Искра Божия, Златовратский Николай Николаевич, Год: 1894 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 13 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

I.
ИСКРА БОЖІЯ.

РАЗСКАЗЪ
Н. Н. Златовратскаго.

II.
РАЗБОЙНИКЪ ЕДЬКА.

РАЗСКАЗЪ
А. В. Амфитеатрова.

МОСКВА.
Тип. И. Ермакова. Пятницкая ул. близъ Серпухов. воротъ, соб. д.
1894.

ИСКРА БОЖІЯ.

Давно, тому назадъ лтъ больше сорока, еще при крпостномъ прав, въ одномъ большомъ сел поселился ‘перехожій’ портной. Пока семья у него была небольшая, онъ переходилъ, кочевалъ изъ деревни въ деревню: обошьетъ одну — переходилъ въ другую. Но когда родился у него Гриша, пятый и послдній въ семь, портной выбралъ это большое барское село, пересталъ кочевать и поселился въ немъ навсегда. Жилъ портной съ семьей въ задней половин избы, у одного бездтнаго крестьянина. Избушка была и вся-то очень небольшая, а на половин у портного было всего-на-всего два слпыхъ оконца, выходившихъ въ огородъ. Тутъ и помщалась вся семья портного: отецъ, мать, двое братьевъ и три сестры да еще ддушка, отецъ матери, слпой, безногій который все лежалъ на нарахъ около двери или на печи и все стоналъ.

Самъ портной, Поликарпъ Петровичъ, былъ строгій, что называется, ‘сурьезный^к мужикъ, и, — Богъ его знаетъ для чего,— можетъ быть, именно для большей серьезности, а можетъ быть, потому, что онъ былъ вольно-отпущенный дворовый человкъ и хотлъ этимъ отличить себя отъ другихъ, онъ брилъ бороду, оставляя только жесткіе щетинистые усы. Высокій, худой, съ немного кривыми ногами, суровымъ взглядомъ и отрывистой рчью, ходившій всегда въ длинномъ кафтан и фуражк, — онъ сразу выдлялся среди прочихъ обитателей села. Семья Поликарпа Петровича хотя и уважала его и любила, но побаивалась, на сел же его не только боялись, но и не долюбливали за то, что онъ все держался особнякомъ и на крестьянъ крпостныхъ смотрлъ съ гордостью и недовріемъ. Можетъ быть, его и совсмъ не возлюбили бы и выжили бы изъ села, если бъ не было у него въ жизни ‘полосъ’, ради которыхъ ему прощалась его суровая серьезность. А ‘полосы’ эти состояли въ томъ, что онъ имлъ обыкновеніе загуливать раза три-четыре, а то и боле въ теченіе года. Тогда онъ совсмъ мнялся, словно онъ былъ ‘двойной’ человкъ: брови у него раздвигались, глаза длались такими узенькими, мягкими, влажными, онъ ласкалъ дтей, цловалъ жену, ддушку, всхъ встрчныхъ и поперечныхъ на сел, угощалъ перваго попавшагося водкой, таскалъ ребятамъ гостинцы и, наконецъ, доходилъ до того, что плясалъ трепака передъ дворней на барскомъ двор, — передъ той дворней, которую всего больше обличалъ онъ въ ‘баловств’, и ставилъ въ примръ самаго полнаго людского ‘непотребства’, — когда былъ серьезенъ. Эти загулы продолжались долго, до тхъ поръ, пока не были пропиты вс скопленные гроши, вс долги, какіе еще имлись за обывателями, наконецъ, кредиты, длавшіеся подъ работу впередъ, и въ конц концовъ весь матеріалъ давальцевъ вмст съ собственнымъ кафтаномъ.

II.

Въ эти дни Поликарпъ Петровичъ былъ особенно большимъ пріятелемъ съ своимъ младшимъ сыномъ Гришей, онъ таскалъ его на рукахъ въ кабакъ, въ, дворню, заставлялъ пить и плясать вмст съ собой, покупалъ батоны и вмст съ нимъ засыпалъ гд-нибудь сладчайшимъ сномъ въ тни березъ и дубовъ. Что длалось въ это время дома, въ семь, — имъ было очень мало дла до этого: все окружающее имъ улыбалось, смялось, словно играло съ ними, такое свтлое, доброе, любовное, и Гриша улыбался и смялся беззавтно всему, и тятька улыбался и смялся всему еще больше, глядя на Гришу….. И любилъ онъ его въ эти минуты больше всхъ. За то же оба они съ большимъ порицаніемъ, въ это время, относились къ старшему брату Яш, старшимъ сестрамъ и къ мамк, которыето и дло слдили за ними, искали ихъ, отнимали у тятьки вещи, которыя онъ мнялъ въ кабак на водку или на пряники Гриш, и загоняли домой въ самый разгаръ вечерняго веселья передъ дворней.— ‘Яшка — дуракъ, мужикъ неотесанный, грубый, — говорилъ Поликарпъ тогда Гриш: — это не ты… Онъ материнъ пріятель… Имъ все только работай цлый вкъ, — а вздоху отъ нихъ не жди никакого… Онъ, братъ, не въ отца! Нтъ!.. Вотъ ты, Гришка, совсмъ другой человкъ, братецъ мой!.. Въ теб искра Божья есть! Изъ тебя, гляди того, какая звзда выйдетъ!..’ — такъ говорилъ онъ, когда, вмст съ Гришей, запасшись водкой и сластями, уходилъ въ рощу слушать соловьевъ, Поликарпъ тутъ совсмъ преображался: онъ подсвистывалъ, прыгалъ, смялся, плъ и даже плакалъ отъ умиленія… И Гриша ему такъ сладко улыбался, и онъ улыбался ему… Они понимали въ эти минуты другъ друга и любили — и себя, и эту рощу, и эти соловьиныя псни! По цлымъ часамъ сидли они тутъ и забывали все горе жизни, весь міръ… Сладкія эти были минуты для нихъ!

И чмъ слаще он были, тмъ съ большей чуткостью и скорбью Гриша ожидалъ приближенія ‘перелома’… Онъ замчалъ, какъ мало по малу отецъ начиналъ слабть все больше и больше, какъ все чаще запутывался у него языкъ, дрожали руки и ноги: хмеллъ онъ все быстре и уже съ утра валялся гд-нибудь у забора въ изодранной грязной рубах, въ порткахъ… Тогда являлись мать и братъ Яша, брали отца родъ руки и, не обращая вниманія на его безсильное и несвязное бормотанье, тащили въ клть и запирали на ключъ до слдующаго утра. Гришу строго засаживали за урокъ, и на его голову, вмсто головы отца, изливались вс упреки, какіе могли скопиться у нихъ за цлыя недли любовной и веселой жизни Гриши съ отцомъ. Гриша видлъ, что ихъ дло было проиграно, и угрюмо молчалъ, молчалъ упорно, съ замираніемъ сердца, потому что чувствовалъ, что его самый лютый врагъ стоитъ за порогомъ…

Проходитъ томительно длинный день, и ночь, и еще день, пока высыпается отецъ. Но вотъ, наконецъ, онъ начинаетъ являться къ обду и ужину. Гриша исподлобья мимоходомъ взглядываетъ на него и чувствуетъ, какъ страхъ невольно сжимаетъ ему сердце. Онъ видитъ его блдную, немытую, небритую фигуру, суровую и мрачную, видитъ, какъ его ломаетъ всего, видитъ сурово сдвинутыя брови, въ которыхъ такъ ясно выражается отчаянная внутренняя борьба, которую ведетъ отецъ со страшнымъ соблазномъ. Проходитъ еще день этой упорной, безмолвной и тяжкой борьбы. Молчитъ отецъ, молчатъ вс и если говорятъ, то вполголоса, какъ будто изъ уваженія къ великой нравственной битв, которая совершается въ бдной душ портного между добромъ и зломъ. Но вотъ отецъ беретъ сукно и ножницы изъ рукъ брата Яши и сурово говоритъ:

— Ступай, Яковъ, сбгай къ отцу дьякону… Попроси одолжить…. Слышишь — живе!.. Понимаешь, что я говорю?…

И Яковъ, и Гриша, и вс понимаютъ хорошо, что это значитъ. Гриша бгло взглядываетъ на мать, на брата, на сестеръ, на дда, видитъ ихъ повеселвшія, довольныя, лица… Побда! Душа бднаго деревенскаго портного превозмогла борьбу, врагъ человческаго рода отступился отъ нея посрамленный…

Гриша замчалъ, какъ мать украдкой крестилась, когда возвращался Яша, едва держа въ рукахъ огромную кожаную книгу, съ тяжелыми мдными застежками.

III.

Вотъ она вошла, эта страшная книга… Гриш кажется, что именно она вошла, ее не Яша внесъ ее. Вотъ она распалась надвое, взмахнула, какъ крыльями, толстыми и широкими листами, тяжело легла на столъ, — и Гриш опять кажется, что она не только заняла весь этотъ столъ, но цлую четверть небольшой коморки: вдругъ какъ будто стало тсне и все измнилось кругомъ, какъ будто, съ приходомъ ея въ избушку, даже самый воздухъ сталъ другимъ: вмсто луку, кожи и прли запахло ладаномъ, воскомъ, медомъ. Отецъ какъ-то исподлобья покосился на книгу и Яшу, когда тотъ, раскрывая ее, громко стукнулъ досками о столъ, и тяжело вздохнулъ всей грудью, какъ будто съ него свалилось тяжкое бремя. Ддушка, кряхтя, завозился на своемъ одр и, опираясь дрожащими руками, приподнялся, опустилъ на полъ больныя ноги, укутанныя въ онучи, и, истово крестясь, смотрлъ на Яшу умиленными глазами. Мать что то суетливо заходила, прибирая въ дом, какъ къ пріему желаннаго гостя, и по ея широкому, такъ недавно еще ласковому, лицу, вдругъ волной разливалось обычное добродушіе, глаза ласково играли и подернулись слезами, прежде чмъ книга заговорила своимъ страннымъ, малопонятнымъ для Гриши языкомъ, она незамтно выскользнула изъ комнаты… А пока Гриша съ чувствомъ неопредленной тоски и страха и даже недоумнія продолжалъ слдить за тмъ, какой ‘переломъ’ производила въ обиход портного эта огромная книга,— въ коморк по лавкамъ уже сидли ‘сусдскіе’, старички и старушки, извщенныя матерью о радостномъ событіи, и ласково и одобрительно, какъ бы поздравляя съ чмъ-то, кивали всмъ головами…

— Ну, Яковъ… съ Богомъ!.. Попонятне!— сурово какъ-то прохриплъ отецъ, не поднимая глазъ отъ стараго мужицкаго кафтана, который онъ еще усердне принялся кроить.

Вс вздохнули, отхаркались и, какъ ддушка, умиленно стали смотрть на Яшу, уже залзшаго за столъ, въ передній уголъ, и Гриш опять казалось, чтоголова Яши едва виднлась изъ-за большой книги. Такъ, казалось ему, вс заполняла, заслоняла собой и преображала у нихъ эта большая книга!

Вотъ и самъ Яша, съ прибытіемъ его въ коморку, преобразился, какъ будто пріобрлъ особое значеніе и онъ,— этотъ всегда тихій, даже немножко вялый, сосредоточенный мальчикъ, всегда покорный и безотвтный, какъ-то старчески, не по ребячьи постоянно копошившійся за работой, неумвшій ‘укрываться’ отъ нея для товарищей, а потому и нелюбимый ими, въ минуты, загула житейскими радостями, недолюбливали его и Гриша съ отцомъ, какъ надодливый, раздражающій, безмолвный укоръ стоялъ онъ тогда передъ ними. Иногда, случалось, отецъ, ласкалъ Гришу, взглядывалъ на Яшу такъ зло и ненавистнически, что ему самому становилось его жалко…

Но теперь — все ‘по другому’, и Яша другой…

Вотъ онъ весь припалъ какъ-то къ большой книг своимъ сухопарымъ, длиннымъ туловищемъ, съ плоской грудью, сровато темное, худое лицо его, обрамленное жидкими блорусыми волосами, перехваченными черезъ лобъ рмешкомъ, наклонено надъ страницей въ необычномъ напряженіи, впалые срые глаза теперь у него широко открыты и свтятся, упорно впиваются въ каждую строку, букву. Равномрно и торжественно, не понижая и не повышая тона, истово и громко выговариваетъ онъ слово за словомъ…

Проходитъ часъ другой, Гриша все смотритъ, что длается кругомъ его: какъ ддушка все крестится и крупныя слезы такъ и льютъ, и льютъ, не переставая, изъ его полузрячихъ, воспаленныхъ глазъ, и ручьемъ катятся на бороды, какъ мать и старушки чего-то все чаще и чаще сморкаются, какъ покрякиваютъ старички, какъ старшіе сестры, наклонившись надъ шитьемъ уносятся, должно быть, мечтой далеко отъ этой избушки,— въ жаркія страны, въ текущую медомъ и млекомъ обтованную землю, въ дворцы фараоновъ, въ города и пустыни, какъ отецъ вс чаще и чаще вздыхаетъ, какъ лицо его становится еще сурове, — и только время отъ времени взглядываетъ онъ на Яшу, взглядываетъ ласково и мягко.

А на Гришу онъ не только не взглядываетъ, но даже нарочно не хочетъ смотрть, избгаетъ…

И Гриш длается такъ тоскливо. Отрывочно, безсвязно доходятъ до него слова Яши, Гриша ничего не понимаетъ, не можетъ понимать. Гриша чувствуетъ, что его гложетъ тоска, и не оттого, что онъ долженъ высидть эти два-три томительныхъ часа, а оттого, что онъ знаетъ, что не на день, а на цлыя недли, мсяцы поселится у нихъ эта книга, что бдный портной теперь съ каждымъ разомъ примется все жесточе и жесточе ‘измождать’ свою плоть и казнить ее сторицею за то ‘баловство’, которое дозволилъ себ онъ, степенный отецъ и хозяинъ, обремененный семьей… И если подъ силу такой искусъ ‘изможденія’ суровому отцу семейства, то и подъ силу было, за одно съ нимъ, носить эти ‘переломы’ юному соучастнику его ‘соблазновъ’.

И вотъ однажды, такимъ вечеромъ, Гриша, самъ не зная какъ, вдругъ приникъ лбомъ къ оконному стеклу… и прислушался: гд-то ржали лошади, собиравшіяся въ ночное, гд-то кричали и смялись, гд-то вдругъ, неподалеку, оврагомъ, засвисталъ соловей, громче, сильне… Гриша надавилъ невольно стекло: оно лопнуло, задребезжало и вс пвучіе звуки, какіе только услаждали мягкую тишину вечера, тамъ за окномъ, ворвались въ избушку.

— Балуй!… Ба-лу-уй!— вдругъ за кричалъ отецъ такъ страшно, такъ отчаянно, какъ будто соловьиная псня душила его, давила ему грудь.— Али еще баловство-то изъ башки не вылетло? А?.. Такъ я выбью!…

Гриша взглянулъ на отца,— онъ быя блденъ и дрожалъ, а въ глазахъ него было столько гнва и ненависти къ нему, что Гриша замеръ на мст, какъ пришибленный молотомъ, и во все глаза глядлъ въ лицо отцу.

— Ну, ничего… Успокойтесь Поликарпъ Петровичъ, — сказала мать: — вотъ заткну окно-то… А ты не балуй глупый… Смирись, сиди смирненько.

— Экой глупышъ! Экой балунъ! Ты бы вонъ съ Яши примръ бралъ,— шопотомъ говорилъ Гриш одинъ изъ стариковъ: — и тятеньк будетъ на душ облегченье, и маменьк утшенье, и ддиньк, и намъ, старикамъ… Вишь въ немъ, въ Яш-то,— искра Божья свтится! А ты что будешь?

Гриша заплакалъ.

IV.

Это было уже не такъ давно.

Въ глухую осеннюю ночь, въ одномъ изъ публичныхъ московскихъ притоновъ, при тускломъ желтоватомъ свт керосиновыхъ лампъ, развратно ломаясь и громко стукая въ полъ каблуками, танцовали двицы и кавалеры. Разбитая рояль жалобно дребезжала подъ костлявыми пальцами стараго музыканта. Онъ уже цлый часъ, какъ машина, сидлъ задомъ ко всмъ, неподвижный и равнодушный ко всему, что происходило около него,— и только пальцы механически и безжизненно быстро сновали по клавишамъ. Онъ слышалъ только порывистыя хлопанья въ ладоши, по окончаніи фигуры кадриля, и обращенные къ нему окрики: ‘вторую!.. третью!.. четвертую!..’ Тогда онъ выпрямлялся вздыхалъ, на секунду пріостанавливался, иначе разставлялъ пальцы по клавишамъ и игралъ снова. Изъ гостей почти никто не интересовался его лицомъ, они могли видть только его большую голову съ лысиной, около которой торчали жидкія длинныя космы черныхъ съ сильною просдью волосъ, короткую грязную шею, повязанную большой, черной косынкой, и широкую сутуловатую спину въ порыжломъ отъ пота черномъ сюртук, на таліи котораго недоставало одной пуговицы.

Старый музыкантъ не оборачивался даже тогда, когда танецъ кончался и въ теченіе пяти минута танцующіе, отирая потныя лица, со смхомъ разсаживались по стульямъ и пили вино. Но когда антрактъ былъ продолжительне, старый музыкантъ боязливо поднимался и тихо ускользалъ изъ залы, словно шаловливый ребенокъ, украдкой пробирался онъ на заднее крыльцо, безъ шапки, въ одномъ сюртук, онъ перебгалъ грязный дворъ и исчезалъ за скрипучими дверями погреба. Здсь онъ залпомъ выпивалъ стаканъ водки и такъ же быстро возвращался назадъ. Его отсутствія почти никогда не замчали. Онъ спокойно садился опять на свое мсто, лицомъ къ рояли и задомъ къ гостямъ, и начиналъ смотрть въ ближайшій передъ собой уголъ.

Ему было хорошо такъ: водка пріятной теплотой разливалась по его жиламъ, безцвтные срые глаза щурились и почти готовы были закрыться, на одутловатомъ, испитомъ лиц съ большими, черными подстриженными усами и бритою бородой показывался легкій румянецъ. И вотъ, когда онъ смотрлъ въ уголъ, словно живые, выплывали въ воспоминаніи далекіе и знакомые образы и картины… То вспомнится ему отецъ и роща, зеленая, душистая, съ соловьями, чижами, малиновками, съ звучными трелями, веселымъ чириканьемъ и щебетаньемъ, съ запахомъ цвтистаго луга. То припомнится добрый баринъ, который открылъ въ немъ ‘искру Божію’, и пригрлъ, и приголубилъ его, и показалъ ему въ первый разъ скрипку…

Вспоминались эти первые звуки, которые услыхалъ онъ среди уютной, теплой, разубранной цвтами, штофной мебелью и кружевными гардинами барской залы, — звуки, отъ которыхъ онъ весь затрепеталъ непонятнымъ, незнакомымъ для него восторгомъ… Помнитъ, какъ посл того эти звуки мучили его, когда онъ вспоминалъ ихъ среди однообразвучнато чтенія большой книги, въ убогой изб стараго портного,— и какъ уносился онъ за ними въ другой, свтлый, веселый, полный невдомыхъ очарованій міръ…

Вспоминается ему тотъ радостный день, когда въ одинъ изъ загуловъ отца, онъ вмст съ нимъ попалъ опять на барскій дворъ, какъ опять добрый баринъ, восхищенный его умньемъ свистать соловьемъ, просилъ отца, чтобы онъ его отдалъ ему, что онъ сдлаетъ изъ него ‘человка’ и не дастъ потухнуть во тьм ‘искр Божіей’… Помнитъ, какъ расчувствовавшійся отецъ, плача и цлуя у барина ручку, приказывалъ и ему цловать и какъ затмъ онъ оставилъ его у барина… Помнитъ, какъ добрый баринъ сначала цлый мсяцъ самъ занимался съ нимъ, мняя скрипку то на гитару, то на флейту, то на рояль… Какъ мучился съ нимъ цлый день и, наконецъ, усталый, отправлялъ его на кухню… Помнитъ, какъ барину наскучило съ нимъ возиться и вотъ онъ передалъ его другому ‘большому’ барину, у котораго былъ цлый оркестръ и хоръ пвчихъ… Помнитъ долгіе годы ученія разнымъ искусствамъ,— когда его длали то пвцомъ, то опять музыкантомъ, то даже живописцемъ и актеромъ, помнитъ, какъ его наряжали въ разные костюмы, въ кафтаны съ позументами, помнитъ большія залы княжескаго дома… Помнитъ танцующихъ баръ и барынь, парадные обды и ужины, съ хлопаньемъ шампанскихъ бутылокъ, при которыхъ весь оркестръ игралъ туши… Помнитъ свои первые успхи среди молоденькихъ горничныхъ, сладкіе поцлуи, потомъ измны его, избалованнаго артиста, потомъ слезы, укоры… Потомъ новыя ‘интрижки’, новые поцлуи и опять слезы и укоры… Потомъ онъ женился, пошли дти.

Потомъ помнитъ, какъ что-то вдругъ пошло прахомъ… Деревенскій домъ большого барина заглохъ и запустлъ… Декораціи двороваго театра гнили, изломанныя и изорванныя, на чердакахъ, хоры и оркестры разбрелись… Потомъ онъ помнитъ, какъ пятерыхъ изъ нихъ взялъ въ аренду московскій купецъ-трактирщикъ… Помнитъ грязную эстраду, румяныхъ, густо намалеванныхъ, съ открытыми плечами арфистокъ и цыганокъ… пьяные танцы смняющихся гостей… А онъ все пилитъ и пилитъ на скрипк съ какимъ-то ожесточеніемъ, полный только одной надеждой, однимъ желаніемъ, что раскутившійся купчикъ броситъ рублевку или пятерку голоднымъ музыкантамъ.

Давно уже исчезла для него вся прелесть чарующихъ звуковъ, въ визгливыхъ струнахъ ему слышались только упреки бдной жены, плачъ голодныхъ ребятишекъ, ругань квартирной хозяйки, холодъ зимней ночи подвальнаго этажа…

Потомъ и это исчезло… Выгнанный за грубость пьянымъ хозяиномъ, со скрипкой подъ мышкой, въ лтнемъ нанковомъ сюртучишк, холодной осенью, онъ играетъ въ гостиномъ двор, передъ кучкой купцовъ и приказчиковъ, подвыпившій, голодный, измерзлый, приплясывая подъ свою музыку.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Эй, мусью, ну-ка, позабористе!— крикнулъ кто-то позади, толкнувъ его въ плечо.

Старый музыкантъ пугливо вздрогнулъ и торопливо ударилъ привычными пальцами по клавишамъ. Дребезжащіе звуки, попрежнему механически и безжизненно, начали вылетать изъ разбитаго инструмента, а между тмъ воспоминанія не оставляли стараго музыканта… Неудержимой вереницей неслись передъ нимъ они… Вотъ мелькнулъ образъ больной жены, ходившей въ прачкахъ… вотъ повезли ее на кладбище… Желтый деревянный гробъ, мужицкіе роспуски… За гробомъ идутъ дочь и сынъ… дочь плачетъ… сынъ, ежась отъ холода, въ опоркахъ, бжитъ по панели… Теперь его дочь вотъ также пляшетъ, съ подкрашенными щеками, въ сосднемъ притон… Сына онъ встртилъ недавно на Хитровомъ рынк… Встртились и разошлись, словно вкъ не знавали другъ друга… И теперь — вс кругомъ чужіе… Одинъ, одинъ!… И вс они — одни, одинокіе… Самыя крпкія связи — семейнаго родства — и т распались… Одинъ, одинъ! шепчетъ старый музыканта, безучастно слдя за бгающими пальцами, и чувствуетъ, какъ слезы одна за другой катятся по его багровымъ щекамъ… Его мысль далеко отъ этой залы… Вотъ онъ уже перенесся за двадцать лта назадъ… Вспомнились братъ, сестры. Гд они теперь и что?.. Такъ ли же одиноки, такъ ли же убиты?.. И опять вспоминается — и большая кожанная книга, и зеленыя рощи съ соловьями…

Былъ конецъ зимы. Въ весеннюю распутицу городовой подвезъ на пролетк къ крыльцу больничнаго покоя стараго человка, въ изорванномъ черномъ сюртук, въ измятой, порыжлой шляп. Старый человкъ, истощенный, худой, слабый, едва держался на ногахъ, сползая съ пролетки. Мутными глазами онъ равнодушно смотрлъ вокругъ себя… Въ больниц его вымыли въ ванн, одли въ чистое блье, напоили горячимъ чаемъ и накормили, освидтельствовали, надписали надъ его койкой: ‘Григорій Поликарповъ, крестьянинъ. Pneumonia chronica’, {Это по латын — Пневмонія хроника — значитъ неизлечимая чахотка.} и дали вздохнуть и отлежаться съ недлю. Потомъ фельдшеръ по-пріятельски сказалъ ему:

— У насъ здсь отъ такихъ болзней умирать нельзя… Эта болзнь длинная… Можетъ быть, ты съ полгода протянешь…

— Мн бы только умереть по-христіански,— сказалъ старикъ:— а то гд же?.. Одно — на улиц…

И онъ заплакалъ.

Фельдшеру стало его жалко. Но не показывая виду, что онъ можетъ жалть, онъ сказалъ:

— Нельзя… У насъ и другихъ больныхъ много… Имъ нужно мсто очищать… Черезъ два дня тебя выпишутъ…

Старикъ вздохнулъ.

— Теб бы въ деревню хорошо,— помолчавъ, прибавилъ фельдшеръ.— Чай, поди, есть родные-то?.. Кусокъ хлба чернаго всегда дадутъ, — а главное теб воздухъ да спокой… Это лучше, чмъ въ больниц… Я бы и самъ ушелъ въ деревню, кабы умирать вздумалъ.

Старый музыкантъ подумалъ, припомнилъ губернію, уздъ и волость, гд когда-то жила его родная семья, и попросилъ фельдшера написать къ брату письмо: ‘авось, можетъ, не вс еще примерли, можетъ, тамъ же живутъ’

Написали письмо,— а черезъ недлю пришелъ отвтъ: зовутъ… Пишутъ, что хлба и мста найдется, Христа ради, и для чужого…

VI.

Такъ же, какъ и 40 лтъ назадъ, коморка портного освщена лучами заходящаго солнца, ранней весной, какъ и тогда, старшій сынъ хозяина читаетъ неторопливо большую кожану книгу, самъ отецъ, вздыхая, сурово сидитъ за штопаньемъ мужицкаго кафтана, поджавъ ноги, на длинномъ, широкомъ стол, въ большихъ мдныхъ очкахъ, такъ же сидятъ вокругъ стола ‘сусдскіе’ старички и старушки, сморкаясь и сдерживая слезы, готовыя политься отъ умиленія, такъ же сидитъ на нарахъ, спустивъ худыя слабыя ноги въ валенкахъ, больной старикъ, — но только его уже не ддушка, а самъ онъ, Григорій Поликарповъ,— а старый хозяинъ не отецъ его, а братъ Яковъ… И вотъ вслушивается онъ, въ умиленіи, въ слова божественной книги и плачетъ, и плачетъ, и крестится,— и такъ онъ радъ, что теперь ужъ онъ хотя умретъ по-христински, а не по-собачьи, съ голоду, на улиц…

И шепчутъ ему сосдскіе старички и старушки, вздыхая и покачивая головами.

— Натерплся, должно, родной, натерплся, поди, всего? Не легче, должно, и тамъ.

— Не легче, не легче,— говоритъ стапый музыкантъ.— Здсь хотя вмст вс… Умрутъ вмст…

— Благодареніе Господу! Братецъ-то мой вотъ насъ утшаетъ… Далъ ему Господь таланъ съ младости: и идетъ съ нему народъ, идетъ. Вкъ съ нимъ прожили… А ты, поди, родной, перезабылъ ужъ и художества-то свои?— допрашиваютъ старички.

— Богъ съ ними! Грхъ здсь и говорить-то объ этомъ, — боязливо отвчаетъ старый музыкантъ, а по лицу erо такъ и плывутъ потоками слезы…

Но когда сошелъ съ полей весь снгъ когда наступили первые ясные дни, когда зашумлъ свжей листвой сосдній боръ старый музыкантъ, какъ будто украдкой, сталъ уходить въ самую глухую чащу его… И здсь, вдыхая своей слабой грудью свжій, смолистый воздухъ и вслушиваясь то въ таинственный шелестъ лса, то въ звонко-голосый птичій хоръ, онъ вспоминалъ свои дтскіе годы, отца, дни, проведенные съ нимъ въ томъ же лсу, вс свои дтскія радости… Онъ чувствовалъ, какъ крпли его силы,— и его чаще и чаще стало охватывать что-то старое, непобдимое… Онъ долго не ршался. Но наконецъ, однажды, укромно отъ всхъ въ взялъ съ собой въ лсъ ветхій, суровый мшокъ и, зайдя въ самую глушь, вынулъ оттуда свою старую, склеенную въ нсколькихъ мстахъ, скрипку и, вдали отъ всякаго живого человческаго существа, онъ весь отдался своей прежней страсти. Здсь, наедин только съ нжной, ласкающей, безгршной природой, онъ игралъ цлые часы.

Но трудно было старому музыканту укрыться съ своими художествами отъ молодой деревни. Скоро было открыто его уединеніе — и шумныя веселыя толпы молодежи собирались около него каждый разъ, когда онъ думалъ скрыться въ своемъ уединеніи. Старикъ не замчалъ, какъ онъ вмст съ этой толпой веселетъ и молодетъ самъ — и вотъ воскресли подъ его пальцами вс лучшіе звуки, какіе онъ когда-либо зналъ. И скоро на далекую округу не было уже деревеньки, въ которой бы не знали стараго скрипача. Онъ, веселый и радостный, ходилъ изъ одной въ другую и подъ его струны то веселилась молодежь на свадьбахъ, то рыдали молодицы, слушая его ‘Лучину’ и ‘Не блы-то и снга’… Чудилось старому скрипачу что въ молодой деревн онъ вдругъ нашелъ и своихъ потерянныхъ дтей, теплый уютъ семьи, и ему казалось, что еще никогда онъ не былъ боле счастливъ. Но это было короткое счастье. Старый скрипачъ скоро умеръ, завщавъ свою ‘искру Божію’ и старую скрипку молодому племяннику, съ которымъ онъ, въ послднее время, такъ и неразлучно предавался ‘художеству’, какъ нкогда съ своимъ отцомъ. Бог дастъ, эта юная, ‘Божія искра’ уже скоре и врне найдетъ то ‘счастье’, которое улыбнулось старику только и конц его трудной и бездольной жизни!

I.ИСКРА БОЖІЯ.

ИСКРА БОЖІЯ.

Читайте также:

I.
ИСКРА БОЖІЯ.