Историческія сочиненія. ‘Пушкинъ’. В. Стоюнина. С.-Пб. 1881 года.
Историческія сочиненія. ‘Пушкинъ’. В. Стоюнина. С.-Пб. 1881 года.
К.
‘Русская Мысль’, No 12, 1881
Исторические сочинения. ‘Пушкин’. В. Стоюнина, Стоюнин Владимир Яковлевич, Год: 1881
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Біографія, какъ и исторія, требуетъ отъ автора творчества, силы фантазіи, которая дала бы возможность понять духъ эпохи и нарисовать полный, врный дйствительности, образъ на основаніи даннаго контура и имющихся штриховъ.
Жаль, что художникамъ нельзя навязывать свои темы! Какой бы благодарный трудъ могла представить для истиннаго таланта біографія Пушкина, еслибы воспользоваться опубликованнымъ въ послднее время матеріаломъ, а главнымъ образомъ его собственною перепиской. Понять художника-поэта, оцнить его, заглянуть въ тайники его души и воспроизвести его образъ можетъ только біографъ-художникъ, которому самому нечужды поэтическіе порывы души, который понимаетъ ихъ не усиліемъ ума, а всмъ существомъ своимъ, какъ нчто близкое, родное. Въ противномъ случа, несмотря на богатый матеріалъ и на самое добросовстное отношеніе къ нему со стороны біографа, образъ поэта во всей своей полнот не выступитъ передъ читателемъ.
Именно это можно сказать про книгу г. Стоюнина: ‘Пушкинъ’, хотя, правда, авторъ самъ на второй же страниц отказывается отъ притязанія писать біографію Пушкина: ‘Я хочу,— говоритъ онъ,— сдлать только историческую характеристику времени Пушкина въ связи съ его литературною дятельностью, представить эту геніальную личность такъ, какъ она создается въ воображеніи отъ изученія извстныхъ фактовъ его жизни’. По мы должны сказать, что при чтеніи его книги именно и чувствуется постоянно, что мало помогало ему воображеніе, мало размаху брала его кисть, чтобы нарисовать личность поэта,— что-то ученически-несмлое, казенное чувствуется почти во всей первой половин книги, почему эта половина и читается вяло. Ранніе годы Пушкина рисуются такъ же туманно, какъ и во всхъ предшествовавшихъ попыткахъ написать компилятивную біографію Пушкина. За то вторая половина книги, начиная съ главы ‘Скитальческая жизнь’, до того захватываетъ читателя, что ему трудно оторваться. Такой интересъ объясняется обиліемъ новаго матеріала, который внесъ въ свою книгу г. Стоюнинъ,— матеріала, дающаго новое освщеніе личности Пушкина. Обычно привыкли смотрть на тотъ періодъ жизни поэта, который слдовалъ за его личнымъ свиданіемъ съ императоромъ Николаемъ, какъ на такой моментъ, когда Пушкинъ ‘сжегъ все, чему покланялся’, вошелъ въ обыденную колею жизни, примирившись и покорившись, и зажилъ спокойно и счастливо. Но такой взглядъ, несмотря на всю давность, всецло разрушается новымъ, недавно опубликованнымъ, матеріаломъ. Если поэтъ подвергался гоненію вплоть до вызда изъ села Михайловскаго, когда за нимъ пріхалъ фельдъегерь, то посл свиданія съ императоромъ онъ подвергся еще боле сильному надзору. ‘Бенкендорфъ считалъ своею обязанностью не спускать глазъ съ освобожденнаго поэта’. Пушкинъ сначала этого не подозрвалъ. ‘Но ему скоро пришлось убдиться, что въ благоустроенномъ государств и у поэта должно быть свое начальство, безъ позволенія котораго онъ не въ прав сдлать ни одного свободнаго шага’, хотя бы самаго невиннйшаго свойства, напр. прочитать въ литературномъ кружк сцены изъ ненапечатанной еще тогда драмы ‘Борисъ Годуновъ’. Его сейчасъ же за такой поступокъ обвинили въ непослушаніи вол За нимъ слдятъ, какъ за самымъ опаснымъ революціонеромъ, стихамъ его придаютъ особое значеніе, ихъ конфискуютъ (стихотвореніе ‘Андре Шенье’), лицъ, у которыхъ отбираютъ его стихи, арестовываютъ, а ему самому постоянно длаютъ допросы…
Что долженъ былъ испытывать освобожденный поэтъ, очутившись вдругъ въ такихъ тискахъ,— поэтъ, мечтавшій о такой свобод, чтобъ
‘. . . . . . . . . . . . . .никому
Отчета не давать, себ лишь самому
Служить и угождать’?
Ему оставалось одно — бжать, бжать куда-нибудь подальше, за иною жизнью, иными впечатлніями. Q вотъ въ 1828 году онъ проситъ черезъ Бенкендорфа дозволить ему поступить въ армію, идущую противъ турокъ. Но и это не для него,— ему отказываютъ. Отказъ доводитъ ‘его до болзненности: въ немъ сильно разливается жолчь’. Чувствуя, что не въ силахъ доле выносить поднадзорной жизни, онъ просится въ Парижъ. ‘Но его напугали дурными послдствіями отъ его прошенія и уговорили взять его назадъ. Въ утшеніе представляли ему, что отказъ Императора принять его въ армію показываетъ ‘только, что онъ расположенъ къ поэту и бережетъ его’.
Поэту теперь оставалось одно утшеніе — бесдовать съ своею музою о существующей несправедливости. И вотъ изъ наболвшаго, измученнаго сердца вырывается негодующій крикъ:
‘Бда стран, гд рабъ и льстецъ
Одни приближены къ престолу,
А небомъ избранный пвецъ
Молчитъ, потупя очи долу’.
Но и эта бесда Пушкина съ музой должна была происходить въ строжайшей тиши, такъ какъ все, что ни выходило изъ-подъ пера поэта со времени его освобожденія, все должно было проходить черезъ высшую цензуру. Даже ‘Борисъ Годуновъ’ — и тотъ не могъ появиться безъ этого горнила очищенія. На рукописи этой драмы, возвращенной поэту, была сдлана слдующая приписка: ‘Государь замтилъ въ драм лишь нкоторыя мста, требующія очищенія, и то, что цль была бы боле выполнена, еслибы сочинитель передлалъ ее въ историческій романъ, на подобіе Вальтеръ Скотта’. ‘Жалю,— отвтилъ поэтъ,— что я не въ силахъ уже передлать мною однажды написанное’.
Не мене, если не боле, непріятностей сыпалось въ то время на Пушкина и со стороны тогдашней журналистики и литературы, которая монополизировалась, благодаря цензурнымъ условіямъ, въ рукахъ Булгарина и Греча, смотрвшихъ на Пушкина какъ на врага, и эти два литературные Аякса не брезговали въ своей злоб на поэта даже доносами: они клеветали на него и его друзей… Общество тоже не давало отдыха поэту. Онъ видлъ въ немъ только толпу, съ которой у него не было
‘Ни общихъ мнній, ни страстей’.
И Пушкинъ длаетъ новую попытку: онъ просится во Францію, Италію и даже хоть въ Китай. Но на эту просьбу ‘онъ получилъ только упрекъ, что противорчитъ вол того, кто осыпалъ его столькими благодяніями’. По Пушкинъ уже не въ силахъ былъ сохранять положеніе прикованнаго къ Петербургу: ‘Онъ въ март того же года внезапно ухалъ въ Москву’. Къ погон за нимъ отъ шефа жандармовъ полетлъ запросъ, ‘почему онъ не предувдомилъ о своемъ отъзд, и при этомъ ему было выставлено на видъ, что вс непріятности, которымъ онъ можетъ подвергнуться за свои своевольные, онъ долженъ будетъ отнести къ своему собственному‘ (стр. 345).
Намъ мсто не позволяетъ слдить дале за всми удобствами, какія доставилъ поэту переходъ изъ положенія ‘изгнанника’ въ положеніе ‘поднадзорнаго’, достаточно сказать, что надзоръ за нимъ былъ весьма тщательный и простирался даже на его семейную переписку: его письма къ жен перехватывались, прочитывались и доставлялись, куда слдуетъ.
Читая это, невольно задаешься вопросомъ, до чего были доведены его нервы, и какъ глубоко, мучительно долженъ былъ страдать поэтъ, знавшій за собой только одну вину, что уродился душою и талантомъ’.
Почитайте его письма, гд онъ выступаетъ самъ безъ сковывающей его думы и мысли цензуры, почитайте названную книжку Стоюнина, которая, благодаря собранному матеріалу, заставляетъ сильно болть за поэта, за нашъ первый истинно-великій талантъ, къ которому судьба отнеслась какъ мачиха и котораго образъ долженъ быть очищенъ слдующими поколніями отъ тхъ пошлыхъ клеветъ, которыя набросили на него его же враги-современники.
Не можемъ не пожалть, что г. Стоюнинъ мстами скупится въ своей книг на фактическій матеріалъ. Наприм., онъ говоритъ: ‘Намъ не приходится входить въ подробности его (т. е. Пушкина) отношеній ко всмъ членамъ семьи, такъ какъ о томъ говорили уже другіе’ (стр. 262). Странная отговорка!…Почему послднее обстоятельство можетъ служить помхой, если авторъ задался цлью представить личность поэта, какою она создается въ воображеніи отъ изученія его жизни? Если слдовать правилу — говорить только о томъ, о чемъ еще другіе не говорили, то автору объ очень многомъ пришлось бы совсмъ умолчать. Но онъ, къ чести его, не молчитъ: такъ, напр, онъ приводитъ разсказъ о дуэли и смерти Пушкина, о которыхъ говорили другіе несравненно больше и подробне, чмъ объ отношеніяхъ поэта въ семь.
Желаніе автора доказать, что Пушкинъ хотлъ поставить поэзію въ связь съ роднымъ прошлымъ, иногда доходитъ до крайности: онъ навязываетъ это желаніе поэту даже тамъ, гд у Пушкина еще чувствуется просто отголосокъ зависимости отъ поэзіи Державина. Вотъ напримръ:
‘Тебя я воспою, герой,
О, Котляревскій, бичъ Кавказа!
Куда ни мчался онъ грозой,
Твой ходъ, какъ черная зараза,
Губилъ, ничтожилъ племена.
Но се — Востокъ подъемлетъ вой!
Поникни снжною главою,
Смирись, Кавказъ,— идетъ Ермоловъ…’
Эти стихи просятъ подписи Державина, а не новаго поэта, съ новыми замыслами и идеалами, которые пришли къ нему позднй, когда начался его самостоятельный ростъ.
Не можемъ также согласиться съ оптимистическимъ взглядомъ автора на вс неожиданныя случайности, налетавшія на Пушкина до начала его ‘Скитальнической жизни’. По мннію автора, все къ лучшему: ссылаютъ Пушкина на югъ — къ лучшему, Пушкинъ съ Инзовымъ перезжаетъ изъ Екатеринославля въ Кишиневъ — къ лучшему, изъ Одессы Пушкина ссылаютъ въ село Михайловское — къ лучшему… А намъ кажется, что для поэта могло бы быть и другое лучшее: намъ кажется, что для развитія его таланта, для роста его взглядовъ, обновленія впечатлній — поздка съ свободною подорожной была бы много удобне…
Но во всякомъ случа мы охотно привтствуемъ книгу г. Стоюнина, отличающуюся, надо замтить, пріятной и чистенькою вншностью: если она не рисуетъ намъ полнаго образа поэта, то по крайней мр даетъ намекъ на этотъ образъ.