V. ‘ГЕРАКЛИДЫ’
V. ‘ГЕРАКЛИДЫ’
1. Алтарь Милосердия
(‘Сентиментализм’ и ‘реализм’ в древнегреческой политике)
1. Алтарь Милосердия
(‘Сентиментализм’ и ‘реализм’ в древнегреческой политике)
I
II
III
IV
V
Гераклиды, Зелинский Фаддей Францевич, Год: 1917
Время на прочтение: 36 минут(ы)
Зелинский Ф. Ф. Еврипид и его трагедийное творчество: научно-популярные статьи, переводы, отрывки
СПб.: Алетейя, 2018. — (Серия ‘Новая античная библиотека. Исследования’).
1. Алтарь Милосердия (‘Сентиментализм’ и ‘реализм’ в древнегреческой политике)
2. Гераклиды. Из ‘Сказочной древности’
‘Сентиментальная’ и ‘реальная’ политика — в наши дни военной завирухи и бурных политических переговоров эти термины сплошь и рядом мелькают на столбцах газет, причем самый их подбор показывает, на чьей стороне симпатии говорящего. Рука Рока вот уже третий год держит поднятыми железные весы, каждому предоставлено бросить свою гирю на ту или другую чашку. Куда же он ее бросит? Если он ставит свое решение в зависимость от того, на чьей стороне правда, куда его зовет благодарность, или долг, или родственные узы, — его политика зовется сентиментальной. Напротив, если он руководится исключительно сравнительной величиной и обеспеченностью могущей быть выговоренной награды, тогда он гордо величает себя реалистом.
Непосредственное преимущество реализма так очевидно и осязательно, что мы с трудом представляем себе даже возможность возникновения ‘сентиментальной’ политики. Баланс одинокого деяния и, пожалуй, даже всех деяний одного поколения ее положительно не оправдывает, не оправдывает ли ее, однако, совокупность всех политических деяний последовательно сменяющих друг друга поколений и тот их молчаливый бессознательный баланс, которым обусловливается народное нравственное самочувствие, народное душевное здоровье, крепость, жизнеспособность? Увы! Еще не народился тот мудрец, который бы его подвел и выразил в ясных численных отношениях. Но мы смутно сознаем, что именно в этом направлении следует искать разрешения и этой, и многих других мучительных загадок, и мы с участием внимаем голосу из далекой старины, который с нами о них говорит.
В данном случае это голос Еврипида, я разумею его трагедию ‘Гераклиды’. Спешу оговориться, что эта трагедия в художественном отношении — самая слабая во всем его наследии, сохранилась она нам случайно и, как читатель увидит, очень неудовлетворительно. Но если к ней отнестись с той точки зрения, которая здесь выдвинута, — интерес к ней мгновенно вырастет и, переносясь от исходного политического вопроса к самой трагедии и лежащему в ее основе мифу, оправдает и более или менее внимательный разбор всего, что в ней содержится. Дело в том, что, как видно из некоторых хронологических соображений, — Еврипид написал эту трагедию в первые же годы Пелопоннесской войны. И пусть читатель не улыбается: захваченный этой войной район был по современному масштабу крошечный, но зато это было местопребывание мыслящей и чувствующей души тогдашнего мира, родоначальницы также и нашей души. А потому та война может по праву быть названа мировой войной. Недаром ее историк называет ее ‘великой и самой замечательной из всех, что были до нее’, основываясь на том, ‘что оба противника были в полной готовности, что прочие эллины примкнули к тому или другому из них, причем одни с самого начала, другие же после некоторого выжидания’. Примкнули… По каким соображениям? Сентиментальным или реальным? Борьбу между ними мы легко можем себе представить. И вот в самый разгар этой борьбы Еврипид бросает на весы Рока свою гирю — своих ‘Гераклидов’. В другое время человек в его положении написал бы этико-политический трактат, в еще другое — произнес бы парламентскую речь или напечатал журнальную статью — Еврипид мог говорить только устами агонистов и хоревтов театра Диониса. Отсюда следует, во-первых, что политическая идея родила художественную поэму, но во-вторых, как уже было замечено, что художественность здесь — дело второстепенное, красивая оболочка этико-политической идеи. Будем же благодарны поэту за эту красивую оболочку — и выразим свою благодарность тем, что последуем за ним в тот мир доисторической саги, из которого обычай велел брать сюжеты для трагических поэм.
Гераклиды — это само по себе бледное звено между великим прошлым и великим будущим: они — сыновья Геракла, они же — родоначальники царей доисторического Пелопоннеса и прежде всего Спарты. Для нашей трагедии они важны в обоих этих значениях — и в этом ее первый и самый крупный художественный недостаток. Дети Геракла очень симпатичны афинянам, поэт озаряет их в первых действиях самыми яркими лучами своей и всеобщей любви, но вот трагедия близится к концу — и внезапно освещение меняется: точно изнанка Дагерровой диафании вырисовываются перед нами ненавистные поэту черты родоначальников пелопоннесских владык. Линии смешиваются, скрещиваются, и в общей смуте чувсть тонет эстетическое действие трагедии. Впрочем, об этом речь еще впереди.
Пока Гераклиды для нас — дети Геракла. Где были они, когда их родитель умирал на костре Эты, исцеляя добровольной смертью неисцелимую язву Нессова плаща? По Эсхилу — в его ‘Гераклидах’ — тут же, при нем, в этейском Трахине. Да и могло ли быть иначе? Вспомним, как было дело. В счастливом браке с Деянирой в аргосском Тиринфе Геракл приживает целый ряд детей начиная с Гилла (Hyllos), которому было около двадцати лет в день его смерти. Но вот его охватывает роковая любовь к эхалийской царевне Иоле, сватовство, отказ и затаенная злоба, коварное убийство Ифита, брата Иолы, навестившего его по старой дружбе в Тиринфе, изгнание из Тиринфа нечестивого убийцы вместе с его домом. Отныне Геракл с семьей в разлуке. Семья — т. е. Деянира с детьми — находит приют в Трахине, что на Эте, близ Фермопил, для Геракла наступает искупительное рабство у Омфалы, за которым следует поход против Эхалии, пленение Иолы, ее отправление в его новый трахинский дом, отчаяние Деяниры, Нессов плащ, смерть на костре. Ясно, что Гераклиды должны были быть тогда при нем, в том же Трахине. Так это и изобразил Эсхил в своих ‘Гераклидах’, которые по содержанию соответствовали ‘Трахинянкам’ Софокла.
Софокл в этой трагедии вначале тоже следует мифопее своего предшественника, это видно из того места, в котором старая няня Деяниры советует ей послать кого-нибудь из сыновей на поиски пропавшего без вести отца:
Детей я столько вижу у тебя:
На поиски хоть одного пошли ты —
И первым Гилла.
Но в дальнейшем ходе трагедии, при приближении смерти героя, наличность стольких детей показалась поэту стеснительной: он ведь уклонился от пути своего предшественника, образовавшего из Гераклидов хор своей трагедии. И вот он, слегка противореча своему первоначальному плану, на страстное требование обреченного Геракла:
Скорей, мой сын, — отца уж потерял ты —
Ко мне всех братьев призови, ко мне
Несчастную Алкмену, что напрасно
Избранья удостоилась Кронида, —
заставляет сына отвечать:
Ах, мать твою хранит Тиринф надбрежный,
Твоих детей при ней же часть живет,
Другие в Фивах, налицо лишь я.
Самовольно ли он изменил традицию? Нет, мы можем доказать, что он имел перед собой самостоятельные ее варианты, и притом два: один тиринфский, другой фиванский. Всего, значит, с трахинским три.
Пусть читатель не думает, что это — сухая антикварная ученость. Дело в том, что Еврипид в своей трагедии попытался объединить все три варианта, чтобы оценить его попытку, мы должны сначала проследить их развитие каждого в отдельности.
Итак, первый вариант — Гераклиды в Трахине. Здесь их вождем был, так как с Гераклом умерла и Деянира, старший из братьев, Гилл. Царь трахинский Кейк, оказавший гостеприимство семье Геракла во время его изгнания, не прочь был оказать его ей и после его смерти, но аргосский (или микенский, все равно) царь Еврисфей потребовал их выдачи, чтобы ее избегнуть, они должны были удалиться. Куда? Увидим.
Второй вариант — Гераклиды в Тиринфе. Здесь, как видно из выписанных слов Софокла, о них пеклась их бабка Алкмена, мать Геракла. Тирану Еврисфею, к области которого принадлежал Тиринф, нетрудно было провести в народном собрании приговор, присуждающий их к смерти, причем юридическим основанием, вероятно, было то, что они были детьми нечестивого убийцы гостя — Геракла, но они спаслись бегством и обратились… Куда? Опять-таки увидим.
Наконец, третий вариант — Гераклиды в Фивах. Фиванцы имели свой самобытный миф и о Геракле, которого они считали своим, и о его детях. Согласно этому мифу, ближайшим другом героя был некто Иолай, имя которого своим созвучием с именем Иолы нас так же озадачивает, как и имя Парисова брата Елена своим созвучием с именем его жены Елены. Как бы то ни было, этот Иолай был представлен племянником Геракла и тем не менее, в чем заключается вторая странность, его ровесником. И даже не ровесником, а человеком много старше его: в момент смерти своего друга он был уже глубоким старцем. Конечно, фиванцы отказались выдать Еврисфею детей Геракла, в ответ на их отказ аргосская рать двинулась против города Кадма. Опасность была велика, и вот престарелый Иолай обратился к богам с неслыханной молитвой. Он просил на один только день вернуть ему молодость — за нее он готов был заплатить всем остатком своих дней. Его просьба была услышана: во главе своей дружины Иолай сразился с войском Еврисфея, отсек ему голову и победителем вернулся в Фивы. На следующий день молодость вместе с жизнью оставила его, фиванцы с великим почетом похоронили его тело в гробнице его деда Амфитриона и с тех пор ежегодно справляют в честь него агонистический праздник Иолай, считают его национальным героем и у его могилы заключают союзы дружбы. О выдаче детей Геракла по этому варианту, конечно, не могло быть и речи.
Думаю, что вопрос о сравнительной красоте этих трех вариантов не возбудит сомнений. Только один из них запечатлен действительно печатью поэзии, это — фиванский. Остальные — бесцветные повествования хрониста. Кто же был поэтом этого варианта? Пиндар, фиванец, кратко намекает на него в IX пифийской оде, за что и спасибо ему — иначе мы бы ничего о нем не узнали. Но его намек предполагает более ранний, обстоятельный рассказ, кто был его автором? Мы должны оставить этот вопрос открытым, впредь, до обнаружения более красноречивых улик, будем называть его ‘поэтом фиванского варианта’.
Оба других варианта вряд ли вдохновили поэтов, это были местные предания, память о которых поддерживалась, вероятно, местными святынями и была увековечена в старых хрониках.
Об Афинах до сих пор не было речи, а между тем они приписывают себе выдающуюся роль в спасении Гераклидов. Первое красноречивое свидетельство о ней мы находим в историческом сочинении Геродота. Перед Платейским сражением (в 479 г.) афиняне и тегеаты спорят из— за чести занимать один из обоих флангов, представители обоих городов приводят в защиту своих прав и старые и новые подвиги. Между прочим афиняне заявляют: ‘Когда Гераклиды были изгоняемы всеми эллинами, к которым они обращались, дабы избегнуть микенского рабства, — мы одни их приняли и свергли насилие Еврисфея, вместе с ними победив тогдашних пелопоннесцев’. Было бы рискованно помечать это свидетельство 479 годом — Геродот сам сочиняет речи своих героев, — но во всяком случае оно древнее трагедии Еврипида.
Кроме общего факта нам известны и частности, из них главные, однако, касаются не собственно Афин, а так называемого марафонского Четырехградия. Это был некогда самостоятельный союз четырех общин по ту сторону Пентеликона, близ Евбейского пролива, — Марафона, Трикорифа, Пробалинфа и Энои. Марафонцы, говорит Павсаний, особо почитают Геракла, ‘говоря, что они первые среди эллинов признали его богом’. Здесь же в Марафоне находился и источник, называемый Макарией, по имени дочери Геракла и Деяниры. Другие частности дает Страбон. Еврисфей отправился походом на Марафон против Гераклидов и Полая (о его участии потом), но так как афиняне пришли им на помощь, то он в битве пал. При этом его тело было похоронено в Гаргетте, но голова отдельно, в Трикорифе, так как Полай отсек ее у источника Макарии близ проезжей дороги, каковая местность называется ‘Голова Еврисфея’. Гаргетт находится вне области Четырехградия, по сю сторону Пентеликона, рядом с Палленой, если же голова мучителя Гераклидов лежит в Трикорифе, внутри Четырехградия, то, значит, она осталась во власти победителей. Чего ради — это нам говорит Аполлодор: ‘Когда Еврисфей на колеснице бежал и уже проезжал мимо Скироновых скал (в Мегариде), его настиг Гилл, отсек ему голову и отнес ее Алкмене, она же иглою выколола ему глаза’. Это — другой эпизод предания: бой происходит в мегарской, а не марафонской области, и Полая заменяет Гилл, но мы понимаем, почему голова тирана лежала в Трикорифе. Отметим мимоходом несимпатичную роль, в которой выступает здесь Алкмена: она пригодится нам впоследствии.
Взаимно дополняющие друг друга свидетельства Страбона и Павса— ния, несомненно, заимствованы из ‘Атфиды’, т. е. сочинения, посвященного истории и древностям аттической земли. Таковых было несколько, точнее определить ту, которой пользовались наши свидетели, невозможно, но во всяком случае это было добросовестное, авторитетное сочинение. Не одна только Аттика признавала роль Четырехградия в спасении Гераклидов: она была известна и спартанцам. ‘В 430 г., — пишет Диодор, т. е., собственно, Эфор, достоверный писатель IV в., — лакедемоняне совершили свой второй набег на Аттику. Проходя по земле, они рубили плодовые деревья и сжигали строения, разоряя почти всю землю, кроме так называемого Четырехградия. Эту же местность они пощадили в воздаяние за то, что их предки поселились в ней и, отправляясь из нее, победили Еврисфея. Они считали справедливым, чтобы благодетели предков получили от потомков соответствующую благодарность’.
Марафонское предание, таким образом, держится довольно прочно в греческом сознании, но рядом с ним существовало и другое, относившееся уже прямо к городу Афинам. Оно связано с Алтарем Милосердия на афинской площади. Сюда, говорит Аполлодор — тот самый Аполлодор, который заменяет Полая Гиллом и Марафон Мегаридой, — бежали Гераклиды, здесь нашли они убежище от насилия Еврисфея. И еще один осколок традиции имеем мы основание сюда отнести, тем более достоверный, что он для афинян не особенно лестен. Филострат сообщает в своей биографии Герода Аттического, что этот знаменитый софист, современник императора Марка Аврелия, впервые распорядился, чтоб афинские эфебы заменили белыми плащами те черные, которые они носили в знак траура о смерти глашатая Копрея, ‘убитого афинянами в то время, когда он уводил Гераклидов от алтаря’. К счастью, нам сохранилось постановление относительно этой реформы, из него мы узнаем, что оно состоялось в честь победы императора в 166 г., что Герод провел его, будучи сам верховным жрецом императоров, и что оно касалось специально шествия эфебов к храму Деметры Элевсинской. Это последнее обстоятельство очень важно. Герод был сам ‘эксегетом’ Деметры Элевсинской, т. е. толкователем ее культа, в качестве такового он снял с афинян епитимью, наложенную его предшественником эпохи Гераклидов. Но какое дело, спрашивали, Деметре Элевсинской до Копрея? Жреческим родом в Элевсине были так называемые Керики (т. е. ‘глашатаи’), производившие себя от Гермеса, небесного патрона глашатаев: неудивительно, что преступления против священной особы глашатая, сводившиеся к оскорблению Гермеса, относились к их компетенции.
Итак, два аттических варианта о приеме Гераклидов, нельзя ли их связать с теми тремя, которые мы уже установили выше для их местопребывания в момент смерти Геракла? Фиванский вариант отпадает, так как согласно ему Гераклиды вовсе не были изгнаны, остаются, значит, тоже два — трахинский и тиринфский. Из Трахина в Марафон попасть можно, минуя Афины, из Тиринфа нельзя. Итак, мы свяжем трахинский вариант с марафонским, тиринфский — с афинским.
Теперь резюмируем. Оставляя в стороне фиванский вариант, не имеющий продолжения на аттической почве, мы получаем два извода предания о скитаниях Гераклидов.
I. Трахино-марафонский. По смерти Геракла Еврисфей повелевает трахинскому царю Кейку изгнать оставшихся у него Гераклидов, не решаясь сопротивляться ему, Кейк приказывает Гераклидам удалиться. Они уходят с Гиллом во главе и ищут убежища в Марафоне. Еврисфей идет походом на Марафон. Дочь Геракла Макария приносится в жертву за братьев, из ее крови возникает источник, наследовавший ее имя. Здесь происходит битва, Гилл отсекает Еврисфею голову. Его тело он возвращает войску, которое, отступая, хоронит его в Гаргетте, голова остается у победителей и хоронится особо в Трикорифе. Гераклиды остаются в Четырехградии.
II. Тиринфо-афинский. По смерти Геракла Еврисфей пытается казнить оставшихся у него в Тиринфе Гераклидов, но они с Гиллом во главе спасаются бегством, беря с собой свою бабку Алкмену. Они ищут убежища в Афинах, у Алтаря Милосердия, что на площади. Еврисфей посылает за ними в Афины своего глашатая Копрея, который пытается их силой отторгнуть от алтаря, его убивают, последствием чего является гнев Деметры Элевсинской и епитимья. Еврисфей через Мегариду хочет вторгнуться в Аттику, Гераклиды и афиняне выходят ему навстречу к Скироновым скалам, побеждают и убивают его, его тело хоронят там же.
При наличии параллельных вариантов частности одного неминуемо просачиваются и в другой, так, фигура Полая из фиванского мифа проникла в марафонский и, как мы видели, отчасти вытеснила Гилла. Но это мелочи.
Таков был материал, которым располагал Еврипид, к его трагедии мы возвращаемся теперь. Как читатель увидит, он был им использован весь.
Действие происходит — это странно, но это тем не менее так — ив Марафоне, и в Афинах, точнее говоря — на пограничной площади. Здесь возвышается храм Зевса-Агорея, покровителя площади, причем афинянину приятно было вспомнить, что алтарь того же бога был воздвигнут и на афинской площади, рядом с Алтарем Милосердия. В храме предполагается бабка Алкмена с дочерьми Геракла, среди которых находится и Макария. Алтарь, что перед храмом, окружили сыновья Геракла, имея во главе Иолая. Гилл отсутствует, мы узнаем впоследствии, что он со старшими братьями отправился искать другого убежища на случай, если бы пришлось покинуть это. Итак, все три варианта соединены, преданный своим Афинам поэт любовно сохранил каждую черту, которую ему давало предание.
Приятно взору отдохнуть на этой красивой живой картине. Перед нами ‘гикесия’ — просительство — один из самых трогательных обрядов, созданных греческой гуманностью. У каждого Гераклида в руке зеленая ветка, обвязанная шерстяными повязками, с этим символом они священны, и гнев Зевса обрушился бы на того, кто дерзнул бы совершить над ними насилие. У афинян эта сцена тоже осталась в памяти: еще сорок лет спустя в комедии Аристофана ‘Плутос’ сосед Блепир, заподозрив соседа Хремила в крупном казнокрадстве, предостерегает его:
Смотри-смотри! Мне чудится старик:
С женой, с детьми сидит он на амвоне,
У всех в руках просительская ветвь,
Ни дать ни взять — средь Гераклидов… Памфил1.
1 Вместо Иолая неожиданно назван Памфил, это забавный намек на современность. Памфил был неудачливым и, говорят, нечистым на руку полководцем в Коринфскую войну, ‘Гераклидов’ ему пришлось самому разыгрывать под тяжелой десницей Фемиды.
Кругом мир и тишина: Иолай пользуется досугом, чтобы рассказать зрителям о предпосылках драмы. Он — старый товарищ Геракла, участник его походов, после его смерти он увел из Микен его детей, которым грозила смерть, и старую Алкмену, они скитались по Греции, отовсюду их изгоняли аргосского страха ради — между прочим, как мы узнаем ниже, из Трахина. Теперь они здесь и ждут себе помощи от афинских царей, сыновей Тезея: Демофонта и Акаманта.
Но раньше помощи является враг — Копрей, всегдашний вестник горя для Геракла и его рода. С первых же слов, обращенных к Иолаю, он заявляет себя как победоносный и самоуверенный представитель политического реализма:
Кто
Не предпочтет тебе, старик и дряхлый,
Такого друга, как аргосский царь?
В сознании своей реальной силы он не стесняется, не считаясь с про— сительством, он налагает руку на малолетних Гераклидов, отталкивая старика, на поднявшийся крик сбегаются марафонские поселяне, хор нашей трагедии. Пролог кончен, начинается парод.
Он мало лиричен, отличаясь этим от пародов других трагедий, имеются и пробелы. Быть может, и его коснулась та искажающая и сокращающая рука, от которой пострадали, как мы увидим, и другие части ‘Гераклидов’. Но по смыслу все ясно. Признав в просителях иностранцев, марафонцы думают сначала, что они своим просительством хотят себе обеспечить свободный доступ в народное собрание, услышав об истинной цели их обряда, они пытаются вразумить обидчика. Тот настаивает на своей точке зрения:
Для города — держаться в стороне
От разных осложнений — нет решенья
Разумнее, мне кажется.
Ныне это решение называется нейтралитетом и тоже считается разумным. Ибо ‘благоразумие есть лучшая часть храбрости’, как говорит специалист по части этой последней сэр Джон Фальстаф.
Но, конечно, не присутствующим принять это или другое решение — это дело царей. И вот они приходят, тоже вызванные криком… Из Афин? Допустим, во избежание абсурда, что они и так были вблизи, трагедия этими мелочами не интересуется.
Начинается первое действие. Красиво возмущение Демофонта по поводу безбожного насилия Копрея:
Но, по одеждам судя и тому,
Как он их носит, это эллин… Странно!
Он поступил, как варвар…
Но главное в этом действии — это ‘агон’ Копрея и Иолая, контраст между реальной и сентиментальной политикой. Это в то же время рассудочный центр всей трагедии.
Первый Копрей излагает основания своего поступка. Насилие тоже любит скрываться за ширмой права, хотя бы и очень дырявой. Микенский суд осудил микенских же граждан, за что — это иностранцев не касается. Они бегством спаслись от приговора, теперь они настигнуты. Другие государства справедливо отказали им в защите, видно, невысокого мнения были беглецы об афинских царях, если решились обратиться к ним за помощью. В самом деле, какой тут может быть выбор? Выдать беглецов — это значит приобрести дружбу Микен, самого могущественного государства Пелопоннеса и всей Греции. Отказать в выдаче — это значит навлечь на себя войну:
И что ж своим ты скажешь? Где поля,
Которых ты лишен, каких мы граждан
В полон афинских увели? Какие
Союзники твоей защиты просят?
Похоронить придется столько тел,
На поле брани павших, — и за что же?
Да, граждане тебя благодарить
Не будут за причину столкновенья!
За что, в самом деле? Какую реальную величину представляют собою сыновья Геракла? Во-первых, их мало, а во-вторых, когда-то они еще подрастут! А враг не ждет. Итак:
Не будь народу своему
Подобен, царь, предпочитая слабых,
Когда к тебе идет могучий друг.
Такова политика Копрея, достойная этого человека и его имени.
Ему отвечает Иолай. Как и следовало ожидать, реальную сторону дела он совсем оставляет без внимания. Призрачную правовую ширму своего противника он без труда устраняет, вполне ясно, что суть не в ней. Три основания приводит он в свою пользу — и все они таковы, что всегда вызывали улыбку Копреев древних и новых времен. Первое основание — божья правда, этот храм, этот алтарь, благодать которого осенила просителей. Второе основание — родственные узы, соединяющие Гераклидов с сыновьями Тезея, общая братская кровь, текущая в жилах тех и других. И третье основание — естественная благодарность Тезидов освободителю их отца — благодарность, о которой теперь просят его дети. Вот каковы эти три основания…
Я уже сказал, что по отношению к этой трагедии мнение новой Европы самым резким образом разошлось с мнением самих Афин: те были в восторге от нее, мы ее забраковали как самую слабую трагедию Еврипида. И я не хочу ее хвалить, но нужно же постараться понять этот восторг. Не поможет ли нам понять его — то время, которое мы именно теперь переживаем?
Слово за Демофонтом… Конечно, афинские зрители заранее знали, как он решит, но мы можем представить себе их восхищение, их рукоплескания, когда молодой царь, рыцарский представитель своего рыцарского народа, мерно отчеканивая свои слова, признал своими все три основания, приведенные Полаем, и прибавил к ним четвертое, о котором именно ему — и только ему — следовало заговорить:
Но если что волнует
Меня, то это — высший довод: честб.
Копрею он, ввиду выставленной им правовой ширмы, предоставляет вступить на путь правового разбирательства, но в выдаче просителей ему наотрез отказывает. Предложенный глашатаем своеобразный компромисс:
Ты выстави их только за предел
Твоей земли, а там уж наше дело! —
вызывает со стороны царя только презрительный ответ:
Перехитрить богов? Совет неумный!
(Ответ далеко не лишний, заметим в скобках, ввиду наличности также и в Афинах своего рода фарисеев, извращавших смысл права в угоду его букве.) А когда микенец отважился и в присутствии царя осуществить насилием свое мнимое право…
Читатель помнит, какого рода событие здесь, согласно преданию, должно было наступить. Насилие Копрея не осталось безнаказанным: в происшедшей свалке он был убит. Но пролитая кровь неприкосновенного глашатая взывала об искуплении, в чем оно должно было состоять, это сказал афинянам эксегет элевсинских богинь. И вот ежегодно афинские эфебы, справляя элевсинское шествие, надевают черные плащи в память о беззаконном убийстве глашатая.
Этот эпизод был, однако, неприемлем, политический характер трагедии не допускал такой провинности со стороны рыцарского царя, только что принявшего под свое покровительство преследуемых Гераклидов. То была молва, злонамеренно распущенная. Конечно, пылкий царь погорячился, но убийство было своевременно предотвращено:
Копрей. Я увожу своих — не помешаешь?
Демофонт. Попробуешь — но с Аргосом простись!
Копрей. А вот сейчас попробуем — посмотрим!
Демофонт. Смотри, придется плакать — и сейчас.
Хор. Ради богов! Глашатая не бей!
Демофонт. А если долг глашатай нарушает?
Хор. Уйди, уйди! — а ты посла не трогай!
Копрей. Я ухожу. Что сделаешь один?
Так было дело. А как оно было представлено впоследствии, это хор тоже предвидит:
Ведь у герольда в устах
Что ни огонь, то пожар.
Он ли в рассказе царям
Не разукрасит обид?
Скажет: ‘Едва я ушел!
Смертью грозили послу!’
Итак, предполагается троякое нарастание сплетни. В действительности Копрея только оттолкнули от его жертв, сам он рассказал, что его едва не убили, а потомки это ‘едва’ пропустили и выставили афинян убийцами глашатая. Это ‘убийство Копрея’ превратилось у Еврипида в так называемый ‘рудиментарный мотив’.
Но рудиментарный мотив у трагического поэта предполагает поэта— предшественника, обыкновенно тоже трагического, у которого этот мотив был действительным. Кто же был поэтом-предшественником Еврипида, изобразившим убийство Копрея и элевсинскую епитимью? Пока ставим этот вопрос, ответ будет дан впоследствии.
Глашатай уходит, но с угрозой: Еврисфей уже двинул свою рать к границе Мегариды на случай отказа:
Будем
Мы памятны тебе, и сонму граждан,
И всей земле, и насажденьям вашим.
Эти слова должны были встретить особый отклик в сердцах афинян того времени — времени постановки ‘Гераклидов’, — когда именно насаждения афинской земли, ее вековые масличные деревья, ее виноградники пали под ударами пелопоннесской секиры.
Глашатай ушел, мы его больше не увидим. Слово за Полаем, он пользуется им для выражения своей горячей благодарности спасенным на вечные времена:
И вот завет
Мой, дети, вам: чтоб вражеским копьем
Вы никогда их землю не громили —
Нет, меж союзных чтили самой близкой…
Увы! Именно тогда, когда ставилась эта трагедия, завет этот был забыт: уже здесь мелькают огоньки, которые, нарушая единство настроения, осветят нам изнанку диафании.
Но здесь они быстро гаснут. Мы — свидетели трогательного братания Гераклидов с афинянами, затем Демофонт отправляется к своим, чтобы заручиться со стороны граждан, — как мы сказали бы теперь, индемнитетом за свой непоправимый поступок и позаботиться об обороне, Полаю он предлагает поселиться с Гераклидами в его дворце. Тот отказывается: они останутся просителями у алтаря, но просителями перед богами об афинской победе.
Минуты затишья заполняет первый ставим, обращенный к ушедшему глашатаю. Он удачно резюмирует происшедшее и высказывает бодрые надежды на будущее.
Следующее второе действие, однако, их пока не оправдывает. Демофонт возвращается с озабоченным лицом. Индемнитет он получил, но не единогласно: оказывается, реальная политика и в Афинах имеет приверженцев. Пока они в меньшинстве, к сожалению, и боги не безусловно за его дело, они ставят свои требования, и притом такие, что их исполнение, несомненно, дало бы реалистам перевес:
Деметриной в усладу дщери грозной
Должны мы деву благородной крови
Заклать…
За что? Я думаю, мы вправе поставить этот вопрос. За успех троянского похода Агамемнон должен был заклать Артемиде свою дочь Ифигению, это потому, что он прогневил богиню охотой в ее роще и похвальбой. За успех обороны против Семи вождей Креонт должен был принести в жертву своего сына Менекея (или Мегарея), это потому, что старинное прегрешение Кадма против Ареса еще не было искуплено и страшный бог войны отвратил свое лицо от своего народа. Но чем прогневили элевсинскую богиню великодушные защитники Гераклидов? Еврипид не дал нам ответ на этот вопрос — и мы присмотримся к дальнейшему, прежде чем дать его сами.
Всякое великодушие имеет свои пределы: нельзя требовать от афинянина, чтобы он пожертвовал тем, что ему дороже всего. Это и царь приказать не может:
Ведь я не варвар-самодержец: власти
Моей постольку граждане покорны,
Поскольку сам покорен правде — царь.
Если помощь возможна только под этим условием, то, значит, она невозможна. Гераклиды должны это понять.
Мы предчувствуем нарастание новой трагедии, но пока она объявляется в другом месте — там, где мы ее не ожидали. Старый Иолай не забыл, что он некогда был товарищем Геракла. Этот ореол не погас в его душе, он все видит и чувствует себя прежним, он тешит себя льстивой надеждой, что он — главный предмет Еврисфеевой злобы. И вот он предлагает заключить с микенским тираном мир, пожертвовав — им, Иолаем:
Ведь более всего желал бы он
Гераклова соратника унизить…
Демофонт быстро развеивает его мечту: на что ему твоя смерть — смерть старика?
Вот где трагедия. Положим, он уже раньше слышал из уст Копрея, что он стар, слаб, ничто, но то говорил враг. Здесь он слышит то же из уст друга и заступника, да, он действительно ничто, даже в жертвы не годится. Всё унесли годы, всё прошло.
И вот на фоне этой трагедии загорается новая. Ее героиня — молодость, сила, красота, одним словом, Макария, дочь Геракла и Деяниры. Стоны Иолая вызвали ее из храма, она хочет узнать их причину, узнав ее, она решается быстро:
Тогда врагов и ратников микенских
Бояться не должны вы: умереть
Готова я, старик…
Три такие фигуры известны нам из сохраненных трагедий Еврипида: Ифигения, Поликсена и наша. Самая патетическая — первая: дочь Агамемнона до сих пор была баловнем счастья, долг смерти застает ее в самый его расцвет: посреди приготовлений к свадьбе. Удивительно ли, что она борется, прежде чем уступить? Поликсена — та не борется, да, но для нее действительно после разрушения ее родины жизнь потеряла всякую ценность. Про Макарию этого сказать нельзя, но зато она — дочь того, кто в минуту своей смерти сказал про себя (Софокл, ‘Трахинянки’):
Без стона следовал повсюду
Я за звездой неласковой моей.
Теперь та же звезда зовет и его дочь — и она без ропота, без стона следует ее призыву. И это слышит Иолай… Что скажет он ей — он, уже отвергнутый, — он, ничто? Робкое незначащее слово:
Просить
Тебя не смею я — не смею также
И отговаривать… Семью свою
Своею смертью ты спасешь, родная.
Он выносит ее снисходительную иронию: он ведь — ничто. Он не решается быть свидетелем ее смерти, принять ее последнее дыхание: он ведь — ничто. Надо было достигнуть последней глубины уничижения и самоуничижения, для того чтобы остаток жизненных сил наконец дал знать о себе и еще раз — в последний раз — превратил своего носителя в героя.
Макария прощается со всеми и уходит. Ее последние слова:
Да будет же могила
Заменой мне детей непринесенных,
Девичества закланного навек,
Коль под землею что-нибудь от нас
Земное остается… Только лучше,
Чтоб не осталось ничего… Куда ж
Деваться нам с печалями, коль мертвым
Их не дано забыть? А говорят,
Что умереть и значит — исцелиться… —
различно были оцениваемы различными критиками, но кто не забыл сцены смерти Геракла, тот признает, что и здесь его дочь помнит своего отца.
До сих пор мы пересказывали и освещали, теперь необходимость опять заставляет нас взять в руку критическую лупу.
В следующем действии мы ждем рассказа о добровольной смерти Макарии и плача по ней — скорее всего ее бабки Алкмены. Ничего подобного мы там не находим. Вообще она словно в воду канула: ни слова о ней не слышно. Впрочем, нет: одно слово к ней можно отнести, но именно только одно. В рассказе о битве мы читаем, что, когда надежды на мирное соглашение не исполнились, ‘гадатели уже не медлили, но тотчас подняли нож и испустили из человеческих горл благодатную кровь’, но именно мимоходность этого упоминания в связи с другими обстоятельствами заставила усомниться в правильности этого чтения.
Старые критики просто отметили этот недостаток как самый крупный в трагедии, новые, начиная с Г. Германа, продолжая Кирхгофом и кончая Виламовицем, — обратили внимание на то, что нам сохранены в цитатах позднейших писателей отрывки из ‘Гераклидов’, которых мы в нашей трагедии не находим, и в том числе один, относящийся именно к закланию. Отсюда убедительный вывод: трагедия сохранилась нам не в своем первоначальном виде. Ее этико-политический характер, как мы видели, стяжал ей популярность в Афинах, ее не раз ставили после смерти Еврипида. Помехой к постановке были лирические части, которых позднейшая трагедия не любила, плач о Макарии, судя по аналогии, был выдержан в лирических размерах, понятно, что весь акт, посвященный описанию ее смерти, был пропущен. Чтобы сравнять края, пришлось произвести и другие переделки, которых мы, несмотря на остроумие Виламовица, уже определить не можем.
Но интерес, представляемый для нас личностью Макарии, этим не исчерпывается.
Откуда заимствовал Еврипид фигуру девы-героини?
Вышеназванный Виламовиц на основании ряда соображений заключает, что он ее выдумал. У него она имени еще не имеет {Эта безымянность требует объяснения также и с нашей точки зрения, отличной от точки зрения Виламовица, мне кажется, таковое дать нетрудно. Имя Макария (‘блаженная’) в V в. уже получила значение ‘покойница’, понятно, что при жизни дочь Геракла так называться не могла. Это имя ей было дано лишь после смерти (при героизации имя нередко менялось, ср. Офельт-Архемор, Ино-Левкотея, вплоть до Софокла-Дексиона). Вероятно, дело происходило так: когда дочь Геракла был поражена жреческим ножом — ее тело внезапно исчезло, а на том месте, где ее кровь коснулась земли, появился источник. Тогда старшая жрица объяснила, что ее богиня приняла убитую к себе как свою ‘сопрестольницу’, что она отныне — героиня и наречена именем ‘Макария’, каковым именем следует также назвать и созданный ее кровью источник. Все это рассказывал Демофонт в третьем действии, так как это действие потеряно, то имя Макарии и не сохранилось в тексте Еврипида, но сохранилось в списке действующих лиц. При этом объяснении понятно также, почему на картине Аполлодора ‘дочь Геракла’ имени не имела: художник не мог дать живой деве то имя, которое она получила лишь после смерти, а ее первоначального традиция не сохранила.} — вследствие чего и зависящий от него живописец Аполлодор, изобразивший Гераклидов в Пестрой стое, не мог дать ей имени. Позднее имя источника Макарии в марафонской — или, как Виламовиц полагает, в трикорифской области — было приведено в связь с героиней Еврипида. Так возникла традиция Атфиды, которую нам сохранили Страбон и Павсаний.
В противовес этому гиперкритическому выводу Вейль обратил внимание на интересный рудимент, сохраненный в нашей трагедии. В ответ на предложение Макарии Иолай ей говорит:
Справедливей
Поступим мы, коль соберем сюда
Твоих сестер — и пусть решает жребий.
Но Макария возражает:
О нет, оставь, старик. Я не хочу
Быть жертвою по жребию, иль этим
Стяжала бы любовь я? Если ж душу
Вы примете мою и умереть
Дадите мне за них по вольной воле,
Без всякого насилья, — я готова.
Отсюда вывод: Еврипид оттеняет самоотвержение своей героини в противоположность к своему предшественнику, у которого Макария была избранной по жребию и, стало быть, подневольной жертвой. И, без сомнения, французский критик прав. ‘Самоотвержение девушки’ — чисто еврипидовский мотив, так точно у него и Поликсена, и Ифигения добровольно дают себя принести в жертву, между тем как у его предшественников — Эсхила, Софокла — их убивают насильно, со связанными руками.
А если так, то жертвоприношение Макарии — подневольное, по жребию — было дано уже предшественником Еврипида. А с этим выводом мгновенно озаряется вся концепция доеврипидовских ‘Гераклидов’.
Ведь тот же предшественник, мы это видели выше, признавал и убийство афинянами Копрея, и епитимью элевсинской богини. Понятно теперь, почему требуется эта чрезвычайная жертва за запятнанный убийством народ. Тот вопрос, который мы выше оставили открытым, — он находит себе ответ в доеврипидовской концепции трагедии. И если бы кто мог сомневаться в правильности этого ответа — того прошу взвесить следующее. Кто наложил на афинян епитимью за убийство глашатая? Мы видели выше: элевсинская богиня. А кому закалывается дева?
Деметриной в усладу дщери грозной…
То есть той же элевсинской богине. Можно ли требовать более убедительного совпадения?
Но кто был этот предшественник Еврипида? Обыкновенно полагают, что до Еврипида драматизировал сюжет нашей трагедии Эсхил в своих (несохраненных) ‘Гераклидах’. С этим последним я согласиться не могу: веские соображения, которых я здесь развивать не буду, привели меня к заключению, что сюжетом этой трагедии была смерть Геракла. Но это разногласие незначительное, согласно трилогическому принципу Эсхила мы можем допустить, что та трагедия открывала собою трилогию Гераклидов, опасность и избавление которых должны были быть предметом следующих трагедий. И мне кажется, мы можем их назвать с достаточной убедительностью.
Я вскользь упомянул картину Аполлодора в Пестрой стое, ученая схолия к вышеприведенным стихам Аристофана описывает ее содержание так: ‘Гераклиды, Алкмена и дочь Геракла умоляют афинян из страха перед Еврисфеем’. ‘Это, — говорит Виламовиц, — древнейшее свидетельство влияния еврипидовской трагедии на живопись’, действительно, Аполлодор был его современником. Но я спрашиваю: где во всей трагедии Еврипида имеется сцена, подобная Аполлодоровой? Пока происходит просительство Гераклидов, Алкмена и Макария находятся в храме. Зато на сцене Иолай и Демофонт — и их как раз у Аполлодора не имелось.
Нет, не Еврипида воспроизводил Аполлодор, а Эсхила, на это указывает и то, что у него только два действующих лица, Алкмена и Макария, — а именно Эсхил был связан законом двух актеров. Итак, впереди ‘Гераклидов’ у Эсхила была ‘Алкмена’, а между тем среди его потерянных трагедий цитируется одна именно под этим заглавием. Не была ли ‘Алкмена’ Эсхила второй драмой трилогии?
С большей уверенностью можем мы назвать третью. У Еврипида Макария, отдавая себя в руки Демофонта, просит его, однако, чтобы:
Не в руках мужей,
По крайней мере, а в объятьях женских