_______________
———————-
Ибсен и Пушкин — ‘Анджело’ и ‘Бранд’, Розанов Василий Васильевич, Год: 1907
Время на прочтение: 9 минут(ы)
В. В. Розанов
О ‘Бранде’ Ибсена много писали и говорили в связи с постановкою его на сцене Художественного театра сперва в Москве и затем в Петербурге. Причем менее говорили о пьесе в сценическом или литературном отношении, а все внимание сосредоточилось на героическом характере главного действующего лица, молодого пастора Бранда. Он вызвал искренний, глубокий энтузиазм. Мне лично пришлось выслушать чтение в Петербурге. Не так давно г. Свенцицкий, наиболее энергичный ревнитель церковного обновления, прочел здесь, в Петербурге, в одном небольшом религиозно-философском кружке, о том же ‘Бранде’. Чтец был очень увлечен личностью Бранда, и когда я слушал его молодую, суровую речь, точно обличающую современное рыхлое общество и зовущую его к ‘Богу высот’, мне было и грустно, и жутко…
Вероятно, Ибсену была известна заметка, приведенная Грегоровиусом в ‘Истории города Рима’, что когда Григорий Гильдебрандт еще был монахом и проводил свои реформы, то пятившееся перед ним духовенство, довольно слабое и довольно грешное, говорило: ‘Это какой-то святой сатана‘. С одной стороны, Григорий так был предан Богу, что не мог служить мессы, не заплакав в некоторых местах ее. А с другой стороны… он был так беспощаден к человеческим слабостям, вообще к человеку, даже к тому, что нормально в человеке, но только слишком обыкновенно, — как вот и этот протестантский ‘Бранд’.
С другой стороны, Ибсен, наверное, не знал нашего Пушкина и его бессмертного ‘Анджело’. Вы помните доброго старого лука (герцога), который, желая поправить нравы и распущенность в своем народе, временно оставил свое герцогство и передал бразды правления суровому Анджело. Идеалист Анджело, — идеалист закона, государства и также ‘добродетелей’, — споткнулся о скромную, стыдливую девушку, которая пришла его умолять о прощении своего брата-повесы, который ‘произвел общественный беспорядок’, сделав беременною одну горожанку… Но не буду пересказывать: пусть читатель прочтет ‘Анджело’ и с запасом впечатлений от него, непременно с этим запасом, перечтет или идет смотреть пьесу Ибсена…
Бранд — это молодой энтузиаст веры. Без всякой необходимости. и только для прикрасы ему приданы реформаторские мысли, сурово-реформаторские и одновременно религиозно-революционные. Повторяем, это ненужная прикраса: ибо и протестантская, и католическая Церковь, как равно и наша православная, в ортодоксальной основе своей, в нетронутой, переформированной сущности, страшно требовательны, строги и хотят всего того, и ничего более, чего хотел Бранд и чего он требовал от людей, от родных… Все они проповедуют именно ‘Бога высот’, проповедуют Голгофу, суровый идеализм, требуют беспощадного самоограничения, отречения ради служения Богу от жены, детей, отца и матери, от имущества, богатства и суеты… Т.е. всего того, чего требовал Бранд и что составляет новизну и ‘реформационность’ его личности. Все это старо, как мир: строфы Ибсена-Бранда, только могущественнее и прекраснее, есть у бл. Августина, совсем по-брандовски (почти в тех же словах) это было выражено бл. Иеронимом. Помните, как он передавал о явившемся к нему И. Христе, который потребовал от него, чтобы он отрекся от эллинизма и латыни, ‘перестал быть цицеронианином’, — или, в противном случае, ‘пусть не носит имя христианина’. Это слишком старо в истории, это всеобще. В XIX веке знаменитый архимандрит Фотий в русском обществе проповедывал с неменьшей строгостью, чем ибсеновский Бранд, приблизительно то самое. По всему этому ‘реформационность’ Бранда — только прикраса. Это обыкновеннейший ортодокс, но очень талантливый, пламенный, — энтузиаст дела наравне со словом. Однако и не больше: никакой, показанной Ибсеном, новой конструкции религиозных представлений он не имеет. И немудрено: автор не мог вложить своему герою, чего он сам не имел. Ведь, если не ошибаюсь, Ибсен вовсе не религиозный реформатор… Об этом не следовало бы забывать гг. Свенцицкому, Эрну и Ельчанинову, которые устно и печатно выступили в нашем обществе с культом личности и дела Бранда.
Если бы Ибсен припомнил черты биографии Григория VII Гильдебрандта и прочел пушкинского ‘Анджело’, он едва ли написал бы ‘Бранда’: ибо Бранд укладывается в которую-то из этих двух схем. В удачном и чистосердечном случае, если он золото без прогаров, — это все-таки только ‘святой сатана’, за которым следовать мы сознательно не хотим. Во втором случае, менее удачном, т. е. если он только золотист снаружи и вот пока очень молод, а на самом деле у него есть ‘червоточинки’, личные свои поползновения, хотя бы и очень идеалистические, но именно свои, — он всего-навсего молодой ‘Анджело’ или — скажем понятиями нашей истории — Победоносцев сейчас по выходе из Училища Правоведения.
Кажется, истина лежит где-то в середине, на соединительной линии между Гильдебрандтом и Анджело. Гильдебрандт, повернувший весь католицизм на новый путь, конечно, — что-то побольше ибсеновского персонажа, как побольше и самого Ибсена. Итак, Бранд ближе к Анджело. Это ничего, что он замучил свою бедную жену и упрекал ее, что она ‘привязана еще к идолу’, к этим вот остаткам платьица и игрушек своего умершего ребенка. ‘Почему ты ко мне одному, великому Бранду, не привязана, а привязана еще и к памяти ребенка?’ Тут так и брезжится Анджело: Бранд просто не любит жены своей, вяло ее любит, и это не ручательство, что этот господин под старость не заглядится на… какую-нибудь Вирсавию. Ведь опять же Давид, оставивший вековечные псалмы, был что-то покрупнее и подействителънее Бранда…
В конце концов я думаю, что ‘Бранд’ — претенциозное и поучающее произведение Ибсена, не весьма удачное даже в литературном отношении, а в религиозно-нравственном — глубоко ложное…
В целях диалектики приму на себя роль вовсе неверующего, вот как Фохт или Молешот, и начну спорить с ‘Брандом’ и его русскими прозелитами. Это будет рельефнее рассуждений. Итак, Бранд повелительно зовет меня ‘поклониться его Богу высот’. Поклониться Богу суровому и взыскательному. Который более всего презирает человеческие слабости, осуждает самую человечность (‘гуманизм’ в пьесе) и требует исполнения долга, долга и долга. ‘Долга’ не в отношении к людям, а только в отношении Себя, ‘Бога высот’, неумолимого и гремящего идеалами, которых, впрочем, нигде не формулирует и не определяет. Бог его поэтому есть еще как бы Бог до ‘откровения’, не давший людям никакой заповеди. Но собственное Его ‘божественное Лицо’ не оставлено в тени Ибсеном и Брандом. По Бранду, Бог этот требует страдания, самоотречения, ‘Голгофы, которую каждый должен найти в жизни своей, на пути своем’. Почесываю затылок и отвечаю:
‘Не только я не хочу никакого личного страдания и лично вас, пастор Бранд, считаю служителем бесовским, но еще и позволю себе призвать вас с вашим ‘богом’ — или, по-моему, бесом — к суду юристов, совести, науки или философии, чего хотите. Страдать… любить страдания, хотеть страдать, ха-ха-ха! Да я страдал, даже когда рождался: таз матери, естественный человеческий таз, так узок, что рождение подобно ушибу, и я начал жизнь с ушиба, потому что ‘Бог’ ваш, а по-моему бес, не бросил страдалицам-женщинам, рождающим детей, такой для ‘всемогущества’ Его, с позволения сказать, корки плесневелого хлеба, как лишний дюйм тазового отверстия. Мать мучилась, кричала, — моя милая и добрая матушка, которой уж я никак не променяю ни на ваше самолюбие, г. пастор, ни на вашего какого-то сделанного из чугуна и цемента ‘бога’, по-моему же беса. К счастью, когда я происходил на свет и пока ваш Бог дремливо блаженствовал в голубых небесах, на грязной земле случился добряк-доктор, вот из тех мелких людишек, которых вы так всемерно презираете, ваше тщеславное убожество: когда я не проходил через таз матери, он дал ей порошку secali, тер ей живот руками, старательно тер, так что пот катился. А когда она наконец родила, то весело и радостно засмеялся и пошел мыть руки, весь грязный, загрязненный тем самым, чего ни божеское величество, ни пасторские молитвы не постарались преобратить во что-нибудь приятное, сладкое, душистое. Да будь бы я Богом — устлал бы рождение цветами: ведь такое благодеяние для рода человеческого и всей земли! Но я вспоминаю доктора: мы были страшно бедны, когда я родился, и я не забуду рассказа матери, что этот немудрящий доктор, помогший моему рождению, положил желтенькую бумажку, старый наш русский рубль, ей под подушку: уж не знаю, на пищу роженице или на лекарство, им прописанное…’ Так я понимаю, что этот врач, по-вашему, — ничтожнейший человечишко, был ‘гора’, имел ‘горнюю веру’, да и сам, пожалуй, как некий святой, ангел, стоял ‘на горе’ (призыв Ибсена): ибо, очевидно, он так не с матерью моей одной поступил, а имел обыкновенную и серенькую привычку со всеми так же поступать, — с богатого возьмет, бедному даст. Ну и уж если вы призываете меня ‘к религии’ (тезис Ибсена и Бранда), то я по Огюсту Конту и его ‘религии человечества’ буду, что ли, зажигать лампадку, или запишу в свои домашние ‘святцы’, вот этого доктора. Сперва, конечно, — мою матушку, ибо она не только дала мне жизнь, но и никогда-то ни в чем меня не обидела и от многого худого спасла, а затем около ее имени проставлю вот и имя этого уездного врача. Но ни Бранда, ни его ‘Бога высот’ в ‘святцы’ свои не запишу: и по простой причине, что не чувствую себя нисколько им обязанным. Например, матушка выходила меня от скарлатины, которая налетела на меня, когда мне было семь лет. У меня сохранилось одно впечатление, как лупилась кожа на шее и отходила целыми тряпочками, и я так любил ее сдирать. Но мать передавала, до чего она боялась за меня. Скажите, пожалуйста, кого же мне благодарить или кому свечки ставить, матушке ли, которая меня выходила, или вашему ‘Богу’, который наслал на меня такую гадость, как скарлатина… наслал в семь лет, когда, ей-же-ей, я еще не успел нагрешить. Правда, вы, г. Бранд, говорите в довольно неуклюжих стихах, что
Бог на внуков
За дедов грех взысканье налагает…
Но это такая юриспруденция, перед которой всякий даже нетрезвый мировой судья попятился бы. Во всяком случае, я не понимаю, за что я должен ‘бить лбом’ перед вашим идолом. Вы говорите: ‘Голгофа’, ‘неси Голгофу’, ибо вот и ‘Христос ее нес’. Позвольте, Христос за то, что Он ‘был вознесен на крест’, и именно в связи с этим и по основанию этому, получил все царства земные в обладание, как и предвидел это самым точным образом: ‘егда вознесусь — тогда всех привлеку к Себе‘, — говорил он, — а Церковь изъясняет, ‘что под вознесением здесь Иисус разумел распятие Свое, — которое, таким образом, предсказал’. Слишком понятно, что суточное страдание Он — бессмертный и вечный — взял, чтобы за него приобрести тысячелетнее царство. Все мы, христиане, весь цивилизованный мир, и носим на шее печать Иисусову, как бы свидетельство подданства Его Царству. Но вот у меня четверо братишек и сестренок до двух лет померло: все ‘родимчиком’ или ‘от зубков’. Никак я не могу поверить, чтобы они все ‘за грехи мамаши помирали’, ибо мамаша одна, а их четверо. Ведь это брать 400 процентов: ни один закладчик столько не берет, и наши милосердные законы даже запрещают то, что ‘небесное милосердие’ преспокойно взыскивает. Но я поповскому рассуждению насчет взыскания ‘с внуков’, поповскому и ибсеновскому, вовсе не верю, и думаю, что тут вовсе не ‘мамаша’, а просто — так: ‘умер и баста’. Ужасно. Если, напр., круп, то ребенок от медленно затягивающейся пленкою дыхательной щели медленно задыхается. Медленно задыхается, ребенок… Ну, хоть бы сразу, как разбойник ножом по горлу — чирк и кончено. Для чего же ‘медленно’-то затягивать — это на случай ‘всемогущества’… Вы говорите — ‘Голгофа’: да круп ужаснее Голгофы, ибо, во-первых, длительнее ее, да и самая сущность задыхания право же тяжелее. Но счет ужасно неправилен, это счет какого-то мошеннического банка: ибо четыре мои братишки и сестренки ровно ничего не получили за детское свое страдание, тогда как там за сутки страдания все же ‘царства земные’, о соблазнительности которых даже и для Иисуса знал искуситель: иначе не поманил бы Его ими, ‘показав во мгновении времени’. Знаете, до 33 лет Иисус вовсе не хворал, об этом не записано, да и, кажется, по существу это невозможно. Многие ли из нас похвалятся этим? Сколько умирает до 33 лет. Какую же ‘награду’ приняли все эти задохшиеся, с разорвавшимися сердцами, умершие от уремии, воспалений и проч., и проч. Нет, верно, греки недаром именовали богов своих ‘ ‘, ‘счастливые боги’… Воистину, ‘счастливое божество’: себе — все, человеку — ничего, себе — вечная жизнь, нам — 60 лет какой-то толчеи, ни ладно, ни неладно, день — сыт, день — голоден, и, главное, эти ужасные болезни, да еще выпадающие при нужде. Нет, уж если поклоняться (как Ибсен и Бранд требуют) ‘Голгофе’ или там ‘страданию’ вообще, то потрудитесь-ка, небеса, поклониться земле: ибо ‘небеса’ — они какие-то чугунные, или уж очень ‘праведные’, что ли: ни — трескаются, ни — болеют. Пролетит комета, прометет хвостом — и ничего. Все им ‘ничего’, этим небесам: а на земле — землетрясения, вулканы, голод, холера, ужасы и гадости. То уж если ‘страданию’ поклоняться, то пусть пастор Бранд, еще молоденький и такой кругленький, счастливенький, полижет у меня ноги, а его ‘Бог высот’ пусть поползает здесь на земле, и если Он вправду ‘всемогущ’, то пусть хоть доделает там, где у докторов, у экономистов и проч. ‘нехватка’, т.е. поможет там, где они и стараются, и потеют — да не выходит… Что, отговариваетесь? Пастор Бранд так горд, что не хочет поклониться, а требует, чтобы ему поклонялись. И о ‘Боге высот’ рассказывает, что Он, правда, всемогущ, но не станет же заниматься такими пустяками, как помощь роженицам или разрешение экономического вопроса. Но в таком случае, пожалуйста же, оставьте нас в покое, оставьте вообще всю землю с вашими выспренностями и якобы ‘идеализмом’, который мне представляется преестественной гадостью. И знаете что: я думаю, что Бранд вовсе не ‘служитель Бога Вышнего’, а служитель грошового своего ‘я’, и что прежде всего о Боге-то Неисповедимом он не имеет никакого представления, ни малейшего понятия. Ибо сотворивший океаны, луга, всех тварей на земле и в воздухе, в голубом воздухе и голубом море, никак не мог бы сотворить их для Голгофы, скарлатины и холеры: что все это пришло вне Бога и не от Бога, а от Злого Духа, — и Бранд оттого так и безобразен, и зол, хотя и запасся ‘революционным аттестатом’ для пропуска в современный свет, что он есть служитель Злого Духа. Такой когда-то гулял по земле в Сатане, а теперь примеривает рабочий пиджак. Но это все равно: он безобразен и зол’.
Post scriptum (после представления в Михайловском театре).
Желая проверить свои мысли, высказанные под литературными впечатлениями в чтении, я отправился на представление пьесы. И нахожу, что нужно кое-что переиначить, перекроить в моих взглядах, не отказываясь нимало от них как от определенных религиозных тезисов. Но дело в том, что в дивном изображении Художественного театра Бранд показан менее ‘идеалистом-реформатором’, нежели патологическим субъектом, с крайне плохой прогностикой. А с больных ‘не спрашивают’. Все время, пока этот начинающий деятель расправлялся с матерью, женою и ребенком (которых всех уморил) и ломался с бургомистром и с врачом матери, которые все умнее и лучше его, — глубокое презрение стояло в душе моей и губы шептали невольно: ‘негодяй’. И только судорожно сведенное лицо его, показывавшее не ‘глубокие идеи’, а глубокое страдание в самом обыкновенном медицинском смысле, заставляло сказать о нем словами молитвы Господней: ‘Оставим ему долги его’… Лично и за себя он не только ни одного ‘долга’ не исполнил, но ему даже и на ум не приходит, что ближние тоже что-нибудь вправе от него потребовать. Замечательно, что вся публика смотрела на него явно неприязненно: после первых двух актов не было ни одного вызова. Только когда появляется оттеняющий его карикатурный пастор, в белой шляпе, тунеядец и ритор, — на фоне этой карикатуры Бранд начинает нравиться. Захлопала публика, и с нею хлопал и я: таково непосредственное ощущение. Лучше, конечно уж, больной, нежели мошенник. Речь его к народу хороша, и все это время, пока он ведет, т.е. начинает вести народ вверх, в горы, к ‘снежному храму’, — он нравится, и почти забываешь, что это — больной. Но затем все кончается катастрофой: ‘пророка’ засыпает лавина, с неба слышен голос: ‘Deus est Deus caritatis’, а Фея гор, манящая героя ‘ввысь’, оказывается искусителем, т.е. приблизительно злым духом, как я и выразился в статье своей, не видав еще пьесы на сцене. В конце концов, мне кажется, что это — слабое произведение Ибсена, в котором автор ‘не свел концов с концами’ и едва ли сам знал определенно, что он хотел сказать своим Брандом и что за лицо он выставил в нем.
1908
Впервые опубликовано: ‘Русская Мысль’, 1907, N 8.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/pushkin/rozanov_ibsen_i_pushkin.html