Книгоизд-во ‘ЗАРЯ’
Москва — 1913 г.
Сатанизмъ
М. Арцыбашевъ, Н. Абрамовичъ, Пшибышевскій, Брюсовъ, Сологубъ. д’Оревильы и др.
Ш. БОДЛЕРЪ
Ш. БОДЛЕРЪ
Искушенія или Эросъ, Плутосъ и Слава.
Искушенія или Эросъ, Плутосъ и Слава.
Искушения или Эрос, Плутос и Слава, Бодлер Шарль, Год: 1913
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Два великолпныхъ Дьявола и столь же необычайная Дьяволица поднялись прошлой ночью по таинственной лстниц, которая служитъ Аду для его нападеній на слабость спящихъ людей и для тайныхъ сношеній съ ними. И они кичливо расположились предо мной, словно на эстрад. Отъ всхъ трехъ исходило срнистое сіяніе и выдляло ихъ на непроницаемомъ фон ночи. Видъ у нихъ былъ столь гордый и полный сознанія власти, что я сначала принялъ ихъ всхъ трехъ за настоящихъ Боговъ.
Лицо перваго Сатаны было неопредленнаго пола, и линіи его тла являли изнженность древнихъ Вакховъ. Его прекрасные томные глаза неопредленно-темнаго цвта походили на фіалки, еще отягченныя крупными слезами грозы, а полуоткрытыя губы — на раскаленныя курильницы, источавшія сладкое благоуханіе, и при каждомъ его вздох мускусныя мошки, порхая, вспыхивали отъ знойности его дыханія.
Вокругъ его пурпурной туники, играя переливами, въ вид пояса обвивалась змя, приподнявъ голову, она томно обращала къ нему свои глаза — два раскаленные угля. На этомъ живомъ пояс висли, чередуясь съ флаконами, полными зловщихъ жидкостей, блестящіе ножи и хирургическіе инструменты. Въ правой рук онъ держалъ другой флаконъ съ красной свтящейся жидкостью и слдующей странной надписью: ‘Пейте, это кровь моя, превосходное укрпляющее средство’, а въ лвой у него была скрипка, безъ сомннія, чтобы воспвать свои радости и страданія и распространять въ ночи шабаша заразу своего безумія.
На его изящныхъ ногахъ влачилось нсколько звеньевъ золотой разорванной цпи, и когда причиняемое ими стсненіе вынуждало его опускать глаза въ землю, онъ кичливо любовался ногтями своихъ ногъ, блестящими и гладкими, какъ тщательно отшлифованные драгоцнные камни.
Онъ посмотрлъ на меня своими безутшно-скорбными глазами, струившими предательское опьянніе, и сказалъ пвучимъ голосомъ: ‘Если ты хочешь, если хочешь, я сдлаю тебя властителемъ душъ, и живая матерія будетъ теб послушна въ большей мр, чмъ можетъ быть послушной ваятелю его глина, и ты познаешь непрестанно возрождающуюся радость выходить изъ границъ себя самого, чтобы забываться въ другихъ, и привлекать къ себ души другихъ, чтобы сливать ихъ со своею’.
И я отвтилъ ему: ‘Покорно благодарю!’ Мн нечего длать со всмъ этимъ хламомъ существъ, стоящихъ, конечно, не больше, чмъ мое бдное Я. Хотя мн и стыдно бываетъ вспоминать, все-же я ничего не хочу забыть, и если бы я даже не зналъ тебя, старое чудовище, то твои загадочные ножи, твои подозрительные флаконы, цпи, опутывающія твои ноги,— вс эти символы достаточно ясно говорятъ о неудобствахъ твоей дружбы. Оставь при себ свои дары’.
У второго Дьявола не было ни этого одновременно трагическаго и улыбающагося вида, ни этихъ изящныхъ вкрадчивыхъ манеръ, ни этой нжной, благоуханной красоты. Это былъ огромный мужчина съ широкимъ безглазымъ лицомъ, его грузное брюхо тяжело нависало на бедра, а позолоченная кожа, какъ бы татуированная, была вся разрисована множествомъ маленькихъ подвижныхъ фигурокъ, изображавшихъ многообразіе міровой нищеты. Здсь были изсохшіе человчки, добровольно повсившіеся на гвозд, здсь были маленькіе, тощіе, безобразные гномы, умоляющіе глаза которыхъ еще краснорчиве взывали о подаяніи, чмъ ихъ дрожащія руки, были старыя матери съ недоносками, повисшими на ихъ истощенныхъ сосцахъ. Много тамъ было еще и другихъ.
Толстый Дьяволъ ударялъ кулакомъ по своему огромному животу, откуда раздавался тогда протяжный и гулкій звонъ металла, заканчивавшійся глухимъ стономъ, слитымъ изъ безчисленнаго множества человческихъ голосовъ. И онъ хохоталъ, безстыдно обнажая свои гнилые зубы, тмъ раскатистымъ глупымъ смхомъ, какимъ хохочутъ во всхъ странахъ свта иные люди посл слишкомъ плотнаго обда.
И этотъ сказалъ мн: ‘Я могу дать теб то, чмъ достигается все, что стоитъ всего, что замняетъ все’. И онъ хлопнулъ себя по чудовищному животу, звонкое эхо котораго послужило поясненіемъ его грубой рчи.
Я отвернулся съ омерзніемъ и отвтилъ: ‘Я не нуждаюсь для моей радости въ ничьей нищет, и я не хочу богатства, отягченнаго печалью всхъ бдствій, изображенныхъ на твоей кож, какъ на обояхъ!’
Что же касается Дьяволицы, то я солгалъ бы, утаивъ, что на первый взглядъ я нашелъ въ ней какое-то странное очарованіе. Я не сумю лучше опредлить его, какъ сравнивъ съ прелестью увядающихъ красавицъ, которыя однако боле не старютъ и красота которыхъ хранитъ въ себ все пронизывающее обаяніе руинъ. У нея былъ повелительный и вмст съ тмъ вялый видъ, а глаза ея, хотя обведенные синевой, таили приковывающую силу. Но что меня боле всего поразило, это тайна ея голоса, въ которомъ я находилъ напоминанія о самыхъ восхитительныхъ контральто, а также легкую хрипоту глотокъ, безпрерывно промываемыхъ водкой.
‘Хочешь ли узнать мое могущество?— сказала эта мнимая богиня своимъ чарующимъ и въ то же время противорчивымъ голосомъ.— Такъ слушай!’
Она приложила къ губамъ гигантскую трубу, разукрашенную, подобно деревенскимъ флейтамъ, лентами съ названіемъ газетъ всего міра, и прокричала въ нее мое имя, которое прокатилось въ пространств съ грохотомъ сотни тысячъ громовъ и вернулось ко мн, повторенное эхомъ самой дальней планеты.
‘Чортъ возьми!— воскликнулъ я, наполовину покоренный.— Вотъ это-таки драгоцнно!’ Но, когда я вглядлся внимательне въ мужеподобную обольстительницу, мн смутно показалось, что я уже зналъ ее раньше, видлъ, какъ она чокалась съ кое-какими шутами изъ моихъ знакомыхъ, и хриплый звукъ мдной трубы донесъ до моихъ ушей воспоминаніе о какой-то продажной сплетниц.
И я отвтилъ, собравъ все свое презрніе: ‘Уйди! Я не способенъ взять въ жены любовницу иныхъ людей, которыхъ не хочу называть!’
Поистин я имлъ право гордиться такимъ мужественнымъ отреченіемъ. Но, къ несчастью, я проснулся, и вс мои силы покинули меня. ‘Въ самомъ дл,— сказалъ я себ,— крпко же я долженъ былъ спать, чтобы выказать такую щепетильность. О! если бы они могли вернуться теперь, когда я не сплю, я не былъ бы уже такъ разборчивъ!’
И я сталъ громко призывать ихъ, умоляя простить меня, предлагая имъ позорить меня, сколько будетъ нужно, чтобы заслужить ихъ благоволеніе, но, очевидно, я жестоко оскорбилъ ихъ, ибо они никогда боле не возвращались.