Размышленія одного изъ зрителей.
Е. Вогюэ 1).
Е. Вогюэ 1).
1) Revue des deux Mondes, 15 mars 1888.
I.
II.
III.
IV.
Перев. Е. Б.
‘Пантеонъ Литературы’, 1888
‘Власть Тьмы’ гр. Л. Толстого, Вогюэ Эжен Мелькиор, Год: 1888
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Когда наши современники будутъ издавать свои мемуары — а это они не преминутъ сдлать — наврное нкоторые изъ нихъ отмтятъ 10-е февраля 1888 года, какъ день, заслуживающій особеннаго вниманія. Совпаденіе, интересное для философа, происходило въ этотъ вечеръ. Въ ‘Eden Thtre’ возобновили знаменитую оперетку съ участіемъ двухъ извстныхъ приммадонъ. Это считалось событіемъ въ артистическомъ мір. Въ тотъ-же вечеръ, на другомъ конц города, въ пустынной мстности, у кладбища Montparnasse, собралось дв-три сотни людей изъ литературной среды, чтобы услышать, ‘какъ будутъ трещать косточки маленькаго существа, сплющеннаго въ лепешку’. Эта небольшая группа людей была точно въ чаду, въ ожиданіи перваго представленія ‘Власти Тьмы’ на сцен Thtre Libre. Необычайное движеніе взадъ и впередъ сновавшихъ экипажей наводило мстныхъ жителей на мысль, ужъ не хоронятъ ли кого-нибудь ночью. Мн это самому казалось. Вмст съ знатоками французской сцены, я думалъ, хотя и въ силу иныхъ мотивовъ, чмъ они, что пьеса будетъ погребена. На дл мы присутствовали при полномъ ея торжеств. Мн было немного досадно на себя за свою ошибку, но въ то-же время она доставила мн большую радость. Она служила подтвержденіемъ, что я жестоко ошибался, сомнваясь въ чуткости французской молодежи и въ ея пониманіи произведеній, чуждыхъ нашему національному духу.
Съ нетерпніемъ ждалъ я отзывовъ въ пресс, чтобы разобраться въ своихъ предположеніяхъ. Критика проявила нершительность и даже были заявлены прямо противоположныя мннія. Отрицать блестящій успхъ пьесы было невозможно, но одни видли въ ней геній Шекспира, другіе — обыкновенную мелодраму. Между тмъ, сколько матеріала для толковъ и споровъ! Цли автора, школа, къ которой онъ принадлежитъ, точность описываемыхъ картинъ, ихъ перевода на французскій языкъ, произведенія сходныя съ ней въ нашей литератур и наконецъ вопросъ: будетъ-ли имть успхъ пьеса у другого (сорта публики? Эта разноголосица, даже среди знатоковъ литературы, даетъ мн смлость подлиться съ публикой моими наблюденіями. Можетъ быть, съ точки зрнія актеровъ и присяжныхъ знатоковъ сцены, я окажусь невжественнымъ въ нкоторыхъ частностяхъ, но да простятъ мн это строгіе судьи, я же имю намреніе коснуться нкоторыхъ побочныхъ вопросовъ, касающихся драмы Толстого, которые занимаютъ въ данную минуту читающій и пишущій міръ.
Прежде всего, выясню причины, по которымъ я былъ противъ постановки пьесы на сцен. Все заставляло меня думать, что эти писатели, эти театралы жестоко ошибаются, отправляясь смотрть пьесу съ цлью получить рядъ художественныхъ впечатлній. Они заняты вопросами чистой эстетики, и съ этой точки зрнія интересуются новымъ литературнымъ произведеніемъ.
Содержаніе драмы извстно. Толстой въ этомъ произведеніи совершенно оставилъ всякія цли, обыкновенно преслдуемыя писателями, онъ и прежде не упускалъ случая заявить о своемъ презрніи къ литератур и сожалніи о годахъ, потраченныхъ на этотъ, по его мннію, безполезный трудъ. Онъ стремится сдлаться реформаторомъ и проповдникомъ неясныхъ идеаловъ новаго христіанскаго ученія. Онъ стоитъ за то, что слдуетъ ратовать противъ мозгового переутомленія и бороться съ нимъ путемъ усиленія физическаго труда, что, впрочемъ, не мшаетъ ему преслдовать свои проповдническія цли. Онъ прибгаетъ къ различнымъ видамъ религіозно-нравственной пропаганды: пишетъ философскія разсужденія, богословскіе трактаты, рисуетъ картины народной жизни, въ вид коротенькихъ разсказовъ и даже сказокъ. Въ послднемъ случа, онъ подражаетъ драматическимъ средневковымъ ‘moralits’, которыя давались съ цлью подйствовать на народное воображеніе. Напримръ, для борьбы съ пьянствомъ онъ пишетъ разсказъ: ‘Первый Винокуръ’, въ которомъ много дтски фантастическаго, и наконецъ, въ начал прошлаго года, появляется драма ‘Власть Тьмы’. Цль, съ которой она написана, очевидна, и къ тому же онъ не жалетъ труда, чтобы ее разъяснить. Эта мрачная картина изъ крестьянской жизни должна показать русскому народу его низкій нравственный уровень, это печальное явленіе образовалось, съ одной стороны, въ силу невжества массы, съ другой — благодаря дурнымъ инстинктамъ. Драма должна напомнить ему о необходимости нравственнаго закона, а тотъ, кто отступаетъ отъ этого закона — иметъ-де единственный путь примиренія: добровольное принесеніе себя въ качеств искупительной жертвы.
Очевидно, графъ Толстой писалъ свое произведеніе не для сцены. Пьеса его преслдуетъ чисто нравственныя цли. Я даже сомнваюсь вообще, приходила-ли ему въ голову мысль, что пьеса годится для театра, такъ какъ онъ писалъ ее для народа, а у послдняго своего театра совсмъ нтъ. Изданная дешевымъ изданіемъ ‘Власть Тьмы’ произвела необыкновенную сенсацію. Ее раскупали на расхватъ, въ короткое время разошлось 00,000 экземпляровъ. Какъ и слдовало ожидать, она вызвала и самыя восторженныя похвалы, и ожесточенныя порицанія. Петербургская интеллигенція не хотла врить отступничеству своего любимаго, знаменитаго писателя, она упорно желаетъ видть въ немъ попрежнему творца-художника, которымъ однако самъ онъ не хочетъ быть. Тогда ршили сдлать то, что мы, французы, сдлали теперь, а именно возникъ вопросъ: возможно ли поставить ее на сцен, или нтъ? Одно время, вопросъ былъ ршенъ въ положительномъ смысл, и Никита долженъ былъ подвергнуться публичному покаянію,— это невольно напоминало древнихъ, которые въ назиданіе показывали своимъ дтямъ пьянаго илота. Но, вслдствіе различныхъ причинъ, постановка пьесы была отмнена, и представленіе ея не состоялось. Писатели, съ своей точки зрнія, не особенно сожалли объ этомъ, такъ какъ были убждены, что драма, столь ужасная при чтеніи, производящая такое сильное впечатлніе, на театральныхъ подмосткахъ не будетъ имть такого значенія.
Изъ этого мы видимъ, что даже на родин автора просвщенная публика смотрла на эту пьесу, какъ на вещь непригодную для сцены. Между тмъ, на русской сцен есть немало пьесъ, въ которыхъ встрчаются настолько грубыя картины и положенія, что во Франціи, напримръ, подобныя пьесы не могли-бы быть поставлены. Что то выйдетъ у насъ, если драму поставятъ?— Какъ будетъ выглядть эта народная жизнь, неминуемо искаженная, благодаря переводу на иностранный языкъ? Какое впечатлніе получитъ наша публика, слушая рчи и видя костюмы и движенія парижскихъ актеровъ, поставленныхъ въ совершенно чуждую имъ среду. Прибавьте къ этому, что ни одна фраза не будетъ такъ понята и принята, какъ понимаютъ и принимаютъ ее москвичи. Я спрашивалъ себя: возможно-ли вообще перевести ‘Власть Тьмы’ на французскій языкъ? Это вещи до того трудно переводимыя, что если мысли и чувства, выражаемыя въ драм народнымъ языкомъ, перенести въ интеллигентную среду,— они подвергнутся большимъ измненіямъ. Чтоже останется отъ нея при передач на французскомъ язык — разв одна форма, въ которую выльется мысль, подвергшись, въ свою очередь, двойному и неразлагаемому воздйствію. Поэтому облечь мысль въ чуждую форму дло нелегкое, оно еще удается до нкоторой степени, когда націи находятся въ ближайшемъ сосдств по географическому положенію и въ культурномъ отношеніи стоятъ приблизительно на одинаковой степени развитія. Между народами, живущими на противоположныхъ полюсахъ, раздленными громаднымъ пространствомъ и временемъ, это совершенно немыслимая вещь. Можно-ли вообразить себ два боле отдаленныхъ другъ отъ друга существа, какъ современный парижанинъ и тульскій мужикъ, мрачное, унылое дитя свера, по своему развитію не перешедшее уровня средневковой эпохи. Его рчь, точно воспроизводимая гр. Толстымъ, состоитъ изъ заиканья, пословицъ, поговорокъ, да недоконченныхъ фразъ, которыя носятъ въ себ только зародыши мысли. Вы слышите постоянныя повторенія однихъ и тхъ же мыслей и чувствъ, отчего они не перестаютъ быть неясными, какъ у дтей. И мы хотимъ перевести эти смутныя броженія мысли на языкъ едва-ли не самый точный и наиболе аналитическій въ мір!
Обращаю вниманіе читателей на самое заглавіе, ибо съ него начинаются неясности и недоразумнія. Тонкіе критики дали этому заглавію три различныхъ толкованія. Нкоторые предположили, что оно выражаетъ собою ужасъ преступника во время ночной тьмы и муки совсти за совершенный грхъ. Такое предположеніе, не имющее никакого основанія въ дйствительности, объясняется лишь точнымъ переводомъ слова тьма, которое на нашемъ язык обозначаетъ мракъ ночи. Другіе думали, что власть тьмы олицетворяетъ собою роковое послдствіе невжества или-же наконецъ власть этого начала. Толстой воспользовался стариннымъ церковнославянскимъ выраженіемъ, общеупотребительнымъ въ народ. ‘Тьма’ слово, встрчающееся въ книг Бытія и обозначаетъ понятіе хаоса, бездны. Адъ называется иногда ‘тьма кромшная’. Это слово своимъ первоисточникомъ восходитъ къ восточнымъ мнеамъ, въ которыхъ эти два понятія: ночной темноты и злыхъ дяній — были нераздльны. Попробуйте же передать эти великія первобытныя фантазіи и мысли, во всей ихъ неопредленности, при содйствіи маленькихъ знаковъ, находящихся въ нашемъ распоряженіи, съ ихъ значеніемъ, все боле и боле съуживающимся подъ вліяніемъ возрастающаго дробленія нашихъ понятій.
Особенную трудность при перевод пьесы представляютъ грубыя названія и ругательства, которыми мужички угощаютъ другъ, друга. Ихъ немыслимо передать во всей полнот. Они имютъ множество безконечныхъ оттнковъ, которые скоре чувствуются, чмъ выражаются словами. Въ одномъ и томъ-же язык встрчаются такого рода выраженія: когда слышишь ихъ въ деревн — они вызываютъ улыбку, а гд-нибудь въ гостинной представляются совершенно неприличными, точно такъ-же, какъ въ наивномъ лепет ребенка кажется забавнымъ слово или выраженіе, которое, въ другое время, сказанное взрослымъ человкомъ, вызываетъ чувство гадливости. Что-же касается грубыхъ выраженій и брани, то они совершенно мняютъ свой смыслъ у разныхъ народностей и примнительно къ разнымъ бытовымъ особенностямъ. То, что у одного народа служитъ выраженіемъ простоты нравовъ и отношеній или же иметъ значеніе архаизма, употребляемаго вслдствіе долгой привычки, на язык боле культурной націи покажется верхомъ вульгарности и варварства. Такую-же аналогію мы видимъ и въ одежд. Лохмотья турецкаго пастуха гд-нибудь въ горахъ могутъ казаться даже живописными, и въ то-же время, городской обыватель, въ жалкомъ истрепанномъ плать, шатающійся по окраинамъ города, вызываетъ чувство отвращенія, представляясь просто жалкимъ бродягой. Примры изъ литературы еще ярче пояснятъ нашу мысль. Въ Иліад, напримръ, Марсъ называетъ Минерву ‘сукой’. Юнона посылаетъ подобное же названіе по адресу Венеры, и древніе греки, несмотря на свою любовь къ изящному, не находили въ этихъ выраженіяхъ ничего оскорбляющаго слухъ. Между тмъ, въ настоящее время, васъ коробитъ невольно при чтеніи подобныхъ выраженій, не говоря уже о сцен, гд зритель получаетъ впечатлніе боле яркое и непосредственное, тамъ вс эти ссоры и дрязги боговъ кажутся комическими, неприличными и не соотвтствующими иде божества. Однимъ словомъ, впечатлніе отъ нихъ теперь будетъ совершенно не то, какое имлъ въ виду произвести древній рапсодъ.
Тоже самое получается при передач на нашъ языкъ русскихъ рапсодій Толстого. Когда мы видимъ на сцен чуждую намъ жизнь и обстановку, совершенно иные нравы,— смхъ, невпопадъ вырывающійся у насъ, является врнымъ признакомъ того, что тутъ есть неладное и въ перевод, и въ пониманіи его, и неладное это неизбжно. Въ памятный вечеръ, развитая въ литературномъ смысл публика была серьезна два первые акта. Быть можетъ, мене подготовленные и просвщенные зрители улыбнулись-бы въ нкоторыхъ мстахъ І-го акта. Но когда, въ 3-мъ акт, на сцен появляется пьяница, невозможно удержаться отъ смха. Для насъ, французовъ, опьяненіе, въ своихъ наружныхъ проявленіяхъ, только комично, тогда какъ на Руси пьянство — бдствіе, одна изъ самыхъ печальныхъ сторонъ народной жизни Впрочемъ, я слышалъ и такихъ восторженныхъ поклонниковъ Толстого, которые восхищались его умньемъ сохранять въ драм равновсіе комическаго и трагическаго элементовъ. По моему мннію, и я думаю, съ этимъ согласны будутъ русскіе читатели, въ пьес нтъ ни одной комической нотки. Цлью автора было произвести только угнетающее впечатлніе, все увеличивающееся по мр приближенія къ концу, подъ вліяніемъ состраданія къ темнымъ людямъ, ихъ ошибкамъ и роковымъ послдствіямъ этихъ ошибокъ. Нашъ французскій темпераментъ даже неспособенъ выносить такого сильнаго напряженія въ минорномъ тон, и потому въ пониманіе пьесы мы вносимъ свое обычное добродушно веселое настроеніе.
Сомнніе въ игр артистовъ и въ томъ, справятся-ли они удачно съ трудностями драмы, подавало новый поводъ къ сомнніямъ въ удач. Независимо особенностей ихъ талантовъ, трудно было представить себ, чтобы въ манер держаться на сцен, въ жестахъ, въ голос они съумли выразить ту медлительность и, такъ сказать, безличіе, благочестивую важность въ торжественныя минуты, которыя свойственны были ихъ предкамъ ХІІ-го вка и которыя встрчаемъ и теперь еще у русскихъ мужичковъ, въ этой срой масс, отдльные индивидуумы которой мало способны выразить свою личность даже въ спорахъ и ссорахъ. Предположимъ, что актеры достигли такого идеальнаго воспроизведенія жизненной правды, въ такомъ случа, зрители могутъ остаться не довольны, потому что театръ требуетъ извстной иллюзіи зрнія и слуха, при отсутствіи которыхъ впечатлніе опускается до нуля. Типичный актеръ, пригодный для этой драмы’ показался-бы вертлявымъ поселяниномъ изъ представленія Oberammergau, такъ какъ драма Толстого есть, прежде всего, мистерія.
Я намтилъ только нкоторыя предположенія, вызываемыя характеромъ пьесы, не говоря ужъ о главномъ: непониманіи характеровъ и самаго значенія этой драмы. Какое впечатлніе вынесутъ зрители изъ того немногаго, что окажется вполн доступно ихъ пониманію? а неблагопристойныя выраженія, еще боле грубыя въ перевод, чрезмрные ужасы драмы!… Что предстоитъ намъ уви дть: Аустерлицъ или Ватерлоо? Правду сказать, я держалъ пари за Ватерлоо въ то время, какъ поднимали занавсъ. Мн представлялось, что писатели, принадлежащіе къ школ натуралистовъ, собрались сюда, чтобы оплакать паденіе драмы, какъ сценическаго и какъ литературнаго произведенія.
И оказался Аустерлицъ. Раздалась буря апплодисментовъ, когда спустился занавсъ въ послднемъ дйствіи. Публика осталась въ восторг отъ пьесы, и, въ теченіи четырехъ часовъ, я не замтилъ колебанія и перемнъ въ ея настроеніи.— Оставимъ теперь въ сторон основную цль автора, съ которой онъ напечаталъ свое произведеніе и по поводу которой я сейчасъ только что высказалъ нсколько соображеній. Изъ-подъ его’ пера вышло театральное произведеніе, доставившее намъ цлый міръ новыхъ идей и формъ, поскольку можно было ихъ понять въ переложеніи и примненіи къ нашей сцен. Съ этой точки зрнія мы будемъ обсуждать новое произведеніе графа Толстого, не заботясь боле о томъ, что онъ хотлъ имъ сказать. Какая же сила заключается въ этихъ идеяхъ, въ этой комбинаціи фактовъ, столь простыхъ по существу, но въ призмахъ которыхъ можно было распознать геніальные лучи? Откуда-же исходитъ эта сила? Ее поискать небезполезно, тмъ боле, что нкоторые критики ее отрицаютъ, а другіе признаютъ, но на основаніяхъ, какъ мн кажется, недостаточно врныхъ.
Прежде всего разберемъ случайные элементы, способствовавшіе успху пьесы. Однимъ изъ таковыхъ считаютъ составъ публики. Дйствительно, зрительный залъ представлялъ собой, въ этотъ вечеръ, интересное зрлище: тутъ были на лицо почти вс представители нашей литературной арміи, въ томъ вид, какъ она развертывается отъ Института и до Шарантона, съ ея солидными резервами, отрядами новобранцевъ, авангардомъ и наконецъ ея неудачниками. Критика тоже присутствовала въ полномъ сбор, здсь-же можно было встртить писателей всевозможныхъ лагерей, и даже такихъ, которые пришли съ очевиднымъ предубжденіемъ противъ пьесы. Тутъ были натуралисты, сторонники символизма, изъ партіи отсталыхъ, въ ряду послднихъ замчался предвзятый фанатизмъ. Мн кажется, что если-бы поближе разсмотрть ярлыки этихъ разнообразныхъ лагерей, то на многихъ изъ нихъ можно было-бы увидть истое подобіе гіероглифовъ… Послдніе отличались какимъ-то мрачнымъ энтузіазмомъ. Когда я рискнулъ высказаться вслухъ противъ нкоторыхъ отталкивающихъ моментовъ драмы, ко мн подошелъ какой то незнакомый господинъ и смрилъ меня презрительнымъ взглядомъ. Я уже думалъ, что онъ обзоветъ меня безъ церемоніи старымъ пиковымъ тузомъ, но онъ ограничился замчаніемъ такого рода: ‘Пьесы пишутся вдь не для женщинъ’! Можно было-бы доказать нелпость подобна ^категорическаго заявленія, но я готовъ былъ расцловать его за тотъ пылъ, съ которымъ оно было сказано. На что-бы мы стали похожи, еслибы въ 20 лтъ не увлекались до глупостей? Часть публики состояла изъ молодыхъ людей, не принадлежащихъ открыто ни къ одной партіи. Это была серьезная молодежь, рано созрвшая подъ вліяніемъ умственныхъ занятій и знакомства съ иностранной литературой — очень интересные представители молодого поколнія. Правильно понять этотъ типъ довольно трудно, потому что они своеобразны и не походятъ ни на одно изъ предшествовавшихъ поколній. Это, по моему мннію, будущіе руководители умственной жизни Франціи. Они вообще мало посщаютъ театръ и совершенно равнодушны къ современному репертуару. Въ своихъ сужденіяхъ они проявляютъ совершенно назависимый образъ мыслей. Эта публика слушала драму Толстого сначала съ любопытствомъ, а затмъ съ возрастающимъ интересомъ, очевидно, мало по малу, поддаваясь обаянію той силы, которая подчиняетъ толпу, какъ одного человка.
Игра артистовъ много способствовала такому блестящему успху, они играли умно, съ пониманіемъ, и потому мало играли’. Г. Антуанъ передалъ достаточно живо и рельефно невозможно трудную роль старика Акима. Немного пересолить — и роль потеряла-бы свою естественную простоту, легко было впасть въ шаржъ, и тогда характеръ ея остался-бы непонятнымъ для зрителей. Чтоже касается женскихъ ролей, то артистки достаточно усвоили себ равнодушіе и пассивное подчиненіе судьб, какое именно есть у русскихъ бабъ. Нкоторые изъ актеровъ, и не изъ тхъ даже, которые имли наибольшій успхъ, казалось, поняли, что истинныя дйствующія лица драмы не люди, а темныя невидимыя, роковыя силы, какъ: судьба зло, справедливость, что люди должны подчинить безпрекословно ихъ могуществу свою индивидуальность, свои чувства и стремленія. Люди дйствуютъ, какъ автоматы, подъ наплывомъ страстей, и являются рабами этихъ страстей и въ то же время рабами высшей воли. Вся постановка пьесы безукоризненна до мелочей. Въ первый разъ на французской сцен актеры являются въ будничной одежд, приспособленной къ потребностямъ рабочей крестьянской семьи, безъ всякихъ прикрасъ, обыкновенно нераздльныхъ съ театральной атмосферой.
Что касается до перевода, то онъ былъ сдланъ насколько возможно хорошо. Я уже говорилъ раньше, что идеальный или даже удовлетворительный переводъ ‘Власти Тьмы’ почти невозможенъ. У меня въ рукахъ было нсколько переводовъ. Не стану сравнивать ихъ достоинствъ или недостатковъ, потому что это вопросы довольно щекотливаго свойства.
Вс единодушно высказались за то, почему-бы, вмсто ужасной сцены 4-го акта, не поставить ея варіанта. На нашихъ глазахъ происходитъ убійство новорожденнаго, его хоронятъ въ погреб, особенно отчеканивая сцену, когда косточки трещатъ. Все это длается съ маленькимъ манекеномъ, при содйствіи лопаты и потайнаго фонаря. Во всей драм это единственное мсто, напоминающее эффекты излюбленныхъ драмъ театра Ambigu. Если-бы не существовало варіанта, тогда это объяснялось-бы уваженіемъ къ вол писателя изложить эту сцену такъ, а не иначе, но какія-же могутъ быть колебанія въ этомъ направленіи, когда самъ авторъ предлагаетъ намъ варіантъ античной красоты, вполн соотвтствующій лучшимъ традиціямъ нашего вкуса — ‘разсказъ Терамены’, который производитъ боле сильное впечатлніе, чмъ сама дйствительность, и возбуждаетъ ужасъ, проникающій въ душу, не поражая зрнія. По варіанту мы не видимъ самаго мста совершенія преступленія, мы узнаемъ о немъ изъ разговоровъ маленькой двочки, запертой на ночь въ изб со старикомъ работникомъ. Ребенокъ жмется къ нему съ чувствомъ неопредленнаго ужаса, дтская чуткость подсказываетъ ей, что тамъ, во двор, происходитъ что-то ужасное. Она пристаетъ къ нему съ вопросами, потому что со двора долетаетъ шумъ, слышно, какъ копаютъ землю въ погреб, слышна отрывистая брань и ссора и время отъ времени раздается слабый крикъ маленькаго существа. Двочка, мало-по-малу, догадывается объ истин и замираетъ отъ страха, а старый солдатъ работникъ, понимая самъ, что неладное и страшное дло творится среди ночного мрака, старается ее отвлечь отъ ужасныхъ догадокъ то сказками, то пугаетъ ддомъ, что маленькихъ дтей угощаетъ березовой кашей, но двочк нельзя заговорить зубы, когда она слышитъ безпомощный пискъ, паденіе земли, звукъ заступа. Она вслухъ передаетъ свои впечатлнія старому Митричу, сначала только подозрваетъ, а затмъ, уврившись въ справедливости своей догадки, мало-по-малу, освщаетъ всю картину мрачнаго злодянія. Если только эта превосходная сцена будетъ удовлетворительно съиграна, вс убдятся въ ея необычайной сил по тому огромному впечатлнію, которое она несомннно произведетъ.
Я позволю себ привести здсь одно критическое замчаніе. Зрители были обмануты искаженіемъ заключительной сцены: исключили всенародное покаяніе преступника, на которомъ авторъ сосредоточиваетъ всю мораль пьесы, роль Акима сократили въ томъ мст, гд онъ убждаетъ сына повиниться передъ народомъ въ своихъ винахъ и задерживаетъ вмшательство урядника, чтобъ дать совершиться Божьему длу. По мннію приверженцевъ натурализма, которые причисляютъ драму къ своей школ, недобросовстно было бы урзать въ текст хотя-бы малость, подобное же отступленіе кажется имъ святотатствомъ.
Сдлавъ эту оговорку, мн легче отвчать на возраженія, которыя я долженъ имть въ виду. Одни говорятъ: это обыкновенная мелодрама, наша національная драма давнымъ давно воспользовалась всми подобными положеніями, и не сосчитать, сколько драмъ написано въ такомъ род. Еще-бы, я думаю! Но я-бы желалъ найти хоть одно произведеніе, которое-бы могло избгнуть подобнаго упрека. Что же такое мелодрама, какъ не попытка воспользоваться всми средствами,— за исключеніемъ рдко кому доступной геніальности,— находящимися въ распоряженіи драматурговъ, во вс времена, для возбужденія въ зрителяхъ чувства ужаса и жалости. Если принимать во вниманіе только вншнія пружины и построеніе пьесы, ‘Орестейя’ — мелодрама, точно также какъ ‘Прикованный Прометей’ — блестящая феерія. ‘Гамлетъ’, ‘Отелло’, ‘Макбетъ’ и ‘Король Лиръ’ — то-же вдь мелодрамы Наконецъ, мелодрамами можно назвать пьесы всхъ школъ и временъ, въ которыхъ изображенія страстей очень сильно дйствуютъ на нервы публики желаніе непремнно подновить эти перипетіи или же выдумать такія, которыми предшествующіе драматурги еще не пользовались, было-бы странной претензіей. Какъ-бы ни былъ изобртателенъ поэтъ въ придумываніи потрясающихъ впечатлній, какія производитъ страданіе, но все же онъ располагаетъ лишь ограниченнымъ числомъ комбинацій, и вс он были боле или мене испробованы на сцен этими терпливыми чудаками, которые находятъ удовольствіе любоваться своими страданіями? Не трудно также опровергнуть упрекъ: ‘это молъ было уже’, ‘это мы видли’. Въ музеяхъ и въ церквахъ Европы находятся тысячи изображеній ‘Снятія со Креста’, на этихъ картинахъ воспроизведенъ одинъ и тотъ-же сюжетъ, съ одними и тми же дйствующими лицами и положеніями. Подъ нкоторыми изъ этихъ картинъ находятся подписи: Рубенса, Рембрандта, Тиціана и Тинторетто, и только одн эти картины извстны всмъ. Чмъ-же он отличаются такъ рзко отъ всхъ остальныхъ? Иногда только выраженіемъ лицъ, блескомъ красокъ, яркостью освщенія. Если подобнаго рода освщеніе мы встрчаемъ въ картинахъ, написанныхъ Толстымъ, старое и давно извстное содержаніе кажется намъ новымъ.
Можно-ли понимать мелодрамму, какъ форму, содержащую такіе грубые ужасные эффекты, что искусству нтъ тутъ боле мста — до того въ нихъ преувеличенъ элементъ ужаснаго. Но кто-же въ состояніи провести границу, въ предлахъ которой это ужасное можетъ быть допущено въ художественномъ произведеніи, не нарушая чувства мры? Я не говорю уже о романтической драм, обильной такими ужасами, передъ которыми блднютъ яркія краски русской драмы. Возьмемъ для примра такъ называемый классическій репертуар’!’ и изъ этого репертуара выберемъ пьесы, отличающіяся наиболе тонкимъ и приличнымъ изображеніемъ положеній, напр., ‘Семирамида’ Вольтера. Что вы скажете объ Ниніас, выбгающемъ изъ гробницы своего отца, съ окровавленными руками, съ стоящими дыбомъ волосами, потому что онъ только что зарзалъ свою мать? Почему мы относимся снисходительно къ подобному ужасу? Потому только разв, что у поэта не хватило геніальности инымъ образомъ навести истинный ужасъ на зрителя? Нельзя-же за это пть ему диирамбы. Вспомнимъ еще одно мсто, полное истиннаго трагизма у Вольтера, въ его трагедіи ‘L’Orestie’, Орестъ преслдуетъ свою мать съ оружіемъ въ рук, на труп Эгиста. И это еще не самыя ужасныя мста въ томъ длинномъ перечн потрясающихъ эффектовъ, изъ котораго прежніе поэты черпали вдохновеніе для своихъ произведеній. Мы знаемъ и другіе аналогическіе образы, напр., отца, сидящаго за столомъ, уставленнымъ яствами, приготовленными изъ мяса и внутренностей его собственныхъ дтей Привычка притупила въ насъ чувствительность къ подобнаго рода картинамъ. Пусть воображеніе нарисуетъ намъ, что должны были испытывать зрители, передъ которыми впервые давали драму съ такого рода содержаніемъ. Я увренъ, что если мы сравнимъ исторію семьи мужика Петра съ исторіей Атридовъ, то первая не представитъ ничего поражающаго. Но мн могутъ на это возразить, что тамъ дло идетъ о принцахъ и короляхъ, во времена давно минувшія, слишкомъ высоко поставленныхъ сравнительно съ простыми смертными, и что это обстоятельство уменьшало яркость красокъ. Здсь-же, наоборотъ, дйствующія лица — крестьяне, чуть не съ предловъ Азіи, стоящіе по своему положенію и развитію гораздо ниже нашей публики, — эффектъ отдаленности событій является тмъ-же, только по другимъ причинамъ. А въ сущности чмъ особенно отличается Агамемнонъ, этотъ пастушескій царь, отъ поселянина Акима, по степени образованія и понятій?
Зачмъ мы будемъ отыскивать извиненія жестокому и въ то-же время божественному Эсхилу? Послушаемъ Дидро, какъ онъ высказывается въ одномъ изъ своихъ ‘парадоксовъ’. Каждая строчка этого мста точно нарочно написана для разбираемой нами драмы: ‘Я отвчу вамъ, что надо быть послдовательными, и что если вы возстаете противъ подобнаго зрлища, то нельзя терпть, чтобы Эдипъ появлялся на сцену съ выколотыми глазами, нужно прогнать со сцены Филоктета, страдающаго отъ раны и выражающаго свою боль безсвязными криками. Мн кажется, что древніе имли иное понятіе о драм, чмъ мы, и эти древніе были греки, афиняне, народъ столь изящный, что образцы искусства, оставленные ими, не нашли ни въ одной націи себ подобныхъ. Не для того Эсхилъ, Софоклъ и Эврипидъ цлые годы работали надъ своими произведеніями, чтобы оставить въ зрителяхъ лишь мимолетное впечатлніе, которое готово исчезнуть подъ вліяніемъ хорошаго ужина въ веселой компаніи. Они хотли вызвать къ публик чувство страданія за несчастную судьбу своихъ героевъ. Ихъ цль заключалась не въ томъ только, чтобы развлекать своихъ согражданъ эффектными зрлищами, но чтобы длать ихъ нравственно лучшими людьми… Въ то-же время эти великіе писатели имли настолько здраваго смысла, что имъ нечего было прибгать къ сценическимъ эффектамъ съ пущеннымъ въ ходъ орудіемъ, различными неожиданными и чудесными пассажами, которые способны заинтересовать разв однихъ дтей’.
Слышались еще такого рода замчанія: или эта отвратительная семья представляетъ точный сколокъ съ русскаго народа, и въ такомъ случа доводы разсудка и приличія не должны-бы были допустить писателя рисовать ее въ такомъ вид, или же она представляетъ собою исключеніе, и тогда Толстой гршитъ противъ истины и противъ правилъ искусства, которое не должно пользоваться исключеніями, да къ тому-же онъ еще и клевещетъ на свой родной народъ. Могу смло заврить друзей Россіи, принимающихъ близко къ сердцу этотъ вопросъ: я жилъ среди простого русскаго на рода и мн ни разу не приходилось слышать о подобномъ накопленіи преступленій. Тамъ точно акъ-же, какъ и у насъ, такіе чудовищные факты возможны, но они представляютъ единичные случаи и встрчаются чрезвычайно рдко. Толстой преувеличенно смотритъ на возможность частаго повторенія подобныхъ явленій. Этотъ современный Іезекіиль руководствуется въ своихъ воззрніяхъ на окружающій міръ точкой зрнія реформатора, онъ окрашиваетъ въ слишкомъ черныя краски то, что предстоитъ ему пересоздать и усовершенствовать. И такъ, сюжетъ ‘Власти Тьмы’ является исключительнымъ, изъ-ряду вонъ случаемъ. Если это такъ, то протокольная, такъ сказать, правда теряетъ все, что выигрываетъ нравственная. Если мы возьмемъ сотню трагедій, драмъ или мелодрамъ, и просмотримъ ихъ вс, какъ древнія, такъ и современныя, то увидимъ, что по крайней мр 80 изъ нихъ оканчиваются убійствомъ, въ той или иной форм: дуэли, рзн, отравленія или самоубійств. Въ принцип можно установить, что вс почти страсти, видимыя нами въ піесахъ классическаго или современнаго репертуара, приводятся въ движеніе подъ вліяніемъ угнетенія человческой жизни. А это угнетеніе, въ свою очередь, приводитъ къ фатальному концу. Между тмъ, ни у одного изъ тысячи смняющихся зрителей, вроятно, не найдется на совсти убійства ближняго. Театръ живетъ исключеніями, да иначе это и быть не можетъ. Если-бы намъ невозможно было получать отъ театра тхъ сильныхъ ощущеній, которыхъ въ обыденной жизни почти не бываетъ, мы, вроятно, перестали бы ходить въ театръ. Дома гораздо удобне слдить за ходомъ монотонной сренькой жизни, изучать людей и ихъ привычки въ будничной обстановк. Если-бы у насъ явилась фантазія видть на сцен идиллію, опять она была-бы исключеніемъ, насколько поэзія любви и совершеннаго счастья далека отъ будничной житейской прозы. Мы идемъ въ театръ съ цлью получить сильныя ощущенія для ума и воображенія, выйти изъ рамокъ заурядной жизни, все равно какъ физически длаемъ гимнастику, чтобы дать нашему организму рядъ необычайныхъ движеній, освжающихъ и укрпляющихъ его. Т, кто выбираетъ сюжетомъ для своихъ произведеній факты исключительные, какъ въ данномъ случа длаетъ Толстой, нисколько не гршатъ противъ основныхъ законовъ искусства, о которомъ, впрочемъ, самъ Толстой заботится такъ мало. Они слдуютъ лишь самому естественному и древнйшему изъ этихъ законовъ, который Дидро называетъ ‘протоколомъ трехъ тысячелтій’. Изъ этого видно, какъ ошибочно судить о нравахъ и образ жизни народа по театральнымъ пьесамъ. Въ подобную ошибку впадаютъ иностранцы, составляя себ понятіе о французскомъ обществ по современнымъ комедіямъ, сюжетъ которыхъ исключительно вертится на измн мужа или жены.
Теперь я перейду къ обсужденію одного мннія, высказаннаго многими журналистами, я читалъ его и глазамъ своимъ не врилъ: они приравниваютъ ‘Власть Тьмы’ къ роману Золя ‘La Terre’ и находятъ между ними большую аналогію. Возможно-ли, чтобы люди, понимающіе въ вопросахъ литературы, вводились въ заблужденіе сходствомъ сюжета, совершенно упуская изъ виду огромную разницу въ цляхъ и пріемахъ авторовъ. Я скоре понялъ-бы параллель между Толстымъ и Жоржъ Зандъ. Ея крестьяне, по характеру, мистики и соціалисты, имютъ хотя нкоторое сходство съ Акимомъ, но во всей исторіи Ругоновъ мы не найдемъ ни одного лица, подходящаго къ этому типу. Гд вы видите въ этой драм обычные пріемы Эмиля Золя? Неужели сцены, въ которыхъ появляются пьяные, могли дать къ этому поводъ, возьмемъ наиболе характерную изъ нихъ — монологъ работника въ пятомъ акт. Его душевное состояніе передается не одной вншней грубостью и поговорками, а той странной внутренней работой мысли, которую такъ врно выразилъ Толстой, когда среди безсвязныхъ рчей, мы слышимъ глубоко захватывающую васъ ноту, въ которой какъ-бы сказывается мучительная дума пьянаго философа. Одинъ докторъ выражалъ намъ свое восхищеніе чрезвычайной точностью воспроизведенія логики алкоголиковъ. Оставимъ въ сторон пріемы, какъ вопросъ второстепенный, и перейдемъ къ самому замыслу, который одинъ придаетъ истинный характеръ произведенію и то освщеніе, о которомъ мы говорили выше. Золя описываетъ болзни духа и тла изъ любви къ искусству. Его эстетика согласуется съ его взглядами на творчество, онъ первый обвинилъ-бы насъ въ непониманіи его, если-бы мы стали искать у него нравственной тенденціи. Толстой, описывая т-же самыя больныя стороны человческой жизни и души, занятъ отысканіемъ средствъ къ ихъ уврачеванію. Удается-ли ему найти ихъ, или нтъ, это другой вопросъ, но все дйствіе его драмы направлено теперь къ этой цли. Прибавьте — въ этомъ-то и состоитъ громадное между ними различіе, что ему удается передать съ оттнками цломудрія тотъ безсознательный цинизмъ, въ который впадаютъ его дйствующія лица. Т картины разврата, которыя онъ намъ рисуетъ, и способъ ихъ изображенія не внушаютъ намъ отвращенія, и въ то-же время ни на одну минуту не волнуютъ воображенія въ чувственномъ смысл. Восковыя фигуры въ музеяхъ, которыя показываютъ юношамъ, подчасъ имютъ сходство съ анатомическмни предметами, надъ которыми работаетъ хирургъ: кто-же ршится когда-нибудь сравнивать два рода вещей, столь несходныхъ между собою!
Натуралисты вообразили, что произведеніе русскаго писателя принадлежитъ къ ихъ школ, имъ поврили на-слово. Если я стараюсь разсять это заблужденіе, то, конечно, не съ цлью унизить талантъ Золя: банальныя нападки на этого писателя часто представляютъ ничто иное, какъ подлаживанье къ буржуазному лицемрію. Продолжая развивать свою мысль, я еще буду имть случай отдать ему полную справедливость. Но не нужно выдумывать ложныхъ аналогій для объясненія того успха, который имла драма Толстого. Не слдуетъ искать этихъ аналогій ни въ новйшихъ реальныхъ школахъ, ни тмъ боле у Шекспира, имя котораго, употребленное восторженными поклонниками пьесы, въ данномъ случа, ршительно ни причемъ, скоре мы можемъ найти это сходство въ классическомъ театр, у самаго стараго и суроваго драматурга-философа, у Эсхила. Я думаю, что это сближеніе, подмченное нами, и объясняетъ тотъ глубокій и продолжительный интересъ, который возбудила ‘Власть Тьмы’ въ зрителяхъ въ вечеръ 10 февраля.
Только что высказанныя мною соображенія могутъ быть поняты не такъ и даже показаться странными, если нсколько преувеличить основную мысль, поэтому заране сдлаю оговорку. Да не подумаютъ читатели, чтобы я сравнивалъ достоинство древняго греческаго трагика съ современнымъ русскимъ писателемъ. Подобное сравненіе было-бы ребяческимъ, какъ и вообще вс споры о томъ: кто выше, древніе или новые писатели. Тмъ, кто станетъ заниматься разршеніемъ подобныхъ вопросовъ, недостаточно извстны міровые законы. Созданіе искусства, если оно жизненно, такой-же организмъ, какъ и прочіе, съ теченіемъ времени онъ развивается, растетъ и приноситъ плоды. Нтъ общаго мрила между старикомъ и ребенкомъ, даже еслибы послдній доросъ и переросъ перваго, какъ нтъ его между дубовымъ отросткомъ и трехсотлтнимъ великолпнымъ деревомъ, защищающимъ его своей тнью. Два желудя, изъ которыхъ они образовались, быть можетъ, имли въ зародыш одинаковую силу живучести, но ничто не можетъ замнить работы вковъ. Въ теченіи ихъ, старое дерево всосало въ себя лучшіе соки окружающей почвы и они во сто разъ увеличили его первоначальную силу. Тоже самое мы видимъ и въ произведеніи искусства: жизнь его тсно связана съ нашимъ ростомъ, идеями, чувствами и фантазіей. Каждое проходящее поколніе обогащаетъ листву и сердцевину гиганта. Возможно ли это для молодого побга? Да, если и онъ будетъ продолжать жить. по какъ велика окажется продолжительность его жизни?— Мы этого не знаемъ. Намъ извстно лишь одно: нтъ ничего не измняющагося въ природ, начиная съ перваго дня мірозданія. Законамъ движенія, роста и упадка подчинено все существующее на земл какъ въ мір интеллектуальномъ, такъ и въ физическомъ. Такимъ образомъ, невозможно сравнивать достоинствъ, измняющихся съ продолжительностью времени. Но духъ и тенденціи доступны сравненію, напр. въ растительномъ царств, по строенію первыхъ распускающихся листиковъ, можно опредлить, что это растеніе принадлежитъ къ семейству дуба, а не осины, или ивы.
Толстой, если можно такъ выразиться, принадлежитъ къ семейству Эсхила. У него меньше красоты стиля: тоже тло, но безъ крыльевъ. Не будемъ останавливаться на этомъ недостатк, вглядимся поближе въ мысль и самые пріемы автора. У этого грека и у этого русскаго таже простота и та-же глубина въ представленіи себ людей и фактовъ. Какъ вчера говорилъ одинъ критикъ о другомъ великомъ трагик: окружающій міръ воспринимается ими въ его общихъ и вчныхъ чертахъ. И тотъ, и другой одарены инстинктивною чуткостью генія, который ограничивается тмъ, что показываетъ намъ характеръ и страсти въ ихъ зародыш, короткими намеками, такъ что мы отсюда уже можемъ пополнить силу его своимъ воображеніемъ. Талантливый писатель развиваетъ эти характеры и страсти въ ихъ безконечно разнообразныхъ оттнкахъ, но такъ какъ ихъ развитіе обусловлено индивидуальностью каждаго отдльнаго лица и обстоятельствами жизни, то онъ встрчаетъ въ любой групп людей множество противорчій и отрицаній. Геніальный писатель приводитъ все это въ одно гармоническое цлое, потому что онъ показываетъ намъ все въ томъ общемъ изначальномъ фокус, гд мы безъ труда распознаемъ другъ друга. Крестьяне Толстого только наброски карандашемъ по сдланные въ такихъ врныхъ, полныхъ жизни чертахъ, что мы тотчасъ-же прибавляемъ къ нимъ краски, нкоторыя частности, частности нашего быта, и готовы воскликнуть: ‘это человкъ, это я!’ Наконецъ, у того и у другого поэта тоже признаніе въ основ вещей міровой тайны: люди не боле какъ преходящія тни, отражающіяся на міровомъ экран и приводимыя въ движеніе скрытыми силами,— роковаго или божественнаго начала. Драматическое дйствіе лишь иллюстрируетъ, такъ сказать, мрачныя истины, которыя являются господствующими во всей исторіи нашей расы,— истины, встрчающіяся намъ во всхъ круговоротахъ жизни, или мысли, даже когда мы пытаемся обойти или отрицать ихъ: женщина, какъ первоначальный источникъ всякаго зла, вчная слабость передъ нею мужчины, отвратительное размноженіе перваго грха {Orestie, Agamemnon: ‘Да, старый грхъ нарождаетъ обыкновенно новый у слабыхъ смертныхъ, а новый ведетъ за собой слдующій. Мракъ есть непобдимый сообщникъ всхъ преступленій’. Это и есть тьма, праматерь грха и заглавіе драмы Толстого.} и наконецъ единый путь искупленія всякаго грха — путь покаянія. Мораль Толстого, какъ и большинства русскихъ писателей, заключается въ слдующихъ двухъ чудныхъ словахъ Эсхила страданіе примиряетъ.
Я только намтилъ нкоторую аналогію, всякій воленъ проврить ее и прибавить отъ себя боле подробныя черты. Мн хо тлось-бы сдлать изъ нея выводъ: театръ, понимаемый такимъ образомъ, отвчаетъ новымъ потребностямъ избранной части молодыхъ поколній. Не говорю объ ихъ пресловутой фантазіи: о жизненной правд на сцен,— пусть они гоняются за этимъ неосуществимымъ миражемъ въ области воображенія и изобртательности. Самое большее, если жизненная правда на сцен скажется въ обрисовк характеровъ и въ язык, хотя обоимъ этимъ элементамъ надо придать жизни, сообразно требованію зрнія и слуха. Попросту говоря, удовлетворимся простотой, той величавой простотой, которая чаруетъ насъ въ романахъ Толстого и которой отличается его драма. Ей-то именно апплодировали въ этотъ вечеръ т, кто искалъ эстетическаго наслажденія. Но я увренъ, что большая часть публики была увлечена тмъ безсознательнымъ, но высокимъ нравственнымъ порывомъ, который авторъ раскрылъ передъ нею. Публика вдь такъ странна и измнчива! Большая часть толпы идетъ въ театръ для развлеченія, увидать какое-нибудь забавное или интересное зрлище, но она носитъ въ себ мысли и чувства, находящіяся въ бездйствіи въ обыкновенное время, люди даже не замчаютъ за житейскими мелочами присутствія ихъ въ своемъ мозгу. Но вотъ поэтъ затронулъ эти невидимыя струны, развернулъ предъ нами великую и всегда близкую сердцу драму человческой души,— каждый зритель невольно чувствуетъ, что съ этого момента начинается трагедія, и тогда сцена приковываетъ къ себ все его существо. Въ ней онъ можетъ быть и актеромъ, и жертвой. Древніе греки такъ и понимали драму. Ихъ театръ не можетъ теперь согласоваться съ нашими привычками: онъ предполагаетъ предварительное знакомство съ миологической канвой, а хоры сбили-бы насъ съ толку и замедляли-бы ходъ дйствія. Если-бы не эти чисто вншнія неудобства, я полагаю, греческій театръ имлъ-бы успхъ и въ наше время. Если-бы какой-нибудь современный директоръ театра вздумалъ поставить ‘Прикованнаго Прометея’, да еще съ музыкой и со всми новйшими сценическими приспособленіями — онъ возбудилъ-бы въ обществ интересъ, и во всякомъ случа, привлекъ-бы на нсколько представленій избранную и понимающую публику. Это были-бы т же зрители которые стремились видть ‘Власть Тьмы’, молодые писатели, народившіеся подъ вліяніемъ новыхъ запросовъ жизни, я хотлъ-бы опредлить ихъ боле подробно, но это уже касается общихъ вопросовъ литературы, куда, конечно, входитъ и театръ.
У этого новаго поколнія рано образовалось философское мышленіе. Представители его начали жить и думать въ ту эпоху, когда были сдланы великія научныя открытія, благодаря спеціальнымъ сочиненіямъ и усовершенствованію по части техническаго приложенія новыхъ открытій и познаній, измнившихъ условій мысли и жизни. Сумма новыхъ идей, сгруппированныхъ боле или мене произвольно около имени Дарвина, проникла въ умы съ необычайной силой. Она-то кореннымъ образомъ измнила и теорію, и практику жизни. Мы чувствуемъ ее въ воздух. Она охватываетъ даже тхъ, кто не читалъ ни одной страницы по этому предмету. Новыя понятія о жизни замтно измнили взаимныя отношенія людей, или по крайней мр придали разумность и опредленность тому, что было прежде продуктомъ инстинкта. Они опредляютъ большую часть нашихъ понятій и произведеній въ политик, въ соціальной экономіи, въ юриспруденціи и въ исторіи. Философъ и купецъ, инженеръ и докторъ — вс стоятъ за Дарвина, хотя они не знаютъ даже его имени. Сухія и отвлеченныя въ пониманіи ученаго, эти идеи принимаютъ боле рельефную пластическую форму, когда он попадаютъ въ головы людей съ мене спеціальной культурой и живущихъ больше воображеніемъ. Большинство нашихъ современниковъ возвращается къ міровоззрнію древнихъ греческихъ школъ временъ Эпикура. Вселенная представляется ихъ умственному взору въ вид громаднаго механизма, вращающагося непроизвольно на своей желзной оси, въ силу естественныхъ законовъ природы, происходитъ непрерывная борьба атомовъ, при чемъ сила богатства и наслажденія раздавливаетъ безпощадно слабость, нищету и страданіе. Нкоторыя изъ научныхъ истинъ проникаютъ даже въ толпу. Возьмемъ, напримръ, гипотезу о микробахъ, которая занимаетъ воображеніе всхъ жителей при появленіи какой-либо эпидеміи. Для толпы это ничто иное, какъ невидимая сила, вредная, распространенная въ воздух и въ вод, которая осаждаетъ человка со всхъ сторонъ. Отсюда до олицетворенія этихъ силъ природы, до созданія миологіи элементовъ — одинъ шагъ. Быть можетъ, онъ и будетъ когда нибудь сдланъ.
Между тмъ какъ наша демократія слагалась и разсуждала примнительно къ законамъ, возвщеннымъ новой наукой, образъ ея обрисовался въ томъ зеркал, которое литература представляла обществу. Случилось, что въ это время, именно въ рукахъ г. Золя, оказалось наиболе широкое и врное зеркало. Въ немъ отразился этотъ образъ — не въ тхъ частяхъ его произведеній, гд онъ громогласно говоритъ о научныхъ методахъ, наслдственности, непреодолимыхъ инстинктахъ, но въ тхъ-же безсознательно созданныхъ мстахъ его произведеній, гд онъ становится эпическимъ поэтомъ и передаетъ, въ событіяхъ и лицахъ, современный взглядъ на міръ и жизнь. Я думаю, что имя его будетъ стоять во глав литературнаго движенія за послднія 20 лтъ, какъ всегда преобладаетъ имя писателя, которому удалось воплотить философскія идеи своего вка въ созданіи фантазіи…
Міросозерцаніе, заключающее въ себ такъ много истины, конечно, способно поразить насъ. Одно время, оно преобладало надъ всми. Потомъ было замчено, что міросозерцаніе это не полно, слдовательно и не устойчиво, если въ немъ не будетъ исправлено то, что есть въ немъ черезчуръ абсолютнаго. Оно вмняетъ человку въ обязанность во всемъ согласоваться съ законами природы, между тмъ какъ онъ чувствуетъ себя призваннымъ на борьбу съ этими законами, но имя извстныхъ отвлеченныхъ принциповъ права, милосердія, морали. Оно не мирится съ той небольшой долей свободы и ничтожной силой противодйствія, которыя человкъ констатируетъ въ своихъ даже ничтожныхъ поступкахъ. Какъ тутъ примирить необходимость этой отмны, при столь строго выраженныхъ законахъ, какимъ образомъ отвести долю участія строгой логик — это дло метафизиковъ будущаго. У кого-же въ рукахъ послднее слово логики?— Но, въ ежедневномъ обычномъ ряду своихъ поступковъ и разсужденій, человкъ, вполн преклоняясь предъ неизмннымъ закономъ природы, не выноситъ такого ужъ совершеннаго исключенія въ немъ всего, что онъ считалъ лучшимъ и сильнйшимъ. Поставленный между двумя столь очевидными истинами, онъ не хочетъ ни той, ни другой пожертвовать требованіямъ логики и предпочитаетъ скоре принести въ жертву послднюю.
И такъ, чтобы удовлетворить требованіямъ этихъ чувствъ, въ литератур должна была произойти реакція. Имя дло съ предубжденными умами, она могла имть успхъ, лишь выбросивъ за бортъ догматическій спиритуализмъ, который отказывался примириться съ господствующей доктриной. Реакція должна была сначала ограничиться тмъ, что подбавила нсколько свободы и нравственныхъ благъ въ колеса слпого и тяжелаго механизма съ оборванными парусами. Единственный возможный по отношенію къ логик компромиссъ долженъ былъ состоять въ признаніи, въ предлахъ вчности, какой-нибудь общей управляющей руки, руки верховнаго примирителя между законами природы и человческой свободой. Симптомовъ реакціи очень много, наиболе яркій изъ нихъ — это увеличивающійся успхъ русскихъ писателей, появившихся, въ послднее время, на нашемъ горизонт. Предъ лицомъ матеріалистическаго принципа, подъ вліяніемъ котораго мы находимся и который съ такимъ блескомъ выразился въ произведеніяхъ Эмиля Золя, они подняли свой принципъ — нравственный и мистическій. Принципъ этотъ въ ихъ книгахъ столкнулся съ нашимъ раціоналистическимъ пониманіемъ вселенной, которое уже имъ знакомо, и потому, эти книги отвчаютъ двумъ противоположнымъ потребностямъ. Он заключаютъ въ себ самую древнюю и самую потрясающую драму, которая занимаетъ человка съ тхъ поръ, какъ онъ началъ мыслить: это антагонизмъ между совстью и роковымъ давленіемъ судьбы.
Острое дйствіе этой-то именно драмы мы и хотли-бы почаще испытывать въ театр. Несмотря на вс усилія, принципъ матеріализма никогда не могъ совершенно открыто водвориться на сцен, ибо онъ идетъ въ разрзъ съ основными требованіями этого искусства. Собираясь въ большія собранія и въ большомъ числ, люди, въ такія минуты, скоре склонны поврить, что они нравственно лучше, чмъ есть на самомъ дл, и скоре способны отозваться на добро. Какой-нибудь ораторъ въ парламент вызываетъ горячіе аплодисменты, говоря о сдержанности фанатикамъ, взывая о свобод къ сторонникамъ авторитета, на представленіи пьесы Ожье. вы увидите самый развращенный нравственно людъ, со слезами на глазахъ апплодирующій поэту честности. Если-бы давали театральныя представленія каторжникамъ, то чтобы пьеса имъ могла поправиться, надо избрать самыя благородныя роли въ репертуар: покажите имъ картину ихъ собственнаго положенія или апологію ихъ преступленій, они пойдутъ назадъ въ свою тюрьму. По тому лишь, что нашъ театръ устоялъ противъ прискорбныхъ доктринъ, которыя восторжествовали въ романтической литератур, люди, гоняющіеся за новизной, обвиняютъ его въ отсталости. Они упрекаютъ его тмъ, что онъ недостаточно проникался натуралистическимъ методомъ, обладающимъ истинными и плодотворными принципами. Они ставятъ романтизму въ преступленіе его увлеченіе самымъ искусствомъ, изобртательностью и ловкостью въ немъ. Мораль и философія на сцен кажутся имъ утомительными и искусственными, какъ само театральное освщеніе, и низведенными до вопросовъ одной казуистики. Они стуютъ на дйствіе въ драм и на дйствующихъ лицъ за то, что они развиваются по пути, намчаемому ловкой рукою автора, а не обусловливаются темными предначертаніями судьбы. Ничто не можетъ умилостивить этихъ юныхъ реформаторовъ, даже игра лучшихъ артистовъ. Одинъ изъ нихъ утверждалъ, что нужно написать толстую книгу о народ, способномъ поддерживать государственное учрежденіе подъ такого рода названіемъ: народная консерваторія декламаціи. И они, даже они, черпаютъ аргументы изъ Дидро, этотъ странный человкъ расшевелилъ смена всхъ идей, которыя расцвтаютъ для насъ. Не онъ-ли говорилъ: ‘Если когда-нибудь геніальный писатель дерзнетъ дать своимъ дйствующимъ лицамъ простой языкъ древняго героизма, тогда искусство актера встртить затрудненія совершенно иного характера, такъ какъ декламація перестанетъ быть своего рода пніемъ’.— И такъ, читатели-натуралисты г. Золя или читатели-мистики русскаго романа — все это литературное племя рже и рже заглядываетъ въ театръ, потому что театръ не даетъ имъ того впечатлнія жизни, какое они чувствуютъ въ себ, не даетъ образа окружающаго міра въ томъ вид, какъ они его понимаютъ.
Ихъ справедливо укоряютъ тмъ, что стованія столь общаго характера теряютъ свою силу, совершенно основательныя, когда они обращены къ угасающему роду драматической поэзіи, который нкогда назывался трагедіей, поздне драмой и мелодрамой, эти нападки кажутся весьма мало основательными, если обращаются съ ними къ родамъ драматической поэзіи, боле стойко защищаемымъ, напримръ, къ комедіи нравовъ и интриги, совершенно неосновательны он по отношенію къ веселой области драматическаго искусства — водевилю, фарсу, имброліо, къ тмъ произведеніямъ, гд находятся-же еще такіе благодтели человчества, которые, чтобы заставить бдный людъ забыть про его заботы, возбуждаютъ въ нихъ веселый смхъ. Имъ, этимъ недовольнымъ, указываютъ, что нашъ театръ былъ въ теченіи 40 лтъ самымъ жизненнымъ отдломъ нашей литературы, въ которомъ творческій геній французскаго народа предъ цлымъ образованнымъ міромъ выказалъ во всемъ блеск свою силу, остроту, изящество и умъ. Но они упорствуютъ въ своей несправедливости, или врне,— въ своей неблагодарности. Ребенокъ не только несправедливъ, когда чувствуетъ и предъявляетъ свои права на жизнь, какъ ему вздумается,— онъ еще и неблагодаренъ. Эта ‘молодежь’ утомляется тмъ, что для насъ служило развлеченіемъ, потому что оно не есть произведеніе ихъ ума и расходится съ ихъ стремленіями. Вчное требованіе ребенка, который вступаетъ въ міръ, словно въ завоеванный городъ, съ требованіемъ подать ему его игрушку и желаніемъ разбить чужія. Найдите же и дайте имъ игрушку, которой имъ такъ хочется. Мы стоимъ на палуб судна, которое переплываетъ линію въ тотъ моментъ, когда появляются звзды чужого неба. Сторожевой увидлъ ихъ и объявляетъ объ этомъ, но никто его не слушаетъ. Корабль плыветъ дальше, т, кто знаетъ небо и привыкли наблюдать его, узнаютъ, наконецъ, южныя созвздія. Обнаруживаются разнообразныя чувства. Молодые люди очарованы и восхищены красотой южнаго неба, они полны предположеній и радужныхъ надеждъ, стремятся нетерпливо поскоре прибыть на мсто, въ новую страну, неизвстность которой возбуждаетъ ихъ любопытство, старики грустны и задумчивы, они съ сожалніемъ говорятъ послднее прости знакомымъ небесамъ, имющимъ для нихъ незамнимую прелесть, потому что они освщали ихъ молодость и былыя радости, они уже ничего не ждутъ подъ другимъ небосклономъ, и потому онъ кажется имъ мрачнымъ. Большая-же часть пассажировъ остаются совершенно равнодушны, многіе даже не замчаютъ, перемнилось-ли что-либо надъ ихъ головами, а другіе и совсмъ по поднимаютъ головы, занятые обычными длами: обдаютъ, играютъ, спятъ. Послднія знакомыя звздочки исчезаютъ, мало-по малу вс смотрятъ, изучаютъ и привыкаютъ къ странному виду новаго горизонта. Между тмъ, корабль все подвигается впередъ, хотя и незамтно его безпрестаннаго движенія, южныя звзды горятъ на небосклон, имъ и дла нтъ до людскихъ радостей или печалей: он продолжаютъ свой путь, безучастныя, неизмнно подчиненныя таинственному закону, разсявшему ихъ въ пространств и управляющему ихъ восхожденіемъ и закатомъ.
Русскія книги пришлись намъ, въ данную минуту, по вкусу, поэтому можно ожидать, что и на русскій театръ, въ скоромъ времени, явится спросъ. Съ нкоторыхъ поръ, отъ русскихъ ожидаютъ всего, во всхъ областяхъ мысли, часто даже боле, чмъ они въ состояніи дать. Драма Толстого открыла въ этомъ смысл дорогу, и я уже слышалъ о проэктируемой постановк ‘Грозы’ Островскаго. Но ‘Власть тьмы’ — вещь совершенно отличная отъ обыкновеннаго русскаго репертуара, точно такъ-же, какъ и отъ нашего. Это оригинальный опытъ, единственный въ своемъ род, какъ и самъ геній Толстого. Успхъ этой пьесы былъ неожиданностью даже для его соотечественниковъ. Будетъ-ли имть драма успхъ и у другой не подготовленной публики? Можно-ли рискнуть поставить пьесу на одной изъ нашихъ большихъ сценъ? Это все вопросы, надъ ршеніемъ которыхъ теперь ломаютъ голову: я не берусь на нихъ отвчать. Первая попытка была удачна, поставленная во второй разъ, на сцен Theatre Libre, за плату, драма имла такой-же успхъ. Также точно принята она и въ Брюссел, гд въ данное время играетъ ее г. Antoine. Почему-же не попробовать одному изъ директоровъ парижскихъ театровъ сдлать то-же самое? Рискъ, во всякомъ случа, небольшой: обстановка самая простая. Но если ужъ длать опытъ съ большимъ разсчетомъ на успхъ, то по-моему для этого необходимо: замнить тяжелую сцену убійства ребенка — превосходнымъ варіантомъ ея и основательно пересмотрть мстныя выраженія.
Прибавлю еще, рискуя навлечь на себя самыя ожесточенныя нападки особенно рьяныхъ поклонниковъ Толстого, что я-бы съ удовольствіемъ увидалъ нсколько ‘святотатственныхъ’ посягательствъ на цлость текста. Пустяки, въ сущности: какая нибудь одна-другая фраза, измнить, напримръ, т десять строчекъ, которыя относятся къ роду занятій дяди Акима. Въ будущемъ году все это можно будетъ опять возстановить. Когда предстоитъ борьба съ предразсудками, нечего идти напроломъ: нельзя въ одномъ и томъ-же предмет создать себ объектъ обожанія и объектъ пропаганды. Извстно-ли этимъ господамъ, что мелочное поклоненіе созданьямъ иностранныхъ писателей показываетъ, что своя родная литература находится въ нездоровомъ состояніи. Вспомнимъ блестящія эпохи, напримръ, XVII-й вкъ, который много заимствовалъ изъ итальянскаго и испанскаго театровъ, но усвоивалъ этотъ матеріалъ безъ рабскаго подражанія, съ цлью извлечь изъ него для себя живые образы творческой фантазіи. Съ тхъ поръ, процессы ассимиляціи становятся все боле и боле робки. А требованія критики становятся все мелочне и мелочне, обратно пропорціонально усиливающейся дряблости нашего организма. Руководствуясь современными взглядами на ассимиляцію, можно составить прекрасныя коллекціи для музея, но не оживить ими родника чистой поэзіи народа.
Если-бы ‘Власть тьмы’ не удалось поставить на какой-либо сцен, или-же она-бы потерпла фіаско,— это собственно не говорило-бы ни за, ни противъ достоинствъ пьесы. Драма Толстого могла-бы потонуть въ огромной масс парижскихъ развлеченій, тмъ боле, что по существу она и не претендуетъ на то, чтобы явить изъ себя памятникъ чистаго искусства, а лишь благоразумно охранять интересы обширнаго дла, отъ котораго живутъ тысячи народа. Какъ въ крупные магазины, толпа стекается въ театръ, ища тамъ знакомыхъ образцовъ. Черезъ каждыя 25—30 лтъ, толпа мняетъ свое воспитаніе: оно медленно пересоздается маленькой группой предпріимчивыхъ умовъ, которыхъ, при первомъ появленіи, толпа встрчаетъ шиканьемъ и свистками. Иногда эта-же толпа способна поразить васъ своей чуткостью и силой воли. Посмотрите, какъ она быстро вошла во вкусъ въ произведеніяхъ музыки, даже наиболе трудныхъ для пониманія. Чаще всего, противодйствіе идетъ не отъ толпы, но отъ тхъ, кто даетъ ей направленіе и не хочетъ измнить его. Еслибы драм Толстого не удалось обезоружить критики, поклонники его могутъ утшиться яркими примрами изъ прошлаго. 26 февраля 1830 года у г. Viennet или у Baour-Lomian сурово осуждались безобразія, разъигравшіяся наканун въ ‘Theatre franais’, и ту маленькую группу изступленныхъ, которая имъ апплодировала, тамъ разсуждали совершенно въ томъ-же род, какъ ни представленіи драмы Толстого въ ‘Thtre Libre’. Они могутъ снова прочесть разсказъ г. Larroumet о странствованіи произведеній Шекспира во Франціи въ теченіи 150 лтъ, о долгомъ період колебаній и постепеннаго прогресса — вплоть до нашихъ дней, когда мы наконецъ приняли его цликомъ. Они нсколько пріободрятся, когда въ сужденіяхъ о Толстомъ найдутъ слово въ слово повтореніе ругательствъ Вольтера по адресу стараго Вильяма: ‘Жаль, что въ сочиненіяхъ Шекспира встрчается еще боле варварства, чмъ геніальности’. Я-бы хотлъ привести цликомъ его письмо къ D’Argental’ro: ‘Достаточно-ли вы находите въ себ ненависти къ этому непристойному дураку (Tourneur’у, переводчику Шекспира) и въ состояніи-ли вы терпть оскорбленія. которыя онъ наноситъ Франціи? Невозможно выдумать достаточно поношеній, ослиныхъ колпаковъ и позорнаго столба для подобнаго бездльника… Ужасне всего то, что чудовище иметъ свою партію во Франціи!’ Вс эти нападки вполн подходятъ къ теперешнему положенію вещей: не достаетъ только упрека въ пристрастіи ко всему русскому, какъ тогда упрекали въ пристрастіи ко всему англійскому.
Повторяю еще разъ: вспоминая нсколько случаевъ рутиннаго противодйствія, которымъ встрчены были новыя произведенія, я вовсе не хочу сказать этимъ, что ‘Власть Тьмы’ — одно изъ тхъ созданій генія, которыя способны восхищать весь міръ. Постараюсь резюмировать здсь свое мнніе во избжаніе кривотолковъ. Я отношусь къ ней съ тмъ добрымъ расположеніемъ, съ какимъ всегда разбиралъ читателямъ книги русскихъ авторовъ. Когда девять лтъ тому назадъ, въ первый разъ на страницахъ ‘Revue’, заговорили о ‘Войн и мир’, когда къ этому же произведенію журналъ возвратился четыре года тому назадъ, по случаю выхода перваго изданія его перевода во Франціи, я не колеблясь высказалъ восхищеніе мое къ этому геніальному произведенію и смло назвалъ его такъ. Я продолжаю думать, что если нашъ вкъ произвелъ и другія столь-же прекрасныя книги, то въ числ ихъ ни одной не найдется выше этого романа. ‘Власть Тьмы’ требуетъ большей сдержанности въ оцнк. Печать генія лежитъ и на ней. Тотъ, кого Богъ одарилъ ею, вноситъ яркій свтъ ея во вс свои произведенія, но такъ какъ умъ его утратилъ уже равновсіе прежнихъ лтъ, такъ какъ онъ систематическимъ образомъ принимается за новый родъ литературы, къ которой у него нтъ достаточной подготовки, то его драма представляетъ скоре любопытную попытку, чмъ законченное произведеніе. Приспособленіе драмы къ весьма исключительнымъ потребностямъ, особенный языкъ, составляющій скоре знаки для понятій, но не стиль, громадное напряженіе руководящей идеи и однообразіе, которое отъ этого происходитъ, все это, вмст взятое, препятствуетъ произведенію стать на ту высоту искусства, когда оно бываетъ понятно людямъ всхъ положеній и всхъ временъ. Не слдовало тмъ не мене обвинять автора въ банальности и въ вульгарномъ реализм, чего онъ положительно не заслуживаетъ.
Мысль, занимающая этого апостола изъ Тулы, мысль смутная, странная, подчасъ очень наивная, но она всегда своеобразна, сильна и возвышенна. То-же можно сказать о формахъ, въ которыя она воплощается. Намъ интересно изучить, въ это переходное время, и ту, и другую, не для того, какъ желали-бы нкоторые черезчуръ восторженные поклонники, чтобъ рабски подражать ему въ очеркахъ, отличающихся странностью и грубостью, при отсутствіи искренности, не для того также, чтобы заимствовать у этого иниціатора какое-нибудь новое откровеніе относительно театральнаго дла,— сами мы могли бы научить русскихъ тонкостямъ этого искусства: намъ необходимо изучить и мысль, и форму Толстого, чтобы вдохнуть молодую жизнь въ исжитыя формы нашей драмы, чтобы внести въ нихъ естественность и, въ особенности, чтобы влить въ эти старые, но все таки превосходные мха, немного новаго вина, чтобы установить тутъ боле прочно наши философскія и нравственныя стремленія, — однимъ словомъ, все то, что создало изъ театра, начиная съ незапамятныхъ временъ, самое благородное искусство, наиболе ярко обрисовывающее жизнь, наводящее на размышленіе и укрпляющее душу.
Даже еслибы намъ не пришлось еще разъ увидть ‘Власть Тьмы’ на сцен, то появленіе ея останется ободряющимъ и освжающимъ воспоминаніемъ во многихъ отношеніяхъ Въ то время, какъ въ публик, въ памятный вечеръ, переходило изъ устъ въ уста имя графа Толстого, извстнаго еще такъ недавно, а мы упорно уклонялись отъ чуждой мысли, которая какъ-бы заслоняла насъ, я мысленно перенесся въ т мста, гд зародилась она, подъ тнь уединенныхъ березъ Ясной Поляны. Я прослдилъ за ея полетомъ, черезъ столько препятствій и такое огромное пространство, до того момента, когда она воплотилась теперь предъ нами въ живыхъ образахъ. Я восхищался нашимъ вкомъ, истинно человческой эпохой, потому что она открыла постоянное общеніе между народами, а изъ земного шара создала разумное цлое, кипящее умственной жизнью, всегда готовое воспринять и усвоить каждую частную, единичную мысль, чтобы переработать ее въ идею общечеловческую. Я восхищался нашей родиной, собирательнымъ, лучезарнымъ фокусомъ этой идеи, такъ недавно еще на насъ указывали, какъ на народъ, полный ненависти, вчный источникъ раздора. Осматриваясь вокругъ себя, я вижу лишь свободу мысли, силу воли, умственное великодушіе, стремленіе учиться, понять и восхищаться. Съ такой внутренней силой, не смотря ни на что, мы все еще составляемъ, такъ сказать, ‘власть’, если слово это означаетъ что-нибудь, и, во всякомъ случа, ни теперь, ни въ будущемъ, никогда не будемъ ‘Властью Тьмы’ {Евгеній Вогюэ, авторъ книги о русскихъ романистахъ, часть которой переведена и на русскій языкъ, считается однимъ изъ немногихъ во Франціи знатоковъ русской литературы и жизни. Критическій этюдъ его о драм гр. Л. Н. Толстого ‘Власть Тьмы’, каковы-бы ни были его безотносительныя достоинства, представляетъ интересъ для русскихъ читателей, какъ мнніе иностранца.}.