ГЮСТАВЪ КУРБЭ
ГЮСТАВЪ КУРБЭ
J. Meier-Graefe
Переводъ съ нмецкаго (съ рукописи).
Гюстав Курбэ, Майер-Грефе Юлиус, Год: 1912
Время на прочтение: 15 минут(ы)
‘Аполлонъ’, No 1, 1912
Курбэ, быть можетъ, не самая свтлая звзда на неб французскаго искусства. Делакруа боле великъ, не говоря уже о томъ, что онъ несравненно боле значительный человкъ, онъ — художникъ боле всеобъемлющій. Но Делакруа представлялъ собою слишкомъ сложное явленіе, чтобы быть понятымъ не совсмъ еще зрлымъ поколніемъ. Нмцы, напримръ, видли въ немъ только романтика, родившагося еще въ восемнадцатомъ столтіи, съ вычурой барока, а главное,— типичнаго француза. Дйствительно, Делакруа — чистокровнйшій французъ девятнадцатаго вка, живописецъ, въ которомъ сосредоточилось и засіяло искусство цлаго народа, — онъ былъ галлъ душой и тломъ, да къ тому же латинскій галлъ, безъ единой германской черты. Курбэ — гораздо проще, въ немъ не было ничего напоминавшаго презрнный барокъ,— полная противоположность Делакруа. Курбэ казался художникомъ только своего времени, ‘германцемъ’ по наивности, въ его грубой сил не замчалось ничего обычно французскаго, онъ былъ творцомъ совершенно новаго образца, писалъ только то, что видлъ (такъ, по крайней мр, про него говорили), безпощадно высмивалъ все, что приближалось къ понятіямъ классицизма и романтизма, и Курбэ легко было понимать безъ всякой подготовки,— такъ думали его современники. Онъ изображалъ природу, только одну природу — все, что каждый можетъ видть изъ своего дома. Не естественно ли, что для находившихся въ бдственномъ положенія, растерявшихся людей столь растерзаннаго столтія онъ представился Мессіей? Этотъ человкъ съ прекраснымъ профилемъ, обрамленнымъ большой ассирійской бородой, вполн отвчалъ такому представленію. Въ немъ было дйствительно нчто, напоминавшее Мессію. Онъ ходилъ въ толп и проповдовалъ, проповдовалъ словами и картинами,— правда, безъ всякой кротости. Онъ былъ тотъ Мессія, о которомъ мечталъ Лейбль — богатырь, одаренный медвжьей силой. Стоило ему на что-нибудь наложить свою руку — всякій зналъ, что здсь побывалъ онъ. Онъ былъ нетерпимъ. Цлью его стремленій вовсе не была смерть на крест, онъ былъ доступенъ обаянію земныхъ благъ. Въ сущности, весь проникнутый земными началами, Курбэ былъ апостоломъ земной жизни. И все-таки онъ умеръ на крест, какъ апостолъ… Курбэ — истинный живописецъ. Только узнавъ его, вполн отдаешь себ отчетъ въ томъ, что означаетъ это слово: ‘живописи’
Отецъ Курбэ, богатый крестьянинъ-помщикъ Орнана (гд въ 1819 году родился Гюставъ Курбэ), желая сдлать изъ своего сына образованнаго человка, послалъ его въ школу, въ ближайшій городъ Безансонъ. Но Курбэ хотлъ рисовать. Онъ не имлъ ни малйшей наклонности къ латыни, греческому, философіи и математик. Онъ сидлъ въ класс, не обращая ни на что вниманія, и только негодовалъ, что вокругъ него слишкомъ много шума. Ему представлялось, вроятно, что школьное время надо проспать, а затмъ ‘настоящее’ придетъ само собой. Между прочимъ, онъ писалъ домой очень грубыя письма. Если учителю когда-нибудь вздумается еще разъ разговаривать съ нимъ въ такой непріятной форм, то онъ покажетъ ему себя… Пища въ школ тоже никуда не годится, а главное родители должны прислать ему, какъ можно скоре, теплое одяло… Онъ занимался разумно однимъ искусствомъ. Сперва онъ только рисовалъ карандашемъ. Иные изъ его первыхъ рисунковъ сохранились, въ нихъ уже виденъ художникъ. Одинъ изъ этихъ рисунковъ представляетъ Орнанъ, деревню на гор и скалу. Этому мотиву онъ остался вренъ всю жизнь.
Наконецъ, Курбэ убдилъ своего стараго отца, что ему необходимъ Парижъ для изученія юриспруденціи. Это было въ 1839 году, когда ему минуло двадцать лтъ.
Его біографъ Piа (Riat) разсказываетъ, что онъ страдалъ тоской по родин. Это такъ понятно, поверхностно образованный крестьянинъ изъ Орнана, проспавшій учебное время въ латинской школ Безансона, не могъ чувствовать себя въ Париж, какъ дома. Но онъ рисовалъ. Когда особенно сильно овладвала имъ тоска по родин, онъ уходилъ въ Лувръ. Тамъ онъ, дйствительно, вскор сталъ чувствовать себя, какъ дома. Если его первыя произведенія, которыя представляютъ собой, большею частью, всевозможныя аллегорическія и классическія ухищренія, не вполн еще обнаруживаютъ будущаго мастера, зато его отношеніе къ Лувру уже само по себ, ярко характеризуетъ будущаго Курбэ. На итальянцевъ онъ едва смотрлъ. Тиціанъ и Леонардо казались ему не боле, какъ виртуозами, Рафаэль, по его мннію, написалъ нсколько порядочныхъ портретовъ, въ которыхъ, однако, нтъ и слда какой-нибудь идеи, вслдствіе чего Рафаэлемъ такъ увлекаются именно идеалисты. Однако, въ Лувр были залы, въ которыхъ юноша-Курбэ затаивалъ дыханіе и, повидимому, посщеніе этихъ залъ осталось для него не безплоднымъ.
Въ 1844 году Курбэ первый разъ выступилъ въ Салон. Онъ выставилъ написанный два года до того автопортретъ съ черной собакой. Можно смло назвать этотъ холстъ его первымъ chef d’oeuvre’омъ. Курбэ изобразилъ себя съ собакой, сидящимъ на скал въ своемъ родномъ кра. На этомъ портрет — у него прекрасное, совершенно юношеское, безбородое лицо, обрамленное длинными кудрями, выбивающимися изъ подъ широкополой шляпы, портретъ написанъ необыкновенно мягко и вмст съ тмъ съ удивительной увренностью. Онъ любилъ въ то время мягкую, туманную манеру письма, придававшую его кисти особую нжность. И это обнаруживается у него во всхъ картинахъ съ фигурами, для которыхъ моделью былъ онъ самъ или его сестры и друзья. Самыя драгоцнныя изъ этихъ картинъ ‘L’homme bless’ и ‘L’homme la ceinture de cuir’ находятся въ Лувр. Мягкость живописи придаетъ фигурамъ Курбэ, созданнымъ имъ въ т ранніе годы, благородную, скрытую сентиментальность, особенно ярко выразившуюся въ его картин ‘Amants dans la campagne’, на которой онъ изобразилъ себя самого со своей возлюбленной, натурщицей Жозефиной, ее можно найти во всхъ его картинахъ перваго періода. Курбэ былъ въ то время мечтательнымъ лирикомъ, умвшимъ читать Мюссэ, онъ горячо восторгался Жерико, котораго объявилъ своимъ единственнымъ учителемъ и отъ котораго, дйствительно, кое что перенялъ, однако это ‘кое что’ онъ чуть ли не со стыдомъ окутывалъ покрываломъ, какое могъ соткать для него строгій Прюдонъ.
Курбэ-юношу можно было счесть романтикомъ но вскор выяснилось большее.
Въ Салон 1849 года, кром другихъ шести ландшафтовъ и портретовъ, появилась прелюдія, первая группа, имвшая большой успхъ: ‘L’aprè,s-dner Ornans’. Критика сейчасъ же раздлилась на два лагеря. Делакруа хвалилъ новичка, какъ революціонера съ врнымъ будущимъ. Старый Энгръ оплакивалъ прекрасный талантъ, а Теофиль Готье не зналъ, что ему и сказать… Курбэ работалъ неутомимо. Въ 1850 году онъ приготовилъ восемь холстовъ, между ними — ‘Les Casseurs de pierres’, и ршительное произведеніе, я сказалъ бы ршительное для всего Курбэ: ‘Похороны въ Орнан’. На полотн въ четыре метра длиною и въ три съ половиной метра вышиной, развертывалось передъ пораженными парижанами нчто такое, что они привыкли видть везд, но только не въ Салон: подлинная жизнь.
Сцена изъ Орнана… Не было надобности указывать на то, что вс эти, если я не ошибаюсь, сорокъ пять человкъ въ естественную величину были написаны съ натуры. Это было ясно, не мене ясно, чмъ то, что Франсъ Гальсъ не выдумывалъ изображаемыхъ имъ голландцевъ. вс жители Орнана, хоть сколько нибудь значительные, пожелали быть изображенными на этой картин, какъ десять лтъ спустя люди, принадлежавшіе къ другому классу общества, пожелали быть изображенными на ‘Коронаціи’ Менделя. Никто изъ обитателей Орнана не подумалъ о томъ, что въ сущности, похороны вовсе не представляютъ радостнаго событія. Въ одномъ изъ своихъ писемъ Курбэ разсказываетъ, что уже посл того, какъ онъ изобразилъ на этихъ ‘похоронахъ’ всхъ своихъ родственниковъ и всхъ более или мене видныхъ жителей Орнана, къ нему явились, наконецъ, пвчіе и спросили его, чмъ они навлекли на себя гнвъ и за что художникъ опозорилъ ихъ, не изобразивъ ихъ на своей картин, тогда какъ изображены имъ вс лица, имющія даже отдаленное отношеніе къ церкви. И Курбэ сейчасъ же написалъ пвчихъ, предоставивъ имъ центральное мсто на холст, рядомъ съ колнопреклоненнымъ могильщикомъ. Это и суть т дв фигуры, привлекающія вниманіе своими великолпными багровыми лицами и костюмами, напоминающія индйцевъ. Но самое замчательное то, что эти пвчіе столь же необходимы здсь, какъ остальныя части картины. Въ этомъ и заключается великая особенность Курбэ. Люди бранили его за реализмъ, возмущались тмъ, что онъ осмлился представить на холст подлинную жизненную сцену со всми случайностями, но при этомъ строгіе критики упускали изъ виду то, что таилось за ‘реализмомъ’ Курбэ — скрытую стильность, мощь исполинской руки, превращающей вс случайности живописнаго разсказа въ необходимыя составныя части формы, той формы, которая создала изъ печальной сцены похоронъ памятникъ жизни, пестрющій яркими, звучными красками и превосходящій но своей сил и смлости вс групповыя картины нидерландцевъ и даже знаменитую ‘Ночную Стражу’.
Въ то время реализмъ только что совершалъ свой торжественный въздъ,— но не въ искусств. Мы напрасно старались бы точно опредлить время, когда это понятіе получило право гражданства въ искусств. Это опредляется гораздо легче въ области критическаго фельетона. Много говорилось тогдашней критикой о безобразіи реальныхъ деталей и о грубости чувства, не отступавшаго даже передъ проявленіемъ невольнаго комизма печальниковъ, но конечно, критики забывали, что вс эти, сами по себ, въ высшей степени относительные элементы только увеличиваютъ красоту цлаго, что реализмъ, при всей своей новой живописности, возрождаетъ искусство старыхъ мастеровъ и отражаетъ его, словно въ волшебномъ зеркал.
Въ картин ‘Les Casseurs de pierres’ критики признали даже соціальную тенденцію. Теперь, любуясь образцовымъ произведеніемъ Курбэ въ Дрезденской галере, мы этого не находимъ. Но думалъ ли самъ Курбэ о соціальныхъ вопросахъ, когда писалъ своихъ ‘каменщиковъ’? Если судить по его собственнымъ словамъ, то приходишь къ обратному заключенію. Онъ просто увидлъ на дорог каменщика и пришелъ въ восторгъ отъ его силуэта. Но когда соціалистъ Прудонъ увидлъ картину Курбэ, онъ далъ понять художнику, что созданъ имъ геніальный документъ. Сперва Курбэ удивился, но потомъ остался очень доволенъ. Художникъ-соціологъ — это ему понравилось. Это сулило шумную рекламу и давало возможность позлить буржуа. За кружкой пива онъ выслушалъ то, что ему сказалъ Прудонъ, и послдовалъ совту друга на свой собственный ладъ. Его стали занимать мысли о несправедливости проклятыхъ эксплуататоровъ, которые бсятся съ жиру, и объ участи несчастныхъ угнетаемыхъ и тому подобное. Такимъ образомъ, искусство его окрасилось соціализмомъ. Было бы лучше, конечно, если бы этого не случилось. Но легкая идеологія соблазнила Курбэ. Выходило такъ, что тупоумные академики, писавшіе всякіе пустяки (сами по себ, какъ живописцы, представлявшіе ложное направленіе), принадлежали къ числу ‘притснителей’, а люди, какъ онъ, Курбэ, посылавшіе къ чорту всю академію, были ‘освободителями’. Въ сущности къ этому и сводился весь невинный ‘соціализмъ’ Курбэ, соціализмъ, создавшія ему столько враговъ, доставившій столько непріятностей, а въ конц концовъ — и нчто худшее. Это было только настроеніе, возобновлявшееся за кружкой пива, по вечерамъ. Днемъ онъ писалъ, писалъ и писалъ, и все остальное для него переставало существовать. Едва ли малйшій этомъ неяснаго политиканства когда нибудь омрачалъ пылъ его творческаго генія. Миллэ былъ въ гораздо большей степени тенденціознымъ художникомъ, онъ не могъ удержаться отъ того, чтобы не выражать въ своихъ картинахъ горячей симпатіи къ ближнимъ и скорби о собственной судьб. Это являлось результатомъ прекраснаго глубоко-человчнаго инстинкта, но, отчасти, вредило его картинамъ. Курбэ былъ изъ боле твердаго матеріала, онъ не зналъ размягчающаго духъ состраданія, въ часы досуга онъ былъ очень добродушенъ, но только пока это не мшало его интересамъ, какъ житейскимъ, такъ и самымъ возвышеннымъ. Онъ писалъ. Его взоръ былъ устремленъ только на то, въ чемъ онъ въ данный моментъ нуждался. И рука его не дрожала, когда ему приходилось ‘вырывать’ у природы то, что онъ превращалъ въ картину. Онъ не прислушивался, подобно Миллэ, къ разсказамъ надорвавшихся въ работ поденщиковъ, служившихъ ему моделями. Онъ всегда оставался художникомъ. Въ часы творчества ‘несчастные’ были для него только матеріаломъ: горе создавало углы и линіи, лохмотья давали краски.
Въ 1854 году Курбэ написалъ свое самое большое произведеніе: ‘Мастерская’. Картина не была принята на выставку, потому что ни одинъ человкъ не могъ понять, что онъ хотлъ ею выразить. Да и самъ авторъ не зналъ этого! Вокругъ своего мольберта онъ сгруппировалъ цлую толпу народа,— друзей, долженствовавшихъ иллюстрировать его духовный міръ, какія-то невроятныя фигуры нищихъ, калекъ и, Богъ знаетъ, кого — въ качеств символовъ. Возл мольберта онъ поставилъ обворожительную натурщицу, а самого себя изобразилъ пишущимъ ландшафтъ! Это должно было выражать глубокомысленный апоезъ его художественнаго таланта, но стало божественнымъ, выше всякаго ‘объясненія’ могучимъ произведеніемъ искусства. Картину придумалъ безсознательный мыслитель, сознательный художникъ только воспользовался различными фигурами,— это было нчто, отчасти напоминавшее фреску, отчасти гобеленъ,— и вмст съ тмъ въ краскахъ и въ разграниченіи массъ было столько органическаго, что непонятность, съ точки зрнія разсудка, въ композиціи представляется намъ теперь вполн естественной. Это произведеніе по дйствительно апоозомъ, но въ другомъ смысл — апоозомъ живописи. Для Курбз живописью было все, что онъ видлъ: тла купающихся и обнажающихъ свою молодую плоть въ кущ лсовъ,— олени и лани, которыхъ подстерегалъ онъ, охотникъ, не имющій себ равнаго,— скалы и пещеры его родины. И намъ кажется, что художнику удалось такъ хорошо совладать со своимъ громаднымъ произведеніемъ лишь при помощи полузвринаго инстинкта, уничтожавшаго въ объект всякую мысль: у Курбэ было время только для того, чтобы писать.
Впрочемъ, иногда и въ немъ какъ будто пробуждались боле человчныя чувства. Въ 1864 году онъ написалъ картину, которую назвалъ ‘Венера и Психея’… Венера, которой овладла зависть къ соперниц, стоитъ на колняхъ на лож Спящей Психеи и смотритъ упорно въ ея лицо… Но, въ сущности, и на этой картин изображены просто дв прекрасныя голыя двушки, показывающія свои формы, что касается названія картины, то его придумалъ, по всей вроятности, одинъ изъ друзей художника. Такъ же, какъ онъ написалъ этихъ женщинъ, онъ написалъ и дерущихся оленей — одно изъ его главныхъ произведеній за шестидесятые годы. Олени дерутся не на животъ, а на смерть, и написавъ ихъ, Курбэ дйствительно создалъ картину битвы, производящую тмъ большее впечатлніе, что тутъ героизмъ лишенъ всякаго паоса и ничто не подчеркивается: борьба происходитъ не напоказъ намъ, зрителямъ, находящимся вн картины, а передъ липомъ лса, деревья котораго, словно свидтели, стоятъ вокругъ борцовъ. И съ тою же непосредственной простотой, съ какою здсь изображена лсная жизнь, не руководствуясь никакими традиціонными понятіями, писалъ онъ и всякій ландшафтъ вообще. Однажды онъ былъ приглашенъ вмст съ Коро на завтракъ къ одному другу, жившему въ деревн. Посл завтрака оба художника ршили нарисовать по эскизу, въ подарокъ другу, и для этого пошли въ лсъ. Kopо долго искалъ подходящаго мста и не могъ найти. Онъ непремнно хотлъ отыскать удачный ‘видъ’. Но Курбэ прямо слъ тамъ, гд случилось, и сейчасъ же принялся за работу. Ему было совершенно безразлично, что у него передъ глазами. Pi разсказываетъ, какъ однажды онъ рисовалъ ландшафтъ близъ Марли. Его другъ, Фрэнсисъ Уей, извстный литераторъ, присутствовалъ при этомъ. Когда Курбэ кончилъ писать, онъ указалъ рукою вдаль и попросилъ Уея посмотрть, что за предметы, собственно, тамъ,— онъ нарисовалъ ихъ, но не зналъ, что это такое. Уей посмотрлъ въ указанномъ направленіи, но, вслдствіе далекаго разстоянія, также не могъ разсмотрть предметы. Однако, потомъ, взглянувъ на картину, онъ сейчасъ же узналъ въ неизвстныхъ предметахъ нсколько охапокъ хвороста. Курбэ всталъ, отошелъ отъ картины на нсколько шаговъ, чтобы хорошенько вглядться въ нее, и сказалъ: ‘Совершенно врно, это охапки хвороста’. Онъ изобразилъ только то, что видлъ, и уже потомъ разсмотрлъ, что именно изобразилъ. Такимъ же образомъ онъ писалъ и море. Онъ вовсе не стремился къ тому, чтобы создавать какой нибудь особенный планъ или опредленное отношеніе воды къ суш. Для него было бы совершенно достаточно небольшой площади моря въ два квадратныхъ метра. Онъ наблюдалъ за тмъ, какъ одна волна нагоняетъ другую. Это движеніе тотчасъ же непосредственно передавалось его рук, которая совершенно также хлестала краску на полотно. У него была какая то невроятная способность отождествляться съ тмъ веществомъ, которое онъ изображалъ. Если бы это понадобилось, онъ способенъ былъ превратиться даже въ человка, въ плоть и кровь человческую…
Чудовище! Бездушный аппаратъ, сквозь который, словно сквозь увеличительное стекло, виденъ міръ. Можно было подумать, что онъ пишетъ безъ участія разума, что это художникъ, который отъ художества требуетъ только его физической стороны. И все-таки — кто осмлился бы усомниться — онъ былъ художникомъ-гигантомъ, не только въ какомъ нибудь особенномъ, но и въ самомъ широкомъ смысл слова. Человкомъ, оставившимъ посл себя видніе! Онъ могъ думать, что хотлъ — можемъ ли мы знать что нибудь о мысляхъ его за исключеніемъ того, что онъ высказывалъ, и нуждался ли въ словахъ этотъ огромный человкъ, голосомъ котораго была его кисть? Если бы нашелся кто нибудь, кто былъ бы въ состояніи сказать все то, что написалъ Курбэ, то онъ никогда не сдлался бы живописцемъ.
Творчество Курбэ было видніемъ, хотя онъ никогда не выдавалъ себя за ясновидящаго. Во всякомъ случа, онъ имлъ способность видть то, что не могъ видть глазъ человческій. Но, въ сущности, мы не знаемъ даже, видлъ ли онъ все это. Это было такъ же далеко отъ дйствительности, какъ то мимолетное представленіе, которое мы получаемъ отъ видннаго нами въ одинъ краткій мигъ чрезвычайнаго подъема чувствъ. Курбэ творилъ именно такія виднія. Какъ Рембрандтъ, Тиціанъ и Микеланжело. Правда, онъ творилъ, пользуясь совершенно иными средствами. Если Микеланжело, желая выразить силу, заставлялъ великана сокрушать скалу, наполняя грохотомъ весь міръ, то Курбэ показывалъ силу въ самой каменистой масс утеса, изъ каждой открытой поры котораго какъ бы исходила безграничная мощь. Онъ изображалъ вчную несокрушимость горъ своего родного края, на подобіе крпости ограждающихъ землю. Онъ длалъ видимыми т невидимыя силы, которыя заставляютъ произростать деревья и траву на зеленыхъ лугахъ, онъ показывалъ въ человк ту жизненную мощь, которая таится въ немъ и проявляется помимо него самого.
Въ Курбэ выражена величественная соціальная идея. И это проявляется не въ отдльной какой нибудь картин, а въ суммъ всхъ его работъ, во всемъ его видніи. Однако это соціологія такого рода, о которой самъ художникъ и не подозрвалъ. Изображеніе человческаго несчастія здсь не причемъ. Впрочемъ, я не знаю даже, изображены ли имъ гд нибудь ‘несчастные’. Очень можетъ быть, что онъ хотлъ этого, но везд у него, какъ и въ ‘Каменщикахъ’, въ конц концовъ получалась могучая жизнь. Соціальный символъ заключается въ очевидномъ сведеніи всего видимаго къ матеріи. Курбэ принизилъ понятіе человка, который до сихъ поръ игралъ въ искусств первую роль, выдвинулъ совершенно безсознательно на первый планъ то равенство, въ какомъ находятся передъ природой — человкъ, дерево, животное и камень, и показалъ въ наше, стремящееся къ интеллектуальной жизни, время — символъ природы.
Къ сожалнію, въ Курбэ сказался и политическій забіяка. Въ 1871 году онъ принялъ участіе въ коммун. При этомъ неловкій крестьянскій сынъ, который такъ и не освоился съ Парижемъ, попался въ ловушку. Его обвинили въ низверженіи Вандомской колонны. По всей вроятности, обвиненіе это было, съ точки зрнія юридической, неосновательно. По первому процессу Курбэ приговорили къ нсколькимъ мсяцамъ тюремнаго заключенія, что онъ и отбылъ, хотя въ то время былъ уже боленъ, дни своего заключенія онъ короталъ при помощи живописи. Во второмъ процесс, въ 1873 году, когда палъ Тьеръ и во Франціи началась реакція, его приговорили вторично — къ возстановленію, на свой счетъ, колонны. Курбэ принужденъ былъ бжать, онъ поселился въ Швейцаріи, въ Tour de Peilz близъ Вевэ. Посл безконечнаго процесса, сумма иска противъ него была, наконецъ, опредлена въ 320,000 франковъ! Курбэ продолжалъ писать картины. Онъ зналъ, что злополучная колонна будетъ его гибелью. Во время изгнанія онъ писалъ такъ много, какъ только могъ, ему помогали ученики, теперь ужъ онъ работалъ для того, чтобы уплатить за колонну, а не изъ любви къ искусству и не съ радостнымъ чувствомъ. Да, это ясно видно по его позднйшимъ картинамъ. Положеніе Курбэ въ Париж, какъ перворазряднаго художника, было окончательно подорвано его противниками, которымъ прежде такъ часто отъ него доставалось. Его больше не цнили. Онъ запилъ. Его здоровье стало сильно ухудшаться. Въ конц концовъ, онъ попалъ въ руки врача-чудотворца. Его тло обезобразила водянка и онъ едва могъ двигаться. Но онъ продолжалъ писать. Въ послдній день 1877 года онъ скончался.
Въ немъ погибъ феноменъ. Очень можетъ быть, что феноменальное въ немъ было еще боле велико, нежели его искусство. Но можно предположить, что была необходимость въ такомъ феномен для того, чтобы дать столтію центральную точку. Этой точкой и сталъ Курбэ для искусства всхъ странъ. Только много лтъ спустя французскій народъ призналъ его, и только теперь увидли мы, какъ велико было его вліяніе. Когда изъ за мелочной ненависти Мессоніе, во время засданія жюри передъ открытіемъ Салона въ 1872 году, провозгласилъ, что Курбэ никогда больше не долженъ принимать участія на выставкахъ и что на него надо смотрть какъ на мертваго — и это ршеніе было фактически принято, и имло послдствіемъ отклоненіе Салономъ всхъ картинъ великаго мастера — Курбэ уже давно нельзя было изъять изъ исторіи развитія французскаго искусства. Онъ былъ душой этого развитія. Это относится также и къ намъ, нмцамъ. Въ 1853 году онъ въ первый разъ появился въ Германіи, во Франкфурт, гд была устроена выставка его произведеній. Оттуда его слава распространилась на сверъ и на югъ. Въ 1869 году онъ совершилъ настоящій тріумфальный въздъ въ Мюнхенъ. Вмст съ тмъ это былъ въздъ самой сильной художественной школы, какую мы имли въ девятнадцатомъ столтіи. Съ тхъ поръ начинается расцвтъ Лейбля, лучшаго приверженца Курбэ у насъ на родин. Мы знаемъ, чмъ обязаны Тома, Трюбнеръ и многіе другіе этому оплодотворенію германскаго искусства. И снова Германія должна была покориться своей участи, посл того какъ война 1870 года прервала ея сношенія съ Франціей, которыя такъ безконечно много общали. Курбэ далъ не все новому художеству. Но онъ далъ наиболе необходимое: почву, на которой можно было строить, хлбъ, которымъ можно было жить. Посл помшательства на классикахъ, прерафаэлитахъ и романтикахъ, эта неиспорченная ‘дйствительность’ была благодяніемъ для нашихъ художниковъ, которые до сихъ поръ, за безмрнымъ мудрствованіемъ, не успвали смотрть на міръ. Курбэ мы обязаны тмъ, что школа Лейбля завоевала себ Гольбейна, что старыхъ голландцевъ научились видть съ толкомъ, что поняли Рембрандта.
По этому одному примру видно, какъ способна современная цнность вдругъ возродить къ жизни уже давно брошенныя цнности, потому что она становится связующимъ звеномъ. Такъ это было, въ гораздо большихъ размрахъ, во Франціи. Съ Курбэ начинается планомрное ‘завоеваніе’ старыхъ мастеровъ. Принято думать, что послдователями Курбэ: Мавэ, Ренуаромъ, Сезанномъ, Дега и другими были выявлены новыя стороны природы. Но этого было бы мало. Въ видніяхъ этихъ великихъ художниковъ, признаніе унаслдованныхъ цнностей играетъ гораздо боле видную роль. Своею дятельностью они снова подарили намъ обширныя области стараго искусства, которыя до тхъ поръ имли значеніе только для исторіи или для любителей старины. Уже Курбэ открылъ намъ глаза на Франса Гальса и на испанцевъ, напр. на Зурбарана, которые въ среднемъ період его художественной дятельности такъ неразрывно были связаны съ его собственными художественными устремленіями, они ‘возродились’ въ его картинахъ. Позже онъ писалъ ландшафты и марины, какъ Рембрандтъ свои позднйшіе портреты. Среди его послдователей эта ‘конденсація’ перенятыхъ цнностей безконечно утончилась и возвысилась. На ряду съ реализмомъ Курбэ — это его лучшее дяніе. Курбэ — индивидуалистъ, противъ котораго такъ упорно возставали и который, судя по его собственнымъ словамъ, имлъ въ виду только самого себя, каждымъ мазкомъ своей кисти увеличивалъ сокровищницу человческихъ обобщеній, давалъ имъ то, что было столь необходимо въ этомъ столтіи. Такимъ образомъ возникло въ эпоху, лишенную всякихъ традицій, въ эпоху, которая, повидимому, никакими узами не была связана съ предшествующими вками, новое преданіе, новая традиція. И это не было дломъ рабскаго почитанія предковъ, но плодомъ необходимости. Этому не способствовали ни церковь, ни благожеланіе монарховъ. То было дяніемъ свободныхъ людей, побдой самовоспитанія и — если понимать должнымъ образомъ — побдой подлинной любви къ искусству.