Господскій заговоръ.
Господскій заговоръ.
(Изъ записокъ таксатора).
I.
II.
III.
IV.
В. Мартовскій.
‘Русское Богатство’, No 5, 1913
Господский заговор, Мартовский В., Год: 1911
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Среди ровнаго сосноваго жердняка попалась старая высокая сосна вершковъ двнадцати въ діаметр. Пятый день работали мы въ молоднякахъ, крупныхъ деревьевъ не попадалось и поэтому рабочіе не брали съ собой пилы. Срубить легкими топорами двнадцативершковую сосну нелегко и рабочіе льстили себя надеждой на то, что визирка минуетъ сосну, и не хотли врить, когда дв послднія вшки ясно показали, что линія упирается въ самую средину коричневаго ствола.
— Можетъ, обойти какъ-нибудь можно, часа полтора протянаешь вдь ее,— говорилъ вшильщикъ Савельевъ — не кончимъ визирку-то седни и завтра эдакую даль изъ-за пустяка идти придется.
Я, какъ умлъ, объяснилъ, что рискованно обходить безъ астролябіи дерево почти въ начал длинной, основной визирки, но рабочіе не хотли согласиться съ этимъ и принялись за работу съ такимъ видомъ, словно я безъ особой нужды, только изъ-за каприза, приказалъ рубить сосну.
— Эхъ! съ кремниной, кажется,— укоризненно произнесъ Савельевъ, вырубая первую щепку.
Сосна оказалась, дйствительно, съ ‘кремниной’,— слой древесины, облитый затвердвшей смолой. Топоры отскакивали отъ твердой, какъ кость, крошившейся мелкими красноватыми кусочками древесины, впадина ‘заруба’ росла раздражающе медленно. Павелъ Тишинъ съ противоположной стороны врубился одинъ гораздо глубже, чмъ Савельевъ и Кочневъ.
— Шире надо взять, — сказалъ Савельевъ, бросая на землю картузъ и вытирая рукавомъ потный лобъ.
— Да и покурить не мшаетъ,— добавилъ Кочневъ. Вс трое сли на срый, влажный мохъ-ягель и стали вертть папиросы. Я пошелъ въ чащу сосенокъ.
Была ранняя весна. Утромъ, идя на работу, мы видли въ тнистой еловой рамени коврики грязнаго снга, но въ бору уже кипла весенняя жизнь: безъ умолку пли зяблики, на зар токовали тетерева и глухари, мелодично пересвистывались рябчики, на березахъ надувались почки, на концахъ сосновыхъ втокъ росли бловато-зеленые нжные побги, сквозь срый мохъ и грязно-коричневый слой опавшей хвои пробивались острыя иглы новой травы, голубыя настовки цвли на полянкахъ, группами стояли неопрятные, склизкіе сморчки.
На маленькой овальной полянк я сталъ рвать хрупкія настовки. До рабочихъ отсюда было шаговъ, тридцать, сосновая чаща закрывала ихъ, они сидли молча и можно было бы забыть объ ихъ присутствіи, еслибы изрдка слабый втерокъ не доносилъ запахъ махорки, издали напоминавшій запахъ лсной малины.
Опять застучали топоры,— два звонко, третій глухо. Лсъ покорно, какъ и вс остальные звуки, принимаетъ въ свои ндра удары топоровъ и катитъ ихъ замирающимъ рокотомъ по ароматнымъ, вчно-зеленымъ сосновымъ чащамъ.
Вотъ, какъ-то сразу, звонкіе удары сорвались, словно ушли подъ землю. Теперь, вс топоры звучатъ глухо, очевидно, кремнина прорублена и сосна скоро упадетъ. Съ полянки видно, какъ судорожно вздрагиваетъ вершина лсного великана.
Еще нсколько глухихъ ударовъ и сосна, вздрогнувъ всми втвями, тихо наклоняется въ противоположную отъ меня сторону. Задерживается на мгновеніе, словно въ раздумьи, и падаетъ съ все возростающей быстротой. Съ трескомъ ломается подъ тяжестью великана, молодежникъ, протяжно и глухо гудитъ земля отъ мощнаго удара…
Мы сидли на ствол срубленной сосны и курили. На блдножелтомъ пн выступили крупныя капли смолы, словно слезы. Только на красноватой полос ‘кремнины’ не было этихъ капель.
Какое-то смутное чувство копошилось въ душ,— не то сознаніе виновности, не то досада. И вспоминалась застрленная въ прошломъ году ласточка. Она летала надъ колосившейся рожью и щебетала, опьяненная свтомъ и тепломъ, а я убилъ ее единственно для того, чтобы, показать свою мткость. И когда лежала она, бля, брюшкомъ среди зеленой ржи, острая жалость и стыдъ овладли мной, и досадно было на свою мткость…
Такое же чувство было и теперь. Но вдь тогда была шалость, ненужное убійство, а сосна мшала намъ, загораживала визирку…
— Какую древину срубили,— словно подслушавъ мои мысли, заговорилъ Савельевъ.— Переводятъ и переводятъ лсъ… Прежде-то какіе лса были, а теперь скоро все прирубятъ…
Мн показалось, что въ голос Савельева звучитъ укоръ всмъ, рубящимъ лсъ, а въ томъ числ и мн, и я сталъ возражать, доказывая, что при правильной рубк лса не переведутся.
Савельевъ иронически усмхнулся.
— Значитъ, сколько ни руби, все не убудетъ?
— Если рубить каждый годъ сотую часть, то не убудетъ,— черезъ сто лтъ на первой длянк опять выростетъ лсъ…
— Изъ чего же онъ выростетъ?— уже совсмъ насмшливо спросилъ Савельевъ.
— Какъ изъ чего,— изъ смянъ.
Этотъ отвтъ мой развеселилъ рабочихъ. Они смялись такъ откровенно, словно я сказалъ какую-нибудь нелпость.
— Изъ смянъ? Чай, не рожь…
— Рожь выростаетъ изъ ржаныхъ смянъ, а сосна — изъ сосновыхъ.
— Это которыя въ шишкахъ-то?
— Да.
— Ха, ха, ха…
— Да чего вы сметесь-то?— разсердился я. Рабочіе смолкли, но видно было, что имъ трудно сдерживать смхъ.
Я сначала подумалъ, что они просто издваются надо мной, но изъ дальнйшаго разговора убдился, что эти люди, большую половину жизни проводящіе въ лсу, не знаютъ общеизвстнаго явленія — размноженія деревьевъ сменами.
Они первое время даже оспаривали, что изъ мелкихъ деревьевъ выростаютъ крупныя, новъ конц концовъ это признали, хотя все-таки сомнвались, чтобы изъ сосенки толщиной въ руку могла вырости сосна, годная на бревно.
— Можетъ быть, черезъ много лтъ и выростетъ, а только что сумнительно… Изъ дерева дерево пожалуй, и вырастетъ, а чтобы изъ смя да сосна…
— Сами же вы говорили, что лтъ двадцать назадъ на ‘Гладкомъ бору’ ничего не было, а теперь вонъ какой молоднякъ..
— Ну, такъ что изъ того?
— Какъ что? Изъ чего же онъ выросъ?
— Такъ ужь,— въ земл былъ… А вы какъ полагаете?
— Конечно, изъ смянъ.
— Ха, ха, ха…
Самодовольный смхъ этихъ людей, гордыхъ своимъ мнимымъ опытомъ, задлъ меня за живое и я ршилъ во что бы то ни стало доказать имъ, что правъ я, а не они. Съ вершины срубленной сосны мы сорвали нсколько шишекъ и по возвращеніи домой положили ихъ на печку. Когда шишки достаточно высохли, я вытрясъ изъ нихъ смена и посялъ ихъ на огород Савельева, въ конц грядки, приготовленной подъ огурцы.
Я ухалъ на дальній кордонъ, въ деревн настала рабочая пора. О посянныхъ сменахъ забыли, да рабочіе и не особенно интересовались посвомъ, нисколько не сомнваясь въ томъ, что мой опытъ потерпитъ полную неудачу.
Кончился свъ, въ сельскихъ работахъ наступилъ небольшой перерывъ, которымъ я ршилъ воспользоваться для нарзки лсоскъ, такъ какъ въ рабочую пору за пятьдесятъ копеекъ въ день никто работать въ лсъ не шелъ, а больше я платить не могъ, ибо въ ‘вдомости справочныхъ цнъ’ поденная плата была указана въ этомъ размр.
Пріхавъ въ деревню для найма рабочихъ, я вспомнилъ о посянныхъ сменахъ и спросилъ Савельева, появились ли всходы.
— Я не знаю… Конешно, нтъ… Самъ-то я на огород давно не бывалъ.
На предложеніе посмотрть рабочіе согласились неохотно.
— Пожалуй, пойдемте, а только зря… Ничего не выросло.
— Да почемъ вы знаете?— разсердился я.— Вотъ посмотримъ и узнаемъ. Можетъ быть, выдергали только сосенки-то, когда пололи.
— Огурцы у насъ не полютъ,— снисходительно успокоилъ Савельевъ.
День былъ праздничный. По дорог къ намъ присоединились еще не начавшіе ‘гулять’ парни, безъ толку бродившіе по улиц мужики и ребятишки. Не шли только женщины, — двки наряжались къ ‘гулянью’, бабы сидли кружками на зеленой травк и сосредоточенно вели разговоръ о своихъ бабьихъ длахъ.
Къ огороду Савельева собралась довольно значительная толпа, большая часть ея осталась у плетня, въ переулк, остальные вошли въ огородъ.
Я сильно волновался, такъ какъ при неудач опыта престижъ моей ‘учености’, а съ нимъ и престижъ ‘господской’ науки вообще налъ бы въ глазахъ крестьянъ окончательно, возможность же неудачи была очень вроятна: смена могли оказаться еще несплыми, а потому невсхожими, ихъ могли затоптать или засыпать непомрно толстымъ слоемъ земли при посадк огурцовъ… Было досадно, что такъ легкомысленно отнесся къ опыту, и не разъ я даже пожаллъ, что теперь напомнилъ мужикамъ о посв, но отступать было уже поздно.
Вотъ и грядка. На конц ея зеленетъ густая щетина такъ хорошо знакомыхъ сосновыхъ сянцевъ. Слава Богу!
— Вотъ глядите, разв это не сосна?— говорю я, протягивая Савельеву щепотку выдернутыхъ сянцевъ. Голосъ срывается и рука дрожитъ отъ волненія.
Корявые пальцы съ широкими грязными ногтями осторожно, какъ будто съ боязливостью, берутъ нжные ярко-зеленые ростки, лохматыя головы близко склоняются въ рук Савельева. Потомъ сянцы по одному расходятся среди толпы, курносый, блоголовый мальчишка въ ярко-розовой рубашк выдралъ почти половину всхъ сянцевъ и передалъ тмъ, которые стояли у плетня въ переулк.
— Д-да! Двистительно! Какъ есть сосна! Она самая!— раздались восклицанія.
— Я, мужики, въ лсу эвдакіе-то находилъ… Вотъ те хрестъ,— горячо заговорилъ Кариза, лядащій мужичонка лтъ сорока, горьчайшій пьяница.— Думаю, откедова они берутся, ровно бы изъ смени выростаютъ… Ддушка Матвй, покойникъ, царство ему небесное, все говорилъ: всякая деревина, батъ, изъ смени произростаетъ… Вотъ оно и выходитъ на поврку-то, что старикъ правду сказывалъ…
Каризу не слушали,— за нимъ прочно укрпилась репутація враля и льстеца, готоваго за бутылку водки утверждать что угодно.
Каждому хотлось взглянуть ростущіе сянцы и около нихъ была такая давка, словно эти маленькія, нжныя сосенки были и ни всть какое чудо.
Прибжала Анна, жена Савельева, и визгливо принялась ругать мужиковъ за то, что помяли огурцы и горохъ. Грядамъ, дйствительно, досталось порядочно и голосистая Анна ругалась не зря, но тмъ не мене мужъ вытолкалъ ее изъ огорода.
Наконецъ, вс осмотрли сянцы и, вертя въ корявыхъ пальцахъ измятыя, поблекшія растеньица, вышли въ переулокъ.
— Д-да,— вздохнулъ Савельевъ.— Господа всему научились, потому, и жисть у нихъ легкая, безъ поту…
Мужики сразу притихли, словно боялись спугнуть важныя, серьезныя мысли, вызванныя фактомъ появленія нжныхъ, юныхъ сосенокъ на мст посянныхъ смянъ. Молчаніе было такое напряженное и какъ будто враждебное, что мн стало даже немного жутко…
— Иро-ды! Выдумали еще моду:— шишки сять!— несся со двора зычный голосъ Анны.— У меня плечи болятъ отъ поливки-то, а они на-ко-си!! Гд это видано, чтобы огурцы топтать!
У ‘магазеи’, за прудомъ, рзко пилила гармоника, грубые голоса отрывисто рубили частушки, словно тоже ругались, а съ запада струился мирный свтъ вечерней зари и блый прозрачный паръ поднимался надъ грязнымъ, тиннымъ прудомъ…
Прошло жаркое, хлопотливое лто, замерла жизнь въ пустыхъ поляхъ, холодные, ненастные дожди загнали деревенскую жизнь съ широкой, поросшей травой улицы въ тсныя, угарныя избы. Только осенью, когда съ утра до вечера льетъ дождь, когда по улиц и на дорогахъ невылазная грязь, во всей полнот чувствуется малолюдность деревни, оторванность ея убогой жизни отъ большой и сложной жизни человчества. Смотришь на тусклыя, запотвшія стекла оконъ, слушаешь монотонный шорохъ дождя, и невыносимая скука овладваетъ душой, и какъ-то не врится даже, что гд-то огнями сверкаютъ города и шумитъ, гудитъ, не переставая, большая жизнь. Кажется, если и существуетъ гд-то иная, шумная жизнь, то на какой-нибудь другой планет, а не среди этихъ безлюдныхъ, мокрыхъ полей, по которымъ носится безъ удержу холодный, гудящій втеръ…
Только книги спасаютъ отъ мертвящей, надодливой скуки, но читать безъ перерыва нельзя, а въ перерывы еще рзче чувствуется заброшенность, оторванность отъ жизни, и радъ бываешь всякому гостю, который звуками живой человческой рчи хоть на мгновеніе ослабитъ впечатлніе грустнаго умиранія природы. Но въ такіе дни кому же охота покидать хотя и душную, но теплую избу и тащиться подъ дождемъ по невылазной грязи, а потому я былъ пріятно удивленъ и обрадованъ, когда въ сумерки одного ненастнаго дня ко мн пришелъ Савельевъ.
Онъ долго возился въ сняхъ, старательно вытирая грязные сапоги, потомъ смачно высморкался, отряхнулъ мокрый картузъ и нершительно перешагнулъ порогъ комнаты. Помолившись на старый, закопченый образъ и поздоровавшись, Савельевъ неловко услся на стулъ, положивъ руку съ фуражкой на колни.
— Мокро,— откашливаясь, проговорилъ онъ.— Скушно, чай, вамъ,— ни теб на охоту, ни теб разгуляться…
— Да, скучновато. Погодите минутку, я самоваръ велю поставить.
— Покорнйше благодаримъ.
За чаемъ говорили о деревенскихъ новостяхъ, скудныхъ и однообразныхъ, вспоминали событія такъ быстро мелькнувшаго лта…
Посл чаю, собираясь уходить, Савельевъ попросилъ ‘книжечки почитать’. Я понялъ, что именно съ этой цлью онъ и пришелъ, да не ршался сказать раньше.
Просьба была необычной. Я пріхалъ въ деревню съ мечтой о просвтительной дятельности и первымъ дломъ справился у завдующаго народной библіотекой въ сосднемъ сел, находившемся отъ нашей деревни въ полутора верстахъ, какъ читаются книги. Оказалось, что дло обстоитъ неважно, — читали книги почти исключительно ребята до пятнадцатилтняго возраста. Съ этого времени парень заглядывалъ въ библіотеку все рже и рже, а годамъ къ восемнадцати совсмъ бросалъ чтеніе. Изъ взрослыхъ мужиковъ нашей деревни ‘почитывали’ только три человка. Савельевъ не принадлежалъ къ ихъ числу и за два года нашего знакомства онъ въ первый разъ обратился ко мн за книгой.
— Какую же книгу вамъ дать?
— Какую-нибудь… Гд про все напечатано…
— Про все сразу ни въ одной книг не напечатано…
— Вотъ о соснахъ-то гд вы прочитали?
— Въ книг. Вамъ, значитъ, дать книгу о томъ, какъ выростаютъ всякія деревья?
— Мы теперь знаемъ… Мн объ учености… нащетъ науки всякой…
Посл долгихъ разспросовъ я какъ будто выяснилъ, наконецъ, чего именно хотлъ Савельевъ, и вручилъ ему ‘Астрономическіе Вечера’. Онъ бережно взялъ книгу, поблагодарилъ и ушелъ.
Черезъ день пришелъ опять и принесъ ‘Астрономическіе Вечера’.
— Прочитали?— недоврчиво спросилъ я.
— Да… то-ись нтъ… Объ этомъ намъ учитель говорилъ,— тутъ все о звздахъ… Мн другую дайте, настоящую, значитъ…
— Вс книги настоящія, Савельевъ, возьмите вотъ разсказы Чехова, очень занятно…
— Побасенокъ не надо,— рзко, съ оттнкомъ злобы сказалъ Савельевъ — мн сурьезную…
— Гмъ. Что же вамъ дать? Есть вотъ о томъ, какъ желзныя дороги строятъ, какъ стекло длаютъ, откуда желзо берется… есть объ Америк, о разныхъ великихъ людяхъ…
— Дайте мн вотъ ту, толстую-то.
— Это охотничій календарь, Савельевъ, тутъ про охоту.
— А ну-ка, покажите.
Посмотрвъ книгу, Савельевъ вздохнулъ и, отдавая ее обратно, сказалъ:
— Дайте мн вонъ ту, вторую отъ краю..
Это былъ Ничше ‘Такъ говорилъ Заратустра’., Смущенно повертвъ книгу въ рукахъ, я нершительно сказалъ:
— Это трудно читать, Савельевъ, вы не поймете…
— Ничего, поймемъ, не сумлвайтесь,— съ непонятнымъ злорадствомъ произнесъ Савельевъ и почти вырвалъ у меня книгу.
Дождь съ каждымъ днемъ становился холодне и дней черезъ Пять посл вторичнаго посщенія Савельева среди тонкихъ срыхъ струекъ замелькали блыя пушинки перваго снга. Къ вечеру снгъ повалилъ густо, крупными, рыхлыми хлопьями, а, когда я ложился спать, крыши избъ и средина грязной улицы смутно блли въ густой тьм.
Утромъ подморозило и была великолпная пороша. Я вышелъ изъ дому вмст съ блымъ холоднымъ разсвтомъ и весь день бродилъ по тихимъ, опушеннымъ снгомъ полямъ и перелскамъ. Кром двухъ зайцевъ и тетерева, мн посчастливилось убить увлекшуюся ловлей полевыхъ мышей лису и я возвращался въ сумерки домой, довольный удачной охотой и здоровой, пріятной усталостью отъ ходьбы на свжемъ воздух.
На крылечк ждалъ меня Савельевъ. По излишне громкому покашливанью, по развязности жестовъ, сразу было видно, что мужикъ изрядно на весел. Вставая, Савельевъ покачнулся, сильный запахъ сивухи рзко ударилъ мн въ носъ.
— Кинику вашу принесъ,— отрывисто поговорилъ Савельевъ, едва переступивъ порогъ комнаты.— Вотъ получите…
— Ну. что же, прочитали?
— Не всю.. Не по-нашему написано, не по-русски…
— Эту книгу написалъ нмецъ, но у васъ былъ русскій переводъ.
— По-господски написано, чтобы мужики не поняли, а то господамъ кормиться будетъ нечмъ…
— Что вы говорите?
— Да ужъ знаю что, на:ъ не проведешь… Вотъ, къ примру сказать, фершалъ. Придешь къ нему,— зубы, молъ, болятъ, ну и, дзетъ гвоздичнаго масла, а шутъ ли въ емъ, коли оно не помогаетъ…
— При чемъ тутъ фельдшеръ?
— А все при этомъ же, для мужиковъ у него одно лекарство, для господъ — другое.
— Неправда, Савельевъ,— лекарство одно для всхъ.
— Какъ же, одно? Намеднись въ лсу вы мн капель дали — такъ сразу унялись зубы-то. Я просилъ у фершала такихъ-то, небось не далъ. Возьми, батъ, гвоздичнаго масла. Врите ли,— ажъ все нутро у меня ходуномъ заходило… Ну, не стерплъ, обложилъ его, а онъ къ уряднику… А вы — одно для всхъ. Нтъ, на поврку-то и выходитъ разное.
— Я давалъ вамъ кокаину, это ядъ, и безъ докторскаго рецепта дать его въ аптек не могутъ…
— Ну, конешно, господа отговорку всегда сыщутъ… Нельзя имъ, потому ежели мужикъ всему научится, то безъ господъ станетъ обходиться, господа съ голоду и подохнутъ, потому къ работ они не привычны…
— Зря говорите, Савельевъ,— учиться никому не запрещается… Я вотъ и самъ сынъ крестьянина, докторъ нашъ — тоже. Много теперь учится крестьянскихъ дтей. Неужели вы думаете, что они стали бы скрывать отъ своихъ родныхъ правду?
— А какъ же,— нельзя имъ, потому и до науки безъ клятвы не допускаютъ.
— Безъ какой клятвы? Кто вамъ наговорилъ такой чепухи?
— Кто ни наговорилъ, да знаемъ… Давно ужъ народъ-то знаетъ, да только взяться еще не уметъ.
— Чего знаетъ-то, говорите толкомъ?
— О господскомъ-то заговор… Чтобы, значтъ, отъ мужиковъ правду беречь… Потому все разное и придумано: для мужиковъ одн книги, для мужиковъ другія, фальшивыя. Барину лекарство, мужику — другое.
— Да вдь книгу-то любую вы въ лавк купить можете.
Савельевъ на мгновеніе опшилъ, но сейчасъ же побдоносно усмхнулся.
— Вотъ оно это самое и есть,— настоящія-то книги потому и написаны не по-нашему, чтобы мужики-то, значитъ, не поняли…
Какъ ни старался я доказать, что никакого ‘господскаго заговора’ нтъ, Савельевъ не врилъ и стоялъ на своемъ. Подъ конецъ разговора, не находя достаточныхъ возраженій противъ моихъ доводовъ, онъ вдругъ разразился скверной бранью по адресу всхъ ‘учесыхъ людей’ и ушелъ не простившись, сильно хлопнувъ дверью.
Вошла хозяйка съ кипящимъ самоваромъ, поставила его ея столъ и зажгла лампу.
— Надолъ вамъ Савельевъ-то,— говорила она, разставляя посуду,— чирезовый — совсмъ хорошій мужикъ, а какъ выпьетъ — и понесетъ всякое… Безпокойный онъ во хмлю-то, не въ свое дло лзетъ… Ужъ если ты мужикъ, такъ и будь мужикомъ, а не говори, чего ежели не понимаешь…
Я не сталъ поддерживать разговора и хозяйка ушла. Она какъ будто осуждала Савельева, но въ тон ея голоса мн послышались ноты тайнаго сочувствія ему и злорадства.
— Вс они заодно,— мелькнуло въ голов, и сейчасъ мн же сдлалось стыдно. Только что я досадовалъ на темнаго хмльного мужика за то, что онъ поврилъ въ сказку о ‘господскомъ заговор’, а теперь самъ почти додумался до существованія ‘заговора мужицкаго’…