Глбъ Успенскій*).
Глбъ Успенскій*).
*) Русская Мысль, кн. IX.
СТАТЬЯ ТРЕТЬЯ.
Народъ въ произведеніяхъ Успенскаго.
СТАТЬЯ ТРЕТЬЯ.
Народъ въ произведеніяхъ Успенскаго.
I.
II.
III.
IV.
М. Протопоповъ.
‘Русская Мысль’, кн.X, 1890
Глеб Успенский, Протопопов Михаил Алексеевич, Год: 1890
Время на прочтение: 38 минут(ы)
Прежде чмъ подойти къ ближайшему предмету этой статьи, необходимо остановиться на одномъ пункт, имющемъ довольно важное значеніе для нашей общей темы. Въ тысячахъ страницъ, написанныхъ Успенскимъ, есть одна, преисполненная самаго горячаго негодованія и даже злости, вообще столь-несвойственной дарованію Успенскаго. Понятно, нужны были очень серьезныя причины, чтобы вывести изъ терпнія этого кроткаго и добродушнаго писателя, чтобы бытописца превратить въ обличителя, юмориста въ сатирика, спокойнаго, хотя и не равнодушнаго аналитика въ запальчиваго полемиста. Причины были дйствительно серьезны. Съ замчательною проницательностью, съ инстинктомъ и вдохновеніемъ истиннаго таланта, Успенскій предугадалъ тотъ переворотъ въ общественныхъ симпатіяхъ и стремленіяхъ, который въ настоящую минуту мы можемъ наблюдать въ его полномъ развитіи. ‘Довольно! довольно! довольно! Дайте и намъ, и намъ… не все же мужикъ, мужикъ, мужикъ…’ — вотъ какъ десять лтъ тому на* задъ формулировалъ Успенскій новое, въ то время еще только зарождавшееся настроеніе общества. Вотъ на встрчу этимъ-то претензіямъ Успенскій и послалъ слдующую страстную тираду:
‘И такъ, во вс эти двадцать пять лтъ мужикъ и ложный взглядъ’а мужика мшали вамъ что-нибудь длать? Это вы, вслдствіе ложныхъ взглядовъ на мужика, господствовавшихъ въ литератур, начали новую эру тмъ, что въ двадцать разъ увеличили въ Россію ввозъ шампанскихъ винъ и опереточныхъ актрисъ, просадивъ на нихъ сначала выкупныя свидтельства, потомъ лса и земля? Ложные взгляды на мужика не давали вамъ возможности пикнуть ни по части, образованія вашихъ дтей, ни по части всевозможныхъ хищеній, всевозможныхъ неправдъ и всевозможныхъ колотушекъ въ разныя части собственнаго вашего тла? Мужикъ не давалъ проходу къ кассамъ расхищавшихся банковъ, въ милліардныхъ грабежахъ войны, въ мутной вод подпольнаго взяточничества? Мужикъ не давалъ вамъ ходу, когда, даже въ качеств свдущихъ людей, вы ровно ничего путнаго не могла сказать, хотя и не можете имть иныхъ цлей, кром блага народа? Отъ ложныхъ взглядовъ въ литератур, вы, въ теченіе двадцати лтъ, въ семи стахъ губернскихъ земскихъ собраніяхъ и въ восьми тысячахъ уздныхъ земскихъ собраніяхъ, могли только вотировать прибавки къ жалованью господина становаго пристава, а по всмъ прочимъ вопросамъ могли выражать какія-то необыкновенныя ‘безпредльная’ чувства? Это все мужикъ обездоливалъ васъ, не давалъ вамъ проходу (проходу, проходу не давалъ!) къ настоящему длу?… А, между тмъ, черезъ каждые три года, и по узднымъ, и по губернскимъ городамъ, васъ собирали для того, чтобы напомнятъ о томъ, что вы въ самомъ дл должны имть какія-нибудь благія цлы. Чрезъ каждые три года восемьсотъ уздныхъ и семьдесятъ губернскихъ каедральныхъ протопоповъ увщевали васъ шествовать безбоязненно по предначертанному пути, напоминая вамъ, что вы потомки предковъ, что предки были древле краеугольными камнями и что вы также должны быть краеугольными… А за все въ буфетъ, да въ буфетъ!’ (Наконецъ, нашли виноватаго!)
Все это чрезвычайно зло мтко и въ общемъ смысл совершенно справедливо. Справедливо,что мужикъ нашъ ни въ жизни, ни въ литератур ровно никому не мшаетъ, справедливо, что забота о благ мужика должна быть главною заботой всякаго серьезнаго общественнаго дятеля, справедливо и то, что въ интересахъ мужика сдлано гораздо меньше, чмъ онъ того заслуживаетъ. Пятьдесятъ лтъ тому назадъ Блинскій писалъ: ‘Люди, которые презираютъ народъ, видя въ немъ только невжественную и грубую толпу, которую надо держать постоянно въ работ и голод, такіе люди теперь не стоятъ возраженій: это или глупцы, или негодяи, или то и другое вмст’. Пятьдесятъ лтъ прошли не даромъ для нашего самосознанія и теперь уже какъ-то неловко слишкомъ настаивать на томъ, что народъ, хотя бы уже только въ силу своей подавляющей численности, является главнйшимъ факторомъ нашей жизни, котораго благосостояніе, развитіе, прогрессъ есть благосостояніе, развитіе, прогрессъ всей страны. Отрицать этотъ фактъ — не мысль, не врованіе, не идеалъ, а именно фактъ, ясный, какъ день, твердый и устойчивый, какъ скала, могутъ теперь только ‘глупцы или негодяи, или то и другое вмст’.
Но именно поэтому, т.-е. потому, что только ‘глупцы или негодяи’ могутъ вопіять: ‘довольно! не все же мужикъ, мужикъ, дайте и намъ!’ — именно поэтому и нтъ возможности вмнять обществу въ вину его теперешнее относительное равнодушіе къ народу. Нтъ такого общества, въ которомъ не было бы глупцовъ и негодяевъ, но нтъ и общества, которое сплошь состояло бы изъ глупцовъ и негодяевъ. Запальчивость Успенскаго, защищающаго самую дорогую свою святыню, понятна и естественна, но несправедливость, все-таки, остается несправедливостью. Нтъ, не вс ‘начали новую эру тмъ, что въ двадцать разъ увеличили въ Россію ввозъ шампанскихъ винъ и опереточныхъ актрисъ’: новая эра ознаменовалась также увеличеніемъ въ двадцать разъ числа народныхъ школъ. Относительно ‘пиканья’ по части образованія, всевозможныхъ хищеній и неправдъ санъ Успенскій безъ труда припомнитъ факты довольно выразительные, которые отнимутъ отъ этого его упрека почти всю силу. Дале, никакъ нельзя утверждать, что приснопамятные наши свдущіе люди ‘ровно ничего путнаго не могли сказать’. Такое утвержденіе недурно для памфлета, но не годится для исторіи. Были сужденія и предложенія очень ‘путныя’, клонившіяся именно ко благу ‘мужика’, и если они не получили осуществленія, то не потому, конечно, что предлагавшіе ихъ люди имли пристрастіе къ опереточнымъ пвицамъ. Наконецъ, вотированья ‘прибавки къ жалованью господина становаго пристава’ дйствительно бывали и ничего худого въ этомъ нтъ, потому что и господину становому приставу сть, пить надо, но чтобы ‘въ теченіе двадцати лтъ’ во всхъ губернскихъ и уздныхъ земскихъ собраніяхъ смогли только заниматься вопросомъ о жалованьи становому — это обвиненіе слишкомъ неправдоподобно, чтобы быть сколько-нибудь серьезнымъ.
Можно идти дальше. Можно спросить: точно ли ‘мужикъ’ такъ-таки совсмъ, ни прямо, ни косвенно, неповиненъ въ томъ, что оптимистическій взглядъ на него общества или извстной части общества мало-по-малу превратился въ скептическій и даже иногда прямо въ пессимистическій? Съ другой стороны, точно ли надо быть непремнно глупцомъ или негодяекъ, чтобы по-пилатовски умыть руки въ вопросахъ и всей хаотической неурядиц деревенской жизни? Въ послднемъ роман г. Боборыкина На ущерб одинъ изъ самыхъ симпатичныхъ персонажей говоритъ объ одномъ видномъ дятел: ‘профессуру потерялъ и на своемъ народолюбіи ничего не выиграетъ… До сихъ поръ ни онъ, ни другіе, подобные ему, не хотятъ понять, что простой народъ — противъ нихъ, а они-то его обсахариваютъ’. Не хотятъ понять… Въ томъ-то и дло, что многіе слишкомъ хорошо поняли и пришли къ выводамъ, логическая несостоятельность которыхъ несомннна, но психологическую почву которыхъ указать не трудно. Если, какъ насъ увряютъ наши авторитетнйшіе народовъды и народолюбцы и впереди всхъ и громче ихъ всхъ Глбъ Успенскій,— если народъ питаетъ къ намъ глубочайшее, почти органическое недовріе, если въ самыхъ доброжелательныхъ и искреннихъ чувствахъ нашихъ онъ подозрваетъ лицемріе, въ самыхъ безкорыстныхъ, а иногда и самоотверженныхъ поступкахъ нашихъ усматриваетъ только подвохъ и обманъ, если, несмотря ни на что, онъ не хочетъ признать въ насъ людей и видитъ въ насъ только ‘господъ’, т.-е., по его понятію, такихъ существъ, которыя неизвстно зачмъ прозябаютъ на бломъ свт, если, наконецъ, вслдствіе такого взгляда, онъ ежеминутно готовъ утопить въ ложк воды самаго пламеннаго народолюбца и считаетъ это не только нравственнымъ, но чуть ли и не богоугоднымъ дломъ,— если все это факты, если все это правда, то, скажите, неужели неестественно, что въ нашей душ поднимается, наконецъ, нкоторая горечь, что мы начинаемъ чувствовать себя оскорбленными, и оскорбленными неправо, что въ насъ возмущается, наконецъ, чувство личнаго достоинства, та законная гордость, которая запрещаетъ человку навязывать свою любовь, свои услуги, свое участіе? Въ самомъ дл, вдь, что-жь?— насильно милъ не будешь и — ты самъ того хотлъ, Жоржъ Данденъ! Не хочешь читать Толстаго — продолжай читать Бову, не хочешь учиться и знать — продолжай врить въ чорта, въ блую Арапію и въ людей съ песьими головами, не вришь мн и отталкиваешь меня — наслаждайся жизнью въ удавовыхъ кольцахъ Колупаева и услаждайся краснорчіемъ Сладкопвцева. Чмъ хуже, тмъ лучше.
Я не говорю, чтобы такое отношеніе къ длу было разумно и справедливо. Но я говорю, что такое отношеніе психологически-естественно, извинительно, не безнравственно. Оно неразумно и несправедливо потому, что гд безсознательность, тамъ нтъ отвтственности, гд непониманіе, незнаніе, тамъ нтъ грха и нтъ обиды: ‘отпусти имъ’… Но легко такъ разсуждать и не легко въ самомъ дл такъ чувствовать. Легко ‘обсахаривать’, т.-е. идеализировать народъ какъ абстрактъ и мудрено ‘обсахаривать’ его въ живыхъ, практическихъ сношеніяхъ съ нимъ. ‘Все это почтенные Несторы-лтописцы, Дафаны, Авироны, Авраамы и… Хамы, между прочимъ’,— сказалъ однажды Успенскій о деревенскихъ старикахъ, и въ этомъ, въ этой, кажущейся или дйствительной, двойственности народнаго духа и народной физіономіи источникъ огромныхъ и разнообразныхъ недоразумній. На основаніи общихъ философскихъ, психологическихъ и историческихъ соображеній, народъ нашъ — добродтельнйшій и всякаго уваженія заслуживающій Авраамъ, на основанія практическихъ сношеній съ нимъ — онъ несомнннйшій Хамъ. Лестно и почетно принадлежать къ этому великому народу, который перенесъ столь тяжелыя испытанія и, тмъ не мене, по слову поэта, ‘широкую, ясную грудью дорогу проложитъ себ’. Въ то же время, съ отдльными представителями этого народа, съ этимъ Петромъ, съ этимъ Сидоромъ, съ этою Дарьей нтъ пока никакой возможности жить и надо спасаться отъ нихъ въ городъ. Истинное торжество всяческой безсмыслицы и всевозможнаго сумбура!
Кто виноватъ — у судьбы не допросишься,
Да и не все и равно?
Публицистъ Успенскій знаетъ, кто виноватъ: безпутная и бездльная русская интеллигенція. Но у художника Успенскаго мы находимъ, наприм., такой эпизодъ. Петербургскій дятель нкто Иванъ Ивановичъ Полумраковъ, утомясь Петербургомъ и вообще ‘паршивою цивилизаціей’, какъ онъ выражался, отправился отдохнуть на дон природы, среди ‘добрыхъ и простыхъ деревенскихъ нравовъ’. Вмсто ожидаемаго Авраама, Иванъ Иванычъ обрлъ именно Хама, о чемъ Успенскій такимъ образомъ повствуетъ:
‘Главнйшею причиной неудачи Ивана Ивановича было то, что онъ никоимъ образомъ не могъ добиться отъ народа мало-мальски искреннихъ человческихъ отношеній, такихъ, при которыхъ, съ одной стороны, Иванъ Ивановичъ могъ бы открыть свою душу и чистосердечно сказать: ‘бери!’ — а съ другой, чтобы и народъ деревенскій также бы распахнулъ свое нутро, также бы радушно сказалъ Ивану Ивановичу: ‘Получай, баринъ, тепло-то!’ Даже и тни такихъ отношеній онъ не могъ добиться отъ народа. Й немудрено: у Ивана Ивановича — большой окладъ. Поэтому, едва Иванъ Ивановичъ поселился въ деревн, какъ деревня повяла, что за ея долготерпніе Господь послалъ ей доходную статью. Очевидно, баринъ живетъ на готовыя деньги,— очевидно, онъ долженъ потреблять, тратить деньги — и вотъ съ первыхъ же дней по прізд между усадьбой, гд ихъ Иванъ Ивановичъ, деревней, гд обитали мужики, установилсь самыя неискреннія отношенія: ни одинъ человкъ не приближался къ усадьб ‘безъ своекорыстныхъ цлей’. Вотъ идетъ мужичокъ, идетъ, повидимому, просто поговорить, побесдовать — что особенно было бы пріятно Ивану Ивановичу,— а, глядишь, на цлъ окажется, что онъ, этотъ простосердечный-то человкъ, пришелъ только затмъ, чтобъ заставить Ивана Ивановича брать у него мясо. Случилось Ивану Ивановичу отказать,— этотъ человкъ, встртившись на другой день, и не поклонился, точно въ глаза не видалъ онъ Ивана Ивановича’ (Малые ребята)..
Разумется, Иванъ Ивановичъ вернулся изъ деревни глубоко разочарованный и, по всей вроятности, присоединилъ и свой голосъ къ хору голосовъ, восклицавшимъ: ‘довольно о мужик!’ Конечно, онъ неправъ: не довольно и никогда не будетъ ‘довольно о мужик‘, но мы видимъ, все-таки, что переломъ въ воззрніяхъ Ивана Ивановича произошелъ не случайно, не безъ повода, не отъ легкомыслія. Какъ вс серьезные идейные и нравственные процессы, этотъ переломъ принесъ Ивану Ивановичу не жало огорченій и даже страданій, и эти страданія почтенны, какъ страданія сердца объ утраченномъ чувств, какъ страданія духа объ исчезнувшей вр. Въ этомъ клик ‘довольно о мужик!’ Успенскій усматриваетъ только доказательство зачерствлаго эгоизма современнаго культурнаго человка, тогда какъ на самомъ дл этотъ кликъ во многихъ случаяхъ — именно выраженіе разочарованія или признаніе въ своемъ практическомъ безсилія. ‘А мн что за дло? Что и жалть, коли нечмъ помочь?’ — этотъ некрасовскій стихъ иметъ тотъ же самый смыслъ, какъ и возмущающій Успенскаго кликъ: ‘довольно о мужик!’
Иванъ Ивановичъ Полумраковъ — типъ, т.-е. представитель цлой общественной группы, и именно той самой группы, по адресу которой Успенскій направилъ столько язвительныхъ упрековъ. Въ Иван Иванович, ‘какъ солнце въ малой капл водъ’, отражается цлое поколніе и цлая эпоха. Успенскій, повторяю, очень врно предугадалъ то апатическое, хладнокровное, равнодушное отношеніе къ народу, которое характеризуетъ переживаемое нами время, но отнесся къ этому равнодушію безъ анализа. Разъ навсегда поршивъ, что изъ нашей Назареи ничего путнаго произойти не можетъ, онъ пріискалъ для объясненія новаго общественнаго настроенія причины фривольныя и ничтожныя и обрушился на насъ всею тяжестью своего негодованія. Конечно, его воля. Но вотъ что до крайности любопытно: негодуя на интеллигенцію за ея недостаточное вниманіе къ народу, за охлажденіе къ мужику, Успенскій, въ то же время, напрягаетъ вс силы своего таланта для доказательства, что мужикъ до тхъ только поръ хорошъ, нравственно чистъ и во всхъ отношеніяхъ безукоризненъ, пока огражденъ ‘властью земли’ отъ всякихъ постороннихъ вліяній,— въ томъ числ, конечно, и отъ вліянія интеллигенціи! Распутать этотъ логическій или діалектическій узелъ я не берусь, но разрзать его — попробую.
Прежде всего, я попрошу у читателя позволенія сдлать одно указаніе довольно личнаго свойства. Писавши свои статьи о Толстомъ, я счелъ себя вправ только мимоходомъ отмтить личность солдата Каратаева, не останавливаясь для подробнаго ея анализа. ‘Это пантеистическое любованье жизнью, отличающее Каратаева, едва ли составляетъ типическую черту всего русскаго’ — вотъ почти все, что я сказалъ въ то время объ этомъ знаменитомъ тип. Хотя я выражался условно (‘едва ли’), тмъ не мене, мое убжденіе было совершенно твердо, то именно убжденіе, что въ личности Каратаева очень мало типическаго и ровно ничего серьезнаго, важнаго, глубокаго. Стучаться, въ отворенную дверь — занятіе столько же скучное, сколько и безсмысленное, и я не счелъ нужнымъ убждать читателя въ томъ, въ чемъ онъ, по моему предположенію, давно уже былъ убжденъ. Мн казалось (и, сознаюсь, продолжаетъ казаться), что для человка, признающаго прогрессъ фактомъ, цивилизацію благомъ, развитое сознаніе и самосознаніе могучимъ и благодтельнымъ орудіемъ, — для такого человка не должно существовать никакихъ колебаній въ воззрніяхъ на препрославленную каратаевскую непосредственность. Я писалъ о Толстомъ для людей, ‘какъ вы да я, какъ цлый свтъ’, для людей, чтущихъ науку и разумъ, и вотъ почему я хладнокровно обошелъ ‘круглое и вчное олицетвореніе духа простоты и правды’, какъ величаетъ Толстой своего героя. Я не сомнвался въ своемъ читател, былъ увренъ, что его не разбираетъ желаніе, обуявшее нкогда Вольтера, когда онъ прочиталъ Руссо,— желаніе начать ходить на четверенькахъ, и мн казалось неприличнымъ истощаться въ доказательствахъ, что человку подобаетъ ходить только на ногахъ, а не на ногахъ и рукахъ.
Оказывается, что я поступилъ опрометчиво и легкомысленно. Фактъ налицо: писатель, котораго мы по праву признавали въ значительной степени ‘своимъ’, и, притомъ, писатель, глубже всхъ вдумывавшійся въ народную жизнь,— этотъ писатель торжественно признаетъ Платона Каратаева ‘типическимъ лицомъ, въ которомъ наилучшимъ образомъ сосредоточена одна изъ самыхъ существенныхъ группъ характернйшихъ народныхъ свойствъ’. Съ фактическою стороной вопроса приходится помириться: Успенскій — спеціалистъ, ему и книги въ руки, и если онъ признаетъ, что въ личности Каратаева обрисована цлая существенная группа характернйшихъ народныхъ свойствъ, то, вроятно, такъ оно и есть на самомъ дл. Во всякомъ случа, тутъ мы безоружны противъ Успенскаго: онъ своими глазами видлъ, своими перстами осязалъ, тогда какъ мы если что и знаемъ о жизни, характер, нравахъ нашего народа, то знаемъ лишь книжнымъ образомъ, черезъ посредство другихъ и, главнымъ образомъ, черезъ посредство того же Успенскаго. Но, признавая фактъ, какъ фактъ, право суда надъ этимъ фактомъ мы оставляемъ за собою. Фактическія показанія Успенскаго имютъ для насъ почти обязательную силу, и мы принимаемъ ихъ цликомъ, но его сужденія объ этихъ фактахъ, его выводы изъ нихъ подлежатъ свободной критик.
Припомнимъ, какія именно типичнйшія черты отмчаетъ Успенскій у Каратаева, въ формулахъ и характеристикахъ самого Толстаго: ‘Жизнь Каратаева, какъ онъ самъ смотрлъ на нее, не имла смысла, какъ отдльная жизнь. Она имла смыслъ только какъ частица цлаго, которое онъ постоянно чувствовалъ. Привязанностей, дружбы, любви, какъ понижалъ ихъ Пьеръ, Каратаевъ не имлъ никакихъ, но онъ любилъ и любовно жилъ со всмъ, съ чмъ его сводила жизнь, и въ особенности съ человкомъ… Пьеръ чувствовалъ, что Каратаевъ, несмотря на всю ласковую къ нему нжность, ни на минуту бы не огорчился разлукой съ нимъ…’ Эта выборка сдлана изъ романа Толстаго Успенскимъ. Она не полна и по мр надобности мы будемъ приводить изъ того же романа другія черты, характеризующія Каратаева.
И такъ, вотъ первая и основная черта: Каратаевъ любилъ всхъ и вся въ совокупности я никого и ничего въ отдльности. Въ чисто-психологическомъ отношеніи, въ отвлеченномъ смысл, эта черта въ высшей степени замчательна. Она знаменуетъ собою такую высоту умственнаго развитія или — что во многихъ отношеніяхъ одно и то же — такую нравственную чистоту и душевную красоту, какія встрчаются не часто. Кого любилъ или къ чему имлъ пристрастіе напр., Фаустъ, этотъ мудрецъ, исчерпавшій всю науку, поглотившій все знаніе, достигшій послднихъ вершинъ разумнія? Или кого любилъ самъ творецъ Фауста — Гёте, который ничего не оставилъ ‘подъ солнцемъ живымъ безъ привта’, который съ природою одною жизнью дышалъ,
Ручья разумлъ лепетанья,
И говоръ древесныхъ листовъ понималъ,
И чувствовалъ травъ прозябанье…
Любить истину, какъ выраженіе ‘абсолютнаго единства въ безконечномъ разнообразіи’, какъ идею, которая ‘живетъ и дышетъ и въ бурныхъ отливахъ и приливахъ морей, и въ шелест листьевъ, и въ журчаньи ручьи, и въ слез младенца, и въ улыбк красоты, и въ вол человка, и въ ‘тройныхъ созданіяхъ генія’ {Литературныя мечтанія Блинскаго, I, 24.}, значитъ любить жизнь не въ частныхъ ея сторонахъ, а въ цломъ, и любить человка не въ личностяхъ, а въ человчеств. Tout comprendre — c’est tout pardonner — и не только простить, но и полюбить, потому что это естественно, потому что это нормальный процессъ развивающагося чувства. Когда Христу, углубившемуся въ бесду съ Его учениками, сказали, что Его мать безпокоится о Немъ и ищетъ Его, Онъ отвтилъ, указывая на тснившихся вокругъ слушателей: ‘Вотъ матерь Моя и вотъ братья Мои’. Не эллина и не іудея, не раба и не свободнаго, но ближняго училъ Онъ любить, т.-е. всякаго человка, носящаго образъ и подобіе Божіе, безъ различія національностей и сословій. Это высоко, но, какъ и все высокое, очень просто. Человкъ-скотъ любитъ только себя, человкъ толпы любитъ только непосредственно близкихъ ему людей — свою семью и своихъ интимныхъ друзей, человкъ идеи любитъ свою партію, свое общество, наконецъ, свою страну, но только Богочеловкъ или человкобогъ, возвысившійся до полнаго сліянія съ идеаломъ, можетъ охватить своею мыслью и согрть своимъ чувствомъ всю жизнь, во всемъ ея разнообразіи, и все человчество или даже все живущее во всей его совокупности.
Простодушный и невжественный солдатъ Каратаевъ оказывается какъ разъ на высот этой всепрощающей и всеобъемлющей любви. ‘Жизнь Каратаева, какъ онъ самъ смотрлъ на нее, не имла смысла какъ отдльная жизнь’. Что это такое, какъ не полное отсутствіе эгоизма?Для чистокровнаго эгоиста ‘иметъ смыслъ’ и значеніе именно только его личность и его жизнь. Люди, вещи, явленія хороши или дурны въ его глазахъ постольку, поскольку они способствуютъ или препятствуютъ его благосостоянію, его комфорту, его счастію. ‘Она имла смыслъ только какъ частица цлаго, которое онъ постоянно чувствовалъ’. Это формула самаго чистаго и высокаго альтруизма. Каратаевъ ‘постоянно чувствовалъ’ то, что вс мы, люди обыкновенные, чувствуемъ только въ торжественные моменты своего бытія, въ рдкія минуты энтузіазма и страстнаго увлеченія, когда намъ становится очевидною вся ничтожность нашихъ обыденныхъ интересовъ и стремленій, кажущихся столь важными для насъ въ спокойномъ, не взволнованномъ состояніи нашемъ. Каратаевъ ‘любилъ свою шавку, любилъ товарищей, французовъ, любилъ Пьера, который былъ его сосдомъ’,— дальше въ этомъ направленіи едва ли можно идти. Понятна эта любовь къ шавк, какъ понятна любовь тюремнаго узника къ пауку, къ мыши, ко всякому живому существу, смягчающему ужасъ полнаго одиночества, еще понятне любовь къ товарищамъ-солдатамъ,— на людяхъ и смерть красна,— но полюбить человка не толькб чуждаго, но и враждебнаго міра, и — еще боле — полюбить враговъ, ежедневно, ежеминутно оскорблявшихъ и религіозныя, и патріотическія чувства,— это уже не просто любовь, а подвигъ любви, не личная благодушная кротость только, а выраженіе и результатъ органической, стихійной резиньяціи. Успенскій — къ слову сказать — опустилъ въ своей выборк это указаніе Толстаго на любовь Каратаева даже къ французамъ, но, конечно, не потому, что нашелъ эту черту неправдоподобной или не типичной. Въ другомъ мст и по иному поводу онъ нарисовалъ даже цлую маленькую картинку именно въ этомъ самомъ дух: ‘Припоминается нашъ солдатикъ Кудинычъ, который, прослуживъ двадцать пять лтъ Богу и государю, теперь доживаетъ вкъ въ караулк на огород, пугая воробьевъ… Онъ весь израненъ, избитъ, много дрался и имлъ враговъ изъ разныхъ націй, а поговорите-ка съ нимъ, врагъ ли онъ имъ? А поляки какъ? Поляки тоже народъ ничего, народъ чистый… Добрый? Поляки народъ, надо такъ сказать, народъ добрый, хорошій… Она, полька, ни за что тебя, напримръ, не допуститъ въ сапогахъ… напримръ заснуть ежели… А черкесы? Ты дрался съ черкесами? Эва! Мы черкеса перебили смты нтъ! Довольно намъ черкесъ извстенъ, лучше этого народу, надо сказать прямо, не сыщешь. Вс его враги — добрые люди, неизвстно зачмъ бунтуютъ… Всхъ онъ усмирилъ, и вотъ теперь сидитъ въ караулк, тачаетъ что-то, разговариваетъ съ собаченкой Кургузкой и, вспоминая прошлое, говоритъ: охъ, грхи-грхи тяжкіе!’ (Больная Совсть). Не можетъ быть сомннія, что Каратаевъ и Кудинычъ — люди одного и того нравственнаго типа, а, стало быть, и по этому пункту (т.-е. по признанію за своими героями способности любить враговъ) между Толстымъ и Успенскимъ существуетъ полная солидарность.
‘Привязанностей, дружбы, любви Каратаетъ не имлъ никакихъ, но онъ любилъ и любовно жилъ со всмъ, съ чмъ его сводила жизнь, и въ особенности съ человкомъ…’ Конечно, это только вспомогательный штрихъ, а не самостоятельная черта, только развитіе основнаго тезиса. Дружба и любовь въ нашемъ смысл есть непремнно личное предпочтеніе и личное пристрастіе на основаніи какъ нашихъ индивидуальныхъ свойствъ, такъ и свойствъ того, кого мы любимъ или съ кмъ мы дружимъ. Каратаевы любятъ иначе,— не за то, что вы добры или злы, печальны или веселы, красивы или некрасивы, богаты или бдны, а за то, что вы человкъ, т.-е. за такое свойство, которое не составляетъ принадлежности извстной личности или извстнаго класса, типа, народа, а является достояніемъ всхъ и каждаго. ‘И полынь на своемъ корню ростетъ’,— говорятъ они при встрч съ новымъ явленіемъ, и все становится яснымъ, понятнымъ и даже любезнымъ и, милымъ для нихъ. Это боле чмъ покорность передъ существующимъ фактомъ, это именно почти фаталистическая резиньяція и это боле чмъ простая терпимость — это именно пантеистическая любовь. Это вотъ что:
Смертный! Сил насъ гнетущей
Покоряйся и терпи,
Спящій въ гроб — мирно спи,
Жизнью пользуйся живущій!
Наконецъ, ‘слова и дйствія Каратаева выливались изъ него такъ же равномрно, необходимо и непосредственно, какъ запахъ отдляется отъ цвтка. Онъ не могъ понять ни цны, ни значенія отдльно взятаго дйствія или слова’. Эта черта дорисовываетъ портретъ, и она дйствительно необходима. Каратаевъ всегда вренъ себ, всегда въ мир съ собою, совершенно въ той же степени (но и совершенно въ другомъ род), въ какой вренъ себ человкъ, овладвшій идеею настолько, чтобы не смущаться никакими противорчіями.
Каратаевъ часто говорилъ совершенно противуположное тому, что онъ говорилъ прежде, но и то, и другое было справедливо, т.-е., конечно, справедливо субъективно, согласно съ его личностью отвчало его чувствамъ и вытекало изъ его совсти. Эта всегдашняя врность самому себ, въ одно и то же время, и высочайшее счастье, и величайшая нравственная заслуга: счастье потому, что для такого человка наслажденіе я долгъ — одно и то же, заслуга потому, что осуществить въ себ самомъ идеалъ значитъ наилучшимъ образомъ защитить его, доказать его правду и жизненность.
Таковъ Каратаевъ. Яркій и удивительный нравственный образъ, не правда ли? Самъ того не зная и не подозрвая, этотъ человкъ во всемъ объем исполнилъ евангельскую заповдь — сталъ сердцемъ какъ дти к въ награду обрелъ на земл царствіе небесное. Представьте себ передъ такимъ чистымъ образомъ художника-психолога, врод Толстаго или Успенскаго. заране ясно, что онъ привлечетъ къ себ самыя живыя ихъ симпатіи, причемъ совершенно естественно въ глазахъ этихъ художниковъ пріобртутъ особенное значеніе т силы, которыя создали и сохранили эту идеальную душевную чистоту. Каратаевъ ничего не знаетъ и все иметъ: не ясно ли, что для счастія, для невинной и безгршной жизни нтъ ни малйшей надобности въ умственномъ развитіи? Кто вкусилъ плода отъ древа познанія, тому нтъ мста въ раю, кто размышляетъ, изслдуетъ, испытываетъ, тотъ впадаетъ въ противорчія и въ разладъ съ собою, тотъ колеблется и сомнвается, а это душевное состояніе именно и есть тотъ адъ, который приготовленъ для дтей и адептовъ грховной человческой цивилизаціи. Какъ извстно, именно путемъ этихъ заключеній пошла мысль Толстаго, что же касается собственно Успенскаго, то, какъ мы уже видли и еще увидимъ, онъ нершительно пріостановился на полпути: Каратаевъ и по его мннію высокъ и прекрасенъ, но, въ то же время, ‘по совсти, цивилизація выдумала массу добра для человчества’.
Подойдемъ еще поближе къ Каратаеву и посмотримъ на него не какъ на самостоятельный нравственный міръ, а въ связи съ другими нашими требованіями. Если Каратаевъ можетъ служить для насъ нравственнымъ идеаломъ, то совершенно въ томъ же смысл, въ какомъ общественный?’ идеаломъ можетъ служить для насъ жизнь дикихъ племенъ. Разв члены этихъ племенъ не абсолютно свободны и не абсолютно равноправны? Разв затмъ каждый изъ этихъ членовъ не представляетъ собою образецъ всесторонняго развитія? Дикарь, въ одно и то же время, и воинъ, и мыслитель, и охотникъ, и жрецъ, и рыболовъ, и судья и т. д. Чмъ дальше мы будемъ отступать въ глубь исторіи, чмъ ниже будемъ спускаться по лстниц культуры, тмъ въ боле чистомъ и полномъ вид будемъ находить осуществленіе тхъ общественныхъ формъ и личныхъ отношеній, которыя стоятъ передъ нашимъ умственнымъ взоромъ далеко впереди, какъ цль, какъ идеалъ. Слдуетъ ли изъ этого, что нашъ прогрессъ — заблужденіе, что поступательное шествіе человчества совершается затылкомъ впередъ? Нтъ, ршительно не слдуетъ. Т формы, но не то содержаніе, т явленія, но не та среда, т условія, но не тотъ процессъ. Стихійная, естественная правда жизни оплодотворяется сознательностью, въ которой и черпаетъ свою силу и находитъ себ гарантію. Пусть правда, какъ воздухъ, дается людямъ даромъ, пусть надо только дышать, чтобы пользоваться воздухомъ, и надо только, не насилуя себя, жить, чтобы поступать праведно. По съ первымъ построеннымъ шалашомъ является и испорченный воздухъ, который надо умть освжать, съ первыми начатками культуры является усложненіе отношеній, спеціализація способностей, раздленіе труда, неравномрность распредленія и проч., и проч., и все это нужно съумть регулировать, а для этого все это нужно съумть сознать, понять, опредлить. Даровая, непосредственная правда — правда неустойчивая.
Вс эти замчанія цликомъ относятся и къ Каратаеву. Крайности сходятся: кто все понимаетъ, тотъ все прощаетъ, все любитъ, все благословляетъ, но кто ничего не понимаетъ, тотъ точно также все въ состоянія возлюбить — отъ былинки до собаки и отъ собаки до врага собственнаго отечества. Для того, чтобы питать такую любовь, надо стать вн всхъ сложныхъ условій нашей жизни, съ ея разнородными элементами, съ ея борящимися силами. Но стать вн условій практической жизни можно или ставши выше ихъ, какъ Христосъ, царство котораго было не отъ міра сего, или ниже ихъ, не подозрвая ихъ существованія или, по крайней мр, даже приблизительно не уразумвая ихъ значенія, какъ тотъ герой Успенскаго, который такимъ образомъ судилъ объ этихъ условіяхъ: ‘огромность это все… По крайности, слава Богу, живъ, здоровъ и за то слава Теб, Господи’. Огромность это все… какъ ни наивно это сужденіе, оно, безъ всякаго сомннія, несравненно выше абсолютнаго невднія Каратаева, потому что въ немъ, все-таки, заключается смутное сознаніе сложности, значительности, ‘огромности’ культурной жизни. Что касается Каратаева, то ему все ясно, потому что онъ смотритъ только внутрь себя, все понятно, потому что онъ ни надъ чмъ не задумывается. Наполеонъ сжегъ Москву — воля Божія! Добрый баринъ Пьеръ изстрадался въ плну — ‘ничего, миленькій, не подлаешь!’ Французы разстрливаютъ плнныхъ русскихъ — ‘тс… тц… грхи-то, грхи-то!’ Это несознающее себя великое нравственное превосходство, прощающее врагамъ и мучителямъ, потому что они не понимаютъ, не вдаютъ, что творятъ,— это покорность фаталиста, это именно резиньяція слабости.
Что погибель? Что спасенье?
Будь что будетъ — все равно!
На святое Провиднье
Положился я давно!
Разъ ставши на эту точку зрнія, запомнивши хорошенько, что двственность души Каратаева происходитъ отъ двственности его сознанія, мы увидимъ совершенно въ иномъ свт вс его прекрасныя нравственныя свойства. ‘Жизнь Каратаева не имла для него смысла, какъ отдльная жизнь’,— еще бы иначе! Не имла смысла, во-первыхъ, потому, что въ растительномъ существованіи и нтъ никакого человческаго смысла, во-вторыхъ, потому, что Каратаевъ и не разглядлъ бы его, если бы онъ дйствительно существовалъ. ‘Она имла смыслъ только какъ частица цлаго, которое Каратаевъ постоянно чувствовалъ’. Да, если бы это подчиненіе личнаго общему происходило отъ убжденія, оно было бы подвигомъ. Но нтъ подвига, нтъ даже простой заслуги въ томъ случа, если человкъ подчиняется не въ силу уваженія передъ общимъ, а вслдствіе недостатка уваженія къ самому себ. Каратаевъ не доросъ до сознанія своей человческой личности и своихъ человческихъ правъ, и въ этомъ источникъ его альтруизма. Онъ подчиняется всякому общему, не вдаваясь въ анализъ свойствъ этого общаго. Лишь было бы за кмъ идти, лишь было бы кому повиноваться, лишь бй не по своей вол и не по своей мысли поступать,— вотъ все, что нужно Каратаеву. Въ его дйствіяхъ нтъ ни тни эгоизма, потому что нтъ воли, нтъ желаній, нтъ страстей,— не потому нтъ, что онъ ихъ подавилъ или обуздалъ, а потому, что онъ не человкъ, а, по сравненію Толстаго, ‘цвтокъ’. Какія же у цвтка страсти? Онъ цвтетъ и благоухаетъ, если его мочитъ дождь и пригрваетъ солнышко, безотвтно и безропотно вянетъ отъ засухи и зноя, но и въ томъ, и въ цугомъ случа его личность, его воля, его свобода — ршительно не причемъ. Каратаевъ безгршенъ и ни въ чемъ не виновенъ, потому что для совершенія грха нужна злая воля, а у Каратаева нтъ никакой — ни злой, ни благой. Онъ — безсознательное орудіе, его миссія — творить волю пославшаго, онъ именно ‘цвтокъ’, который можетъ пахнуть и усладительно, и отвратительно. ‘Непосредственность’ Каратаева не психологическое, а зоологическое свойство. Можетъ ли быть, наприм., корова въ разлад съ собою? Она можетъ быть сыта или голодна, больна или здорова, но сомнваться, колебаться, раздвоиться, рефлексировать она, конечно, не пожегъ. Каратаевъ не соинвается не потому, что покончилъ съ сомнніями, разршилъ ихъ, а потому, что не уметъ размышлять. ‘Не разсуждать’, ‘молчать’, ‘не пикнуть’ — эти заповди для Каратаева созданы и никто лучше его не исполняетъ ихъ.
Все это Успенскій понимаетъ не хуже насъ. Въ другомъ мст, разсуждая не о Каратаев, а о нашемъ обществ, объ интеллигенціи, онъ преядовито осмиваетъ всеславянскую неспособность къ иниціатив и къ самостоятельности. Вотъ его подлинныя слова: ‘Такова наша участь вообще. То, что называется у насъ всечеловчествомъ и готовностью самопожертвованія, вовсе не личное наше достоинство, а дло исторически для насъ обязательное, и не подвигъ, которымъ можно хвалиться, а величайшее облегченіе тяжкой для насъ необходимости быть просто человчными и самоуважающими. Сами мы привыкли, и насъ пріучила къ этому вся исторія наша, не считать себя ни во что, сами мы поэтому можемъ относительно себя лично допустить и пережить всякую гадость, помириться со всякимъ давленіемъ, вліяніемъ, поддаться всякому впечатлнію, ‘намъ лично ничего не нужно’. Добиваться своего личнаго благообразія, достоинства и совершенства намъ трудно необыкновенно, да и поздно. ‘Уведи меня въ станъ погибающихъ’,— вопіетъ герой поэмы Некрасова Рыцарь на часъ. И въ самомъ дл: лучше увести его туда, а не то оставьте-ка его съ самимъ собою, такъ, вдь, онъ отъ какого-нибудь незначительнаго толчка того и гляди шмыгнетъ въ станъ ‘обагряющихъ руки въ крови…’ Тургеневская Елена въ Наканун говоритъ: ‘Кто отдался весь, весь, тому хоря мало… тотъ ужь ни за что не отвчаема. Не я хочу… то хочетъ!…’ Видите, какое для насъ удовольствіе мы отвчать за самихъ себя, какое спасеніе броситься въ большое справедливое дло, которое бы поглотило наше я, чтобъ это я не смло хотть, а иначе… оно окажется весьма мучительнымъ для собственнаго своего обладателя. Иначе оно — ‘горе’. Горя мало не отвчать за себя, имть возможность забыть себя, сказавъ: не я хочу, то хочетъ… Да, ‘не отвчать’! ‘Лишь бы мн не быть въ отвт’, ‘мн самому ничего не надо’! и т. д.— эта черта до чрезвычайности сильна въ насъ, т.-е. во всхъ сословіяхъ, званіяхъ и состояніяхъ’ (Волей — неволей).
Все это очень остроумно. Есть, однако, существенная разница между каратаевскою покорностью року и преклоненіемъ передъ идеей, хотя бы, напр., тургеневской Елены, именно та* разница, которая обусловливается умственнымъ развитіемъ, дающимъ возможность критики и выбора. ‘Не я хочу, то хочетъ’. Въ чемъ именно заключается это властительное ‘то’? Здсь и начинается настоящая роль ума, потому что здсь она вступаетъ въ область идей и идеаловъ. Инсаровское ‘то’ состояло въ иде освобожденія, ‘то’ некрасовскаго героя заключалось въ иде страданія и искупленія, ‘то’ ученаго состоитъ въ его наук, ‘то’ писателя и всякаго вообще общественнаго дятеля — въ ихъ теоріяхъ, тенденціяхъ, идеалахъ. Не съ бухты-барахты, не случайно они избираютъ свое ‘то’, свой идеалъ, а путемъ долгаго размышленія и упорнаго труда, въ результат которыхъ они обртаютъ, наконецъ, убжденіе, т.-е. твердую и сознательную увренность въ справедливости той или другой идеи. У Каратаева дло происходитъ попроще. Съ чмъ или съ кмъ сведетъ его судьба, тотъ ему и другъ, куда его направятъ, тамъ ему и путь. Шмыгнетъ или не шмыгнетъ некрасовскій герой изъ стана погибающихъ въ станъ обагряющихъ — это вопросъ нершенный, и если точно шмыгнетъ, то это будетъ только личною измной, доказательствомъ его вчной непослдовательности и ничтожества. Но Каратаевъ… Каратаевъ съ одинаково легкимъ сердцемъ можетъ явиться и въ томъ, и въ другомъ стан и съ одинаково свтлымъ лицомъ будетъ и обагрять руки, и погибать, лишь бы приказъ былъ. ‘Миленькій,— скажетъ онъ своимъ лапидарнымъ языкомъ,— Божью власть не руками скласть’. Нетерпливое, досадливое и, признаемся, даже злобное чувство возбуждаетъ въ насъ эта доброта, это своеобразное благодушіе, которое, сострадая, жаля, даже любя, тмъ не мене, сживаетъ васъ со свту. Съ одной стороны — ‘лучше этого народу, надо сказать прямо, не сыщешь’,— ну, а съ другой]стороны — ‘эва! мы перебили этого народу — смты нтъ’. Противенъ и гадокъ какой-нибудь нмецкій фельдфебель, преискренно убжденный, что каждый французъ — исчадіе ада, которое нужно и должно всячески истреблять. Однако, этотъ фельдфебель, все-таки, человкъ, хотя и очень глупый и достаточно алой, тогда какъ Каратаевъ и Кудинычъ просто на просто машины или, если угодно, ‘цвтки’.
Стать сердцемъ, какъ дти… Да, это можетъ быть поставлено какъ нравственный идеалъ, какъ послдняя грань возможнаго для насъ совершенства. Но стать ребенкомъ и никогда не переставать быть ребенкомъ — это два совершенно разныя дла. Вспомните эти стихи Тургенева:
Новымъ чувствамъ всмъ сердцемъ отдался,
Какъ ребенокъ душою я сталъ,
И я сжегъ все, чему поклонялся,
Поклонялся всему, что сжигалъ!
Это — характеристика нравственнаго перерожденія или возрожденія. Человкъ все испыталъ и везд побывалъ, ему знакомы и страсти, и самыя отвлеченныя идеи, онъ жилъ и волновался всмъ, чмъ живутъ люди, и только посл этого, примиренный, просвтленный и успокоенный, онъ обртаетъ прежнюю дтскую незлобивость души и кротость сердца. Да, это прекрасно, да, дитя — мудрецъ, все понявшій и потому все простившій, это внецъ человческаго развитія. Дарвинъ былъ кротокъ, какъ Баратаевъ, а Гарибальди былъ безпритязателенъ и скроменъ, какъ Кудинычъ, но ‘ихъ имена записаны въ исторіи, какъ имена вождей, которые вели толпу и указывали ей пути, а не плелись куда приказано. Пусть, по-толстовски, они совершали не свою, а высшую, не земную волю, и мудрость ихъ была вдохновеніемъ: есть разница — исполнять ли такую волю, волю, управляющую міромъ, или волю перваго встрчнаго. Дарвинъ и Гарибальди, съ одной стороны, и Кудинычъ и Каратаевъ — съ другой — это противуположные полюсы человческаго развитія, это антиподы, несмотря на общее сходство своихъ нравственныхъ обликовъ. А какъ разъ посредин этихъ крайнихъ степеней, самой низшей и самой высшей, мы находимъ мсто некрасовскаго героя, взывавшаго: ‘уведи меня въ станъ погибающихъ за великое дло любви’. Онъ говоритъ ‘уведи’, и вотъ почему онъ неизмримо ниже тхъ, кто идетъ по собственному почину или, еще боле, ведетъ за собой другихъ. Но онъ говоритъ ‘уведи меня’ — не куда угодно, а ‘въ станъ погибающихъ’, и вотъ почему онъ неизмримо выше тхъ, которые съ одинаковою безропотностью идутъ и въ храмъ, и въ кабакъ,— куда только прикажетъ его благородіе.
Чему же мы обязаны существованіемъ въ нашей жизни Каратаевыхъ и Кудинычей? Откуда берутся они? ‘Откуда,— отвчаетъ Успенскій,— какъ не изъ самыхъ ндръ природы, отъ вковчнаго, непрестаннаго соприкосновенія съ ней, съ ея вчною лаской и вчною враждой? Мать-природа, воспитывающая милліоны нашего народа, вырабатываетъ милліоны такихъ типовъ, съ одними и тми же духовными свойствами’. Можетъ быть, это и такъ, но мы хотли бы отмтить одно сомнніе, естественно возникающее въ насъ при этомъ объясненіи. Вдь, герой Некрасова и героиня Тургенева, также какъ большинство нашихъ интеллигентныхъ людей, всю свою жизнь прожили не только не въ ‘непрестанномъ соприкосновеніи’ съ природой, но и съ очень, вообще говоря, смутными понятіями о ея ‘вчной ласк и вчной вражд’. Происхожденіе нашей интеллигенціи не деревенское, а городское, и, однако, Успенскій прямо говоритъ, что черта ‘считать себя ни во что’ свойственна не одному Баратаеву, что ‘эта черта до чрезвычайности сильна въ насъ, m.-е. во всхъ сословіяхъ, званіяхъ и состояніяхъ’. Очевидно, дло не въ природ, не въ земл ея власти,— по крайней мр, не только въ нихъ однхъ.
‘Въ чемъ же тутъ тайна? А тайна эта, поистин, огромная и, думаю я, заключается въ томъ, что огромнйшая масса русскаго народа до тхъ поръ и терплива, и могуча въ несчастіяхъ, до тхъ поръ молода душою, мужественно-сильна и дтски-кротка,— словомъ, народъ, который держитъ на своихъ плечахъ всхъ вся,— народъ, который мы любимъ, къ которому идемъ за исцленіемъ душевныхъ мукъ,— до тхъ поръ сохраняетъ свой могучій и кроткій типъ, покуда надъ нимъ царитъ власть земли, покуда въ самомъ корн его существованія лежитъ невозможность ослушанія ей повелній, покуда они влавствуютъ надъ его умомъ, совстію, покуда они наполняй» все его существованіе’ (Власть земли).
Для большаго уразумнія ‘огромной тайны’ просимъ читателя вникнуть еще въ этотъ небольшой отрывокъ:
‘Земля забрала мужика въ руки безъ остатка, всего цликомъ, но за то онъ и не отвчаетъ ни за что, ни за одинъ свой шагъ. Разъ онъ длаетъ такъ, какъ велть его хозяйка-земля, онъ ни за что не отвчаетъ: онъ убилъ человка, который увелъ у него лошадь, и — не виновенъ, потому что безъ лошади нельзя приступить къ земл, у него перемерли вс дти,— онъ опять не виноватъ: не родила земля, нечмъ кормить было, онъ въ гробъ вогналъ вотъ эту свою жену и — не виновенъ: дура, не понимаетъ въ хозяйств, лнива, черезъ нее стало дло, стала работа. А хозяйка-земля требуетъ этой работы, не ждетъ. Словомъ, если только онъ слушаетъ того, что велитъ ему земля, онъ ни въ чемъ не виновенъ, а, главное, какое счастье не выдумывать себ жизни, не разыскивать интересовъ и ощущеній, когда они сами приходятъ къ теб каждый день, едва только открылъ глаза! Дождь на двор — долженъ сидть дома, ведро — долженъ идти коситъ, жать и т. д. Ни за что не отвчая, ничего самъ не придумывая, человкъ живетъ только слушаясь, и это ежеминутное, ежесекундное послушаніе, превращаемое въ ежеминутный трудъ, и образуетъ жизнь, не имющую, повидимому, никакого результата (что выработаютъ, то и съдятъ), но имющую результатъ именно въ самой себ. Для чего ростетъ вотъ этотъ дубъ? Какая ему польза его лтъ тянуть изъ земли соки? Что ему за интересъ каждый годъ покрываться листьями, погонъ терять ихъ и, въ конц-концовъ, кормить желудями свиней? Вся польза и интересъ жизни этого дуба именно въ томъ и заключается, что онъ просто ростетъ, просто зеленетъ, такъ, самъ не зная зачмъ. То же самое и жизнь крестьянина-земледльца, вковчный трудъ — это и есть жизнь ‘интересъ жизни, а результатъ — нуль’ (ib.).
Разъ навсегда убдившись, что намъ, дйствующей русской интеллигенціи, напрасно было бы ожидать отъ Успенскаго хоть единаго привтливаго слова, не будемъ останавливаться на той вопіющей несправедливости, съ какою онъ умудряется одно и тоже свойство вмнять намъ — чуть не въ преступленіе, а народу чуть не въ великую заслугу. Мы, по мннію Успенскаго, обнаруживаемъ недостатокъ самоуваженія, когда, какъ тургеневская Елена, отдаемъ себя во власть и въ распоряженіе какой-нибудь идеи. ‘Не я хочу, то хочетъ’ — для интеллигента это не оправданіе, но мужикъ — другое дло: ‘разъ онъ длаетъ такъ, какъ велитъ его хозяйка-земля, онъ нк за что не отвчаетъ’. Благодаря этому полнйшему подчиненію ‘власти земли’, народъ ‘сохранилъ свой могучій и кроткій типъ’ и вс вообще свои прекрасныя свойства. Мужикъ ‘живетъ только слушаясь’, и какъ же это хорошо, какое это ‘счастье не выдумывать себ жизни, не разыскивать интересовъ и ощущеній!’ Но если точь-въ-точь такую же жизнь устроитъ себ интеллигентный человкъ, то это очень дурно, потому что свидтельствуетъ лишь о его желаніи избжать всякой нравственной отвтственности.
Вопросъ заключается въ томъ, можетъ ли существовать такое дло или такая идея, беззавтное служеніе которымъ снимало бы съ человка всякую отвтственность и давало бы нравственную санкцію даже такимъ его дйствіямъ, которыя съ точки личной морали не могутъ быть оправданы? И жизнь, и исторія даютъ на этотъ вопросъ ршительно утвердительный отвтъ. Идея, напримръ, государства и его интересовъ сплошь да рядомъ приходитъ въ столкновеніе съ принципами личной морали и личнаго блага, и вотъ почему послдовательные индивидуалисты и моралисты, врод Льва Толстаго, никакъ не могутъ найти modus vivendi для себя, не удаляясь въ пустыню и оставаясь среди условій культурной жизни. Это недоумніе и негодованіе моралиста передъ дйствительно тяжелою и мучительною коллизіей личнаго и общаго интереса отлично выразилось въ страстной тирад одного изъ симпатичнйшихъ героевъ романа Война и миръ: ‘Военное сословіе самое почетное. А что такое война, что нужно для успха въ военномъ дл, какіе нравы военнаго общества? Цль войны — убійство, орудія войны — шпіонство, измна и поощреніе ея, разореніе жителей, ограбленіе ихъ или воровство для продовольствія арміи, обманъ и ложь, называемые военными хитростями, нравы военнаго сословія — отсутствіе свободы, т.-е. дисциплина, праздность, невжество, жестокость, развратъ, пьянство. И, несмотря на то, это — высшее сословіе, почитаемое всми. Вс цари, кром китайскаго, носятъ военный мундиръ, и тому, кто больше убилъ народа, даютъ большую награду. Сойдутся на убійство другъ друга, перебьютъ, перекалчатъ десятки тысячъ людей, а потомъ будутъ служить благодарственные молебны за то, что побили много людей (которыхъ число еще прибавляютъ), и провозглашаютъ побду, полагая, что чмъ больше побито людей, тмъ больше заслуги. Какъ Богъ оттуда смотритъ и слушаетъ ихъ!’ Это говорилъ князь Авдрей Болконскій, который, въ то же время, былъ однимъ изъ самыхъ лучшихъ, храбрыхъ и самоотверженныхъ офицеровъ. Онъ и убивалъ, и мечталъ о еще большихъ убійствахъ (или, что то же — о ‘подвигахъ’) и нисколько не терялъ отъ того ни своего собственнаго уваженія, ни уваженія другихъ. ‘Не я убиваю, то убиваетъ’,— могъ бы сказать онъ въ свою защиту словами тургеневской героини. Идея, избранная человкомъ, задача, взятая имъ на себя, можетъ быть ошибочна, но это будетъ ошибка противъ разума, а не противъ законовъ нравственности. Въ войн, какъ и въ огромномъ большинств такихъ массовыхъ движеній и почти стихійныхъ явленій, есть нчто придающее участію въ нихъ личности совершенно особый характеръ. Князь Андрей Болконскій убивалъ людей, но не былъ убійцею. Его дйствія обусловливались не эгоистическими мотивами, а велніями долга,— все равно, правильно или неправильно понимаемаго. Юрметы учатъ искать виновника преступленія между тми, кому могло быть оно выгодно — и это логично. Присутствіе или отсутствіе своекорыстія — вотъ тотъ элементъ, который боле всего придаетъ извстному дянію тотъ или другой нравственный характеръ. ‘Убійцы’ врод князя Андрея не карьеру себ устраиваютъ, а исполняютъ свою миссію, не личнымъ чувствамъ удовлетворяютъ, а длаютъ общее дло.
Теперь обратимся, съ этимъ критеріемъ въ рукахъ, къ героямъ Успенскаго. Вроятно, они длаютъ огромное дло, если имъ, по мннію Успенскаго, не вмняется и отпускается всякое дяніе, до позорнйшаго преступленія включительно, при условіи, что это дяніе совершено въ интересахъ главной цли. ‘Мужикъ въ гробъ вогналъ вотъ эту свою жену и невиновенъ: дура, не понимаетъ въ хозяйств, лнива, черезъ нее стало дло, стала работа. А хозяйка-земля требуетъ этой работы, не ждетъ’. Но, Боже мой, посл этого что же такое земледліе: есть ли это просто одинъ изъ видовъ добыванія себ хлба насущнаго, или это какое-то идольское служеніе? ‘Хозяйка-земля’ — есть ли это просто объектъ обработки и разумной человческой эксплуатаціи, или это какой-то фетишъ, который требуетъ и которому не жаль принести даже человческія жертвы? Земля для человка или человкъ для земли? Хозяйка-земля или хозяйка-жена ближе и дороже земледльцу? Кажется намъ, въ воздлываніи земли нтъ ничего священнаго, ничего идеальнаго, даже ничего просто идейнаго, что это трудъ, быть можетъ, боле поэтическій, но ни на одну милліонную долю іоты не боле почтенный, нежели всякій другой физическій трудъ, имющій конечною цлью удовлетвореніе матеріальныхъ потребностей человка. Что сказали бы мы о томъ мастеровомъ, который бы ‘въ гробъ вогналъ вотъ эту свою жену’, на томъ единственномъ основаніи, что она ‘дура, лнива, черезъ нее стало дло’? Мы сказали бы, что это не человкъ, а врь, единственнымъ смягчающимъ обстоятельствомъ для котораго можетъ служить его неразуміе, его безпомощная ‘темнота’. Какая цль земледлія, чего добивается земледлецъ?— быть сытымъ — не боле того. И вотъ ради этой сытости, ради простйшихъ, чисто-желудочныхъ интересовъ разршается жертвовать всми человческими свойствами, любовью къ семь, къ жен, къ дтямъ, дружбой, человколюбіемъ и проч., и проч. ‘Результатъ вковчнаго труда крестьянина-земледльца — нуль’, это собственный слова Успенскаго. Тмъ не мене, принести въ жертву этому ‘нулю’ вс лучшія стороны своей природы, отдать въ рабство брюху и свое сердце, и. свой ужъ, и свою душу,— все это не только справедливо, но и свято..,
Вопросъ, затронутый нами, до того серьезенъ, что я опять чувствую потребность прибгнуть къ защит какого-нибудь авторитета. Призовемъ еще разъ на помощь Салтыкова, который говоритъ о ‘хозяйственномъ мужик’, между прочимъ, слдующее:
‘Идеалъ ‘полной чаши’ достигнутъ. Изба прочна и хорошо ухичена, запасу вдоволь, скотины въ избытк, дти — въ порядк. Въ дом царствуютъ миръ и согласіе, даже въ кубышк деньга, на черный день, водится. Въ такомъ положеній до міродства — одинъ только шагъ. Но хозяйственный мужикъ отъ природы чуждъ кровопивства, его не соблазняетъ ни лавочка, ни кабакъ. Непрерывнымъ трудомъ и думою о будущемъ онъ достигъ извстной степени зажиточности — и будетъ съ него. Попрежнему, онъ отказывается отъ чайничества, попрежнему, сть хлбъ черствый, а не мягкій, попрежнему, осторожно обращается съ свжею убоиной. Если бы онъ поступилъ иначе, ему было бы не по себ, онъ пересталъ бы быть самимъ собой.
‘Наконецъ, онъ умираетъ. Умираетъ тихо, честно, почти свято. За гробомъ слдуетъ жена съ толпою сыновей, дочерей, снохъ и внучатъ. Посл погребенья совершаютъ поминки, въ которыхъ участвуетъ вся деревня. Вс поминаютъ добромъ покойника. ‘Честный былъ, трудовой мужикъ — настоящій крестьянинъ!’
‘Да, это былъ дйствительно честный и разумный мужикъ. Онъ достигъ своей цли: довелъ свой домъ до полной чаши. Но, спрашивается, съ какой стороны подойти къ этому разумному мужику? Какимъ образомъ уврить его, что не о хлб единомъ живъ бываетъ человкъ?’
Вотъ изображеніе настоящаго художника-реалиста, и вотъ проницательное сужденіе, достойное философа. Ни одного каррикатурнаго, преувеличеннаго штриха нтъ въ этой картин, но нтъ въ ней и идеализаціи. Благообразная жизнь, благообразная смерть, ‘полная чаша’, согласная семья, честный, непрерывный трудъ, — словомъ, вс элементы идилліи и вс данныя для восхищенія съ нашей стороны, но художникъ отрезвляетъ насъ. Онъ спрашиваетъ: съ какой стороны подойти къ этому разумному мужику? какъ уврить его, что не о хлб единомъ живъ бываетъ человкъ? Салтыковъ не сравниваетъ крестьянина ни съ ‘цвткомъ’, какъ Толстой, ни съ ‘дубомъ’, какъ Успенскій, онъ хотлъ бы видть въ немъ человка съ стремленіями и идеалами боле широкими, нежели идеал ‘полной чаши’. Его не только не восхищаетъ постоянное пребываніе крестьянина на лон природы, его общеніе съ ‘хозяйкой-землей’ и безотвтное исполненіе ея зачастую безжалостныхъ требованій, но онъ указываетъ на необходимость ‘подойти’ къ мужику, подойти затмъ, конечно, чтобы сколько возможно освободить его отъ тираннической ‘власти земли’. И Салтыковъ, какъ и Успенскій, какъ и всякій сколько-нибудь гуманный человкъ, скажетъ, что ‘крестьянинъ ни въ чемъ невиновенъ’, но не виновенъ не въ нравственной’, а въ юридическомъ смысл,— не правъ, а просто невмняемъ. Не виновенъ въ нравственномъ смысл лишь тотъ, кто, прежде чмъ жертвовать другими, рискуетъ и жертвуетъ собой и кто при этомъ добивается не личныхъ, а общихъ результатовъ, защищаетъ’ свои, а партійные или общественные, или національные, или, наконецъ, общечеловческіе интересы. Ничего подобнаго нтъ въ жизни и въ дятельности ‘хозяйственнаго мужика’. Онъ ‘вгонитъ въ гробъ жену’, не рискуя навлечь на себя ни уголовнаго суда, ни суда деревенскаго общественнаго мннія: помилуйте, вдь, онъ, рыцарь и жрецъ хозяйственнаго благообразія, только ‘учить’ глупую бабу уму-разуму. А въ общественномъ смысл онъ, по справедливому сравненію Успенскаго, именно ‘дубъ’, который ‘просто ростетъ, просто зеленетъ, такъ, самъ не зная замнъ’. Какъ дубу нтъ дла до лса, такъ хозяйственному мужику нтъ дла до общества, не потому только нтъ дла, что онъ, по своей неразвитости, не понимаетъ связи между личными и общими интересами, но, главнымъ образомъ, потому, что его дятельность по самой своей сущности изолированна, индивидуалистична и эгоистична. Общество не можетъ дать дождя на его полосу, общество не можетъ обезпечить ему урожая, все это дло слпыхъ стихійныхъ силъ, которыя только и интересуютъ его. Солнце, земля, вода — вотъ что важно и нужно для дуба и для мужика, а люди, общество, людская жизнь, историческіе процессы и умственныя теченія — все это ‘насъ не касающе’. Нтъ, мы отказываемся восхищаться этою растительною или зоологическою красотой, и ‘дубовыми’ идеалами насъ нельзя увлечь. Не о хлб единомъ живъ бываетъ человкъ — этой заповди нельзя изгладить изъ нашего сознанія, потому что это боле чмъ принципъ, это — привычка, это — сама наша жизнь.
Но,— утверждаетъ Успенскій,— только благодаря этому вковчному общенію мужика съ природой, благодаря ‘власти земли’, онъ усплъ сохранить ‘свой могучій и кроткій типъ’. ‘Огромнйшая масса русскаго народа до тхъ поръ молода душой, мужественно-сильна и дтски-кротка’, пока остается въ своей изб и на своей земл, въ сторон отъ разныхъ цивилизацій, интеллигенціи и т. п. Въ этомъ, конечно, есть правда, но правда не полная, односторонняя, узкая. Безъ сомннія, если человкъ живетъ вн сферы дйствія извстнаго явленія, онъ предохранитъ себя отъ его вредныхъ вліяній совершенно въ той же степени, въ какой останется чуждъ и его добрымъ, полезнымъ сторонамъ. Примитивныя психологическія добрыя свойства, указываемыя Успенскимъ,— молодость души, доброта, дтская кротость (впрочемъ, къ слову сказать, намъ, людямъ обыкновенной логики, довольно затруднительно ясно представить себ образъ ‘дтски-кроткаго’ человка, хладнокровно и систематически ‘вгоняющаго въ гробъ’ свою собственную жену),— составляютъ обычное достояніе не одного русскаго крестьянина, а вообще всякаго… какъ бы выразиться побезобидне?— всякаго патріархальнаго человка. Противъ этого Успенскій спорить не станетъ. Онъ даже прямо говоритъ: ‘Возьмите нашего крестьянина изъ любой земледльческой деревни: онъ находится и сейчасъ точь-въ-точь въ такихъ же условіяхъ жизни я подъ тми же самыми вліяніями, какъ и тотъ скиъ, портретъ котораго вы можете видть въ книг Вайца и который буквально точь-въ-точь похожъ на нашего ‘мужика’: тотъ же самый камень обходитъ сохой теперешній мужикъ, какой обходилъ сохой и скиъ, и, какъ древнйшій предокъ теперешняго мужика, обходя камень, говорилъ: ‘ишь, идолъ, разлегся на самой дорог, возись тутъ около него’, такъ и теперешній мужикъ, поровнявшись съ камнемъ, не преминетъ вымолвить: ‘и нелегкая же тебя повалила на это мсто, неладная дубина!’ Рка, солнце, мсяцъ, весна, осень, трава, деревья, цвты,— все до послдней мелочи природы было точь-въ-точь то же самое, что и ‘въ безконечные вки’. Это было неизмнное. Отъ этою зависла жизнь, въ этомъ тайна міросозерцанія. Это можно назвать и указать пальцемъ’. Чудесно сказано. Успенскій тмъ и пріятенъ для критики, что, несмотря на свои противорчія, всегда договариваетъ свою мысль до конца. Совершенно врно: между скифомъ Вайца и современнымъ мужикомъ разница очень невелика, а Успенскій утверждаетъ даже, что и совсмъ нтъ разницы, что они ‘буквально точь-въ-точь’ похожи другъ на друга. Вотъ истинное торжество консерватизма: тысячу лтъ точно подъ снгомъ или въ заколдованномъ сн пролежалъ русскій народъ и, конечно, консервировалъ ‘вс свои лучшія свойства’, потому что имъ и портиться было не отъ чего. Вы свтъ, ни свжій воздухъ не безпокоили спящаго богатыря и ему не грозила опасность ‘загнить’, какъ загнили и, кажется, ужь вовсе сгнили его мене счастливые, не богоизбранные западные братья. Эти братья, говоря выраженіемъ Тургенева, самонадянно ‘длали свою судьбу’, они открывали Америку, они выдумывали порохъ и изобртали книгопечатаніе, они вырабатывали идеи и теоріи, которыя перевертывали вверхъ дномъ вс привычныя понятія и воззрнія, они тревожились, боролись, искали, волновались, чего-то добивались, къ чему-то и мыслью, и дломъ стремились. Мы поступали иначе: пороху не выдумывали, а жили ‘только слушаясь’, подчиняясь факту, каковъ бы онъ ни былъ. Тысячу лтъ лежитъ на пол камень, сотня поколній земледльцевъ милліонъ разъ обругала его ‘идоломъ’ и ‘неладною дубиной’, а камень лежитъ себ да лежитъ, потому что онъ фактъ, потому что хотя его и ‘нелегкая положила на это мсто’, но для того, чтобы сдвинуть его или вообще какъ-нибудь избавиться отъ него, нужно думать, предпринимать, хлопотать, т.-е., прежде всего, проснуться и прочухаться. Я не о факт спорю съ Успенскимъ, а о принцип. Могу ли я спорить о факт, когда, наприм., современные переселенцы наши — люди, вообще говоря, боле другихъ энергичные и самостоятельные,— отправляясь въ путь, непремнно лелютъ сладостную надежду найти такую трущобу, куда бы не только становой не зазжалъ, но и воронъ костей не заносилъ, гд бы ихъ ‘никто не трогалъ’ — ни урядникъ, ни азбука, ни плугъ, ни воинская повинность, ни керосиновая лампа. Все это новшества, безъ которыхъ ‘жили же наши отцы’ (т.-е. вайцевскіе субъекты), а они не глупе васъ были’. Такимъ образомъ и упрочивается ‘сохраненіе всхъ лучшихъ свойствъ’ въ свая съ торжествомъ лучины, сноской сохи и повальнаго безграмотства.
Консерватизмъ — дло хорошее, идея вполн правильная. ‘Сохранить’ все то благое, что передано намъ предшествующими поколніями, это первая задача какъ всего общества, такъ и всякаго отдльнаго дятеля. Но дло въ томъ, что сохранятъ можно только развивая. Рабъ лукавый и лнивый, зарывшій въ землю данный ему господиномъ талантъ, ‘сохранилъ’ его во всей неприкосновенности и цлости, но мы понижаемъ и признаемъ справедливость постигшаго его осужденія. Истинный консерватизмъ не враждебенъ жизни, иначе въ немъ и смысла не было бы никакого, а гд жизнь, тамъ движеніе, дятельность, развитіе. Если ‘власть земли’ своимъ давленіемъ сдлала то, что современный русскій мужикъ во всхъ отношеніяхъ похожъ на своего предка-дикаря, это значитъ, что ея сила не благотворна, а пагубна. Призваніе человка, которымъ онъ дйствительно можетъ гордиться, состоитъ въ томъ, чтобы быть властителемъ природы, а не рабомъ ея, жить повелвая ею, а не слпо ‘слушаясь’ ея приказаній. Допустимъ, что въ природ нтъ не только прогресса, но и никакой эволюціи, что ‘рка, весна, осень, трава, деревья, цвты,— все до послдней мелочи природы было точь-въ-точь то же самое, что и въ безконечные вки’, какъ утверждаетъ Успенскій, смло выбрасывая за бортъ вс великія теоріи и открытія нашего времени, почему, все-таки, намъ должна служить примромъ эта неизмнность и это постоянство природы, а не примръ историческихъ человческихъ обществъ, которые въ процесс своего развитія ушли такъ далеко отъ своихъ дикихъ родоначальниковъ, что о ‘буквальномъ’ сходств и помину не можетъ быть? Успенскій какъ будто предвидлъ этотъ пунктъ и заблаговременно принялъ мры относительно его. Именно, онъ говоритъ: ‘Ршительно везд, точно такъ, какъ и въ нашей деревн, мы не найдемъ никакихъ слдовъ воспоминаній о какихъ бы то ни было гнетахъ и бдствіяхъ. Нашъ крестьянинъ сохранилъ открытое лицо и живой умъ, несмотря на татарское иго, шпицрутены и крпостное право. А французскій настоящій, нормандскій или бретонскій, мужикъ сохранилъ разв воспоминаніе о нашествіи римлянъ, о нашествіи варваровъ, о безчисленныхъ войнахъ и дракахъ, въ которыхъ погибли милліоны его предковъ? Итальянскій король, наврное, не помнилъ всей римской исторіи, точно ея и не бывало. А сколько перерзало турокъ, и что же?— Лицо у нихъ улыбающееся и къ мордобитію расположенное во всякое время. Такое родство въ воззрніяхъ земледльцевъ всхъ странъ вполн существуетъ’. Здсь справедливо только то, что земледльческіе классы всхъ странъ, вообще говоря, консервативне, неподвижне, инертне, нежели другіе общественные слои. Но насчетъ ‘родства въ воззрніяхъ’ позвольте усомниться. Воззрнія земледльца, перешедшаго первобытные фазисы развитія, опредляются не солнцемъ, не мсяцемъ, не землей и не водой, а также и историческими условіями, тми формами общественности, среди которыхъ онъ живетъ. Турецкій крестьянинъ и французскій крестьянинъ одинаково консервативны, но консервируютъ они не одно и то же, и ихъ воззрнія не одинаковы. Если, наприм., правда, что турецкій крестьянинъ ‘расположенъ къ мордобитію во всякое время’ и переноситъ его съ ‘улыбающимся лицомъ’, то врядъ ли это можно сказать о современномъ французскомъ, или англійскомъ, или американскомъ земледльц. Герои мордобитія, чувствующіе себя совершенно l’aise между турками, готовы будутъ спрятаться въ мышиную порку между американцами. Разница, какъ видите, не малая и существенная, и корень этой разницы — именно въ разниц воззрній.
Намъ остается разсмотрть еще одинъ послдній, но чуть ли не самый важный пунктъ, посл чего читатель можетъ свободно ршить вопросъ о характер и свойств вліянія ‘власти земли’ на крестьянина. Благодаря ‘власти земли’, нашъ народъ, по Успенскому, такъ хорошъ и чистъ въ нравственномъ отношеніи, что мы даже ‘идемъ къ нему за исцленіемъ нашихъ душевныхъ мукъ’. Въ общественномъ смысл ‘власть земли’, оказывается, производитъ еще боле изумительныя чудеса: она ставитъ крестьянина на такую высоту, которую нельзя назвать иначе, какъ идеальной. Успенскій и на этотъ разъ призываетъ на помощь Льва Толстаго, у котораго онъ съ живйшею радостью находитъ ту мысль, что крестьянинъ-земледлецъ — человкъ независимый, удовлетворяющій всмъ своимъ потребностямъ. Вотъ въ чемъ заключается его великое превосходство надъ людьми образованными. Въ цивилизованномъ обществ ‘недлимое не можетъ похвалиться цлостью своего существованія. Напротивъ, въ каждомъ человк, каждой общественной группы нтъ гармоніи въ развитіи его личности, нтъ разнородности въ дятельности членовъ его организма, напротивъ, онъ, цлый человкъ, живетъ только частью себя, самъ сдлавшись членомъ общественнаго организма. Трудъ раздленъ между людьми, а не между членами организма человческаго. Рабочій только стоитъ у станка или у горна и стучитъ всю жизнь молотомъ, проститутка всю жизнь должна быть весела и пьяна и т. д. Вс исполняютъ какую-нибудь спеціальность, не дающую возможности жить спеціалисту другими сторонами человческаго тла и духа, и вс не могутъ считать себя счастливыми. Рабочій, священникъ, инженеръ, балетная танцовщица, ученый и т. д.— никто изъ нихъ не можетъ самъ удовлетворятъ всмъ своимъ потребностямъ, а, напротивъ, удовлетворяя какую-нибудь общественную потребность, самъ-то въ удовлетвореніи всхъ своихъ потребностей требуетъ постороннихъ услугъ такихъ же, какъ и онъ, микроскопическихъ спеціалистовъ’ (Трудами рукъ своихъ).
На первыхъ порахъ эта аргументація производитъ впечатлніе. Въ самомъ дл, вы, быть можетъ, очень хорошій спеціалистъ-работникъ, не можете обойтись безъ. тысячи услугъ, доставляемыхъ вамъ обществомъ, т.-е. такими же узкими спеціалистами, какъ и вы. Вы обдаете — обдъ приготовленъ кухаркой, вы пишете — вашъ письменный столъ сдланъ столяромъ, вы читаете — надъ книгой, которая наюдится въ вашихъ рукахъ, трудились десятки спеціалистовъ, отъ автора до брошюровщика. Вы не только не въ силахъ длать ‘все самъ’, но васъ хватаетъ на добросовстное исполненіе вашего спеціальнаго дла только при значительномъ напряженіи вашихъ способностей. Посл этого, что же такое вы, образованный и цивилизованный человкъ? Вы — крошечное колесико общественнаго механизма, вы не личность, вы — орудіе, вы не организмъ — вы органъ. Вы, со всмъ своимъ образованіемъ, только ‘палецъ отъ ноги’, тогда какъ мужикъ — ‘человкъ независимый, самъ удовлетворяющій всмъ своимъ потребностямъ’.
Небольшаго размышленія, однако, достаточно, чтобы тотчасъ же найти нкоторое для себя утшеніе. Вдь, я, образованный человкъ, не хуже, не ниже же какого-нибудь медвдя, а, между тмъ, этотъ почтенный зврь длаетъ ‘все самъ’ и ‘удовлетворяетъ всмъ своимъ потребностяхъ’. ‘Самъ’ онъ овсяное поле или малинникъ находитъ, ‘самъ’ берлогу устраиваетъ, ‘самъ’ разыскиваетъ себ самку, ‘самъ’ развлекаетъ себя чурбанами и т. д. ‘Независимость’ медвдя отъ общества полная, ‘цлостность’ его существованія всесовершенная, всесторонность его медвжьяго развитія идеальная. Тмъ не мене, онъ — глупый зврь, а я — разумный человкъ, и мн стыдно и унизительно хоть на одну секунду стать съ нимъ на одну доску. Ясно, что критерій ‘цлостности’ существованія и ‘всесторонности’ развитія нуждается по меньшей мр въ нкоторыхъ ограниченіяхъ.
Дале вотъ что. Есть потребности и потребности, какъ есть развитіе и развитіе. Какъ разъ, наприм., въ тотъ день, когда я пишу эти строки, въ одной стран Западной Европы кончается срокъ дйствія одного временнаго закона чрезвычайной важности, и я испытываю живйшую ‘потребность’ узнать о результатахъ этого событія, потребность, по моему субъективному сознанію и ощущенію, не мене настоятельную, нежели любая чисто-физическая потребность. Удовлетвореніе этой потребности находится въ зависимости отъ труда десятковъ лицъ, совокупными усиліями которыхъ создается въ эту минуту газетный листъ, въ которомъ черезъ нсколько минутъ я найду все, что нужно для меня. А вотъ моей кухарк, также какъ милліонамъ нашихъ Ивановъ и Матренъ, ничего подобнаго не требуется и они могутъ чувствовать себя совершенно ‘независимыми’ отъ спеціалистовъ газетнаго дла. Завидовать ли мн ихъ независимости? Не справедливе ли пожалть ихъ, не знающихъ, не разумющихъ, не понимающихъ,— ихъ, о единомъ хлб живущихъ? Подобныхъ примровъ читатель можетъ подобрать по этому обращику столько, сколько ему заблагоразсудится.
‘Независимость’ — слово очень громкое, но его надо понимать какъ слдуетъ. Философія Діогена была основана на иде ложно понятой независимости и практическимъ выраженіемъ ея была знаменитая бочка, т.-е. та же, конечно, медвжья берлога. Безъ сомннія, чмъ меньше человкъ иметъ потребностей, тмъ меньше онъ нуждается въ услугахъ другихъ людей, тмъ онъ ‘независиме’, но можетъ ли тутъ быть рчь о полнот и разносторонности жизни? Русскій крестьянинъ самъ удовлетворяетъ свои потребности,— это правда, но удовлетворяетъ не вслдствіе богатства своихъ знаній, а вслдствіе бдности и несложности своихъ потребностей. Чмъ ниже стоитъ человкъ на лстниц культуры, тмъ онъ, въ смысл ученія Толстаго и Успенскаго, ‘независиме’, чмъ выше, тмъ’онъ общественне, тмъ боле нуждается въ помощи и въ знаніяхъ другихъ. Для того, чтобы построить курную избенку, не нужно учиться плотничеству, но мужикъ, почувствовавшій потребность въ блой хат, обращается къ спеціалисту-плотнику и къ спеціалисту-печнику. Пока мужикъ щеголяетъ въ лаптяхъ, онъ ‘самъ’ удовлетворяетъ своей потребности въ обуви, и тотчасъ же попадаетъ въ ‘зависимость’ къ спеціалисту-сапожнику, какъ только убдится, что сапоги удобне лаптей, и т. д., и т. д. Вся наша культура и почти вся наша цивилизація есть дло спеціалистовъ, результатъ все сторонняго примненія принципа раздленія труда. Не принципъ пагубенъ, а его крайнія выраженія, его утрировка, въ силу которой человкъ дйствительно нердко превращается въ орудіе чуть-чуть большаго значенія, нежели тотъ молотъ, которымъ онъ ‘стучитъ всю жизнь’.
Замчанія эти наши, конечно, очень бглы и, въ виду обширности темы, недостаточны, но, вдь, и выдвинуты они нами не противъ какой-нибудь теоретической твердыни. Мужикъ или, говоря обще, дикарь — ‘существо цлостное и независимое’ — это правда, но у этой правды есть изнанка, на которую именно я и хотлъ указать. ‘Съ какой стороны,— спрашивалъ Салтыковъ,— подойти къ нему’ — къ этому цлостному и независимому существу? Зачмъ подойти? Не затмъ, конечно, чтобы полюбоваться его воображаемымъ совершенствомъ, а затмъ, чтобы напомнить, что, кром ‘хлба’, есть жизнь духа, есть способности ума, потребности любознательности. У нашего совершеннаго, всесторонняго существа, самолично удовлетворяющаго всмъ своимъ потребностямъ, оказывается почти атрофированною цлая и, притомъ, лучшая, высшая половина человческаго бытія. Правда, какъ доказываетъ Успенскій, потребность мыслить, наблюдать, понимать не заглохла въ крестьянин, но удовлетворяется она доморощенными средствами даже еще хуже, нежели потребность въ обуви удовлетворяется допотопнымъ лаптемъ. Успенскій указываетъ на ‘земледльческій календарь’, въ которомъ собрана масса разнаго рода ‘примтъ’ — результатъ коллективной умственной работы нашего народа. ‘Примты’ эти, по нашему мннію, помимо антропологическаго и, пожалуй, этнографическаго интереса, имютъ, значеніе лишь какъ обращавъ того, какъ не надо мыслитъ,— но Успенскій относится къ нимъ серьезно и даже почтительно. Вотъ его подлинныя слова’. ‘можете представить, что объ одномъ хлб, объ урожа или неурожа начинаютъ примчать тотчасъ посл посва: ужь въ сентябрьскихъ примтахъ значится: ‘коли листъ (опадающій) ложится вверхъ изнанкой, будетъ урожай’. Въ ноябр ‘снгъ надуетъ — хлба прибудетъ’, а ‘коли ледъ на рк становится грудами, будутъ и хлба груды’. Въ декабр ‘большой иней, груды снга — и хлба будетъ много’. ‘Коли снгъ привалитъ вплоть къ заборамъ, будешь неурожай, кои не вплоть — урожай’. ‘Иней на деревьяхъ — урожай’. ‘Каковъ иней на деревьяхъ, таковъ и цвтъ на хлб’. 25 декабря ясный день къ урожаю, небо звздисто — къ приплоду скота, ягодамъ, гороху. Коли тропинки черны, уродится гречиха’. Чего стоитъ хоть бы примта: коли снгъ привалить вплоть къ забору и когда не вплоть! Едва ли банкиръ и капиталистъ въ такой же степени тщательно изучаетъ вс случайности, которымъ могутъ подвергнуться его бумаги, какъ тщательно изучаетъ крестьянинъ мельчайшія подробности случайностей природы, обусловливающія успхъ его труда и всего благосостоянія. Каждый день въ году и почти каждый часъ въ теченіе дня запримчены, объяснены и осмыслены сообразно земледльческимъ условіямъ жизни’.
Относительно ‘тщательности’ этихъ такъ называемыхъ наблюденій никто спорить не будетъ, но относительно ихъ разумности, цлесообразности, осмысленности думать не мшаетъ. Уступая въ ‘тщательности’, наблюденія банкира (не говоря уже о наблюденіяхъ ученаго) во всхъ указанныхъ отношеніяхъ столько же превосходятъ наблюденія народа, сколько вообще развитая и дисциплинированная мысль превосходитъ ‘темную’ мысль. Банкиръ не скажетъ: у меня сегодня переносица чешется, значитъ завтра фонды упадутъ, но онъ скажетъ и иметъ логическое право сказать: если на завтрашнихъ выборахъ одержитъ верхъ такая-то партія, я продамъ свои бумаги. Между переносицей и состояніемъ денежнаго рынка нтъ никакой связи, но между торжествомъ или пораженіемъ извстныхъ общественныхъ группъ и силъ и положеніемъ государственнаго кредита связь очевидна. Ну, а что означаетъ такое наблюденіе: кои ледъ на рк становится грудами, будутъ и хлба груды? Только то и означаетъ, что авторъ этого наблюденія не вышелъ изъ періода младенческой непосредственности, способенъ ловить луну руками и умозаключать: ‘посл этого — стало быть, вслдствіе этого’. ‘Каждый день въ году,— умиляется Успенскій,— и почти каждый часъ въ теченіе дня запримчены, объяснены и осмыслены сообразно земледльческимъ условіямъ жизни’. Объяснены и осмыслены! Мы хоти бы освдомиться: много ли помогаютъ эти объясненія успхамъ сельскаго хозяйства? Благодаря своимъ наблюденіямъ, банкиры богатютъ и разживаются, но тотъ проницательный наблюдатель, который связалъ таинственною связью груды льда съ грудами хлба, не пострадалъ ли отъ своихъ разсчетовъ? Не восхищеніе, а горечь и грусть возбуждаетъ въ насъ это зрлище умственной безпомощности великаго и даровитаго народа, неопытная и невооруженная мысль котораго истощается въ тенетахъ супранатуралистическихъ толкованій.
На этомъ можно остановиться. Читатель, надюсь, не затруднится понять, какую именно поправку мн хотлось бы внести въ теоретическія построенія Успенскаго. Скажу еще разъ: не фактъ я оспариваю, а противъ принципа выступаю. Фактъ состоитъ въ томъ, что нашъ народъ не вышелъ пока изъ состоянія непосредственности, сохранилъ вс добрыя свойства, присущія этому состоянію, и свободенъ отъ грховъ нашей культуры. Восхищаясь, какъ психологъ, образокъ этого народа, ‘терпливаго и могучаго въ несчастіяхъ, молодого душою, мужественно-сильнаго и дтски-кроткаго’, Успенскій, какъ публицистъ, хлопочетъ о сохраненіи тхъ условій жизни, которыя до сихъ поръ сберегли народъ во всей его двственности. Раздляя восхищеніе художника-психолога,— по крайней мр, отчасти,— я съ глубокимъ убжденіемъ оспариваю ошибку мыслителя. Какова ни есть наша культура и наша цивилизація, но вн ихъ нтъ путей къ развитію и прогрессу, а вн прогресса нтъ жизни и нтъ счастья. Не въ томъ задача нашего времени, чтобы предохранить народъ отъ культуры, а въ томъ, чтобы пріобщить его къ ней. Это очень просто и даже банально, но удобопонятно, врно и жизненно, гораздо жизненне, нежели діатрибы во вкус Руссо и Толстаго.
Мн остается досказать немногое, и это немногое вызывается не столько сущностью самаго предмета, сколько требованіями критической добросовстности. Не полагаете ли вы, что Успенскому новъ и незнакомъ тотъ строй идей, который мы выдвигали въ противовсъ воззрніямъ, развитымъ въ его главномъ произведеніи Власть земли? Пожалуйста не полагайте. Я уже въ первой стать, характеризуя Успенскаго какъ писателя вообще, замтилъ, что онъ строго караетъ, но тутъ же готовъ и помиловать. И наоборотъ, конечно: сегодня онъ превознесетъ явленіе выше лса стоячаго, а завтра провалить его въ преисподнюю. Рядомъ съ Властью земли, въ одномъ и томъ же том, помщены два разсказа: Безъ своей золи и Изъ разговоровъ съ пріятелями, которые самъ авторъ рекомендуетъ какъ развитіе тенденцій Власти земли, но которые являются талантливйшимъ опроверженіемъ этихъ тенденцій. Нкоторыя страницы этихъ двухъ разсказовъ, въ одно и то же время, и пріятно, и досадно читать: пріятно потому, что соглашаешься, досадно потому, что вс эти истины говоритъ вамъ никто иной, какъ авторъ Власти земли, который только что взбудоражилъ васъ такъ, что вы готовы были видть въ немъ почти врага. Я не имю возможности останавливаться на разбор этихъ двухъ разсказовъ, но двухъ небольшихъ выписокъ будетъ достаточно, чтобы уяснить дло. Очень прошу читателя о вниманіи.
‘Такъ вотъ и идетъ! Чистота души… шкура… Любовь къ ближнену и ‘забилъ на смерть’… высшая справедливость… Жестокая несправедливость, и все это вмст, все рядомъ и все иногда въ одномъ и томъ же лиц… Поди вотъ, разбирай, гд они и когда сливаются, когда расходятся, что въ нихъ ‘въ самомъ дл’, а что нтъ?… Что свое, что чужое, наносное?… Поди вотъ, разбери, гд граница благообразія и начало неблагообразія? Чистое сердце и благообразіе, чистое сердце и безобразіе, вотъ изъ безпрерывнаго соединенія явленій того и другаго рода вмст и выходить то положеніе вещей, взглянувъ въ которое, можешь только содрогаться’.
Если бы герой Власти земли, ‘цлостный’, ‘дтски-крпкій’, ‘мужественно-сильный’ и пр. и пр., умлъ читать и понимать, что почувствовалъ бы онъ, прочитавши этотъ отрывокъ? ‘Изъ князи, да въ грязи’, сказалъ бы онъ, почесывая затылокъ. А вотъ еще тирада:
‘Я смю думать, что благообразіе и оригинальность формъ человческихъ отношеній — все сосредоточено у ржанаго поля и колоса, т.-е. къ крестьянств, но я говорю, что он сдланы не волею и мыслью благообразно живущаго человка, а волею поля, колоса, и что поэтому прочность этихъ благообразныхъ формъ жизни точь-въ-точь такая же, какъ прочность узоровъ, которые морозъ длаетъ на стекл: по прихоти мороза они возникаютъ, по прихоти его они такъ удивительно хороши, но и исчезаютъ они тогда, когда этого пожелаетъ морозъ. Такъ происходитъ Мишанька чистосердечно-благообразнаго типа. по какъ только вліяніе приказаній ржанаго поля ослабваетъ, какъ только ослабваетъ сила мороза, такъ начинаютъ таять великолпные узоры, такъ и оказывается, что ‘за душой’ у Мишаньки ‘своего’ очень мало, а часто и ничего нтъ’.
Ахъ, какой репримандъ неожиданный!— воскликнулъ бы бдный Мишенька, если бы былъ знакомъ съ Гоголемъ. Неожиданнаго тутъ дйствительно много, но лишь съ формально-логической точки зрнія. Противорчій у Успенскаго сколько угодно и ихъ нельзя примирить логически, но къ личности автора он сливаются въ одно стройное и неразрывное цлое. Всякое явленіе онъ уметъ разложить на его составныя части, ко всякому явленію онъ ухитряется отнестись съ совершенно оригинальной точки зрнія. Но этотъ аналитическій процессъ зачастую сбиваетъ съ истиннаго пути самого художника, который не хочетъ оставить читателя только съ горстью мусора — результатомъ его анализа, а хочетъ дать ему выводъ, обобщеніе, наконецъ, идеалъ. Характеръ этого обобщенія будетъ находиться въ зависимости отъ… да право же, кажется, больше всего отъ расположенія духа художника. Всякое явленіе безъ исключенія состоитъ изъ свта и тні, блага и зла, и художнику, съ такимъ совершенствомъ, какъ Успенскій, владющему орудіемъ анализа, ничего не стоитъ представить одно и то ке явленіе и въ вид собранія золотыхъ крупинокъ, и въ вид именно никуда негоднаго мусора. Тутъ и сила, и слабость Успенскаго. Похвалитъ онъ васъ — не радуйтесь, будетъ порицать — не унывайте, но въ обоихъ случаяхъ внимательно прислушивайтесь, потому что Успенскій всегда говорить, во-первыхъ, искренно, во-вторыхъ — правдиво. Въ обоихъ случаяхъ вы услышите много новаго и полезнаго для себя, не спшите только идти за художникомъ въ его торопливыхъ экскурсіяхъ въ область общихъ выводовъ. Берите его данныя, но позаботьтесь сами о результатахъ, врьте его анализу, но поостерегитесь его синтеза, постоянно спрашивайте у него о пути-дорог, но въ путеводители себ не приглашайте. Безъ этихъ предосторожностей вы рискуете внезапно очутиться или въ душеспасительномъ монастыр Льва Толстаго, или въ хозяйственно-дловитой усадьб г. Энгельгардта, а Успенскій первый же и улыбнется добродушно надъ нами.