Ифигения Авлидская, Зелинский Фаддей Францевич, Год: 1918

Критика
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Скачать в PDF
Зелинский Ф. Ф. Еврипид и его трагедийное творчество: научно-популярные статьи, переводы, отрывки
СПб.: Алетейя, 2018. — (Серия ‘Новая античная библиотека. Исследования’).

X. ‘ИФИГЕНИЯ АВЛИДСКАЯ’

1. Ифигения
2. Миф о жертвоприношении Ифигении
3. Ифигения в Авлиде. Из ‘Сказочной древности’
4. Эксод трагедии. Восстановление Ф. Ф. Зелинского

1. Ифигения

I

Два упрека не переставали раздаваться по адресу Еврипида в течение всей его — не очень долгой для тех здоровых времен — жизни: его обвиняли в неуважении к родной вере и в ненависти к женщине. В обоих упреках заключалась часть истины, но именно только часть. Правда, что поэт-мыслитель, в уме которого жил, действовал и страдал дух Зевса, подчас пренебрежительно судил о том, что исходит от Земли и льнет к Земле, о религии и женщине… о взаимной симпатии которых прошу вспомнить резкие, но меткие слова Мефистофеля, но толпа, в силу неизменно присущего ей симплизма, слишком поторопилась сделать свои обобщения. Привыкшая создавать по своему подобию образ своих великих людей, она не сумела понять и оценить того, что ее противник был и поэтом, и мыслителем, что как мыслитель он умел терпеливо собирать частицы Голубиной книги истины, разбившейся при своем падении на землю, и не довольствовался каким-нибудь случайно найденным ее осколком, а как поэт умел воплощать борющиеся мысли и превращать логическую антиномию в трагический конфликт.
Толпа не понимала Еврипида, зато он ее прекрасно понимал, а потому и не старался быть понятым ею: лишь после его смерти Афины увидели те две трагедии, в которых он ответил на оба вышеупомянутых упрека и разъяснил своим современникам свое отношение и к религии, и к женщине. Трагедию веры он воплотил в своих ‘Вакханках’, трагедию женственности — в своей ‘Ифигении Авлидской’.

II

Мы видим в ‘Вакханках’ трагедию веры, в ‘Ифигении’ — трагедию женственности, над обеими поэт работал, можно сказать, одновременно, а потому и неудивительно, что главная тема одной трагедии звучит в качестве побочной также и в другой. В ‘Вакханках’ женщина избрана носительницей и религиозного экстаза, и протеста против него, равным образом в ‘Ифигении’ сосудом идеи избран самый соблазнительный для религиозного человека рассказ из священного предания эллинов — тот самый, на который почти четыре века спустя ссылается римский поэт—вольнодумец Лукреций, стараясь разубедить своего друга Меммия в нечестивом характере своей антирелигиозной поэмы:
Вот я чего опасаюсь: ты можешь подумать, мой Меммий,
Что нечестивого знанья ты вкусишь начала и вступишь
На преступления путь. О, не бойся: религия чаще
Людям являла пример нечестивых, преступных деяний.
Иль ты не знаешь, в Авлиде как жертвенник девы Дианы
Девичья кровь осквернила? Как Ифигению заклали
Эллинской рати вожди, наилучшие, первые мужи?..
Стольких советчицей зол могла быть религия людям!
И нет сомнения, что и наш поэт мог бы выдвинуть этот благодарный мотив: оскорбленная в своих самых священных чувствах Клитемнестра, мать героини, могла бы точно так же потребовать к ответу жестокое божество, как это делает в ‘Вакханках’ другая мать, невольная детоубийца Агава. Но, быть может, именно по этой последней причине этого не случилось, лишь изредка слышим мы сдержанный ропот побочной темы, в словах хора, например:
Твой дух высок, царевна-голубица,
Но злы они — богиня и судьба.
Вообще же грозная прихоть богини оставлена вдали как необъяснимое, но и не подлежащее объяснению решение рока. Греческое войско собралось в Авлиде, готовое к отплытию в Трою, но нет ему попутных ветров и не будет, пока Агамемнон, общий вождь соединенных греческих племен, не принесет в жертву богине авлидского побережья Артемиде (Диане) свою старшую дочь Ифигению. Прямого приказания тут нет: Ифигения может оставаться в чертогах отца, никакой кары за это не будет, придется только, по необходимости, распустить войско, отказаться от похода, проститься с мечтами о победе и славе.

III

В этом завязка трагедии, и в этом также причина, почему она, несмотря на варварский мотив человеческого жертвоприношения, не перестает быть близкой и нашему сердцу. Власть и деятельность, победа и слава не даром даются человеку: кто к ним стремится, тот должен быть способен принести им в жертву кроткие и нежные идеалы, ютящиеся в глубине его сердца, несметное число раз повторялась необходимость жестокого выбора, поведшего к жертвоприношению Ифигении… Разумеется, читатель не должен думать, что в этих словах заключается вся ‘идея’ Ифигении, они высказаны лишь для того, чтобы ему легче было признать родственные черты в грандиозном облике героической старины. Идея не заключается в мифе, как ядро в скорлупе, она живет в нем, как душа живет в теле. Одухотворенный идеей миф — особый психический организм, развивающийся по своим собственным законам, в возможности созидания таких организмов состоит преимущество философской поэзии перед отвлеченной философией.
Власть и деятельность, слава и победа зовут Агамемнона в долину Скамандра, под стены Трои, этим самым они требуют смерти Ифигении. После упорной борьбы он решил исполнить это требование: его гонцы скачут в Аргос, чтобы вернуться оттуда с царевной. Все ли решено теперь?
С точки зрения древнейшей трагедии — все. Эсхил представил нам в своем ‘Агамемноне’ и борьбу в сердце царя и ее исход, как ни показалось ему ужасным поставленное богиней условие — он смирился, ‘склонил выю под ярмом Необходимости’, по его приказанию, мужи подняли деву над жертвенником, сдерживая повязкою ее миловидные уста, чтобы они в минуту предсмертного ужаса не изрекли проклятия его дому… Это — преступление, и поэт это сознает, а между тем, ‘смерть пожинается на ниве греха’. За убитую женщину-голубицу отомстила женщина-змея. Ею Клитемнестра вначале не была, она стала ею после того, как ее дочь была принесена в жертву власти и славе ее супруга.
Иного рода исход дает нам посмертная трагедия Еврипида.

IV

Гонцы помчались в Аргос, скоро они вернутся оттуда вместе с царевной, которую им, несомненно, выдала доверчивая царица Клитемнестра. Да и как было не выдать? Царь писал ей в своем письме, что их дочери предстоит свадьба с самым славным из эллинов, с Ахиллом… Но в течение ночи мучительная борьба вновь разгорелась в душе царя, и этот раз победило сердце: он пишет жене новое письмо с приказом оставить дочь в Аргосе, и передает это письмо верному старику-рабу Клитемнестры. Письмо перехватывает Менелай. Менелай более прочих пострадал бы, если бы не состоялся поход, предпринятый ради него, происходит горячая сцена между ним и братом. Доводы Менелая внушены себялюбием, и опровергнуть их нетрудно: стоит ли ради Елены жертвовать Ифигенией? Дело вовсе не в нем:
Но Эллада, царь, Эллада! Ей за что ж терпеть обиды?
Иль в угоду царской дочке нам отдать на посмеянье
Наши славные угрозы?..
Так-то власть и деятельность, победа и слава являются нам в другом облике: это уже не награда, от которой можно и отказаться, это долг — долг воина перед соратниками, долг царя перед подданными. Конфликт обостряется: этот мужской, воинский, царский долг встает перед нами в таком грозном всеподавляющем величии, что его торжество над женским чувством любви и нежности кажется нам неизбежным.
Сама судьба приходит ему на помощь: Ифигения уже здесь, в греческом стане, и сопровождает ее Клитемнестра, не пожелавшая отказаться от своего материнского права — самой выдать свою дочь замуж, самой нести перед нею брачный факел. Даже Менелай смягчен предстоящим горем, он мирится с братом, советует ему пощадить дочь, но — Эллада, Эллада! Призрак долга, раз будучи вызван, уже не удаляется, ярмо Необходимости плотно сидит на плечах, его не стряхнешь.

V

Но и на другой стороне силы не меньше. Тайна раскрыта: Клитемнестра узнала, зачем ее с дочерью вызвали из Аргоса. Она заручилась могущественным средством спасения, но прежде чем им воспользоваться, она хочет просьбами склонить царя. Ей ‘Эллада’ ничего не говорит, она стоит за свои женские права, а эти права ясны, несомненны, непреоборимы. Подобно большинству гречанок, она вышла за своего мужа не по любви, а по воле родителей, но, раз став его женой, она была ему покорна и верна, свято охраняя честь его и его детей — тех четверых детей, которых она ему родила. А он как ей намерен отплатить?
…Скажи, подумал ли, когда
В поход уйдешь надолго ты, что будет,
Что будет с сердцем матери ребенка,
Которого зарежешь ты, Атрид?
Как эта мать на ложе мертвой птички
Осуждена глядеть, и на гнездо
Пустое, дни за днями, одиноко
Глядеть, и плакать, и припоминать…
‘Подумал ли?’ О да, разумеется, подумал, но эти думы не в силах сорвать ярмо Необходимости, от них только больнее становится разрываемому на части родительскому сердцу… Нечего делать, нужно прибегнуть к последнему, крайнему средству.

VI

Это средство — Ахилл. Славный сын нереиды, воспитанный в одиночестве гор мудрым кентавром, чужд всякого — как мы сказали бы теперь — ‘социального инстинкта’. И ему ‘Эллада’ ничего не говорит: он видит в ней лишь надоедливую помеху для своей личной воли, а его воля страстна, могуча и чиста, точно вихрь с Пелионских высот. Он возмущен тем, что Агамемнон воспользовался его именем для своего коварного замысла. О браке он не помышляет — Ифигении он никогда не видел и в первый раз о ней слышит, — но это все равно: девушки, которая раз была названа ‘невестой Ахилла’, он в обиду не даст. Правда, он один, вся ‘Эллада’ против него, даже его собственная дружина почти вся его оставила, не желая жертвовать общим благом ради красивой мечты. Но зато он — первый в войске богатырь, непобедимый сын морской богини, он придет, станет рядом с жертвенником, вооруженный с головы до ног, во главе оставшихся ему верными воинов, — и горе тому, кто поднимет нож на его названную невесту. В войске это знают, и всеобщее возмущение растет, Одиссей, представитель социальной силы, разжигает страсти воинов против молодого безумца. Видно, быть жаркому бою, эллинская кровь в изобилии оросит алтарь девственной богини.
…Не Ахилл герой нашей драмы, но справедливость требует, чтобы мы мимоходом указали на эту замечательную личность, предвоплотившую в себе весь средневековый рыцарский романтизм с его безрассудной отвагой, с его беззаветным благородством, с его преданностью женщине и ее правам.

VII

Не Ахилл герой нашей драмы, ее героиня — представительница женственности, Ифигения. Что такое Ифигения? Это — прелестный нежный цветок, выросший под прохладной сенью терема, при благосклонном покровительстве той же богини-девы Артемиды. Будучи гордостью своего отца и сама гордясь им, этим образцом всех совершенсть в ее глазах, она мирно росла навстречу тому времени, при мысли о котором ей делалось и сладко и жутко, — времени, когда ей придется назвать другого человека своим супругом, быть хозяйкой и царицей в другом доме, в другой стране. И вот это время явилось, для ее девичьих грез нашелся, вернее — был ей назван определенный предмет. Слово ‘свадьба’ прозвучало в ее ушах, призывая к полному расцвету все ее юное существо… И вдруг этот прекрасный мираж исчез, другое слово коснулось ее слуха, страшное слово: смерть, смерть от руки того, кого она боготворила, — ее отца. Вся ее молодость возмущается против этой угрозы, протест — вечный, раздирающий протест жизни против уничтожения — внушает ей ее первые слова:
О, не губи безвременно меня!
Глядеть на свет так сладко, а спуститься
В подземный мрак так страшно — пощади!
Она говорит это отцу, и отец ей отвечает:
…Эллада мне велит
Тебя убить, ей смерть твоя угодна…
Но если кровь, вся наша кровь, дитя,
Нужна ее свободе, чтобы варвар
В ней не царил и не бесчестил жен —
Атрид и дочь Атрида не откажут.
Эллада! Что ей Эллада? Что она тут понимает? Но она любит того, от кого она слышит эти слова, и эта любовь ей заменяет все объяснения, все доказательства, цепи жизни слабеют, она различает где-то, в туманной дали, какой-то новый идеал, который она любит на веру, так как ему служит любимый ею человек. Все же ее решение еще не принято, она беспомощно плачет на руках матери: зачем, зачем все это!
Является Ахилл. Она хочет скрыться от него, с именем которого она породнила свои девичьи грезы, но скрыться негде, она видит его, блистающего красотой и отвагой, готового пролить свою кровь за ту, которую без его ведома нарекли его невестой, — видно, смерть не так уж страшна. Это — второй урок любви. Пусть правда на ее стороне — она видит и верит, что и ее отец прав, и что эти две правды вступят друг с другом в убийственный бой, если их не примирит любовь. Отец указал ей цель, жених указал ей и путь: теперь она более не колеблется. Не под гнетом насилия, нет — добровольно отдает она себя в жертву за отца, за жениха, за войско, за ту ‘Элладу’, любить которую ее научили любимые уста, ее свободная, вдохновляемая любовью воля разобьет ярмо Необходимости.
Такова сила голубицы. Ей не дана творческая отвага, созидающая идеалы жизни, ей даны любовь и верность, а с ними — способность воспринимать и беречь семя идеала, зароняемое в ее душу любимым человеком, беречь его до самозабвения, до жертвы… Так, видно, понимал женщину Еврипид.
1900

2. Миф о жертвоприношении Ифигении

Картина принесенной в жертву за войско девы во все времена была незабвенна для эллинского и эллинизованного человечества, ее имеет в виду и Лукреций в знаменитом антитеистическом вступлении к своей поэме:
Вот я чего опасаюсь: ты можешь подумать, мой Меммий,
Что нечестивого знанья ты вкусишь начала и ступишь
На преступления путь. О, не бойся: религия чаще
Людям являла пример нечестивых, преступных деяний.
Иль ты не знаешь, в Авлиде как жертвенник девы Дианы
Девичья кровь окропила? Как Ифигению заклали
Эллинской рати вожди, наилучшие первые мужи?
Вот белоснежной повязкой стянули роскошную косу, Щеки с обеих сторон концами ее окаймляя,
Вот она видит: стоит в безутешной печали родитель
У алтаря — палачи под полою булат обнаженный
Держат — сограждан толпа с приближеньем ее прослезилась.
Видит — и в страхе немом подогнувши колени, слабеет.
Не помогла горемычной и память о том, что Атрида
Первая именем нежным отца эта дочь одарила:
Нет, ее руки мужей, трепетавшую, подняли — так-то
Деву алтарь осенил… но не с тем, чтоб священных обрядов
Почесть вкусив, отослать под напевы ее Гименея,
Нет, чтоб нечистая чистую длань перед свадьбой самою,
Длань дорого отца, принесла ее в жертву богине
Ради попутных ветров и счастливого выхода флоту,
Скольких советчицей зол могла быть религия людям!
Страшная картина, бесспорно, только чья она? Еврипида? Нет, не Еврипида, у Еврипида героиня с восторгом жертвует собою за отца и родину. Если затем взглянуть на помпеянскую фреску, и там тот же протест молодой жизни против жестокой смерти, и там не Еврипид. Очевидно, посмертной драме младшего трагика не удалось изменить традицию, но как возникла эта традиция? И в чем состояла она?
Это наводит нас на вопрос об истории мифа о жертвоприношении Ифигении. Проследим ее в различных стадиях ее развития.
У Гомера Ифигения и ее жертвоприношение не упоминаются, значит ли это, что он их не знал, что соответственное предание возникло лишь в последующие времена? Так обыкновенно полагают: всё же есть два места, которые при этом условии трудно понять. Про Калханта (‘Илиада’, песнь I) сказано, что он ‘предводительствовал ахейцам в Илионе благодаря своему ведовству’ — действительно, своим пророчеством, что Артемида требует себе Ифигении, он открыл ахейцам доступ к Илиону. Ему же, когда он именем Аполлона приказал Агамемнону отдать Хрису обратно его дочь, гневный царь ответил (там же): ‘прорицатель горя, никогда ты не вещал мне хорошего слова’, — это понятно, если допустить, что он в Авлиде потребовал от него жертвоприношения дочери. Итак, я полагаю, что Гомер знал о нем, но нарочно его замалчивает, дочереубийство Агамемнона было так же противно его гуманной душе, как и мужеубийство Клитемнестры и матереубийство Ореста, которые он тоже старается затушевать.
Как бы то ни было, для нас ряд свидетельсть о жертвоприношении Ифигении открывается киклическим эпосом ‘Киприи’. Относящееся сюда место в эксцерпте Прокла гласит так: ‘Когда флот вторично собрался в Авлиде, Агамемнон, убив на охоте оленя, сказал, что он превзошел (дополняй: в искусстве стрельбы) Артемиду. Разгневанная богиня воспрепятствовала отплытию ахейцев, наслав на них бурные ветры. Калхант сказал им про гнев богини и потребовал, чтобы Ифигения была ей принесена в жертву. Они посылают за нею под предлогом, что ей предстоит выйти за Ахилла, и собираются ее заклать. Но Артемида, похитив ее, переносит ее к таврам и делает ее бессмертной, а вместо девы подводит к алтарю оленя’.
Здесь мы должны, ввиду дальнейшего развития мифа, обратить внимание на следующие пункты.
Во-первых, жертвоприношение было искупительным актом, будучи вызвано прегрешением Агамемнона, дополняя скудный эксцерпт рассказом Софокла (‘Электра’), мы убеждаемся, что это прегрешение было даже двойное, он и убил священного зверя богини, и оскорбил ее своей похвальбой.
Во-вторых, первой карой богини было не безветрие, а именно противные ветры.
В-третьих, если толковать слова эксцерпта строго, богиня в виде второй кары и искупления потребовала не вообще дочери Агамемнона, а именно Ифигению.
В-четвертых, дева была вытребована из Аргоса под предлогом брака с Ахиллом, какое участье принимал в этом сам Ахилл, эксцерпт нам не говорит, точно так же он, в-пятых, — умалчивает о том, одна ли явилась дева в Авлиду, или с матерью.
И, наконец, в-шестых — Артемида переносит Ифигению к таврам, чтобы ее там сделать бессмертной, — из чего мы заключаем, что эти тавры представляются сказочным народом, вроде гиперборейцев, и не отождествляются еще с крымским племенем этого имени, которое вряд ли могло быть известно грекам в эпоху возникновения ‘Киприй’, т. е. в VIII в.
Отрывочная традиция гесиодовской и лирической поэзии не вносит существенно новых черт в киклическое предание: Ифигения остается обожествленной дочерью Агамемнона, причем Гесиод в своих ‘Каталогах женщин’ и Стесихор в своей ‘Орестее’ нарекают ее Гекатой, т. е. эпитетом ее покровительницы Артемиды. Но мы не должны забывать, что от той поэзии уцелели только клочки.
Трагическую Ифигению мы встречаем впервые у Эсхила, поставив ее судьбу в связь с предыдущими и последующими событиями, он создал величавую трилогию, героем которой был Агамемнон, — ‘Агамемнониду’, как мы можем ее назвать, в составе трех трагедий: ‘Телефа’, ‘Ифигении’ и ‘Паламеда’. Все три были почерпнуты из ‘Киприй’. Нам они не сохранены, всё же они оставили следы после себя в дальнейшей традиции, и на их основании мы можем приблизительно восстановить содержание трилогии. Вот оно.
Первый поход ахейцев против Трои кончился для них неудачей. Сбившись в пути, они высадились в Тевтрании Мисийской, против них выступил царь страны Телеф: завязалось сражение, в котором Телеф ранил Патрокла, но и сам был ранен Ахиллом. После этого войско Агамемнона рассеялось по домам, но рана Телефа, нанесенная чудесным пелионским копьем, оказалась незаживной, вопросив дельфийского бога, он получил ответ: ‘Ранивший исцелит’.
Перед вторым походом часть ахейской рати собралась в Аргосе, Агамемнону не очень хотелось возобновить неудавшуюся попытку, его народу — и подавно, напротив, Менелай настаивал на ее возобновлении, Клитемнестра тоже: первый хотел всячески вернуть жену, вторая — сестру. Прорицатель Калхант не особенно обнадеживал рвавшихся в бой: им все равно не найти пути в Трою, если их туда не поведет — Телеф. А на согласие Телефа после столкновения в Тевтрании рассчитывать, по— видимому, было нечего.
И вдруг Телеф сам является в Аргос, является просить исцеления у ранившего его. На благоприятное к нему отношение Агамемнона он, ввиду сказанного, надеяться никак не мог, но Клитемнестра, знавшая о его значении для похода, научила его действительному средству сломить сопротивление ее мужа: она передала ему своего младенца Ореста и посоветовала ему вместе с ним сесть просителем у царского очага. Ее замысел удался, к ее близорукой радости: она не подозревала, какое горе она себе готовит. Агамемнон протянул руку просителю, но все же исцелить его он не мог: это мог только ‘ранивший’ владелец чудесного пелионского копья — Ахилл. Как склонить пылкого человека, чтобы он спас человека, ранившего его лучшего друга? Клитемнестра и тут нашла средство: ‘Обещаем ему в жены нашу старшую дочь Ифигению’.
Ахилл согласен. Чудесное копье оправдывает свою славу: Телеф исцелен, поход может состояться. Итак, в Авлиду, к стоянке кораблей! Вдруг — знаменье: два орла садятся на кровлю дворца, в когтях у них зайчиха — да, но зайчиха с приплодом, охраняемая Артемидой тварь. Калхант смущен: орлы — это Атриды, беременная самка — это Троя с ее сокровищами. Она отдается на разграбление, но — Артемида, Артемида! Народ ропщет: долгий поход — из-за одной женщины. Под грозный рокот божьего и человеческого гнева войско выступает из Аргоса.
Вторая трагедия, ‘Ифигения’, переносит нас в авлидский стан. Пророчество Калханта оправдалось: Артемида не хочет отдать ахейцам на разграбление любимый город своего брата, а Артемида — владычица авлидского взморья. И вот она посылает бурные фракийские ветры собравшемуся флоту, отплытие невозможно. Вопрошающему же прорицателю она отвечает, что прекратит эти ветры лишь в том случае, если Агамемнон принесет ей в жертву свою дочь Ифигению. Это равносильно приказу распустить войско, никогда, конечно, отец не согласится купить возможность похода такой неслыханной ценой.
Но и Менелай со своей стороны не щадит усилий, происходит борьба между братней и отцовской любовью, долг военачальника принимает сторону первой — опять несчастный царь уступает. Он посылает в Аргос Одиссея со своим глашатаем Талфибием за Ифигенией: предлогом служит условленная свадьба с Ахиллом, которую, мол, желательно отпраздновать до похода. Клитемнестра наказана первая за свое содействие этому походу — она наказана своим собственным оружием, ею придуманным браком Ифигении с Ахиллом.
Сама она этого, однако, не знает, радостная, она ведет свою дочь в Авлиду. Здесь, конечно, все обнаруживается: несчастная мать узнает, что она обманута своим мужем при помощи Одиссея. В отчаянии она обращается к врагу последнего, мудрейшему и в то же время честнейшему из ахейских витязей — к Паламеду. Он горячо за нее вступается, извещает о готовящемся Ахилла, заручается его обещанием всячески помочь своей невесте. Но и Менелай принимает меры: его союзник Одиссей всей силой своего красноречия действует на ахейскую рать, настраивая ее против Паламеда и Ахилла. Здесь Паламед, там Одиссей, их тайная борьба завершается явной междоусобицей в ахейском стане: Ахилл — один против всех, даже против своего войска, он ушиблен, ранен — теперь уже нет препятствий к совершению страшного обряда. Ифигения приносится в жертву — плачущая, негодующая, со связанными устами, чтобы она не могла в минуту смерти произнести проклятие против своего палача-отца… Конечно, ее кровь не проливается: богиня незримо спасает страдалицу и переносит к своему чудесному народу для вечного блаженства. Но знает об этом один Калхант, Клитемнестра убеждена, что ее дочь заклали ради Елены и честолюбия ее мужа, она уходит гневная, с обетом страшной мести на устах.
В третьей трагедии, ‘Паламеде’, сцена опять меняется, перед нами ахейский стан под Троей. Вражда между Одиссеем и Паламедом, разыгравшаяся в Авлиде по поводу Ифигении, находит себе завершение в суде над героем, вызванном клеветническим обвинением Одиссея. Собственно, эта вражда была более старинного происхождения: Паламед в свое время изобличил хитрость Одиссея, посредством которой счастливый муж Пенелопы хотел уклониться от участия в троянском походе, что и было, вероятно, надлежащим образом развито в ‘Ифигении’. Охотно ли согласился Агамемнон пожертвовать верным товарищем, доставившим ему содействие этого самого Одиссея, оказавшим ему столько услуг во время вынужденного бездействия в Авлиде? Нет, конечно, опять творится насилие над его волей, как и в ‘Телефе’, как и в ‘Ифигении’, в этом насилии — внутренняя, идейная связь трех трагедий. Происходит неправый суд, Паламед осужден и побит камнями, туча гибели сгущается над головой недальновидного царя. Глашатаем рока является Навплий, отец Паламеда, опоздав к суду, он произносит проклятие и против всего войска, пророча ему все невзгоды войны и возвращения, и против Агамемнона, долженствующего отвечать за всех.
И вот почему мы имеем право назвать всю трилогию ‘Агамемнонидой’. Ее героем был Агамемнон, только в его душе происходит душевная борьба, повторенная, мучительная, другие лица, и в том числе Ифигения, были представителями единой, прямолинейной воли, они могли остаться и вовсе охарактеризованными. Уже по этой причине мы вряд ли ошибемся, причислив ‘Агамемнониду’ к трилогиям среднего (для нас) периода творчества Эсхила, т. е. к шестидесятым годам, периоду ‘Фиваиды’ и ‘Прометея’, трагедии с одним центральным характером при неохарактеризованности прочих действующих лиц.
Но это еще более явствует из другого соображения, которое только теперь может быть использовано. Читатель не забыл внушительного просительства Телефа в первой трагедии, как он, по наставлению Клитемнестры, сел у очага Агамемнона с младенцем Орестом на руках? Поэт перенес в мифическую обстановку исторический факт: просительство изгнанника Фемистокла у очага эпирского царя Адмета, о котором рассказывает Фукидид. Бегство Фемистокла относится к времени между 470 и 464 гг., и отсюда видно, что ‘Агамемнонида’ поставлена в шестидесятых годах, ближе к их концу. Просительством Телефа поэт хотел напомнить афинянам об обиде, которую они нанесли саламинскому герою, и можно ли сомневаться, что он и в ‘Паламеде’, изображая неправый суд, нашел возможность воскресить ее в памяти своих зрителей?
В ‘Киприях’ эпизод мог следовать за эпизодом и без внутренней связи: ‘киклический’ характер ее не требовал. Другое дело — эсхиловская трилогия. И замечательно искусство, с которым поэт сумел ее создать. В ‘Телефе’ помолвка Ахилла с Ифигенией и тревожное знамение указывают вперед на ‘Ифигению’, в этой средней трагедии заступничество Паламеда за героиню и его борьба с Одиссеем указывают вперед на ‘Паламеда’. Но сильнее всего эта связь выражена последовательностью душевной муки главного героя, Агамемнона, это и есть то ‘страданием — учение’, в котором наш поэт в ‘Агамемноне’ видит внутренний смысл предыдущей судьбы своего героя.
Вернемся, однако, к ‘Ифигении’, сравнив ее мифопею с мифопеей ‘Киприй’, как мы ее резюмировали выше.
Итак, во-первых, Эсхил коренным образом изменил значение жертвоприношения: прегрешение Агамемнона он устранил, оно вследствие своего случайного, внешнего характера не укладывалось в роковую последовательность жизни героя. А потому и жертвоприношение Ифигении было не искупительным, а умилостивительным, имея в виду предстоящий поход, Агамемнон мог бы спасти свою дочь, отказавшись от него.
По второму пункту — о противных ветрах — традиция ‘Киприй’ была удержана: также и по третьему, согласно которому Артемида требовала от Агамемнона именно Ифигении.
Что касается четвертого, то мы по отношению к Эсхилу можем высказаться определеннее: Ахилл не участвовал в обмане Атридов, он, жених Ифигении, был обманут ими вместе с ней.
Также и по пятому пункту дело представляется определеннее: Ифигения явилась в авлидский стан вместе с матерью.
Что касается, наконец, шестого, то Эсхил удержал киклическую традицию, согласно которой дева, перенесенная к таврам, была удостоена бессмертия.
Переходим теперь к Софоклу и его ‘Ифигении‘, непосредственной предшественнице еврипидовской. Его концепция уже тем отличается от концепции Эсхила, что, разорвав трилогическую связь ‘Ифигении’ с ‘Телефом’ и ‘Паламедом’ (хотя он и этим героям посвятил по трагедии), он этим самым разрушил последовательность развития характера Агамемнона. Но он сделал еще больше: он устранил его самого как действующее лицо, перенеся сцену трагедии из Авлиды в Аргос. Там тоскует Клитемнестра, покинутая мужем ввиду троянского похода. Представил ли ее поэт уже здесь предметом вожделений — не столько любовных, сколько честолюбивых и мстительных — Эгисфа? Указаний на это нет, но Гомер давал ему на это полное право, мотив был благодарен, и в одном месте еврипидовской трагедии можно видеть намек на него. Во всяком случае, его старания были напрасны, Агамемнон мог быть спокоен за свою честь. Но вот в Аргос являются двое: Одиссей и Диомед (последним Софокл заменил подневольного и безличного Талфибия). Из их разговора мы узнаем об авлидских событиях: Агамемнон оскорбил Артемиду и убийством ее священного оленя и своей кощунственной похвальбой, богиня наказала его полным безветрием — нет пути рати ни в Трою, ни домой, необходимо исполнить ее жестокую волю, а эта воля состоит в том, чтобы ей была принесена в жертву, в возмездие за оленя, прекраснейшая из дочерей Агамемнона. Таковой признана Ифигения, за ней они и явились. По сговору с Ахиллом решено представить дело так, что ее уведут из дома Клитемнестры под предлогом свадьбы с ним, неохотно согласился прямодушный юноша на это злоупотребление его именем, но воинский долг подчинения и общее благо заставили его побороть свои личные чувства. Перед Клитемнестрой разыгрывается драма притворства, ее поздравляют с ее блестящим зятем, она польщена, обрадована. Обрадована и Ифигения, обещанный жених волнует ее молодое девичье сердце. Охотно отпускает Клитемнестра свое любимое дитя с друзьями своего мужа на славную, прекрасную жизнь — надо полагать, дав ей в спутницы ее няню, сама она тем временем с аргосскими девами, подругами невесты, — из них состоял хор — поет заочно свадебную песнь в честь ушедшей, весь чертог гудит от ликующих звуков Гименея.
Не было здесь какой-нибудь зловещей приметы, нарушившей радостное настроение поющих? Какого-нибудь тревожного знака на закланной брачным богам жертве? Софокл любит, чтобы события таким образом бросили вперед свою тень… Во всяком случае, злая весть не медлит, приносит ее вестник, быть может, Талфибий (такой сдвиг его роли тоже вполне в духе Софокла). Уберите, девы, ваши венки и наряды, свадьба была притворством, Артемида требовала мнимую невесту жертвой на свой алтарь. Рассказывается подробно про жертвоприношение. И все— таки скорбеть не должно: Ифигения не пала под ножом палача-отца, богиня, наведши мглу на очи присутствующих, заменила ее ланью, ее же самое для вечного блаженства перенесла в свой земной рай, к благочестивому народу тавров. Правда, никто из смертных этого не видел: но Калхант знает о деяниях богов, он рассказал о них Агамемнону, а Агамемнон шлет его, Талфибия, к своей царице-жене, чтобы она вместе с вестью о вечной разлуке с дочерью услышала и слово утешения о ее дальнейшей судьбе.
Слово прозвучало: нашло ли оно сочувственный отклик в душе матери? Нет, конечно: все дальнейшее развитие действия в доме Атридов было бы невозможно, если бы она поверила вестнику. Все это ложь, достоверно лишь одно — что у нее обманом выманили ее дочь, чтобы ее кровью доставить удовлетворение Менелаю и вернуть на родину его распутницу-жену, теперь у нее осталась только одна цель жизни: месть за убитую дочь. И если теперь Эгисф возобновил свои коварные предложения — он мог быть уверен, что его, как будущего помощника в деле мести, примут с полной благосклонной готовностью.
Мы отметили те мотивы нашей трагедии, которые представляются доказанными и достоверными, и рядом с ними и те, которые можно назвать лишь предположительными.
В частности же мы должны, продолжая нить нашего развития, установить, что по первому пункту — относительно прегрешения Агамемнона — Софокл вернулся к киклической традиции, представляя жертвоприношение Ифигении как необходимое искупление его вины, это он сделал для того, чтобы по возможности выгородить микенского царя.
По той же причине он по второму пункту уклонился и от ‘Киприй’, и от Эсхила, заменив северные ветры полным безветрием, а с ними и невозможностью для флота отправиться не только под Трою, но и домой,— положение должно было быть представлено прямо безвыходным.
Легкое изменение по третьему пункту — не Ифигения, а вообще прекраснейшая дочь Агамемнона — было последствием разрыва трилогиче— ской связи, раз Ифигения не была невестой Ахилла, имя Артемидиной жертвы было безразлично.
Тягостен для нас четвертый пункт — подчинение Ахилла. Но он соответствовал понятиям Софокла о воинском долге — можно сравнить роль его сына Неоптолема в ‘Филоктете’ — и был именно в нашей трагедии облегчен тем, что сам Ахилл лично не выступал.
Решающим было уклонение от Эсхила (быть может, в пользу ‘Киприй’) по пятому пункту: отправляя Ифигению в Авлиду одну, Софокл получал возможность сцену действия перенести в Аргос.
По шестому пункту, наконец, никаких изменений не было введено.
Решающим назвал я изменение по пятому пункту с его последствием потому, что оно дозволило поэту перенести психологический центр тяжести всей трагедии: ‘Ифигения’ Эсхила была трагедией Агамемнона — ‘Ифигения‘ Софокла стала трагедией Клитемнестры.
Ее материнская любовь в обладании Ифигенией — ее материнская гордость при отправлении ее невестой Ахиллу — ее материнское отчаяние при вести о том, что она обманута, что ее дочь зарезали на алтаре, — вот три последовательные ступени в развитии ее характера. Рядом с ней Ифигения отступала на задний план как пассивный элемент трагедии.
А что сделал Еврипид? Прежде всего он соединил концепции обоих своих предшественников, отправляя Клитемнестру вместе с Ифигенией в Авлиду. Теперь можно было, уклоняясь от Софокла в пользу Эсхила, перенести действие обратно в ахейский стан. Первые сцены представляют нам трагедию Агамемнона, его душевную борьбу. Только ее направление обратное в сравнении с Эсхилом: поэт ведет своего героя не от отрицательного решения к положительному, а от положительного к отрицательному, и не Менелай переубеждает Агамемнона, а наоборот, Агамемнон, или, вернее, его несчастье заставляет Менелая отказаться от прежнего желания.
И то и другое решение одинаково тщетно. Дело свершилось, Ифи— гения с Клитемнестрой в ахейском стане, движения рока задержать нельзя. Трагедия Агамемнона сменяется трагедией Клитемнестры. Она развивается в трех последовательных сценах: первой сцене с Агамемноном, в которой радость и гордость матери зловеще окрашиваются трагедией Агамемнона, продолжающей глухо клокотать в его груди, сценой с Ахиллом, приносящей разочарование из уст старца, и второй сцене с Агамемноном, в которой последние надежды царицы разбиваются о каменную жестокость — не царя-отца, а рока.
Но Еврипид сделал еще больше: он к этим двум трагедиям своих предшественников добавил третью, свою собственную — трагедию Ифигении. Ифигения у него впервые из безвольной жертвы стала трагической героиней. То, к чему началом была Макария в ‘Геракли— дах’, продолжением — Поликсена в ‘Гекубе’, нашло себе, наконец, полное осуществление в Ифигении. Она молода, прекрасна, она царевна, жизнь лежит перед ней сплошным золотым маревом. Теперь это марево облекается в плоть и кровь: у нее жених, и этот жених — лучший витязь ахейской рати. И вдруг — неизбежность смерти… второй акт трагедии. О, всё, только не это! Она раздавлена горем, она просит, умоляет. Но и смерть не нема: она дважды заявляет ей о своей правде, первый раз словом — устами ее любимого отца, другой раз делом — опасностью ее жениха. Положение достигло крайнего напряжения, кровь польется рекой, если она не уступит. И тогда она уступает. Ее охватывает мистический восторг самоотверженной смерти: в песни, полной религиозного экстаза — недаром ‘Ифигения’ создана одновременно с ‘Вакханками’, — она предвкушает награду за свое самоотвержение:
О, смотрите: Илиона
Победительница я!
Незадолго перед тем Софокл, написав своего ‘Филоктета’ в противовес еврипидовскому, преодолел заключавшийся в нем элемент интриги: не волшебный лук, хитростью добытый его врагом, заставляет его идти под Трою — лук ему возвращается, и он все-таки идет. Теперь Еврипид совершает дело преодоления интриги в трагедии своего соперника: Ифигения Софокла, залученная в ахейский стан хитростью Одиссея, падает подневольной жертвой, венчая своей смертью здание его коварства, — Ифигения Еврипида, имея возможность спастись благодаря великодушию Ахилла, отказывается от этого средства и добровольно выбирает победоносную смерть.

* * *

Но кто она первоначально, эта Ифигения, не в литературной, а в религиозной традиции?
Ее имя — царственное: ‘мощно (т. е. к мощи) рожденная’. Царственное — или, быть может, божественное? В религии, несомненно, последнее. Мы видели, что и литературная традиция с этим считается, сооружая мост между Ифигенией-царевной и Ифигенией-богиней в виде ее апофеоза милостью Артемиды. Но для религии апофеоз не был нужен. Ифигения и без него была богиней — была Артемидой-Ифигенией. Под этим именем ей служили в Гермионе, в ахейском Эгире — о Бравроне в Аттике (см. ‘Ифигению в Тавриде’),
Другими словами: Ифигения была, выражаясь технически, ‘ипостасью’ Артемиды. Она как таковая дочь Агамемнона — очень понятно: ведь и Агамемнон первоначально был ипостасью Зевса, был Зевсом-Агамемноном. Она — сестра Ореста, это и подавно понятно: ведь Орест был ипостасью Аполлона.
Конечно, это область туманная: мы вступаем в святая святых греческой мифологии и религии, в круг идей, создавших догмат о богочеловеке. Его имена различны у различных племен Эллады, и различны те девственные богини, ипостаси которых ему даются в заветные невесты. Ахейский Ахилл связан с Афродитой и ее ипостасью Еленой, дорический Геракл — с Афиной и ее ипостасью Деянирой, Ясон — с (первоначально тоже девственной) Герой и ее ипостасью Медеей, Мелеагр — с Артемидой и ее ипостасью Аталантой. А при скрещении племен обязательно происходили и скрещения мифов, Ахилл прочнее всего привязан к ипостаси Афродиты Елене, но мы встречаем его в других изводах и в браке с Медеей (Ивик, Симонид, Ликофрон). Неудивительно поэтому, что он попал и в круг Артемиды — что Ахилл представляется божественным мужем обожествленной Ифигении (у Стесихора).
Такова религиозно-культовая ячейка, давшая в своем развитии патетический миф об Ифигении как невесте Ахилла и об Ифигении как жертве и любимице Артемиды.

3. Ифигения в Авлиде

Из ‘Сказочной древности’

…На следующий день благоприятные ветры, дувшие до тех пор, внезапно сменились противными: двинуться было невозможно. Стали ждать. Ожидание большого войска, сопровождаемое всеобщей праздностью, развращающе действует на души воинов: первоначальный пыл охладевает, появляется скука, недовольство, ссоры с товарищами, неповиновение властям… Обратились к Калханту: какой бог на нас разгневан? И как умилостивить его гнев? Калхант вопросил своих птиц, затем заклал богам овцу, внимательно стал наблюдать горение ее жертвенных частей и исследовал рисунок ее печени. Чем далее, тем мрачнее становилось его лицо.
Он отвел в сторону обоих Атридов и Одиссея.
— Все приметы, — сказал он, — сходятся в одном. Вы должны знать, что вся Авлида и прилегающее побережье посвящены Артемиде… И вот Артемида не дает нам попутных ветров и не даст их до тех пор, пока…
— Пока что?
— Пока ты, Агамемнон, не принесешь ей в жертву твоей старшей дочери Ифигении.
Слезы брызнули из глаз царя, негодуя, он ударил посохом о землю:
— Никогда этого не будет — никогда, никогда!
Никто не настаивал, присутствующие молча разошлись. На следующий день та же враждебность природы, тот же гнев богини. Распустить войско? Легко сказать: те же ветры, которые мешали плаванию в Трою, мешали и отплытию домой — как в западне сидели они в Авлиде. Настроение войска становилось прямо враждебным, попробуй он уйти — его бы не пустили. И видно, об одном они догадывались: что боги условием благоприятного ветра поставили то, чего царь исполнить не хочет.
Ничего не поделаешь, в предупреждение мятежа и братоубийственной войны необходимо исполнить требование богини. Агамемнон смиряется, как ни обливается кровью родительское сердце при мысли о предстоящем — неслыханная жертва должна быть принесена. Он посылает Одиссея со своим глашатаем Талфибием в Микены с письмом к Клитемнестре: ‘Я решил до отправления в поход отпраздновать свадьбу Ифигении с Ахиллом, пусть же она придет сюда с моими послами’. Она приходит, но вместе с ней и Клитемнестра. Счастливая мать не пожелала отказаться от своего права самой выдать замуж свою дочь, самой нести перед ней свадебный светоч.
И мать, и дочь в палатке отца, он должен в довершение горя притворяться довольным, обрадованным, счастливым.
— Когда же свадьба?
— Завтра, но раньше я должен принести жертву Артемиде.
— И мне придется в ней принять участие?
— Да, и тебе, тебе особенно…
Но сети обмана непрочны: старый раб Клитемнестры подслушал разговор правителей, он предупреждает свою госпожу: не свадебный светоч, а нож жреца ждет ее дочь в Авлиде. Мать в отчаянии: к кому обратиться? Кто и мудр и честен? Один Паламед. Обманутая Одиссеем, она обращается к его злейшему врагу. Паламед в свою очередь извещает Ахилла: его невесту отправляют на заклание, пусть заступится! Но и Менелай не бездействует: он более всех будет посрамлен, если поход не состоится, он обращается к Одиссею. Теперь уже нечего соблюдать тайну: пусть войско узнает, что царь готов был исполнить волю богини и обеспечить хорошее плавание, а Паламед с Ахиллом ему препятствуют.
Да, теперь братоубийственной войны и подавно не миновать. И эта война будет не из-за Елены, проклятой всем ахейским народом: она будет из-за Ифигении. Что же должна была перечувствовать эта нежная, добрая, любящая дева? Вначале один только страх — страх перед ножом, перед смертью, перед мраком подземной обители. Об этом ли она мечтала, когда ее снаряжали сюда? Ей сулили свадьбу с прекраснейшим и доблестнейшим витязем всего войска, нечто невыразимо светлое, отчего ее сердце сладостно замирало… И вдруг — это… Нет, нет, это невозможно: все что угодно, но не это. И она стала цепляться за жизнь всеми силами своей молодой души.
Но вот она видит отчаяние отца. Он ли ее не любит? А все же он смирился, нужда сильнее его. Видит своего жениха, он, конечно, ее не покинет, заступится за нее — один против всех. И потечет кровь — из-за нее. Ужели это страшно? А наградой — согласие друзей, победа, слава — слава, какой еще ни одна девушка не стяжала. Она держит в своих нежных руках судьбу войны, она может стать победительницей Илиона, если захочет.
И она этого хочет! За отчаянием страха — опьянение славы. Она добровольно отдает себя в жертву за отца, за войско, за всю Элладу — она дарит богине свою молодую жизнь.
Распря вмиг прекращается, все подавлены величием дочери Агамемнона. Алтарь стоит, пламя пылает. Окропление, возлияние, всё по уставу. Вот и дева, одетая во все белое, поднимается по ступенькам на алтарь, окидывает всех прощальным взором… Такой была она и тогда, в Микенах, когда она исполняла застольный пеан перед друзьями своего отца, только тогда стыд, а теперь вдохновение окрашивает ее лицо. И Ахилл с таким же замиранием, как и тогда, следит за девой. Он во всеоружии, победоносное копье, пелионский ясень, в его руке, ей стоит призвать его — и он бросится на ее врагов. Но она и ему шлет ту же светлую, прощальную улыбку. Алтарь стоит, и дева на нем у самого края пламени. Вот и жрец приближается, острый нож сверкает в его дрожащей руке. Он поднимает его — дева подставляет свою белую грудь — все невольно опускают глаза.
Вдруг — густой мрак, глухой шум вонзающегося в плоть ножа, глухой шум падающего тела. Мрак проясняется, за пламенной стеной что— то горит, но что — не видно. Свершилось, нет Ифигении. Агамемнон подавлен горем, у Клитемнестры отчаяние приправлено дикой, необорной жаждой мести. Ее взоры, как две стрелы, вонзаются в сердце мужа: о, будешь ты помнить жертвоприношение в Авлиде!

* * *

А на небесах, высоко, незримо для смертных, мчится окрыленная колесница, унося с собою богиню и деву. ‘Радуйся, моя избранница! Пусть авлидский огонь пожирает лань, которую жрец, сам того не сознавая, заклал вместо тебя, ты же отныне сама мне будешь жрицей, живя у тавров на Евксине, при дворе их царя Фоанта, Ясонова сына. Там, в моей обители, будешь ты ждать, пока не исполнится твоя судьба, пока покорный воле богов брат не вернет в Элладу своей далекой сестры’.

4. Эксод трагедии

Восстановление Ф. Ф. Зелинского

Над сценой в розовом облаке появляется Артемида, рукой она держит лань. Незримая для хора, она обращается к застывшей в горе Клитемнестре. Маршевая музыка.

Артемида

О согбенная горем царица, восстань
И стряхни настрадавшейся бремя души!
Артемида зовет тебя, Зевсова дщерь:
Тебе слово привета и ласки несет
Госпожа многостонной Авлиды!

Клитемнестра
(Узнав богиню, исступленно срывается с места.)

Это ты, ненасытная? Крови моей
Ты отведать сбираешься — надо ль и слез
Насладиться потоками? О, если б вас
На вершинах Олимпа коснуться могло
Из груди человека проклятье!

Старшая халкидянка

Что за речи? Опомнись! В какую ты высь
Свои взоры вперяешь? Недвижен эфир,
Только ветер вечерний прохладу струит,
И за облака ризой прозрачной — луна
Загорается ласковым блеском.

Артемида

Я прощаю тебе твой неправедный гнев:
Ты ведь дочери видишь убийцу во мне.
Но смири свое сердце: поведать хочу
Тебе тайны грядущего, волю богов
И веленье всевластного рока.

Клитемнестра

О, жестокое племя! Игрушкой для вас
Наши муки и стоны! Вели вы меня
Непонятной стезею — и вот привели
К алтарю беспощадному, страшным огням,
Обагренным дочернею кровью!

Старшая халкидянка

Что ты молвишь, царица? Твой разум угас:
Или призрак воздушный смущает тебя?
Помолись же Гекате, царице путей,
Чтоб обратно послала в поддонный Эреб
Беспросветной исчадие ночи.

Клитемнестра садится на прежнее место, следующую речь богини она слушает в забытьи, прижав к груди спящего Ореста. Музыка умолкает.

Артемида

Склони усердно слух свой, Тиндарида,
К моим словам, я пред душой твоей
Всю нить судьбы хочу развить нелживо.
О Илион, державный Илион!
Всех городов дороже был ты сердцу
Латониных детей! Всегда твои
Угодны были жертвы Аполлону,
Всегда взирала с ласкою в очах
И я на скромных дев твоих веселье!
Могла ль я ныне царственный венец
Твоей стены отдать на разграбленье
Ахейской рати яростным бойцам?
Могла ль стерпеть, чтоб с заводи авлидской
Ладьи умчали гибель на Пергам?
Ведь мне подвластно побережье это!
И я решила всем ветрам небесным
К водам авлидским доступ преградить:
Застыло море в дреме беспробудной,
Недвижные, заснули корабли,
Тягучей тиной вялого досуга
Подернулся бойцов отважный пыл.
А между волей страстного вождя
И Троей — я преградой нерушимой
Поставила Ифигении кровь.
Вотще. Напор соратников ретивых
Сломил царя отцовскую любовь:
Он согласился путь ладьям под Трою
Неслыханною жертвою купить,
И берега песчаные Авлиды
Увидели царевны юной цвет!
Побеждена, оружья не сложила
Я и тогда: как некогда в Плевроне,
Я разожгла раздора пламя в стане:
Ахилл на Агамемнона восстал.
И мнила я в междоусобной брани
Меч притупить отваги боевой,
Спасти Пергам — и с ним Ифигению.
И снова был напрасен труд мой, снова
Троянский демон головой поник.
Ты видела: в груди невинной девы
Любви безумной светоч запылал.
Вражда забыта, все одним желаньем
Объяты. Там, на алтаре моем,
Огонь горит, там льются славословья
В честь девственной богини, что ладьям
Открыла путь к твердыне Илиона!
И все ж — тому не быть, чтоб чистый пламень
Мой осквернила человечьей крови
Струя: священен эллинов закон.
Не скажут люди, чтобы дочь Латоны
Над материнской мукой измывалась:
Ахейцам в руки я слепые лань
Красиворогую вложу, они же
Ее зарезав, будут говорить,
Что дочь твою они заклали жертвой.
А деву я умчу в далекий край
И там своей ее поставлю жрицей,
И некогда прославят песни смертных
Таврической Ифигении рок.
Запомни ж слово ты мое, царица!
Не сон ты видишь: наяву с тобой
Владычица стрелы неотвратимой,
Дочь строгая Латоны говорит.
Простилась с девой ты на много лет,
Быть может — навсегда. И если в сердце
Отвергнешь ты мой ласковый привет —
Не обретешь ты дочери любимой
И ужасом неслыханных злодейств
Покроешь дом Атридов многославный.
А ты, Орест, что ныне сладко дремлешь,
Склонив на лоно матери своей
Усталую головку, — ты не знаешь,
Какое море крови суждено
Тебе в грядущем переплыть! И гавань
Найдешь тогда лишь ты в своих скитаньях,
Когда тебя, измученного, примет
Твоя сестра, она рукой любовной
Сотрет проклятья черное пятно,
И зацветет Атрея посох снова.
Прости, царица! Мрак твою покрыл
Озлобленную душу: ты не веришь
Моим словам. Но рока нить крепка:
Богов не лгут священные вещанья.

(Исчезает.)

Клитемнестра

Вы правы, жены, шум неясных слов
Струится смутно в ветерке вечернем.
Зашло светило горестного дня,
Уж близишься на черной колеснице
Ты, Ночь, моя советчица отныне.
Уйдем в шатер, младенца унесу я…
Он дремлет сладко, о сестре забыв.
Но если б я когда-либо забыла
О ней — вы память будет хранить
Ее, исчадья Ночи необорной,
Эринии! К себе зову я вас:
Отныне уж никто нас не разлучит.

Хор

Многовидны явленья заоблачных сил,
Против чаянья много решают они:
Не сбывается то, что ты верным считал,
И нежданному боги находят пути.
Таково пережитое нами.

(Расходится.)

Зелинский Фаддей Францевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Ион, Зелинский Фаддей Францевич, Год: 1918
  2. Предисловие редактора, Зелинский Фаддей Францевич, Год: 1915
  3. Елена, Зелинский Фаддей Францевич, Год: 1917
  4. Геракл, Зелинский Фаддей Францевич, Год: 1917
  5. Алкеста и Медея, Зелинский Фаддей Францевич, Год: 1907
  6. Вакханки, Зелинский Фаддей Францевич, Год: 1915
  7. Протесилай, Зелинский Фаддей Францевич, Год: 1918
  8. Предисловие редактора, Зелинский Фаддей Францевич, Год: 1917
Электронная библиотека