Глава из романа: Братоубийца, или Святополк Окаянный, Глухарев Иван Никитич, Год: 1833 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 18 минут(ы)

Глава изъ романа: Братоубійца, или Святополкъ Окаянный.

‘Лют бо граду тому, въ немъ же Князь Укъ (Юкъ), любяй вино пити съ гуслями и со младыми свтникы (совтники), сяковыя даеть Богъ за грхи, а старыя и мудрыя отъемлеть.’

Несторъ о братоубійствахъ Святополка.

Въ едва освщенномъ подземель сидлъ Ронгвальдъ одинъ. Платье менестреля на немъ исчезло, блое, длинное одяніе жреца Перунова Покрывало сгорбленный станъ его. Въ семъ подземель находилось особенное мсто, которое Почиталось мстомъ священнымъ: тамъ былъ олтарь_s съ поставленными на немъ кумирами, около него ставились жертвы, назначенныя къ приношенію. Напротивъ находился другой олтарь, обломленный желзомъ, дабы священный огонь Знича, долженствовавшій горть безпрестанно, не истребилъ его. На семъ олтар стоялъ мдный сосудъ, въ которой принимали кровь изъ жертвъ, а на сторон лежало кропило, для окропленія сею кровію предстоящихъ, здсь также висло большое серебряное кольцо, которое обмакивали въ крови, и которое надлежало держать въ рук, когда чинили клятву въ какомъ либо дл. Въ угл подземелья, подл придла, или священнаго мста, находился довольно глубокій колодезь, въ которой бросали тла жертвъ, по средин же стоялъ истуканъ Перуна (1), въ правой сторон отъ него изображеніе Свтовида (2), а въ лвой Чернобога (3). Богатый жертвенникъ, воздвигнутый предъ идоломъ Перуна, едва освящался Зничемъ (4), который то вспыхивалъ, то погасалъ: чмъ означался упадокъ богослуженія. Мальчикъ лтъ девяти, одтый въ жреческую одежду, былъ стражемъ Знича. Ему строго запрещалось воспламенять неугасаемый огонь безъ позволенія отъ Ронгвальда. Этотъ хитрый старикъ обращалъ все вниманіе свое и на самыя маловажныя шалости. Въ отдаленномъ же углу подземелья стояло знамя (5).

‘Теперь змя ужалила,’ сказалъ наконецъ Ронгвальдъ ‘но только неизвстно еще, какого свойства будетъ ядъ, какъ глубоко ужасное предпріятіе вошло въ голову Святополка! Но впрочемъ все равно, пускай только будетъ онъ оружіемъ, пускай его именемъ истребятся ненавистные мн Князья и наконецъ самъ онъ падетъ со мнимаго своего величія… Тогда’ (вскочивъ съ м-ёсига и подхоррі къ жертвеннику) ‘о! тогда изображеніе Перуна возвратится вновь жителямъ Кіева, тогда великій Зничь воспылаетъ опять и воспылаетъ свтле, великолпне прежняго!’ (Беретъ жертвенный ножъ и машетъ имъ по воздуху.) ‘Тысячи неблагодарныхъ жертвъ принесутся теб, великій Перунъ, и первая изъ нихъ будетъ — СвятоПолкъ! Этотъ ножъ обагрится въ крови его и съ именемъ знаменитаго Кукши, возстановителя Праваго богослуженія, будетъ передаваться потомству!’

Въ это время приподнялась опускная дверь, И человкъ десять, съ лицами самыми безобразными, одинъ за другимъ спустились въ подземелье. Вс они были въ лохмотьяхъ, у инаго завязанъ одинъ глазъ и искривлено лице, другой Путь чуть переступалъ, опираясь на толстыя Палки, у третьяго, казалось, были вывихнуты руки, у четвертаго ноги. Вошедши, вс они съ почтительностію поклонились Ронгвальду. И въ одну минуту увчность и болзненность Ихъ исчезли, мсто же оныхъ заступили здоровье, крпость, сила. За симъ въ одно мгновеніе были сброшены покрывавшія ихъ лохмотья И надты длинныя жреческія одежды. Они Предъ истуканомъ Перуна упали на колна, и каждый что-то бросилъ въ неугасаемый огонь Знича, который, на мгновеніе вспыхнувъ, распространилъ въ атмосфер душнаго подземелья Довольно пріятный запахъ, принесли молитвы Перуну, и молча сли на дубовыя скамьи, окружавшія столъ₎ за которымъ присутствовалъ Ронгвальдъ.

‘Братія!’ наконецъ сказалъ онъ посл минутнаго молчанія, обращаясь къ пришедшимъ: ‘братія! труды ваши и старанія видитъ великій Перунъ, за что и наградитъ васъ. Теперь скажите мн, есть ли какіе успхи отъ вашего ученія? внемлютъ ли вашимъ словамъ люди Кіевскіе и какъ глубоко въ сердца ихъ пустило корни свои это ужасное для насъ Христіанство? Есть ли намъ надежда возстановить опять престолъ Перуновъ?’

Великій Кукша!— произнесъ одинъ изъ сидящихъ, имвшій по видимому преимущество предъ прочими — не смю говорить утвердительно, но многіе еще помнятъ чудеса боговъ нашихъ, нкоторые знатные Кіевскіе Тіуны (6), старцы и витязи ропщутъ почти въ слух на нововведеніе Владиміра, и первой изъ нихъ есть Рогдай.—

‘Какъ! ты былъ у Рогдая, Герясръ?’ спросилъ вдругъ Ронгвальдъ (котораго мы станемъ называть и Кукшей, и Ронгвальдомъ, смотря по обстоятельствамъ, хотя послднее имя есть подложное), ‘ты былъ у Рогдая!’ продолжалъ онъ, принимая грозный видъ: ‘хотя я былъ увренъ въ твоей преданности къ величію Перуна, но въ этомъ случа твоя дерзость превосходитъ все: разв ты не знаешь, что Рогдай очень подозрителенъ?’

Мое платье, великій Кукша! моя расторопность — отвчалъ Герясръ почтительно открыли мн входъ и въ самыя отдаленный свтлицы знаменитыхъ бояръ и Тіуновъ. Рогдай горитъ нетерпніемъ отмстить Святополку нанесенную ему обиду еще отцомъ его, Княземъ Владиміромъ, а также и Ярославъ, Князь Новогородскій, испытаетъ могущество руки Рогдаевой, если только Святополкъ падетъ подъ ударами убійцы.—

Носятся слухи, великій Кукша!— сказалъ другой жрецъ, сидящій по правую руку подл Горясра — носятся слухи, что воины, находящіеся подъ начальствомъ Бориса, лишь только услышали о смерти Владиміра, какъ стали предлагать ему идти войною на Кіевъ и вооруженною рукою отнять престолъ у Святополка, но Борисъ не согласился, отъ чего большая часть сихъ витязей явилась въ Кіевъ и предложила свои услуги Великому Князю Святополку. Ежели это правда, то онъ теперь въ безопасности: слуги старика Владиміра измнять не умли (7).—

‘А отъ кого ты это слышалъ, Ляшко?’ спросилъ Кукша, нсколько смутившись,

Я это слышалъ — отвчалъ Ляшко — въ терем старика Избыгнва, онъ говорилъ объ этомъ утвердительно, а ты знаешь, Великій Кукша, что Избыгнвъ изъ первыхъ Бояръ Кіевскихъ, а кому не знать всего, какъ не Боярамъ?—

‘Да! За то у Бориса будетъ мене стражи,’ произнесъ Кукша почти про себя, потирая указательнымъ пальцемъ лобъ.

Болеславъ, Король Польскій, влюбился въ сестру Святополка, Предславу — заговорилъ третій жрецъ — Король даже поклялся всмъ Святымъ на свт, чтобъ имть ее или супругой, Или любовницей. Его можно употребишь оружіемъ низверженія Рюриковичей и возстановленія нашихъ капищей и прорицалищъ. Я, надвши платье Смерда (8) и притворись изуродованнымъ, легко проникнулъ въ теремъ Ратмира, Увидлъ сперва прелестную дочь его, Доброгнву, или какъ называютъ Христіане, Марію, Растолковалъ ей сонъ, потомъ она представила меня къ своему родителю, какъ человка вдохновеннаго свыше. Ратмиру я сказалъ откровенно, что я жрецъ, онъ сначала содрогнулся, но будучи увлеченъ моимъ краснорчіемъ, за откровенность заплатилъ мн откровенностію: обнажилъ передо мною душу, не забывшую еще милости боговъ нашихъ.—

‘Довольно странно!… Ратмиръ, кажется, уже въ преклонныхъ лтахъ: такъ не уже ли Честолюбіе кроется и въ его сдой голов?… Какъ ты думаешь,’ Талецъ? спросилъ Кукша, обращаясь къ говорившему жрецу.

— Не честолюбіе, Великій Кукша, движетъ Имъ, но истинное усердіе къ вр. Болеславъ любитъ его, а намъ покровительство такэго Государя, каковъ Король Польской, весьма нужно. Даже пускай сыны Владиміра уничтожатся въ междоусобіяхъ, или хотя которой нибудь Изъ нихъ и останется на престол Кіевскомъ, но тогда свергнуть его будетъ очень легко, ибо если бы и Болеславъ вступился за смерть родственниковъ своихъ, то мьх будемъ въ состояніи утушить гнвъ сердца его чрезъ исполненіе любимаго и давно желаемаго симъ Королемъ предмета: отданіемъ ему городовъ Червенскихъ (9). Повидимому, Великій Кукша, все это должно кончиться благополучно, а съ благополучнымъ окончаніемъ сего великаго дла Зничь снова запылаетъ въ великолпныхъ капищахъ своихъ.—

‘Какъ блестящъ конецъ нашего предпріятія, такъ вмст съ этимъ трудно исполненіе онаго возразилъ четвертый жрецъ: ‘пять могущественныхъ Князей (10) должны пролить кровь свою! Кто можетъ ручаться, что Болеславъ за смерть близкаго родственника удовольствуется ничего незначущими городами? Кто теперь можетъ проникнуть въ голову этаго предпріимчиваго Короля? Можетъ быть, кроются въ ней честолюбивые планы овладть всею Русью? И не мудрено, потому боле что онъ, увидвши насъ безъ Государя, предложитъ себя, подъ видомъ однаго сожалнія, въ Князья паши, разумется, что мы не согласимся на это: тогда онъ съ войскомъ вступитъ въ предлы наши, силою возметъ то, чего мы не хотли отдать добровольно, и тогда — прощай наше великое предпріятіе’! Я думаю вамъ всмъ извстно, что Поляки закоренлые Христіане. Вотъ мое мнніе, Великой Кукша! разсмотри его и если оно хорошо — слдуй ему, ежели же ты отвергаешь его, или оно не нравится теб, то этому виною не я: самъ Великій Перунъ вложилъ его въ голову мн.’

Съ этимъ мнніемъ, я думаю, согласятся вс — сказалъ Кукша, принявъ на себя видъ гордый — ты просвтилъ меня, Путша! Я объ этомъ хорошенько и не подумалъ. (углубясь въ размышленіе и посл нкотораго молчанія.) Положимъ, что Болеславъ останется доволенъ городами Червенскими, но кто теперь поручится за спокойствіе неугомонныхъ Смердовъ? Они обожали Владиміра, любятъ сыновей его и за кровь ихъ готовы мстить своею собственною. Но если предпринимаемое нами, по вол могущественнаго Перуна, должно быть исполнено, то все это надобно длать тихо, смирно и главною виною въ смерти Князей надобно выставить Святополка, дабы предъ Смердами привести его въ ненависть, а тамъ пускай онъ обрушится надъ зданіемъ, имъ самимъ созданнымъ. Въ ревности же вашей я не сомнваюсь, да и самъ Перунъ побораетъ намъ: предсказаніе сему отроку (указавъ на мальчика, которой былъ поставленъ для храненія Знича) служить тому доказательствомъ. (Обращаясь въ мальчику) Якунъ! подойди сюда и повдай виднный тобою сонъ, который долженъ быть извстенъ всмъ: пусть изъ него узнаютъ они (показавъ рукою на сидящихъ вокругъ стола жрецовъ), что надежда возстановить величіе Перуна еще не исчезла.

Мальчикъ подошелъ къ столу, взялъ съ него жертвенный ножъ, и поднявъ его надъ своею головой, произнесъ твердымъ и внятнымъ голосомъ:

‘Клянусь этимъ священнымъ орудіемъ, что все, мною виднное, перескажу вамъ въ точности, не прибавляя, не убавляя, пустъ этотъ самый ножъ принесетъ меня въ жертву Великому Перуну, если я осмлился вознесть хулу на божество высшее!’ (положивъ на столъ жертвенный мужъ). ‘Слушайте:

‘Я признаюсь вамъ, почтенные мужи, что тяжкое наказаніе должно обрушиться надо мною за неисполненіе должности моей. Мн ввренъ священный огонь, и я долженъ хранить его боле своей жизни, но послдовало искушеніе: вчера, при наступленіи вечера, я заснулъ глубокимъ сномъ, вдругъ въ полночь слышу ужасный голосъ, подобный шуму огромнаго потока, произнесшій: ‘Мужайся!’ Я сдлалъ движеніе, чтобы приподняться — хотлъ увидть говорящаго, обратился, и вижу: стоитъ съ горящими свчами нсколько янтарныхъ подсвчниковъ, посреди нихъ изнеможенный Перунъ, поддерживаемый Чернобогомъ. Видъ послдняго былъ ужасенъ: казалось, что онъ хотлъ уничтожить все, даже самого себя. Въ лвой лап зажалъ онъ семь змй, которыя съ ужаснымъ шипніемъ извивались около нея, въ окровавленной лап былъ мечъ, острый съ обихъ сторонъ, казалось, что Чернобогъ хотлъ изжевать самое желзо. Полумертвый, я палъ къ ногамъ боговъ. Великій Перунъ положилъ на мое правое плечо руку свою, и въ это время я услышалъ голосъ: ‘Не страшись! я перестану карать порокъ и награждать добродтель… ‘ Тутъ настало грозное молчаніе, оно продолжалось нсколько мгновеній, потомъ послышался голосъ Чернобога — страшный, пронзительный, похожій на свистъ бури, ему вторили зми, извивавшіяся около лапы его, и я услышалъ: ‘Смертный! познай нын ужасную тайну и передай ее живущимъ на земл: зазженные свтильники означаютъ Христіанскихъ Князей, начальствующихъ въ Кіев, Новгород, Любеч, Чернигов, Переславл, Ростов и земл Древлянской. Семъ змй въ лап моей — семъ воеводъ, имющихъ главное начальство надъ войскомъ: они ревностные послдователи нововведенія Владимирова. Мои рабы…. Тутъ голосъ его сталъ еще страшне, какъ будто бы шумъ ада. ‘Рабы мои’ повторилъ онъ должны уничитожить противящихся мн Князей и ихъ Вельможъ, подобно какъ я уничтожаю этхъ змй.’ Въ сіе время онъ крпко сжалъ лапу свою, животныя ужасно зашипли и засвистали… Они умерли… На ту минуту я впалъ въ забвеніе, но вдругъ яркой огонь, какъ лучь молніи, блеснулъ въ глаза мн, я взглянулъ и увидлъ небеса, разрзанныя мечемъ Чернобога, а оттуда услышалъ голосъ, который говорилъ мн: ‘Взойди сюда, я покажу теб многія таинства!..’ Я почувствовалъ необыкновенную легкость, и въ одно мгновеніе стоялъ уже предъ престоломъ, на которомъ сидлъ Перунъ. Пукъ молній горлъ въ рукахъ его, но уже не такимъ огнемъ, какъ прежде, вокругъ же стояло нсколько престоловъ, на которыхъ сидли божества наши, слезы были видны въ очахъ ихъ: одинъ Чернобогъ страшно улыбался. Громъ гремлъ, молніи визжали, я стоялъ какъ бы полумертвый… Въ рук Перуна я увидлъ хартію, запечатанную семью Печатями, и онъ чушь чуть держалъ ее. Чернобогъ подступилъ къ престолу великаго божества и голосомъ, отъ котораго на основаніи потряслась Вселенная, произнесъ слдующее: ‘Кто изъ рабовъ моихъ сорветъ печати съ сей харmiu?..’ Природа безмолствовала. Чернобогъ пришелъ въ ярость. Съ чрезвычайною поспшностію онъ сорвалъ нсколько печатей, изъ подъ которыхъ явились различные зври. Изъ подъ первой вышелъ блый быкъ, который, казалось, былъ рожденъ для побдъ, изъ подъ второй двуглавый тигръ. Онъ шелъ тихо, но кровавые глаза его съ завистію смотрли на землю и на Царство Руское: это былъ братъ Чернобоговъ, похититель мира и покровитель войны. Изъ подъ третей печати явился леопардъ. Величественная поступь его означала благородное животное. Невидимый голосъ шепнулъ мн: ‘Это образъ правосудія.’ Изъ-подъ четвертой выступила гіенна. ‘Это смерть!’ шепнулъ мн тотъ же голосъ, и я ужаснулся. Но когда сорвалась печать пятая, то глаза мои наполнились слезами: окровавленные остовы людей ниспадали къ подножію Перунова трона. Я узналъ въ нихъ нашихъ братій, замученныхъ Княземъ Владиміромъ, когда онъ вводилъ ненавистную вру. ‘Владыко Правосудный!’ вскричали они, обращаясь къ Перуну: ‘Когда ты будешь судитъ убійц нашихъ и отмстить нашу кровь злодямъ, обитающимъ на земл?..’ Когда истребятся семь моихъ противниковъ — отвчалъ Перунъ, погрузившись въ задумчивость. Они зарыдали. Вдругъ молнія отдлилась отъ руки Перуновой и явился его посланникъ. ‘Веди ихъ на живые источники водъ и отирай вс слды ихъ!’ проговорилъ великій богъ и закрылъ лице руками.

‘Когда же сорвалась печать шестая, то четыри бога отдлились отъ престола Перунова и стали на четырехъ концахъ земли: Волосъ (11) сталъ на Свер и обуздывалъ втръ Сверный, Купала (12) повелвалъ втромъ южнымъ, чтобы онъ не дышалъ ни на землю, ни на моря, ни даже на послднее твореніе Перуна, Коледа (13) сталъ на восточной сторон земли, дабы блестящее лучезарное солнце не спускало благотворныхъ лучей своихъ на землю и на людей, Свтовидъ сталъ на сторон западной для воспрепятствованія солнцу въ его величественномъ склоненіи.

‘Но когда Чернобогъ сорвалъ печать седьмую, то въ то мгновеніе Волосъ, Купала, Коледа, Свтовидъ съ четырехъ концовъ своихъ, а Числобогъ (14), Ипабогъ (15), Зибогъ (16), медленно приподнявшись съ престоловъ своихъ, затрубили въ трубы, отъ звука которыхъ потряслось основаніе трона Перунова, и мн шепнулъ неизвстный голосъ, что власть Перуна кончается. Въ эту минуту подошелъ ко мн Коледа, далъ въ руки трезубецъ, подобный Нептунову, и сказалъ: ‘Ступай и проповдуй ученіе Перуна! Ты ему угоденъ, вся надежда у него только на тебя. На этой опасной стез верховной жрецъ его, Кукша, будетъ путеводителемъ теб! Трудись, и ты будешь награжденъ… у Въ это время я увидлъ богиню Дзидзилію (17), она шла печально… Наконецъ голосомъ, подобнымъ райской псн соловья, произнесла сіи слова: ‘Боги! излейте въ различныхъ нещастіяхъ гнвъ свой на неврную Русь и тогда избавитесь отъ собственнаго бдствія! иначе вчность ваша будетъ ужасна для васъ самихъ.’

‘Первой разъярился Волосъ. Онъ дохнулъ на Русь и повалились тысячи. Второй, Рюгевитъ (18), подобно разсвирпвшему воину, заревлъ на созданіе Перуна. У него была необъятной величины въ рукахъ чаша, изъ которой могъ онъ, казалось, отравить цлую вселенную. Эта чаша вылилась въ воды, находившіяся на земл, и отравила ихъ. Богъ Поревитъ (19), какъ бы знающій надъ собою власть бога Рюгевиша, подражалъ ему: рки и источники наполнились кровію, и смертные поминутно переходили отъ жизни къ смерти.

‘Скрежеща зубами богъ Ясса (20), какъ бы на крыльяхъ понесся прямо къ солнцу. Онъ величественно, не говоря ни слова, дохнулъ на солнце, и люди всего міра стали черны, какъ уголь. Наконецъ съ зврскимъ хладнокровіемъ выступилъ мрными шагами Числобогъ. Мановеніемъ руки затмилъ онъ луну, мракъ обуялъ вселенную, и вс были подобны слпцамъ. Богъ Похвистъ (21) крыломъ своимъ задлъ величественную Волгу, Въ это мгновеніе раздался плачь на Руси, волна катилась за волною и одна другой гибельне. Я обомллъ отъ ужаса и лишился чувствъ…

‘Потомъ представился богъ Ній (22). Взявъ связку ключей, онъ сошелъ съ неба, проникъ вселенную и предо мною развернулся адъ, Много было нещастныхъ, но они не трогали моего сердца, потому что были Христіане!’ (язвительно улыбаясь) ‘Такъ! Христіане: они, бдняжки, варились въ котл, между тмъ какъ поклонники Перуна были довольны, веселы, щастливы. Но вдругъ раздался ужасный ударъ грома, и я увидлъ новую землю и новое небо. Все прежнее миновалось. Рки, моря исчезли, серебристая ртуть поила жатвы и насыщала людей…. Я былъ удивленъ, но всего боле Удивило меня мое преобразованіе: вмсто тла я былъ облеченъ воздухомъ, которой только что холодилъ, но не согрвалъ меня. Въ это время блескъ, подобный нсколькимъ солнцамъ, поразилъ взоры мои. Богъ Прова (23) окрутился солнечнымъ свтомъ. Онъ указалъ мн на свтлую рку, въ которой кипли какъ будто бы растопленные алмазы.— Я забылся отъ восхищенія. ‘Это твое могущество,’ наконецъ сказалъ онъ мн ‘ежели ты съ помощію великаго Кукши возстановишь владычество Перуна!’ Но вдругъ блеснула яркая молнія, и я проснулся. На священномъ Знич чуть тллись уголья… Я вострепеталъ…. и повинную голову мою предаю вамъ, властители правосудія небеснаго!… ‘

И. Глхвъ.

ПРИМЕЧАНІЯ.

(1) Въ Россіи до введенія Христіанской Вры первую степень между идолами занималъ, какъ извстно, Перунъ — богъ молніи. Кумиръ его стоялъ въ Кіевъ на холм, вн двора Владимирова, а въ Новгород надъ ркою Волковымъ, быль деревянный, съ серебряною головою и съ золотыми усами. См. И. Г. Р. Карамзина, T. I, стран. 102.

(2) Между добрыми богами славился боле прочихъ Свтовидъ. Онъ предсказывалъ будущее и помогалъ на войн. См. И. Г. Р. Карамзина, Т. 1, стран. 95.

(3) Славяне Балтійскіе приписывали зло существу особенному, всегдашнему врагу людей, именовали его Чернобогомъ. Онъ изображался въ вид льва.

(4) Зничъ — священный, неугасаемый огонь. У Славянъ, которые исповдывали Перуна, онъ горлъ предъ истуканомь сего бога. Этому огню приписывали изцленіе всхъ болзней,

(5) Славяне обожали еще знамена, и думали, что въ военное время они святе всхъ идоловъ. См. И. Г. Р. T. I, стран. 108.

(6) Тіуны есть слово Скандинавское, или древнее Нмецкое. Это званіе означало или Вельможу, или Намстника Государева, имвшаго судебную власть.

(7) Смот. И. Г. P. T. I, стран. 6.

(8) Имя Смердъ означало обыкновенно крестьянина и чернь, т. е. простыхъ людей, не военныхъ, не чиновныхъ, не купцовъ. См. И. Г. Р, Карамзина, T. I, стран. 67.

(9) См. И. Г. P. Карамзина, Т. I, стран. 336, 237 и прим. 391.

(10) Жрецы, желая установишь идолопоклонство, хотли завести кровавую брань между Святополкомъ, К. Кіевскимъ, Ярославомъ, Кн. Новогородскимъ, Борисомъ, Кн. Ростовскимъ, Глбомъ, Кн. Муромскимъ, и Святославомъ, Кн. Древлянскимъ.

(11) Волосъ почитался покровителемъ скота. См. И. Г. Р. Карамзина, T. I, стран. 102, 103 и прим. 199.

(12) Купала — богъ земныхъ плодовъ. Ему жертвовали предъ собраніемъ хлба, 23 Іюня, въ день Св. Агриппины, которая для того названа въ народ Купальницею. См. И. Г. Р. Карамзина, T. I, стран. 104, 105, также Синопсисъ, Ломоносова Рос. Исторію, Путешествіе Академика Лепехина, ч. IV, стран. 4 10.

(13) 24 Декабря язычники Рускіе славили Коляду — бога торжествъ и мира. См. И. Г. Р. Карамзина, T. 1, стран. 105 и прим. 204.

(14) Числобогъ изображался въ вид женщины съ лупою, и знаменовалъ, кажется, мсяцъ, на которомъ основывалось исчисленіе времени.

(15) Имя Ипабога не извстно, но ему надлежало быть покровителемъ звриной ловли.

(16) Зибога обожали какъ сильнаго духа земли.

(17) Дзидзилія — богиня любви и дторожденія.

(18) Рюгевитъ — богъ войны.

(19) Перевитъ, коего собственно значеніе неизвстно.

(20) Богъ Ясса, былъ то же, что у Римлянъ Юпитеръ.

(21) Похвистъ — богъ сильнаго втра.

(22) Ніи — славянскій Плутонъ. Его молили о щастливомъ успокоеніи мертвыхъ.

(23) Прова — богъ правосудія.

Примчанія, въ коихъ не показана ихъ заимственность, взяты изъ И. Г. Р., Карамзина, изъ Chron. Дитмара Мерзебургскаго, Маша. Стриковскаго, Туимана и прочихъ.

Отрывокъ изъ второй части Романа, Братоубійца, или Святополкъ-Окаянный.

(Посвящается А. И. Крылову.)

Вечеромъ подъ косящетымъ окномъ свтлицы своей сидла дочь Ратмира. Прекрасное лтнее время и очаровательные виды предмстій Кіева разполагали душу къ задумчивости. Въ углу свтлицы сидла лтъ шестидесяти старуха, сложивъ руки нагруди, она что-то шептала, иногда крестилась и съ видомъ Набожности посматривала въ передній уголъ, гд предъ висвшими иконами теплилась лампада.

‘Избави меня Господи отъ всякаго бсовскаго навожденій и пошли прежде смерти покаяніе,’ начала шептать громче старуха, крестясь безпрестанно.

Какое же это бсовское навожденіе, няня?— спросила дочь Ратмира съ коварною улыбкою.

‘Какъ какое, боярышня? разв ты не знаешь: человкъ что ступитъ шагъ, то согршитъ. А какъ ты думаешь? опомнясь, какъ пиръ то былъ у твоего батюшки, отъ чего тотъ старикъ плъ такъ хорошо? Спроста что ли, моя красавица? нтъ! это въ немъ разыгралась сила нечистая. Прости, Господи, мое согршеніе!’

Сила боговъ, няня, а не сила демонская сидла въ менестрел — произнесла Марія сурово — Ронгвальдъ, одаренный этою способностію, есть любимецъ великаго Перуна.—

‘Отпусти ей, Боже милосердый, великія согршенія!’ вскричала съ ужасомъ няня: ‘какой Перунъ? какіе боги? У насъ есть Богъ одинъ, Которому веллъ молиться Князь Владиміръ.’

Молись сколько хочешь — сказала Марія скоро, и обратясь къ старух задомъ, начала смотрть на улицу, которая вдругъ стала покрываться народомъ. Толпы прохожихъ густли, вс говорили громко, иные съ досадою, а другіе съ ужасомъ, между народомъ терлось множество нищихъ, они были покрыты лохмотьями и находились въ положеніи весьма жалкомъ, ихъ наружность была обезображена разными увчьями, но не смотря на это, они были подозрительны, и боле потому, что свободно и безъ страха разговаривали съ людьми, одежда которыхъ показывала, что они были близки къ Князю.

‘Куда ты это, Филиппъ Пафнутьевичь, на старости лтъ спшишь такъ?’ спросилъ молодой человкъ старика лтъ ста.

— Уфъ! помоги мн, Господи! добраться…. Разв ты не слышишь, Аксенъ, какъ гудитъ Вчевой колоколъ? Говорятъ, что изъ вашего города больно не хороша прилетла всточка.— ‘Эхъ ты хватился! а мы ее уже слышали Давно, у нашего Князя возможно все… ‘

Купецъ. Тише, тише, молодой человкъ! Нын правду надобно разумть про себя.

Филиппъ Пафнутьичъ. Да не уже ли это Правда, что Бориса Владиміровича убили?

Церковникъ (стоявшій въ толп). И азъ ихо же слышалъ многогршный! Аки львы рыкающіе бросились на Князя Бориса и растерзаша плоть его, скрылись во тьм кромчной.

Аксенъ. Ну, хорошо, пріятель! да замолчи, теперь намъ нужды мало въ твоемъ краснорчіи.

Церковникъ (съ неудовольствіемъ). Нечестивецъ!

Аксенъ. Вотъ такъ-то, Филиппъ Пафнутьичь, какія дла дются на Руси у насъ, братъ Убиваетъ брата и грха не боится.

Одинъ изъ нищихъ (съ язвительною улыбкою). Что за грхъ?…

Филиппъ Пафнутьичь. Боже милосердый! До чего мы дожили! врно пришли послднія времена.

Нищій. А у насъ, какъ было въ старину, въ Первые годы Владиміра, ухомъ никто шевельнуть не смлъ, а теперь вотъ что происходитъ.

‘Вчная память, вчная память Князь’ ямъ Борису, Глбу, Святославу! вчная память!’ заплъ кто то въ толп дикимъ голосомъ. Слышавшіе, это съ ужасомъ оглянулись, и человкъ въ длинной блой рубашк, съ помутившимися глазами бгалъ между народомъ, которой, пугаясь его, бросался во вс стороны.

‘Что вы его боитесь!’ раздалось въ толп: ‘это святой Аанасій, который вмст съ Владиміромъ пріхалъ изъ Царя града.’

Филиппъ Пафнутъичъ. Что съ тобою сдлалось, Аанасьюшка?

Юродивый. Ничего, ничего, ничего! Молитесь, люди добрые. Вчная память…

И съ изступленнымъ хохотомъ сумасшедшаго исчезъ въ народ.

Аксенъ. Не бывать добру: Аанасій всегда былъ такой доброй, кроткой, а теперь кидается какъ бшеный.

Вчевой колоколъ загудлъ сильне, толпы пустились почти бгомъ и скоро скрылись за густыми облаками пыли.

Позади всхъ шелъ медленными шагами сдой, какъ лунь, старикъ, но по видимому еще бодрый, сильный. Огонь проницательныхъ глазъ и яркій румянецъ, покрывавшій щеки его, ясно показывали, что пылъ молодости не совсмъ потухъ въ крови. Поровнявшись съ окнами терема Ратмирова, онъ снялъ шапку И почтительно поклонился. Солнце яркимъ лучемъ упало ему на голову, которая отъ времени или, статься можетъ, отъ заботъ была безъ волосъ. ‘Вотъ и тотъ старикъ идетъ, который плъ у батюшки на пиру. Позвать его сюда, няня!’ сказала Марія, посматривая на старуху, которая продолжала креститься и читать молитвы.

— Воля твоя, боярышня, что хочешь, то и длай.—

‘Да вдь и батюшки нтъ дома. Ступай, няня, зови его скорй, онъ своими пснями повеселитъ насъ.’

Охъ! грхъ тяжкій, непростительный! Боже! помилуй мя гршную!— ворчала старуха, выходивши.

‘Смшно мн ихъ понятіе о богослуженіи,’ сказала Марія, оставшись одна, не уже ли, чтобъ угодить Христіанскому Богу, надобно безпрестанно читать и креститься? Нтъ! въ этомъ случа Ронгвальдъ говоритъ правду и я привыкла слушать сладкія рчи его, даромъ что онъ иноземецъ.’

При этихъ словахъ няня ввела Ронгвальда. Быстрый, проницательный взглядъ, брошенный старикомъ на Марію, нсколько смутилъ ее. Усердно помолившись иконамъ, маститый Менестрель пожелалъ съ низкимъ поклономъ добраго здравія Маріи.

‘Садись, почтенный Ронгвальдъ! я увидла, что ты шелъ и врна къ моему родителю, но его нтъ дома. Подожди его, ты, чай, усталъ, вдь ходить много на старости лтъ трудненько.

Менестрель (садясь противъ Маріи). Исходивши почти полсвта, ноги мои породнились съ утомленіемъ и мн бываетъ скучно, ежели я сижу дома, или гд нибудь.

Марія. Прости меня, Ронгвальдъ, если я навела на тебя скуку, попросивши посидть со мною до батюшкинаго прихода.

Менестрель (съ жаромъ). Марія! еслибы судьба предназначила мн умереть завтра, то я охотно жертвовалъ бы половиной дня сего, чтобы только послдніе вздохи мои были въ присутствіи твоемъ.

Марія. Не уже ли мое присутствіе можетъ облегчить кончину такого человка, каковъ ты?

Менестрель. Не облегчишь, но принесть удовольствіе. Сама разсуди, Марія, для чего мы и живемъ, какъ не для удовольствія? зачмъ Небо одарило насъ разумомъ и самыми чувствами, если не для исполненія основанныхъ на удовольствіи желаній нашихъ? Я, бродивши по свту, везд только находилъ варваровъ, которые не имютъ понятій о наслажденіяхъ. Но наконецъ въ Греціи свтъ ученія чистаго, яснаго, — ученія, которое называется тамъ эпикуровымъ, просвтилъ душу мою и заставилъ жить для славы и удовольствій!

Марія. Ну полно, Ронгвальдъ, говорить объ этомъ, а лучше что нибудь спой-ка мн, я люблю слушать твои псни.

Менестрель (съ восторгомъ). А я, Марія! люблю смотрть на тебя.

При этихъ словахъ онъ изъ-подъ полы своего широкаго одянія вынулъ гусли и аккордами звучными, полными жизни, одушевилъ ихъ. Пальцы съ неизъяснимымъ проворствомъ бгали по золотымъ струнамъ и онъ плъ голосомъ, выражавшимъ страсть влюбленнаго юноши.

Не усплъ еще Ронгвальдъ окончить псню свою, какъ въ свтлицу вошли Ратмиръ и Василій Дмитричь Туринъ.

‘Ай да Ронгвальдъ!’ сказалъ Ратмиръ весело: ‘ты сталъ пть еще лучше. Я какъ предузналъ, что ты здсь и объ этомъ Василью Дмитричу поговаривалъ еще дорогою.’

По длу я пришелъ къ теб, знаменитый Ратмиръ!— отвчалъ Менестрель спокойно — и если бы не дочь твоя, то, можетъ быть, я долго бы не имлъ щастія видть тебя.—

‘Пойдемте, друзья мои, пойдемте ко мн въ Одрину,’ говоритъ Ратмиръ, обратившись къ Турину и Менестрелю ‘и тамъ за ковшами меда побесдуемъ о чемъ слдуетъ.’

Туринъ, не отвчая ни слова, пошелъ за ними съ видомъ угрюмымъ, въ его глазахъ выражалось подозрніе, а щеки пылали яркимъ румянцемъ.

Пришедши въ Одрину, хозяинъ и гости по обыкновенію, которое изстари велося и ведется на Руси, поздаровались съ ковшами принесеннаго меда, посл чего принялись за разговоры и сужденія.

‘Наказалъ насъ Господь Княземъ!’ началъ старый Ратмиръ, прервавъ молчаніе: ‘виданное ли это дло, чтобъ братъ убивалъ брата.’ (Обращаясь въ Турину). ‘Вдь ты, Василій Дмитричь, на это время былъ въ Вышгород, разскажи-ка намъ обо всемъ хорошенько.’

Туринъ (угрюмо). Пріятно для сердца разсказывать про Государей, про ихъ дла добрыя, но про злодйство не повернется языкъ ни у кого изъ православныхъ. Одна воля моего отца удерживаетъ меня въ служб у Святополка, а то я давно бы ушелъ со святой Руси. Турины, бывши и идолопоклонниками, не служили злодямъ.

Менестрель. Не уже ли, Василій Дмитричь, идолопоклонническая вра повелваетъ служить имъ? Всякому дорога своя вра: наши праотцы также благоговли предъ великимъ Перуномъ, какъ мы предъ образомъ Спасителя.

‘Дерзскій хитрецъ! не говори объ этомъ!’ прошепталъ Туринъ грозно.

Все прошедшее при щастливой перемн кажется смшнымъ — продолжалъ Менестрель, не обращая вниманія на слова Турина — Перунъ также былъ могущественъ, также наказывалъ злыхъ и награждалъ добрыхъ, съ перемною же у насъ на Руси вры прибавились ли добродтельные, убавились ли порочные: слдовательно высшія силы не имютъ участія въ длахъ, людей. Когда же он есть, то существуютъ безъ цли и по этому лучше всего принять вру древнйшую, вру предковъ нашихъ и отвергнуть все, какъ никогда никому не являвшееся и не существовавшее.—

‘Если, нечестивецъ! скажешь хотя еще одно слово, то языкъ твой отъ удара симъ мечемъ будетъ валяться на полу!’ заревлъ ужаснымъ голосомъ Туринъ.

Сознайся самъ, Василій Дмитричь!— продолжалъ Менестрель, не обращая ни малйшаго вниманія на угрозы Турина — учила ли вра предковъ нашихъ такой жестокости? Языкъ есть всего лучшее на свт и всего худшее, и ты врно знаешь, что красота не можетъ существовать безъ недостатковъ. Въ солнц и лун есть пятна, съ истребленіемъ которыхъ истребится и свтъ, и теплота.—

‘Рчи твои, мудрый Ронгвальдъ, сладки, какъ этотъ медъ!’ сказалъ Ратмиръ, наливая оной: ‘но по моему, въ нихъ много соблазна.’

Я какъ сказалъ, такъ и исполню. Не сдобровать языку твоему, хитрый старикъ!— проговорилъ Туринъ.

‘Языкъ мой не виноватъ, онъ исполняетъ волю головы моей,’ отвчалъ Менестрель.

Ну такъ голова свалится съ плечь долой!— прибавилъ Туринъ яростно.

‘Нтъ! еще много Василью Дмитричу надобно жить на свт, чтобъ удостоиться быть Налачемъ моимъ!’ сказалъ Ронгвальдъ.

При сихъ словахъ Менестреля Василій Дминіричь вскочилъ съ мста своего, быстро обнажилъ мечь и — какъ разрушительнымъ громомъ — Нанесъ ударъ по правому плечу Ронгвальда. Но хрупкая сталь разлетлась на млкія части, оставивъ на доспхахъ, скрытыхъ подъ одеждою старца, легкую зарубку. Сей послдній, выхватилъ изъ подъ своей полы длинный ножъ и, превышая Василія цлою головою, сталъ передъ нимъ какъ грозный мститель правосудія, держа ножъ надъ безоружнымъ Туринымъ.

‘Дерзскій! вскричалъ Менестрель, съ ужаснымъ выраженіемъ лица: ‘и ты осмлился поднять руку на такого человка, котораго уважаютъ Князья владтельные! Такъ знай же, безсмысленный, что идолопоклонники гораздо великодушне христіанъ.’

Сказавши это, Менестрель обратился задомъ и хотлъ выдши изъ Одрины.

Смерть, смерть богоотступнику!— закричалъ ужаснымъ голосомъ Туринъ, пустивъ изъ всей силы рукоять меча своего въ широкую спину Ронгвальда.

Онъ оборотился, мрными шагами подошелъ къ Турину и такъ крпко схватилъ его об руки, что Василій никакъ не могъ освободить ихъ. Ронгвальдъ, держа такимъ образомъ Василія, сказалъ ему:

‘И самое Небо наказываетъ дерзновенныхъ! Оно долго снисходитъ преступленіямъ, но наконецъ, какъ будто бы выведенное изъ терпнія, посылаетъ громы, дабы у недостойныхъ отнять жизнь.’

Во все время этой рчи Ронгвальдъ тихо билъ указательнымъ пальцемъ правой руки своей по голов Василія, которой примтно блднлъ, и по видимому отъ сильнаго сжатія рукъ приходилъ въ изнеможеніе. Посл сказаннаго Менестрелемъ, онъ пустилъ Турина и вышелъ тихими шагами изъ Одрины.

‘Мщеніе! мщеніе!’ возопилъ Туринъ: ‘и самое чародйство, чрезъ которое онъ иметъ такую силу, не спасетъ его отъ ударовъ моихъ.’

Старый Ратмиръ во все время происходившаго около него стоялъ безъ всякаго движенія и не говорилъ ни слова. Онъ удивлялся и никакъ не могъ предполагать, чтобы Ронгвальдъ обладалъ такою ужасною силою, хотя видлъ въ немъ старца бодраго и здороваго.

‘Ай да старикъ!’ воскликнулъ Ратмиръ: ‘стоитъ десятерыхъ молодцовъ.’

Ежели онъ будетъ стоить и сотни, то и тогда лицемъ къ лицу я убью его!— отвчалъ Туринъ.

‘Съ сильнымъ не борись, съ богатымъ не тянись, говорили наши дды и отцы,’ сказалъ Ратмиръ ‘и намъ надобно длать то же. Лучше, Василій Дмитричь, позабудь-ка все это, оно и для тебя то здорове будетъ, да и для родителя то твоего спокойне. Вдь неровенъ часъ: можетъ быть, въ этомъ старик дйствительно сидитъ сила демонская.’

Туринъ закрылъ лице руками и находился въ тяжеломъ раздумь.

‘Ца, правда твоя, Ратмиръ!’ наконецъ сказалъ Василій: ‘моя жизнь нужна для святой Руси, Но чтобъ забыть оскорбленія отъ иноземца! Это не возможно, да и подобнаго съ Туриными не бывало.’ (Какъ бы успокоившись.) ‘Я пришелъ, Ратмиръ, съ тобою проститься, завтра На зар меня уже не будетъ въ Кіев.’

— Куда это, Василій Дмитричь, Господь Богъ несетъ тебя? Врно какая-нибудь тяжкая неволюшка вырываетъ тебя изъ родительскаго терема.—

‘Кто меня можетъ неволить?’ спросилъ Туринъ угрюмо: ‘я служу отечеству изъ одной любви къ нему и готовъ упиться кровію моего притснителя. Туринъ свободенъ, какъ птица, а если онъ сталъ рабомъ Святополка, это единственно потому, чтобы въ памяти своей удержать добраго, благословеннаго Владиміра! … ‘

— Опять ты за свое! лучше больше молчи ка, такъ дло то будетъ выгодне. Скажи же, куда Господь несетъ тебя?—

‘Далеко, Ратмиръ, очень далеко: я отправляюсь въ Новгородъ къ Ярославу,’ отвчалъ Туринъ.

— Зачмъ?—

‘Глба и Святослава уже теперь не ворошишь: приказаніе отдано, чтобы они нежили, но Ярославъ можетъ еще быть спасенъ. Къ нему то отправляюсь, чтобы разсказать обо всемъ.’

— Вотъ это, Василій Дмитричь, ты вздумалъ дло доброе, и мое благословеніе да сопутствуетъ тебя. Ярославъ хотя владетъ и Плотниками {Такъ въ то время называли Новогордцевъ. Соч.}, но онъ Государь добрый, разсудительный.—

‘Каковъ бы онъ ни былъ, но обязанность Рускаго — спасать Государей своихъ, и я завтра же буду на пути къ Новгороду.

— Отъ кого же узналъ ты, что Глбъ и Святославъ обречены на смерть?—

‘Да мн самому Святополкъ веллъ хать въ Муромъ, чтобы тамъ убить Глба.’

— И ты согласился?—

‘Согласился. Но я отправляюсь въ Новгородъ, пусть другіе, избранные со мною для этаго злодянія, исполняютъ кровожадное желаніе Князя Кіевскаго!’

— И вдь они донесутъ, что тебя съ ними не было.—

‘Да ежели бы я угодилъ подъ ножъ варвара, то и тогда былъ бы въ Новгород.’

— Не по лтамъ ты разуменъ, Василіи Дмитричь! Но оставимъ это, и попируемъ-ка нынче, а завтра ступай на доброе дло.—

Предложеніе принято Туринымъ безъ отговорки и старый Ратмиръ остался доволенъ его согласіемъ.

И. Глхрвъ.

‘Дамскій Журналъ’, NoNo 22—26, 41—43, 1833

Глава изъ романа: Братоубійца, или Святополкъ Окаянный.

Отрывокъ изъ второй части Романа, Братоубійца, или Святополкъ-Окаянный.

Читайте также: