Письма о литературе, Протопопов Михаил Алексеевич, Год: 1891 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 20 минут(ы)

Письма о литератур

ПИСЬМО ПЕРВОЕ.

‘Есть я въ семъ пол живъ человкъ?’
Изъ русскихъ сказокъ.

Говорить о литератур — значитъ говорить объ обществ. Извстное положеніе, что ‘литература есть отраженіе общества’, давно стало общимъ мстомъ, относительно котораго уже не можетъ быть разногласія.

Нкоторую оговорку, однако, необходимо сдлать, и оговорку довольно существенную. Только та литература можетъ отражать общественную жизнь во всей ея полнот, въ которой вс наличные элементы и силы находятся въ равновсіи и пользуются одинаковымъ признаніемъ. Если есть вопросы или явленія, которые, существуя въ жизни, не находятъ себ мста въ литератур, то это значитъ, конечно, что литература уже и бдне дйствительности, что судить на основаніи ея данныхъ объ обществ можно только въ условномъ и относительномъ смысл. Литература наша развивалась и развивается параллельно съ обществомъ, но, все-таки, исторія нашей литературы далеко не совпадаетъ съ исторіей нашей общественности. За примрами не далеко ходить. Сороковые годы текущаго столтія ознаменованы пышнымъ разцвтомъ литературы, необыкновеннымъ подъемомъ теоретической мысли, и эти же годы были вполн ‘мертвымъ’ періодомъ въ государственно-практическомъ отношеніи. Наоборотъ, семидесятые годы очень мало замчательны съ чисто-литературной точки зрнія и, вмст съ тмъ, преисполнены глубокаго значенія въ общественно-историческомъ смысл. Въ то время, какъ въ обществ господствовала тишь да гладь, да крпостная благодать, литература наша дышала страстью, пламенла энтузіазмомъ, открывала новые и широкіе умственные горизонты. Черезъ тридцать лтъ посл этого поэтъ сказалъ о текущемъ момент: ‘бывали хуже времена, но не было подлй’, и эта характеристика была столько же врна по отношенію къ тогдашней литератур, сколько неврна по отношенію къ передовой части нашего общества, которое, въ сторон отъ литературы и помимо всякаго ея вліянія, дйствовало какъ могло въ интересахъ прогресса. Ясно, такимъ образомъ, что положеніе: ‘литература есть выраженіе и отраженіе общества’, врное въ отвлеченномъ смысл, подвергается въ нашей практик нкоторымъ видоизмненіямъ и ограниченіямъ, которыя обостряются иногда до того, что литература существуетъ какъ бы сама по себ, а общество само по себ.

Салтыковъ, конечно, характеризовалъ самого себя, когда говорилъ про одного своего героя: ‘Крамольниковъ былъ коренной пошехонскій литераторъ, у котораго не было никакой иной привязанности, кром читателя, никакой иной радости, кром общенія съ читателемъ’. Въ другомъ мст Салтыковъ выражаетъ ту же мысль въ патетическомъ восклицаніи: ‘Читатель! русскій читатель! защити!’ Если одинъ изъ самыхъ популярныхъ писателей нашихъ оказался вынужденнымъ обратиться къ читателю за нравственною поддержкой, то уже одного этого факта достаточно, чтобъ уразумть, какое огромное значеніе иметъ для литературы ея связь съ жизнью, а для писателя — его увренность въ своемъ читател. Въ чемъ же и какъ выражается эта связь? И на чемъ можетъ основываться эта увренность? Вдь, если писателю трудно, и если писателя иногда жалко, то почему же можно думать, что легко читателю? Какъ быть въ томъ, очень вроятномъ случа, если на вопль писателя: ‘защити!’ читатель отвтитъ такимъ же воплемъ: ‘писатель! русскій писатель! защити!’ Я нахожу, что большая часть права и правды была бы въ этомъ случа на сторон читателя, а не писателя. Дло общественнаго служенія (а литература есть именно такое дло) требуетъ нкоторыхъ жертвъ, иметъ нкоторыя спеціальныя терніи, къ которымъ надо готовиться заране. Писатель обязанъ помогать читателю всми находящимися въ его распоряженіи средствами, но читатель нисколько не обязанъ дарить писателя своимъ сочувствіемъ и своею поддержкой. Это сочувствіе отнюдь не привилегія писателя, не право его, о которомъ нужно только напомнить, это — награда, которую нужно заслужить.

На этой именно почв и создается живая связь между литературой и жизнью или, что одно и то же, между читателемъ и писателемъ. Если литература служитъ истиннымъ потребностямъ жизни и если писатель уметъ затрогивать въ своемъ читател его идеальныя стороны и свойства, то это почти все, чего можно требовать, а остальное все приложится само собою. А истинныя потребности суть, прежде всего, серьезныя потребности, т.-е. такія, которыя обусловливаются не случайными настроеніями, а коренными свойствами человческаго духа. Служить, наприм., любопытству читателя, его потребности развлеченія — это одна задача, служить любознательности читателя — это совсмъ другая задача. Достаточно быть клоуномъ, чтобы успшно ршить первую задачу, и надо быть, говоря выраженіемъ Берне, ‘рыцаремъ духа’, чтобы хорошо исполнить вторую. Никакой нравственной связи не можетъ быть между такимъ читателемъ, который ищетъ въ литератур не дла, а отдыха отъ дла, и такимъ писателемъ, который смотритъ на литературу какъ на биржу, на свои произведенія — какъ на товаръ и на своего читателя — какъ на покупателя и потребителя. Съ другой стороны, нтъ связи боле крпкой, какъ умственная и нравственная солидарность, та духовная интимность, которая вырабатывается съ теченіемъ времени между людьми, привыкшими жить одинаковыми интересами. Писателю, умющему уважать и любить своего читателя, нтъ надобности ни при какихъ обстоятельствахъ взывать къ нему: ‘защити!’ Нравственное сочувствіе читателя, эта иногда единственная защита, которую онъ можетъ оказать писателю, обезпечена для того, кто обращался къ чистымъ чувствамъ, а не къ темнымъ инстинктамъ, дйствовалъ на человческія, а не на животныя свойства своей аудиторіи. Въ это сочувствіе надо врить даже тогда, когда оно не выражается во вншнихъ формахъ,— потому надо, что безъ этой вры исчезаетъ главный импульсъ къ дятельности, и еще потому, что не имть этой вры — значить не имть вры въ свои собственныя силы и не питать уваженія къ своей собственной дятельности. ‘Гласъ вопіющаго въ пустын’ — это не боле, какъ красивая поэтическая метафора.

Для того, чтобы поставить себя въ такія отношенія къ читателю, писателю совсмъ не необходимо обладать непремнно первостепеннымъ литературнымъ талантомъ. Какъ вс большія дла на свт, литература создается не единицами, а массами, не литературными генералами, а литературными солдатами, и было бы въ высшей степени несправедливо и пагубно, если бы вліять на читателя могли только писатели, имющіе въ своемъ распоряженіи вс рессурсы человческаго слова. Къ чести читателей и къ счастью для писателей, дло никогда не находилось въ такомъ положеніи. ‘Страсть’, дающая ‘силу и власть’ слову писателя, зависитъ не отъ таланта, не отъ технической способности быстро находить нужные образы и подходящіе термины, а отъ степени убжденности писателя, которая въ свою очередь беретъ свое начало въ коренныхъ свойствахъ его нравственной личности. Чтобы говорить красиво и вразумительно, нуженъ талантъ, чтобы говорить увлекательно — необходимо убжденіе. Никто не въ прав требовать отъ писателя безукоризненной виртуозности, первостепеннаго мастерства, но всякій человкъ, взявшійся за перо, обязанъ не только во имя своего писательскаго, но и своего человческаго достоинства имть какую-нибудь религію, обладать опредленнымъ міросозерцаніемъ, которое стоило бы труда защищать и распространять. И это вовсе не трудно, по крайней мр, это вовсе не привилегія избранныхъ натуръ и первостепенныхъ талантовъ: въ массахъ — скептиковъ и индифферентистовъ гораздо меньше, нежели людей, такъ или иначе и въ то или другое врующихъ. Пусть ваши чисто-литературныя способности слабы, вы, все-таки, настоящій писатель, если для васъ литература не средство, а цль, не карьера, а служеніе, не гешефтъ, а подвигъ. Забудьте свое ‘я’, подавите въ себ мелкія побужденія тщеславія, самолюбія и честолюбія,— оставьте всякія хлопоты о личномъ успх и заботьтесь лишь о торжеств вашей главной, основной идеи,— вотъ образъ дйствій, единственно достойный настоящаго писателя. И знаете ли? Этотъ единственно достойный путь есть, въ то же время, и единственно цлесообразный путь даже съ точки зрнія вашихъ личныхъ успховъ. У судьбы есть справедливость и на земл правда не вовсе сгинула. Если вы пришли въ литературу за деньгами, за апплодисментами, за внками, за похвалами, вы тмъ самымъ приготовляете себ очень печальную будущность: устраивая свои’ карьеру, вы разстроите свою жизнь. Во-первыхъ, аппетиты этого рода не знаютъ удовлетворенія или удовлетворяются только на одну минуту: въ этомъ отношеніи тщеславіе даже хуже корыстолюбія. Во-вторыхъ,— и въ этомъ преимущественно выражается торжество справедливости,— работникъ умственнаго труда, преслдующій не идейныя, а личныя цли, почти всегда плохой или только-только посредственный работникъ. Не въ томъ дло’ что личными цлями задаются обыкновенно люди не съ творческими, а съ техническими, ремесленными способностями, дло въ томъ, что проклятіе безсилія постигаетъ даже истинно-талантливыхъ людей, лишь только они измняютъ своему настоящему призванію. Это фактъ, который можно съ особеннымъ удобствомъ наблюдать въ лиц разныхъ ренегатовъ, отступившихъ отъ прежнихъ своихъ идеаловъ не въ силу искренняго убжденія’ а ради страха іудейска. А разв писательская служба вмсто писательскаго служенія не измна своего рода? И вотъ, литературному карьеристу, разучившемуся (или никогда не умвшему) видть свой успхъ въ торжеств живой истины, приходится становиться на ходули, чтобы напомнить о своей драгоцнной особ. Такъ какъ ему нужно и важно вовсе не торжество или пораженіе такихъ-то общихъ идей, а только то, чтобы его, какъ Хлестакова, ‘почитали и любили’, а, главное, хвалили, то мало-по-малу онъ всю свою дятельность превращаетъ въ рекламу самому себ. Онъ самъ себ апплодируетъ, самъ себя на пьедесталъ возводить, самъ себ на главу внокъ возлагаетъ. Одурманенный собственнымъ иміамомъ, онъ перестаетъ допускать возможность свободнаго критическаго къ себ отношенія. Онъ признаетъ только одинъ родъ критики — панегирики, и если вы осмлитесь отнестись къ нему равнодушно или даже съ прямымъ порицаніемъ, онъ ухитрится и самое это порицаніе обратить себ на пользу, т.-е. на самовосхваленіе. Онъ скажетъ, что ваши критики — ‘клеветы холодная змя’, и что если вы называете его ‘безумцемъ’, то его безумье въ томъ, что тайну вчности и неземной печали Богъ вписалъ ему въ сердце пылающимъ перстомъ. Вотъ какой, съ Божьею помощью, оборотъ! Вы его назвали ‘безумцемъ’, а онъ себя въ пророки по этому случаю произвелъ! Вы скажете, что такія-то его теоріи плохо обоснованы, такія-то его мысли невразумительны и т. д., а онъ, точно ошпаренный горячею водой, завизжитъ и въ теченіе цлыхъ недль и мсяцевъ будетъ визжать, что его ‘обидли’, что ему ‘прискорбно’, что онъ — невинная жертва.

Пока довольно объ этомъ тип, въ слдующихъ письмахъ я буду имть поводы не разъ говорить о немъ. Характеризуя теперь его я имлъ въ виду только ярче подчеркнуть различіе между формальнымъ, чиновническимъ, ремесленнымъ воззрніемъ на литературу со стороны самихъ писателей и тмъ, если угодно, нсколько архаическимъ взглядомъ, по которому талантъ есть обязанность, писательство — служеніе и проповдничество, литература — нкоторый храмъ или, по крайней мр, умственная сокровищница. Все сказанное мною на предъидущихъ страницахъ резюмируется въ этихъ энергическихъ стихахъ:

‘…Ты, поэтъ, избранникъ неба,

Глашатай истинъ вковыхъ,

Не врь, что неимущій хлба

Не стоитъ вщихъ струнъ твоихъ!

Не врь, что вовсе пали люди:

Не умеръ Богъ въ душ людей,

И вопль изъ врующей груди

Всегда доступенъ будетъ ей!

И если ты богатъ дарами,

Ихъ выставлять не хлопочи:

Въ твоемъ труд заблещутъ сами

Ихъ животворные лучи³.

II.

Почти любой изъ современныхъ литераторовъ нашихъ, прочтя первую главу этого письма, можетъ отвтить стихами же, если только захочетъ быть откровеннымъ:

‘Ты кончилъ? чуть я не уснулъ.

Куда намъ до такихъ воззрній!

Ты слишкомъ далеко шагнулъ.

Учить другихъ — потребенъ геній,

Потребна сильная душа,

А мы съ своей душой лнивой,

Самолюбивой и пугливой,

Не стоимъ мднаго гроша.

Спша извстности добиться,

Боимся мы съ дороги сбиться,

И тропкой торною идемъ,

А если въ сторону свернемъ —

Пропали, хотъ бги со свта!’

Откровенно говоря, такой отвтъ былъ бы даже пріятенъ, потому что свидтельствовалъ бы о нкоторомъ самосознаніи. Къ несчастію, на это мало надежды. Не стоимъ мы мднаго гроша или стоимъ — этого щекотливаго вопроса я не буду касаться, но несомннный фактъ состоитъ въ томъ, что цну мы себ назначаемъ не малую и вообще преисполнены самодовольства. Это ничего, что мы при каждомъ случа ‘скорбимъ’ объ упадк идеаловъ, о пониженіи нравственнаго уровня, объ оскудніи литературы талантами и проч., и проч.,— все это только mani&egrave,re de parler и все это говорится только на чужой счетъ или ‘вообще’. Самая конструкція и тонъ этихъ шаблонныхъ изобличеній инсинуируетъ читателю мысль, что самъ изобличитель совсмъ не таковъ, какъ иные прочіе, а такъ магъ изобличаютъ вс и, въ то же время, вс поставляютъ себя въ исключеніе изъ общаго, правила, то и оказывается, въ конц-концовъ, что ‘оскудла’ какая-то отвлеченная ‘литература’, а конкретные поэты и прозаики наши красуются талантами и блещутъ высотою помысловъ. Въ общемъ, получается картина, къ которой, вмсто подписи, можно было бы поставить Добролюбовское четверостишіе:

‘Слава намъ! Въ поганой луж Мы давно стоимъ, И чмъ дале, тмъ хуже Мы себя грязнимъ’.

Какъ видите, тутъ и самоизобличеніе, тутъ и самодовольствіе. ‘Лужа’ наша ‘поганая’, но, тмъ не мене,’слава намъ’! Это — не иронія, это — преискреннее и пресерьезное любованье собою: мы ‘безумны’, но наше безуміе лучше всякаго ума, это — неземная печаль, вписанная въ наше сердце пылающимъ перстомъ Бога, мы — ‘лиллипуты’, но исторія нашей литературы отнюдь не исторія лиллипутовъ, а исторія, можно сказать, богатырей, одинъ другаго краше и могуче, мы — ‘оскудли’, но въ какомъ смысл? Въ томъ, что мы пишемъ, по увренію одного изъ обличителей, или ‘умно, благородно, но не талантливо’, или ‘талантливо, умно, но не благородно’. Въ сущности, какое же, значитъ, оскудніе? Наша текущая литература, оказывается, богата и умами, и талантами, и благородствомъ, и если эти качества не всегда соединяются въ одномъ лиц, то разв такое соединеніе вообще не составляетъ рдкаго исключенія? Никто и ничто не мшаетъ намъ заимствоваться отъ писателя или отъ литературнаго органа тми его свойствами, которыя составляютъ его силу. Въ Гражданин, наприм., пишутъ вообще ‘умно,-благородно, но не талантливо’ — мы позаимствуемся отъ князя Мещерскаго умомъ, въ Недл пишутъ ‘талантливо, благородно, но не умно’ — мы поучимся у г. Гайдебурова благородству, въ Новомъ Времени пишутъ ‘умно, талантливо, но не благородно’ — мы будемъ стараться подражать талантливости гг. Суворина и Буренина. Ясно, что мы во всякомъ случа въ выигрыш и намъ нтъ никакого основанія печалиться за литературу.

‘Неправо мысля’ т, Шуваловъ,

Которые стекло чтутъ ниже минераловъ’.

За всмъ тмъ, горькія слова великаго сатирика о томъ, что ‘писателю не хочется писать, читателю противно читать’, продолжаютъ сохранять свой грустно-правдивый смыслъ. Писателю ‘не хочется писать’ — не въ томъ отношеніи, что ему жаль своей поясницы,— чмъ другимъ, а усидчивостью и прилежаніемъ современные писатели наши справедливо могутъ похвалиться,— а въ томъ, что ему ‘не хочется’ вводить читателя въ свой внутренній, давно опустошенный міръ. ‘Читателю противно читать’ — не потому, что онъ одичалъ и отсталъ отъ культурныхъ привычекъ, а потому, что онъ, по традиціи, ищетъ въ литератур поученія, отвта на свои запросы, ищетъ и не находитъ. Нравственная связь между литературой и жизнью почти совсмъ исчезла. Писатель, говоря другимъ выраженіемъ Салтыкова, ‘пописываетъ’ и читатель ‘почитываетъ’, не заботясь другъ о друг, не интересуясь другъ другомъ. Откуда это? Что случилось съ литературой и съ самимъ обществомъ, чмъ объясняется этотъ фактъ ихъ взаимнаго отчужденія и равнодушія,— фактъ, который было бы напрасно опровергать указаніемъ на расширеніе круга читателей? ‘Почитывающихъ’ читателей много, но гд читатель читающій?

Отвтъ на этотъ послдній вопросъ мы найдемъ, анализируя главныя типическія свойства текущей литературы нашей. Для уясненія одного изъ этихъ свойствъ, я, съ позволенія читателя, приведу здсь небольшую притчу, разсказанную знаменитымъ Франклиновъ. ‘Когда я,— разсказываетъ Франклинъ,— былъ еще ученикомъ въ типографіи, одинъ изъ моихъ друзей, задумавшій устроить шляпное заведеніе, пригласилъ своихъ знакомыхъ на совтъ по длу для него великой важности — о редакціи вывски. Самъ шляпникъ придумалъ такую: вверху онъ предполагалъ нарисовать шляпу, а подъ нею сдлать надпись: Джонъ Томсонъ, шляпникъ, изготовляетъ и продаетъ шляпы за наличныя. Первый, съ кмъ Томсонъ посовтовался, замтилъ, что слово шляпникъ совершенно лишнее, потому что дальше говорится изготовляетъ и продаетъ шляпы. Томсонъ нашелъ замчаніе правильнымъ и вычеркнулъ слово шляпникъ. Второй знакомый нашелъ, что совершенно излишне писать за наличныя, во-первыхъ, потому, что шляпы вообще не продаютъ на другомъ условіи, а, во-вторыхъ, могутъ явиться случаи, когда выгодно продать ихъ въ кредитъ. Томсонъ вычеркнулъ за наличныя. Третій сказалъ, что если кто покупаетъ шляпу, то мало заботится о томъ, кто ее длалъ, слово изготовляетъ было затмъ вычеркнуто. Наконецъ, четвертый знакомый, которому вывска была представлена въ слдующемъ вид: Джонъ Томсонъ продаетъ шляпы, воскликнулъ: ‘Кой чортъ! неужели вы полагаете, что кто-нибудь подумаетъ, что вы ихъ дарите?’ Посл такого вполн справедливаго замчанія были вычеркнуты слова: продаетъ шляпы, и осталось только Джонъ Томсонъ, а наверху изображеніе шляпы’. Читатель понимаетъ смыслъ этой притчи и догадывается, конечно, зачмъ мы привели ее. Да, современная литература {Какъ, вроятно, замтилъ читатель, я употребляю слово ‘литература’ въ самомъ широкому смысл, включая въ него и журналистику, вплоть до всевозможныхъ петербургскихъ и московскихъ ‘листковъ’. Въ теоретическомъ и даже этимологическомъ отношеніи такое соединеніе неправильно, но оно удобно въ виду тхъ чисто-практическихъ литературныхъ цлей, которыхъ я предполагаю достигнуть своими Письмами.} наша въ такой же степени бдна идеями, въ какой богата словами. Творцовъ мысли у насъ очень мало, но творцовъ формы — боле чмъ нужно, и это ршительно во всхъ литературныхъ областяхъ — въ беллетристик, въ поэзіи, въ публицистик и критик. Огромное большинство между нами пишетъ очень хорошо и огромному большинству между нами, очевидно, сказать нечего, писать не о чемъ. Приходится писать какъ шляпникъ Томсонъ, т.-е. длинно, обстоятельно, кудревато и совершенно безсодержательно. Но Томсона безъ труда урезонили его друзья и онъ, не имя авторскаго самолюбія, остановился на такой редакціи своей вывски, которая лаконически и ясно выражала всю суть дла. Попробуйте урезонить, наприм., нашихъ беллетристовъ, у которыхъ среднимъ числомъ на десять страницъ восемь совсмъ ненужныхъ, попробуйте убдить нашихъ публицистовъ, что размазывать идею не значитъ развивать идею, попробуйте пригласить нашихъ критиковъ поменьше топтаться на одномъ мст, не вдаваться въ отступленія, которыя превращаютъ ихъ писанія въ болтовню о томъ, о семъ, а больше ни о чемъ, они даже не поймутъ вашихъ требованій. Беллетристы скажутъ, что они заботятся о художественномъ развитіи темы, публицисты — что они хлопочутъ о популярности изложенія, критики — что они имютъ въ виду злобы дня. А къ поэтамъ, въ особенности новйшей формаціи, лучше и не пытаться обращаться: они высокомрно отвтятъ, что яйца курицу не учатъ (я не преувеличиваю: такой именно отвтъ послдовалъ въ печати отъ одного изъ нашихъ поэтовъ), что если они пишутъ длинно, блдно и вообще скверно, то не потому, что не могутъ, а потому, что не хотятъ писать лучше, а не хотятъ потому, что уже слишкомъ презираютъ насъ, читающую публику (и это опять не фантазія моя, былъ въ печати же и такой отвтъ). Возраженіемъ, повидимому, сильнымъ противъ этихъ замчаній нашихъ могло бы явиться указаніе на тотъ безспорный фактъ, что именно въ современной беллетристик (а отчасти и въ поэзіи) процвтаетъ жанръ нравственной миніатюры, крошечныхъ разсказовъ въ нсколько печатныхъ страницъ. Можетъ ли художественная лаконичность идти дальше? Правда, но мн припоминается здсь остроумный отзывъ, который далъ одинъ французскій критикъ какому-то вельмож, представившему на его судъ сочиненное имъ двустишіе, ваше двустишіе,— сказалъ критикъ,— было бы прекрасно, если бы только его немножко посократить. Вотъ именно: произведенія нашихъ литературныхъ миніатюристовъ были бы прекрасны, если бы были еще покороче. Можно опасаться, конечно, что тогда отъ нихъ ничего не осталось бы, кром эффектнаго приступа въ такомъ, наприм., род: ‘Онъ спалъ. Но не грезилъ. Его блдное лицо было спокойно. Луна съ любовью освщала его своими холодными лучами’ и проч. Большой бды, однако, я тутъ не вижу.

Беллетристика, конечно, не математика, въ которой чмъ проще и короче доказывается извстная формула или теорема, тмъ лучше. Однако, и эстетика учитъ, что между формой и содержаніемъ должно быть соотвтствіе, пропорціональность, и не даромъ чувство мры всегда признавалось существеннымъ элементомъ истиннаго художественнаго дарованія. Вотъ этой-то пропорціональности и не замчается въ огромномъ большинств всякаго рода произведеній современной литературы. Мы богаты количествомъ и бдны качествомъ.

Если бы это явленіе происходило отъ случайныхъ причинъ, отъ временнаго неурожая на таланты, съ нимъ было бы легко примириться: во-первыхъ, на нтъ и суда нтъ, во-вторыхъ, нтъ флотовъ — передъ флотами, какъ говорилъ Погодинъ. Настоящее значеніе этого явленія есть значеніе симптома, указывающаго на состояніе самой жизни. Пояснимъ дло сравненіемъ. Въ эпоху общественнаго и литературнаго оживленія, проявившагося посл крымской кампаніи, каждая пустая статейка, каждая обличительная корреспонденція начиналась горделивою и пышною фразой: ‘въ настоящее время, когда…’ и т. д. Фраза эта, какъ выраженіе наивной радости и еще боле наивной вры, была осмяна скептиками съ Добролюбовымъ во глав, но въ ней былъ глубокій смыслъ. Она свидтельствовала, что въ жизни возникли такіе факты, такіе общіе вопросы, съ которыми координировались вс личные взгляды и личныя мннія. Полуграмотный корреспондентъ какого-нибудь захолустья зналъ и отчетливо формулировалъ основныя задачи и потребности ‘настоящаго времени’, текущаго историческаго момента. Эти задачи могли каждымъ ршаться на свой ладъ, этимъ потребностямъ можно было сочувствовать или не сочувствовать, но рчь всегда и неизмнно шла объ этихъ задачахъ и объ этихъ потребностяхъ. Сама жизнь давала литератур темы для анализа и уклоняться отъ этихъ темъ значило заране осуждать свою дятельность на безплодіе.

Совершенно инымъ характеромъ отличается переживаемая нами эпоха. Посмотрите попристальне на современную литературу и васъ поразитъ удивительная произвольность и случайность темъ, которыхъ она касается. Разнаго рода вопросы и вопросцы возникаютъ въ ней точно пузыри въ луж, неизвстно почему, и исчезаютъ, неизвстно куда. По слову Салтыкова, намъ хочется не то реформъ, не то севрюжины. Одинъ трактуетъ о переутомленіи гимназистовъ, другой о благотворительности, третій о непротивленіи злу, четвертый объ организаціи переселеній, пятый о тенденціозности въ искусств, шестой о французскомъ натурализм, седьмой о принцип національности, о теоріи Дарвина, о земскихъ начальникахъ, о средневковой монархіи, о Гёте, объ адвокатур и т. д., и т. д. ‘Сколько ихъ, куда ихъ гонятъ, что такъ жалобно поютъ?’ Можетъ ли любой изъ этихъ авторовъ съ увренностью сказать, что трактуемая имъ тема дйствительно настоятельна и неотложна, что жизнь нетерпливо ждетъ ршенія разбираемыхъ имъ вопросовъ? Ничуть не бывало, конечно! Мы именно ‘пописываемъ’, потому что подвернулась подъ перо подходящая тема, а читатели именно ‘почитываютъ’, потому что — отчего же не послушать неглупаго человка, который говоритъ… о чемъ, бишь? Все равно, о чемъ-нибудь, лишь бы не наводилъ тоски.

Въ такомъ положеніи вещей виновата не литература, а сама жизнь,— если только жизнь можетъ быть въ чемъ-нибудь виновата. Литература, въ сущности, бьется какъ рыба объ ледъ, усердно разыскивая куда-то запропавшіе идеалы, растекается мыслью по древу, рыщетъ срымъ волкомъ, паритъ орломъ сизымъ, выдумываетъ ‘новыя слова’ и додумалась даже до ‘новыхъ мозговыхъ линій’,— чего ужъ, кажется, лучше? ‘А только возъ и нын тамъ’. И онъ пребываетъ и еще долго пребудетъ ‘тамъ’ отнюдь не вслдствіе нашихъ разногласій, не потому, что ракъ пятится назадъ’ лебедь рвется въ облака, а щука тянетъ въ воду, но потому, что никто, изъ насъ не запряженъ какъ слдуетъ и даже не знаетъ, гд находится возъ. ‘Гд онъ?— онъ тамъ. Гд тамъ?— не знаемъ. Мы только плачемъ’ взываемъ: о, горе намъ, рожденнымъ въ смутную, переходную, подготовительную эпоху!’

Оставляя шутки въ сторон, можно сказать на этотъ счетъ и нсколько серьезныхъ словъ. Мы не знаемъ даже приблизительно таинственныхъ, законовъ, управляющихъ жизнью человческихъ обществъ. Но можно догадываться, что мы живемъ наканун великихъ событій, великихъ не съ національной только точки зрнія, но и съ общечеловческой.

III.

Однако, изъ любопытныхъ особенностей современной литературы нашей является чрезвычайное изобиліе въ ней литературной критики. Каждый журналъ и даже почти каждая газета считаютъ нын какъ бы необходимостью имть своего ‘собственнаго’ критика, какъ есть ‘собственные’ корреспонденты. За послдніе три года вышелъ цлый рядъ критическихъ сборниковъ и критическихъ сочиненій — гг. Арсеньева, Спасовича, Скабичевскаго, Михайловскаго, Андреевскаго, Гаршина, Дистерло, Громеки и др. Интересъ къ литературной критик возросъ, повидимому, до того, что издатели не задумываются извлекать изъ литературнаго архива произведенія давно забытыхъ критиковъ, какъ Валерьянъ Майковъ, и, надо думать, на ошибаются въ разсчет. Чистокровные публицисты нердко оставляютъ свою сферу политическихъ и соціологическихъ вопросовъ для временныхъ экскурсій въ заманчивую сферу литературной критики. Наконецъ, сколько извстно, сочиненія такихъ спеціалистовъ критики, какъ Блинскій, Добролюбовъ и Писаревъ, продолжаютъ пользоваться въ сред читателей огромнымъ вліяніемъ и прежнимъ успхомъ. Очевидно, какъ ни изобильно предложеніе, оно только что отвчаетъ огромному спросу.

Этотъ спросъ отнюдь не вызванъ положеніемъ современной литературы нашей: критиковать, въ сущности, теперь нечего и некого. Ни въ современной беллетристик, ни въ современной поэзіи нтъ ни одного крупнаго таланта, который еще нуждался бы въ критическихъ разъясненіяхъ и комментаріяхъ. Съ другой стороны, нтъ, кажется, такого литературнаго двугривеннаго, которому бы наша снисходительная и старательная критика не отвела помщенія въ общей литературной сокровищниц. Если наши беллетристы и поэты зачастую жалуются на невнимательность къ нимъ критики, то это или недоразумніе, или самая черная неблагодарность: едва ли не о каждомъ изъ нихъ сказано критикой гораздо больше и гораздо тепле, нежели они того заслуживаютъ.

Мн кажется, въ этомъ предпочтеніи чисто литературныхъ темъ нашими писателями-теоретиками выражается нчто гораздо боле серьезное ‘я высокое, нежели простое желаніе удовлетворить ‘спросу’ книжнаго и журнальнаго рынка. Самый этотъ ‘спросъ’ есть прямой результатъ нравственной общественной потребности, которой въ свою очередь не могутъ не чувствовать и писатели, живущіе въ тхъ же условіяхъ, въ которыхъ живетъ и все общество. Если, какъ я указывалъ выше, въ сфер современной государственной и общественной практики нтъ такого центральнаго вопроса, около котораго могли бы группироваться вс частныя задачи, то, конечно, то же самое нужно сказать и о современной морали, въ которой болзненно чувствуется отсутствіе высшаго регулирующаго принципа. Я хочу этимъ вотъ что сказать. Мораль, какъ идеалъ, какъ св точъ жизни, безотносительна и вчна. Но задачи морали, какъ фактора личной и общественной жизни, относительны, условны и измнчивы. Въ шестидесятыхъ годахъ такою задачей явилась реабилитація личности, протестъ противъ чрезмрно-преувеличеннаго значенія авторитета, и эта идея заняла фундаментальное положеніе въ тогдашней критик. Лучшія статьи Добролюбова — Темное царство — построены цликомъ на этой плодотворной иде. Вотъ подобной-то идеи и не имется въ виду въ настоящее время и вс современныя общественно-моральныя ученія, начиная съ проповди о непротивленіи злу и кончая благодушнымъ приглашеніемъ примириться съ дйствительностью, потому что въ ней, все-таки, найдется пара другая ‘свтлыхъ явленій’,— вс эти ученія доказываютъ только то, что мы ‘потеряли ниточку’, какъ выразился однажды Шелгуновъ.

Вотъ эту-то потерянную ‘ниточку’ и разыскиваетъ наша критика. Длаетъ она хорошее дло, но длаетъ его хорошо ли? Скажемъ опять-таки: на нтъ и суда нтъ. Не будемъ претендовать на то, что среди современныхъ критиковъ нтъ дятелей съ такою широтой и смлостью мысли, какъ у Блинскаго, съ такимъ страстнымъ общественнымъ чувствомъ, какъ у Добролюбова, съ такою красотой слова и силой діалектики, какъ у Писарева. Дло не въ этомъ, не въ отсутствіи первоклассныхъ талантовъ, а въ томъ, что наши критики, по всмъ видимостямъ, не имютъ достаточно яснаго сознанія относительно своей задачи. Вотъ длинный рядъ критическихъ статей, между которыми есть умныя и неумныя, основательныя и неосновательныя, ученыя и элементарно-невжественныя. Въ литературномъ отношеніи между ними зачастую лежитъ ‘дистанція огромнаго размра’, но есть одно свойство, присущее имъ всмъ почти въ одинаковой степени: вс он какъ бы не отъ міра сего, вс он ходятъ кругомъ да около, посл прочтенія любой изъ нихъ такъ и хочется спросить: ну, такъ что же? Зачмъ была выдвинута вся эта тяжелая артиллерія эстетическихъ, психологическихъ, историческихъ и всякихъ другихъ аргументовъ? Неужели затмъ, чтобы выяснить, что талантъ такого-то писателя отличается такими-то свойствами и что по своимъ размрамъ онъ на вершокъ побольше таланта знаменитаго А. и на вершокъ поменьше таланта великаго В.? Разъясните ради Бога, зачмъ и кому это нужно?… Разв критика существуетъ для учителей словесности и для составителей хрестоматій?

Для литературы и ея спеціальныхъ интересовъ забывается жизнь и ея насущныя надобности. Читателю не безъизвстенъ, конечно, старый попрекъ, который аматёры чистой литературщины длали и до сихъ поръ длаютъ такъ называемой публицистической или общественной критик: она, эта зловредная критика, говоритъ не столько о писател и его произведеніяхъ, сколько по поводу ихъ. Упрекъ этотъ былъ бы совершенно основателенъ, если бы нашелся такой странный критикъ, который по поводу произведеній, наприм., Толстаго распространился бы объ англійской палат общинъ или по поводу сатиръ Салтыкова изложилъ бы теорію туманныхъ пятенъ. Нчто подобное дйствительно можно встртить, но не въ публицистической, а въ такъ называемой исторической критик, которая, собравшись говорить, наприм., объ Островскомъ, предварительно истомитъ читателя разсужденіями о Грибодов, о Фонъ-Визин и даже о Кантемір. Говорить объ идеяхъ писателя, о его міросозерцаніи, какъ это длаетъ критика публицистическая, значитъ гораздо ближе подойти къ писателю, нежели критика эстетическая, разсуждающая лишь о сильныхъ и слабыхъ сторонахъ литературнаго таланта писателя. Не въ форм, не въ род произведеній и не въ манер изложенія сказывается, главнымъ образомъ, индивидуальность писателя, а именно въ его воззрніяхъ, оспаривая или защищая которыя, публицистическая критика тмъ самымъ опредляетъ его литературную и общественную роль. Но понятно, что защищать или оспаривать можно только посредствомъ аргументовъ, которые критикъ набираетъ изъ своею арсенала, потому что иначе и быть не можетъ, и вотъ это-то аргументированіе, это вниманіе не столько къ Образамъ и символамъ писателя, сколько къ идеямъ, выраженнымъ въ этихъ Образахъ,— это именно и порождаетъ упрекъ, о которомъ мы говоримъ. Странный, курьезный упрекъ! Говорить о красот художественнаго Образа — это хорошо, законно, это значитъ говорить о самомъ Образ по его существу, говорить объ идейномъ содержаніи Образа — это нехорошо, не законно, это значитъ говорить только по поводу. Логика изумительная и непостижимая!

Все это, т.-е. и упреки такого рода, и стремленіе нашихъ критиковъ держаться чисто-литературной почвы (т.-е. почвы эстетическихъ, историческихъ, психологическихъ, морально-дидактическихъ соображеній), свидтельствуетъ если не о мыслебоязни, то о какой-то странной и печальной жизнебоязни. Не литературными монографіями, не историческими обзорами, не эстетическими характеристиками, не біографическими разсказами можетъ быть двинуто впередъ дло общественнаго самосознанія. Потерянная ниточка Шелгунова — это утраченный идеалъ, это — неувренность въ путяхъ, это — незнаніе какъ жить, чмъ дышать, что длать. Съумйте разсять этотъ туманъ, отвтьте на эти вопросы и васъ будутъ не ‘почитывать’, а читать, и сами вы будете не ‘пописывать’, а жечь глаголомъ сердца. А для этого, оставляя въ сторон вопросъ о литературномъ талант, надо умть врить и не уставать искать. Ищите и найдете, стучите и отворится, просите и дастся вамъ…

IV.
‘Тогда считать мы стали раны,
Товарищей считать…’

Попробуемъ и мы въ заключеніе этого письма подсчитать наличныя силы нашей журналистики,— не всей, конечно, а только той ея части, которая находится въ авангард и на долю которой, естественно, пришлось наибольшее количество ‘ранъ’ и всякаго рода утратъ. Три поколнія дйствуютъ въ настоящее время въ литератур: поколніе шестидесятыхъ годовъ, т.-е. люди въ возраст приблизительно отъ 45 до 55 лтъ, поколніе семидесятыхъ годовъ, т.-е. люди въ возраст отъ 35 до 45 лтъ, поколніе восьмидесятыхъ годовъ, т.-е. люди отъ 25 до 35 лтъ.

Представители въ литератур шестидесятниковъ въ настоящій моментъ слдующіе: Глбъ Успенскій (беллетристъ), Н. Златовратскій (беллетристъ), В. Лесевичъ (философъ), И. Михайловскій (публицистъ), А. Скабичевскій (критикъ), Е. Станюковичъ (беллетристъ), Н. Бажинъ (беллетристъ), Ф. Нефедовъ (беллетристъ), Н. Наумовъ (беллетристъ), Д. Михаловскій (поэтъ), г-жа Цебрикова (критикъ).

Это поколніе можетъ гордиться тмъ, что между ними нтъ отступниковъ. Есть поколебавшіеся (ничтожнйшій процентъ), но вовсе упавшихъ нтъ. Съ сожалнію, великъ процентъ утомившихся.

Литературное поколніе семидесятыхъ годовъ: В. В. (публицистъ-экономистъ), С. Южаковъ (публицистъ), В. Короленко (беллетристъ), Н. Засодимскій (беллетристъ), Маминъ-Сибирякъ (беллетристъ), А. Эртель (беллетристъ), И. Потапенко (беллетристъ), Еаронинъ (беллетристъ), М. Альбовъ (беллетристъ), Е. Баранцевичъ (беллетристъ), Г. Мачтетъ (беллетристъ), А. Введенскій (критикъ), С. Еривенко (публицистъ), I. Ясинскій (беллетристъ), Минскій (поэтъ), В. Гольцевъ (публицистъ), М. Протопоповъ (критикъ), г-жа Смирнова (беллетристка).

Есть устоявшіе, есть уставшіе, есть поколебавшіеся, есть измнившіе…

Поколніе восьмидесятыхъ годовъ: А. Чеховъ (беллетристъ), Я. Абрамовъ (публицистъ), Дистерло (критикъ), Е. Гаршинъ (критикъ), А. Волынскій (публицистъ), Д. Мережковскій (поэтъ), Фофановъ (поэтъ), Фругъ (поэтъ), г-жа Шапиръ (беллетристка).

Если я поставляю это литературное поколніе тоже въ ‘авангардъ’, то исключительно вслдствіе, такъ сказать, метрическихъ соображеній: какъ исключить молодежь изъ числа прогрессивныхъ элементовъ? Между тмъ,— и это одинъ изъ печальнйшихъ и даже трагичнйшихъ фактовъ современной литературы,— по тенденціямъ, по направленію, по ‘трезвости’ воззрній, большинству этихъ молодыхъ людей не мене семидесяти лтъ отъ роду.

И такъ, вотъ небольшой поименный списокъ дйствующихъ силъ нашего прогрессивнаго литературнаго лагеря. Я составлялъ этотъ списокъ на память и, главное, экспромтомъ, такъ что не мало именъ мною, наврное, пропущено. Припомнились имена, наприм., іт. Боборыкина, Шеллера-Михайлова, Терпигорева, Немировича-Данченко, Луговаго, которыя по разнымъ соображеніямъ я затруднился включить въ одну изъ поставленныхъ категорій. Этимъ спискомъ, сколько бы его ни дополнить, однако, не исчерпываются прогрессивные элементы нашей журналистики. Такъ, въ лиц Встника Европы мы имемъ журналъ, въ который несутъ свои работы люди очень несходныхъ воззрній, постоянные сотрудники котораго принадлежать къ различнымъ поколніямъ, но который, тмъ не мене, очень строго и послдовательно проводитъ свою основную идею, идею, несомннно, прогрессивную. Дале, въ лиц Льва Толстаго мы имемъ литературнаго дятеля, который стоитъ вн всякихъ партій, дйствуетъ на свой страхъ и проводитъ свои собственныя, исключительно-личныя воззрнія. Отрицаніе благодтельности прогресса, науки, просвщенія, цивилизаціи занимаетъ въ этихъ воззрніяхъ центральное мсто, но, конечно, никто изъ современныхъ дйствующихъ прогрессистовъ нашихъ не послужилъ такъ много и плодотворно длу прогресса, какъ нашъ неумолимый отрицатель прогресса. Привилегія всякаго крупнаго таланта состоитъ, прежде всего, въ томъ, что онъ ‘сердца волнуетъ, мучитъ, какъ своенравный чародй’, пріобщаетъ къ умственной дятельности даже лнивые умы, возбуждаетъ интересъ даже въ равнодушныхъ. Цль прогресса не въ этомъ, но путь прогресса именно здсь. Пусть люди думаютъ не понашему, лишь бы они думали, пусть ихъ мннія будутъ ошибочны, лишь бы это были дйствительныя мннія, допускающія критику, а не тупые предразсудки, не неподвижныя привычки. Хорошо сказанный парадоксъ зачастую приноситъ больше пользы, нежели апатичное пережевыванье самыхъ несомннныхъ истинъ. Прогрессъ есть законъ, цивилизація — благо, наука — вмстилище истины, все это можно твердить изъ года въ годъ и съ утра до вечера, безъ малйшей пользы для прогресса, для ‘цивилизаціи, для науки. По приходитъ человкъ, разбиваетъ властною рукой настоящаго таланта ваши авторитеты и ваши идеалы, и вы вынуждены обороняться, видите себя въ необходимости подвергнуть проврк и очистк свои позалежавшіеся и позапылившіеся взгляды. Отъ такихъ критическихъ проврокъ истина, какъ золото отъ кислоты, является въ обновленномъ блеск, и какъ же не назвать прогрессистомъ человка, оказавшаго прогрессу такую существенную услугу? А по своему положительному содержанію ученія Толстаго не представляютъ никакой серьезной опасности. Если въ жизни обртется нсколько десятковъ или сотенъ убжденныхъ послдователей Толстаго, за то въ литератур такихъ послдователей нтъ вовсе. Въ лиц писателей и органовъ печати, воскуривающихъ удушливый иміамъ ‘великому писателю земли Русской’, Толстой иметъ не послдователей своихъ идей, а всего только прихвостней своей великой славы и популярности. Руководитъ этими писателями и органами не убжденіе, а именно, какъ говорилъ Шелгуновъ, ‘тонкое лукавство’: лишь бы побыть на виду, лишь бы сдлать себ рекламу, лишь бы пройтись подъ ручку съ знаменитостью,— будетъ ли то Толстой, или Салтыковъ, или Достоевскій. До идей же и ученій не только толстовскихъ, но и какихъ бы то ни было, имъ столько же дла, сколько до прошлогодняго снга. Такими пустяками могутъ озабочиваться только ‘насвистанные снигири’, по остроумному выраженію Недли, да глупые, пошлые, невжественные и наглые ‘бурсаки’, по выраженію умнаго, ученаго и скромнаго Новаго Времени.

Да, ‘фатализмъ историческаго прогресса’ есть фактъ, который можно на досуг сколько угодно оспаривать, но нельзя устранить, потому что онъ лежитъ вн предловъ человческой воли. Я говорю о фатализм именно прогресса, какъ процесса нашего приближенія къ идеалу добра и справедливости, а не эволюціи, какъ простаго видоизмненія и перемщенія общественныхъ элементовъ и силъ. Въ конц-концовъ, все служитъ прогрессу, даже его враги и порицатели. Въ этомъ общемъ и отвлеченномъ смысл вся наша литература и вся наша журналистика, со включеніемъ Московскихъ Вдомостей и даже самого Гражданина, служатъ длу прогресса, потому что служатъ длу умственнаго развитія своихъ читателей. Каковы бы ни были ‘мысли’, выражаемыя журнальными органами этой категоріи, все-таки, это мысли, а не жернова, не опилки, не глиняные черепки. А, сверхъ того, разсуждая о русской литератур, не нужно упускать изъ вида, что она всегда представляется намъ далеко ниже своего настоящаго роста, что идеи и взгляды, циркулирующіе въ ней, далеко не исчерпываютъ всхъ умственныхъ богатствъ общества. Знаете ли, какое самое живое и умное литературное произведеніе послдняго времени? Это Дневникъ умершаго профессора, цензора, академика и чиновника Никитенко, печатающійся нын въ Русской Старин, но самимъ авторомъ, кажется, не предназначавшійся для печати. Сколько мткихъ сужденій, сколько свтлыхъ мыслей, сколько удачныхъ выраженій! Это не историческій документъ, имющій только автобіографическое или археологическое значеніе, это — живая журнальная статья, трактующая о тхъ самыхъ злобахъ дня, которыя волнуютъ насъ теперь. Вы заняты теперь обсужденіемъ тенденцій Крейцеровой сонаты? Вы придете къ врнымъ результатамъ, если положите въ основу своего анализа мысль Никитенко, что ‘любовь есть такое великое счастье, котораго надо сдлаться достойнымъ и которое надо умть заслужить’. Васъ печалитъ или удивляетъ странная легкость, съ какой появляются въ нашей литератур разнаго рода ‘новыя слова’? Послушайте Никитенко: ‘поверхностное знаніе какъ бы покровительствуетъ полузнанію и возбуждаетъ умственное высокомріе, которое, благодаря кое-какимъ свдніямъ, пріобртеннымъ легко, безъ настойчиваго труда, мечтаетъ, что оно уже обладаетъ глубиною премудрости. Въ этомъ заключается объясненіе и многихъ глупостей, которыя надланы нашимъ молодымъ поколніемъ. Только то знаніе прочно, которое добыто трудомъ собственной мысли и которое состоитъ не изъ однихъ результатовъ, но и изъ генетическаго его движенія’. Васъ поражаетъ горестное изобиліе измнъ и паденій, характеризующихъ современный періодъ русской литературы? И на это есть у Никитенка отвтъ, хотя не полный, и утшеніе, хотя недостаточное: ‘Удивительно страненъ нашъ русскій умъ! Онъ съ чрезвычайною легкостью усвоиваетъ себ летучія идеи времени и часто уметъ высказывать ихъ такъ ловко, съ видомъ такого убжденія, какъ будто он были его собственными. Эта воспріимчивость, соединенная съ большою живостью его натуры, мшаетъ ему углубиться въ то, что онъ сгоряча принимаетъ за непреложную истину,— мшаетъ ему быть самостоятельнымъ и твердымъ. Въ немъ все какъ-то легко, ненадежно, непрочно, чувствуешь, что то, что онъ сегодня принимаетъ и отстаиваетъ съ жаромъ, скоро перестанетъ занимать его, что оно не пустило въ его сознаніи глубокихъ корней и что онъ такъ же скоро охладетъ къ принятому, какъ скоро привязался къ нему’. Слышите вы ‘трезвенныя’ разсужденія о безполезности общихъ идей, о необходимости ‘дловитаго’ изученія жизни,— Никитенко и въ этомъ случа дастъ вамъ путеводную нить: ‘собирать, копить факты хорошо, но слдуетъ ли изъ этого, что надо отказаться отъ права и способности разсуждать?’ Я сдлалъ эти выборки только изъ незначительной, по объему, части Дневника, напечатанной въ послдней (сентябрьской) книжк Русской Старины, а, вдь, Дневникъ ежемсячно печатается въ журнал уже второй годъ! Никитенко былъ безспорно умный и ученый, но нисколько не необыкновенный человкъ, а, между тмъ, сколько назидательнаго для современной жизни онъ преподаетъ намъ въ своемъ Дневник, который онъ писалъ про себя и для себя! Его печатныя сочиненія не имютъ и десятой доли интереса его Дневника, и это у насъ явленіе общее: литература наша думаетъ лучше, нежели говорить.

М. Протопоповъ.

‘Русская Мысль’, кн.IX, 1891

Письма о литератур

ПИСЬМО ПЕРВОЕ.

Читайте также: