, когда обстоятельства длаютъ удачу возможной… Душевный разладъ норвежскаго Гамлета — полководца разршается смертью… Не найдя въ себ силы жить ради своей ‘задачи’, измученный Скуле ршаетъ умереть ради торжества объединительной идеи Гакона, которую онъ самъ признаетъ ‘истинно-королевскою’. ‘Нельзя жить, повторяетъ онъ слова своего друга-скальда, ради жизненной задачи другого, но можно за нее пасть’.

Драма изобилуетъ художественными подробностями. Фигуры ‘пасынковъ Божьихъ’ — Скуле (такъ называетъ его Гаконъ) и епископа — превосходно оттняютъ ‘счастливйшаго человка’ — короля Гакона, которому судьба и природа дали все то, что раздлили у пасынковъ. Онъ живетъ въ неизмнномъ сіяніи своей истинно королевской идеи. Онъ нашелъ въ ней одновременно и жизненный стимулъ, и верховный критерій поведенія. Вопросъ о жертвахъ, разъ рчь идетъ объ его ‘задач’, не содержитъ въ себ никакихъ мучительныхъ привнесеній ни для Гакона, ни для окружающихъ, даже для тхъ, счастьемъ которыхъ ему приходится жертвовать, его поведеніе просто и понятно. Онъ удаляетъ правителемъ на далекую окраину своего ближайшаго друга, отсылаетъ въ почетное изгнаніе свою родную мать, только что выдержавшую ‘испытаніе желзомъ’ для подтвержденія его правъ на корону… Потому что, говоритъ онъ, около короля (такого, какъ онъ) не должно быть никого, кто слишкомъ ему дорогъ.— Даже та, которую онъ взялъ въ королевы Норвегіи, для него только мудрая совтннца и, дочь побжденнаго соперника, которую нужно было взять въ жены. Что она любитъ его, что въ ея глазахъ неудачи отца — не неудачи отца, а торжество ея мужа,— все это онъ видитъ, но ничего не замчаетъ: все это слишкомъ далеко отъ него и скользитъ по душ, не оставляя прочнаго слда.

По началу пьесы Гаконъ, въ изображеніи Ибсена, настолько жёстокъ и прямолинеенъ въ своихъ дйствіяхъ, что читатель не можетъ освободиться отъ впечатлнія, что дло здсь не только въ сіяющей задач, а и въ изрядной черствости души… Только когда читатель убждается, при дальнйшемъ ход событій, что Гакону жаль своего могучаго и опаснаго соперника, что ему тяжело осудить его на смерть и онъ колеблется это сдлать, пока тотъ самъ не кладетъ конецъ колебаніямъ, отдавши свирпое приказаніе убить сына Гакона — младенца: ‘убить гд бы онъ ни встртился — убить на трон, убить передъ алтаремъ, убить на груди у матери’, только тогда, когда читатель вмст съ Гакономъ переживаетъ его радость, что осужденный на смерть Скуле все-таки иметъ возможность спастись — эту возможность оставляетъ самъ Гаконъ — образъ Гакона становится человчески-привдекательнымъ, и читателю длается яснымъ, что не душевная черствость создаетъ видимую прямолинейностъ Гакона, а только исключительный характеръ и исключительные размры его ‘жизненной задачи’. Онъ прямолинеенъ потому, что убжденъ, что онъ ‘избранникъ Божій’, прямолинеенъ потому, что не знаетъ коллизіи между внутреннимъ призваніемъ и голосомъ совсти… Все, что могли ему дать природа и счастье, онъ получилъ. И все, что получилъ, все сосредоточилъ на одномъ помысл… И совсть спокойна даже тогда, когда онъ переступаетъ, ‘во имя Божіе’ — на порог церкви — черезъ трупъ Скуле, соперника, жаждавшаго власти не ради Норвегіи, а для самого себя — хотя и по праву.

Какъ видитъ читатель, Ибсену понадобились полусказочныя условія, чтобы помирить душевное равновсіе и преслдованіе напроломъ поставленной себ ‘задачи жизни’. Понадобились жизненныя условія Норвегіи XIII-го столтія. Но и при этихъ условіяхъ художественная задача Ибсена оказалась, какъ мы видли, достаточно трудной и сложной. Чтобы сдлать своего однодума-короля психологически возможнымъ и понятнымъ для читателя, Ибсенъ долженъ былъ прибгнуть, такъ сказать, къ отрицательной манер письма. Онъ выдвинулъ на первый планъ Скуле и епископа и сравнительно на второмъ план оставилъ центральное по смыслу пьесы лицо — Гакона. Съ особой силой и рзкостью подчеркивая душевную драму у ‘пасынковъ Божьихъ’, Ибсенъ заставляетъ читателя руководиться чувствомъ контраста и угадывать то душевное равновсіе и покой, которые составляютъ силу и счастье Гакона. Для васъ ясно, что Гаконъ не можетъ быть — по отсутствію причинъ — ни выученнымъ Скуле, ни озлобленнымъ епископомъ. Его портретный контуръ — образъ Гакона не больше, какъ контуръ — становится для васъ заполненнымъ, значительнымъ и правдивымъ, и вмст съ тмъ для васъ ощутительно ясно, какъ, въ сущности, онъ мало возможенъ (не ‘мало вроятенъ’) и отъ какой путаницы условій зависитъ то, что называется спокойнымъ человческимъ счастьемъ, даже и при наличности ‘истинно-королевской идеи’.

——

Аналогичный образъ увреннаго обладателя жизненной задачи Ибсенъ создалъ и при современныхъ условіяхъ. Это — Джонъ Габріэль Боркманъ, бывшій директоръ банка, разорившій вкладчиковъ незаконнымъ расходованіемъ средствъ банка, ради торжества своихъ идей ‘освободить милліоны’ изъ ндръ рудниковъ и ‘облагодтельствовать десятки, сотни тысячъ людей’. Судебный приговоръ, осудившій его на пять лтъ тюрьмы, не измнилъ его глубокаго убжденія, что онъ имлъ право такъ поступить, какъ поступилъ, слушаясь своего ‘непобдимаго призванія’, и онъ все ждетъ, что къ нему вернутся, станутъ ‘ползать’ передъ нимъ и ‘умолять’ взять снова банкъ въ свои руки…

Въ изображеніи Ибсена получился, однако, виновный банковый длецъ, а не привлекательный Гаконъ въ обстановк XIX столтія.— Оно и понятно: чтобы шествіе напроломъ въ преслдованіи своего ‘непобдимаго призванія’ не имло отталкивающаго характера, нужна ‘истинно-королевская’ идея,— нужно, чтобы ‘задача жизни’, подобно задач норвежскаго короля XIII столтія, имла исключительно высокую моральную цнность, ясную для непосредственнаго чувства читателя. Иначе читатель будетъ реагировать на причиненіе страданій другому только какъ на неоправдываемый моральнымъ чувствомъ проступокъ.

Съ своимъ Гакономъ Ибоенъ могъ обратиться къ непосредственному чувству читателя. Освободить родную страну отъ братоубійственныхъ междоусобицъ и создать изъ нея одно общее отечество для вчерашнихъ враговъ — идеи, внутренняя цнность которыхъ ясна и безспорна для всякаго, и читатель отвчаетъ на художественный образъ опредленной, исторически сложившейся эмоціей положительнаго характера… Не то съ Боркманомъ. ‘Освободитъ милліоны’, спрятанные въ земл въ вид рудъ, на освобожденные милліоны понастроить фабрики, которыя будутъ работать ‘и днемъ, и ночью’, захватить въ свою власть ‘вс копи, водопады, каменоломни, дороги и пароходныя линія по всему міру’… Все это очень красиво и интересно, какъ техническій замыселъ (конечно, фантастическій), но все это не безспорная ‘истинно-гражданская’ идея, не та всеобъемлющая идея, которая способна захватить читателя, безъ теоретическихъ разъясненій и умственныхъ усилій, не та ясная, безспорная и чарующая идея, ради которой простительны всякія жертвы. И потому читатель не въ состояніи отозваться на грезы Боркмана относительно работающихъ днемъ и ночью фабрикъ сочувотвенной эмоціей радостнаго характера, которая когда бы покрыть собою естественную отрицательную реакцію на т жертвы чужимъ благополучіемъ, которыя разршаетъ себ, безъ всякихъ колебаній, Боркманъ… Врно, скоре, обратное: непосредственное чувство все, что отзывается такъ называемымъ ‘дломъ’, окрашиваетъ, по традиціи, въ невыгодную для ‘дльца’ сторону прежде даже, чмъ выяснятся соціальныя качества красиво задуманнаго ‘предпріятія’… Вотъ почему, повинуясь своему непосредственному чувству (а къ нему только и можетъ обращаться художникъ), читатель не можетъ разршить Боркману требовать отъ другихъ жертвы, подобно тому, какъ онъ способенъ это сдлать относительно Гакона, и для него (читателя) Боркманъ остается только банковымъ дльцомъ, виновнымъ въ нарушеніи доврія вкладчиковъ, а отнюдь не героемъ своей жизненной задачи, переживающимъ трагическую коллизию между нею и объективными условіями жизни.

III.

Для героевъ современныхъ пьесъ Ибсена жизненная задача, какъ было замчено, очень нердко связана съ тяжелой внутренней драмой. Это, однако, не измняетъ отношенія къ ней ни Ибсена, ни его героевъ. ‘Красота и счастье находятся гд-то вн жизни’, говоритъ въ одномъ мст Чеховъ. Ибсенъ кореннымъ образомъ расходится въ этомъ отношеніи съ нашимъ писателемъ. Правда, счастье — хрупкая и рдкая вещь: съ этимъ и онъ вполн согласенъ. Но красота — красота не изгнана изъ жизни, она возможна даже въ мелочахъ жизни. Вмст съ энергіей жить она создается наличностью ‘жизненной задачи’, хотя бы по размранъ эта задача была очень далекой отъ ‘истинно-королевской’… Но создается вмст съ тмъ — зачастую — и внутренняя драма. У современныхъ героевъ Ибсена не только нтъ однодумности и внутренняго равновсія короля Гакона, но, очевидно, и не можетъ быть. Слишкомъ сложною стала жизнь, а совсть, которая еще у Гакона была достаточно ‘коренастою’, стала ‘слишкомъ мягкою’. Современному культурному — въ настоящемъ смысл этого слова — человку нужно удовлетворить слишкомъ многимъ требованіямъ, выдвинутымъ эволюціей человческаго духа. Вдь очень часто удовлетворить своей жизненной задач — значитъ растоптать, какъ это длаетъ ‘во имя Божіе’ Гаконъ, жизненную задачу другого, такую же законную, такую же субъективно цнную, какъ моя. Въ этомъ отношеніи все преимущеоство на сторон древнихъ викинговъ: они, какъ простую воду, пили медъ и крпкое вино, но и какъ простую воду — лили человческую кровь. Эти представители пережитого прошлаго могли съ легкимъ сердцемъ идти напроломъ, относясь къ окровавленнымъ трупамъ и враговъ, и друаей, какъ къ простой законной подробности жизни.

Но время ‘коренастой’ совсти прошло, и жизнь пошла по другому руслу.

Вся исторія сложилась въ сторону развитія норальнаго чуветва, повышенія цнности жизни и счастья одного въ главахъ другого и, слдовательно, въ сторону ‘мягкой’ совсти.

Современному герою Ибсена нужно удовлетворить не только голосу призванія и голосу чести, какъ старымъ викингамъ, но и болзненному чувству отвтственности за себя (Сольнессъ), на своихъ предковъ (Роснеръ) и даже на особо благопріятныя условія, въ которыхъ проходитъ его личная жизнь (Фьельдбо въ ‘Союз молодежи’).

Каково отношеніе къ этому процессу смягченія ‘коренастой’ совсти со стороны самого Ибсена? Для многихъ онъ пвецъ ‘коренастой’ совсти и обличитель ‘мягкой’: онъ не прочь былъ бы видть возрожденіе первой и исчезновеніе — ради счастья личности — второй… Это несомннное недоразумніе. Въ пьесахъ Ибсена есть обладатели такой здоровой совсти, есть жаждующіе такой здоровой совсти, но въ конечномъ результат вопросъ о ней разршается далеко не такъ просто — въ смысл устройства совмстнаго существованія на началахъ звриныхъ.

Въ этомъ отношеніи представляетъ особый интересъ ‘Росмергольмъ’. Напомнимъ содержаніе этой драмы.

Росмеръ — потомокъ стариннаго рода, бывшій пасторъ. Его предки — все ‘корректные и честные люди’ — представители такъ называемыхъ патріархальныхъ воззрній, считали нужнымъ держать окружающее населеніе въ подчиненіи и моральной приниженности. Подъ вліяніемъ перемнившагося міросозерцанія, Росмеръ длаетъ себ задачу жизни изъ искупленія исторической вины своихъ предковъ. Всмъ своимъ вліяніемъ — и личнымъ, и какъ потомка Росмеровъ — онъ долженъ воспользоваться для духовнаго освобожденія приниженныхъ его предками людей. Въ его мечтахъ они живутъ уже ‘радостными аристократами духа’ въ противоположность мрачнымъ аристократамъ духа его предкамъ. Этотъ переворотъ въ душ консерватора пастора совершился подъ вліяніемъ одаренной двушки Ревекки Вестъ. Духовная эмансипація населенія — это собственно ея мысль. Она задумала провести ее въ жизнь руками Росмера (это одна изъ обычныхъ формъ, въ которыхъ отливается ‘задача жизни’ у женщинъ Ибсена) и нашла возможность укрпиться въ его дом, его семь (Росмеръ женатъ)… Скоро отношенія осложняются страстнымъ чувствомъ Ревекки къ Росмеру. Жена Росмера — хорошій, но консервативный по складу ума человкъ — стоитъ, очевидно, на дорог Ревекки: Ревекки-борца и еще больше Ревекки-женщины.

Въ результат Ревекка, которая сознательно культивируетъ въ себ то, что называетъ ‘безстрашною волей’, ршаетъ сдлать ‘выборъ между двумя жизнями’ (Росмера и его жены) и доводитъ жену Росмера до сознанія, что для мужа она тяжелая помха. Какъ преданный и любязій человкъ, та находитъ выходъ въ самоубійств. Дорога къ счастью личному и къ выполненію двойной ‘задачи жизни’ открывается, но вмст съ тмъ и закрывается. Росмеръ узнаетъ разными путями, что его жена покончила съ собой не въ припадк безумія, какъ онъ полагалъ, а сознательно жертвуя собой, узнаетъ и тмъ самымъ теряетъ и вру въ свою способность ‘перерождать’ людей, и состояніе ‘безвинности^ы, въ которомъ онъ находилъ до сихъ поръ необходимую ему бодрость духа… Но это отнюдь не вызываетъ бурнаго протеста со стороны виновницы всего — Ревекки. Она сама уже не прежняя, не ‘безстрашная’. Подъ вліяніемъ совмстной жизни съ Росмеромъ, гипнозъ безстрашія утратилъ силу (вмст съ чувствомъ бурной страсти). Она невольно поддалась очарованію утонченной душевной организаціи своего друга (онъ остался для нея только другомъ: это высшее, что цнитъ въ ихъ отношеніяхъ Росмеръ). Она признается въ своей вин относительно его покойной жены и признается, что она не въ силахъ была взять счастье для нихъ обоихъ, которое она такъ ‘безстрашно’ завоевала, потому что у нея исчезла, по ея словамъ, ‘прежняя, безстрашная воля, которая хотла освободиться… у нея теперь нтъ больше силы — нтъ положительной силы’.

Росмеръ. Какъ объясняешь ты, что съ тобой произошло?

Ревекка. Міровоззрніе Росмеровъ или, врве, твое иіровоззрніе — заразило мою волю.

Росмеръ. Заразило?

Ревекка. И сдлало ее больной. Поработило ее законамъ, которые прежде не имли для меня значенія. Ты и жизнь съ тобой облагородили мою душу.

Нравственный кризисъ, осложненный утратой вры въ свтившую обоимъ задачу жизни, разршился новымъ двойнымъ самоубійствомъ Ревекки и Росмера.

Такимъ образомъ ‘хилая’ совсть въ глазахъ Ревекки является результатомъ привнесенія въ человческую жизнь какого-то высшаго начала, которое ‘заражаетъ’ совсть, длаетъ ее ‘больной’, но вмст съ тмъ является чмъ-то безспорнымъ и облагораживающимъ душу. Перенесеніе морали старыхъ викинговъ въ современную жизнь невозможно не только по объективнымъ, но и по субъективнымъ причинамъ. Хилый совстью и обреченный на бездйствіе Росмеръ вамъ все-таки — повидимому, и Ибсену — ближе, чмъ даже Гаконъ съ своей коренастой совстью и ‘истинно-королевской идеей’. Быть можетъ, виноватъ въ этомъ присущій современному человчеству культъ человческаго страданія. Давно уже вся коллективная жизнь живетъ насчитъ страданія лучшихъ. Въ конц концовъ, это страданіе лучшихъ для разума стало не только прочнымъ залогомъ возможности общаго счастья, но и почти синонимомъ этого счастья. Получилось странное противорчіе въ душевномъ уклад, въ силу котораго современный человкъ, жаждующій покоя и счастья, мало понимаетъ спокойную красоту Венеры или, если угодно, понимаетъ ее съ какимъ-то мучительнымъ чувствомъ укора, но понимаетъ Мадонну, которая знаетъ, что Сынъ ея будетъ распятъ на крест… Этотъ культъ страданія, какъ страданія, отмтилъ, кажется, Гейне. По его словамъ, умирающей собак страданія придаютъ сходство съ человкомъ.

Но мы отклонились въ сторону. Какъ бы ни объяснять исчезновеніе коренастой совсти, фактъ тотъ, что ея у современныхъ людей нтъ, она замнилась до странности боле цнною — ‘хилою’ совстью. А эта ‘хилая’ совсть очень часто стоитъ на дорог, когда человкъ пытается идти напроломъ къ своей жизненной задач… {Крупное значеніе вопросовъ о больной совсти и чести въ драмахъ Ибсена отмтилъ еще покойный Н. К. Михайловскій. Насъ интересуютъ эти элементы только въ отношеніи ихъ къ основной задач — разъясненію вопроса о ‘жизненной задач’ и ея роли.}. И не только, когда онъ виновенъ — какъ Ревекка и до извстной степени Росмеръ — въ юридическомъ смысл этого слова, но и тогда, когда никакой вины по существу нтъ и человкъ только ‘безъ вины виноватъ’ въ своихъ собственныхъ глазахъ.

IV.

Едва ли не самымъ обездоленнымъ въ этомъ отношеніи является ‘Строитель Сольнессъ’. У него есть задача жизни, по своимъ размрамъ не уступающая задач Гакона.

Символическій ‘строитель’ въ области человческаго духа, онъ въ начал своей дятельности, по традиціи (онъ — бывшій крестьянинъ), строилъ въ качеств высшаго, на что онъ способенъ, церкви и колокольни {Въ первый періодъ духовнаго строительства Сольнессъ опирается на базу религіозныхъ врованій (постройка церквей и колоколенъ), во второй — перестраиваетъ жизнь, внося въ нее благополучіе, но не выходя изъ сферы прямыхъ и конкретныхъ нуждъ людей (постройка уютныхъ домовъ и очаговъ), въ третій — перестраиваетъ повседневную жизнь, внося въ нее идеальный элементъ (постройка домовъ съ башнями), въ четвертый — превращаетъ идеалъ въ самостоятельную цль жизни (воздушные замки на каменномъ фундамент. Вліяя на міроразумніе окружающихъ и жены, онъ создаетъ въ ихъ душ ‘пожары’ и гибель всего, съ чмъ они сроднились, чмъ жили и были счастливы. Новое міроразумніе не даетъ (многимъ) того покоя и счастья, которое давали старыя религіозныя воззрнія.— Вотъ общій смыслъ символовъ въ пьес (Какъ извстно, Ибсенъ вложилъ въ пьесу много подробностей о себ, какъ писател).

Само собой разумется, что драма Ибсена иметъ характеръ общаго символа, и въ лиц Сольнесса мы вправ видть всякаго новатора, всякаго реформатора, ‘задача’ котораго требуетъ жертвъ во имя идеала.} Но церкви и колокольни безсильны дать человку то, что ему больше всего нужно,— краcоту человческаго cчаcтья, они только прибжища для человческаго несчастія. ‘Строитель’ ршается измнить традиціонному строительству. Отнын онъ будетъ строить только свтлыя, уютныя жилища для людей, красивыя и веселыя гнзда и для дтворы, ихъ матерей и отцовъ’. Съ увреннымъ вызовомъ ‘строитель’ обращается къ Богу, которому служилъ ‘съ такимъ честнымъ и теплымъ чувствомъ’:— ‘Слушай, Всемогущій! Съ этихъ поръ и я хочу быть свободнымъ строителемъ. Въ своей области. Какъ Ты въ своей. Я никогда не буду больше строить церквей. Только жилища для людей’. И такъ же, какъ раньше, когда онъ строилъ церкви и колокольни, его строительная дятельность сопровождается успхомъ, дальше больше: его почти ‘преслдуетъ’ успхъ, какъ другихъ преслдуютъ несчастье и горе… Но этотъ неизмнный успхъ не приноситъ ни покоя, ни счастья. ‘Строитель’ вчно помнитъ о тхъ жертвахъ, которыя связаны — не для него, къ сожалнію — съ перемной въ его строительной дятельности. Въ однхъ жертвахъ онъ не повиненъ, какъ не повиненъ, по существу, въ болзни и бездтности своей жены. Память, однако, не перестаетъ связывать эти несчастья близкаго человка съ его первымъ успхомъ. Его жен такъ легко и привычно жилось въ старомъ дом отцовскихъ воззрній. Домъ былъ снаружи похожъ на ‘большой мрачный и безобразный ящикъ’, но внутри было ‘очень хорошо и уютно’.

Сольнессу страстно хотлось, чтобы этотъ домъ сгорлъ и далъ ему случай построить первый настоящій домъ. И домъ дйствительно сгорлъ, сгорлъ по чистой случайности,— не въ силу его попустительства. На его мст Сольнессъ выстроилъ то, что хотлъ, и на желанной постройк создалъ себ славу лучшаго ‘строителя’. А для его жены послдствіемъ пожара была болзнь, смерть близнецовъ ея, которыхъ она сама кормила и потеря навсегда надежды быть матерью. Сгорло ея міросозерцаніе: сгорли ‘кружева’ {Мы уясняемъ символы. (Въ подлинник — дйствительныя ‘кружева’ и ‘куклы’).} жизни, передававшіяся изъ поколнія въ поколніе, сгорли ‘куклы’ {Мы уясняемъ символы. (Въ подлинник — дйствительныя ‘кружева’ и ‘куклы’).} ея дтскихъ воспоминаній и традиціонныхъ врованій. Алина (жена Сольнесса) признается, что, когда около нея не было мужа, она никогда не разставалась съ этими старыми ‘куклами’, и ихъ она оплакиваетъ такъ же неутшно, какъ своихъ двухъ малютокъ…

‘Пожары’ очень часто предшествуютъ ‘строительству’ и, нужно думать, ‘строитель’ видлъ не одинъ такой, какой изуродовалъ жизнь его жены. Но тутъ послдствія пожара слишкомъ на глазахъ. Слишкомъ близкій человкъ (припомните выраженіе Гакона: ‘около короля не должно быть никого, кто слишкомъ ему дорогъ’) утратилъ навсегда то, чмъ живъ самъ Сольнессъ, и жена его заживо стала ‘мертвою’, по его выраженію. Когда юная энтузіастка Гильда, во время бесды внезапно спрашиваетъ: ‘Теперь вы думаете о ней’ (объ Алин)? Онъ отвчаетъ: ‘Да. Больше всего объ Алин. Потому что у Алины… у нея тоже было свое жизненное призваніе. Совершенно такъ же, какъ у меня… Но ея призваніе должно было быть разбито, уничтожено, оттснено, для того, чтобы мое повело къ своего рода великой побд’, и на недоумвающіе вопросы Гильды, ‘волнуясь и нжно’ — по авторской ремарк — разъясняетъ сущность ‘задачи жизни’, какъ она представлялась его жен: ‘Ростить дтскія души, Гильда! Воздвигать ихъ такъ, чтобы он могли рости въ уравновшенности и благородныхъ, прекрасныхъ формахъ. Чтобы изъ нихъ вышли прямыя взрослыя души. Вотъ къ чему у Алины было призваніе… и все это пропало безъ употребленія… навки… Точь въ точь какъ пепелъ посл пожара’.

Во всемъ этомъ онъ, конечно, не виноватъ, если пользоваться терминологіей юристовъ, но для себя самого онъ виноватъ — виноватъ уже потому, что хотлъ этого символическаго пожара.

Къ этому присоединяются (у Ибсена драма всегда сложная) еще и сомннія, возникшія у Сольнесса относительно внутренней цнности его задачи жизни. — Гаконъ чувствовалъ себя избранникомъ божьимъ, Сольнессъ чувствуетъ себя бунтовщикомъ, взявшимъ на себя всю отвтственность за успхъ. И вотъ люди, слдуя его совтамъ, строятъ дома, но не хотятъ имть на этихъ домахъ ничего, что уходило бы въ высь къ небу {Символъ идеальнаго элемента въ повседневной жизни.}, подобно старымъ колокольнямъ и церквамъ. Въ конц концовъ, оказывается, что, если не давали счастья эти старыя прибжища людей, то не больше дали и его символическіе дома безъ башенъ. Онъ чувствуетъ, что все дло можно поправить надстройкой этихъ башенъ, но жизненная усталость сказывается и его надорванныхъ силъ уже недостаточно. Съ другой стороны, его ‘задача жизни’ обошлась ему слишкомъ дорого (по его выраженію), чтобы онъ могъ добровольно уступить ее другому, который оттснитъ стараго ‘строителя’, оставивъ въ его жизни только одну перенесенную муку. Онъ готовъ — на этотъ разъ уже сознательно — растоптать чужое призваніе, лишь бы не пріобрсти въ лиц Рагнара (его помощника) возможнаго замстителя — талантливаго замстителя — въ ‘строительств’. Противорчіе между поведеніемъ, основной идеей его строительства и его ‘задачей жизни’ {Неуловимый переходъ между тмъ, что называется проступкомъ’ и тмъ, что составляетъ ‘подвигъ’, вообще близкая для Ибсена тема.} онъ сознаетъ, конечно, когда говоритъ (по ремарк Ибсена, ‘подавленнымъ голосомъ и съ внутреннимъ волненіемъ’):

‘Слушайте внимательно, что я вамъ скажу, Гильда. Все, что мн дано создавать, строить, воздвигать, все прекрасное, уютное, свтлое… возвышенное (домаетъ руки)… все это я долженъ искупать. Платить за это. Не деньгами, а человческимъ счастьемъ. И не только своимъ, но и чужимъ… И каждый Божій день я долженъ видть, какъ плата все заново вносится. Все вновь, все вновь… вчно вновь!’ Но практическое послдствіе этого — только усиленіе душевнаго разлада. Когда при немъ говорятъ объ его счасть, онъ слушаетъ это ‘съ мрачной улыбкой’, по ремарк Ибсена, и разъясняетъ это ‘счастье’ Гильд: ‘…люди называютъ это счастьемъ! Но я вамъ скажу, какъ ощущается это счастье! и ощущаю его, какъ больное мсто на груди лишенной кожи. И вотъ являются помощники и слуги и снимаютъ куски кожи у другихъ людей, чтобы закрыть мою рану! Но раны этой не залчить. Никогда… никогда! О, если бы знали, какъ иногда это жжетъ и ржетъ!’

Устранить душевный разладъ, парализующій ‘строительство’ Сольнесса беретъ на себя Гильда.— Въ принцип она представитедь ‘коренастой’ совсти, какъ и Ревекка. Если она и заставляетъ Сольнесса сдлать все, что хочетъ для себя Рагнаръ, то только потому, что поступить иначе недостойно ея строителя, потому что — въ принцип — она не хочетъ считаться ни съ чьимъ горемъ, разъ дло идетъ о ‘строител’ и его ‘задач’. ‘У васъ слишкомъ мягкая совсть’, говоритъ она Сольнессу, ‘такъ сказать, нжная. Не выноситъ ударовъ, не можетъ ни поднять, ни нести ничего тяжелаго’. И на вопросъ Сольнесса: ‘Какою же должна быть совсть, если можно спросить?’ отвчаетъ: ‘у васъ мн бы лучше всего хотлось, чтобы совсть была… ну… очень крпкая’.

Она настаиваетъ на томъ, чтобы Сольнессъ закончилъ все, что задумалъ 10 лтъ тому назадъ. Онъ долженъ побороть свои сомннія, принижающія его еилы, долженъ чувствовать себя, какъ встарь, долженъ подняться на ‘головокружительную высоту’, а затмъ онъ долженъ, вмст съ нею, приняться за осуществленіе его идеи: за постройку единственнаго, въ чемъ можетъ житъ человческое счастье — ‘воздушные замки’ человческихъ идеаловъ ‘на каменномъ фундамент’ {Отнын идеалъ не ‘пристройка’ къ жизни, а самостоятельная цль.} дйствительныхъ нуждъ, ни съ кмъ и ни съ чмъ (въ своемъ прошломъ) не считаясь.

Попытку подняться на ‘головокружительную’ высоту требованій юной двушки ободренный Сольнессъ длаетъ: счастливо поднимается, внчаетъ внкомъ свой символическій домъ съ высокой башней, ‘уходящей въ небо’, но силъ удержаться у него не хватаетъ, онъ падаетъ и разбивается на смерть.

Н. К. Михайловскій назвалъ Сольнесса ‘изъденнымъ совстью человкомъ’. Это совершенно точное опредленіе его душевнаго состоянія. И причина, какъ мы видимъ, въ томъ, что ему съ самаго начала не свтитъ его ‘истинно-строительская’ идея — такъ же, какъ Гакону свтила его ‘истинно-королевская’, когда онъ посылалъ свою мать въ почетное изгнаніе. Для Гакона его ‘истинно-королевская’ идея была одновременно и стимуломъ, и верховнымъ оправданіемъ. Не было никакой другой задачи, которая могла бы сравниться съ его задачей и всякая должна была уступить ‘во имя Божіе’. У Сольнесса такого объективнаго масшиаба нтъ. Онъ уметъ цнить задачи только съ объективной точки зрнія. ‘У нея тоже было свое жизненное привзаніе. Совершенно такъ-же, какъ и у меня,’ говоритъ онъ о жен.— Между тмъ задача Сольнесса обладаетъ несомннной объективной цнностью. Ею же живетъ Гильда и изъ моральнаго содйствія Сольнессу длаетъ свою собственную ‘задачу жизни’.

Что касается Гильды, въ принцип — какъ мы видли — она готова ничмъ не стесняться: дебатируя вопросъ о крпкой и нжной совсти, она говоритъ Сольнессу: ‘…Да почему мн и не быть хищной птицей! Почему и мн не выходить на добычу? Захватить ту добычу, которая мн нравится? Разъ я могу запустить въ нее свои когти? И удержать ее?’ Но лишь только приходится столкнуться съ живымъ человческимъ горемъ, какъ дломъ ея рукъ, и она превращается въ ‘хилаго человка’, не чувствуя, напр., въ себ способности добить злополучную жену Сольнесса, отнявъ у вся Сольнесса, хотя бы и въ интересахъ будущихъ ‘воздушныхъ замковъ’… ‘Я не могу поступить нехорошо съ человкомъ, котораго я знаю’, признается она Сольнессу. ‘Не могу отнять… чего нибудь’…

Таковы взаимныя отношенія между ‘задачей жизни’ и совстью у современныхъ героевъ Ибсена. Имъ не достаетъ того, что было въ пору полузвриныхъ отношеній между людьми и что безвозвратно исчезло въ силу ‘облагороженія’ человческой природы. Они уже не способны идти напроломъ къ намченной цли — спокойные, ясные и уравновшенные, не смущаясь чужимъ страданіемъ, подобно старымъ викингамъ. Задача жизни можетъ порою превратить ихъ жизнь въ тяжелое испытаніе. Но все же они будутъ жить, будутъ знать, для чего живутъ и для чего страдаютъ,— пока имъ сіяетъ ихъ задача жизни… Пока она сіяетъ, они не ‘лишніе’ люди. Они только мучащіеся люди!

V.

Мы переходимъ съ анализу душевной драмы у лишнихъ людей Ибсена.

‘Лишніе’ люди — это, конечно, ‘не приспособленные’ къ жизни или ‘не приспособившіеся’. Обыкновенно въ слов ‘лишніе’ слышится извстный укоръ по отношенію къ тмъ, которые не сумли приспособиться. Объ Ибсен врне было бы сказать обратное.

Какъ психологъ, онъ считаетъ счастье крупнымъ факторомъ не только дйствительнаго, но и моральнаго характера: по Ибсену ‘радость облагораживаетъ’ (Росмеръ), а ‘горе длаетъ человка злымъ и суровымъ’ (Альмерсъ въ ‘Маленькомъ Энольф’). Тмъ не мене авторскія симпатіи его всего меньше принадлежатъ людямъ, которые спокойны и счастливы въ силу присущей имъ нетребовательности, и ни къ кому онъ такъ жестко и пренебрежительно не относится, какъ къ приспособившимся и приспособляющимся — при всякихъ условіяхъ жизни. ‘Онъ никогда не хочетъ большаго, чмъ можетъ’, иронически отзывается объ одномъ изъ своихъ единомышленниковъ неудачникъ Брендель въ ‘Росмергольм’, и симпатіи Ибсена явно на сторон этого неудачника, въ итог всей своей жизни нашедшаго только ‘тоску по великому Ничто’, какъ онъ шутитъ на свой счетъ передъ смертью. Въ глазахъ Ибсена люди, которые никогда не хотятъ того, чего не могутъ, никогда, конечно, не могутъ быть безполезными, но на то не въ нихъ и источникъ творческихъ силъ, создающихъ будущее, не въ нихъ залогъ этого будущаго и не въ нихъ причина неизбжности роста человческаго духа и пересозданія жизни на иныхъ началахъ.

Для этого нужны его неуравновшенные люди съ безпокойною душой, которые должны неустанно искать и найти… Изъ нихъ вербуются ‘Строители’, если свою чудотворную жизненнуію задачу имъ посчастливится найти. Но изъ нихъ-же пополняются и ряды лишнихъ людей, если имъ это не удастся… Кто-то сказалъ, что всякій человкъ въ чемъ нибудь геніаленъ, только онъ случайно не напалъ на то дло, которое обнаружило бы его геніальность.

Героевъ Ибсена то же невдніе держитъ вдали отъ ихъ ‘жизненной задачи’, на которую они полностью могли бы отдать свои силы и на которой они могли бы развернуться въ дйствительную свою величину. Узелъ ихъ личной драмы всегда въ этомъ удаленіи. У однихъ это удаленіе иметъ хроническій характеръ непрерывнаго состоянія, у другихъ результатъ боле или мене случайной комбинаціи вншнихъ условій, разрушившихъ жизненную ‘задачу’, которая была или — иногда — казалось, что она была. Психологическая особенность и тхъ и другихъ — въ изображеніи Ибсена — это, что они отчетливо сознаютъ свое положеніе и степень его безысходности, отчетливо сознаютъ, чего имъ не хватаетъ и что длаетъ ихъ ‘лишними’ въ ихъ собственныхъ глазахъ… Не въ глазахъ читателя, для котораго они остаются и въ томъ и другомъ случа психологически цннымъ матеріаломъ, не реализованнымъ жизнью, какъ она, по тмъ или инымъ причинамъ, сложилась. Для читателя они не лишніе, а желанные, но для самихъ себя они несомннно лишніе: ‘тринадцатые за столомъ’, по выраженію Грегерса въ ‘Дикой утк’.

Принять жизнь, какъ простой фактъ существованія въ роли ‘тринадцатаго’, они не могутъ, даже пытаясь это сдлать, какъ пыталась Гедда Габлеръ. Остается выходъ, съ которымъ нельзя примириться, но который логически понятенъ и для нихъ, и для читателя: ‘добровольно’ уйти и перестать быть ‘тринадцатымъ’… Такъ они и длаютъ. Такъ развязываютъ свою внутреннюю драму Росмеръ и Брендель въ ‘Росмергольм’, такъ исправляетъ ошибочное ршеніе своей ‘задачи’ злополучный Грегерсъ въ ‘Дикой утк’, такъ разршаетъ вопросъ о себ блестящая неудачница Гедда Габлеръ.

Эта послдняя является типичнымъ лишнимъ человкомъ — ‘хроникомъ’, который всю свою короткую жизнь прожилъ безъ задачи жизни, по личнымъ условіямъ не могъ ея имть и напрасно пытался заполнить душевную пустоту эстетическими суррогатами жизненной задачи — вншнимъ блескомъ жизни и красотой ея отдльныхъ подробностся и мелочей. Жажда настоящаго и крупнаго не покидаетъ ея (по настоящему живетъ она разв только нсколько часовъ, когда ждетъ духовнаго возрожденія любимаго человка) до момента ‘красиваго’ выстрла въ високъ — непремнно въ високъ. Подчеркивая эту ультраэстетичность Гедды вплоть до способа, какимъ надо покончить съ собой, Ибсенъ отнюдь не длаетъ изъ нея прозелитку эстетиэма ради самого эстетизма.

Образъ тоскующей и непроизвольно жестокой Гедды Габлеръ далъ бы намъ очень цнный матеріалъ для анализа драмы у лишнихъ людей Ибсена, но онъ очень сложенъ и вдобавокъ въ немъ слишкомъ много спорныхъ подробностей (напримръ, элементъ несомннной ‘преступности’ {‘Преступность’ въ пьесахъ Ибсена подвергается очень своеобразному толкованію, поскольку рчь идетъ о богато одаренныхъ людяхъ.} въ поведеніи Гедды Габлеръ), которыхъ нельзя устранить въ нсколькихъ словахъ, сказанныхъ мимоходомъ. Разсчитывая вернуться къ ‘Гедд Габлеръ’ въ отдльномъ очерк, пока ограничимся о ней сказаннымъ и перейдемъ къ другимъ ‘тринадцатымъ’.

VI.

Съ фактической стороной душевнаго кризиса у владльца Росмергольма мы уже знакомы. Пока драма развернулась передъ нимъ только въ половину и для него остается неизвстною роль Ревекки въ самоубійств жены, жить для Росмера тяжело: — потеряно ‘состояніе радостной безвинности’, которое усиливало его работоспособность, но тяжесть была еще въ мру силъ. Умная и любящая Ревекка знаетъ это и неизмнно напоминаетъ Рослеру, что у него есть для чего жить. ‘О, не думай ни о чемъ, кром твоей прекрасной задачи’. Она знаетъ, что въ этихъ словахъ онъ найдетъ достаточную точку опоры для жизни, хотя бы и не ‘радостной’. Но положеніе рзко мняется, когда Росмеръ узнаетъ изъ уосъ самой Ревекки, что самоубійстзо его жены въ дйствительности не самоубійство, что цной ея жизни самый близкій ему человкъ хотлъ обезпечить успхъ ихъ общей ‘задачи жизни’ и ихъ собственное счастье. Тогда кризисъ у Росмера пріобртаетъ ршительный характеръ. Росмеръ потерялъ послднее, что у него оставалось: вру въ свою способность перевоспитывать и передлывать людей, т. е. въ свою ‘задачу жизни’. Если Ревекка, съ которой онъ цлые годы прожилъ, для лучшія, завтныя мечты, не поддалась вліянію, то какъ онъ можетъ разсчитывать подчинить своему вліянію другихъ — чужихъ ему людей? заставить ихъ силою своего авторитета и моральнаго воздйствія {Какъ мы видли, это — одно изъ существенныхъ (по замыслу Ибсена) орудій при осуществленіи задачи Росмера.} передлать свою жизнь, приниженную мрачными Росмерами, на новыхъ началахъ, достойныхъ человка? Онъ перестаетъ врить въ это, и сторонникамъ сохраненія въ неприкосновенности добраго стараго времени, нетрудно вырвать у него согласіе — оставить жизнь въ поко, какъ она есть. Задача его жизни, въ которую онъ вложилъ свое лучшее я, больше не существуетъ и тмъ самымъ для него безповоротно

О жизни поконченъ вопросъ…

Вотъ діалогъ между нимъ и Ревеккой (Ревекка собирается ухать изъ дома Росмера, и онъ считаетъ нужнымъ предупредить ее, что возможныя случайности имъ ‘уже давно’ предусмотрны и Ревекка отъ нихъ въ матеріальномъ отношеніи ‘обезпечена’. Ревекка возражаетъ, что это лишнее).

Ребекка. Ахъ, Росмеръ, ты проживешь дольше, чмъ я.

Росмеръ. Предоставь ужъ мн распорядиться моей жалкой жизнью.

Ревекка. Что это значитъ? Не думаешь же ты о томъ…

Росмеръ. Нашла бы ты это страннымъ? Посл печальнаго жалкаго пораженія, которое я потерплъ! Я, который хотлъ осуществить задачу своей жизни… и вотъ сдлался перебжчикомъ раньше даже, чмъ началась битва!

Ревекка. Возобнови борьбу, Росмеръ! Ты увидишь, что побдишь,— если ты попытаешься. Ты облагородишь сотни, тысячи душъ. Только попытайся.

Росмеръ. О, Ревекка! Я не врю уже больше въ задачу моей жизни.

Росмеръ оказался неправъ: въ дйствительности Ревекка, какъ мы видли, ‘переродилась’ подъ его вліяніемъ, и онъ могъ врить въ свою ‘задачу жизни’… Но ему нужно было чувствовать это, нужно было несомннное доказательство, которое было бы сильне совершеннаго Ревеккой преступленія. Такое доказательство Ревекка могла дать только въ моментъ ихъ двойнаго самоубійства.

——

Въ томъ же ‘Росмергольм’ есть еще неудачникъ — бывшій учитель Росмера, Брендель. Эта вводная фигура, мало обрисованная и недостаточно ясная, повидимому, должна оттнить, что въ роковомъ исход душевной драмы Росмера не слдуетъ ничего относить насчетъ его темперамента. Хотя Росмеръ, какъ и вс его предки, ‘никогда не смется’,— а Брендель, наоборотъ, всегда смется:— даже свою ‘тоску по великомъ Ничто’ онъ мотивируетъ только въ шуточной форм, прося Росмера одолжить ему ‘парочку отжившихъ идеаловъ’, которыхъ ему не достаетъ,— но результатъ утраты ‘парочки идеаловъ’ тотъ же, что и у Росмера.

Впервые съ Бренделемъ мы встрчаемся въ дом Росмера. По ремарк Ибсена, Брендель одтъ, какъ ‘обыкновенный бродяга’.

Какъ всегда, небрежный въ передач конкректныхъ подробностей положенія, Ибсенъ останавливаетъ свое вниманіе только на психологической обрисовк. Въ этомъ отношеніи для читателя выясняется, что Брендель стоитъ на поворот своей жизни: ему кажется (не совсмъ такъ или — врне — совсмъ не такъ, какъ это кажется Росмеру), что наступило уже ‘бурное время’ и для сдого бойца мысли и слова пришла пора настоящаго дла… Но практическій дятель — тотъ самый Моргенегордъ (онъ — редакторъ мстной гаветы), который ‘никогда не хочетъ большаго, чмъ можетъ’, скоро вернулъ сдого идеалиста на землю, уяснивъ ему малую рыночную цну его ‘отжившихъ идеаловъ’ — именно здсь, на родин его юношескихъ мечтаній… И Брендель, которому легко было занять у стараго ученика, при первомъ же свиданіи посл многолтней разлуки, ‘крахмальную сорочку’ и сюртукъ и ‘пару порядочныхъ сапогъ’, не хочетъ пережить необходимость занимать ‘парочку отжившихъ идеаловъ’. Вспоминая по контрасту свое первое появленіе у Росмера съ наружной вншностью ‘обыкновеннаго бродяги’, онъ резюмируетъ разницу между тмъ, что было, и тмъ, что есть, въ слдующихъ словахъ: ‘Когда я вступилъ въ этотъ залъ послдній разъ, я стоялъ передъ тобой (Росмеромъ), какъ достаточный человкъ и похдопывалъ себя по карману’… А теперь онъ — ‘банкротъ’, ‘голъ, какъ соколъ’ и представляетъ ‘свергнутаго короля на груд пепла своего сгорвшаго дворца’.

Такимъ образомъ и этотъ сдой неудачникъ, какъ только сгорлъ его дворецъ, не хочетъ больше выносить жизнь, обезцненную крушеніемъ его личной ‘задачи жизни’, и ‘добровольно’ уходитъ изъ нея, какъ и вс неудачники Ибсена.

VII.

Мы оcтановимся еще на одномъ варіант о лишнемъ человк. Это — Грегерсъ въ ‘Дикой утк’, такъ ненужно изувченной символизмомъ. Попутно мы получимъ отвтъ на одинъ вопросъ, который самъ собой останавливаетъ читателя {У насъ этотъ вопросъ былъ, въ извстной мр, вопросомъ дня, когда ставилась ‘Дикая утка’ на сцен Московскаго Художественнаго театра.} Ибсена: какъ, въ конц концовъ, относится къ правд этотъ углубленный въ человка писатель, если въ одной своей вещи (‘Столпы общества’) онъ провозглашаетъ устами Лоны: ‘свобода и правда — вотъ столпы общества!’ а въ другой (‘Дикая утка’) устами скептика врача — совершенно обратное: ‘стимулирующій принципъ — ложь жизни’.

Мы легко убдимся, что въ дйствительности противорчія нтъ. Для самого Ибсена и для избранниковъ его творчества правда — верховный критерій жизни. Они жаждутъ этой правды — истины и правды-справедливости, почти какъ страстотерпцы. ‘Врагъ народа’ Штокманъ, не задумываясь, отвчаетъ на упрекъ, что своимъ разоблаченіемъ истины онъ можетъ подорвать благосостояніе родного города: ‘я такъ люблю свой родной городъ, что желалъ бы лучше видть его разореннымъ, чмъ процвтающимъ на почв лжи’. Для Штокмана правда выше всего. Но вдь та же самая правда не можетъ позволить Ибсену, какъ психологу, скрыть, что это не для всхъ такъ, что иногда ‘правда’ налагаетъ на человка такую тяжелую ношу, что при малыхъ душевныхъ силахъ съ ней не справиться: она не подниметъ, а придавитъ.— Такимъ образомъ философія ‘Дикой утки’ не противорчіе съ общей идеей Ибсена о ‘правд’, а дополненіе. Н. К. Михайловскій отмтилъ, какъ особенность писательско манеры Ибсена, что онъ часто беретъ ‘одни и т же движенія человческой души (прибавимъ: важнйшія), только въ различныхъ комбинаціяхъ’. Для этого онъ прибгаетъ къ ‘симметричнымъ’ положеніямъ, которыя должны подчеркнуть и рзче выдвинуть все существенное. Эта ‘симметричность’ построеній часто вредитъ художественности впечатлнія,— когда она рзко и неотступно преслдуетъ — такъ сказать — читателя (напримръ, въ ‘Сверныхъ богатыряхъ’). Для художественнаго разъясненія вопроса о ‘правд’ въ жизни, Ибсенъ прибгнулъ къ тому же пріему ‘симметричныхъ’ построеній, но об пары симметричныхъ фигуръ: Лоны и Грегерса, Берника и Гіальмара онъ размстилъ въ двухъ разныхъ пьесахъ: въ ‘Столпахъ общества’ и въ ‘Дикой утк’. Благодаря этому, выиграла художественность впечатлнія: аналогія не навязывается, а естественно раскрывается мысли читателя, но за то является возможностъ просмотрть ее, какъ это мы и видли на факт мнимыхъ противорчій у Ибсена.

И Лона (‘Столпы общества’) и Грегерсъ (‘Дикая утка’) задаются одной и той же цлью: имъ нужно, чтобы окружающая жизнь была цликомъ основана на ‘правд’. У близкихъ имъ обоимъ лицъ жизнь основана какъ разъ обратно — на кривд. Они и становятся прежде всего объектомъ для ихъ нравственнаго воздйствія. Оба добиваются желаннаго устраненія вншнихъ проявленій кривды. Но результатъ совершенно различный въ зависимости отъ того, къ кому они адресовались со своими требованіями устранить кривду. Лона имла дло съ человкомъ крупнаго масштаба (Берникъ), Грегерсъ имлъ дло съ жалкимъ человкомъ (Гіальмаръ). Поэтому первая, въ конц концовъ, произноситъ знаменитую побдную фраву: ‘свобода и правда — вотъ столпы общества!’ а второй долженъ молчать, когда при немъ говорятъ, что скрасить жизнь Гіальмаровъ можетъ только одна ‘ложь’ (иллюзія).

Такъ какъ драма въ душ ‘лишняго’ человка — Грегерса — станетъ рельефне отъ сопоставленія съ торжествующей Лоной, то мы и станемъ разсматривать ихъ параллельно.

VIII.

Богатый судостроитель, длецъ и общественный дятель — консулъ Берникъ когда-то былъ на пути къ разоренію. Больше, чмъ когда-либо, онъ нуждался въ довріи согражданъ, потому что въ перевод на языкъ денежныхъ отношеній ‘довріе’ значитъ ‘кредитъ’: пусть припомнитъ читатель, какъ Гейне-школьникъ изводилъ своего учителя, упорно переводя слово ‘вра’ французскимъ словомъ — ‘le credit’. И въ это самое время съ Берникомъ приключается любовная исторія въ жанр того же Гейне. Если откроется, что герой ея Берникъ, это подорветъ его солидную репутацію въ глазахъ длового и ханжеского общества (Ибсенъ очень нердко изображаетъ въ такихъ краскахъ ‘культурное’ общество своей родины). Спасаетъ его другъ Іоганнъ, который бремя ‘скандала’ принимаетъ на себя и на свое имя. Онъ узжаетъ на неопредленное время въ Америку вмст съ Лоной, бывшей (тайно) невстой Берника: послдній предпочелъ ей — ради спасенія своей промышденной фирмы, пережившей три столтія — нелюбимую двушку, но съ крупнымъ состояніемъ. Отъздъ обоихъ освободилъ Берника отъ всякихъ тревогъ и далъ ему возможность встать на ноги. Свднія о затрудненныхъ финансовыхъ обстоятельствахъ старинной фирмы, хотя и сдлались достояніемъ молвы, но нашли себ легкое объясненіе въ слух, что скрывшійся Іоганнъ обокралъ кассу своего друга. Берникъ слуха не поддерживаетъ, но и не отвергаетъ, пользуясь выгодами такого положенія.

Къ началу пьесы Ибсева, и Лона, и Іоганнъ возвращаются изъ Америки и встрчаютъ въ Берник даровитаго дльца и уважаемаго общественнаго дятеля… Своей Лон Ибсенъ придалъ много чертъ, напоминающихъ ея современницу — русскую нигилистку шестидесятыхъ годовъ. Та же небрежность въ костюм, то же отсутствіе заботы о вншней привлекательности, такая же рзкость языка вплоть до возраженій: ‘къ чорту эту глупую исторію’ и та же фанатичная преданность правд. Угловатая рзкость въ поведеніи Лоны переплетается у Ибсена въ своеобразное гармоничное цлое съ обычными особенностями его женщинъ: съ чувствомъ требовательнаго поклоненія любимому человку и высокой оцнкой нравственнаго элемента въ любви мужчины и женщины. По пьес оказывается, что за 15 лтъ разлуки старая любовь Лоны къ Бернику не ‘заржавла’, говоря словами пословицы. И вн родины, и посл разрыва онъ остался для нея тмъ, чмъ былъ — ‘героемъ ея юности’, заслоненнымъ и затемненнымъ главою ‘дома Берниковъ’, который долженъ по необходимости ежедневно и ежечасно притворяться, молчать и скрывать {По пьес Лона права: позорныя для Іоганна обвиненія не забыты, и память о нихъ заботливо культивируется сплетниками мстнаго общества.}.

Естественно, что ‘задача жизни’ для нея прежде всего отлилась въ заботу о нравственномъ освобожденіи любимаго человка. Еще въ Америк, когда она узнала отъ Іоганна, что Берникъ малодушно согласился взвалить на своего друга послдствія ‘скандала’, она ‘поклялась себ’ освободить его отъ безчестящихъ воспоминаній. ‘Я поклялась себ,— говоритъ она впослдствіи,— герой моей юности долженъ свободно и правдиво стоять передъ всми’! Ганнибалова клятва не могла, конечно, утратить силу отъ того, что Лона, по своемъ возращеніи, узнаетъ, что ‘герой ея юности’ ради себя и ‘дома Берниковъ’ 15 лтъ не мшалъ клеветнической молв называть своего великодушнаго друга воромъ. Подъ вліяніемъ общаго положенія вещей, Лона ршительно становится на сторону ‘тероя ея юности’ въ борьб противъ главы уважаемой торговой фирмы.

‘Все твое величіе покоится на зыбкомъ болот — и ты вмст съ нимъ’,— говоритъ Бернику Лона — ‘Я задумала помочь теб пріобрсти твердую почву подъ ногами’. Она требуетъ отъ Берника, чтобы онъ открыто признался въ своихъ проступкахъ, очистилъ имя Іоганна отъ клеветы и тмъ самымъ пріобрлъ ‘твердую почву подъ ногами’, т. е. правду. Берникъ отказывается. У него и Лоны разное пониманіе ‘правды’. Для первой сознаніе своей правоты нужно, какъ гарантія внутренней свободы и чувства обезпеченности отъ возможныхъ случайностей, для второго все дло разршается тмъ, что онъ чувствуетъ за собой право на все, чмъ онъ фактически пользуется. ‘Какъ, чтобы я добровольно пожертвовалъ своимъ семейнымъ счастьемъ и своимъ положеніемъ въ обществ!’ — восклицаетъ онъ. А на вопросъ послдней: иметъ ли онъ право на это, счастье, отвчаетъ, что иметъ, такъ какъ ‘въ теченіи пятнадцати лтъ (разлуки) ежедневно зарабатывалъ себ частицу этого права правильной жизнью и той пользой, какую приносилъ’. Однако, рядъ событій выясняетъ Бернику, какъ онъ не ‘свободенъ’ въ дйствительности и до какой степени онъ можетъ пасть въ своихъ собственныхъ глазахъ при защит своего ‘величія’… И когда ему уже ничто, по вншности, не угрожало: Лона намренно вернула ему вс компрометировавшіе его документы,— онъ ршается исполнить то, чего требовала Лона. Въ моментъ общественнаго чествованія его, какъ заслуженнаго и безукоризненнаго человка, онъ разъясняетъ истинную роль Іоганна въ его жизни и свою вину передъ нимъ… Лона торжествуетъ.

Ея ‘задача жизни’ завершилась успхомъ. Ложь изгнана. Герей ея юности стоитъ передъ всми ‘свободно и правдиво’.

Мы значительно отклонились въ сторону отъ лишнихъ людей Ибсена и слишкомъ надолго, быть можетъ, вернулись, къ — не ‘лишнимъ’ людямъ. Но мы считаемъ, что пока вопросъ о правд въ міроразумніи Ибсена не будетъ достаточно выясненъ, до тхъ поръ ‘Дикая утка’ не освободится отъ неясности, а въ такомъ случа драма въ душ послдняго лишняго человка, которымъ мы займемся, не станетъ отчетливой и доступной анализу.

Въ ‘Дикой утк’ Грегерсъ такой же фанатикъ ‘правды во всемъ’, какъ и Лона, но иметъ онъ дло не съ крупномасштабнымъ Берникомъ, а съ ничтожнымъ говоруномъ Гіальмаромъ и это одно опредляетъ неудачный исходъ задачи жизни Грегерса.

Фактическая основа драмы въ ‘Дикой утк’ слдующая.

Заводчикъ Верле зналъ, что планъ, по которому его компаньонъ совершаетъ вырубку купленнаго лса, невренъ, но не мшалъ операціи, которая могла быть очень выгодной. Когда, наконецъ, вмшался въ дло судъ, оказался виновнымъ одинъ только компаньонъ Верле, лейтенантъ Экдаль. Только онъ и пострадалъ, разоренный и обезчещенный приговоромъ суда. Верде оказался совершенно въ сторон отъ рискованной операціи: въ глазахъ общества, даже въ глазахъ семьи обвиненнаго Экдаля, онъ является не виновнымъ, а пострадавшимъ лицомъ: его доброе имя, по чужой вин, чуть было не подверглось судебному опороченію. Отношеній къ семь Экдаля Верле не прервалъ, но придалъ отношеніямъ харакіеръ покровительства. Это дало ему возможность использовать нищету и позоръ Экдалей какъ нельзя удобне, когда обстоятельства сдлали для Верле неизбжнымъ удаленіе изъ дому его экономки, чтобы ‘прикрыть грхъ’. Въ качеств необходимаго мужа онъ намтилъ сына своего бывшаго компаньона Гіальмара и безъ труда добился, что послдній на Гин (имя экономки) женился, не догадываясь объ ея прошломъ и очень довольный свадебнымъ подаркомъ Верле — денежной помощью на устройство фотографіи. Относя это, также какъ платную переписку, которую контора Верле обезпечила бывшему лейтенанту, за счетъ доброты сердца заводчика, недалекій Гіальмаръ чувствуетъ къ нему искреннюю признательность.

‘Счастье’ улыбнулось ему и съ другой стороны. У него есть ‘прекрасная задача’. Въ дйствительности онъ ни на какую задачу жизни не способенъ, но ему создалъ иллюзію такой задачи нкто Реллингъ, благожелательный скептикъ и врачъ по профессіи. По его глубокому убжденію, чтобы переносить жизнь, ее надо скрасить ‘ложью’, и въ качеств такой лжи онъ внушаетъ Гіальмару вру въ его творческія способности, въ будущее изобртеніе въ дл фотографіи, которое онъ непремнно сдлаетъ, вернувъ имъ своей семь прежній почетъ и уваженіе. И Гіальмаръ, простодушный болтунъ, нискренно счастливъ настоящимъ человческимъ счастьемъ. Онъ говоритъ товарищу своего дтства Грегерсу, сыну Верле: ‘Передо мной днемъ и ночью стоитъ моя задача жизни’.

Грегерсъ — идейный антогонистъ Реллинга. Если для этого между ‘ложью жизни’ и человческими ‘идеалами’ такая же разница, какъ ‘между тифомъ и гнилой горячкой’, то для Грегерса, какъ и для Лоны, не понятна самая возможность существованія безъ ‘твердой почвы подъ ногами’ — правды въ человческихъ отношеніяхъ.

‘Если бы я могъ выбирать, то я лучше всего хотлъ бы быть быстроногой собакой… Да необыкновенно проворной собакой, такой, которая ныряетъ на дикими утками {Значеніе символовъ въ пьес.— Грегерсъ полагаетъ, что Пальмаръ является какъ разъ такою дикою уткой, которая пошла ко дну, завязла въ тин (несчастныхъ обстоятельствъ жизни) и рвется изъ нея, но не въ силахъ вырваться безъ чужой помощи (собаки). Грегерсъ и долженъ быть такой ‘собакой’ для всхъ гибнущихъ ‘утокъ’. Въ этомъ его задача жизни.— По отношенію къ Пальмару онъ, однако, впалъ въ ошибку. Пальмаръ — дикая утка другого типа, давно забывшая, что такое ‘настоящая дикая жизнь’ (на началахъ правды и достоинства), способная жить въ невол, вполн удовлетворяющаяся корзиной, въ которую посажена, и способная даже ‘жирть’ на готовыхъ кормахъ. (Такая ‘дикая утка’ фигурируетъ въ пьес Ибсена въ качеств ‘дйствующаго лицаи)… Корень драмы въ этой ошибк Грегерса.}, когда они идутъ внизъ и зарываются въ траву и тину!..’ Это говоритъ о себ самъ Грегерсъ, слушая разсказъ бывшаго лейтенанта, страстнаго охотника, о дикихъ уткахъ, которыя, когда ранены, всегда ‘идутъ ко дну, глубоко, какъ могутъ… зарываются крпко въ траву — и во всю эту чертовщину, которая лежитъ тамъ, и никогда уже не показываются назадъ’.

Такъ же, какъ и для Лоны, для Грегерса характерно общее стремленіе быть спасающей ‘быстроногой собакой’. Въ этомъ его общая задача жизни, и содержаніе ‘Дикой утки^ытолько частный случай изъ жизни Грегерса, пріобрвшій особое значеніе, благодаря нкоторымъ обстоятельствамъ.

Дло въ томъ, что Грегерсъ чувствуетъ себя непоправимо виноввымъ передъ Гіальмаромъ: и за отца, и на себя. Въ свое время онъ ‘предчувствовалъ’ исходъ сотрудничества Верле и Экдаля, но предупредить у него не хватило смлости. Когда катастрофа разразилась, Грегерсу остается реагировать на нее только упреками совсти. ‘Тебя я долженъ благодарить за то, что изнываю отъ терзаній нечистой совсти’, говоритъ онъ своему отцу… И вотъ Грегерсу улыбается возможность загладить, хоть отчасти, и вину отца, и свое малодушіе. Онъ узнаетъ обстоятельства, при которыхъ женился обманутый его отцомъ Гіальмаръ, и приходитъ въ ужасъ за друга своего дтства, врне, за тотъ привлекательный образъ, который жилъ въ его виноватой памяти съ тхъ поръ, какъ они разстались (16—17 лтъ назадъ). Въ сцен съ отцомъ, упрекая послдняго во всемъ, что тотъ сдлалъ, Грегерсъ восклицаетъ: ‘И онъ (Гіальмаръ) сидитъ теперь съ великой доврчивой дтской душой, живетъ подъ одной кровлей съ такой женщиной и не знаетъ, что то, что онъ называетъ своей семьей, основано на лжи!..’ Не мене удручаетъ Грегерса та вялость, съ которой его другъ реагируетъ на удары жизни. И вотъ онъ задумываетъ возродить Гіальмара, какъ это удалось Лон относительно Берника. Никакой вншней помхи своему намренію онъ не видитъ. Жена Гіальмара, какъ убдился потомъ Грегерсъ, оказалась простой, но но своему хорошей, любящей женщиной, преданной Гіальмару и стойко выносящей вс печали жизни впроголодь. Правда, Грегерсу уже не разъ приходилось убждаться, что его ‘идеальныя требованія’, какъ выражается Реллингъ, не встрчаютъ сочувствія со стороны придавленныхъ жизнью людей, но ему такъ хочется видть себя хоть разъ торжествующимъ въ своей задач жизни и такъ хочется загладить вину, такъ хочется считать Гіальмара способнымъ перенести кризисъ и выйти изъ него съ удесятеренными силами, нужными для перестройки жизни,— что онъ и дйствительно видитъ въ Гіальмар то, что хочетъ видть: человка съ ‘великою, дтской душой’, а не празднаго болтуна и никчемнаго человка.

Для человка, утомленнаго жизнью, какимъ является въ пьес Грегерсъ, созданный имъ самимъ миражъ принялъ формы реальной задачи жизни. Онъ будетъ правъ,— жизнь, наконецъ, свела его съ человкомъ, которому правда и подвигъ окажутся нужными — больше всего… ‘Я ужъ постараюсь вытянуть тебя на поверхность,— ободряетъ онъ своего друга,— потому что я тоже нашелъ себ задачу жизни’.— Вытянуть на поверхность — значитъ пробудить въ немъ дремлющія силы, вызвать въ душ спасительный кризисъ. Вызвать — полнымъ раскрытіемъ правды, дать возможность пережить чувство совершеннаго ‘подвига’ и затмъ фактически помочь Гіальмару перестроить свою жизнь на хорошихъ, честныхъ началахъ труда и любви къ виноватой… Вотъ ‘задача’, которая на нсколько дней освтила усталую и сумеречную жизнь Грегерса… ‘Вдь въ мір нтъ другого столь же высокаго подвига, какъ простить согршившему и любовью поднять его до себя’, неизмнно убждаетъ Гіальмара Грегерсъ.

Положеніе вещей обоотрилось еще однимъ контрастомъ… Среди окружающихъ, съ которыми долженъ былъ прожить свою жизнь Грегерсъ, нашелся, наконецъ, одинъ, который по собственному почину, устранилъ ‘ложь’. Это — его собственный отецъ, безчестный, но умный человкъ. Ему ‘правда’ оказалась нужною. Онъ овдовлъ, освободился отъ Гины и теперь женится на женщин тоже съ ‘прошлымъ’. Чтобы обезпечить себя и свое счастье отъ всякаго страха въ будущемъ, они сразу раскрываютъ свое ‘прошлое’ одинъ относительно другого и это только укрпляетъ ихъ будущій союзъ.

Грегерсъ не можетъ допустить и мысли, что его другъ мелочне и въ духовномъ отношеніи ниже его отца. Но онъ оказался ниже.

Перерожденіе оказалось миражемъ. И ‘подвигъ’ тоже — со всмъ подъемомъ нравственныхъ силъ, на который разсчитывалъ Грегерсъ, когда прошлое жены открылось, его другъ остановился мыслью не на искупающихъ вину обстоятельствахъ (т. е. совмстной жизни, тяжесть которой лежала на Гин), а только на самой вин. Униженіе въ прошломъ стало явнымъ, но не смнилось — для Гіальмара — надеждой на иное будущее.

Не оказалось ни силъ, ни энергіи, о которыхъ мечталъ Грегерсъ… Итакъ, вмсто торжества, новое крушеніе задачи жизни Грегерса… И больная совсть не излчена, и задача жизни разбита: ‘Если вы правы, а я ошибаюсь,— говоритъ Грегерсъ Реллингу,— тогда не стоитъ и жить на этомъ свт.

Реллингъ. О, жизнь на этомъ свт можетъ быть и недурной, если только насъ оставятъ въ поко господа, вторгающіеся къ намъ съ идеальными требованіями.

Грегерсъ (смотритъ передъ собой). Въ такомъ случа я радъ, что мое назначеніе таково, какъ оно есть.

Реллингъ. Смю спросить — каково ваше назначеніе.

Грегерсъ (собираясь уходить). Быть 13-мъ за столомъ.

Реллингъ. Чортъ вамъ повритъ!..

Но Ибсенъ несомннно ‘повритъ’ своему лишнему человку. Повритъ, что ‘тринадцатымъ’ онъ не станетъ жить.

Какъ видитъ читатель, никакого диссонанса въ отношеніи Ибсена къ ‘правд’ человческихъ отношеній нтъ. Для его сильныхъ, одаренныхъ людей, правда признается высшимъ благомъ и на страницахъ ‘Дикой утки’, какъ и во всхъ произведеніяхъ… И правда, и ‘задача жизни’.

X.

Но что же представляетъ собою эта всеобъемлющая ‘задача жизни’ въ толкованіи Ибсена? Каково ея конкректное содержаніе?

Ибсенъ не связываетъ этого содержанія съ какой-нибудь опредленной категоріей душевныхъ движеній человка. Для него задача жизни такой же ‘постоянный законъ съ непостояннымъ содержаніемъ’, какъ и вообще вс повелительные нравственные законы, направляющіе жизнь человчества при перемнныхъ условіяхъ времени и мста. Содержаніемъ ‘задачи жизни’ можетъ быть истинно-королевская идея Гакона, можетъ быть освободительное строительство Сольнесса, можетъ быть проповдь суроваго, опредленнаго, но не спокойнаго душой Бранда. Но содержаніе можетъ не выходить и за предлы обыденной жизни. Если у жены Сольнесса, какъ мы видли, жизненной задачей было выростить въ своихъ дтяхъ ‘прямыя взрослыя души’, выростить ихъ ‘въ уравновшенности и въ благородныхъ, прекрасныхъ формахъ’, то для Марты {‘Столпы общества’.}, сестры Бервика, вся жизненная задача исчерпывалась сначала исправленіемъ проступка въ тайн любимаго человка: воспитаніемъ брошенной двочки, въ которой она видла вмст съ молвой — дочь Іоганна отъ ‘скандальной’ исторіи, а потомъ, когда эта цль была достигнута, вообще въ заботахъ о безпризорныхъ дтяхъ. Для Эллиды (‘Женщина съ моря’) задача еще обыденне: будучи мачихой, замнить мать для дтей своего мужа.

Но есть одна непреложная особенность въ ‘задач жизни’ по Ибсену. Она должна быть свободной: свободно избранной — на свою собственную отвтственность’. Она должна быть взята на себя совершенно добровольно. Иначе это будетъ уже не ‘задача жизни’, а урочная работа, опредленная тюремнымъ уставомъ. Сообразно съ этимъ, то, что взвалили на плечи человка вншнія условія и личная ошибка, никогда не можетъ стать задачей жизни, какъ ее понимаетъ Ибсенъ. Но не но вншнимъ признакамъ этой обузы, а только по внутреннимъ — по отсутствію во взятой на себя обуз признаковъ нравственной свободы. Т же самыя обязанности, которыя такъ тяготятъ, когда он невольно взяты, могутъ быть легко носимы, когда он взяты вольно. Иллюстраціей этого основного свойства Ибсеновской ‘задачи жизни’ служитъ ‘Женщина съ моря’.

Совмстная жизнь супруговъ Вангель готова рухнуть: ею тяготится Эллида, вторая жена доктора Вангеля. Не потому, что ее не любятъ въ новой семь или она сама не любитъ мужа и его дтей — двухъ двушекъ на возраст… Женщины у Ибсена часто томятся сознаніемъ, что бракъ для нихъ былъ не свободнымъ союзомъ свободныхъ людей, а самопродажей, въ качесгв женщины, за заботы о нихъ мужа. Такое сознаніе тяготитъ и Эллиду, хотя фактической правды въ ея терзаніяхъ нтъ… Но самое тяжелое для нея, это — мысль, что она несвободна во всемъ, что она должна длать. Такъ какъ ‘Женщина съ моря’, съ нашей точки зрнія, представляетъ особый интересъ, то мы позволимъ себ привести цликомъ слдующій діалогъ между Эллидой и Вангелемъ:

Эллида. Слушай же, Вангель… намъ нельзя доле обманывать себя самихъ… и другъ друга.

Вангель. Разв мы это длаемъ? Мы обманываемъ себя!

Эллида. Да. Или во всякомъ случа, мы скрываемъ истину. Потому что вдь истина… настоящая, прямая истина… состоитъ въ томъ… что ты явился и купилъ меня.

Вангель. Купилъ!.. Ты говоришь… купилъ!

Эллида. Ахъ, вдь я была ничмъ не лучше тебя. Я согласилась на торгъ. Я продала себя теб.

Вангель (болзненно взглянувъ на нее). Эллида… и у тебя хватаетъ сердца называть это такъ?

Эллида. Но разв же можно называть это иначе! Ты не могъ боле выносить пустоты въ твоемъ дом. Ты сталъ искать себ жены.

Вангель. И матери для дтей, Эллида!

Эллида. Можетъ быть, и это — между прочимъ. Хотя… ты не зналъ вдь, гожусь ли я къ этому. Вдь ты только видлъ меня… и раза два разговаривалъ со мной. Я стала теб нравиться и…

Вангель. Назови это, какъ думаешь!

Эллида. А я!.. Вдь я была такъ безпомощна и такъ одинока. Что же тутъ удивительнаго, что я согласилась на сдлку, когда ты предложилъ взять на себя заботу обо мн!

Вангель. Увряю тебя, дорогая Эллида, что я вовсе не такъ смотрлъ на это. Я честно спросилъ тебя, согласна ли ты длить со мною и съ дтьми, то немногое, что у меня было.

Эллида. Да, ты правъ. Но я все же не должна была принимать этого! Ни за какія блага въ мір не должна я была принимать этого. Не должна была продавать себя! Лучше самая тяжелая работа… лучше нищета при свобод и по собственному выбору!

Вангель. Значитъ, т 5—6 лтъ, которыя мы провели вмст, ничего не стоятъ въ твоихъ глазахъ?

Эллида. О, вовсе нтъ, Вангель! Мн было у тебя такъ хорошо, какъ только можно желать. Но я не свободно вступила въ твой домъ. Вотъ въ чемъ дло!

‘Не свободно’ вступила. Въ устахъ Эллиды это значитъ, что между ея душевнымъ строемъ и ея поведеніемъ нтъ внутренней свободной и самоопредлившейся связи.

Въ одной фантастической сцен Перъ Гинтъ оказывается среди троллей, которые его поучаютъ разниц между человкомъ и троллемъ: для послднихъ правило: ‘будь доволенъ собой’, а для перваго законъ: ‘будь самимъ собой’. ‘Быть довольнымъ собой’ значитъ принимать жизнь, какъ она есть. ‘Быть самимъ собой’ значитъ создавать свою жизнь по собственному ‘усмотрнію’ (слова Росмера).

Душевный разладъ Эллиды и опредляется невозможностью, въ силу допущенной ошибки, ‘быть самой собой’, т. е. вступить въ жизнь, повинуясь только своему собственному внутреннему влеченію. Вся ея жизнь опредлилась фактомъ замужества, и она навсегда утратила возможность выбрать себ ‘задачу жизни’. Задачу жизни для нея должно замнить то, къ чему принудили ее случай и ошибка. Эллида не можетъ освободиться ни отъ чувства тяжелой вины передъ собой, ни отъ чувства какой-то невозвратной потери — потери ‘несложившихся псенъ’, которыя, по словамъ Ятгейра, всегда бываютъ ‘самыми сладкими’. То обстоятельство, что ея мужъ, какъ она не сомнвается, связанъ съ ней искреннимъ и честнымъ чувствомъ, тотъ фактъ, что отъ нея ждутъ заботы и ласки дочери этого хорошаго человка,— все это только усиливаетъ боль въ душ, не заглушая самой тоски по утраченномъ ‘возможномъ’ счасть. ‘Быть можетъ, вотъ гд задача’ (фактическое содержаніе задачи),— говоритъ она, когда узнаетъ, съ какой скрытой нжностью относится къ ней ея падчерица Гильда (будущая Гильда въ ‘Строител Сольнесс’), но все же не можетъ заглушить щемящее чувство ‘утраченнаго’. ‘О, не думай,— говоритъ она мужу,— что не бываетъ минутъ, когда я вижу миръ и спасеніе въ томъ, чтобы бжать душой къ теб… И бороться со всми притягивающими и пугающими меня силами. Но я не могу этого. Нтъ,— я не могу.’

Власть неизвстнаго — того, что могло бы быть, если бы ошибка не лишила свободы — Ибсенъ символизировалъ въ лиц ‘неизвстнаго’, который является въ пьес — таинственнымъ, неяснымъ, но реальнымъ лицомъ и доводитъ терзанія Эллиды до высшей стенени напряженія. Наконецъ, она не въ силахъ бороться съ собой и проситъ Вангеля возвратить ей свободу (‘Отдай мн назадъ всю мою свободу’), чтобы она могла идти, не считаясь больше съ принудительной властью ‘случайныхъ’ обязательствъ. Душевный кризисъ, символизируемый въ появленіи на сцен неизвстнаго, заставляетъ ее добиваться расторженія тягостной ‘сдлки’, пока еще не поздно. ‘Теперь онъ (неизвстный — символъ невынужденный жизни) является и предлагаетъ мн… единственный и послдній разъ начать жизнь сначала… жить моей собственной истинной жизнью… жизнью, которая пугаетъ и влечетъ… и отъ которой я не могу отказаться. Не могу добровольно!’ .

Честный и любящій Вангель считаетъ съ своей стороны преступленіемъ ‘расторгнуть сдлку’, обрекши Эллиду всмъ случайностямъ неизвстнаго. Онъ готовъ прибгнуть, хотя бы къ сил, лишь бы удержать ее… Все это ‘ты можешь’… возражаетъ Эллида. ‘Для этого у тебя есть и власть, и средства! Но души моей… всхъ моихъ мыслей… всхъ моихъ влеченій и стремленій… ты не можешь сдержать! Они будутъ стремиться и мчаться… къ неизвстному… которое ты закрылъ для меня!’ — говоритъ Эллида.

Безысходность положенія становится очевидной и для Вангеля. Души и мыслей, дйствительно, нельзя удержать. И какъ врачъ, и какъ любящій человкъ, Вангель ршается на неизбжное…

Съ расторженіемъ Вангелемъ ‘сдлки’ въ состояніи Эллиды происходитъ немедленный переломъ въ благопріятную сторону. Кризисъ обострялся увренностью, что Вангель не возвратитъ свободу жен. Когда Вангель съ тяжелымъ усиліемъ, но все же ршается сказать: ‘И потому… потому я теперь же… уничтожаю сдлку… Можешь выбирать свой путь въ полной… полной свобод’,— Эллида, по ремарк Ибсена, ‘съ минуту смотритъ на Вангеля, широко раскрывъ глаза, не произнося ни слова’… Она уже свободна. Ея прежняя жизнь въ семь Вангеля стала объектомъ свободнаго выбора, она больше не фактъ, который нужно принять не споря. Ничто не затемняетъ больше въ сознаніи дйствительной цнности тхъ людей, съ которыми ее связала ‘ошибка’. Оставить ихъ оказывается для Эллиды невозможнымъ, и она остается съ ними, но уже ‘по собственному выбору и подъ своей отвтственностью’.

Счастливый Вангедь задаетъ ей вопросъ: ‘А неизвстное… не влечетъ тебя боле?’ Эллида отвчаетъ отрицательно: ‘Не влечетъ и не пугаетъ. Я получила возможность взглянуть на него… пойти къ нему… если бы захотла. Теперь я могла избрать его. Теперь я могла отказаться отъ него’. Отвчаетъ она отрицательно и на вопросъ, что собственно опредляло ея тоскливую неуравновшенность. ‘Не знаю’, говоритъ она и утверждаетъ только фактъ, что Вангель примнилъ единственное средство, которое могло помочь ей: ‘Да, дорогой мой, врный Вангель, теперь я возвращаюсь къ теб. Теперь я могу сдлать это. Теперь я иду къ теб свободно… добровольно и подъ своей отвтственностью’.

‘Задача жизни’ стоитъ теперь передъ Эллидой во всей очевидности — та самая, которую она раньше не ‘замчала’, выражаясь словами Эллиды. Когда Вангель начинаетъ вслухъ мечтать, какъ въ дальнйшемъ сложится ихъ совмстная жизнь — жизнь вдвоемъ, Эллида вноситъ поправку. Вотъ этотъ діалогъ:

Эллида. И для нашихъ дтей, Вангель.

Вангель. Нашихъ! {Курсивъ Ибсена.}.

Эллида. Тхъ, которыя еще не принадлежатъ мн… но которыхъ я сумю сдлать моими’.

Докторъ Вангель оказался хорошимъ врачемъ: благодаря его проницательности на свт стало одной счастливой жизнью больше, однимъ лишнимъ человкомъ — меньше.

——

Мы остановились на ‘Женщин съ моря’ съ особой подробностью, такъ какъ находимъ въ ней глубокое и тонкое освщеніе такой стороны въ человк, которая меньше всего бросается въ глаза и которая, быть можетъ, больше всего раскрываетъ, почему счастью ведется счетъ на дни и на часы даже и тми, у которыхъ въ жизни есть ‘счетъ счастья’… Если бы не символизмъ, который мшаетъ читателю и заставляетъ видть символъ даже тамъ, гд Ибсенъ говоритъ безъ всякихъ иносказаній, и если бы не экскурсіи въ область научной психологіи и мировыхъ ‘тайнъ’,— ‘Женщина съ моря’ была бы поистин художественнымъ откровеніемъ {Чтобы избгнуть упрека въ произвольномъ толкованіи роли ‘Неизвстнаго’ въ пьес Ибсена, оговоримся, что есть и иное толкованіе, не совпадающее съ нашимъ. Именно, по Швейцеру, Ибсенъ въ своей драм ‘рисуеть присущую человку чувственность, заглушающую въ его душ голосъ божественныхъ велній, въ вид своего рода морского чудовища, въ лиц чужеземца, вліяніе котораго на героиню драмы тмъ сильне, чмъ боле ее отдаляетъ отъ него гнетъ обстоятельствъ’. (‘Скандинавское творчество новйшаго времени’, этюдъ, приложенный къ ‘Исторіи скандинавской литературы’ Горна. Стр. 337). Но это явное недоразумніе, такъ какъ самъ Ибсенъ, устами Вангеля, даетъ разъясненіе того, что именно онъ символизировалъ въ ‘Неизвстномъ’… Пытаясь разъяснить душевный процессъ у Эллицы, создавшій почву для драмы, Вангель, въ конц пьесы, говоритъ Эллид: ‘твое влеченіе къ нему… къ этому иностранцу… все это было лишь выраженіемъ пробудившагося въ теб и выросшаго стремленія къ свобод. Вотъ и есе’.

Очевидно, что никакой рчи о ‘чувственности’ не можетъ быть. Ибсенъ самъ далъ то толкованіе, которое мы положили въ основу анализа душевной. драмы у Эллиды.}. Не говоря уже о насъ, ‘русскихъ, создавшихъ крылатыя слова объ ‘ежовыхъ рукавицахъ’.

Итакъ вотъ что по Ибсену нужно человку, чтобы чувствовать себя человкомъ. Нужна задача жизни, центрирующая его душевныя силы. Нужна задача жизни свободно избранная,— избранная подъ своей личной отвтственностью. Вн этихъ услобій жизнь можно только переносить,— кто можетъ переносить.

XI.

Нашей непосредственной задачей было изслдованіе одного изъ основныхъ мотивовъ творчества Ибсена.

Но русскому читателю невозможно остановиться на этой чисто литературной сторон вопроса. Передъ нимъ встаетъ естественно, хотя, быть можетъ, неожиданно, нашъ собственный вопросъ о лишнихъ людяхъ. Везд возможны лишніе люди, и Ибсенъ думаетъ, что они никогда не исчезнутъ: объ этомъ позаботится усердный поставщикъ драмъ — жизнь, какъ она сложилась, слдуя своимъ противорчивымъ законам.

Но мы, русскіе — какъ цлое, сумли сдлать ‘лишнихъ’ людей привычными для глаза и обезпечили себ первое мсто по проценту ‘лишнихъ’, какъ обезпечили его по проценту слпыхъ и умирающихъ.

Трудпо представить себ двухъ писателей боле разныхъ, чмъ Ибсенъ и нашъ Чеховъ. Одинъ говоритъ о родныхъ ему людяхъ и другой тоже говоритъ — съ такой искренностью и такой душевной болью — о близкихъ ему людяхъ! Но одного — вн родины слушаютъ, какъ своего писателя, другого слушаютъ съ оттнкомъ недоумнія (чтобы не сказать больше), какъ слушаютъ доклады путешественниковъ въ географическихъ обществахъ, когда не вполн врятъ точности сдланныхъ наблюденій. — У одного чувствуются люди, ведущіе упорную борьбу за свою жизнь, у другого чувствуется только настроеніе неудачной борьбы: чувствуется побдительница — жизнь, а сами побжденные съ ихъ душевными ранами остаются какъ-то недоступныни для точнаго изслдованія… Одинъ — по манер скульпторъ въ старомъ стил, хотя и новаторъ по стремленіямъ: его фигуры отчетливы и рзки зачастую, у другого — только намеки на рельефъ и контуры расплывчаты, какъ у Родена.— Одинъ стремителенъ въ своемъ творчеств: его драмы цлый ‘водоворотъ’, другой ровенъ, какъ русскія степныя рки.— Одинъ все передумалъ, другой все перечувствовалъ, но перечувствовалъ въ какихъ-то тискахъ мысли и сердца.

Быть можетъ, впрочемъ, это-то и заставляетъ думать о нихъ вмст. По началу контраста. Заставляетъ вслдъ за энергичными строителями жизни Ибсена и не мене энергичными его ‘лишними людьми’ вспомнить о ‘хмурыхъ людяхъ’ русскихъ ‘сумерекъ’.

‘Каждый человкъ созданъ для своего дла и цль его жизни — это рай его, Онъ неуклонно долженъ къ ней идти, хотя бы между нимъ и ею лежалъ широкій океанъ^и (‘Брандъ’).

Русскихъ людей отъ ихъ задачи жизни, маломальски крупной, всегда отдлялъ широкій океанъ, въ род того, о которомъ говоритъ Брандъ. Но всегда находились смлые люди, которыхъ океанъ не пугалъ, они уходили изъ нормальной жизни, жили напроломъ — подъ своей собственной отвтственностью и погибали… Даже среди героевъ Чехова есть ‘неизвстный человкъ’, которому символъ вры Бранда понятенъ.

Но вдь это все то, что называется ‘подвигомъ’ и чему нтъ мста въ обыденной жиизни и для силъ средняго человка. Что же они должны были длать — средніе люди, если имъ случалось хотть больше, чмъ они могутъ? Если имъ нужно была, какъ Эллид, хотя и маленькая, но свободно избранная, подъ своей отвтственностью, задача жизни?..

…Они пополняли ряды ‘хмурыхъ людей’ Чехова… Объ этихъ злополучныхъ людяхъ сложилось представленіе, какъ о ‘пустозвонныхъ говорунахъ’, нытикахъ и ‘неврастеникахъ’, ни къ чему органически не пригодныхъ. Это, однако, справедливо только въ томъ случа, если справедливо и относительно лишнихъ людей Ибсена.

Что нужно хмурымъ людямъ русскаго писателя? — ‘Я врю, слдующимъ поколніямъ будетъ легче и видне, къ ихъ услугамъ будетъ нашъ опытъ. Но вдь хочется жить независимо отъ будущихъ поколній и не только для нихъ. Жизнь дается одинъ разъ, и хочется прожтпь ее бодро, осмысленно, красиво. Хочется играть видную, самостдятельную, благородную роль, хочется длать исторію, чтобы т же поколнія не имли права сказать про каждаго изъ насъ: то было ничтожество, или еще хуже того. Я врю въ цлесообразность и въ необходимость того, что происходитъ вокругъ, но какое мн дло до этой необходимости, зачмъ пропадать моему ‘я’!

Подобно Нор Ибсена жаждетъ этотъ ‘неизвстный человкъ’ чуда, огромнаго чуда: ‘Что если бы чудомъ настоящее оказалось сномъ, страшнымъ кошмаромъ, и мы проснулись бы обновленные, чистые, сильные, гордые своей правдой?.. Сладкія мечты жгутъ меня и я едва дышу отъ волненія. Мн страстно хочется жить, хочется, чтобы наша жизнь была свята, высока и торжественна, какъ сводъ небесный’ (‘Разсказъ неизвстнаго человка’). Иногда мечта о невозможномъ чуд пріобртаеть характеръ вры въ возможное чудо. ‘Знаете, я съ каждымъ днемъ все боле убждаюсь, что мы живемъ наканун величайшаго торжества, и мн хотлось бы дожить, самому участвовать’ (‘Три года’ — Ярцевъ). Но участвовать хмурымъ людямъ приходится совсмъ въ другомъ, и ихъ тяготитъ ложь и безобраніе жизни — не въ отдльныхъ проявленіяхъ, а какъ общій неустранимый признакъ коллективной жизни, въ которой они должны участвовать. ‘Я человкъ отъ природы неглубокій,— говоритъ о себ герой разсказа ‘Страхъ’,— и мало интересуюсь вопросами, какъ загробный міръ, судьбы человчества, и вообще рдко уношусь въ высь поднебесную. Мн страшна, главнымъ образомъ, обыденщина, отъ которой никто изъ насъ не можетъ спрятаться. Я неспособенъ различить, что въ моихъ поступкахъ правда и что ложь, и они тревожатъ меня, я сознаю, что условія жизни и воспитаніе заключили меня въ тсный кругъ лжи, что вся моя жизнь есть не что иное, какъ ежедневная забота о томъ, чтобы обманывать себя и людей и не замчать этого, и мн страшно отъ мысли, что я до самой смерти не выберусь изъ этой лжи’. Изъ безобразной, ничмъ неприкрашенной лжи… У Чехова есть маленькій символическій разсказъ: ‘Знакъ восклицательный’. Маленькій чиновникъ неожиданно убждается, что на свт существуетъ восклицательный знакъ, наводитъ у своей жены, которая ‘недаромъ 7 лтъ въ пансіон была’, справку о смысл этихъ невдомыхъ знаковъ. Оказывается, что смыслъ грамматическій есть: жена еще не забыла, что ‘этотъ знакъ ставится при обращеніяхъ, восклицаніяхъ и при выраженіяхъ восторга, негодованія, радости, гнва и прочихъ чувствъ’. Открытіе оказалось ошеломляющимъ. ‘Сорокъ лть писалъ онъ (чиновникъ) бумаги, написалъ онъ ихъ тысячу, десятки тысячъ, но не помнитъ ни одной строки, которая выражала бы восторгъ, негодованіе или что-нибудь въ этомъ род’. И маленькаго чиновника мучаетъ до галлюцннацій этотъ ‘восклицательный знакъ, безъ котораго и жизнь, и онъ сдлались ‘пишущей машиной’.

Разв все это не то же, чего жаждутъ энергичные герои Ибсена?

Въ противность Ибсену, который всегда является въ роли часовщика: разыскивающимъ, какое именно колесико перестало правильно работать въ душ его неудачниковъ: чувство ‘безвинности’, чувство ‘отвтственности’, чувство ‘долга’, чувство правды, переходящей въ ‘изнурительную лихорадку справедливости’, жажды и внутренней свободы и самоопредленія и т. д.,— Чеховъ передаетъ только фактъ и созданное имъ настроеніе, отказываясь отъ анализа, какой именно психологическій факторъ сдлалъ его хмурыхъ людей хмурыми, и что именно должно измниться въ ихъ личной жизни — какое колесико нужно перемнить въ ихъ душевномъ стро, чтобы они перестали себя чувствовать хмурыми и лишними. Самое большое, что онъ говоритъ о нихъ, это — что они не виноваты, хотя чувствуютъ себя виноватыми, чувствуютъ себя той травой въ ‘Степи’, сожженной солнцемъ, ‘странную псню’ которой слушалъ Егорушка. ‘Въ своей псн она, полумертвая, уже погибшая, безъ словъ, но жалобно и искренно убждала кого-то, что она ни въ чемъ не виновата, что солнце выжгло ее понапрасну, она увряла, что ей страстно хочется жить, что она еще молода и была бы красивой, если бы не зной и не засуха, вины не было, но она все-таки просила у кого-то прощенія и клялась, что ей невыносимо больно, грустно и жалко себя’.

Псня травы — псня хмурыхъ людей Чехова. Имъ тоже (сравните ‘Разсказъ неизвстнаго человка’: почти тождественныя {Мы подчеркиваемъ это совпаденіе, въ виду сдланныхъ уже попытокъ истолковать Чехова, какъ художника, для котораго символъ вры исчерпывается словами: люди дурны, потому что дурны, и никто въ этомъ не виноватъ, кром нихъ самихъ.} выраженія) хочется быть ‘красивыми’, имъ хочется прожить жизнь ‘бодро, осмысленно, красиво’, хочется ‘длать исторію’, но какое-то солнце ‘выжгло ихъ понапрасну’, и имъ, какъ и трав, ‘невыносимо больно, грустно и жалко себя’.

Что же выжгла жизнь въ этихъ близкихъ Чехову людяхъ? Отвтъ — конечно, не исчерпывающій — мы находимъ у Ибсена. Сравнивая его лишнихъ людей и хмурыхъ людей Чехова, мы убждаемся, что наши ненужные люди только варіантъ на общечеловческую тему о людяхъ, лишенныхъ задачи жизни,— но варіантъ въ самобытной форм. Въ самомъ дл, если человку для бодрой и сильной жизни нужна, какъ абсолютное условіе, задача жизни свободная, свободно избранная, избранная подъ своей отвтственностью,— то, очевидно, что у насъ не можетъ не быть лишнихъ людей, не можетъ не быть массоваго производства лишнихъ людей.— Можетъ ли быть рчь о ‘свободномъ выбор’ задачи жизни для тхъ, кто хотлъ бы — хоть немножко хотлъ бы,— чтобы жизнъ была ‘свята, высока и торжественна, какъ сводъ небесный’? Задача жизни свободно избираема только для тхъ, кто равнодушенъ къ такимъ вещамъ. Но тогда неудивительно, что мы фабрикуемъ лишнихъ людей сотнями, что русская жизнь создала такого исключительнаго художника, какъ Чеховъ, и обезпечила его художественнымъ матеріаломъ на всю жизнь!

Единственное, что самобытно въ этихъ десяткахъ незамтныхъ драмъ, въ нсколькихъ словахъ, разсказанныхъ Чеховымъ, это — что хмурые люди не знаютъ, отъ чего они страдаютъ и не могутъ указать ‘единственнаго средства’, подобно Эллид, которое могло бы имъ помочь.

Представители ‘умренности’ не разъ указывали, что русскіе хмурые люди не ‘занимаются дломъ’ {Напомнимъ, что Эллида тоже не ‘занимается дломъ’ у Ибсена.}. Указывали на примръ ‘здоровыхъ людей’ за рубежомъ, которые занимаются тми же мелкими длами, которыя невозбранны и для хмурыхъ русскихъ людей, занимаются, потому что они здоровые, а не дряблые… Въ этомъ будто бы вся суть нашей хмурости — въ томъ, что мы не способны здорово относиться къ жизни… Вопросъ, однако, въ томъ, что люди, ставимые въ примръ ‘хмурымъ’, все, что длаютъ,— длаютъ свободно, мы подъ давленіемъ. Надъ ними не виситъ сознаніе подневольнаго выбора, не виситъ ‘притягивающая’ власть того, что нужно и что невозможно. Что это не наша самобытная болзнь, не наслдственная болзнь русской души,— порукой въ этомъ общечеловческія драмы Ибсена. И мы вылчимся отъ этой болзни такъ же внезапно, какъ вылчилась Эллида. И хмурые люди такъ же точно возьмутъ на себя черную работу, которой тяготились, когда она была для нихъ обузой факта… Для этого нужно то ‘единственное средство’, которое примнилъ Вангель: нужно, чтобы свобода нравственнаго выбора и самоопредленія перестала быть достояніемъ только тхъ героевъ русской жизни, которые осмливались уходить въ ‘широкій океанъ’ и тамъ погибали, она должна стать достояніемъ ‘массовой нормальной жизни, въ которой гибнущіе теперь герои займутъ мсто ‘строителей’ домовъ съ башнями, ‘уходящими въ небо’, и ‘воздушныхъ замковъ на каменномъ фундамент’, въ которыхъ только и может, по Ибсену, жить ‘настоящее человческое счастье’.

А. Е. Рдько.

‘Русское богатство’, No 1, 1905

‘Задача жизни’ у Ибсена.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

X.

XI.

Читайте также: