Критическій очеркъ Эдмунда Госсе *).
Перев. съ англійскаго З. Журавской.
*) Изъ сборника ‘Questions at Issue’, ‘Очередные вопросы’. Статья написана въ 1893 г.
Le tombeau d‘Edgard Poe.
‘Міръ Божій’, No 3, 1897
Символизм и Стефан Маллармэ, Госсе Эдмунд, Год: 1893
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Имя, стоящее въ заголовк этого очерка, принадлежитъ писателю, который въ настоящее время вызываетъ боле толковъ, подвергается боле ожесточеннымъ нападкамъ, иметъ боле страстныхъ поклонвиковъ и защитниковъ — и въ то-же время мене понятъ, чмъ всякій другой изъ интеллигентныхъ людей Европы, стоящихъ на одинаковой съ нимъ умственной высот. Даже свирпый міровъ парижскихъ литераторовъ уважаетъ чистоту его побужденій и умнье держаться съ достоинствомъ. Благожелательный къ младшимъ, изысканно вжливый и сдержанный въ спорахъ, замчательный мастеръ стиля, нжнаго и вмст умреннаго, что такъ рдко умютъ цнить литераторы,— Маллармэ первый привлекаетъ вниманіе каждаго, кто издали съ любопытствомъ приглядывается къ парижской сумятиц,— привлекаетъ прежде всего прелестью и благородствомъ своего образа дйствій, это мечтательный сэръ Ланселотъ, пробирающійся сквозь лсъ драконовъ, чтобъ освободить скорбную дву поэзіи. Въ непрерывной памфлетной войн, которую ведетъ его партія, другіе отстаиваютъ самихъ себя,— Маллармэ всегда самое дло, когда же битва кончена, и бойцы пируютъ вкругъ бивачныхъ огней, онъ тихонько покидаетъ ихъ, чтобы снова вернуться въ ‘башню слоновой кости’ — храмъ размышленія и созерцанія. Прежде чмъ мы узнали, правое ли его дло, прежде чмъ прочли хоть строку изъ его стиховъ,— самая личность его, чистая и благородная, уже предрасположила насъ въ его пользу.
Но, несмотря на привлекательность личности Маллармэ, несмотря на то, что онъ стоитъ во глав весьма шумной толпы, у насъ, въ Англіи {И еще меньше въ Россіи.}, его знаютъ удивительно мало. До сихъ поръ онъ печаталъ свои произведенія такъ рдко и облекалъ это такой таинственностью, что ни отъ одной его книги и полудюжины экземпляровъ не достигло Англіи. Теоріи Маллармэ осмивали и извращали, стиль его пародировали, его пріемы строго порицали, но что собственно такое эти теоріи, стиль и пріемы — представляли себ весьма смутно. Маллармэ затерялся въ складкахъ общей завсы тумана, окутывающей наши британскія понятія о символистахъ и импрессіонистахъ.
Въ первый разъ о декадентахъ заговорили въ 1886 г. То было время, когда на минуту яркій фейерверкъ славы озарилъ знаменитый сонетъ Артура Рамбо о цвт гласныхъ, когда все и вся повторяли другъ другу:
A — черный цвтъ, J — голубой, E — блый, И — желтый, 0,— красный,
Но пурпуровый ищетъ напрасно родственной гласной.
то было царство — теперь ужъ давно минувшее — Ноэля Лумо и Маріуса Тапера, дни, когда невыразимый Адорэ Флупеттъ издалъ свое Deliquescences. Гд вчерашніе деликвесценты? Гд нкогда знаменитая сцена въ ‘boudoir oblong aux cyclodes bugarrures‘, оживленная ‘Чаемъ у Миранды’ Жака Мореаса? Вс они сдлали свое дло — посмшили народъ и были забыты. Краткая жизнь имъ досталась въ удлъ! На смну имъ выступили новыя чудачества, новыя рати и школы поэтовъ: эволютиво-инструментисты, катаклизмисты, тромбонисты,— и тхъ уже нтъ, въ ту минуту, какъ мы пишемъ эти строки, разв они уже не забыты? Но среди этого міра фантасмагорій, этихъ мимолетныхъ видній и ничтожныхъ индивидуальностей, промелькнувшихъ въ стекл калейдоскопа, чтобы не появляться боле, остается одна фигура — Стефана Маллармэ, истаго homme des lettres, единственнаго пока изъ всхъ, такъ называемыхъ декадентовъ, доказавшаго свои права на серьезное отношеніе къ себ.
Если врить словарямъ, Стефанъ Малларнэ родился въ 1842 г. Жизнь его, повидимому, чрезвычайно бдна событіями. Онъ долго занималъ, да, кажется, и теперь занимаетъ мсто преподавателя англійскаго языка въ Lycйe Fontanes, въ Париж. Около двадцати лтъ тому назадъ, онъ на короткое время постилъ Лондонъ и, возвращаясь, увезъ съ собой, какъ я хорошо помню, большой портфель — свой переводъ Ворона Поэ съ причудливыми иллюстраціями Маке. Онъ велъ жизнь буддиста, спокойную, созерцательную, и почти ничего не печаталъ, ненавидя, какъ онъ выражался, всякую выставочность, сопряженную съ изданіемъ книги, банальность шрифта, набора, корректуры и проч.
Революціонныя идеи Маллармэ въ области стиля были впервы формулированы въ 1875 г., когда Parnasse, издаваемый его друзьями и сверстниками, отвергъ его первую большую поэму, l‘Aprè,s Midi d’un Faune, вышедшую, наконецъ, уже въ 1876 г., въ вид брошюры in-quarto, съ иллюстраціями Мане. Въ томъ же году онъ далъ первый образчикъ новой прозы — вступительный очеркъ къ великолпному изданію Бекфордова Фатека, на веленевой бумаг, въ обложк изъ чернаго и алаго шелка, и въ очень ограниченномъ количеств экземпляровъ. Единственное привтствіе, котораго удостоились эти два встника декадентства, показалось смшнымъ. Быть можетъ, Маллармэ и былъ обезкураженъ такимъ началомъ, но нисколько не смирился.
Долго онъ оставался въ тни, но когда школа его разрослась, его убдили снова выступить на арену. Въ 1886 г. появился одинъ томикъ его поэмъ, въ крайне необычной форм — сфотографированныхъ съ рукописнаго оригинала. Въ 1888 г. послдовало изданіе перевода поэмъ Эдгара Поэ. Но до 1898 г. заурядному читателю даже во Франціи не было возможности составить себ понятіе о проз или стил Маллармэ. А между тмъ, имя его сдлалось однимъ изъ самыхъ замтныхъ въ современной литератур. Тысячи эксцентричностей, тысячи актовъ возмущенія противъ традиціи прикрываются знаменемъ его нмого одобренія. Давно пора попытаться выяснить, въ чемъ же, наконецъ, заключается ученіе Маллармэ и особенности его пріемовъ?
Осмивать декадентовъ или подчеркивать ихъ странности такъ легко, что даже недостойно серьезной критики. Любой брюзга-дилеттантъ самымъ простымъ способомъ покажетъ вамъ, что поэмы, какъ учениковъ, такъ и учителя, одинаково чудовищны, непонятны, извращены и до смшного нелпы. Маллармэ приходилось слышать не мало жесткихъ словъ не только отъ старыхъ классическихъ критиковъ, въ род Брюнетьера, но и отъ тхъ, у кого онъ могъ бы надяться встртить симпатію. Его старинные друзья, какъ Леконтъ де-Лиль, заявляютъ, что въ былое время они понимали его, но, увы! не понимаютъ его боле, или, какъ Франсуа Коппе, избгаютъ всякихъ разговоровъ о его стил, упорно ограничиваясь похвалами ‘его возвышенному’ уму, его жизни, такой прекрасной и чистой. Когда такіе люди увряютъ, что они не въ состояніи понять писателя, современнаго имъ и говорящаго однимъ съ ними языкомъ,— попытка объяснить его со стороны иностранца можетъ показаться дерзостью. Въ буквальномъ и строгомъ смысл слова, я и не претендую на точное пониманіе поэмъ Маллармэ. При самомъ тщательномъ и любовномъ изслдованіи, онъ остается писателемъ, въ высшей степени труднымъ для изученія. Но, во всякомъ случа, я полагаю, внимательное и любовное изученіе можетъ помочь критику уловить духъ, оживляющій эту странную и загадочную личность. Именно съ такимъ вниманіемъ и любовью я изучалъ Маллармэ, и результатами изученія, хотя и не безъ примси недоврія, хочу теперь подлиться съ читателемъ.
Въ перевод на обыкновенную рчь, главная задача Маллармэ и его приверженцевъ — оживить притокомъ свжихъ струй томно-медлительное теченіе французскаго стиля. Искусство, утверждаютъ они, не есть что-либо устойчивое и опредленное, при дальнйшемъ развитіи своемъ въ будущемъ, оно можетъ проложить себ новые пути, не вполн совпадающіе съ тми, какими оно шло въ недавнемъ прошломъ. Наскучивъ оффиціальной французской версификаціей, они мечтаютъ о новыхъ эффектахъ, которые вс руководства къ французской просодіи признаютъ невозможными. Они безъ конца умножаютъ опыты, ощупью ищутъ дороги, мн не въ чемъ упрекнуть ихъ, кром разв излишней поспшности (впрочемъ, Маллармэ и этимъ не гршенъ) въ опубликованіи своихъ ‘попытокъ’. Они преслдуютъ т же цли, какъ и наши Ареопагиты 1580 г., собиравшіеся ‘общаго застоя ради и молчанія смлыхъ стихотворцевъ, включая и лучшихъ изъ нихъ, начать новый и славный походъ во имя замны варварскихъ виршей искусными стихами’. Пожелаемъ причудливымъ произведеніямъ современныхъ парижскихъ эфо(н)истовъ участи, лучшей той, какая постигла трехстопные ямбы мастера Дранта и мастера Престона. Причина появленія ихъ объясняется просто — упадкомъ, истощеніемъ языка, смнившимъ блестящую эпоху дятельности Виктора Гюго и его современниковъ. Кром того, строгая и безличная версификація парнассцевъ, естественно, должна была вызвать, какъ реакцію,— стремленіе къ свобод. Посл того, какъ оффиціальный стихъ, чеканный и полированный, былъ доведенъ до металлическаго совершенства въ сонетахъ де-Эредія, поэтамъ, или мнящимъ себя поэтами слдующаго поколнія, оставалось только одно — вернуться къ бараньимъ шкурамъ и пастушеской дикости.
Переходя отъ символизма вообще къ Стефану Маллармэ и его теоріямъ въ частности, мы прежде всего видимъ въ немъ индивидуалиста. Поэты предыдущаго поколнія были стаей пвчихъ птицъ, получившихъ воспитаніе въ общемъ птичник. Будто на мраморныхъ плитахъ новаго храма Сераписа, они выступали на публичныя состязанія, добиваясь награды за наилучшую шлифовку стиха. Въ противоположность этимъ соперничествамъ и союзамъ, Мадлармэ всегда одинокъ и свободенъ. По его словамъ, ‘поэтъ — человкъ, который уединяется, чтобы на свобод изваять памятникъ для собственной могилы’. Онъ отказывается повиноваться традиціямъ іерархіи, столпомъ и первосвященникомъ которой былъ Викторъ Гюго. Онъ находитъ александрійскій стихъ, въ томъ вид, какъ онъ принятъ въ неподатливой просодіи современнаго французскаго языка, дтски грубымъ и упрямымъ инструментомъ, изъ котораго въ наше время не извлечь уже больше мелодій. Насколько я понимаю, Маллармэ не предлагаетъ, подобно нкоторымъ изъ своихъ послдователей, совершенно откинуть эту благородную форму стиха и перейти къ чему-то въ род рифмованнаго ‘вальтъ-витманизма’. Ни въ одной изъ его напечатанныхъ поэмъ я не нахожу и слда такого намренія. Но для него, очевидно, строчка въ двнадцать слоговъ представляетъ собою не шесть звуковъ, а двнадцать, и онъ желаетъ, чтобы ему позволили комбинировать эти двнадцать звуковъ, какъ ему заблагоразсудится. Мелодіи, хотя бы купленной цною жертвы старыми іезуитскими законами,— вотъ чего добивается онъ,— гармоніи стиха, достигнутой новыми путями, извлеченіемъ на свтъ Божій скрытыхъ силъ и способностей органа, которымъ до сихъ поръ пользовались слишкомъ условно.
Вотъ, вкратц, вс его нововведенія въ просодіи. Для языка онъ требуетъ такого же обновленія, замны старыхъ избитыхъ терминовъ причудливыми, экзотическими или давно вышедшими изъ употребленія. Онъ буквально понимаетъ и принимаетъ фразу Теофиля Готье, что слова — драгоцнные камни, и надо ставить ихъ такъ, чтобъ они сіяли и сверкали со страницъ книга. Боле индивидуальная, какъ ма кажется, черта Маллармэ — нкоторое пристрастіе къ загадкамъ. Для него языкъ — средство скрыть опредленную мысль, отвлечь взоръ отъ предмета описанія. Парнассцы опредляли, описывали, анализировали предметъ до тхъ поръ, пока онъ не вставалъ передъ нами съ яркостью расцвченной красками фотографіи. Маллармэ всми силами избгаетъ этого. Онъ старается только намекнуть, самую простую мысль онъ облекаетъ таинственностью, его излюбленная область — отвлеченное, символическое. Или я очень ошибаюсь, или главная задача его — посредствомъ гармоническихъ сочетаній словъ вызвать въ читател настроеніе, о которомъ не упоминается въ текст, во которое владетъ душой поэта въ моментъ творчества. Сознательнымъ стремленіемъ къ этому особенному эффекту объясняются, по моему, наиболе курьезныя характерныя особенности его стиля и то крайнее изумленіе, въ которое онъ повергаетъ лниваго и неподготовленнаго читателя, избалованнаго доступностью реализма.
Самая длинная и прославленная поэма Маллармэ — ‘Послобденный отдыхъ фавна‘ (L‘aprè,s midi d’un faune). Она вошла въ составъ недавно выпущеннаго имъ florilè,ge {Равносильно нашему старинному: Цвтникъ.}, и я надняхъ перечелъ ее снова. Сказать, что я понимаю ее всю, слово за словомъ, фразу за фразой, было бы слишкомъ, но если меня спросятъ, доставляетъ ли мн удовольствіе это ‘чудо непонятности’, я чистосердечно отвчу: ‘Да. Мн сдается даже, что я выношу изъ чтенія ея именно то цльное и прочное впечатлніе, какого добивается авторъ’
Вотъ что я читаю въ ней: Фавнъ, простое, чувственное, страстное существо, просыпается въ лсу на разсвт и старается вызвать въ памяти впечатлнія предыдущаго дня. Дйствительно ли онъ былъ счастливцемъ, котораго постили нимфы, блыя съ золотыми кудрями богини, дивно нжныя и покорныя? Или воспоминаніе, которое, будто бы, залегло въ немъ, только тнь виднія, не боле реальнаго, чмъ ‘сухой дождь’ звуковъ, льющихся изъ его собственной флейты? Онъ не можетъ ршить. Но наврное было, наврное и теперь блется что-то живое среди темныхъ камышей озера, сверкающаго вонъ тамъ, вдали. Быть можетъ, то были лебеди, быть можетъ, они и теперь тамъ?— Нтъ! Такъ купающіяся наяды?— Возможно!
Все боле и боле смутнымъ становится восхитительное впечатлніе. Фавнъ готовъ отречься отъ своего званія лсного божества, лишь бы удержать его. Садъ, полный лилій, съ золотыми головками на блыхъ стебляхъ, за трельяжемъ изъ красныхъ розъ? Ахъ! Задача не подъ силу его бдному мозгу! Быть можетъ, если онъ выберетъ одну лилію изъ цлаго сада, одну, ласковую и послушную, и прильнетъ къ ея чашечк жаждущими устами, быть можетъ, тогда вчно уклончивая память вернетъ, отдастъ забытое? И вотъ, напавъ на пышную кисть винограда, онъ въ мечтательной жадности высасываетъ сочныя ягоды и потрясаетъ въ воздух пустой кожурой. Но нтъ,— чудныя минуты расплываются въ памяти, была ли то дйствительность, или сонъ, онъ никогда не узнаетъ. Солнце жжетъ, трава манитъ прилечь, и, воздавъ поклоненіе реальному божеству вина, фавнъ свертывается клубочкомъ, чтобы снова предаться смутному экстазу въ боле щедрыхъ объятіяхъ сна.
И такъ, вотъ что рисуетъ мн этотъ, яко бы такой темный и непонятный ‘Послобденный отдыхъ фавна’. Если прибавить къ этому безукоризненное изящество языка и мелодію ритма,— не знаю, чего еще можно требовать отъ поэмы въ 8 страничекъ. Она даетъ простое, непосредственное впечатлніе физической красоты, гармоніи, колорита, стихъ замчательно сладкозвученъ, стоитъ только привыкнуть къ нему и понять, что авторъ не держится рабски въ предлахъ александрійскаго стиха, но обвиваетъ ею варіаціями, какъ музыкантъ-композиторъ. Къ сожалнію, въ новомъ сборник ‘Стиховъ и прозы’ я не нахожу нсколькихъ вещицъ, которыми привыкъ восхищаться,— прежде всего, конечно, Placet и прелестной маленькой поэмы, озаглавленной Le Guignon, можетъ быть, он показались почитателямъ Маллармэ слишкомъ прозрачными. За то здсь помщено нсколько страшно отвлеченныхъ аллегорій и сонетовъ. Я много разъ читалъ и перечитывалъ одинъ изъ нихъ, подъ заглавіемъ ‘Могила Эдгара Поэ’. Должно быть, я очень глупъ, но я положительно не могу сказать, что говорится въ немъ. Мн кажется, что я угадываю,— правда, смутно и туманно, но все же угадываю,— что хотлъ сказать авторъ, притомъ же, теперь мн помогаютъ знаки препинанія, которыхъ не было въ первоначальномъ изданіи, но все же, ‘О, братья-труженики!’ — все же трудненько понимать такіе стихи:
Tel qu’en Lui-mme enfin l’ternit le change,
Le Poè,te suscite avec un glaive nu
Son siè,cle pouvant de n’avoir pas connu
Que la mort triomphait dans cette voix trange!
Eux, comme un vil sursaut d’hydre oyant jadis l’ange
Donner nn sens plus pur aux mots de la tribu
Proclamè,rent trè,s haut le sortilè,ge bu
Dans le flot sans honneur de quelque noir mlange.
Du sol et de la nue hostiles, grief!
Si notre ide avec ne sculpte un bas-relief
Dont la tombe de Poe blouissante s’orne
Calme bloc ici—bas chu d’un dsastre obscur
Que ce granit du moins montre jamais sa borne
Aux noirs vole du Blasphè,me pars dans le futur.
‘Превращенный, наконецъ, въ самого себя вчностью, поэтъ съ обнаженнымъ мечомъ повергаетъ въ трепетъ свой вкъ, испуганный тмъ, что онъ не позналъ торжества смерти въ этомъ странномъ голос! Они, какъ презрнный отпрыскъ гидры, слушая нкогда ангела, придававшаго боле чистый смыслъ народнымъ глаголамъ, громко кричали о колдовств, о чарахъ, выпитыхъ въ безчестномъ поток какой-то гнусной смси. Земля и небо враждебны, о гореі Если изъ этого мысль наша не въ силахъ изваять барельефа, чтобы украсить имъ дивную могилу Поэ, пусть по крайней мр, этотъ гранитъ, недвижный обломокъ невдомаго крушенія, навки указываетъ предлъ черному полету Хулы, разсянной въ будущемъ!’
Прозы Маллармэ я коснусь здсь лишь вкратц. Онъ немного писалъ въ проз, да и эта проза такъ же размрена и отшлифована, какъ и его стихи, такъ же поражаетъ странной перестановкой прилагательныхъ и весьма причудливымъ употребленіемъ рдкостныхъ существительныхъ. Проза Маллармэ даже ясне его стиховъ доказываетъ, что онъ прямой преемникъ Боделэра, ему не хватаетъ только Ламартиновской складки, отличающей поэмы этого послдняго.
Его ‘Странички‘ (Pages) невольно напрашиваются на сравненіе съ г Поэмами въ проз‘ Боделэра. Многіе изъ набросковъ, напечатанныхъ подъ этимъ заглавіемъ, вошли въ новый сборникъ ‘Стиховъ и прозы’ и выдляются тамъ, какъ самыя изящныя и наиболе удовлетворяющія читателя. Он трудны, но несравненно боле понятны, чмъ загадки, которыя Маллармэ называетъ своими сонетами. La Pipe, въ которой видъ старой пнковой трубки пробуждаетъ воспоминанія объ уединенной жизни въ Лондон, Le Nnuphar Blanc—прелестная женщина, промелькнувшая мучительно недоступнымъ видніемъ передъ одинокимъ гребцомъ, Frisson d‘Hiver — фантастическія и смутныя грезы о старинномъ великолпіи, навянныя тиканьемъ часовъ изъ дрезденскаго фарфора,— вс эти и многія другія изъ очаровательныхъ ‘Страничекъ’ Маллармэ даютъ именно то впечатлніе намека и тайны, которое, по мннію автора, долженъ давать его стиль. Он поистин очаровательны, хотя и написаны непривычнымъ намъ языкомъ, благородны, изящны, талантливы, даже причудливо странный выборъ эпитетовъ вполн гармонируетъ съ ихъ общимъ характеромъ.
Вотъ отрывокъ изъ La Pnultiè,me, на которомъ читатель можетъ попытать свое искусство въ уразумніи ново-французскаго языка: ‘Mais o s’installe l’irrcusable intervention du surnaturel, et le commencement de l’angoisse sous laquelle agonise mon esprit naguè,re seigneur, c’est quand je vis, levant les yeux, dans la rue des antiquaires instinctivement suivie, que j’tais devant la boutique d’un luthier vendeur de vieux instruments pendus au mur, et, teiTe, des palmes jaunes et des ailes enfouies en l’ombre, d’oiseaux anciens. Je m’enfuis, bizarre, personne condamne porter probablement le deuil de l’inexplicable Pnultiè,me’.
(‘Но вотъ гд начинается неотвратимое вмшательство сверхъестественнаго и тоска, подъ бременемъ которой изнываетъ мой умъ, нкогда властный, съ того момента, какъ я увидалъ, поднявъ глаза, въ улиц антикваріевъ, по которой я шелъ инстинктивно, что нахожусь передъ лавкой музыкальнаго мастера, продавца старыхъ инструментовъ, развшанныхъ по стнамъ, а, на земл — желтыхъ пальмъ и старинныхъ птицъ, съ крыльями, скрытыми тнью. Я убжалъ, странный, какъ нкто, осужденный носить трауръ по необъяснимомъ предпослднемъ’).
Достоинства Маллармэ, какъ переводчика, должны быть признаны цлымъ свтомъ. Его переводы поэмъ Эдгара Поэ почти не имютъ себ равныхъ. Вс поэмы переведены прозой, но такой звучной, сжатой, пвучей и мелодичной, что уху англичанина въ ней слышится размръ и римы оригинала. Невозможно глубже его проникнуться и нжне передать странную прелесть Сонливца (The Sleeper), или Ворона! Рдко, рдко какое-нибудь неудачное слово покажетъ, что и такому переводчику не всегда давалось уловить мелодію автора, который, подобно ему самому, былъ символистомъ и ткачомъ загадокъ.
Маллармэ, такъ прекрасно знающій англійскій языкъ, могъ имть въ рукахъ и поэмы Сидни Добелля. Быть можетъ, ему и извстно, что лтъ 30—40 назадъ жилъ англійскій поэтъ, также поклонявшійся символу, пытавшійся сдлать для англійскаго языка то, что Маллармэ длаетъ для французскаго. Сидни Добелль писалъ миленькія, малопонятныя вещицы, въ которыхъ отъ времени до времени попадаются истинныя поэтическія красоты. Но въ общемъ его система была насиліемъ, а самъ онъ — эксцентрической туманной звздой, быстро скользнувшей надъ горизонтомъ нашей поэтической системы и исчезнувшей безъ слда. Вся его искренность и страстность не спасли его отъ забвенія.
Невольно боишься того же и для символистовъ. Современное имъ поколніе читаетъ ихъ съ великимъ трудомъ, а послдующее, можетъ быть, и вовсе не станетъ читать, и все, что въ ихъ художественномъ почин было высокаго и естественнаго, будетъ утрачено. Только Маллармэ оставитъ по себ страницы, которыя всегда будутъ перечитывать съ почтеніемъ и, быть можетъ, съ восторгомъ, ибо онъ — истый литераторъ (man of letters).