РАЗСКАЗЪ ИЗЪ ЭПОХИ ОАННА ГРОЗНАГО.
ИЗДАНЕ УЧИЛИЩНАГО СОВТА ПРИ СВЯТЙШЕМЪ СНОД,
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Снодальная типографія.
1910.
(Разсказъ изъ эпохи оанна Грознаго).
I.
Дурное предзнаменованіе.
Много, очень много лтъ тому назадъ,— когда на Руси царствовалъ оаннъ IV-й, прозванный Грознымъ,— на одномъ изъ крутыхъ, обрывистыхъ береговъ рки Москвы, неподалеку отъ матушки блокаменной,— красовалось помстье боярина Никитина — Успенское.
Помстье это было даровано еще дду Никитина за какія-то заслуги, ддомъ государя — великимъ княземъ оанномъ III,— и Никитинъ, какъ-бы желая блеснуть передъ друзьями-пріятелями царской милостью, уложилъ въ него если не половину, то наврное уже треть своего состоянія, отдлавъ собственныя хоромы и примыкающія къ нимъ строенія красиво и богато. Семья боярина состояла, кром его самого и жены, изъ двухъ маленькихъ дочерей: Насти и Сони (первой было восемь лтъ, а второй пять), да трехгодовалаго сына Ванюши, котораго, въ минуту нашего разсказа, мы застаемъ играющимъ на лужайк передъ отцовскимъ домомъ, въ обществ сестры и цлой ватаги холопскихъ, дтей, созванныхъ туда для потхи боярченка. Время было лтнее, день стоялъ жаркій, солнце пекло невыносимо, но юная компанія, казалось, этого не замчала, и только, видимо, старалась улизнуть подальше отъ докучливыхъ глазъ нянюшки да мамушки, расположившихся въ тни подъ высокой, развсистой березой.
— Ну денекъ выдался, нечего сказать!— замтила одна изъ нихъ, женщина еще довольно молодая, по имени Ульяна.
— А что?
— Какъ что! Мста нигд не найти отъ жары.
— И-и-и, родимая,— отозвалась собесдница которой на видъ было уже лтъ около семидесяти,— паръ-то, говорятъ, костей не ломитъ! По мн, морозъ не въ примръ хуже!
И Пахомовна, такъ звали старуху, пересла на солнышко.
— Эй вы, дтки,— обратилась она къ веселой компаніи,— не шумите: пожалуй, еще грхомъ, боярыню разбудите!
— Оставь, бабушка, не разбудятъ!— замтила Ульяна,— Боярская опочивальня далеко, ты вотъ лучше разскажи, какъ это сегодня ночью бда-то приключилась.
— Ахъ, Ульяна, и не спрашивай! Такого страха набрались, что не приведи Господи!
— Ну да какъ же, какъ, все это случилось?— допытывалась Ульяна.
— Какъ случилось? Легли мы это, значитъ, спать совершенно покойно, я только успла донести голову до подушки, да прикрыться одяломъ, какъ вдругъ слышу боярыня кличетъ изъ опочивальни: ‘отопри, Пахомовна, окошко, моченьки нтъ, жарко’!— Я встала, открыла окошко, задернула занавсъ, снова побрела въ свою коморку и, забравшись на кровать, уснула скорехонько. Во сн, какъ теперь помню, все снилось мн такое нехорошее, то срый волкъ съ кошачьей головой, то птицы какія-то заморскія, то рыбы небывалыя… Вс-то они гонятся за мною, да кричатъ таково страшно, что я даже проснулась, присла на постели и начала творить молитву… смотрю, на двор свтаетъ… кругомъ все спокойно… но крикъ продолжается… только тутъ я разобрала, что это кричатъ не зври и не птицы,— а сама боярыня Анна Антоновна. Я со всхъ ногъ бросилась въ опочивальню: ‘что, молъ’, говорю, ‘матушка-боярыня, случилось? Господь помилуй и спаси тебя, нашу сердечную’!… Боярыня, вмсто отвта, все кричать изволила, указывая на скомканное въ ногахъ кровати одяло, гд сидла огромная летучая мышь, проклятая, знать, чрезъ окно влетла. Я сейчасъ же набросила на нее кацавейку, скрутила въ охапку, выкинула вонъ и, крпко на крпко затворивъ раму, снова подошла къ боярын, а боярыня и кричать перестала, лежитъ, словно мертвая. Сбжалась прислуга, вс мы начали охать, да ахать, я принесла святой водицы, три раза съ уголька спрыснула — она, сердечная, очнулась,— ‘ну’, говоритъ, ‘Пахомовна, не къ добру это’.— Я начала успокоивать, а она, наша голубушка, залилась горючими слезами и припомнила, что точно такой же случай былъ съ ея матерью въ тотъ годъ, когда умереть отцу: ‘врно’, говоритъ, ‘какое лихо приключится съ моимъ Василіемъ Петровичемъ, не даромъ онъ замшкался въ Москв — даже ночевать домой не воротился’! Я опять таки стала успокоивать, но ничто не помогло, цлую ночь провозились мы около нея, глазъ не смыкаючи,— стонетъ, да и все тутъ. Приказали разбудить конюха, осдлать самаго лучшаго коня, какой ни на есть въ конюшн, и стремглавъ летть въ Москву, освдомиться, все ли тамъ благополучно съ бояриномъ, сама знаешь, вдь они съ нимъ живутъ душа въ душу, словно голубки какіе.
— Ну что же, послали?
— Послали.
— Да вдь скоро сказка сказывается, а не скоро дло длается, еще когда-то посланный воротится!
— Когда воротится? Да онъ уже давно воротился, пять верстъ туда, пять верстъ назадъ нашимъ скакунамъ ничего не значитъ.
— И чтоже?
— Слава Богу, пока все благополучно, бояринъ приказалъ отвтить, что къ обду будетъ дома непремнно, моя Анна Антоновна посл этой доброй всточки немного поуспокоилась и вздремнула.
Разговоръ по поводу ночного приключенія съ летучей мышью продолжался между двумя собесдницами очень долго и до того увлекъ ихъ обихъ, что он не замтили, какъ дти, бросая и ловя мячикъ, забжали далеко куда-то.
— Не кидай такъ высоко, говорятъ теб,— крикнулъ маленькій бояринъ, сердито топнувъ ножкой на одного изъ мальчишекъ,— но мальчишка, который былъ значительно выше ростомъ и сильне, не обратилъ вниманія на угрозу, продолжая бросать мячикъ попрежнему, остальная ватага съ визгомъ собиралась около нихъ и наперерывъ другъ передъ другомъ игравшіе старались захватить мячикъ въ свои руки. Игра шла очень весело до тхъ поръ, пока кто-то изъ участвовавшихъ, вмсто того, чтобы подбросить мячикъ къ верху, не пустилъ его въ сторону, онъ мгновенно упалъ въ кусты и скрылся изъ виду, вся ватага разбрелась по двору, Ваня въ числ прочихъ отправился также на поиски. Подойдя къ невысокому забору, который отдлялъ боярскій дворъ отъ прозжей дороги и почти весь сплошь былъ засаженъ различными кустарниками, ребенокъ принялся усердно шарить въ кустахъ. Но не усплъ онъ сдлать двухъ шаговъ, какъ вдругъ, гд-то по близости послышался шорохъ, и вслдъ за тмъ изъ-за куста показалась рослая фигура совершенно незнакомаго человка, одтаго въ темносрый кафтанъ изъ грубаго сукна и высокую овчинную шапку, глаза его сверкали какимъ-то дикимъ огнемъ, а смуглое, загорлое лицо, окаймленное черною, окладистою бородою, отличалось чрезвычайно непріятнымъ выраженіемъ. Ваня въ ужас отступилъ назадъ, хотлъ вскрикнуть, позвать няню, наконецъ бжать,— но незнакомецъ, не давъ ему опомниться, моментально схватилъ на руки, зажалъ ротъ и, перескочивъ черезъ заборъ, со всхъ ногъ бросился бжать къ лсу.
Тмъ временемъ, остальныя дти, найдя мячикъ, опять собрались на лужайк и, не замчая отсутствія боярченка, начали бгать, играть и рзвиться попрежнему, искоса поглядывая на Ульяну да Пахомовну, а т, увлеченныя интереснымъ разговоромъ, казалось, совершенно забыли о существованіи Ванюши.
Но вотъ послышался стукъ приближающагося экипажа.
— Должно быть, Василій Петровичъ детъ,— сказала Ульяна, вставъ съ мста, чтобы ближе подойти къ дтямъ.
— Кажись, что такъ,— отозвалась Пахомовна и, приложивъ ко лбу руку зонтикомъ, стала пристально смотрть по направленію къ воротамъ, въ глубин которыхъ дйствительно показалась боярская колымага.
— Какъ чувствуетъ себя боярыня?— обратился Василій Петровичъ къ старушк-нян, когда лошади остановились у подъзда, и Пахомовна, низко кланяясь, подошла къ нему съ привтомъ.
— Теперь, по милости Божіей, затихла, успокоилась, а ночью было очень плохо.
И словоохотливая старуха, слдуя за бояриномъ въ хоромы, снова принялась передавать вс подробности о появленіи летучей мыши.
Ульяна между тмъ, замтивъ, что между играющими дтьми нтъ ея ненагляднаго Ванюши, спросила перваго попавшагося на глаза мальчика, не видалъ ли онъ, куда ушелъ барченокъ.
— Кто его знаетъ!— отозвался послдній, пустившись въ припрыжку ловить мячикъ.
Настя, по годамъ старше всей компаніи, тоже не знала, куда двался Ваня, хотя и указала мсто у забора, гд только-что возился братъ.
Ульяна направилась къ указанному мсту, внимательно осмотрла каждый кустикъ, при чемъ дйствительно замтила, что трава у забора была помята,— но Вани тамъ не оказалось. Бдная женщина въ страшномъ волненіи обжала весь дворъ, заглядывая въ каждый уголокъ и закоулокъ, и нигд не могла напасть на слдъ ребенка. ‘Не забрелъ ли онъ въ горницы?’ подумала она, однако и въ горниц его тоже не оказалось.
— Что?— спросила ее одна изъ прислужницъ, столкнувшись въ галлере.
— Нигд нтъ!— съ отчаяніемъ отвчала Ульяна, и блдная, какъ полотно, едва держась на ногахъ, вошла въ свой небольшой чуланчикъ, который примыкалъ къ дтскому покою: ‘Господь милосердный, помилуй меня!’ — проговорила она съ глухимъ рыданіемъ, павъ на колни передъ образомъ Спасителя,— что я теперь стану длать, куда преклоню несчастную головушку!’
Ульяна знала, что ее ждетъ жестокое наказаніе, и она, не долго думая, побжала изъ дому, какъ полоумная, куда глаза глядятъ.
Въ боярскихъ хоромахъ тмъ временемъ наступила пора обда. Василій Петровичъ, утомившись долгимъ пребываніемъ въ Москв, пожелалъ откушать скоре и, отправившись въ свою опочивальню, заснулъ почти сейчасъ же, боярыня сла за столъ съ дтьми нсколько поздне.
— Гд Ульяна?— спросила она, замтивъ, что около Насти и Сони стоитъ старуха Пахомовна.
Отвта не послдовало.
— Врно, загулялась съ Ванюшей,— снова начала боярыня,— пошли за ними!— пора обдать.
— Вани нтъ, онъ ушелъ, вмшалась Настя.
— Куда ему уйти?
— Туда… Туда… далеко,— залепетала крошечная Соня.
— Куда далеко?
— Далеко… няня пошла искать его…
— Что она говоритъ такое, я въ толкъ не возьму,— обратилась боярыня къ Пахомовн,— куда Ульяна завела Ваню? ты, врно, знаешь?
— Они правду молвятъ,— отозвалась старушка дрожащимъ отъ волненія голосомъ, Ванюши давно нтъ на двор… Ульяна искала его везд… и мы тоже искали.
На лиц боярыни выразился испугъ, сердце ея забилось тревожно, она невольно вспомнила о летучей мыши…
— И что же?..— спросила она упавшимъ голосомъ.
— Не нашли, матушка Анна Антоновна, да и сама Ульяна пропала безъ всти.?
— Господи! что это такое? Ульяна всегда была преданной, исправной женщиной, и я не пойму, куда она могла дться съ ребенкомъ! Распорядись, Пахомовна, подыми на ноги весь домъ, сдлай, что хочешь, только отыщи скоре Ванюшу!
— Да, матушка боярыня, я и безъ твоего велнья давно всю челядь взбудоражила, Ваню ищутъ уже часа два…
Анна Антоновна закрыла лицо руками и горько заплакала, глядя на нее, заплакали об двочки. Сердце Пахомовны обливалось кровью.
— Полно… полно… перестаньте, мои касаточки,— ласково останавливала она своихъ маленькихъ питомицъ,— никто, какъ Богъ! Можетъ, Ваня, съ Его помощью, отыщется… да и ты, голубушка-боярыня, не кручинься раньше времени.
Но Анна Антоновна не унималась, не унимались и боярышни, которыя, словно предугадывая бду, боязливо жались къ Пахомовн и, несмотря на увщанія ея отвдать вкусной похлебки изъ свжихъ грибковъ,— наотрзъ отказались отъ обда.
Прошло около часа мучительныхъ ожиданій, наконецъ на двор показалось нсколько человкъ боярскихъ холоповъ.
— Ну, сударыня Анна Антоновна,— объявилъ одинъ изъ нихъ, подойдя къ открытому окну и низко поклонившись,— дло., видно, плохо, придется доложить боярину, мы объздили везд, гд только можно, но на слдъ маленькаго боярина и Ульяны напасть никакъ не могли!
— Я говорила, что проклятая мышь не къ добру — такъ оно и вышло!— вскричала съ отчаяніемъ боярыня и, какъ снопъ, повалилась на полъ. Пахомовна и еще нсколько находившихся въ комнат женщинъ бросились Поднимать ее, бережно положили на лавку, спрыскивали водою и всми силами старались привести ее въ чувство, наконецъ она очнулась, открыла глаза и сію же минуту приказала сходить за бояриномъ, одна изъ прислужницъ немедленно побжала къ опочивальн.
— Эй ты, Степка,— обратилась она къ дремавшему около двери холопу,— скажи боярину, что Анна Антоновна проситъ его пожаловать, какъ можно, скоре.
— А что такое приключилось?— отозвался холопъ, нехотя поднимаясь съ мста и протирая заспанные глаза.
— Что приключилось?.. Несчастіе…
— Какое?
— Поди еще, разспрашивай! Говорятъ теб — несчастіе!.. Боярыня совсмъ обмираетъ!.. отозвалась двушка и снова побжала обратно.
— Обмираетъ!— повторилъ ‘холопъ,— что это съ ней сегодня во второй разъ лихо какое-то приключается…
И онъ поспшно пошелъ разбудить боярина.
Когда, испуганный обморокомъ жены, Василій Петровичъ вошелъ въ столовый покой, то Анна Антоновна бросилась къ нему на шею и, едва сдерживая рыданія, проговорила въ полголоса: ‘Надъ нами разразилось несчастіе!.. Ванюша пропалъ безъ всти’.
— Какъ Ванюша пропалъ безъ всти?— переспросилъ бояринъ, взглянувъ на жену съ недовріемъ.
— Да, да, пропалъ вмст съ Ульяной, ихъ искали повсюду и нигд не нашли.
— Ужъ не она ли украла ребенка?
— Нтъ, бояринъ, не бери на душу грха подозрвать ее,— вмшалась Пахомовна и разсказала подробно, какъ переполошилась бдная Ульяна, когда замтила, что Вани нтъ на двор вмст, съ другими дтьми.
Не дослушавъ разсказа старушки, бояринъ схватилъ себя за голову, слезы ручьемъ покатились изъ глазъ его, онъ быстро выбжалъ на дворъ и закричалъ громкимъ голосомъ, ‘сдлайте всхъ коней до послдняго, слуги мои врные, за мною на поиски маленькаго боярина Ивана Васильевича!’ Холопы забгали по двору и скоро человкъ двадцать всадниковъ были готовы, аргамаки нетерпливо прыгали подъ ними, самъ бояринъ, накинувъ на себя срый охабень {Охабень — старинная верхняя длинная одежда съ прорхами подъ рукавами и съ четвероугольнымъ откиднымъ воротникомъ.}, слъ на великолпнаго рослаго коня, дубовыя ворота растворились, и вся конница, выхавъ на поле, съ быстротою молніи разсыпалась по разнымъ направленіямъ.
— На дн морскомъ отыщу Ванюшу,— неистово кричалъ бояринъ,— не удастся самому напасть на слдъ похитителя и расправиться съ нимъ, до царя доведу, но такъ дло не оставлю!..
Между тмъ глухіе, отдаленные раскаты грома предвщали надвигавшуюся грозу!..
Верстахъ въ восьми отъ Успенскаго, на небольшой полянк, окруженной со всхъ сторонъ густою чащею березника, уже нсколько дней какъ расположился таборъ кочующихъ цыганъ, этого веселаго, удалаго, беззаботнаго племени, которое всю свою жизнь перезжаетъ съ мста на мсто, думая только о сегодняшнемъ дн, а назавтра что Богъ дастъ! Есть кусокъ хлба, да какая-нибудь теплая бурда, въ род похлебки,— слава Теб, Господи!— а нтъ,— такъ и съ голоднымъ желудкомъ обойдется! Таборъ, о которомъ въ настоящую минуту идетъ рчь, былъ не великъ и состоялъ изъ нсколькихъ душъ одного семейства.
Столпившись подъ ободраннымъ шатромъ, цыгане терпливо пережидали непогоду, только искоса поглядывая на разведенный тутъ же по близости костеръ, надъ которымъ въ закоптломъ чугун кипло какое-то варево,
— Подкинь дровецъ!— обратилась одна изъ женщинъ къ маленькому курчавому цыганенку въ жалкихъ лохмотьяхъ, едва прикрывавшихъ смуглое тльце.
Ребенокъ выпрыгнули изъ-подъ шатра, съежился, какъ бы стараясь этимъ хоть сколько-нибудь защитить себя отъ ливня, и, шлепая босыми ноженками по лужамъ, немедленно исполнилъ приказаніе. ‘Кажись, Яковъ возвращается’, сказалъ онъ, снова юркнувъ подъ намокшее полотно.
— Несетъ что, или нтъ?— спросили присутствующіе.
— Да! И даже что-то большое.
— Хоть бы телятинки гд раздобылъ, или баранинки, или дичинки…
— Куда тамъ до дичинки! Мясу простому рады будемъ!
— Хуже горькой рдьки надола пустая похлебка!
Вс эти замчанія были сказаны въ одинъ голосъ, пока къ шатру подходилъ тотъ самый незнакомецъ съ огневыми, черными глазами, который схвативъ на руки Ваню Никитина, стремглавъ побжалъ съ нимъ по направленію къ лсу,
— Господи!— вскричали женщины, когда, весь промокшій до костей, Яковъ показался въ шатр,— никакъ у него въ рукахъ ребенокъ?
И вс, не исключая даже стараго цыгана Никифора, коновода табора, величаемаго ддкою, обступили вернувшагося товарища.
— Да, боярскаго сынишку раздобылъ,— сказалъ самодовольно Яковъ.
— Ты съ ума сошелъ!— крикнулъ Никифоръ,— вдь барченка не зажаришь, на что онъ намъ? Лишній ротъ только кормить надо: еще хлопотъ, да бдъ съ нимъ наживешь, начнутъ разыскивать, а поймаютъ, всхъ, какъ собакъ, перевшаютъ, по платью видно, что мальчуганъ рода не простого, пожалуй, еще до царя всть-то о его пропаж дойдетъ, тогда что? Иванъ Грозный шутокъ не любитъ, у него расправа коротка! Ступай, сейчасъ отнеси ребенка на старое мсто,
Ваня, между тмъ, стоялъ, прижавшись къ цыгану, сперва онъ плакалъ, надрывался, но потомъ плачъ его перешелъ въ какой-то тихій, жалобный стонъ.
— Неси же, снова крикнулъ Никифоръ,— чего стоишь?
— Куда?
— Какъ куда? на старое мсто!
— Нтъ, спасибо, теперь его тамъ въ самомъ дл спохватились наврное…
— Вотъ то-то и есть, раскусилъ, въ чемъ дло! Какъ же ты, неразумная головушка, раньше не сообразилъ, что длаешь? какой же ты цыганъ посл этого?
И, широко размахнувшись, Никифоръ хотлъ ударить цыгана, но тотъ силой остановилъ его руку и проговорилъ совершенно покойно: ‘не ворчи, ддко, дло сдлано, теперь не воротишь, я укралъ ребенка потому, что мн больно полюбился, а еще того больше понравилась золотая цпочка, которая, словно нарочно, выглядывала изъ-за разстегнутаго ворота и такъ блестла на солнышк, что, увидавъ ее, ты самъ, наврное, не утерплъ бы.
Старикъ, нахмуривъ свои повисшія, сдыя брови и молча, отошелъ въ сторону, а Яковъ вдругъ высоко поднялъ Ваню надъ собою и, со словами: ‘стоитъ ли хлопотать о подобной дряни’, хотлъ было ударить его о землю, но стоявшая около Якова старая цыганка удержала его и принялась уговаривать оставить мальчика въ живыхъ.
— Да на что онъ теб? съ дикимъ хохотомъ отозвался Яковъ,— смотри онъ уже, кажется, еле дышитъ.
— Давай, давай сюда! настаивала цыганка.
— Бери, коли жизнь надола!— замтилъ Никифоръ.
— Что тутъ съ бабьемъ толковать, ддко,— снова заговорилъ Яковъ,— если боишься, прикажи,— сію минуту покончу.
— Хуже будетъ, какъ найдутъ мертвое тло, догонятъ насъ, особливо если кто-нибудь тебя раньше на сел видлъ, нтъ, по моему, одно средство, давайте скоре собираться въ путь, по дорог, можетъ быть, какъ-нибудь придумаемъ подкинуть его въ одной изъ прозжихъ деревень.
Сказано, сдлано. Цыгане живо сложили шатеръ, собрали весь свой хламъ, наскоро пообдали пустою похлебкою и, размстившись въ длинной ободранной телг, запряженной тройкою лошадей, быстро двинулись впередъ. Ваня, защищенный отъ дождя и втра полосатой попоной, заснулъ на рукахъ той самой цыганки, которая почти вырвала его отъ Якова. Вслдствіе непривычной тряски, слезъ и сильнаго испуга, голова несчастнаго ребенка горла, во всемъ тл чувствовалась какая-то гнетущая ломота и истома, онъ по временамъ открывалъ свои прекрасные глаза, дико осматривался кругомъ, начиналъ всхлипывать, но потомъ опять входилъ въ безпамятство и лепеталъ безсвязныя рчи.
Такимъ образомъ цыгане прохали безостановочно верстъ около двадцати пяти и, не дозжая до виднвшагося вдали селенья, остановились, чтобы дать вздохнуть уставшимъ конямъ.
— Какъ же быть съ мальчишкой?— снова возбудилъ вопросъ Никифоръ.
— Подожди,— отозвалась старая цыганка,— я мигомъ добгу съ нимъ до прозжей дороги и тамъ подброшу кому-нибудь.
Съ этими словами она уже начала спускаться съ телги, крпко держа въ объятьяхъ спящаго Ваню, но Яковъ остановилъ ее: ‘а цпочка, а кафтанъ’? сказалъ онъ.
— Ну ладно, возми то и другое, я дамъ ребенку какую-нибудь рубаху, не пустить же его голымъ.
Ваню разбудили, поспшно сняли съ него бархатный кафтанчикъ и тонкое полотняное блье, которое сію же минуту замнили какимъ-то рубищемъ, оставалось взять цпочку съ висвшимъ на ней довольно массивнымъ золотымъ крестикомъ, но цпочка оказалась коротка и не проходила черезъ голову, надо было разорвать ее. Яковъ надясь на свою необычайную силу, которою славился среди товарищей, принялся было за цпочку, какъ вдругъ въ лсу ясно послышался сначала лай собакъ, а затмъ конскій топотъ.
— Скоре, скоре… торопилъ Никифоръ.
Яковъ не принадлежалъ къ числу трусливыхъ и никогда не терялъ присутствія духа, но на этотъ разъ почему-то измнилъ себ, онъ чувствовалъ, что дрожь пробирается по всему его тлу, руки дрожатъ, ноги тоже,— а цпочка по прежнему не поддается, но вотъ, наконецъ, что то хруснуло… Яковъ зажалъ въ кулакъ нижнюю часть разломаннаго пополамъ креста.
— И то хлбъ!— проговорилъ онъ съ досадою, передавая старой цыганк окончательно потерявшаго сознаніе мальчика, съ которымъ она мгновенно скрылась изъ виду.— Никифоръ и Яковъ вздохнули свободне, тмъ боле, что напугавшій ихъ собачій лай и конскій топотъ слышались уже какъ будто дальше и очевидно направлялись въ противуположную сторону…
— А вотъ и я,— послышался немного погодя голосъ старой цыганки.
— Ну что, устроила питомца?
— Устроить-то устроила, только не знаю, что выйдетъ, кажись, мальчишка уже не дышитъ.
И, забравшись на телгу, она начала подробно разсказывать, какъ, подбросивъ Ваню на дорогу, спряталась сама подъ мостъ откуда видла собственными глазами, что прозжавшій мимо купецъ въ рогожной кибитк поднялъ его и увезъ съ собою.
— Отлично!— воскликнулъ Яковъ,— дло уладилось на славу!… И, стегнувъ по лошадямъ, затянулъ одну изъ удалыхъ цыганскихъ псенъ.
По узкимъ немощенымъ улицамъ Москвы замтно было какое-то особенное оживленіе. Народъ сновалъ всюду и даже, несмотря на всеобщій страхъ при вид Кремля, гд жилъ хотя еще очень молодой, но тмъ не мене Грозный царь, при одномъ имени котораго невольно трепеталъ каждый,— теперь съ любопытствомъ старался пробраться туда.
Къ воротамъ кремлевскимъ, то и знай, подъзжали крытыя каптаны {Каптана — старинная карета, колымага.}, изъ нихъ вылзали разряженныя боярыни и боярышни, вс царскіе покои были отворены, разукрашены по праздничному, въ особенности та палата, гд долженъ былъ совершаться назначенный въ этотъ день выборъ государевой невсты изъ многочисленныхъ боярышень, призванныхъ туда по царскому велнью, чуть ли не со всхъ четырехъ сторонъ земли Русской. Стны и потолки довольно обширной палаты этой были расписаны красками, у входа красовалась огромная изразцовая печь, вдоль стнъ тянулись лавки, на нихъ, въ ожиданіи царскаго выхода, чинно возсдало нсколько боярынь, въ правой же сторон палат стояла толпа боярышень. Вс он сіяли свжестью, молодостью, красотою, и, вроятно, для того, чтобы нарядъ не красилъ одну передъ другою, были одты совершенно одинаково, въ блые сарафаны, обшитые золотыми кружевами, такія же повязки, унизанныя дорогими бусами, и жемчужныя ожерелья. На лиц каждой изъ нихъ замчалось сильное волненіе: еще нсколько минутъ,— дубовая дверь сосдней комнаты откроется, въ палату войдетъ государь, и тогда ршится, на чью долю выпадетъ царскій престолъ, имя благоврной государыни, а съ нимъ безконечные поклоны и почести… Сильно бьются сердца двичьи, хорошенькія головки, то и знай, поворачиваются по направленію къ двери… Но вотъ, наконецъ, стоявшіе около царскаго мста часы пробили два, дверь тихо скрипнула, и на порог показался одинъ изъ приближенныхъ царскихъ бояръ съ извстіемъ, что государь изволитъ шествовать. Боярыни быстро поднялись со скамей, а боярышни выстроились въ нсколько рядовъ вдоль свjей палаты, на щекахъ ихъ выступилъ яркій румянецъ, и сердца забились еще тревожне. Царь оаннъ тмъ временемъ, только что сдлавъ передъ образомъ три земныхъ поклона, собирался дйствительно шествовать изъ своихъ покоевъ, какъ вдругъ услыхалъ подъ окномъ какой-то необычайный шумъ.
— Пустите!— кричалъ сильный мужской голосъ,— мн только одно слово молвить батюшк-царю, а затмъ пусть казнятъ меня, коли окажусь виновнымъ.
— Что тамъ за шумъ?— спросилъ государь, и на лиц его выразилось неудовольствіе,— кто осмливается нарушать мой покой въ такую важную минуту?
Окружающіе бояре стояли въ недоумніи, но ни одинъ не смлъ двинуться съ мста.
— Узнать!… проговорилъ государь, нахмуривъ брови, что всегда служило у него знакомъ сильнаго гнва.
Два стольника сію же минуту бросились исполнить его приказаніе, и черезъ минуту вернулись съ отвтомъ, что нкто бояринъ Никитинъ почти силою проложивъ себ путь къ царскимъ палатамъ, проситъ милости выслушать его по собственному очень важному длу.
— Нашелъ время!… сквозь зубы проговорилъ Грозный.
Голосъ Никитина между тмъ раздавался попрежнему, въ немъ слышалось столько истиннаго непритворнаго горя, столько мольбы, столько страданія, что онъ невольно хваталъ за сердце каждаго, но оаннъ оставался равнодушенъ.
— Сковать ему руки и ноги,— проговорилъ онъ совершенно спокойно,— чтобы разъ навсегда отучить безпокоить не во-время своего государя….
И, знакомъ пригласивъ свиту слдовать за собою, направился въ палату. Два приближенныхъ боярина несли за нимъ на золотыхъ блюдахъ — одинъ ширинку изъ блой тафты съ вышитымъ двуглавымъ орломъ,— другой — перстень съ алымъ камнемъ, для врученія той избранниц, которую государь назоветъ своей невстой.
При вход царя, вс низко поклонились. Верховная боярыня, согласно обычаю, вывела двицъ на середину палаты и поставила — какъ разъ передъ царскимъ мстомъ. Минутъ пять сидлъ молодой государь на своемъ раззолоченномъ стул съ высокою спинкою, молча оглядывая боярышень-красавицъ, наконецъ привсталъ, медленно сошелъ съ престола, взялъ съ блюда платокъ и перстень, и тихимъ, мрнымъ шагомъ подошелъ ближе къ невстамъ. Вс глаза обратились на него, длинныя бороды бояръ казалось сдлались еще длинне, боярыни стояли словно окаменлыя, а боярышни едва дышали. Вотъ прошелъ царь мимо перваго выстроившагося ряда красавицъ, завернулъ во второй, остановился передъ дочерью боярина Романа Юрьевича Захарьина-Кошкина — Анастасіей Романовной и, со словами: ‘избираю тебя царицею Русскаго государства’, подалъ ей перстень и ширинку.
Голова боярышни закружилась, ноги задрожали, она не смла врить въ истину всего случившагося, боясь, не сонъ-ли это, но тмъ не мене не потеряла присутствія духа, почтительно поклонилась, дрожащею рукою приняла дары и взглянула на него полными слезъ глазами: ‘Буду любить тебя, государь, больше жизни’, говорилъ этотъ взглядъ: ‘постараюсь отвратить отъ злыхъ длъ и направить на все благое ‘.
Государь подвелъ ее къ приготовленному заране аналою, гд уже давно, въ полномъ облаченіи, ожидало духовенство. Начался молебенъ, затмъ послдовало поздравленіе, посл котораго Анастасію Романовну, какъ будущую царицу, проводили въ отведенныя для нея и ея родителей царскія палаты, гд она должна была находиться до дня свадьбы.
Иванъ же Васильевичъ долго еще пировалъ съ боярами, но, странное дло, на этотъ разъ пиръ ихъ имлъ какъ будто иной характеръ, онъ уже не отличался обычной безшабашной удалью, въ которой каждый словно старался затопить какое-то безысходное горе и съ полнымъ самозабвеніемъ отдавался дикому, неестественному веселью. Государь, вроятно, все еще находясь подъ чарующимъ впечатлніемъ взора невсты, старался, какъ можно, доле сохранить въ себ то свтлое чувство, которое нежданно, негаданно проснулось въ немъ, онъ словно берегъ, лелялъ это чувство, словно боялся, что вотъ, вотъ оно изчезнетъ… и во время пира велъ себя какъ-то сдержанно и любовно!
А въ это время бояринъ Никитинъ, который посл продолжительныхъ, напрасныхъ поисковъ своего Ванюши, ршился на послднее средство — идти къ царю,— скованный по рукамъ и ногамъ, томился уже въ темниц.
Темницы на Руси въ то время отличались невообразимымъ ужасомъ, ихъ называли погребами, ямами, черными избами, помщались он большею частію по монастырямъ. Днемъ и ночью одинаково тамъ царствовала тьма непроглядная, стны не только были покрыты плсенью, но по нимъ постоянно сочилась даже грязная вода, на полу валялась сгнившая солома, и кром низкой деревянной двери, окованной желзомъ, да крошечнаго задвижного оконца, черезъ которое заключенному подавали пищу, не было отдушины для воздуха и свта, если же послдній отъ времени до времени появлялся, то означалъ одно изъ двухъ,— или въ темницу вводили новаго узника, или брали оттуда стараго для того, чтобы отвести на казнь.
Въ такую-то ужасную, пропитанную міазмами, могилу и былъ брошенъ отецъ маленькаго Вани, бояринъ Василій Петровичъ Никитинъ. Въ первую минуту своего заключенія несчастный бояринъ находился въ какомъ-то забытьи, онъ не чувствовалъ и не сознавалъ ничего, что вокругъ длается, но затмъ, когда, наконецъ, началъ приходить въ себя, то съ ужасомъ замтилъ, что на обнаженныхъ ногахъ его гремятъ цпи, а сверхъ сорочки надтъ желзный обручъ, къ которому прикована такая же желзная цпь, прикрпленная противоположнымъ концомъ къ стн,— вмсто мягкаго боярскаго пуховика, подъ нимъ была накидана полугнилая солома. Кругомъ царствовала тьма непроглядная, да тишь могильная…. Бояринъ задрожалъ всмъ тломъ. Напрасно старался онъ напрягать зрніе и слухъ, везд было попрежнему тихо и темно. Тогда онъ началъ мало по малу припоминать все случившееся и, сообразивъ, что надъ головой его разразилось новое несчастіе, и что теперь для него навсегда потерянъ не только Ваня, но и вся остальная семья, даже собственная жизнь, закрывъ лицо руками, громко зарыдалъ…. Глухо раздались рыданія его среди этой ужасной гнилой конуры…. Но вотъ вдали, надъ сводами, послышались чьи-то тяжелые шаги… съ каждой минутой они приближались все ближе и ближе… вотъ сквозь узкую дверную скважину прямой нитью протянулся слабый свтъ свчи, вотъ щелкнулъ замокъ, скрипнула дверь на своихъ заржавленныхъ петляхъ и отворилась…. На порог показался тюремный служитель съ фонаремъ въ рукахъ и два вооруженныхъ воина. Сердце боярина дрогнуло, голова закружилась…. Онъ понялъ, что роковая минута наступила, воины пришли за нимъ, чтобы вести на казнь,— и, павъ на колни, началъ горячо молиться….
— Встань, бояринъ,— сказалъ одинъ изъ воиновъ, подойдя ближе.
— Не торопи,— отозвался Никитинъ,— неужели я, въ послдній разъ въ жизни, не могу излить душу свою передъ Господомъ!
— Встань, говорятъ, батюшка-государь жалуетъ теб свободу!
Никитинъ взглянулъ недоврчиво и по прежнему оставался на колняхъ, но, когда явилось еще двое людей, чтобы снять съ него оковы, набожно перекрестился со словами: ‘Господи, благодарю тебя’! и, послдовавъ за воинами, снова увидалъ свтъ Божій, который такъ недавно еще -считалъ для себя навсегда потеряннымъ.
Маленькій Ваня, оставленный цыганкою на прозжей дорог въ совершенно-безсознательномъ состояніи, былъ дйствительно поднятъ хавшимъ мимо новгородскимъ купцомъ Григоріемъ Сазоновымъ, который, бережно уложивъ ребенка на колни, привезъ его въ свою семью, состоящую изъ старухи-жены, да нсколькихъ подручныхъ приказчиковъ.
— Это еще что за новости,— набросилась на Сазонова его супруга,— мало у насъ съ тобою своихъ заботъ, что чужого ребенка приволокъ?— кричала она во все горло и, плавно переваливаясь съ боку на бокъ своимъ грузнымъ тломъ, подошла поближе взглянуть на еле дышавшаго мальчика.
— Да онъ чуть живъ?— добавила она съ испугомъ, и принялась читать мужу длинную нотацію относительно того, что не миновать имъ грха да бды съ чужимъ, опасно больнымъ ребенкомъ.
— Послушай, Андреевна…— нсколько разъ пытался перебить ее купецъ, но Андреевна, не внимая ничему, продолжала кричать по прежнему до тхъ поръ, пока, наконецъ, натшившись вдоволь, почти въ изнеможеніи опустилась на одну изъ простыхъ деревянныхъ лавокъ, составлявшихъ все убранство свтлицы.
Тогда Сазоновъ, воспользовавшись перерывомъ рчи супруги, разсказалъ ей совершенно покойно и обстоятельно, какъ было дло.
— Неужели могъ я загубить христіанскую душу, оставить мальчишку умереть одного на большой дорог,— добавилъ онъ въ заключеніе, едва сдерживая слезы.
— Ну ладно, ладно, въ самомъ дл, не повсятъ насъ за найденыша. Пойдемъ, небось усталъ съ дороги-то, проголодался, а мальчугана я препоручу Игнатьичу.
Игнатьичъ, одинъ изъ приказчиковъ, старикъ лтъ шестидесяти, былъ добрйшей души человкъ, онъ охотно взялъ на свое попеченіе найденыша, и, при помощи сосдней знахарки, облегчилъ его страданія.
Когда Ваня пришелъ въ себя, то первымъ дломъ схватился рученками за висвшій на груди золотой крестикъ и, увидавъ, что онъ разломанъ пополамъ, горько заплакалъ, потворяя слова мамы: ‘смотри, Ваня, береги крестикъ, онъ сохранитъ тебя отъ всего дурного, потеряешь или сломаешь,— худо будетъ!’
— Игнатьичъ старался успокоить мальчика, который при всемъ желаніи никакъ не могъ вспомнить, гд и какими судьбами случилось несчастье съ крестикомъ. Выздоровленіе между тмъ шло быстро. Недли черезъ три Ваня совершенно оправился, но странное дло — никакъ не могъ онъ додуматься, что съ нимъ такое было, онъ зналъ, что у него есть мать, отецъ, сестры, няня Пахомовна, потомъ еще другая няня, которую зовутъ Ульяной,— всхъ ихъ отлично помнилъ въ лицо, помнилъ родительскій домъ, обширный дворъ, злополучную игру въ мячикъ и неожиданное появленіе рослаго дтины съ огневыми, черными глазами… но что было дальше — забылъ окончательно.
Сазоновъ сдлалъ было нсколько попытокъ напасть на слдъ его родителей, но, какъ и надо было ожидать, вслдствіе дальняго разстоянія Москвы отъ Новгорода,— он остались безъ успха. Проходили недли, мсяцы, года,— Ваня, или, какъ его по большей части называли, ‘найденышъ’, привыкъ и освоился въ дом своихъ благодтелей, вс окружающіе обходились съ нимъ довольно хорошо, ласково, кускомъ, какъ говорится, не обижали, лъ и пилъ онъ съ одного стола съ хозяевами, но помщался въ прикащичьемъ флигел вмст съ Игнатьичемъ, который научилъ его многимъ молитвамъ, часто разсказывалъ о жизни святыхъ и внушалъ понятія о Бог и объ истинной христіанской вр.
Прошло около восьми лтъ. Чмъ старше становился Ваня, тмъ больше и больше находилъ удовольствія въ бесд со своимъ добрымъ старымъ другомъ, не любилъ только, когда послдній, называя его бездомнымъ сиротою, говорилъ, что шалить и рзвиться ему такъ, какъ шалятъ да рзвятся другія дти, не слдуетъ.
— Почему же не слдуетъ, ддушка?— спросилъ однажды Ваня.
— Потому, дружокъ, что это могутъ длать т дти, у которыхъ есть отецъ, мать,— которые, однимъ словомъ, сами по себ что-нибудь значатъ, а ты что? найденышъ, безъ роду и племени, теб надо жить тише воды, ниже травы!
Пока Ваня былъ совсмъ маленькій, онъ не придавалъ никакого значенія словамъ старика Игнатьича, но затмъ съ годами, когда сдлался умне, слова Игнатьича тяжело отзывались на его дтскомъ сердечк, онъ становился мраченъ, угрюмъ и, запрятавшись куда-нибудь въ уголъ, плакалъ иногда по цлымъ часамъ о своей горькой дол.
Въ одну изъ такихъ невеселыхъ минуть, когда Ван было какъ-то особенно грустно, онъ вышелъ за ворота Сазоновскаго дома и, свъ на завалинк, принялся безсознательно смотрть на игравшихъ неподалеку мальчиковъ.
— Иди къ намъ!— окликнулъ его одинъ изъ нихъ, по имени Гришутка.
— Нтъ, оставь, не хочется!
— Ну, вотъ, не хочется! Иди!
Ваня отрицательно покачалъ головою. Ему и играть не хотлось, да и зналъ онъ, что Игнатьичъ не любилъ, когда онъ игралъ вмст съ Гришуткою, мальчикомъ съ очень дурными наклонностями. Но мальчуганъ, точно нарочно, такъ настойчиво принялся уговаривать, что Ваня въ конц концовъ не могъ отказаться и нехотя послдовалъ за нимъ къ забору, гд нсколько человкъ оборванныхъ, грязныхъ ребятишекъ играли въ городки и бабки. Ваня сейчасъ же замтилъ, что Гришутка играетъ нечестно и, пользуясь неопытностію товарищей, дурачитъ ихъ на каждомъ шагу, онъ хотлъ было остановить его или предупредить остальную компанію, но Гришутка, догадавшись о его намреніи, взглянулъ на него такими страшными глазами, что Ваня только прикусилъ языкъ и молча отошелъ въ сторону.
Игра кончилась: побжденные мальчики разбжались, а Гришутка опять присталъ къ Ван.
— Пойдемъ ко мн, я угощу вкусными баранками,— сказалъ онъ ему шепотомъ.
— Врешь, никакихъ баранокъ у тебя нтъ.
— Есть, честное слово — есть, пойдемъ.
— Но откуда могъ ты взять ихъ?
— А теб не все равно — откуда? пойдемъ, говорятъ, угощу на славу.
Ваня долго не ршался, но потомъ таки сдался на увщанія Гришутки, и направился въ горницы, чтобы попросить позволенія, Гриша послдовалъ за нимъ.
Когда они вошли въ свтлицу, то застали жену Сазонова, сидящую передъ столомъ, на которомъ красовалось нсколько серебряныхъ кубковъ и прочей въ этомъ род домашней утвари. Купецъ ожидалъ къ обду какого-то знаменитаго гостя и хотлъ не только угостить его на славу, но еще достать изъ разныхъ погребовъ и сундуковъ все, что было у него красиваго и дорогого.
Передъ толстою Андреевной стояла работница и, подъ ея надзоромъ, тщательно вытирала вынутыя сокровища.
— Вамъ что?— спросила Андреевна вошедшихъ мальчиковъ.
— Гришутка зоветъ меня на минутку, можно сбгать?— спросилъ Ваня.
— Ступай, только вернись скоре, потому что сегодня дома работы много, что-нибудь поможешь, ожидаемъ богатаго, знатнаго гостя, надо принять, какъ слдуетъ.
— Не запоздаю,— отозвался Ваня и, снова, повернувъ къ двери, побжалъ въ Приказчичій флигель, чтобы надть новый кафтанъ и шапку. Гришутка же, пристально устремивъ свой взглядъ на серебряные кубки, незамтно подкрался къ столу, ловко схватилъ дв штуки и, совершенно спокойно поклонившись хозяйк, тихими шагами вышелъ изъ свтлицы.
— Смотри,— крикнула ему въ слдъ купчиха,— не задержи моего молодца, онъ мн нуженъ.
Но Гришутка не слыхалъ и не видлъ ничего, онъ съ ужасомъ замтилъ, что кубки не входятъ въ карманъ его изорваннаго зипуна, и страшно боялся быть настигнутымъ на мст преступленія. Одинъ кое-какъ удалось ему впихнуть за пазуху, но для другого — мста нигд не находилось.
‘Что тутъ длать?’ мысленно проговорилъ маленькій воришка, ‘бросить на полъ,— значитъ, прямо уличить себя въ краж, отнести назадъ — еще того хуже, а идти дальше и’ держать въ рукахъ,— опять бды наживешь. Ваня первый увидитъ и подниметъ цлую исторію’! И онъ началъ отчаянно озираться на вс стороны.
Вдали между тмъ слышались приближающіеся шаги, Гришутка, растерявшись еще боле, хотлъ уже пуститься бжать прямо, куда глаза глядятъ, какъ вдругъ замтилъ, что на мст, въ числ прочаго платья, виситъ ниже другихъ овчинный тулупчикъ Вани. Въ одинъ прыжекъ подлетлъ онъ къ шубенк, опустилъ кубокъ въ боковой карманъ и, выйдя на встрчу къ Ван, отправился съ нимъ по направленію къ собственному жилищу. Въ свтлиц между тмъ шло дятельное приготовленіе для встрчи дорогого гостя, никто не замтилъ пропажи. Хозяева и прислуга были слишкомъ озабочены, и когда Ваня вернулся дйствительно очень скоро, то засталъ пиръ въ самомъ разгар.
По приказанію Андреевны, онъ, переодвшись въ домашнее платье, помогалъ прислуг мыть и чистить посуду, дло это ему было знакомое, онъ всегда исполнялъ его очень скоро и ловко, но на этотъ разъ работа какъ-то не спорилась.
— Да что съ тобою?— крикнула купчиха, которая для большаго порядка находилась тутъ-же.
Ваня ничего не отвтилъ, онъ былъ сильно смущенъ тмъ, что Гришутка, угостивъ его баранками и надававъ ему ихъ еще въ дорогу, сознался, что они у него краденые, Ван было совстно и себя, и другихъ, ему казалось, что, съвъ эти краденые баранки, онъ самъ сдлался воромъ. Онъ припомнилъ слова добраго Игнатьича, который нсколько разъ въ своихъ задушевныхъ бесдахъ толковалъ, какъ стыдно и гршно брать чужое… И много, много еще чего въ этакомъ род пронеслось въ голов ‘найденыша’, доброе, неиспорченное сердце его разрывалось на части.
— Что это у тебя карманъ-то оттопырился?— спросила Ваню работница, стоящая рядомъ, и не дожидаясь отвта, опустила въ него руку.
— Смотрите-ка, смотрите,— обратилась она къ присутствующимъ,— какія прелести водятся у нашего найденыша,— и высоко подняла надъ головою цлую вязанку осыпанныхъ макомъ, баранокъ.
— Откуда Богъ послалъ?— съ улыбкою спросила купчиха.
Ваня совсмъ растерялся.
— Нашелъ…— пролепеталъ онъ едва слышно, боясь сказать правду, чтобы какъ-нибудь не дошло до родителей Гришутки.
— Странное дло! Такая находка не часто встрчается.
И, покачавъ головою, хозяйка переглянулась съ работницею.
Слова эти больно отозвались въ душ мальчика, онъ понялъ, что его заподозрли въ краж баранокъ, и проплакалъ всю ночь, стараясь уткнуться лицомъ въ подушку, чтобы Игнатьичъ, спавшій рядомъ, не замтилъ его слезъ и не сталъ допытываться причины: солгать ему онъ никогда бы не ршился, а сказать правду — боялся Гришутки. Только къ утру, когда на двор уже начало свтать, найденышъ, окончательно выбившись изъ силъ, заснулъ, наконецъ, крпкимъ сномъ, но это продолжалось не долго: его разбудили громкіе голоса приказчиковъ, говорившихъ, о какой-то краж.
‘Господи! неужели кто нибудь провдалъ про баранки’!… подумалъ Ваня, сердце его забилось тревожно… онъ сталъ прислушиваться… но рчь, оказалось, шла не о немъ. Прикащики толковали, что у Сазоновыхъ пропало два серебряныхъ кубка, и что они вн себя отъ досады.
У Вани отлегло отъ сердца, бдняга даже набожно перекрестился подъ одяломъ, но тмъ не мене, все таки немного взволновавшись за своихъ благодтелей, сейчасъ же всталъ, одлся и побжалъ въ свтлицу.
А въ свтлиц былъ цлый содомъ. Сазоновъ, не смотря на свое обычное спокойствіе и хладнокровіе, кричалъ, сердился, безпрестанно повторялъ, что если воръ добровольно не сознается, то онъ будетъ дйствовать силою. Андреевна бросалась изъ угла въ уголъ, словно угорлая, плакала, причитывала, и тоже, по примру супруга, грозила чуть-чуть не смертною казнью тому, кто въ конц концевъ окажется виновнымъ. Ваня вполн раздлялъ общее горе и вмст съ тмъ душевно сожаллъ несчастную прислугу, которая съ блдными, разстроенными лицами сновала по всему дому.
Такимъ образомъ, въ тщательныхъ, хотя напрасныхъ поискахъ прошелъ цлый день, къ вечеру Сазоновъ какъ будто немного поуспокоился, но супруга его свирпствовала попрежнему, она сама, несмотря на свою грузную фигуру, шарила по всмъ уголкамъ и закоулкамъ, обыскивала прислугу, приказчиковъ, не пощадила даже Игнатьича, жившаго у нихъ въ дом очень давно и всегда пользовавшагося всеобщимъ довріемъ.
— Нигд нтъ, точно въ воду канула пропажа! сказала она и, присвъ къ окну рядомъ съ мужемъ, грустно опустила голову. Наступило мертвое молчаніе, которое, судя по опечаленнымъ лицамъ того и другого, вроятно, продолжалось бы очень долго, ежели бъ не наступилъ часъ ужина. Старики направились въ сосдній покойникъ, гд застали давно ожидавшаго ихъ Ваню. Ужинъ прошелъ монотонно,— никто почти не говорилъ ни слова, и еще того меньше кушалъ. Наконецъ, когда подали послднее блюдо, пшеничный каравай съ медомъ, отъ котораго также вс отказались, Сазоновъ приказалъ Ван сходить на конюшню, посмотрть врно ли заданъ лошадямъ кормъ, прибавивъ, что, если ужъ разъ завелись домашніе воры, врить никому не слдуетъ. Ваня поспшно вышелъ изъ за стола, чтобы исполнить приказаніе ‘батюшки’, какъ называлъ Ваня купца, направился въ сни, гд вислъ овчинный тулупъ, снялъ его съ гвоздя, и такъ какъ въ сняхъ было темно, то снова вернулся въ горницу, чтобы одться. Онъ только что хотлъ скоре набросить тулупчикъ на плечи, какъ вдругъ изъ кармана выпалъ серебренный кубокъ…. Купчиха взвизгнула, Сазоновъ въ недоумньи развелъ руками…. Ваня, ничего не понимавшій, стоялъ точно громомъ пораженный.
— Такъ-то ты намъ отплатилъ за хлбъ-за соль, негодный воришка?— закричала Андреевна на пріемыша и, съ силою схвативъ его за волосы, начала таскать по комнат и угощать колотушками.
— Анна Андреевна, голубушка, дорогая,— молилъ Ваня, заливаясь слезами, не бейте меня, не сердитесь, я не виноватъ, видитъ Богъ, не виноватъ!
— Скажите, пожалуйста, онъ не виноватъ!… Должно быть, кубокъ по щучьему велнью попалъ въ карманъ полушубка, или ты нашелъ его вмст съ баранками, мало-бить, тебя убить надо, голубчикъ!— Съ этихъ лтъ занимаешься подобными длами, что же будетъ, когда вырастешь?
И Андреевна принялась еще усердне колотить его по спин своей тяжеловсной рукою.
— Сейчасъ говори, гд другой кубокъ?— вмшался Сазоновъ все время молча слдившій за энергической расправой жены.
— Не знаю,— отвчалъ Ваня, рыдая, ей Богу не знаю!
— А коли не знаешь, такъ я съ тобою расправлюсь иначе….
И, вырвавъ несчастнаго ребенка изъ рукъ разсвирпвшей Андреевны, купецъ безжалостно вытолкалъ его на дворъ, объявивши, что, ежели онъ осмлится явиться обратно безъ кубка, будетъ запоротъ до смерти. Ваня очутился одинъ на улиц.
Хотя часъ былъ еще не слишкомъ поздній, но кругомъ царствовала полнйшая тишина, такъ какъ предки наши имли обыкновеніе заканчивать свою дневную дятельность очень рано. Нигд почти не было видно огней, вс уже спали, улицы были совершенно безлюдны, темны, потому что о фонаряхъ тогда не имли даже понятія и вполн довольствовались луннымъ освщеніемъ, когда оно было. А въ эту злосчастную для Вани ночь снгъ валилъ густыми хлопьями, продолжавшаяся съ самаго утра мятель, подгоняемая сильными порывами втра, немилосердно крутилась въ воздух, съ шумомъ проносилась по всему городу, словно радуясь широкому простору… Одинъ только Ваня былъ свидтелемъ ея потхи, но Ваня не видлъ и не замчалъ ничего, что длается вокругъ, онъ все себ шелъ впередъ, безъ оглядки, а куда — и самъ не вдалъ, шелъ, до тхъ поръ, пока вдругъ услышалъ позади себя знакомый голосъ, который называлъ его по имени…. Ваня остановился и распозналъ голосъ Игнатьича.
— Ванюша, обожди,— силился кричать старикъ, путаясь въ снжныхъ сугробахъ, коли тебя, сиротинку, выгнали изъ дому, то и мн тамъ оставаться нечего, коли посл безпорочной, двадцатилтней службы вздумали и меня обыскивать, какъ какого-нибудь вора, оба мы съ тобой люди бдные, неимущіе! Пойдемъ же скитаться по блому свту, куда глаза глядятъ…. Можетъ быть, еще какъ-нибудь съ Божьей помощью родителей твоихъ отыщемъ, тогда они и мн, старику, наврное, не дадутъ умереть съ голоду.
Ваня вмсто отвта крпко обнялъ Игнатьича и зарыдалъ….
Въ одномъ изъ небольшихъ женскихъ монастырей, расположенныхъ въ верстахъ пятидесяти отъ Москвы, только что ударили къ вечерн. Протяжный звонъ церковнаго колокола уныло раздавался въ воздух, призывая инокинь на молитву, и вс он, одтыя въ суконныя рясы и шерстяныя длинныя мантіи, вереницею потянулись къ храму изъ своихъ келлій. Вечерня началась обычнымъ порядкомъ, старичокъ — священникъ, облаченный въ плохенькую, поношенную ризу, служилъ медленно, не торопясь, хоръ монахинь плъ протяжно, совершенно — особеннымъ, монастырскимъ напвомъ, толпа молящихся почти исключительно состояла изъ тхъ же самыхъ монахинь, такъ какъ обитель, о которой идетъ рчь, была построена въ весьма уединенномъ мст и рдко посщалась посторонними богомольцами.
Монахини разсыпались по всей церкви, он тихо перебирали деревянныя четки и усердно длали земные поклоны. Но вотъ служба кончилась…. Мать игуменья, получивъ благословеніе священника, уже взялась за посохъ, чтобы идти обратно въ свою келью, какъ вдругъ церковная дверь распахнулась и въ храмъ вбжала одна изъ послушницъ.
— Батюшка-государь изволитъ жалoвaть!… прошептала она съ волненіемъ.
— Кто теб сказалъ?… Какъ жаловать?… Куда жаловать?— переспросила игуменья.
— Къ намъ, въ обитель!… Я сама своими глазами видла царскія кибитки….
На двор дйствительно слышался скрипъ полозьевъ и побрякиваніе безчисленнаго множества бубенчиковъ. Игуменья смутилась, смутился самъ священникъ, смутились и остальныя монахини. Имя Грознаго наводило паническій страхъ на каждаго….
Священникъ, однако, первый сдлалъ надъ собою усиліе, чтобы казаться спокойнымъ, онъ вошелъ въ алтарь, веллъ подать новое облаченіе, взялъ въ руки крестъ и, въ сопровожденіи всего клироса, вышелъ на паперть — встртить высокаго гостя. Монастырскій дворъ, между тмъ, былъ заставленъ кибитками, изъ одной повозки вышелъ оаннъ вмст съ царицей Анастасіей. Поднявшись на высокое крыльцо, они приложились ко кресту и, при стройномъ пніи монахинь, вошли въ церковь, гд сейчасъ же начался молебенъ, посл котораго царица пожелала сказать нсколько словъ игумень.
— Что прикажешь, матушка-государыня? отозвалась послдняя съ глубокимъ поклономъ.
— Слыхала я, что у тебя въ обители есть образъ Угодника Николая, шитый бисеромъ, и вотъ сегодня, прозжая мимо, мн захотлось взглянуть на него.
Игуменья попросила государыню слдовать за нею на противоположный конецъ храма, гд образъ былъ врзанъ въ стну. Государыня, остановившись около довольно большой иконы, залюбовалась ею.
— Чья это работа?— спросила она игуменью.
— Одной изъ моихъ монахинь, матушка-царица.
— Она и теперь у тебя въ обители?
— Даже, вроятно, здсь въ храм и, коли желаешь, сію. минуту явится передъ твои царскія очи.
— Да, я рада была-бы видть ее.
Игуменья передала волю государыни стоявшей около послушниц, та подошла къ столпившимся въ сторон монахинямъ и, вызвавъ одну изъ нихъ, подвела къ Анастасіи Романовн.
Это была женщина еще не особенно старая, съ блднымъ лицомъ и задумчивыми срыми глазами, въ которыхъ выражалась какая-то особенная, глубокая, затаенная грусть. Чмъ дольше смотрла на нее добрая царица, тмъ больше казалась она ей привлекательною.
— Какъ зовутъ тебя?— спросила Анастасія Романовна монахиню.
— Аполлинаріей, матушка-государыня.
— Давно находишься въ обители?
— Да лтъ, пожалуй, около восьми будетъ.
— Есть семья, родители?
— Нтъ, государыня, я совершенно одинока.
Царица молча отвела глаза на икону.
— Твоя работа мн чрезвычайно нравится,— продолжала она посл минутнаго молчанія,— сдлай для меня точно такой же образъ, только на-половину меньше.
— У меня даже въ настоящее время имется такой, но онъ еще не совсмъ оконченъ, ежели прикажешь, матушка-государыня, я потороплюсь, чтобы, по прошествіи самаго короткаго срока, доставить его твоей царской милости.
Государыня знакомъ поблагодарила Аполлинарію и, простившись съ игуменьей, вмст съ царемъ и свитой снова вышла на крыльцо, сла въ кибитку на прежнее мсто и выхала за монастырскія ворота.
Монахини долго еще стояли на монастырскомъ двор, толковали о неожиданномъ посщеніи царя, и- царицы, припоминая мельчайшія подробности ихъ разговора, радовались за Аполлинарію, что она побываетъ въ Москв и, главное, въ палатахъ государевыхъ…. А царскія кибитки, между тмъ, быстро скрылись изъ виду.
оаннъ Грозный, какъ извстно по исторіи, несмотря на свой жестокій, неукротимый нравъ, отличался необыкновенною набожностію и любилъ, отъ времени до времени, длать объзды по окружнымъ монастырямъ. Таковъ былъ и настоящій объздъ. Путешествіе- продолжалось уже около недли, царь притомился…. Выхавъ изъ только что посщенной обители, онъ прилегъ къ углу кибитки, плотне завернулся въ свою роскошную лисью шубу, и только что хотлъ вздремнуть, какъ вдругъ лошади, вроятно, испугавшись чего-то особеннаго, неожиданно шарахнулись въ сторону, кибитка чуть-чуть не опрокинулась. Царь открылъ глаза и насупилъ брови.
— Стой!— крикнулъ онъ, оглядываясь на вс стороны, но кругомъ не было замтно ничего особеннаго.
— Коли не умешь держать возжей,— обратился тогда Грозный къ перетрусившему не на шутку кучеру,— то лучше жилъ-бы въ пастухахъ!.
Слова эти не предвщали ничего хорошаго, кучеръ поблднлъ, какъ полотно.
— Батюшка-царь!— взмолился онъ, снявъ шапку,— не казни! Помилуй, не я тому виною.
— А кто-же?— отозвался государь, и на губахъ его скользнула язвительная улыбка.
— Скажу, коли дозволишь.
— Ну ладно, говори, я слушаю.
— Въ то время, какъ мы подъзжали къ лсу, изъ глубины канавы вдругъ показался какой-то странникъ, лошади испугались и рванулись въ сторону, это случилось такъ нежданно-негаданно, что я ничего съ ними не могъ подлать.
И дйствительно, въ эту минуту съ кибиткой поравнялся.странникъ.
— Это ты, старый хрнъ, надлалъ столько переполоха,— вскричалъ государь, взглянувъ на старика.
Встртившись лицомъ къ лицу съ Грознымъ, странникъ, въ свою очередь, онмлъ отъ ужаса и до того растерялся, что ршительно ничего не могъ отвтить.
— Связать его и бросить въ сани,— крикнулъ государь,— по прізд въ Москву расправиться съ нимъ!…
— Не дамъ я вязать ддушку!— вдругъ по, слышался голосъ ребенка, за спиною старика — Не дамъ! Не дамъ!… и, крпко охвативъ рученками станъ странника, мальчикъ не допускалъ къ старику никого изъ прислуги.
— Ддушка ни въ чемъ не виноватъ, онъ спокойно лежалъ въ канав и отдыхалъ, потому что мы идемъ издалека, и оба очень утомились…. Оставьте-же! оставьте!…
