Из литературных впечатлений, Редько Александр Мефодьевич, Год: 1912 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 22 минут(ы)

Изъ литературныхъ впечатлній.

Издательское т-во писателей. Сборникъ первый. И. Бунинъ — Ночной разговоръ. С. Сергевъ-Ценскій — Медвженокъ. Гр. А. Н. Толстой — Хромой баринъ (романъ). И. Шмелевъ — Пугливая тишина.

Когда мы впервые (1907 г.) говорили о г. Сергев-Ценскомъ на страницахъ ‘Р. В.’, намъ приходилось доказывать, что онъ совсмъ не подражатель Л. Андреева, а самостоятельный своебразный художникъ съ родственнымъ Л. Андрееву темнымъ мистическимъ наклономъ мысли. Теперь задача критики упростилась. Доказывать талантливость Сергева-Ценскаго не требуется, она — всми давно признанный фактъ. И если сравнивать его съ другимъ, ране заслонявшимъ его крупнымъ художникомъ — въ силу нкоторой однородности темъ и настроеній, то сопоставленіе окажется въ данную минуту въ пользу Сергева-Ценскаго. Онъ свже сейчасъ, непосредственне, чмъ Л. Андреевъ, гоняющійся въ своемъ творчеств за тми мистическими призраками, отъ которыхъ счастливо ушелъ Сергевъ-Ценскій. Въ этомъ отношеніи онъ проходитъ эволюцію какъ разъ противоположную автору ‘Тьмы’ и ‘Сашки Жегулева’. Тотъ какъ разъ сейчасъ особенно занятъ разоблаченіемъ тайнъ an und fr sich и, какъ мы недавно отмчали, пробуетъ сдлать понятной психологію людей вн всего того, что длаетъ людей понятными для насъ: вн освщенія ихъ мыслей, ихъ отношенія къ людямъ, какъ они опредлились въ конкретныхъ реальныхъ подробностяхъ.

Л. Андреевъ думаетъ, что безъ всего этого читателямъ не будетъ живо чувствоваться отсутствіе логики въ жизни, возможность всякихъ необычайностей и неожиданностей въ род превращенія русскихъ дтей въ анекдотическихъ разбойниковъ.

Сергевъ-Ценскій этого не думаетъ. Онъ близокъ по настроенію къ Л. Андрееву, онъ тоже чувствуетъ себя и людей загнанными въ какой то логическій тупикъ, изъ котораго нтъ видимаго выхода. Но то, что онъ самъ чувствуетъ, и то, что ему важно дать почувствовать, онъ снова уметъ сдлать, оставаясь въ рамкахъ чисто-реалистическаго изображенія.

Мы говоримъ: ‘снова уметъ’, потому что въ литературной работ Сергева-Ценскаго былъ періодъ съ иными пріемами изображенія. Какъ разъ на такомъ період мы и остановились, говоря о Сергев-Ценскомъ въ XI книг ‘Р. Б.’ за 1907 г.— За сборникомъ первыхъ разсказовъ, чисто реалистическихъ по манер письма, послдовалъ циклъ крикливыхъ по форм разсказовъ о поручик Бабаев. Въ этихъ разсказахъ авторъ ‘Бабаева’ ставилъ себ задачей закрпить въ ясныхъ словахъ то невдомое, что манило его мистически, то неуяснимое, что не поддается никакимъ словамъ и что можно только невыразимо чувствовать въ себ. Увлеченный этой несбыточной надеждой, такъ же какъ недавно авторъ ‘Жегулева’, Сергевъ-Ценскій разсказывалъ пространно о ‘Безстнномъ’ на десяткахъ страницъ, и это было до жалости безсильно и скучно, и было обидно за художника, повернувшаго задачу алхимиковъ наоборотъ и приготовлявшаго успшно изъ золота своего реалистическаго дарованія чистйшую мдь всяческихъ ‘безликихъ’ образовъ, съ добавленіемъ тоски на десяткахъ страницъ.

Въ этомъ отношеніи на лицо новый переломъ въ настроеніи Сергева-Ценскаго. Въ послднихъ вещахъ, какъ ‘Движеніе’ и ‘Медвженокъ’, только что появившійся въ сборник товарищескаго издательства писателей, авторъ ‘Бабаева’ вернулся къ своему первому прошлому и снова сталъ тмъ, чмъ былъ въ первыхъ вещахъ: хорошимъ разсказчикомъ, человкомъ умющимъ глубоко чувствовать тайну существующаго, назовите ее какъ хотите: мистической тайной или же тайной реальности, которая есть и, вроятно, вчно будетъ. Эту тайну Сергевъ-Ценскій, созерцатель и участникъ жизни, по своему чувствуетъ, а разсказчикъ уметъ изъ того, что видлъ и пережилъ, создать доступное вашему сочувственному переживанію. При этомъ самъ разсказчикъ остается самимъ собой, не пожертвовавъ ни въ чемъ своимъ собственнымъ отношеніемъ къ жизни. Онъ по прежнему художникъ съ мистическимъ наклономъ мысли и настроенія, но онъ уже не авторъ безплодныхъ страницъ ‘Безстннаго’. То, что пугаетъ его въ жизни, то, что влечетъ его къ людямъ,— можетъ и должно быть изображено не только въ реалистическихъ, но и въ бытовыхъ подробностяхъ изъ жизни командира полка, стоящаго въ сибирскомъ городк Аинск. Чувству ‘тайнаго’ и недоступнаго разсчетамъ разсудка не помшаютъ ни реализмъ, ни бытъ. Такъ думаетъ снова Сергевъ-Ценскій и оказывается правъ. Его литературная значительность опредленно выросла съ измной неуловимому и неизобразимому ‘Безстнному’.

Въ новыхъ вещахъ Сергева-Ценскаго событія развертываются сами собой, одно за другимъ, толкаемыя внутренней связью: зачмъ — ради какого вывода разсказывается все это, художникъ съумлъ не выставлять напоказъ и въ поученіе. Вы этого не знаете, для васъ достаточно принимать разсказываемое за то, чмъ оно есть, чмъ кажется въ передач автора. Остальное приходитъ само собой: авторъ создалъ связь, соединившую читателя съ изображеннымъ уголкомъ жизни и всего міра. Все это какъ разъ было въ ‘Движеніяхъ’ и есть сейчасъ въ ‘Медвженк’.

Но, конечно, скрыть себя художникъ ни въ какомъ случа не можетъ. Личность его все равно окажется ясно выраженной, хочетъ или не хочетъ этого авторъ,— тоже все равно.

До насъ дошла, у насъ есть чудесная легенда о томъ, какъ Христосъ, измученный на своемъ крестномъ пути, остановился и отеръ лицо, и на полотн запечатллся нерукотворенный образъ Богочеловка, взявшаго на себя скорби міра и вину ‘сыновъ человческихъ’. Эта чудесная легенда о результат богочеловческихъ страданій изъ любви къ міру и людямъ, имла свое продолженіе въ литератур всхъ вковъ и народовъ. Если былъ у художника завтный міръ въ душ, если были ему дороги или радость или горе людей, если была у него хоть капля крови или слезъ, общая съ міромъ, человчествомъ, людьми, родиной,— ему никогда не удавалось быть простымъ ткачемъ литературной фабулы и занимательныхъ подробностей. Какъ бы далеки ни были отъ самого художника событія, имъ вытканныя слово за словомъ, строка за строкой,— то, что получалось, оказывалось всегда тоже нерукотвореннымъ образомъ самого художника, въ мру того, насколько жилъ онъ душою за одно съ міромъ.

Въ литератур легенда осуществляется, конечно, проще, повседневне и обыкновенне. Чаще всего и ярче всего нерукотворенные образы опредляются тоже страданіями — страданіями за окружающій міръ и другого человка. Но существуютъ въ литератур и другіе образы-отпечатки личности, создающіеся безъ води и намренія. Собственно всякое возбужденіе творчества носитъ въ себ задатки этого ‘чуда реальности’. На всемъ, что появится подъ перомъ въ минуту художественнаго вдохновенія, будетъ этотъ самосоздавшійся отпечатокъ личности автора. Все, что было пережито имъ съ людьми или о людяхъ, все отразится на результатахъ литературнаго вымысла, хочетъ или не хочетъ этого самъ авторъ.

Это вдь и составляетъ очарованіе реалистической художественной литературы, Ей не нужно подчеркивать ни ликъ, ни личину автора, и незачмъ ей выявлять его личность, по терминологіи отрицателей реализма. Авторъ можетъ что угодно разсказывать и рисовать какой угодно замыселъ. Будутъ передъ вами какъ живые разные люди, будутъ города и деревни, облака на неб и пыль на земл, все будетъ правдой о мір, но и въ то же время правдой объ автор. Передъ вами будетъ самъ собою — сверхъ изображеннаго — явившійся ‘нерукотворенный’ отпечатокъ личности художника. Будетъ ли онъ привлекателенъ или уродливъ, это конечно другой вопросъ. Мы говоримъ о чуд реальности въ литератур, о томъ психологическомъ чуд, которое совершается вчно въ литератур и которое обрекаетъ на судьбу небытія вс попытки устранить реализмъ изъ литературы во имя разоблаченія тайнъ, тогда какъ реальность — самая чудесная и дйствительная изъ всхъ вообразимыхъ для насъ тайнъ.

Автора ‘Медвженка’ магнитически влечетъ одна тема. Отдать себ отчетъ, подглядть тотъ моментъ, когда совершается крахъ человческой жизни. Ничего необычайнаго не случилось, никакихъ новыхъ причинъ не явилось, никакого переустройства жизни не произошло. Дйствуютъ исключительно старые методы жизни. Но вотъ они какъ-то переплелись, сцпились въ новую комбинацію, и налаженная гладко (казалось) жизнь испытываетъ страшный толчекъ, угрожающій разваломъ и приводящій къ дйствительному развалу всего, чмъ держалась жизнь даннаго человка.

Такой ‘случай’, который для Сергева-Ценскаго типичне всякой ‘нормы’, разсказывается и въ ‘Медвженк’.

——

Алпатовъ — человкъ съ солдатской психологіей, принимающій жизнь такъ, какъ она сложилась по обычаю.

Онъ не мечется ни направо, ни налво. Онъ идетъ по-солдатски шагая и мряя жизнь день за днемъ совершенно такъ же, какъ солдаты ввреннаго ему полка шагаютъ на ученьи. Кто-то приказываетъ, они идутъ, потому что такъ надо. И Алпатовъ жилъ, потому что кто-то приказываетъ, и не сомнвается, что онъ живетъ правильно.

И всмъ кажется, что онъ длаетъ свою жизнь, свою судьбу просто. П ему самому тоже кажется, что онъ держитъ ее очень прочно въ рукахъ.

У Алпатова есть уже генеалогія. Во-первыхъ, герой ‘Движеній’ — съ такой же крпко сбитой душой и такъ же неожиданно сломавшійся. Во-вторыхъ, герой одного изъ первыхъ разсказовъ: ‘Дифтеритъ’. Тотъ вдь тоже шелъ увренной дорогой, полагая, что съ нимъ ничего не можетъ ‘случиться’, пока не случилось и онъ не остался одинъ: а до дифтерита было четверо.

Сравненіе съ ‘Дифтеритомъ’ особенно интересно, такъ какъ хорошо оттняетъ успхъ Сергева-Ценскаго, какъ мастера. Тамъ былъ данъ эпизодъ. Здсь сложный разсказъ о цлой жизни, вертящійся около, судебъ купленнаго медвженка. Тамъ было сразу дано положеніе, которое хочетъ доказать авторъ: былъ данъ споръ о томъ, кто длаетъ жизнь — случай или логика.

И сейчасъ же за споромъ были разсказаны обстоятельства, ниспровергшія всю теорію дланія человкомъ и человками своей жизни. Оказалось, что длалъ ее кто угодно, но только не данный человкъ. Теперь въ ‘Медвженк’, какъ и въ ‘Движеніяхъ’, нтъ никакихъ Standpunkt’oBb. Просто ведется разсказъ о томъ, что было или могло быть въ маленькомъ сибирскомъ городк. Живутъ люди, какъ люди: изъ тхъ, что молятся передъ сномъ: слава Богу, день прожили. Ничего не подчеркнуто въ психологіи дйствующихъ лицъ. Никакихъ событій не выдумано. Не приходитъ даже такой разрушитель неожиданный, какъ дифтеритъ въ раннемъ разсказ. Нтъ, все идетъ просто. Просто передъ вами маленькій хаосъ фактовъ изъ одной маленькой жизни.

——

Въ техник очередная задача — изобртеніе машины, которая получала бы силу извн, со стороны, на разстояніи. Въ человческомъ быту такія машины, послушныя силамъ на разстояніи, существуютъ тысячи лтъ. Такая машина и былъ Алпатовъ. Онъ все переводилъ въ свои поступки, что приходило извн. Сергевъ-Ценскій характеризуетъ это одной мелочью изъ 20-лтняго прошлаго — о томъ, какъ Алпатовъ, только что пріхавшій въ Аинскъ на службу, пришелъ въ ужасъ отъ того, что его начальникъ, полковой командиръ, имлъ огромную семью — одиннадцать дтей. Это настолько показалось ему труднымъ и нелпымъ, что онъ сказалъ обращаясь къ жен: ‘Руфа, представь, Руфа — одиннадцать!’ И молоденькая Руфина Петровна вторила мужу: ‘Чортъ знаетъ что!’

Но потомъ у самого Алпатова пошли дти, и ихъ было уже девять, а десятый ожидался. И это уже не казалось ему нелпымъ. Наоборотъ, стало логикой, которая диктовала все остальное. Оставалось кормить ихъ и одвать, благо въ серьезныхъ чинахъ это облегчалось экономическими суммами, находившимися въ его командирскихъ рукахъ. И онъ не задумываясь длалъ все это на тхъ моральныхъ обоснованіяхъ, какъ вс — ‘какъ вс’ длали и длаютъ.

И все это было, и вс знали, и никому это не мшало считать Алпатова лучшимъ и почетнйшимъ человкомъ въ город. И не по положенію, а искренно и по существу. Авторъ отмчаетъ, что Алпатовъ былъ крестнымъ отцомъ чуть что не для половины дтворы въ городк. Ну, а это уже можетъ быть только изъ корыстныхъ побужденій или изъ чувства расположенія. Такъ какъ Алпатовъ былъ богатъ только числомъ дтскихъ ртовъ, требовавшихъ прокормленія, то очевидно гипотеза корыстнаго разсчета со стороны городскихъ обывателей отпадаетъ, и приходится допустить другія побужденія, вмсто корыстныхъ. Просто: былъ хаосъ внутри и вн, Алпатовъ не противился этому хаосу, и все шло безъ тренія.

Но именно этотъ хаосъ, позволяющій жить счастливо, если ему не противиться, — оказывается и устрашающимъ въ изображеніи г. Сергева-Ценскаго. Онъ всегда можетъ повернуться и противъ васъ. Такъ какъ нтъ никакихъ нормъ, никакихъ твердо установленныхъ правилъ, которыми твердо руководятся люди, то изъ фактовъ, которые сейчасъ ничего не значатъ и ничмъ не угрожаютъ, на завтра рождается угроза.

Такъ и было съ Алпатовымъ. Никто не мшалъ проявленію чувствъ дружественныхъ въ отношеніи человка, жившаго безгршными доходами за счетъ приварка и шароваръ для ‘ввренныхъ’ ему солдатъ. Но ничто не могло помшать и враждебному чувству, выросшему изъ мимолетной шутки Алпатова. По праву старшаго и всми уважаемаго, онъ надъ всми шутилъ, какъ умлъ, и никто не обижался. Но разъ онъ пошутилъ надъ протопопомъ, взволнованнымъ удачной картежной игрой, сравнивъ его съ быкомъ: очень ужъ похожъ былъ. И шутка, которая была не лучше и не хуже другихъ за десятки лтъ, попала внезапно, какъ искорка въ сушь. Хаотическая психологія не останавливала ничмъ дружбы, та же хаотическая психологія не остановила ничмъ и вражды. Изъ маленькой обиды выросла месть въ форм доноса на неправильное пользованіе солдатскими приварками и ‘экономіями’.

Впервые на сцену является въ качеств дйствующаго фактора ‘законъ’. Онъ никому не мшалъ жить по-своему. Но теперь онъ торжественно вступаетъ въ силу для того, чтобы протопопъ могъ отомстить за сравненіе съ быкомъ. И законъ на этотъ разъ торжествуетъ. Протопопъ отомщенъ. Алпатову угрожаетъ судъ, но этотъ крпко сколоченный человкъ не выдерживаетъ и умираетъ отъ апоплексіи.

——

Передъ вами — представители моральнаго хаоса въ душахъ, изъ котораго можетъ все родиться, что угодно. Сегодня благополучіе, завтра разрушеніе. А высшія нормы жизни въ род закона такой же пустякъ, какъ и все остальное. Онъ тоже средство или устроить свою жизнь или разрушить чужую. Другого смысла у закона на чувствуется.

Очень можетъ быть, что этого смысла изображенныхъ событій Сергевъ-Ценскій не имлъ въ виду. Но это не существенно, конечно. Въ нашихъ глазахъ талантъ Сергева-Ценскаго въ томъ и заключается, что вмст съ мистическимъ настроеніемъ ему дано улавливать черты единой подлинной тайны — тайны реальности образовъ, и это устанавливаетъ связь между нимъ и читателемъ, все равно — единомыслящимъ или разномыслящимъ. Передъ читателемъ уголокъ жизни, живые люди. И прежде всего Алпатовъ живой: крупный, рослый, простой, спокойный и увренный. Зато онъ и становится жертвой авторскаго вниманія. Для автора ‘Медвженка’ не подлежитъ сомннію, что Алпатовъ машина, подчиненная силамъ, приходящимъ извн. Но, принимая движущую энергію извн, отъ событій и фактовъ, вн его находящихся, Алпатовъ — въ изображеніи автора — не чувствовалъ себя машиной въ чьихъ-то рукахъ. Наоборотъ, онъ какъ-будто самъ длалъ ее, такъ ему самому казалось и такъ казалось всмъ другимъ.

И нтъ большаго удовлетворенія для Сергева-Ценскаго, какъ разоблачить это мирное житіе, всунувъ въ него медвжонка въ качеств важнаго фактора событій.

Двадцать лтъ благополучно складывался хаосъ маленькихъ, пріятныхъ для Алпатова, событій. Но вотъ пришелъ еще одинъ новый маленькій фактъ, и начинается метаморфоза этого благополучнаго хаотическаго состоянія. Факты старой жизни начинаютъ кристаллизоваться около новоявившагося факта, и получается стройная опредленная глыба несчастія. Теперь уже все становится угрожающимъ. Даже то обстоятельство, что когда-то былъ купленъ на базар, за хорошенькую мордочку, смшной медвжонокъ, оказывается серьезнымъ. Именно онъ-то и добываетъ полковничью жизнь.

Попался на базар, жилъ при дом, на двор, у Алпатова, попортилъ спину болонки, принадлежавшей жен полкового командира, былъ сосланъ за это ‘въ роту’, т. е. въ казармы, по приговору командирши, но и въ казарм было хорошо, сжился съ солдатами, по привычк пробрался къ нимъ въ неподходящую минуту, во время смотра полка грознымъ новымъ начальникомъ бригады.,

И добилъ Алпатова! И безъ того все складывалось плохо: начальникъ бригады пріхалъ для проврки доноса и убдился, что доносъ справедливъ. Но медвженокъ на смотру около солдатъ, медвженокъ, выпрашивающій подачку у ревизующаго генерала и ради этого отдающій честь генералу правой лапой, какъ онъ продлывалъ съ солдатами, научившими медвжонка этой забавной штук,— этого не могъ перенесть строгій нмецъ-генералъ. А когда медвженокъ, разсерженный ударами и толчками своихъ пріятелей солдатъ, рванулся и порвалъ рукавъ генеральскаго пальто, все, конечно, было кончено. Медвженокъ былъ убитъ, и смотръ закончился генеральскимъ окрикомъ: ‘подъ судъ, подъ судъ!’

Въ конечномъ итог для Сергева-Ценскаго дло ршилъ медвжонокъ. Можетъ и вышло бы что-нибудь изъ угрожающе сложившихся условій, а, можетъ быть, и не вышло. Но вмшался медвженокъ, купленный за хорошенькую мордочку, и судьба жизни Алпатова разршилась безповоротно.

Читатель, быть можетъ, прерветъ: при чемъ же здсь мистическая философія? Вдь Алпатовъ отнюдь не жертва случайности и фатума? вдь экономіями на солдатскимъ выдачахъ Алпатовъ пользовался, и причина его краха серьезно обоснована?

Къ счастью, какъ мы уже говорили, цнность разсказа Сергева-Ценскаго не зависитъ отъ достоинствъ мистической философіи, сполна опредляясь художественностью содержанія и выполненія. Спокойно вьется живой разсказъ, отъ мелочи къ мелочи, отъ факта къ факту, временами вплетая въ событія рокового медвжонка, какъ разъ въ мру обновленія интереса къ разсказываемымъ мелкимъ, однотоннымъ событіямъ солдатско-командирской жизни Алпатова.

Какъ извстно, Сергеву-Ценскому принадлежали самыя замысловатыя изобртенія по части словъ и сравненій. Въ нихъ онъ искалъ путей новаго откровенія, находя въ чувств неожиданности отъ разныхъ искусственныхъ словопостроеній подтвержденіе, что ему удалось подойти къ вещамъ и событіямъ, на самомъ дл по особенному и съ особеннымъ ‘постиженіемъ’. Теперь это — преодолнная ступень. Сейчасъ языкъ Сергева-Ценскаго простъ и силенъ, скрывая въ своей простот ту ‘волшбу’ надъ читателемъ, которой тщетно добивался авторъ ‘Бабаева’, сочиняя ‘колеса смха’ и. проч.

То чувство мры, съ которымъ въ ‘Медвженк’ дана авторомъ центральная фигура разсказа, не распространяется, къ сожа лнію, и на второстепенныхъ лицъ, составляющихъ фонъ для разсказа. Сергеву-Ценскому. нуженъ общій фонъ для разсказа объ Алпатов, и этотъ фонъ долженъ подчеркивать съ особой силой провинціальную жалкую русскую жизнь. И потому авторъ заполняетъ разсказъ грубыми эпизодическими фигурами, въ род учителя, который вообразилъ, что ему комнатный воздухъ безусловно вреденъ, а потому въ забот о своемъ здоровь никогда,— по словамъ автора.— не заходилъ ни въ одинъ классъ: вмсто этого онъ стоялъ закутанный въ шубу около форточки на улиц или на двор и оттуда диктовалъ диктовки и спрашивалъ уроки! Пусть такой учитель существовалъ или существуетъ, который ‘никогда’ и ‘ни въ одинъ’ классъ не заходилъ. Во всякомъ случа, въ разсказ этотъ учитель ничмъ художественно не оправданъ и бьетъ лишь отсутствіемъ чувства мры. Получается та беллетристическая безвкусица, яркимъ примромъ которой можетъ служить нашумвшій когда то ‘Мелкій бсъ’ едора Сологуба.

Такъ же мало оправдана психологически сцена убійства медвжонка солдатами. Что медвжонокъ былъ убитъ, это понятно. Но что его, уже ‘пришитаго штыкомъ’ къ земл, столпившись ‘трудолюбиво’ кололи штыками и добивали каблуками, прикладами,— это уже перестаетъ быть понятнымъ: вдь солдаты такъ любили и жалли при жизни своего медвжонка. Повидимому, и въ этой погршности повинна все та же авторская забота о ‘фон’ въ раз: сказ, долженствующемъ представить жизнь около Алпатова жалкою и дикою.

II.

Если рчь зашла о преувеличеніяхъ, логическій переходъ — къ А. Толстому. Его романъ ‘Хромой баринъ’ занимаетъ половину всего товарищескаго сборника.

Но если преувеличенія: на лицо у Сергева-Ценскаго и преувеличенія опять таки на лицо у Алекся Толстого, то это отнюдь не значитъ, что оба художника сближаются между собой этимъ фактомъ наличнаго у обоихъ писателей преувеличенія. Наоборотъ, этотъ общій фактъ раздляетъ и оттняетъ особенности каждаго изъ упомянутыхъ преувеличителей. У одного преувеличенія играютъ служебную роль, у другого они самодовлющи. Алексй Толстой — если такъ можно выразиться — органическій и стихійный преувеличитель, его образы выходятъ такими, какъ размахнется рука. Если размахъ не выйдетъ за предлы листа бумаги, на которомъ пишетъ авторъ, обстоятельства благопріятствуютъ читателю: получается образъ сочный, яркій, отчетливо и надолго остающійся въ памяти. Но рука автора ограничена лишь случайностями вдохновенія. Поэтому ничто не мшаетъ размаху выйти далеко за предлы листа бумаги и тогда читателю приходится остановиться въ явномъ недоумніи. Въ минуты возбужденнаго, страстнаго — если такъ можно выразиться — воображенія для автора все возможно, все можетъ казаться правдивымъ и пріемлемымъ.

Съ этимъ приходится считаться читателю и ‘Хромого барина’.

Хорошъ, очень хорошъ помщикъ Волковъ, самодуръ и отмнный образчикъ для будущаго музея палеонтологическаго дворянства, къ созиданію котораго графъ А. Н. Толстой приложилъ немало любовнаго участія и спеціальныхъ знаній среды.

Вы читаете о Волков и врите тому, что о немъ разсказывается. Быть можетъ оттого, что знаніе среды и отчетливая память энергично держатъ воображеніе автора въ тискахъ. Удержать его совсмъ, конечно, не удается, не таково оно по своему буйному характеру, но все-таки оно оказывается введеннымъ въ русло правдивости, а отъ буйной возбужденности остается только благопріятный для впечатлнія результатъ — рзкой скульптурной выпуклости. Волкова, непремнно желающаго, чтобы его дочь стала княгиней изъ рода Рюриковичей и потому и не смущающагося своеобразнымъ результатомъ деклараціи въ любви, въ вид пощечины, полученной княземъ отъ невсты,— трудно забыть. До такой степени онъ отчетливъ и музейно-достопримчателенъ. Но вотъ гнетъ знанія быта и среды ослабваетъ, А. Толстой отдается сполна во власть своего воображенія и того, что ему, при буйности воображенія, кажется правдоподобнымъ. Вмсто того, что было и что хранится въ его памяти, А. Толстой начинаетъ разсказывать, опираясь на чувство правдоподобія, о томъ, что могло бы быть, о томъ, что должно было случиться съ его героями, по разсчетамъ психологической вроятности, основанной на общемъ житейскомъ опыт автора. И вотъ здсь — уже не свжее море волнуется, а неистовый океанъ выдумки ходитъ ходуномъ, выбрасывая на берегъ чудище воображенія одно другого непріемлемй.

Двушка смирилась и уступая отцу, вышла замужъ, за князя, любителя женщинъ и любви съ частыми перемнами. Само собой разумется, что князь женился, но не перемнился и въ скорости, уже во время свадебнаго заграничнаго путешествія, сталъ искать боле острыхъ любовныхъ впечатлній. Кончилось дло тмъ, что супруги разошлись — навсегда. Ставшая княгиней вернулась къ отцу, а князь безвстно скрылся и дошелъ до состоянія босяка, такъ какъ все имущество передалъ жен, въ качеств ‘святой’, передъ которой онъ сознавалъ себя виноватымъ. Но время все залчило и все переустроило. Князь успокоился и почувствовалъ тягу къ оставленной жен. Но теперь уже оскорбленъ ихтіозавръ Волковъ, желавшій видть дочь княгиней. Посланному отъ князя съ просьбой о прощеніи Волковъ отвчаетъ, отъ имени дочери, что онъ можетъ придти просить прощенія только такъ, какъ онъ фигурально выразился въ письм, т. ё. на колняхъ. Отвтъ Волкова законенъ и понятенъ. Но изъ него у А. Н. Толстого выростаетъ немедленно чудище. Во-первыхъ, оказывается, что князь во время бродяжества встртился съ человкомъ, который научилъ его, какъ надо любить. Объ этомъ князь считаетъ нужнымъ самъ оповстить жену въ записк о прощеніи: ‘Я ничего не прошу, не смю, но всегда буду васъ (жену) любить, какъ радость. У меня былъ спутникъ, онъ теперь въ тюрьм, черезъ него я понялъ, какъ нужно любитъ’…— Кром того, вдь князь не только ‘черезъ’ спутника, попавшаго въ тюрьму, понялъ, какъ надо любить, но и давно считалъ жену ‘святой’, а себя виноватымъ и заслуживающимъ лишенія всхъ средствъ на пропитаніе. Почему же въ такомъ случа не выполнить въ точности условія прощенія, поставленнаго Волковымъ?.. Въ опыт автора такого случая не было, онъ самъ не видлъ, разв только слышалъ и поврилъ…— Но и теперь еще не все потеряно для правдоподобія. Пусть князь-мужъ живетъ по близости. Полученъ гордый отвтъ, чувство вины такъ ярко передъ красавицей женой, что отчего же не выполнить условія въ точности, не поползти за прощеніемъ на колняхъ, въ точности по слову тестя? На бду, однако, князь живетъ отъ жены и тестя въ другомъ имніи, на далекомъ разстояніи. И вотъ ему приходится на колняхъ ползти версту за верстою. По дорог встрчается гора, тяжелая и для обыкновеннаго подъема. Князь вренъ своему покаянному намренію и на гору продолжаетъ ползти на колняхъ, а отъ горы села Волкова все еще не видно — все еще далеко до оскорбленной жены. Но на счастье ей дали знать о подвиг покаянія мужа,— и она въ шарабан ‘умчалась’ навстрчу мужу: вотъ на какомъ разстояніи дло было — добжать до мужа было невозможно, пришлось запречь лошадей и хать навстрчу! Встрча произошла на тяжелой гор, и жена княгиня простила вс вины мужу-князю за его великое смиреніе.

Увы! Читатель оказывается въ такомъ же тяжеломъ положеніи, какъ и князь, ползущій на колняхъ въ гору. Какъ примириться съ правдоподобіемъ этой сцены, какъ оправдать авторскій замыселъ? Но если читатель, ни въ чемъ неповинный, готовъ уподобиться виноватому князю и ползть вмст съ нимъ на гору, то авторъ совсмъ не обнаруживаетъ великодушія княгини. Онъ не только не идетъ навстрчу читательскому движенію души, но задаетъ ему сейчасъ же новый подвигъ вниманія и преклоненія предъ замысломъ.

Оказывается, что у княгини за время скитаній мужа служила лектрисой русская ‘коммунистка’. Ее арестовали, но она уже успла очаровать поэзіей своей вры княгиню. Поэтому княгиня одно время хотла даже уйти изъ дома и сдлаться тоже революціонеркой. Но коммунистка Варя, по словамъ автора, ршительно ‘запретила ей объ этомъ и думать, объяснивъ, что сейчасъ не пришло еще время Орлеанской двы’. Авторъ разсказываетъ объ этомъ въ тон доврія и даже съ нкоторой торжественностью, но все-таки не объясняетъ ни симпатій русской ‘коммунистки’ къ Орлеанской Дв, орудію французскаго короля въ борьб за престолъ, ни того, что именно разумла Варя Котова, намчая роль Орлеанской Двы для русской княгини Краснопольской, урожденной Волковой. Обовсемъ этомъ — относительно княгини и ‘коммунистки’ — приходится строить только безсильныя догадки. То же самое — черезъ десять страницъ — приходится длать и относительно вернувшагося князя. Ибо сейчасъ же, вслдъ за коротенькимъ сообщеніемъ, что посл примиренія на гор супруги зажили очень счастливо, съ идиллической подробностью о томъ, что княгиня ‘очень хотла имть дочку, но не могла заберементь’, совершенно неожиданно передъ глазами читателя выростаютъ восемь строкъ — буквально восемь — о томъ, что князь принялъ участіе въ революціи, тогда наступившей, пропалъ безъ всти, а потомъ объявился — въ списк казненныхъ.

Почему все это такъ случилось, ни откуда не видео. Авторъ не хочетъ уподобиться великодушной княгин и не идетъ навстрчу читателю ни въ какихъ по этой части стремленіяхъ къ взаимному разумнію и объединенію. Захваченный бурей воображенія, онъ уже готовитъ, вроятно, для читателей новый требовательный подвигъ-новое испытаніе читателя — въ слдующемъ сборник.

III.

Третій участникъ товарищескаго сборника — г. Шмелевъ, авторъ разсказа ‘Пугливая тишина’. Трудно сказать что-либо опредленное. Искусство разсказывать несомннно. Но въ то же время разсказъ настолько несвободенъ отъ литературныхъ ужимокъ, что ршающее впечатлніе остается именно отъ этого: отъ непрерывной претенціозности ‘Пугливой тишины’.

Выдляется въ общей масс разсказа лишь сцена убоя проданнаго помщикомъ свиного стада. Написано съ большой яркостью. Есть такое чувство при чтеніи этой сцены — хочется быть подальше отъ ‘большого пятна съ алымъ отблескомъ’ на свиномъ двор, образовавшагося отъ того, что кровь перебитыхъ свиней больше уже не просачивалась въ землю, а между тмъ на это пятно волокутъ новую розовую тушу, пока еще живую и упирающуюся. Но одновременно при этомъ вы чувствуете, что это только для васъ грязь отъ крови, насытившей землю, кажется отвратительной и ужасной. Вблизи, при непосредственномъ участіи въ грязи, это происходитъ совсмъ не такъ ужасно. То, что вы читаете, заставляетъ врить, что для этихъ участниковъ происходящее вовсе не такъ омерзительно. Не чувствуютъ ничего, кром усталости, пьяные профессіоналы-рзаки, выполняющіе убой, растирая въ промежуткахъ ‘вздувшіяся отъ напряженія руки со струйками и мазками’ крови. Не чувствуетъ ничего похожаго на то, что происходитъ съ вами при чтеніи, и дйствительный зритель убоя — корнетъ, которому вдругъ тоже страстно захотлось прикончить одну изъ свиней — тоже однимъ ‘искуснымъ’ ударомъ подъ лвую лопатку, какъ и настоящіе ‘рзаки’. Но это оказывается не такимъ простымъ дломъ. Волненіе отъ непривычки и неудачнаго удара сказывается у неожиданнаго участника убоя только въ томъ, что онъ съ залитыми кровью руками, забывши отъ волненія нужное слово, повторяетъ: ‘Чмъ… чмъ бы’… Снова вы наталкиваетесь въ сознаніи на разночувствіе между собой, воображающимъ участникомъ убоя, и этимъ любителемъ хорошаго удара подъ лопатку. Читая слова: ‘Чмъ… чмъ бы…’, вы — воображающій зритель — ловите себя на готовности подсказать забытое нужное слово: ‘вымыть’! Но корнету, дйствительному зрителю, превратившемуся неожиданно въ участника убоя, припомнившееся вамъ слово оказывается совсмъ не такъ нужнымъ, и онъ удовлетворяется тмъ, что просто обтираетъ мокрыя руки о траву — поскольку это возможно — и остается присутствовать дальше.

Воображенное — по результатамъ вызваннаго художникомъ отвращенія — оказалось ярче дйствительнаго переживанія. Исключеніе это или правило, если рчь идетъ о гуманитарныхъ переживаніяхъ? И не въ этомъ ли огромная роль художественной литературы и искусства, создающихъ отпугивающій перевсъ воображаемаго надъ дйствительностью, когда рчь идетъ о пробужденіи звринаго элемента въ людяхъ?

IV.

Вотъ что могло случиться и вотъ что случилось въ разсказ И. Бунина: ‘Ночной разговоръ’.

Авторъ не скрываетъ отъ читателя, что его разсказъ тенденціозенъ, и свою задачу авторъ опредленно формулируетъ чуть не съ первой строки. Эта задача — разоблачить мужика.

Въ такой задач, самой по себ, нтъ конечно ничего непріемлемаго. О русскомъ мужик говорили горькія вещи и Гл. Успенскій, и Чеховъ. Почему же не узнать еще новыхъ горькихъ вещей? Почему не выслушать отъ автора ‘Деревни’ его новыя разоблаченія неправды о русскомъ мужик, господствующей въ литератур и жизни?

Именно этой неправдой былъ отравленъ тотъ, о комъ идетъ рчь въ разсказ,— гимназистъ, сынъ помщика. Возрастъ этого гимназиста опредляется указаніемъ, что въ предыдущую зиму онъ еще игралъ съ сестрой въ краснокожихъ дикарей, поднималъ ‘адскій шумъ и грохотъ въ гостиной’, таращилъ — по описанію — глава и выкрикивалъ что полагается краснокожему индйцу,— въ точности по прочитанному американскому роману. И тмъ не мене этотъ недавній краснокожій уже былъ идейно отравленъ миотворчествомъ о русскомъ мужик. По разсказу, въ промежутк между каникулами, когда происходитъ ‘ночной разговоръ’, и предыдущей зимой, когда герой игралъ въ индйцевъ, съ него было взято ‘честное благородное слово’ прочитать о мужикахъ дв книги.

Взялъ обязательство другой гимназистъ — ‘шестиклассникъ въ очкахъ Симашко’, причемъ выбралъ для обязательнаго прочтенія не кого нибудь, а давно и основательно забытыхъ Нефедова и Наумова. Почему именно этихъ двухъ,— въ разсказ не мотивировано ничмъ. Просто утверждается, какъ фактъ.

Къ счастью для мальчика, Наумовъ и Нефедовъ остались непрочитанными, взамнъ этого мальчикъ имли, случай увидть неприкрашенныхъ мужиковъ г. Бунина.

Вотъ что случилось.

Гимназистъ, вчерашній индецъ, обязавшійся прочесть двухъ писателей, забытыхъ всми кром шестиклассника Симашко, отправляется спать съ пятью мужиками на гумно въ темную, предосеннюю ночь. Все такъ спокойно въ такую темную деревенскую ночь… Но прежде, чмъ заснуть, одинъ мужикъ, недавній солдатъ, спокойно и съ удовольствіемъ вспоминаетъ, какъ онъ ровно годъ назадъ, минута въ минуту, закололъ штыкомъ политическаго каторжанина-грузина, когда тотъ пробовалъ бжать отъ конвоя… Разсказчикъ — уже не солдатъ, испуганный соотвтственными статьями устава о служб. Онъ — мужикъ. Тмъ не мене онъ вспоминаетъ о своемъ жестокомъ прошломъ, никмъ и ничмъ не вызванный, только для удальства, безъ всякой омрачающей тни. Ему только пріятно вспомнить, что бгство важнаго арестанта угрожало ему самому непріятностями, но онъ такъ счастливо подстрлилъ въ темнот бглеца, а затмъ еще прикололъ штыкомъ, по просьб самого грузина, и вмсто непріятности получилъ рубль награды и одобреніе начальника. Вотъ этотъ кровавый эпизодъ и вспоминаетъ бывшій солдатъ на помщичьемъ гумн въ тихую предосеннюю ночь, когда такъ пріятно заснуть — ‘поплыть куда-то въ сладкую черную тьму’.

Гимназистъ, увлекающійся мужиками вплоть до подражанія ихъ говору и для лучшаго еще знакомства общавшійся прочесть Наумова и Нефедова, уже въ ужас. Но интересный разсказъ подзадорилъ другихъ соночлежниковъ, которые вс, какъ одинъ, сопроводили выслушанное замчаніемъ: ‘да-а… ловко..’ И вотъ за первымъ разсказомъ слдуетъ новый. На этотъ разъ исторія начинается съ козы, которую мужикъ, новый разсказчикъ, купилъ вмсто коровы, потому что корову негд было пасти. Коза попалась удойная, но блудливая, вчно убгала и производила потравы на чужихъ поляхъ. Наконецъ, мужику улыбнулась удача: онъ загналъ козу во время преслдованія на конекъ строющейся избы, а оттуда сшибъ кирпичомъ: ‘…да такъ ловко залпилъ, что она ажъ подскакнула, да какъ зашуршитъ внизъ по крыш, да объ земь — бякъ!’

Подбжали мы (разсказываетъ со вкусомъ мужикъ), а она лежитъ — дергаетъ языкомъ по пыли… Вздохнетъ и захрипитъ, вздохнетъ и захри, питъ, альни пыль изъ-подъ носу подымается. А языкъ длинный, чисто, какъ у зми… Ну, понятно, черезъ какой-нибудь полчаса и околла…

Когда разсказчикъ кончилъ и сталъ разуваться и обнажилъ вонючую ногу, слушатель-гимназистъ пришелъ въ ужасъ on. обнажившейся ноги, ршивъ, что ‘это нога настоящаго убійцы’. И гимназистъ оказался правъ.

Временно исторія о коз прерывается исторіей о замученномъ бык. Быкъ не былъ такъ невинно буенъ, какъ коза: онъ закололъ двухъ пастушатъ, и помщикъ ограничился только тмъ, что спилилъ рога, да и то спустя долгое время. Но зато и отмстили быку мужики во время бунтовъ, какъ ‘усмхнувшись’ разсказываетъ третій разсказчикъ, прервавшій разсказъ второго о коз.

Только мужики припомнили ему (быку). Какъ пошли эти бунты, такъ они что исдлали: поймали его на пол, веревками обротали, свалили съ ногъ долой… бить не стали, а взяли да освжевали дочиста. Такъ онъ, голый, и примчался на барскій дворъ — разлетлся, грохнулъ и околлъ тутъ же., кровью весь исшелъ.

Мальчикъ, который съ законнымъ ‘ужасомъ, дрожа’, слушалъ разсказъ о коз, теперь не въ состояніи слушать молча:

— Какъ?— сказалъ гимназистъ.— Какъ кожу содрали? Съ живого?

Но вопросъ вызвалъ насмшливый отвтъ по адресу барченка:

— Нтъ, съ варенаго,— пробормоталъ Иванъ (разсказчикъ).— Эхъ, ты, Веретенкинъ-свать. московскій обуватель!

Вс захохотали, а Пашка (убійца арестанта), хохоча пуще всхъ, подхватилъ:

— Вотъ и вышелъ красный быкъ! Ну, и разбойники!..

Дальше уже начинается оргія повствованій. Наперебой одинъ разсказываетъ, не давая кончить другому. Одинъ врывается въ разсказъ со случаемъ, какъ мужики отомстили помщику, который какъ разъ еще и ‘добрый былъ’, за усмиреніе села, во время котораго шальная пуля убила — ‘жильнула’ ребенка на рукахъ у бабы. По разсказу, мужики ворвались къ барину и отецъ убитаго ребенка тломъ этого самаго ребенка ‘началъ охаживать’ барина ‘по голов’. Чтобы ясне было, разсказчикъ прибавляетъ: ‘Сгребъ за ножки — и давай бузовать’…

Другіе помогли и барина убили… Разсказчикъ кончаетъ разсказъ и по описанію ‘звонко и весело’ смется.

Это было intermezzo. Дальше вступаетъ разсказчикъ о коз и повствуетъ о конц своей исторіи. За потраву, произведенную козой, мужикъ-владлецъ потравленной земли, не ограничился ударомъ по уху разсказчику, но еще и подалъ въ судъ, да еще въ самую рабочую пору, когда 15 верстъ идти въ судъ особенно убыточно. Впервые звучитъ моральный мотивъ въ разсказ: ‘За то-то, видно, и покаралъ-то его Господь…’ Вы ждете разсказа объ этой кар рукою Господа за сутяжничество въ рабочую пору. Оказывается, что разсказчикъ самъ убилъ — во время одной изъ дальнйшихъ ссоръ: ‘онъ и грохнулся на-земь. Подскочили мы къ нему, а онъ лежитъ, хрипитъ, не хуже козы, и ужъ слюни пускаетъ’… И опять повствуемый эпизодъ ни на минуту не вызываетъ ничьего волненія, и никто не возмущается, за исключеніемъ все того же гимназиста.

Лишь онъ, бдняга, страшно убитъ ночнымъ разговоромъ своихъ деревенскихъ пріятелей. Сначала онъ наивно поврилъ шестикласснику, что ему надо прочесть Нефедова и Наумова, чтобы узнать правду о мужик, а теперь на гумн, въ темную предосеннюю ночь, такъ же наивно вритъ, что передъ нимъ на самомъ дл мужики, а не почетный академикъ по разряду изящной словесности И. А. Бунинъ, авторъ ‘Деревни’. Поэтому мальчикъ волнуется, падаетъ въ солому и замираетъ отъ ужаса, а потомъ вовсе уходитъ домой, сопровождаемый тремя собаками. Мужики остаются одни.

Этимъ разсказъ кончается и что дальше станется съ мальчикомъ, который собирался прочесть Наумова и Нефедова, остается неизвстнымъ. Нужно думать, что онъ не прочтетъ Нефедова и Наумова въ угоду ‘шестикласснику въ очкахъ Симашко’. Это несомннно и законно.

——

Но, если мы попытаемся угадать дальше, то должны будемъ прійти къ заключенію, что дальше отрицанія Наумова и Нефедова трагедія мальчика не пойдетъ: едва-ли пойдетъ дальше этого.

Очень можетъ быть, что Симашко, разыскавшій этихъ двухъ писателей, найдетъ въ отцовскихъ книгахъ еще и другія книги: Достоевскаго — ‘Записки изъ мертваго дома’, Мельшина — ‘Въ мір отверженныхъ’… И тогда и Симашк, и патронируемому гимназисту станетъ ясно до очевидности, что разсказъ г. Бунина о ночныхъ разговорахъ мужиковъ — не оригиналъ, а копія съ разсказовъ о русскихъ каторжникахъ, и что переданные авторомъ ночные разговоры происходили — въ дйствительности могли происходить — совсмъ не въ деревн, на помщичьемъ двор, а гд-нибудь въ каторжныхъ тюрьмахъ. Чтобы убдиться въ этомъ, Симашк и гимназисту придется только сопоставить мужиковъ г. Бунина и каторжниковъ Достоевскаго и Мельшина. Въ самомъ дл, вдь въ разсказ г. Бунина все точъ-въ-точь такъ, какъ въ разсказахъ, напр., Мельшина. На каторг, изображенной послднимъ, люди развлекаются разсказами объ убійств, у г. Бунина — тоже. У Мельшина вниманіе слушателей всегда на сторон убійцы, у г. Бунина — тоже. У Мельшина страданія жертвы вызываютъ только смхъ, у г. Бунина — тоже. Полная аналогія.

Но вдь какъ ни разоблачать русскаго мужика, какъ онъ ни грубъ, вонючъ, дикъ и невжественъ,— все-таки русскій мужикъ не сплошной каторжникъ, а русская деревня — не Шелайская каторжная тюрьма. Это, несомннно, будетъ ясно и Симашк изъ шестого класса, и его младшему товарищу, недавнему индйцу.

Очень можетъ быть, что они даже разъяснятъ почетному академику, почему у него получилась вмсто русской деревни — каторжная тюрьма Мельшина. Въ качеств обязательныхъ латинистовъ они переведутъ автору ‘Ночного разговора’ латинское изреченіе о томъ, что изъ безусловнаго права можетъ проистекать безусловная несправедливость: summum jus summa injuria. Эта трансформація допустимаго въ нчто безусловно недопустимое — съ точки зрнія цлаго — иметъ мсто какъ разъ у г. Бунина.

Онъ взялъ отдльные эпизоды, возможные (допустимъ) въ отдльныхъ случаяхъ, и соединилъ ихъ въ одно. Получилось, что изъ 5 случайно собравшихся мужиковъ вс — сочувственники всякому истязанію и сами, за исключеніемъ одного — страдающаго ‘мальчишескимъ порокомъ’ и впавшаго въ слабоуміе,— сами истязатели, убійцы и зври. Такимъ образомъ оказалось, что не единицы, а вс таковы, какъ они обрисованы въ ‘Ночномъ разговор’. Ну, а если не единицы, а вс, то передъ нами, конечно, не деревня, а каторжная тюрьма.

И отдавъ себ въ этомъ ясный отчетъ, не только Симашко, но и бывшій индецъ съ улыбкой прочтутъ дидактику г. Бунина чуть не въ первыхъ же строкахъ разсказа:

… ухавши посл каникулъ въ городъ, а на другое лто уже не вернувшись къ увлеченію мужицкой жизнью, весь свой вкъ думалъ бы (гимназистъ — индецъ), что онъ, какъ рдко кто, изучилъ русскій народъ,— если бы случайно не завязался между работниками въ эту предъосеннюю ночь длинный откровенный разговоръ.

——

А впрочемъ, трагедія ‘Ночного разговора’ можетъ разршиться еще проще. Можетъ оказаться, что и вовсе не было никакого гимназиста, обязаннаго прочесть Наумова и Нефедова, и не было никакихъ мужиковъ, и за всхъ вмст предстательствуетъ въ разсказ самъ авторъ, академикъ по разряду изящной словесности. Тогда читателю станетъ понятнымъ, почему авторъ предпочитаетъ бороться съ Наумовымъ и Нефедовымъ, а не съ академикомъ Златовратскимъ: это — проще. Станетъ понятнымъ и академическій строй мысли гимназиста, наблюдающаго у мужиковъ: ‘ихъ неожиданныя, нелпыя, но твердыя умозаключенія, однообразіе ихъ готовой мудрости, ихъ грубость 0и добродушіе (!), ихъ работоспособность и нелюбовь къ работ’. Несомннно вдь, что это не недавній индецъ думаетъ, а только самъ академикъ. Перестанетъ казаться удивительнымъ что для слуха гимназиста говоръ дйствительныхъ мужиковъ — на стр. 78 — выяснился, какъ ‘не похожій на говоръ мужиковъ наумовскихъ и нефедовскихъ’, хотя мальчикъ, несмотря на честное, благородное слово, данное Симашк, еще не прочелъ вышеупомянутыхъ писателей,— какъ это удостовряется на стр. 77, вполн согласно съ каникулярной психологіей вчерашняго ‘индйца’. Станетъ яснымъ, что и детали въ яркихъ разговорахъ не то мужиковъ, не то каторжниковъ, тоже принадлежатъ академику, а не мужикамъ. Ибо, конечно, быка освжевать заживо могли, но все-таки, ободранный заживо съ ногъ до головы — ‘голый’ — онъ не могъ бы примчаться на барскій дворъ… Несомннно, что эта деталь, во всякомъ случа,— творчество.

Или когда разсказывается, какъ мужикъ — отецъ убитаго ребенка — ‘бузовалъ’ помщика, добраго барина, тломъ своего сына… Ну, пустъ ‘бузовалъ’! Всякія исключенія бываютъ, пусть и это будетъ. Во всякомъ случа тотъ мужикъ, что разсказываетъ объ этомъ въ разсказ г. Бунина, въ интересахъ стиля не долженъ былъ употребить фразу: ‘Сгрёбъ за ножки — и давай бузовать’. Мужикъ, который за-просто разсказываетъ о ‘бузованіи’ тломъ убитаго ребенка, сдлалъ бы лучше, если бы изъ чувства стиля избгнулъ слова ‘ножки’.

Нужно ли еще цитировать мста, выдающія автора? Въ цляхъ ‘бузованія’ гимназиста автору необходимъ финалъ. И этотъ финалъ создается разсказомъ убійцы (изъ-за козы) о томъ, какъ вскрывали докторъ со слдователемъ тло убитаго имъ, разсказчикомъ, мужика.

Все спокойно было, пока разсказывали мужики, какъ они убивали живыхъ. Но когда убійца разсказываетъ, какъ докторъ зашивалъ надрзы на труп посл вскрытія, впервые слушатель-старикъ не выдерживаетъ и восклицаетъ по адресу врачей:

— Что длаютъ, разбойники-живорзы?

Автору показалось, вроятно, въ высшей степени колоритнымъ это слово: живорзы въ примненіи къ вскрытію трупа, да еще человка, убитаго тмъ, кого слушаютъ въ данную минуту. Между тмъ разсказъ о самомъ убійств прошелъ безъ всякихъ возраженій.

Именно этого и не выдерживаетъ гимназистъ въ разсказ г. Бунина, подымается ‘глухой отъ стука собственнаго сердца’, чтобы уйти отъ мужиковъ.

—-

Кто бы ни былъ передъ нами — дйствительный гимназистъ и вчерашній ‘индецъ’ или же самъ И. Бунинъ — все равно: хорошо, что именуемый гимназистомъ ушелъ и разсказъ о ‘ночномъ разговор’ кончился.

Дйствительно, если подходить къ разсказу съ реалистической оцнкой, ‘Ночной разговоръ’ — какъ мы уже говорили — неправдивъ и непріемлемъ, ибо въ немъ изъ условно допустимыхъ частностей создано безусловно недопустимое цлое.

Если же это не реализмъ, а ‘выявленіе личности’,— допустимъ въ интересахъ автора и такую гипотезу — все равно, хорошо, что ‘Ночной разговоръ’ кончился: ибо что хорошаго въ авторскомъ ‘бузованіи’ по разряду изящной словесности и по читателю всяческими несообразностями?

А. Е. Рдько.

‘Русское Богатство’, No 4, 1912

Изъ литературныхъ впечатлній.

Читайте также: