Горе матери-посадницы, Волкова Е. Ф., Год: 1901 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 32 минут(ы)

Горе матери-посадницы.

(Изъ двинскихъ новгородскихъ преданій).

‘Да вдаютъ потомки православныхъ
Земли родной минувшую судьбу’.
Пушкинъ.

ВВЕДЕНІЕ.

‘И съ разныхъ кругомъ раздаются сторонъ
Завтныя псни минувшихъ временъ
И дней богатырскихъ былины’.

Песчаная отмель далеко вдвинулась въ холодное Блое море. Отъ нея на югъ и западъ протянулась покрытая мохомъ и кустарникомъ тундра, на востокъ раскинулись четыре устья впадающей въ море Сверной Двины. На границ между тундрой и отмелью на возвышенномъ западномъ берегу Никольскаго устья пріютился небольшой Николо-Корельскій монастырь. Глубокой стариной ветъ отъ его бревенчатыхъ, полуразвалившихся стнъ, совсмъ покосилась его низенькая деревянная колокольня и безысходную грусть навваетъ картина окружающей его природы, не радуетъ она взора яркостью и разнообразіемъ красокъ, не гретъ теплыми, живительными лучами солнца. Со своей безконечной зимой, съ трескучими морозами, съ мракомъ и уныніемъ долгой полярной ночи, съ леденящими бурями и метелями, природа здсь для человка не мать, а суровая, безпощадная мачиха. На югъ за тундрами и непроходимыми лсами кипитъ жизнь огромнаго государства, а здсь, вокругъ обители, тишина и безлюдье. Немного жизни прибавляетъ и убогая деревенька, брошенная невдалек. И жутко становится за тхъ людей, что по доброй вол коротали свои дни за стнами монастыря. Видть передъ собой одну только туманную, неоглядную даль Благо моря съ его ледяными громадами, слушать глухой прибой пнистыхъ волнъ, грозный ревъ бури, жалобные, душу надрывающіе крики чаекъ, и это цлые дни и ночи, долгіе годы, всю жизнь до самой могилы. Но видно, бури и грозы житейскаго моря казались этимъ людямъ еще страшне, если заставили ихъ уйти въ суровую глушь сверной природы, а въ тишин монастырской кельи они надялись найти больше счастья, чмъ среди ‘мірской суеты’.

Но не всегда было такъ тихо и безлюдно вокругъ Николо-Корельской обители. Она имла судьбу, общую со многими русскими монастырями. Основанные изъ религіозныхъ побужденій, они нердко становились торговыми, промышленными центрами. Чернецъ-молитвенникъ за свои и чужіе грхи уступалъ мсто монаху-промышленнику, монаху-купцу. Монастыри заводили промыслы согласно мстнымъ условіямъ, начинали торговлю, богатли и отъ собственныхъ предпріятій, и отъ жертвованій доброхотныхъ дателей, которые надляли ихъ угодьями и деревнями съ крестьянами.

Все это съ вками пронеслось и надъ Николо-Корельскимъ монастыремъ. Въ свое время онъ имлъ большія соляныя варницы, занимался рыбнымъ промысломъ, въ царствованіе Грознаго царя принималъ англійскихъ купцовъ, закинутыхъ бурей къ берегамъ Благо моря, у его пристани останавливались нагруженныя товарами иноземныя суда…

Но протекли вка, и измнилось его положеніе. Жизнь съ ея шумомъ и движеніемъ ушла отсюда въ другіе центры, и навсегда обезлюдло мсто подъ монастыремъ. Исторія не сохранила указаній на то, когда и кмъ онъ былъ основанъ, но за то объ этомъ краснорчиво говоритъ легенда. Вотъ что разсказываетъ она о возникновеніи нын бднаго, третьекласснаго Николо-Корельскаго монастыря.

ГЛАВА I.

‘Былъ славенъ онъ и на Руси
Могучъ, силенъ, богатъ,
Вотъ былъ каковъ въ былые дни
Мой вольный Новоградъ’.

Въ славномъ город Новгород, на Софійской его сторон, въ Неревскомъ конц, близъ Тихвинской церкви, красовались богатыя, нарядныя хоромы новгородской посадницы, Мары Борецкой. Раннимъ лтнимъ утромъ 1470 года, лишь только солнечные лучи озарили своимъ яркимъ свтомъ золотыя макушки Софійскаго собора, украшенныя затйливой рзьбой ворота богатыхъ хоромъ растворились и впустили во дворъ посадницы нсколько человкъ дюжихъ молодцевъ со шлемами на головахъ и съ саблями, опоясанными поверхъ ихъ короткихъ полукафтаньевъ…

Съ той минуты ворота больше не затворялись, въ нихъ продолжали входить съ улицы все такіе же рослые молодцы, сопровождаемые небольшими кучками людей разныхъ возрастовъ и сословій. Скоро на обширномъ двор собралось человкъ около двухсотъ. Прибывшіе старались говорить тихо, лица ихъ выражали покорное ожиданіе, и только очень немногіе плохо скрывали свое нетерпнье. Взоры всхъ съ почтеніемъ обращались наверхъ, къ росписнымъ оконцамъ хоромъ. Очевидно, то, что происходило за этими оконцами, внушало уваженіе толп, заставляло ее сдерживать и громкій говоръ, и нетерпніе…

А тамъ, во внутреннихъ покояхъ посадницы происходило слдующее:

Въ просторной, невысокой горниц, убранной дорогими персидскими коврами, въ широкомъ дубовомъ кресл съ высокой рзной спинкой сидла полная, статная женщина лтъ сорока пяти. Она была одта въ богатый парчевый лтникъ, шитый жемчугомъ и драгоцнными камнями. Лицо ея, на которое до половины лба свшивались жемчужныя поднизни кокошника, носило слды рдкой красоты, оно еще и теперь было прекрасно той строгой, почти суровой красотой, которую долго щадятъ годы. Въ ея большихъ черныхъ глазахъ свтился недюжинный умъ, ‘не бабій умъ’, какъ сказали бы въ то далекое время, а въ рзко очерченныхъ, густыхъ, почти сросшихся бровяхъ и въ плотно сжатыхъ, тонкихъ губахъ сказывалась непреклонная воля.

Это была сама хозяйка богатыхъ хоромъ, вдова новгородскаго посадника Исаака Борецкаго, Мара Борецкая. Она сидла, устремивъ глаза на дверь, какъ бы поджидая кого. Вотъ дверь слегка скрипнула, и на порог ея показались два богатыря-красавца, одтые по дорожному. Какъ и т дюжіе молодцы, что толпились на двор, они были опоясаны саблями, а въ рукахъ держали блестящіе шлемы.

По тому взгляду, который кинула на вошедшихъ Мара Борецкая, не трудно было догадаться, что это были не чужіе ей люди. Что то мягкое было въ этомъ взгляд, что то нжное, женственное проступило вдругъ въ строгихъ, почти суровыхъ чертахъ боярыни: такъ смотрятъ только матери на своихъ дтей. И въ самомъ дл, вошедшіе были ея младшіе сыновья. Перекрестившись на образа, что стояли въ переднемъ углу горницы, они подошли къ. матери. Братья были погодки, старшему на видъ казалось не больше двадцати двухъ лтъ. Младшій, Феликсъ, былъ похожъ на мать: т же правильныя черты лица, тотъ же красивый прямой носъ, такія же густыя сросшіяся брови. Только движенія его были рзче, да въ темныхъ глазахъ не было ея сосредоточеннаго, строгаго выраженія. Глаза юноши бойко и весело глядли на Божій міръ, въ нихъ свтилась беззавтная удаль, непобдимая отвага молодости.

Старшій, Антонъ, казался серьезне своего брат. Черты лица его не отличались правильностью, свтлые, волнистые волосы на голов и въ короткой окладистой бород рзко отличались отъ черныхъ кудрей Феликса, но въ прекрасныхъ синихъ глазахъ его, которые казались совсмъ темными отъ длинныхъ, густыхъ рсницъ, свтилась непреклонная воля Мары Борецкой. Оба брата почтительно ожидали, когда заговоритъ мать, а она молчала, словно обдумывала что, вспоминала…

— Поклонились ли вы храму святой Софіи, испросили благословленіе на дальній путь у владыки?— заговорила она, наконецъ, низкимъ груднымъ голосомъ.

— Сейчасъ оттуда, матушка, молебенъ отслужили,— отвчалъ Феликсъ.

— Ну вотъ, теперь примите и мое материнское благословеніе, путь дальній вамъ предстоитъ, все въ рукахъ Божіихъ…

Голосъ ея дрогнулъ.

Сыновья низко наклонили: головы, готовясь принять благословеніе матери. А въ ея глазахъ вдругъ пропало нжное, трогательное выраженіе, вызванное мыслью о близкой разлук съ любимыми сыновьями, тнь озабоченности набжала на прекрасныя черты ея лица.

— Неладное творится въ Новгород, — заговорила она тихо,— давно уже оно началось, сами знаете, чернь волнуется, не знаетъ за кого ей стоять, среди бояръ раздоры да несогласія, ни въ чемъ другъ съ дружкой сойтись не могутъ… всякому только до себя, каждый наровитъ насолить другому, подкупаетъ чернь… Никто не радетъ больше о слав Новгорода, словно ужъ никому не дорога стала его вольность. Забыли, какъ великъ былъ родной городъ, когда вс стояли заодно, когда радли о слав его больше, чмъ о своей корысти. На вч только драки да ссоры… до нихъ ли теперь…

Она поникла головой и смолкла.

Сыновья не ршались нарушить ея молчанья, не ршались напомнить ей, что внизу на двор ихъ ждутъ снарядившіеся въ путь дружинники, а тамъ на рк Волхов давно уже стоятъ готовыя къ отплытію ладьи.

Боярыня первая спохватилась. Не затмъ звала она сыновей, чтобы говорить съ ними о непорядкахъ въ Новгород, о своекорыстіи его бояръ, о продажности его черни. Знаютъ они и сами хорошо слабыя стороны родного города.

Она возвысила голосъ и какъ-то особенно торжественно проговорила:

— Пускай другіе забываютъ о лучшихъ временахъ Новгорода, но сыновья Мары Борецкой не должны ни на минуту забывать объ этомъ…

— Матушка, не мы ли вмст съ братомъ нашимъ Дмитріемъ уговаривали на вч народъ бросить смуты и раздоры и подумать о надвигающейся бд… ты помнишь…— началъ старшій сынъ, приподнимаясь съ лавки.

— Все помню, сынъ мой, не объ этомъ теперь рчь. Слушайте и запомните мои слова…

Антонъ покорно слъ. Братья съ малыхъ лтъ привыкли во всемъ безпрекословно повиноваться вол матери, они уважали ея мннія, совтовались съ ней во всхъ длахъ, ея слово было для нихъ закономъ. Да не только въ своей собственной семь властвовала умная, честолюбивая посадница, къ ея совтамъ прислушивались и лучшіе люди города. Въ ея богатыхъ хоромахъ не разъ собирались новгородскіе граждане потолковать съ ней о длахъ роднаго города, и вмст съ ней судили и рядили о томъ, какъ спасти Новгородъ отъ властолюбивыхъ притязаній великаго Московскаго князя Ивана Васильевича III. И дивились новгородцы ея мудрымъ рчамъ, ея смлому ‘не бабьему уму’. Устами сыновей она не разъ руководила собраніями на вч… вс въ город хорошо знали богатую, красивую вдову покойнаго посадника. Т, кому дорога была свобода Великаго Новгорода, чьи сердца трепетали при звук вчеваго колокола, смло шли въ ея хоромы и находили тамъ привтъ и ласку. Т же, кого зала корысть, кто забылъ о славныхъ временахъ новгородской вольности, кто готовъ былъ продать родной городъ хитрому властолюбивому Московскому князю, т боялись гордой, суровой посадницы: Мара Борецкая считала ихъ своими врагами.

— Да, Борецкіе никогда не забывали, что Новгородъ самъ себ господинъ, — какъ бы про себя повторила боярыня и ближе придвинулась къ сыновьямъ.

Что-то скорбное промелькнуло вдругъ въ ея глазахъ и, глубоко вздохнувъ, она продолжала:

— Что таиться, силенъ Московскій князь, силенъ и хитеръ.— Она оглянулась по сторонамъ, словно боялась, какъ бы не услыхали эти малодушныя слова чьи нибудь постороннія уши.— Кабы прежнія времена, не сладить бы ему съ Новгородомъ, а теперь… непорядки, да несогласія тубятъ Новгородъ. Нтъ въ немъ прежней силы. Московскій князь видитъ это, недаромъ явились отъ него послы къ намъ. Зачмъ? приказалъ-де сказать Московскій князь, что Новгородъ — вотчина его. Вотчина Московскаго князя!-съ горькой усмшкой повторила она.— Да самъ-то онъ, Московскій князь, давно ли въ силу вошелъ? Еще о Москв-то и не слыхать было, а ужъ Новгородъ Великій въ слав былъ, да всмъ иноземнымъ народамъ извстенъ. Отъ татаръ откупался, хану не покорялся, когда вся Русь къ нему на поклонъ здила. А теперь не то… почитай половина Новгорода держитъ руку Московскаго князя. Гд искать помощи противъ ненавистной Москвы, однимъ не совладать…

— А князь Литовскій, матушка?— перебилъ Феликсъ.

— Князь Литовскій, — повторила за сыномъ боярыня,— общаетъ помощь противъ Московскаго князя, клянется оставить Новгороду его вольность, его вчевые порядки, коли признаемъ его надъ собой, а кто же его знаетъ, чужая душа — потемки… И вры онъ не православной, не пойдутъ на то новгородцы, сами помните, что тогда на вч было, какъ заговорили о немъ наши сторонники. Ну, да не о княз теперь рчь, другое у меня на ум…

Она наклонилась къ сыновьямъ и почти шепотомъ проговорила:

— Тамъ, въ Двинскомъ краю, куда вы дете, велики наши владнія. Еще при ддахъ и праддахъ вашихъ отряды повольниковъ завоевали намъ эти края, прогнавъ оттуда ‘чудь блоглазую’. Теперь, почитай, все побережье Студенаго моря наше. Вотъ какъ будете объзжать, да осматривать наши вотчины, примчайте: которое мсто близь самаго моря удобно, чтобы могли приставать къ нему иноземныя суда…

Сыновья съ изумленіемъ взглянули на мать.

— Ты хочешь, матушка…— началъ старшій, смутно догадываясь о ея намреніяхъ.

— Это на всякій случай я вамъ приказываю,— перебила она сына,— коли плохо придется, коли измнятъ вс, и люди новгородскіе, и Литовскій князь, коли не подъ силу станетъ борьба съ Москвой, вотъ тогда…

Она на мгновеніе задумалась, какъ бы подбирая слова.

— Чтобы иноземныя суда съ товарами могли свободно подплывать къ берегу…— снова начала она. Великій славный Новгородъ не можетъ погибнуть. Туда перенесемъ и вче, и колоколъ, и славу его, и торговля туда перейдетъ..

Мара Борецкая говорила сбивчиво, отрывисто, глядя куда-то въ неопредленное пространство, какъ бы рисуя себ картину возрождающагося на свер славнаго Новгорода, она повторяла по нскольку разъ одно и то же слово, какъ бы сама себ уясняя ту мысль, которая только недавно пришла ей въ голову.

— И будетъ богатъ и славенъ новый городъ, новый Новгородъ,— съ восторгомъ подхватилъ Антонъ, глядя на мать восхищенными глазами.— И какъ это пришло теб въ голову, матушка! Не разъ и я слыхалъ отъ стариковъ, что бывали въ Двинской земл: въ далекія времена, когда еще нога новгородцевъ не ступала тамъ, большую торговлю велъ этотъ край съ чужеземцами. Изъ-за моря, изъ норвежской земли, сказываютъ, приплывали туда иноземныя ладьи съ товарами и торговали съ Чудью. Тамъ гд-то, на берегу Двины, недалеко отъ-моря, стоялъ этотъ городъ, куда свозились вс товары, говорили, Біарміей прозывался онъ… Чмъ же мы хуже блоглазой чуди? Богатъ тотъ край, весь пушной товаръ идетъ къ намъ оттуда, а что рыбы всякой водится въ тамошнихъ ркахъ! Коли заложить тамъ городъ, такъ отъ иноземныхъ кораблей отбою не будетъ, чего лучше, прямой имъ путь, перегружаться не надо! Разбогатетъ городъ, чего добраго, богаче Новгорода станетъ…

Мать въ отвтъ кивала головой, и ея собственная, недавно пришедшая ей на умъ мысль становилась ясне отъ этой поддержки старшаго сына.

— Такъ, такъ,— шептала она, и чуялся ей въ его рчахъ предпріимчивый торговый духъ новгородцевъ, что заставлялъ ихъ смло пускаться въ далекій и опасный путь для открытія новыхъ земель, новыхъ торговыхъ путей по ркамъ и морямъ великой Руси, тотъ предпріимчивый духъ, что доставилъ несмтныя богатства великому Новгороду… Сочувственно слушала она старшаго сына и только изрдка поглядывала на младшаго. Что же онъ? Почему онъ молчитъ и потупилъ взоръ? Или не люба ему ея рчь? Не самъ ли онъ рвался изъ Новгорода? Не самъ ли говорилъ, что душно и тсно ему стало среди раздоровъ и несогласій роднаго города, негд разгуляться его удали молодецкой, тянетъ его туда, гд ширь, да просторъ, да даль необъятная. Что-жъ онъ молчитъ?

Она еще разъ пристально, почти строго, взглянула на него. Онъ поднялъ, наконецъ, голову, огнемъ горли его темные глаза, губы слегка вздрагивали подъ короткими черными усами.

— Нтъ, матушка, нтъ,— вдругъ произнесъ онъ, вставая съ лавки и останавливаясь передъ матерью,— нтъ, не такъ должны говорить Борецкіе, не о томъ думать, чтобы изъ своего роднаго города переносить невдомо куда вчевой колоколъ. Защищать намъ надо нашъ Новгородъ, защищать до послдней капли крови его вче, его порядки, его святыню — храмъ премудрости Божіей…

Неудержимымъ, стремительнымъ потокомъ полилась горячая рчь юноши. Онъ говорилъ о былой свобод Новгорода, о той свобод, когда ничьей власти не зналъ надъ собой господинъ Великій Новгородъ, когда по своей вол прогонялъ онъ князей отъ себя….

— Много бдъ видлъ великій Новгородъ, но еще сильне, еще могуче выходилъ онъ изъ борьбы съ ними, не ему бояться Московскаго князя, никогда еще не гнулъ онъ шею подъ чужимъ ярмомъ…— такъ говорилъ Феликсъ и на его молодомъ прекрасномъ лиц еще рзче обозначилось выраженіе беззавтной удали и отваги.

Мать не спускала глазъ съ любимаго сына. Его горячія рчи о былой новгородской вольности, его призывъ къ борьб съ московскимъ княземъ, находили живой откликъ въ ея мятежной, свободолюбивой душ. Он заражали ее смлостью, вливали въ нее бодрость и новыя силы на борьбу съ грознымъ врагомъ. Прочь малодушныя думы! Откуда он? Ужъ въ самомъ дл, не испугалъ ли ее пріздъ въ Новгородъ московскихъ пословъ? Феликсъ правъ…

Она продолжала глядть на сына, а онъ, словно устыдившись своей горячности, быстро подошелъ къ матери и поклонился ей.

— Матушка, благослови насъ въ путь дальній, исполнимъ мы волю твою, изберемъ мсто, заложимъ новый городъ, будутъ приставать къ нему и корабли иноземные, и торговля въ немъ заведется, но не бывать ему славне нашего древняго великаго Новгорода!…

— Правду говоришь, сынъ мой, не бывать ему славне нашего великаго Новгорода,— сказала Мара Борецкая, и казалось ей въ эту минуту, что видитъ она передъ собой удалыхъ ушкуйниковъ, которые еще въ недавнія времена на своихъ утлыхъ ладьяхъ пускались изъ Новгорода въ чужіе края, покоряли ему цлыя области, основывали въ нихъ новые поселки, но въ то же время не измняли родному городу,— сердца ихъ не переставали биться горячей любовью къ Новгороду, его продолжали они считать самымъ лучшимъ, самымъ великимъ изъ всхъ городовъ…

Слова младшаго брата отозвались укоромъ въ душ Антона. Онъ поднялся съ лавки и, подойдя къ матери, сказалъ:

— Коли надвинется гроза, коли не въ мочь теб будетъ- справляться съ Москвой, шли гонца за нами, знай, сыновья посадника Борецкаго съумютъ защитить великій Новгородъ…

Боярыня тоже поднялась. Глаза ея горли молодымъ блескомъ, тнь озабоченности исчезла съ ея лица.

— Не видать московскому князю Новгорода великаго, покуда жива Мара Борецкая,— сказала она торжественно,— а теперь ступайте,— прибавила она тише, снова дрогнулъ ея голосъ, и чувство матери на мгновенье заглушило въ ней другія чувства. Она подошла къ переднему углу, достала образъ Спасителя и благословила имъ сыновей. Затмъ сняла со свой груди ладонки на тонкихъ шнуркахъ и надла ихъ сыновьямъ на шею.

— Носите, не снимайте, это мн старица одна дала, хранитъ отъ бдъ въ пути… ну, простите…

Сыновья до земли поклонились матери, она крпко обняла ихъ и поцловала.

— Ступайте, давно васъ ждутъ,— еще разъ сказала она и махнула рукой…

Антонъ первый пошелъ къ двери, Феликсъ послдовалъ за нимъ, но у порога остановился и оглянулся на мать. Невыразимая нжность свтилась въ томъ взгляд, которымъ она провожала младшаго сына, она сдлала два шага впередъ, но, какъ бы стыдясь оказать ему предпочтете на глазахъ брата, дождалась, пока тотъ скрылся за дверью, и еще разъ порывисто, страстно прижала его къ своей груди.

Черезъ минуту шаги за дверью стихли, а со двора донесся громкій, радостный гулъ нсколькихъ десятковъ голосовъ. Мара Борецкая поспшно подошла къ окну: сыновья, окруженные своей дружиной, были уже у воротъ и посылали ей послднія привтствія…

— Не видать Московскому князю подъ своей властью Новгорода Великаго,— еще разъ прошептала она, провожая глазами сыновей. Она защититъ родной городъ, она сохранитъ его вчевые порядки. Ршительная минута наступила: послы Московскаго князя ждутъ отвта. Но въ душ Мары Борецкой уже нтъ больше колебаній, она знаетъ, что скажетъ нынче новгородскимъ гражданамъ, которые соберутся на совтъ въ ея хоромахъ. Возбужденная прощальнымъ разговоромъ съ сыновьями, она врила, что партія ея сильна, и нынче на вч сторонники Борецкихъ съ позоромъ прогонятъ московскихъ пословъ… опасность еще не велика. Она покажетъ Московскому князю, что не боится его Великій Новгородъ, что онъ самъ себ господинъ и никогда не былъ его вотчиной… Долго будутъ помнить Мару Борецкую…

Давно уже смолкли голоса на двор, давно уже скрылись за воротами ея сыновья, а она все еще продолжала стоять у окна, полная смлыхъ, гордыхъ замысловъ, готовая на страшную, упорную борьбу за свободу роднаго города.

ГЛАВА II.

‘Это Новгорода дти.
Дти славы вчевой
Ищутъ дали, да простора
Ищутъ битвы роковой.’

Красивъ былъ Великій Новгородъ при блеск свтлаго лтняго дня. Широко раскинулся онъ своими пятью концами по обимъ сторонамъ рки Волхова. Яркое, лучезарное солнце заливало своимъ свтомъ и Высокія стны кремля, поднимавшіяся по нагорной Софійской сторон, и соборъ Святой Софіи, и Ярославовъ дворъ, и вчевую башню на восточной торговой сторон, и пестрыя богатыя хоромы новгородскихъ бояръ, красовавшіяся въ лучшихъ частяхъ города, и лачужки бдняковъ, ютившіяся на его окраинахъ. Въ этотъ ясный, лтній день, еще съ ранняго утра со всхъ концовъ его народъ толпами шелъ къ рк Волхову. Здсь возл пристаней на восточномъ берегу было замтно большое оживленіе: огромное количество рабочихъ грузили на суда новгородскіе товары для отправки ихъ въ чужіе края…

Но не эта картина привлекала къ себ вниманіе новгородскихъ гражданъ, къ ней привыкли они съ малыхъ лтъ: взоры всхъ были обращены какъ разъ въ противоположную сторону, туда, гд, у Софійскаго берега, близъ Волховскаго моста, стояло. нсколько большихъ ладей. Повидимому, все было готово къ ихъ отплытію. Гребцы, скучая бездйствіемъ, то брались за весла и внимательно осматривали ихъ, словно еще разъ хотли убдиться, достаточно ли крпки они, чтобы противостоять всмъ случайностямъ дальняго плаванія, то безъ всякой нужды выходили на берегъ и чуть не въ десятый разъ принимались хвалить богатое убранство, которымъ отличались среди другихъ дв ладьи. Он были расписаны самыми яркими красками. Необыкновеннаго вида птицы, небывалыя деревья, огромной величины драконы съ разинутой пастью, все, чмъ богато было воображеніе тогдашняго художника, все, казалось, соединилось здсь для украшенія этихъ двухъ ладей. И дивился народъ на берегу, глядя на диковинные узоры, и, не довряя глазамъ, входилъ въ самыя ладьи, трогалъ ихъ руками… Посреди одной изъ нихъ возвышалась палатка, крытая дорогимъ ковромъ.

— Знатно снарядились, ишь какъ ладьи то разукрасили!— говорили въ толп съ оттнкомъ недоумнія… Новгородцы знали, что на этихъ ладьяхъ сыновья Борецкой отправляются въ дальній путь, къ берегамъ Благо моря, осматривать свои двинскія вотчины. Зачмъ, же такъ разубраны ладьи, путь далекій и опасный, почему же словно на праздникъ на какой собрались молодцы, да еще въ какое время! Въ Новгород третій день живутъ московскіе послы, вдомо всмъ, какъ ненавидитъ Московскаго князя Мара Борецкая, еще на послднемъ- вч ея сыновья и сторонники заклинали новгородцевъ не сдаваться, не слушать увщаній Московскаго князя. А тутъ словно ей и дла нтъ до прізда пословъ, словно и горя не чуетъ. Какъ на пиръ собрались, а вчера и точно у ней пиръ былъ, прощальный въ честь отъзжающихъ.

— Не даромъ это,— говорили одни,— не даромъ… хочетъ она показать московскимъ посламъ, что не испугалась ихъ, что ни во что ставитъ ихъ пріздъ. Дескать, не опасны вы намъ и съ вашимъ княземъ Московскимъ, какъ раньше веселились и пировали, такъ и теперь будемъ…

— Можетъ, что и такъ,— говорили, нершительно покачивая головами другіе,— а не задумала ли она чего! Осмотрть вотчины всегда бы успли. Гляди, осмотръ то осмотромъ, а не хочетъ ли она оттуда дружину вызвать, тоже не мало, чай, тамъ у ней въ селахъ и деревняхъ народу живетъ…

— Да ужъ не спроста затяла она это дло. Такое ли теперь время, чтобы вотчины осматривать, да сыновей изъ Новгорода усылать, коли того и гляди Московскій князь съ войскомъ пожалуетъ…

— Ну, до этого еще далеко, обйдемся съ послами хорошо, и…

— Обойдемся хорошо, покоримся, стало быть признаемъ Новгородъ вотчиной Московскаго князя?

— А лучше что ли, коли войска московскія подойдутъ, да разоренье пойдетъ въ Новгород…

— Ну, лучше ли хуже ли, про то Борецкіе знаютъ…

— То-то, что не знаютъ, не жалютъ они Новгорода, себя только тшатъ, а ужъ гд тутъ противъ Москвы стоятъ, коли у себя не ладно, споры и несогласія идутъ, никто не знаетъ, за кого держаться…

— Можетъ ты не знаешь, да мы то знаемъ…

— Плохо, видно знаете, вотъ погодите, научитъ васъ Московскій то князь…

— А ты помалкивай, гляди, какъ бы на мосту то теб не провалиться, давно, видно, не купался…

Такіе разговоры съ оттнкомъ глухаго раздраженія то и дло возобновлялись въ отдльныхъ группахъ и на берегу, и на мосту. Въ нихъ сказывалась та рознь, которая разъдала Новгородъ и грозила ему гибелью.

И кто знаетъ, чмъ бы кончилось это сборище новгородцевъ, быть можетъ Волхову пришлось бы быть свидтелемъ рукопашной схватки, привыкъ ужъ онъ къ нимъ, часто за послдніе годы принималъ онъ въ свои могучія объятія ту или другую буйную головушку, не устоявшую на мосту подъ крпкимъ толчкомъ недруга! Но вниманіе новгородцевъ было отвлечено въ эту минуту предстоявшими проводами Борецкихъ. Народъ прибывалъ съ каждой минутой, въ толп попадались и иноземныя платья. Тсно связанные съ новгородцами торговыми интересами, иноземцы, жившіе въ Новгород, близко принимали къ сердцу дла его гражданъ.

‘Борецкіе идутъ’… пронеслось во всхъ группахъ.

Къ берегу, съ Софійской стороны, подвигалась большая толпа вооруженныхъ дружинниковъ. Новгородцы не могли скрыть своего восторга при вид этой группы рослыхъ, красивыхъ удальцевъ, среди которыхъ Борецкіе вс же выдлялись и высокимъ ростомъ, и богатырскимъ тлосложеніемъ. Рядомъ съ Антономъ и Феликсомъ шелъ посадникъ новогородскій, старшій братъ ихъ Дмитрій.

— Одно слово, богатыри, хоть куда, да и дружину по себ подобрали, молодецъ къ молодцу!

— Ишь, младшій то глядитъ, словно орелъ молодой, удалая головушка!

Такъ говорили вс, даже противники Борецкихъ. Что то родное, близкое, только давно забытое напомнила имъ эта группа богатырей, что то дрогнуло въ молодыхъ сердцахъ, что то вспомнили старики…

Да, эти плоскодонныя ладьи, эта храбрая дружина, этотъ смлый, орлиный взглядъ удальцевъ, разв не напомнили они имъ такія же ладьи, такихъ же буйныхъ молодцевъ, что не такъ еще давно, вотъ отъ этого самого берега, не разъ отплывали въ такіе же ясные лтніе дни. Имена буйныхъ ушкуйниковъ приходили имъ на память… Не безуміе ли это было — покидать родной городъ и пускаться въ невдомые края, въ неизвстную даль, навстрчу бурямъ и грозамъ роковой судьбы, а между тмъ, эта безумная молодежь пріумножала славу Новгорода, покоряла ему новыя области, увеличивала его богатства, и славенъ былъ тогда Великій Новгородъ и не было равнаго ему города… а теперь? Раздоры, да корысть, да малодушный страхъ обуяли всхъ и заставляютъ ихъ покоряться Московскому князю, и кажется имъ теперь безуміемъ смлость Борецкихъ, которые не хотятъ склонять передъ нимъ свои головы и до послдней капли крови защищать вольность новгородскую. Безуміе ли это? Вся старина новгородская, какъ слышали они объ ней отъ своихъ ддовъ и праддовъ, представилась имъ вдругъ цлымъ рядомъ такихъ безумствъ, цлымъ рядомъ отважныхъ подвиговъ и смлыхъ предпріятій. Смлость и безумная отвага содйствовали слав и могуществу Великаго Новгорода… Кто знаетъ? Быть можетъ эта смлость и безумная отвага спасутъ его и теперь!

Между тмъ дружина приблизилась къ ладьямъ, гребцы уже сидли на своихъ мстахъ, ладьи отвязывали отъ берега. Борецкіе какъ будто медлили, словно не ршались еще разстаться съ роднымъ городомъ. Но вотъ они взглянули въ ту сторону, гд сверкали на солнц позолоченные купола Софійскаго собора, и низко, до земли поклонились ему. Сильне забились сердца новгородскихъ гражданъ: такъ, передъ отплытіемъ въ невдомую даль, буйные ушкуйники въ былыя, времена кланялись св. Софіи, прося благословенія на славные подвиги, которыми готовились прославить родной городъ… Близка новгородцамъ эта картина!

Она еще живе напомнила имъ дни былой славы, былого могущества Новгорода. Еще не зачерствли ихъ сердца., взаимныя распри и корысть еще не совсмъ били въ нихъ любовь къ родин. Она слабой искрой еще тлла въ ихъ сердцахъ и вотъ теперь вспыхнула вдругъ съ неудержимой силой. Отплывающіе удальцы, напомнившіе имъ картины былаго величія Новгорода, воскресили въ нихъ забытыя чувства, затронули лучшія струны души… Нтъ, не безуміе это, не безуміе — борьба съ Московскимъ княземъ, борьба на смерть за былую свободу, за вчевые порядки. Борецкіе правы: Новгородъ — вольный городъ, онъ никому не можетъ быть подвластенъ, онъ самъ себ господинъ…

Стоя уже въ ладьяхъ, Борецкіе прощальнымъ взглядомъ окинули Новгородъ, въ послдній разъ обняли брата и затмъ поклонились всему народу.

Въ отвтъ на этотъ поклонъ раздался дружный, единодушный крикъ нсколькихъ тысячъ человкъ. Въ этотъ мигъ были забыты вс распри, вс несогласія, былъ забытъ и малодушный страхъ передъ Московскимъ княземъ. Сердца всхъ бились однимъ чувствомъ — любовью къ родному городу, горли однимъ желаніемъ защитить его вчевые порядки.

Вотъ разукрашенныя ладьи отдлились отъ пристани и отплыли прочь отъ роднаго берега. Солнце свтило еще ярче, еще роскошне заливало своими горячими лучами многочисленные сады и хоромы новогородскихъ гражданъ, а люди, стоявшіе на берегу, благодарнымъ взглядомъ провожали отъзжающихъ, словно благодарили ихъ за то, что они своей смлостью, своей удалью напомнили имъ о лучшихъ временахъ, вызвали въ нихъ лучшія чувства. Картина разставанья не наввала на нихъ грустныхъ думъ: что бы ни случилось съ этими удальцами, вернутся ли они живы и невредимы, или погибнутъ въ далекомъ краю, но одушевляющія ихъ чувства уже передались имъ и останутся съ ними, эти ^чувства крпче всякихъ нитей связываютъ ихъ съ отъзжающими, надъ ними безсильна разлука…

А ладьи все удалялись отъ Новгорода. Отъзжающіе перестали различать отдльныя лица на берегу, словно уходили отъ нихъ храмы и дома новгородскіе, вотъ и совсмъ скрылся изъ глазъ родной городъ. Братья еще долго глядли въ его сторону…

Вдругъ до слуха ихъ донесся гулкій ударъ колокола. Сердца ихъ дрогнули. Переглянулась между собою дружина. Гребцы замедлили движеніе лодокъ. Вс молчали, но и молча вс понимали другъ друга: то вчевой колоколъ призывалъ на вче новгородскихъ гражданъ, то Мара Борецкая бросала новый дерзкій вызовъ Московскому князю, то вольный городъ Новгородъ вставалъ на защиту своей свободы, прогонялъ московскихъ пословъ…

Трепетно бились сердца молодыхъ удальцовъ, трепетно шелестла прибрежная осока, трепетно склонялись другъ къ другу верхушки вковчныхъ деревьевъ на берегу, вспоминая прежніе подвиги новгородцевъ…

Только одинъ Волховъ, казалось, не раздлялъ этого общаго настроенія. Сердито катилъ онъ свои мутныя волны, сердито плескался у береговъ. Чуялъ, видно, ддушка Волховъ, что этотъ смлый порывъ новгородскихъ гражданъ былъ послднимъ, отчаяннымъ взмахомъ руки умирающаго богатыря.

ГЛАВА III.

‘Страшенію моря царевичъ не внялъ.
‘Не внялъ на великое горе,
Спускаетъ ладью онъ на пнистый валъ.
Ой, море, ой, синее море!’

Стоялъ холодный осенній день. Дулъ сильный, рзкій втеръ. Непривтливо было Студеное море. Съ шумомъ плескались его волны о каменистый Онежскій берегъ. Многочисленныя рыбацкія лодки усивали все Бломорское побережье. Между ними тамъ и сямъ чернли покривившіеся отъ времени деревянные кресты. Ставили ихъ рыбопромышленники въ память своего избавленья отъ гибели на мор, ставили ихъ рыбаки и съ другой цлью, испоконъ вковъ существовало поврье: коли противный втеръ съ моря мшалъ пуститься на рыбный промыселъ, стоило вкопать крестъ въ землю, и втеръ затихалъ. Время близилось къ полдню. Рыбаки расположились группами: кто разводилъ костеръ, кто чинилъ сти, кто, вытащивъ на берегъ неводъ отбиралъ себ на обдъ мелкую рыбешку. А надъ ними съ громкимъ, пронзительнымъ крикомъ темной тучей кружились чайки, чуя добычу: нтъ, нтъ, да и отдлится отъ этой тучи одна, боле смлая птица, стремительно бросится внизъ и выхватитъ своимъ клювомъ мелкую рыбку изъ стей рыбака.

— Ишь, вдь, быстрокрылая, и не взвидишь, какъ у тебя изъ подъ носу вытащитъ!— посылаетъ вслдъ улетающей чайк хозяинъ стей…

— Что-жъ, дядя, ты одинъ что ли сть хочешь? Небось и птица тоже пищу себ промыслить должна… смются товарищи.

— И промышляй, на то ей море есть, что-жъ она изъ стей то хватаетъ, и такъ улова нтъ, почитай, другую недлю сидимъ безъ дла, дуетъ теб противникъ, да и на поди…

— Вечоръ, какъ крестъ поставили, стихъ было, а нынче, гляди какой опять поднимается,— раздался свжій, молодой голосъ.

Это говорилъ парень лтъ двадцати въ толстой холщевой рубах и въ огромной шапк, надвинутой на самыя уши. Онъ стоялъ передъ кучей хвороста и тщетно старался развести огонь. Пламя то и дло гасло, задуваемое сильными порывами втра.

— Ахъ, чтобы теб, опять угасло!— съ досадой ворчалъ онъ, подкладывая въ костеръ новую охапку сухихъ втокъ.

Наконецъ, посл долгихъ усилій, огонь разгорлся, и рыбаки, пожимаясь отъ холода, одинъ за другимъ подошли къ костру. Молодой парень наполнилъ водой большой котелъ, наложилъ въ него свжей, только что вынутой изъ невода рыбы и привсилъ его къ огню. Рыбаки тянулись къ теплу, стараясь согрть свои окоченвшіе отъ холода руки и ноги, нкоторые, не дожидаясь ухи, достали изъ котомокъ сухой рыбы и стали закусывать.

— Не т ужъ нынче времена стали,— заговорилъ, обращаясь, къ товарищамъ, семидесятилтній, широкоплечій старикъ съ длинной сдой бородой. Онъ сидлъ ближе другихъ къ огню и неторопливо выбиралъ кости изъ мелкой рыбы, лежавшей у него на колняхъ.

— Не т ужъ времена!— Нешто постольку мы лавливали лтъ тридцать тому будетъ, въ т поры, какъ завладли этимъ краемъ Борецкіе. Что, бывало, этой семги, да сельдей наловишь! Нынче, блуги то поищи, а тогда лови только… Да и рыба то ншто такая была, это что, мелюзга одна.

Старикъ смолкъ и, положивъ въ ротъ кусокъ рыбы, медленно жевалъ его своими еще хорошо сохранившимися зубами.

— Да и все нынче не то стало, измельчало все… и народъ то ныншній мелюзга, взглянуть не на что… нтъ въ немъ прежней силы, прежней удали нтъ!— снова заговорилъ онъ.

— А Борецкіе то чмъ не молодцы?— перебилъ его сидвшій насупротивъ молодой рыбакъ.

— Что говорить, молодцы и есть, а все не то! Кабы поглядли вы на ихняго отца, что прізжалъ сюда лтъ двадцать пять тому будетъ времени, вотъ ужъ подлинно богатырь былъ… Ужъ посл и не видалъ такого…

Молодежь слушала старика съ почтительнымъ, но равнодушнымъ вниманіемъ… Такъ ужъ изстари заведено: всегда старики бранятъ новыя времена и съ любовью вспоминаютъ старину, когда они сами были молоды и сильны, и кажется имъ, что тогда все было лучше, чмъ теперь. Почему это? Почему такъ всегда случается на свт? Молодые волнуются, борятся, недовольны настоящимъ и въ будущемъ ищутъ лучшаго, а пройдутъ года, придетъ старость и сгладитъ она въ глазахъ ихъ вс недостатки прошлаго, оно получитъ для нихъ новую цну, окрасится радужными цвтами, и будутъ они, глядя на жизнь своихъ внуковъ, такъ же укоризненно покачивать головами и, уходя воспоминаніями въ прошлое, скажутъ они имъ: да, въ старину было не то, много было лучше тогда. Правы ли они? Лучше ли было въ старину? Не сладкія ли, незамнимыя воспоминанія о невозвратной золотой пор молодости заставляютъ ихъ, незамтно для нихъ самихъ, украшать былое и придавать ему т прекрасныя черты, которыхъ, быть можетъ, и не было?

— А какъ мекаешь, ддушка, воротятся они нынче?— обратился къ старику варившій уху парень. Настоящее, видно, занимало его больше, чмъ прошлое.

— Сказывали, воротятся, торопятся они, стало быть, побывать въ двинскихъ вотчинахъ, оттуда по Двин и и домой подутъ. Того и гляди, морозы начнутся, ишь какой холодъ стоитъ, и намъ ужъ скоро выбираться отсюда…

— Непорядки, слышь, большіе теперь въ Новгород идутъ,— тснитъ новгородцевъ московскій князь…

Старикъ задумался. Новгородъ былъ его родиной. Лтъ тридцать тому назадъ покинулъ онъ родной городъ и съ толпой такихъ же, какъ онъ, бездомныхъ удальцевъ, отправился искать счастья, да удачи въ чужой сторон. Не мало поздили они по ркамъ и озерамъ, не мало, что грха таить, пограблено было ими купеческихъ судовъ, пускались и по морю. И прибило ихъ разъ страшной бурей къ устью Двины, къ тому самому мсту, гд стоялъ посадъ Неноксы, которымъ Борецкіе владли. И тогда любили въ Новгород бояръ Борецкихъ. Всхъ принимали къ себ на житье въ поморскихъ вотчинахъ богатые, знатные бояре. Такъ и поселились они въ Неноксахъ. Уходилось ли ихъ удальство, надола ли бродяжническая жизнь, или годы взяли свое, только ослись товарищи, занялись, кто рыбнымъ промысломъ, кто вываркой соли, которой много добывалось близъ устья Двины. Но бродяжническая натура старика не мирилась съ однообразіемъ осдлой жизни. Кажется, и море было близко, и рка Двина подъ руками, рыбы сколько хочешь, а нтъ, его влекло куда-нибудь подальше, и, несмотря на свои годы, онъ и теперь не усидлъ на мст и пришелъ на рыбный промыселъ на лтній берегъ, который тянулся за ркой Онегой.

Громко трещали сухія втки костра, изъ котла пошелъ паръ, а ддъ все сидлъ, погруженный въ свои думы. Втеръ разввалъ его длинные, прямые волосы, стая чаекъ съ пронзительнымъ крикомъ носилась надъ его головой, а онъ словно и не замчалъ ничего. Въ его памяти проносились картины его буйной молодости, вспоминалъ онъ удальство своихъ товарищей и свои собственные подвиги.

— Что задумался, ддъ, вотъ и уха готова, — раздался надъ нимъ молодой голосъ внука.

Ддъ встрепенулся и, какъ бы продолжая свои думы, еще разъ прошепталъ: ‘не то нынче стало, не стало удали въ людяхъ, по другому все пошло’. Рыбаки одинъ за другимъ начали подходить къ дымившемуся котлу, но въ это время на рк послышался шумъ и плескъ веселъ: то плыли не рыбачьи лодки, то медленно двигались разукрашенныя лодки, съ трудомъ борясь съ противнымъ втромъ. Раздавались чьи-то громкіе голоса, но за порывами втра трудно было разобрать, псню ли то пли, или просили о чемъ подъзжающіе. Рыбаки вскочили со своихъ мстъ, привсталъ и ддъ.

— Они и есть, ишь время-то какое выбрали, куда теперь въ море пускаться, того и гляди, буря разразится…

— Стало быть, здсь переждутъ, гляди-ко, ладьи-то такъ и заливаетъ волнами…

Съ большими усиліями пристали лодки къ берегу, изъ нихъ вышло нсколько человкъ молодыхъ удальцовъ. Все такими же молодцами высматривали Антонъ и Феликсъ. Ихъ загрублыя, загорлыя во время долгаго лтняго плаванія лица казались еще мужественне, еще энергичне.

Братья объхали вс свои вотчины по западному берегу Благо моря, спустились внизъ по рк Онег и теперь снова возвращались къ ея устью, чтобы отсюда моремъ пуститься къ Сверной Двин!

— Здорово, братцы, — отвчали они на низкіе поклоны рыбаковъ,— видите, слово наше крпко, сказали, нынче воротимся и воротились. Какъ живешь, старина, много ли наловилъ рыбы, угощай гостей.

— Не обезсудьте, бояре, чмъ богаты, тмъ и рады,— еще разъ низко кланяясь сказалъ ддъ,— вонъ у внука уха готова, какъ разъ къ вашему прізду сварилась.

— Ну, что-жъ, давай и ухи, — весело проговорили молодцы, подсаживаясь къ котлу.

Дружина тмъ временемъ вытаскивала изъ лодокъ състные припасы и вино.

Братья шутили, смялись, разсказывая рыбакамъ о томъ, что видли во время своего путешествія.

— Вотъ закусимъ и опять въ путь, — сказалъ Феликсъ.

Рыбаки съ изумленіемъ взглянули на Борецкихъ, затмъ глянули на море.

Черно и сумрачно было море. Волновалось и шумло оно. Безпокойныя пнистыя волны, перегоняя одна другую, такъ и лзли на берегъ, разбиваясь въ мелкія дребезги о прибрежные камни. Жалобно кричали чайки тоскливо завывалъ втеръ…

Однако, никто изъ рыбаковъ не ршался перечить молодымъ боярамъ. И они глядли на волнующееся море, но оно не пугало ихъ, смлостью и отвагой дышали лица молодыхъ удальцовъ. Казалось, пнистыя волны, подбгая къ ихъ ногамъ, шумно вызывали ихъ на бой, и они съ радостью готовы были принять этотъ вызовъ. И хотлось удалымъ молодцамъ помряться съ грозной стихіей, и торопились они: помня завтъ матери, братья отыскивали подходящее мсто для основанія новаго города, но такого мста пока еще не нашлось въ ихъ владніяхъ, вотъ и теперь: прохали они по рк Онег, большая, широкая рка, богатая рыбой, сказываютъ рыбаки, но могутъ ли ходить по ней суда, нагруженныя товарами, вся она словно нарочно закидана огромными камнями, и во многихъ мстахъ лежатъ эти камни чуть не сплошнымъ рядомъ отъ одного берега до другаго.

И спшили они къ Сверной Двин, къ этой широкой многоводной рк, на берегу которой стоялъ въ древности городъ Біармія, торговавшій съ иноземцами… вотъ тамъ, быть можетъ…

— Ну, будетъ, отдохнули, спасибо, братцы, за хлбъ, за соль! Ребята, готовь ладьи,— крикнулъ Антонъ, поднимаясь съ мста.

Дружина бросилась къ лодкамъ. Рыбаки нершительно поглядывали то на море, то на Борецкихъ, они словно хотли и не ршались что-то сказать.

— Бояре, дозвольте слово молвить, — заговорилъ вдругъ старый ддъ, отдляясь етъ кучки рыбаковъ и подходя къ Борецкимъ.— Отца вашего покойнаго вотъ такимъ же молодымъ, какъ и вы, знавалъ, помню, какъ прізжалъ онъ сюда…

— Говори, старикъ, говори, чего теб нужно, о чемъ твоя просьба?— перебилъ Феликсъ.

— Пообождите малость, не здите нынче, быть бур, знаю я море, сколько лтъ живу въ этомъ краю. Не совладать вамъ съ нимъ, коли разгуляется оно во всю мочь свою, а разгуляется, по всему видишь…

Громкій, жалобный не то крикъ, не то плачъ прервалъ рчь старика.

— Слышите…

Братья съ недоумніемъ глядли на старика.

— Слышите этотъ крикъ, то гагара плачетъ, всегда она такъ передъ страшной бурей.

— Быть бур, быть бур, — пронеслось среди рыбаковъ.

Но и это предсказанье не испугало удальцовъ.

— Полно, старина, не бойся за насъ, погляди на нашу дружину, молодецъ къ молодцу, взгляни на насъ…

Онъ протянулъ впередъ свою крпкую, мускулистую руку, какъ бы желая похвастаться своей силой, своей мощью.

Сдвинулъ свои тонкія брови Антонъ, повелъ нетерпливо плечами и промолвилъ:

— Оставь пустыя рчи, старикъ, старъ ты сталъ, не понять теб удали молодецкой, понапрасну опасаешься…

При этихъ словахъ старикъ выпрямился, изъ подъ густыхъ сдыхъ бровей его укоризной сверкнули темныя очи.

— Экое слово ты молвилъ, бояринъ, не понять мн удали молодецкой. Какъ будешь въ Неноксахъ, спроси тамъ у стариковъ, каковъ былъ въ молодости ддъ Пахомъ, спроси тамъ…

Но Антонъ не далъ ему договорить, прекрасные глаза его виновато взглянули на старика, онъ понялъ, что обидлъ его.

— Ну, полно, старина, не сердись, не хотлъ я тебя обидть, а только нельзя намъ ждать. Не бойся за насъ, раньше тебя въ Неноксахъ будемъ. Ну, простите, вонъ и ладьи готовы…

Рыбаки низко поклонились боярамъ, а они вошли въ ладьи, на которыхъ уже сидла дружина. Гребцы взмахнули веслами, и ладьи поплыли прочь отъ берега. И словно радуясь ихъ отплытію, втеръ вдругъ перемнилъ направленіе, вздулъ паруса, и большія, разукрашенныя лодки гордо и смло вступили въ открытое море.

— Ну, слава Богу,— говорили рыбаки, провожая глазами отъзжающихъ, — гляди, пронесетъ грозу и втеръ перемнился, вонъ такъ и подгоняетъ ладьи, грести не надо…

Но старый ддъ покачивалъ головой на ихъ слова. Хорошо знакома ему эта коварная, измнчивая игра втра, не вритъ онъ ей…

Снова раздался душу надрывающій, жалобный плачь гагары.

— Не къ добру это, не къ добру, — шептали его старческія губы.

Ддъ былъ правъ. Снова подулъ супротивный втеръ, запнились, зябурлили волны, начиналась буря…

А съ моря неслась псня, прислушивался къ ней старикъ своимъ все еще чуткимъ ухомъ, и отдавалась она въ его сердц чмъ-то близкимъ, роднымъ… Это отъзжающіе пли удалую псню новгородскихъ повольниковъ, съ этой псней и онъ когда-то отплывалъ изъ Новгорода, этой псней встрчалъ бури и грозы на моряхъ и ркахъ, въ этой псн изливалъ онъ свою мятежную душу. Вотъ она доносится все слабе и слабе, звуки ея замираютъ вдали, а старикъ все стоитъ, все слушаетъ, все смотритъ на удаляющуюся темную точку, и думается ему, что неправъ онъ былъ давеча: не перевелись еще на свт богатыри, встрчаются и нын удальцы не хуже прежнихъ.

ГЛАВА IV.

‘У берега холмъ погребальный стоитъ’.

Двнадцать дней прошло съ тхъ поръ, какъ ддъ проводилъ въ море молодыхъ удальцовъ. Время близилось къ вечеру. Раннія осеннія сумерки заволакивали пустынный берегъ Благо моря. Чайки неистово кричали и, собираясь огромными стаями, спшили прочь отъ наступающей полярной стужи. Море только что успокоилось посл страшной бури, его глухой сердитый рокотъ становился тише. Тучи сбгали съ потемнвшаго свода, и тихо, безмолвно было кругомъ. Рыбаки уже успли убраться восвояси, вглубь страны, и только самые завзятые рыболовы, да тюленепромышленники, охотившіеся за тюленями по льдинамъ, да безпокойные люди, которымъ еще не хотлось забираться въ свою душную, курную избенку, бродили по берегу. И ддушка Пахомъ былъ среди нихъ, онъ только перебрался поближе къ посаду Неноксы и теперь вмст съ немногими рыбаками направлялся къ Никольскому устью Двины. По правую руку отъ нихъ синей каймой поднимался сосновый лсъ, впереди виднлась широкая многоводная сверная Двина, огромныя соляныя варницы темными точками усивали ея берегъ… Но ддъ не глядлъ ни на лсъ, ни на рку. Его глаза были устремлены на море, что безбрежной равниной разстилалось передъ нимъ. Любилъ ддъ море, любилъ его просторъ, его необъятную ширь и даль. Всегда безпокойное, волнующееся море было сродни его мятежной, безпокойной натур.

— Гляди, что набросало вчерашней бурей,— сказалъ онъ, указывая своему сосду, молодому рыбаку, на старыя бревна, щепы и обломки досокъ, раскиданныя по берегу.— Любитъ море чистоту, не держитъ оно въ себ никакой дряни, все на берегъ мечетъ. Вонъ доски какія, словно отъ лодокъ, а можетъ и впрямь разбило чью ладью…

Ддъ перекрестился. Въ нсколькихъ шагахъ, на берегу, у Никольскаго устья Двины, стоялъ, почернвшій отъ времени большой деревянный крестъ. Памятно ему это мсто и этотъ крестъ. Какимъ то чудомъ спасся онъ съ товарищами тогда, какъ застигла ихъ на мор буря, волнами выбросило ихъ ладью на берегъ… Они успли выскочить, а ладью опять унесло въ море, да ужъ на другой день только щепки отъ нея принесли пнистыя волны… И крестъ этотъ онъ поставилъ тогда въ память своего спасенія отъ врной смерти…

Давно это было, а словно какъ сейчасъ, видитъ онъ передъ собой помертвлыя отъ страха лица товарищей. Вотъ и мсто это самое…

— А что-жъ это, братцы, чернется тамъ?

Рыбаки взглянули по указанному направленію.

— Встимо, море что то выбросило…

— Братцы, да никакъ это люди! Такъ и есть, лежатъ, не шелохнутся, утопленники, стало быть.

Рыбаки пошли быстре.

— Эдакое дло, не изъ нашихъ ли кто, ишь два тла лежатъ, вонъ какъ вытянулись, молодцы, видно, были…

Ддъ ничего не говорилъ, но сердце его сжалось недобрымъ предчувствіемъ.

— Ужель они, ужель Борецкіе? Говорилъ я тогда…

Онъ приблизился къ мертвымъ тламъ.

— Они и есть…

Рыбаки признали ихъ по росту богатырскому, да по одежд богатой, да по длиннымъ кудрямъ, въ которыя вплелись уже морскія травы…

Распростертые на песк, съ посинвшими лицами, братья лежали, тсно прижавшись другъ къ другу. Рука старшаго крпко уцпилась за воротъ младшаго, да такъ и закоченла… Одной рукой Феликсъ держался за полу братняго кафтана, застывшіе пальцы другой сжимали ладонку матери. Въ послдней, отчаянной борьб съ разъяренными волнами, братья не разставались другъ съ другомъ. Но гд же были ихъ врные дружинники? Кто знаетъ, куда, къ какимъ невдомымъ берегамъ прибило ихъ капризною волной? Спаслись они, или погибли?

Рыбаки, снявъ шапки, стояли передъ погибшими въ глубокомъ молчаніи, какъ бы пораженные и этой страшной смертью, и этой крпкой, братской любовью.

— Царство имъ небесное, — произнесъ, наконецъ, одинъ изъ рыбаковъ и перекрестился. Вс послдовали его примру.

Тяжело вздыхалъ старый ддъ.

— Не послушались, понадялись на себя,— шептали его дрожащія губы,— жить бы имъ только, да тшиться удалью молодецкой. Вдь вотъ поди ты! И выбросило то ихъ на томъ самомъ мст, гд и его, да только вотъ ему посчастливилось, а они… эхъ ма, видно ужъ супротивъ воли Божіей не пойдешь!

А въ неб загорались первыя звздочки, и тишина въ воздух была невозмутимая, даже чайки смолкли, словно крикомъ своимъ боялись нарушить торжественный покой смерти.

— Чтожъ, братцы, въ Неноксы итти надо, доложить голов,— сказалъ сумрачный рослый рыбакъ съ дловитымъ выраженіемъ лица,— какъ онъ опредлитъ, тутъ ли ихъ хоронить будутъ… небось, гонца въ Новгородъ пошлютъ…

Рыбаки поспшили по направленію къ посаду. Только старый ддъ остался на берегу. Свсивъ голову на грудь, онъ вс глядлъ на эти обезображенныя смертью, недавно еще прекрасныя лица, на эти безпомощно раскинутыя тла, такъ недавно еще полныя кипучихъ силъ и молодой жизни.

— Мн бы умереть, а не имъ, думалось ему, мн бы пора на спокой, а имъ бы жить долгіе годы…

Въ душ его поднималось мятежное чувство, и горькіе упреки посылалъ онъ несправедливой судьб. Почему смерть взяла не его, старика? Ему уже нечего больше ждать отъ жизни. Онъ много пожилъ на свт, все извдалъ, все видлъ, не манитъ его больше къ себ неизвстное будущее, чудится ему, что не встртитъ онъ тамъ ничего новаго. Его глаза утратили прежнюю зоркость, ослаблъ его духъ, нтъ прежнихъ надеждъ и желаній въ груди… Ему бы пора на спокой… Зачмъ же смерть обошла его и поразила этихъ удальцовъ? Почему эта преждевременная гостья пожаловала къ нимъ, такимъ молодымъ, сильнымъ, полнымъ гордыхъ, смлыхъ надеждъ, у которыхъ вс было въ будущемъ?

Такъ думалъ старый ддъ, и одинокая, горькая слеза катилась по его морщинистой щек.

Прошло немного дней. На томъ мст, гд море выбросило мертвыя тла, поднимался большой деревянный крестъ. Подъ нимъ безпробуднымъ сномъ спали удалые молодцы. Тихо было на пустынномъ приморскомъ берегу… только слышенъ былъ шумъ морскихъ волнъ, что плескались у подножья ихъ могильной насыпи, да одинокая, запоздалая чайка, кружась надъ крестомъ, жалобно кричала, словно оплакивала ихъ погибель.

ГЛАВА V.

‘Долго боролись съ Москрою кичливою.
Вольные дти мои,
Но совладать съ непомрною силою.
Жадной Москвы не могли’.

Бушуетъ старый ддушка Волховъ. Такъ и пнятся его мутныя волны. Видно, чуетъ онъ бду неминучую. Чуютъ ее и новгородскіе граждане. Изъ устъ въ уста передается среди нихъ суеврный разсказъ, какъ старцу Зосим, Соловецкому отшельнику, на пиру у Мары Борецкой было виднье: четыре боярина новгородскіе, главные противники Московскаго великаго князя, сидли передъ нимъ за столомъ, а головъ на нихъ не было. Такъ оно и случилось: войско, высланное Москвой, разбило новгородцевъ, взяло въ плнъ этихъ бояръ, не сдобровать, имъ тамъ. А тутъ пошли новыя грозныя предзнаменованія: бурей сломало крестъ на собор св. Софіи, въ Хутынскомъ монастыр колокола стали сами собой перезванивать, а въ одномъ храм изъ очей Богородицы полились слезы. Ужасомъ были объяты сердца новгородцевъ.

‘Не къ добру это, не къ добру, говорили они, быть бд, погибель Новгороду сулятъ эти знаменія, видно, послдніе дни доживаетъ Новгородская свобода. Силенъ Московскій князь, и войско его сильне. Шутка-ли, сорокъ тысячъ новгородцевъ было, а у него чуть не въ десять разъ меньше, а побда на его сторон осталась, двнадцать тысячъ нашихъ погибло, и посадника Дмитрія Борецкаго съ воеводами въ плнъ взяли… гд ужъ тутъ противъ него итти, только бы не погубилъ, пощадилъ бы’…

Такъ говорили новгородцы въ малодушномъ страх, готовые просить пощады у Московскаго князя. Ими овладло отчаяніе: Московскій князь былъ уже недалеко, онъ шелъ къ Новгороду, безпощадно опустошая по пути села и деревни, забирая плнниковъ, уродуя, убивая ихъ. Хлбъ въ Новгород страшно вздорожалъ, ржи больше не было въ продаж. Бдный людъ изнемогалъ…

Уныніе царило и въ богатыхъ хоромахъ Мары Борецкой. Гордая, смлая, горячо любящая родной городъ, она подавала новгородскимъ гражданамъ примръ истиннаго мужества, она старалась поднять ихъ упавшій духъ… Но и ее, казалось, сломила всть о гибели новгородскаго войска. Въ своемъ богатомъ поко она сидитъ одна. Брови ея плотно сдвинуты, горькая складка лежитъ вокругъ тонкихъ губъ, прекрасные глаза ея со скорбной мольбой обращаются въ передній уголъ, гд теплится лампада передъ ликомъ Спасителя.

— Погибъ мой сынъ, погибъ Димитрій — шепчетъ она,— не вернуться ему живому, не даромъ Зосима тогда на пиру видлъ его съ отрубленной головой. Господи, спаси и помилуй его.

Горячія слезы капаютъ изъ глазъ посадницы, и низко склоняется голова ея, полная тяжелыхъ, мрачныхъ думъ.

— На кого теперь надежда? Всхъ обуялъ малодушный страхъ передъ Московскимъ княземъ, почитай, вс держатъ его руку, немного осталось у ней сторонниковъ. Какъ вдохнуть новыя силы въ новгородскихъ гражданъ, какъ зажечь ихъ сердца любовью къ родин? Какъ вселить въ нихъ презрніе къ московскому князю? Они объяты ужасомъ, чернь голодаетъ… вчера, на вч сторонники Москвы взяли верхъ… пощады, слышь, хотятъ просить у Московскаго князя…

Мара Борецкая вскочила, какъ ужаленная.

Нтъ, не бывать тому, не допуститъ она новгородцевъ до такого позора. Никогда еще Новгородъ Великій не просилъ ни у кого пощады. Она прикажетъ готовить городъ къ защит, пожжетъ вокругъ него вс посады, она отворитъ вс свои житницы, дастъ хлба народу… Пускай погибъ Димитрій, у ней еще есть сыновья… гонецъ, небось, давно ужъ въ Двинскомъ краю, съ минуты на минуту ихъ можно ждать.

И ей вспомнилась минута разставанья съ младшими сыновьями. Какъ живой, стоялъ передъ ея глазами Феликсъ съ выраженіемъ беззавтной удали въ глазахъ, полный горячей любви къ родин.

‘Коли не въ мочь станетъ справляться съ Москвой, шли гонца за нами, не дадимъ въ обиду нашъ родной городъ, были послднія слова сыновей. И она послала за ними… теперь вся надежда на нихъ… новгородцы ихъ любятъ, одинъ ихъ видъ вольетъ бодрость въ малодушныя сердца. Сыновья соберутъ новое войско и разобьютъ московскаго князя, они съумютъ защитить вчевые порядки вольнаго Новгорода… Ахъ, зачмъ она понадялась на себя, зачмъ раньте не послала за ними, не случилось бы того… Зачмъ отпустила ихъ тогда… Только бы скорй они возвращались, каждая минута дорога… новгородцы слабютъ духомъ, она одна… московскій князь близко…

Какъ утопающій хватается за соломинку, такъ Мара Борецкая полагала вс свои надежды на возвращеніе сыновей. Й думалось ей въ эту минуту, что въ нихъ все спасеніе роднаго города… и страстно, нетерпливо ждала она ихъ, ловя чуткимъ слухомъ малйшій шумъ на улиц, на двор.

Вотъ и въ самомъ дл за воротами послышались какъ будто чьи то голоса, былъ поздній часъ, въ город уже вс спали… вотъ ясно слышитъ она, какъ скрипнула калитка, больше некому, это они…

Мара Борецкая бросилась къ двери и лицомъ къ лицу столкнулась со своей мамкой.

— Боярыня, къ теб я,— гонецъ пріхалъ…

Что то тревожное почудилось Мар Борецкой въ этихъ словахъ.

— Гонецъ, откуда?— спросила она быстро.

— Изъ Двинской вотчины…

— Гонецъ, зачмъ гонецъ, а сыновья гд, гд Феликсъ, Антонъ?— Зови его скорй…

Все перепуталось въ мысляхъ боярыни, недоброе предчувствіе закралось ей въ душу.

— Зачмъ гонецъ, зачмъ не сами они явились на ея зовъ. Или забыли обтъ свой, измнили родному городу, показалось лучше въ чужихъ краяхъ…

Въ дверяхъ появилась высокая фигура мужчины въ темномъ полукафтан. Онъ низко поклонился боярын…

— Нтъ, это не ея гонецъ, это совсмъ чужой, незнакомый ей человкъ.

— Откуда ты,— кто ты?

Лицо вошедшаго казалось растеряннымъ, смущеннымъ.

— Гонецъ я,— отъ головы присланъ, изъ твоего посада Неноксы, что у Студенаго моря….

— Съ чмъ присланъ,— гд сыновья мои? Что жъ ты молчишь?— почти крикнула боярыня, и тяжелое предчувствіе еще сильне сдавило ей грудь.

— Боярыня, не съ доброй встью я присланъ,— тихо промолвилъ гонецъ,— погибли сыновья твои…

Онъ смолкъ, боярыня глядла на него остановившимися глазами и затмъ какъ то грузно опустилась на стоявшее позади нея кресло.

— Ты лжешь, слышишь ты!— вдругъ не своимъ голосомъ крикнула она, — не можетъ быть того, откуда ты взялся? прочь съ глазъ моихъ…

Не легкая задача — быть встникомъ смерти любимыхъ сыновей. Гонецъ не двинулся съ мста. Съ трудомъ выговоривъ страшное слово, онъ вдругъ заговорилъ быстро, торопливо, словно хотлъ поскорй исполнить печальную обязанность, и затмъ бжать, бжать безъ оглядки изъ этого богатаго покоя, отъ этой обезумвшей отъ горя матери.

— Погибли, утопли, стало быть, бурей ихъ разбило на мор… волной вынесло на берегъ ихъ тла, гд Двина рка въ море втекаетъ. Тамъ и похоронили, пока, гд, стало быть, выбросило то ихъ. Приказалъ голова спросить, какова будетъ твоя воля… вотъ и грамота отъ него…

Но Мара, казалось, не слушала гонца, она продолжала глядть на него все тми же остановившимися глазами, а уста ея невнятно шептали одни и т же слова.

— Погибли, погибло все, все погибло!

Машинально взяла она изъ рукъ гонца протянутую грамоту, но, не читая, положила ее на столъ, а сама все шептала:

— Погибло все, все погибло…

Гонецъ давно ушелъ, а Мара Борецкая продолжала сидть, не двигаясь. Что чувствовала она въ эту минуту? Глаза ея съ выраженіемъ безумнаго ужаса глядли куда то вдаль, на лиц блуждала странная улыбка…

И вдругъ страшное, потрясающее рыданіе вырвалось изъ ея груди.

— Господи, за что это? За что ты наказалъ меня, за что прогнвался на великій, славный Новгородъ? Гд вы, сыны мои? Мать сыра земля, разступись, верни мн сыновей моихъ… не мн, великому Новгороду нужны они…

Но зова матери не слыхали сыновья. Тихо, безмятежно продолжали они спать на пустынномъ приморскомъ берегу… Дни и ночи неутшно плакала Мара Борецкая. Всей душой рвалась она туда, въ этотъ холодный край, гд покоились ея сыновья. Крпко любила она ихъ, но, видно, еще крпче любила родной городъ. Не покинула она Новгородъ, не похала облегчить душу свою слезами на могил любимыхъ сыновей.

— Перевернулись бы въ гробахъ кости ихъ, если бы покинула я родной городъ въ его тяжелыя минуты, говорила она, съ новымъ мужествомъ выступая на борьбу съ Московскимъ княземъ. И думалось ей, геройской защитой родного города она лучше всего почтитъ память усопшихъ.

Изнемогалъ въ непосильной борьб Новгородъ Великій, напрягала свои послднія силы Мара Борецкая, а тамъ, въ сверномъ краю, надъ могилой сыновей ея по ея приказу воздвигались стны обители съ церковью во имя св. Николая.

Такъ возникъ Николо-Корельскій монастырь. Выстроила его неутшная мать, горько оплакивавшая гибель своихъ сыновей, строила его истинная дочь Великаго Новгорода, потерявшая въ сыновьяхъ своихъ врныхъ защитниковъ родины.

ЭПИЛОГЪ.

‘За вольный, за честный славянскій народъ,
За колоколъ пью Новогрзда,
И если онъ даже и въ прахъ упадетъ,
Пусть звонъ его въ сердц потомковъ живетъ —
Ой ладо, ой, ладупіко-ладо!’

Проходили года. Много лтъ прошло съ той поры, какъ Мара Борецкая, закованная въ цпи, обливаясь горькими слезами, слдовала за вчевымъ колоколомъ въ Москву.

То, что неясно, туманно представлялось въ думахъ Новгородской посадницы и ея сыновей, то осуществилось наконецъ: на берегу Благо моря, при усть судоходной рки Двины, возникъ большой торговый городъ Архангельскъ. Иноземныя суда, нагруженныя товарами, приплывали къ нему, развилась обширная торговля съ чужими краями. Не новгородскіе удальцы строили его, возникъ онъ по почину правителя Руси Бориса Годунова.

Богатло и развивалось Московское государство. Въ сильной Москв стали забывать мало по малу о борьб съ отдльными княжествами, стали забывать и объ упорномъ сопротивленіи Великаго Новгорода. Но не забывали объ этомъ въ сверномъ краю. Этотъ край былъ нкогда покоренъ новгородскими ушкуйниками, новгородскіе люди заселили его. Ихъ сердца были полны воспоминаніями о былой слав роднаго города, о быломъ могуществ его, о былой свобод… Въ бурю и непогоду чутко прислушивались они къ ударамъ колокола, что раздавались съ колокольни Николо-Корельскаго монастыря. Такъ ужъ заведено было съ самаго его основанія: лишь только разгуляется море, запнятся волны, загудитъ буйный втеръ, на невысокой монастырской колокольн появлялась темная фигура инока. Сотворивъ крестное знаменіе, онъ брался за веревку, и далеко по пустыннымъ окрестностямъ разносились тогда, гулкіе, протяжные удары колокола. Похороннымъ звономъ звучали они надъ могилой преждевременно погибшихъ новгородскихъ удальцовъ и предостерегали заблудившихся путниковъ отъ ихъ печальной участи.

Въ одинъ холодный осенній день 1681 года на Бломъ мор разразилась страшная буря. Съ шумомъ понеслись по волнамъ громадные ледяные утесы, загудлъ втеръ, жалобно закричали быстрокрылыя чайки, зашумло, заволновалось море, и чудился въ его сердитомъ рокот дерзкій вызовъ на борьбу, на состязаніе… И словно въ отвтъ на этотъ вызовъ съ колокольни Николо-Корельскаго монастыря раздался обычный ударъ колокола. Звукъ его, тягучій, глубокій, медленно расходился въ воздух, и, не успвъ замереть, снова повторился. За вторымъ послдовалъ третій… И дрогнули сердца сверныхъ обывателей: то звонилъ только что привезенный изъ Москвы, большой колоколъ, пожалованный Николо-Корельскому монастырю Московскимъ царемъ Федоромъ Алексевичемъ. ‘То звонилъ Новгородскій вчевой колоколъ, хранившійся дотол въ Москв’, говорили потомки новгородскихъ выходцевъ. Такъ ли это было? Былъ-ли дйствительно пожалованный царемъ Федоромъ Алексевичемъ колоколъ тотъ самый, что вислъ нкогда на вчевой башн великаго Новгорода, кто знаетъ? Но имъ хотлось такъ думать и всей душой они врили въ это. Широкой волной разлились въ воздух звуки новаго колокола, заглушивъ на мгновеніе и бурный плескъ волнъ, и завыванье втра, и жалобные крики чаекъ.

Быстре покатились волны морскія, все выше вскидывали он свои блыя гривы, сильне гудлъ втеръ, бушевало, ревло море. Казалось, оно не хотло простить колоколу его минутной побды надъ собой… Гудлъ и монастырскій колоколъ. Все чаще раздавались его удары, словно стремились они во что бы то ни стало заглушить разыгравшуюся бурю… Но грозный противникъ былъ сильне. Чмъ чаще ударяли въ колоколъ, тмъ слабе слышались его звуки: они тонули въ страшномъ рокот моря, въ гром и треск ледяныхъ громадъ.

Вотъ и совсмъ смолкъ колоколъ. И только изрдка, сквозь затихающіе на мгновеніе порывы втра, доносились слабые, словно надорванные звуки его. И тоской отдавались они въ сердцахъ потомковъ славныхъ новгородцевъ. Въ этихъ жалобныхъ, надорванныхъ звукахъ имъ слышалось не одно только горе матери, потерявшей сыновей своихъ. За борьбой одинокаго колокола съ разъяренной стихіей имъ чудилась другая такая же упорная неравная борьба, борьба Великаго Новгорода съ московскимъ властолюбіемъ, замирающіе въ грозномъ рокот бушующихъ волнъ звуки монастырскаго колокола приводили на память послднія минуты свободнаго города, его послднія усилія, его паденіе. Въ этихъ ослабвающихъ звукахъ, казалось имъ, звучали разбитыя надежды новгородской посадницы, ея стоны и вопли надъ поруганнымъ вчевымъ колоколомъ, въ нихъ какъ будто заливалась горючими слезами сама погибшая новгородская свобода.

Прошли вка. Окрпло Московское государство. Давно забыты на Руси новгородскіе вчевые порядки, они отошли въ область исторіи. И только тамъ, на далекомъ свер удары колокола съ колокольни Николо-Корельскаго монастыря продолжаютъ напоминать окрестнымъ жителямъ о былой слав Великаго Новгорода, о былой свобод его. И прислушиваясь къ этимъ гулкимъ, унылымъ звукамъ, въ долгіе зимніе и осенніе вечера, потомки славныхъ новгородцевъ все еще разсказываютъ своимъ внукамъ и правнукамъ про эти ‘дла давно минувшихъ дней, преданья старины глубокой’.

Е. Волкова.

‘Юный Читатель’, No 22, 24, 1901