Генрик Ибсен, Брандес Георг, Год: 1883 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 45 минут(ы)

(Georg Brandes: ‘Moderne Geister’. 1887).

Генрикъ Ибсенъ отправился въ изгнаніе, изъ котораго онъ до сихъ поръ не возвратился, когда ему было 36 лтъ. Онъ родился 20 марта 1828 г. въ маленькомъ норвежскомъ городк Скин (Skien), гд его родители принадлежали по своему происхожденію въ уважаемымъ семьямъ въ город. Его отецъ, коммерсантъ, имлъ разнообразную и обширную дятельность и любилъ оказывать въ своемъ дом самое широкое гостепріимство, но въ 1836 г. онъ долженъ былъ прекратить платежи, и у семьи не осталось ничего, кром дачи вблизи города. Ибсены переселились туда и, вслдствіе этого, порвали сношенія съ тми кружками, къ которымъ принадлежали прежде. Въ Peer Gynt событія дтства и собственныя воспоминанія послужили Ибсену моделью для изображенія жизни въ дом богатаго Іона Гинта.

Генрикъ Ибсенъ юношей поступилъ въ ученье къ аптекарю и, 22-хъ лтъ отъ роду, съ большими трудностями пробилъ себ дорогу въ университетъ. Въ бытность свою студентомъ, онъ не имлъ ни склонности, ни средствъ для того, чтобы подготовиться къ какой-нибудь выгодной профессіи, такъ какъ долгое время вынужденъ былъ отказывать себ даже въ обд. Такимъ образомъ, молодость его, суровая и непривтная, сложилась въ борьбу съ повседневною жизнью, отцовскій домъ, повидимому, не представлялъ ему пристанища.

Правда, что подобныя обстоятельства въ такомъ бдномъ и демократическомъ обществ, какъ норвежское, имютъ мене значенія, чмъ въ иныхъ мстахъ, и Ибсенъ не былъ лишенъ ни способности юноши возноситься надъ дисгармоніями дйствительности, благодаря восторженному отношенію къ идеямъ, ни способности поэта достигать того же, создавая себ жизнь въ воображеніи. Но все же бдность, испытанная въ ранніе годы, налагаетъ отпечатокъ на характеръ. Она можетъ породить смиреніе и можетъ подстрекнуть къ оппозиціи, она можетъ сдлать духъ неувреннымъ или самостоятельнымъ, или же суровымъ на всю жизнь.

На натуру Ибсена, замкнутую, непокорную и сатирическую, боле склонную занимать окружающихъ, нежели располагать ихъ къ себ, бдность должна была подйствовать какъ вызовъ. Отсюда происходила, можетъ быть, нкоторая неувренность, нкоторое стремленіе къ вншнимъ отличіямъ, дававшимъ ему право равенства съ тми общественными классами, изъ которыхъ онъ былъ исключенъ въ своей юности, но отсюда же происходило и могучее сознаніе того, что онъ разсчитываетъ только на самого себя и на свои внутреннія средства.

Посл того, какъ онъ пробылъ въ теченіе нсколько мсяцевъ издателемъ еженедльной газеты, не имвшей подписчиковъ, онъ (1851— 57) писалъ драмы для маленькаго театра въ Берген и затмъ завдывалъ въ Христіаніи, въ качеств директора, театромъ, который обанкрутился въ 1862 г. Ибсенъ, сдлавшійся съ годами такимъ положительнымъ, Ибсенъ, дни котораго идутъ теперь съ правильностью часоваго механизма, въ молодости велъ, какъ кажется, довольно свободную жизнь, и поэтому его не пощадило злословіе, которое въ живущихъ сплетнями провинціальныхъ городишкахъ, гд поступки каждаго открыты всмъ взорамъ, обыкновенно преслдуетъ даже незначительную безпорядочность поведенія, не говоря уже о необузданности, свойственной геніальнымъ людямъ. Я представляю себ Ибсена, при вступленіи его въ зрлый возрастъ, терзаемаго кредиторами и ежедневно предаваемаго сплетницами казни en effigie. Онъ написалъ не мало прекрасныхъ стихотвореній и выпустилъ въ свтъ рядъ своихъ драмъ, теперь столь знаменитыхъ, въ томъ числ нсколько пьесъ, возбуждающихъ наибольшее удивленіе, но он не сдлались извстными въ Копенгаген, гд теперь издаются его сочиненія и произведенія прочихъ норвежскихъ поэтовъ, он появились въ Норвегія въ безобразныхъ, напечатанныхъ на плохой бумаг изданіяхъ, и единственнымъ результатомъ для поэта было, даже со стороны друзей его, довольно равнодушное признаніе его таланта, но, вмст съ тмъ, уничтожающій приговоръ, что ему ‘недостаетъ идеальной вры и идеальнаго убжденія’. Норвегія опротивла ему. Въ 1862 г., слдуя своему полемическому и саркастическому направленію, онъ издалъ Комедію любви, соединявшую съ язвительною насмшкой надъ эротикой филистеровъ глубокое недовріе къ тому, чтобы любовь имла силу выдержать превратности цлой жизни. Безъ околичностей высказалъ онъ свои сомннія въ способности любви сохранить неповрежденнымъ и неизмннымъ въ брачномъ союз свой идеальный и мечтательный характеръ. Ему, разумется, не было безъизвстно, что общество, со всмъ упорствомъ, присущимъ стремленію къ самосохраненію, вмняетъ въ обязанность довріе къ неизмнности нормальной и здоровой любви, но онъ былъ настолько молодъ и упрямъ, что союзомъ Швангельды со старымъ богатыхъ мщаниномъ Гульдштадтомъ ршился скоре признать относительную законность самаго тривіальнаго взгляда на бракъ, чмъ скрыть свое недовріе къ догматик любви. Драма вызвала крикъ ожесточенія. Критики выходили изъ себя отъ этого нападенія на весь эротическій общественной строй, на обрученія, браки и т. д. Вмсто того, чтобы почувствовать мткость удара, общество поступило такъ, какъ это обыкновенно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ: оно начало развдывать о частной жизни поэта, разбирать условія его собственнаго брачнаго союза, и еслибъ Ибсенъ, какъ онъ далъ мн понять однажды, и могъ отнестись хладнокровно къ печатныхъ рецензіямъ о пьес, то устныя и частныя пересуды были просто нестерпимы. Даже такое превосходное произведете, какъ Претенденты на корону, появившееся въ 1864 г., не могло очистить и Поднять имя поэта. Эта пьеса, насколько я знаю, хотя и не получила отъ критики прямо неблагопріятнаго отзыва, но и не была оцнена по достоинству и не возбудила никакого вниманія. Я думаю, что въ Даніи не появилось и 20-ти экземпляровъ ея. Во всякомъ случа, только Брандъ сдлалъ извстныхъ имя поэта за предлами Норвегіи.

Въ этимъ личнымъ причинамъ, возбуждавшимъ уныніе Ибсена, присоединилось чувство глубокаго недовольства положеніемъ, занятыхъ Норвегіей во время датско-германской войны. Когда въ 1864 г. Швеція и Норвегія, вопреки увреніямъ, даннымъ на скандинавскихъ студенческихъ собраніяхъ и въ скандинавски настроенной пресс,— увреніямъ, которыя, по мннію Ибсена, но меньшей мр налагали нкоторыя обязательства, не поддержали Данію противъ Пруссіи и Австріи, тогда родина, казавшаяся ему совокупностью незначительности, вялости и малодушія, сдлалась ему до такой степени ненавистна, что онъ покинулъ ее.

Съ тхъ поръ онъ жилъ поочередно въ Рим, Дрезден, Мюнхен и затмъ опять въ Рим, въ каждомъ изъ названныхъ нмецкихъ городовъ лтъ по пяти, по шести. Но постояннаго мстопребыванія онъ не имлъ нигд. Онъ велъ тихую, правильную семейную жизнь, или, врне, въ рамк семейной жизни заключалась его настоящая жизнь, которую онъ находилъ въ работ. Хотя онъ встрчался въ общественныхъ мстахъ съ выдающимися людьми чужихъ городовъ, принималъ у себя множество прозжихъ скандинавовъ, но жилъ онъ, какъ въ шатр, среди обстановки, взятой на прокатъ, такъ что ее можно было отослать обратно въ день отъзда, въ теченіе девятнадцати лтъ онъ никогда не садился за собственный столъ, никогда не спалъ на собственной постели. Осдлости, въ боле строгомъ смысл, онъ не зналъ никогда, онъ привыкъ чувствовать себя дома въ своей безпріютности. Когда я постилъ его въ послдній разъ и обратился къ нему съ вопросомъ, неужели же въ квартир, имъ занимаемой, нтъ ничего, что принадлежало бы ему, онъ указалъ рядъ картинъ на стн: это было все, что составляло въ ней его собственность. Даже теперь, будучи состоятельнымъ человкомъ, онъ не чувствуетъ потребности имть собственный домъ, еще мене — владть землею, подобно Бьёрнсону. Онъ отдлился отъ своего народа, не имя никакой дятельности, которая связывала бы его съ какимъ-либо учрежденіемъ, съ какою-либо партіей, или хотя бы только съ журналомъ или газетой на родин, или за границей,— онъ вполн независимый человкъ. И въ своемъ одиночеств онъ пишетъ:

‘Dir, meinem Volke, das in tiefer Schale

Den heilsam bittern Strknngstrank mir gab,

Der Kraft zum Kampf ein Abendsonnenstrahle

Dem Dichter eingeflsst, schon nah dem Grab,

Dir, meinem Volk, das mit der Angst Sandale,

Der Sorge Bndel, der Verbannung Stab

Mich ausgerstet, mit dem Ernst zum Streite —

Dir send’ich meinen Grusss nun aus der Weite!’

(‘Теб, моему народу, который подалъ мн въ глубокой чаш цлебногорькій подкрпляющій напитокъ, вселилъ въ поэта, уже близкаго къ могил, силу сражаться при лучахъ заходящаго солнца,— теб, моему народу, который снабдилъ меня сандаліями тоски, котомкой заботы, посохомъ изгнанія, вооружилъ меня настойчивостью въ борьб,— теб шлю я теперь издалека свой привтъ!’)

Онъ посылалъ много привтовъ, и привтовъ, исполненныхъ значенія. Но вс его произведенія, писанныя какъ до изгнанія, такъ и въ продолженіе его, выказываютъ одно и то же настроеніе, свойственное его характеру,— настроеніе мрачное и необузданное, Эта основная черта, столь естественная въ изгнанник, прорывается всюду, гд Ибсенъ особенно сильно дйствуетъ на читателя. Припомните только нкоторыя изъ его наиболе своеобразныхъ и при этомъ совершенно различныхъ между собою произведеній, какъ стихотвореніе На горныхъ вершинахъ, гд тотъ, отъ чьего имени ведется разсказъ, видитъ съ высотъ горной цпи, какъ хижина его матери загорается и гибнетъ въ пламени вмст съ своею обитательницей, между тмъ какъ онъ самъ, безъ воли, полный отчаянія, наблюдаетъ эффектное ночное освщеніе, или Изъ моей домашней жизни, гд созданія фантазіи поэта, его крылатыя дти, исчезаютъ, какъ только онъ видитъ въ зеркал самого себя, съ свинцово-срыми глазами, въ застегнутомъ жилет и войлочныхъ туфляхъ, подумайте о поразительно мрачной поэзіи того момента, когда Брандъ вырываетъ у своей жены одежду умершаго ребенка, вспомните то мсто, гд Брандъ отпускаетъ въ адъ свою мать, и достойную удивленія по глубокой оригинальности сцену, гд Пееръ Гиндъ свою мать обманомъ завлекаетъ на небо, представьте себ мучительно подавляющее впечатлніе, производимое Норой — этою бабочкой, которую въ продолженіе трехъ актовъ накалываютъ и подъ конецъ пронзаютъ иголкой — и вамъ станетъ ясно, что основное настроеніе, соотвтствующее ландшафтному фону на картинахъ, во всхъ патетическихъ частяхъ есть настроеніе дикое и мрачное. Оно можетъ усилиться до ужаснаго, до трагизма, но оно зависитъ не отъ того, что поэтъ просто трагикъ. Трагедія Шиллера или Эленшлегера только моментами мрачны, и даже творецъ Короля Лира и Макбета написалъ столь гармонически-нжныя вещи, какъ Буря и Сонъ въ лтнюю ночь. Но у Ибсена это настроеніе всюду настроеніе стихійное. Оно естественно должно было возникнуть у идеалиста отъ рожденія, который всегда жаждалъ красоты въ ея высшихъ формахъ, какъ красоты идейной, душевной, оно было неизбжно у ригориста отъ рожденія, который, будучи истымъ германцемъ иди, говоря опредленне, норвежцемъ по природ и темпераменту, долженъ былъ, подъ вліяніемъ своей ортодоксальной среды, находить жизнь чувствъ отвратительною и грховною и не признавать въ дйствительности иной красоты, кром нравственной.

Въ глубин существа своего Ибсенъ былъ застнчивъ: нсколькихъ немногихъ разочарованій было уже достаточно, чтобы заставить его уйти въ себя, унося въ сердц недовріе къ видимому міру. Какъ рано долженъ былъ онъ почувствовать, что его оскорбляютъ, отталкиваютъ, какъ бы унижаютъ въ отвтъ на его первоначальное стремленіе врить и удивляться! Мн думается, что первое глубокое впечатлніе, воспринятое его духовною индивидуальностью, было представленіе о томъ, какъ рдко нравственное достоинство или представленіе о невозможности его когда-либо встртить, его Nicheit, какъ онъ прибавлялъ въ горькія мгновенія, и, обманутый въ своемъ исканіи душевнаго благородства, онъ, быть можетъ, находилъ нкоторое облегченіе, всюду снимая съ печальной истины ея покровъ. Воздухъ кругомъ него былъ наполненъ прекрасными словами, говорили о вчной любви, о глубокой серьезности, о мужеств въ вр, о норвежскомъ образ мыслей, онъ оглядывался, онъ прислушивался, искалъ — и въ дйствительномъ мір не находилъ ничего, что соотвтствовало бы подобнымъ словамъ. Такъ, изъ самаго пристрастія къ идеальному въ немъ развилась своеобразная способность всюду открывать шаткость. У него возникло влеченіе изслдовать то, что казалось неподдльнымъ, чтобы безъ особеннаго удивленія убдиться въ его поддльности. У него возникла страсть ударять пальцемъ по всему, что имло видъ руды, и ему доставлялъ скорбное удовольствіе звукъ пустоты, въ одно и то же время рзавшій его слухъ и подтверждавшій его предположеніе. Всюду, гд передъ нимъ выступало такъ называемое великое, онъ имлъ привычку, больше того, чувствовалъ потребность спрашивать, подобно тому, какъ онъ сдлалъ это въ своемъ поэтическомъ Посланіи къ одной шведской дам&#1123,: ‘Въ самомъ ли дл великое велико?’ Онъ распознавалъ своимъ изощреннымъ взоромъ эгоизмъ и неправду, которые часто присущи міру фантазіи (Пееръ Бинтъ), неуцлость, желающую прикрыться фразой свободы и прогресса (Союзъ молодежи), и мало-по-малу его мукой сдлалось возвышенное идеальное или моральное недовріе. Оно внушало ему все боле и боле смлыя изысканія. Ничто не импонировало ему и не устрашало его,— ни то, что въ семейной жизни имло видъ идиллическаго счастія, ни то, что въ жизни общественной походило на догматическую увренность. И, по мр того, какъ его изслдованія становились настойчиве, увеличивалась и неустрашимость, съ которой онъ сообщалъ, возвщалъ, громко провозглашалъ ихъ результаты. Главною его радостью, какъ умственной личности, сдлалось — тревожить и раздражать всхъ, имвшихъ интересъ въ томъ, чтобы залплять язвы смягчающими выраженіями. Подобно тому, какъ онъ всегда находилъ, что слишкомъ много говорится объ идеалахъ, которыхъ мы никогда не встрчаемъ въ жизни, точно также онъ чувствовалъ съ большею и большею увренностью и полный унынія, что люди, какъ бы по уговору, хранили молчаніе относительно самыхъ глубокихъ, самыхъ неизлечимыхъ разрывовъ съ идеаломъ, относительно настоящихъ, дйствительныхъ ужасовъ. Въ хорошемъ обществ о нихъ умалчивали, какъ о чемъ-то невроятномъ или не подлежащемъ обсужденію, въ поэзіи ихъ обходили, какъ что-то мрачное, ибо все слишкомъ рзкое, мучительное или непримиренное было разъ навсегда изгнано эстетикой изъ изящной литературы. Приблизительно такимъ путемъ Ибсенъ сдлался пвцомъ мрачнаго чувства, и отсюда наиболе свойственное ему стремленіе отстаивать передъ толпой свою позицію въ язвительныхъ, горькихъ выраженіяхъ.

Вншность Генрика Ибсена указываетъ на свойства его поэзіи. Фигура коренаста и тяжеловата. Строгая, саркастическая серьезность — главное выраженіе его лица. Голова большая, обросшая волнистою гривой сдющихъ волосъ, которые у него довольно длинны. Лобъ, самая выдающаяся часть его лица, поразителенъ: крутой, высокій, широкій, но вполн рельефный, онъ носитъ печать величія и обилія мыслей. Ротъ, когда онъ молчитъ, сжатъ и почти не иметъ губъ, изъ этого можно понять, что Ибсенъ говоритъ мало. Въ самомъ дл, поэтъ, когда онъ находится въ обществ нсколькихъ лицъ, сидитъ, молчаливый, словно нмой, подчасъ угрюмый стражъ святыни своего ума. Съ глазу на глазъ съ кмъ-нибудь или въ совсмъ маленькомъ кружк онъ разговариваетъ, но и тогда онъ ничуть не сообщите ленъ. Одинъ французъ, котораго я подвелъ однажды въ Рим къ бюсту Ибсена, замтилъ: ‘Выраженіе скоре умно, чмъ поэтично’. По лицу Ибсена видно, что онъ сатирическій поэтъ, мыслитель, но не мечтатель. Но его лучшія стихотворенія, какъ Прочь и нкоторыя другія, доказываютъ, что въ битв жизни подъ нимъ былъ убитъ лирическій Пегасъ.

Я знаю два выраженія въ его лиц. Первое, это то, когда улыбка, его славная тонкая улыбка пробивается сквозь маску лица и длаетъ ее подвижной, когда все сердечное, искреннее, что лежитъ въ самой глубин души Ибсена, идетъ вамъ на встрчу. Ибсенъ до нкоторой степени застнчивъ, какъ это часто бываетъ съ тяжеловсными, серьезными натурами. Но у него такая милая улыбка, и взглядомъ и рукопожатіемъ онъ говоритъ многое, чего не желаетъ или не можетъ облечь въ слова. И затмъ у него есть манера, усмхаясь среди разговора, ввернуть съ извстнымъ добродушнымъ лукавствомъ противорчащее, далека не добродушное замчаніе,— манера, въ которой сказывается самая привлекательная сторона его натуры: улыбка смягчаетъ рзкость слова.

Но я знаю и другое выраженіе его лица, — то выраженіе, которое вызываютъ въ немъ нетерпніе, гнвъ, справедливое негодованіе, дкая насмшка,— выраженіе почти жестокой строгости, напоминающее эти слова въ его старомъ прекрасномъ стихотвореніи Terje Vigen:

‘Unheimlich nur hat’s um sein Aug’oft gezckt,

Zufnаl, wenn ein Wetter nah —

Dann hat fast Jeder siche chen gedrckt,

Wenn er Terje Vigen eah’.

(‘Только вокругъ глазъ его часто замчалось мрачное содроганіе, особливо когда приближалась непогода,— тогда почти каждый боязливо съёживался при вид Тэрье Вигена’).

Вотъ то выраженіе, которое онъ, какъ поэтъ, всего чаще придавалъ передъ свтомъ своему душевному облику.

Ибсенъ полемикъ отъ рожденія, и первое произведеніе, въ которомъонъ заявилъ себя поэтомъ (Каталина), было его первымъ объявленіемъ войны. Съ тхъ поръ, какъ онъ пришелъ въ зрлый возрастъ,— что не было, впрочемъ, преждевременно,— онъ, собственно говоря, никогда не сомнвался въ слдующемъ: онъ одинъ на одной чашк всовъ, а на другой то, что называютъ обществомъ,— для Ибсена чуть ли не совокупность всхъ тхъ, кто боится правды и замазываетъ язвы фразами,— находятся по меньшей мр въ равновсіи. Онъ иметъ обыкновеніе утверждать, подкрпляя своя слова множествомъ смшныхъ парадоксовъ,что во всякое время имется только извстная сумма ума, которая распредляется между людьми: если нкоторыя немногія личности, какъ, напримръ, въ Германіи въ свое время. Гёте и Шиллеръ, надляются особенно щедро, то ихъ современники остаются тмъ глупе. Ибсенъ, какъ мн сдается, доступенъ тому воззрнію, что онъ воспринялъ свои дарованія въ такой моментъ, когда сумма была раздлена между очень немногими.

Поэтому онъ не чувствуетъ себя сыномъ народа, частью цлаго, вождемъ группы, членомъ общества,— онъ чувствуетъ себя только геніальнымъ индивидуумомъ, и единственное, во что онъ, собственно говоря, вритъ и что онъ уважаетъ, это личность. Въ этой отршенности отъ всякой связи, въ этомъ отстаиваніи собственнаго ‘я’, какъ умственной личности, есть нчто такое, что живо напоминаетъ ту эпоху сверной исторіи, въ теченіе которой онъ получилъ свое образованіе. Особенно бросается въ глаза преобладающее вліяніе Киркегора {}. У Ибсена, однакожъ, изолированность иметъ ивой отпечатокъ, углубленію котораго, вроятно, не мало способствовалъ совершенно противуположный характеръ Бьёрисона. Для личности всегда многозначительно такое историческое положеніе, когда сана судьба поставила рядомъ съ нею ея контрастъ. Нердко для выдающагося человка является несчастіемъ то обстоятельство, что онъ постоянно долженъ видть свое имя связаннымъ съ другимъ, ради ли прославленія, или порицанія, но неизбжнымъ образомъ для сравненія. Сознаніе, что вамъ навязанъ двойникъ, отъ котораго нтъ возможности отдлаться, способно поощрять и вредить. Ибсену оно, пожалуй, помогло довести до послдней крайности своеобразность своей природы,— это значитъ въ данномъ случа: возвести въ высшую степень ея искренность и замкнутость.

Ни одинъ человкъ, врующій, подобно Ибсену, въ право и способность освобожденной личности, ни одинъ человкъ, почувствовавшій такъ же рано, какъ онъ, что находится въ борьб съ окружающими, не иметъ выгоднаго мннія о толп. Очевидно, при вступленіи въ зрлый возрастъ въ Ибсен развилось презрніе къ людямъ. Не то, чтобъ онъ съ самаго начала имлъ преувеличенно-высокое мнніе о собственныхъ дарованіяхъ или собственномъ достоинств,— онъ представляетъ пытливую, сомнвающуюся, вопрошающую натуру:

‘Ich frage meist, Antworten ist mein Amt nicht’

(‘Я преимущественно спрашиваю, отвчать не мое дло’), а такіе умы не склонны къ самомннію. Мы видимъ также, какъ много времени требуется ему для того, чтобы найти подходящій къ нему языкъ и форму, какъ неумло выступаетъ онъ въ, какъ въ маленькой, не напечатанной драм Могила богатырей онъ обнаруживаетъ то сильное вліяніе, какое имлъ на него Эленшлегеръ (особенно своимъ произведеніемъ Обртенная и вновь исчезнувшая земля), какъ въ Сверномъ поход онъ въ крупныхъ размрахъ пользуется эффектными чертами изъ саги и исторіи, еще не ршаясь вполн положиться на свой собственный фондъ и свою личную, опредлившуюся форму. Вначал Ибсенъ принадлежалъ къ тмъ натурамъ, которыя вступаютъ въ жизнь съ большимъ благоговніемъ, готовыя признавать превосходство другихъ, пока несчастіе не дастъ имъ сознанія собственной силы. Но съ этого мгновенія подобныя натуры бываютъ обыкновенно гораздо упряме, чмъ натуры первоначально самодовольныя. Он усвоиваютъ привычку взвшивать, какъ бы на невидимыхъ всахъ, другихъ людей, достоинства которыхъ раньше признавали, не задумываясь — находятъ ихъ слишкомъ легковсными и откидываютъ ихъ въ сторону.

Ибсенъ находитъ среднихъ людей мелкими, эгоистичными, Ничтожными. Его способъ воззрнія не чисто-натуралистическій способъ воззрнія наблюдателя, а взглядъ моралиста, и, какъ моралистъ, он гораздо больше останавливается на негодности людей, чмъ на ихъ слпот и неразуміи. Для Флобера человчество негодно, потому что оно глупо, для Ибсена, наоборотъ, оно глупо, потому что негодно. Вспомните, напримръ, Гельмера. Въ продолженіе всей пьесы онъ смотритъ глупо, какъ сущій дуракъ, на свою жену. Когда Нора говоритъ послднее прости д-ру Ранку, т.-е. когда мысль о самоубійств неотступно смотритъ въ глаза мысли о смерти и этотъ послдній отвчаетъ съ страдательною нжностью, Гедьмеръ стоитъ, словно опьяненный, и открываетъ объятія. Но только его самодовольный эгоизмъ длаетъ его до такой степени глупымъ.

И именно негоднымъ, а не злымъ, находитъ Ибсенъ человчество. Среди афоризмовъ въ произведеніи Киркегора изъ двухъ встрчается изреченіе, которое, повидимому, очень годится въ девизъ Ибсену: ‘Пусть другіе жалуются на то, что время зло, я жалуюсь на то, что оно ничтожно, ибо оно лишено страсти. Мысли людей тонки и непрочны, какъ кружево, сани они жалки, какъ кружевницы. Ихъ сердечные помыслы слишкомъ ничтожны, чтобъ быть грховными’. Не то же ли самое говоритъ Брандъ, когда ропщетъ на Бога, исповдуемаго человчествомъ, и противупоставляетъ ему своего собственнаго Бога, свой собственный идеалъ:

‘Wie das Geschlecht ergraut sein Gott:

Als Greis mit dnnem Silberhaar,

So stellt Ihr den Gottvater dar.

Doch dieser Gott ist nicht der meine —

Meiner ist Sturm, wo Wind der Deine.

Ein Heldenjngling khn und stark,

Kein schwacher Alter ohne Mark’.

(‘Какъ и родъ людской, сдетъ его Богъ: старцемъ, съ жидкими, серебристыми волосами, такъ представляете вы Бога Отца. Но этотъ Богъ не мой Богъ. Мой — буря, тогда какъ твой — втеръ. Юноша-герой, смлый и сильный, а не слабый, лишенный мощи старикъ’).

Не то же ли самое говоритъ пуговичникъ? Онъ отвчаетъ Пееру Гинту приблизительно такъ, какъ Мефистофель отвчаетъ душ въ фантастической драм Гейберга Душа посл смерти. Пееръ Гинтъ никакъ не будетъ брошенъ въ срную яму, онъ только снова попадетъ въ ліяльную ложку, и его переплавятъ, онъ не былъ гршникомъ, ибо, какъ значится здсь, ‘для грха нужны сила и настойчивость’, онъ былъ зауряднымъ негодяемъ:

‘Drum wirst du als Ausschuss nun umgegossen,

Bis mit der Masse in eins du geflossen’.

(‘Поэтому, какъ отбросовъ, тебя станутъ теперь переливать, пока ты не сплавишься со всею массой’).

Пееръ Гинтъ, по представленію Ибсена, типическое выраженіе національныхъ пороковъ норвежскаго народа. Какъ видите, они внушаютъ ему не столько ужасъ, сколько презрніе.

Этотъ способъ относиться къ современникамъ объясняетъ и такія юношескія произведенія Ибсена, въ которыхъ его поэтическая самобытность еще не достигла своего развитія. Маргитъ въ драм Праздникъ въ Золунг — это женскій образъ, вызывающій на сравненіе съ Рагигильдой въ боле ранней драм Генрика Гертца Домъ Свенда Диринга, однакожъ, этотъ образъ отлитъ изъ совсмъ иного металла, чмъ у Гертца: онъ тверже, необузданне, ршительне. Двушка настоящаго времени, любившая безнадежно, скоре почувствовала бы свое родство съ Рагингильдой, чмъ съ Маргитъ, ибо Маргитъ является знаменіемъ того, что читательница — дитя разслабленной эпохи, что она не иметъ мужества и послдовательности страсти, не иметъ въ себ ничего цльнаго. И для чего въ Сверномъ поход Ибсенъ возвращается къ дикому трагизму Вёльзунгенской саги? Чтобы представить эту картину настоящему времени, чтобы импонировать ему, чтобы пристыдить теперешнее поколніе, показавъ ему величіе предковъ, — страсть, которая, разъ освободившись отъ оховъ, бросается на встрчу цли, не оглядываясь направо или налво, силу и гордость, которая скупится на слово, которая молчитъ и дйствуетъ, молчитъ и страдаетъ, молчитъ и умираетъ, эти желзные характеры, эти золотыя сердца, дла которыхъ тысячелтія не могли предать забвенію,— вотъ узнайте себя въ этомъ зеркал!

Если мы обратимся къ этому воинственному паосу въ его первомъ проявленіи, то увидимъ Катилину, на котораго авторъ смотритъ со всею симпатіей новичка. Батилина презираетъ и ненавидитъ римское общество, гд царятъ насиліе и своекорыстіе, гд достигаютъ власти кознями и хитростью, онъ одинъ возстаетъ противъ него. Если мы прослдимъ этотъ воинственный паосъ въ одномъ изъ послднихъ произведеній Ибсена, въ Нор, быть можетъ, наиболе достойной удивленія изъ всхъ его драмъ, то онъ раздастся тише, но не мене рзко изъ женскихъ устъ. Когда Нора, этотъ жаворонокъ, эта блочка, это дитя, подъ конецъ собирается съ духомъ и говоритъ: ‘Я должна постараться открыть, кто правъ — общество или я’, когда это нжное созданіе отваживается поставить себя на одну сторону, все общество — на другую, тогда чувствуешь, что она дочь Ибсена. Наконецъ, прислушайтесь къ воинственному паоеу въ его позднйшей вспышк — въ отзыв фрау Альвингъ объ ученіяхъ современнаго общества: ‘Я хотла только распутать одинъ единственный узелъ, и когда я его развязала, все разомъ распустилось. Тогда я замтила, что это былъ машинный шовъ’, и, несмотря на разстояніе, отдляющее поэта отъ созданнаго характера, въ этихъ словахъ прозвучитъ вздохъ облегченія, вызванный тмъ, что хоть косвенно, но было, наконецъ, высказано крайнее мнніе.

У Катилины и у фрау Альвингъ, у перваго героя Ибсена и у его послдняго крупнаго женскаго образа, то же чувство одиночества, какъ у дйствующихъ лицъ, занижающихъ промежутокъ между ними: у Фалька, Бранда и Норы, и то же отчаянное стремленіе пробить лбомъ стну. Въ его послдней драм Врагъ народа даже весь интересъ вращается около одного этого полюса — силы, лежащей въ изолированности, — и пьеса оканчивается дидактически выраженнымъ парадоксомъ: ‘Самый сильный тотъ, кто стоитъ одиноко!’

Какъ извстно, этотъ способъ созерцать міръ и людей опредляется въ современной Европ словомъ ‘пессимизмъ’. Но пессимизмъ иметъ много видовъ и оттнковъ. Онъ можетъ означать, какъ у Шопенгауэра и у Э. фонъ-Гартманна, убжденіе въ томъ, что сама жизнь есть зло, что сумма радостей въ сравненіи съ суммой скорбей и мукъ непримтна: онъ можетъ имть въ виду доказать ничтожество высшихъ благъ, представить, какъ тосклива юность, какъ безрадостенъ трудъ, какъ пусто само по себ удовольствіе и насколько повтореніе длаетъ насъ нечувствительными къ нему,— все это, чтобы посредствомъ такого взгляда или восхвалять, подобно Шопенгауэру, аскетизмъ, или превозносить, подобно фонъ-Гартманну, трудъ на пользу культурнаго прогресса, однакожь, съ тмъ убжденіемъ, что всякій прогрессъ въ культур приноситъ съ собой человческому роду возростающее сознаніе его несчастія. Этотъ пессимизмъ не пессимизмъ Ибсена. Ибсенъ тоже находитъ міръ негоднымъ, но вопросъ, представляетъ ли жизнь благо, не занимаетъ его. Все его міросозерцаніе есть міросозерцаніе моральное.,

Пессимистическій философъ останавливается на призрачномъ свойств любви, доказываетъ, какъ незначительно счастье, которое она таитъ въ себ, какъ вообще это счастье основано только на обман, потому что цль ея, вдь, не блаженство отдльной личности, а возможно большее совершенство будущаго поколнія. Для Ибсена комедія любви состоитъ не въ неизбжной эротической иллюзіи,— она одна въ глазахъ его недоступна критик и обладаетъ всею его симпатіей,— а въ разслабленіи характеровъ и лишенномъ всякой поэзіи филистерств, слдствіемъ которыхъ являются заключенные первоначально изъ эротическихъ мотивовъ гражданскіе союзы. То обстоятельство, что богословъ, готовившійся въ миссіонеры, превращается, благодаря обрученію, въ преподавателя при женской школ, — вотъ что составляетъ предметъ сатиры Ибсена, въ этомъ состоитъ для него комедія любви. Только одинъ единственный разъ онъ на одинъ мигъ высоко вовнесся надъ своимъ обычнымъ моральнымъ взглядомъ на эротическую сферу, не покинувъ, тмъ не мене, сатирическаго отношенія къ ней, а именно въ стихотвореніи Сплетенія, не только самомъ остроумномъ, но и самомъ глубокомъ изъ его стихотвореній.

Пессимистическій философъ охотно останавливается на мысли, что счастье недостижимо какъ для отдльнаго человка, такъ и для всей массы. Онъ обращаетъ вниманіе на то, что наслажденіе ускользаетъ изъ нашихъ рукъ, что мы слишкомъ поздно достигаемъ того, чего желаемъ, и что то, что нами достигнуто, далеко не производитъ на чувство того дйствія, которое сулило намъ ожиданіе. Въ такомъ отзыв, какъ извстныя слова Гёте, что въ теченіе 75 лтъ онъ не имлъ и одного мсяца настоящаго удовлетворенія, но постоянно скатывалъ камень, который ему приходилось всякій разъ поднимать съизнова, — въ такомъ отзыв пессимистическій философъ признаетъ ршительное доказательство невозможности счастья^ Ибо чего не достигъ Гёте, любимецъ боговъ и людей, какъ можетъ добиться этого обыкновенный смертный? Иначе думаетъ Ибсенъ. Какъ ни скептиченъ онъ вообще, онъ все же, собственно говоря, не сомнвается въ возможности счастья. Даже такъ жестоко обиженная судьбой фрау Альвингъ полагаетъ, что въ другихъ жизненныхъ условіяхъ она могла бы сдлаться счастливою, больше того, она не считаетъ невозможнымъ, чтобы даже ея жалкій мужъ могъ быть счастливъ. И, очевидно, Ибсенъ раздляетъ ея мнніе. У него изъ сердца вылилось то, что она говоритъ о непохожей на большіе города Христіаніи, которая можетъ дать не радость, а только увеселенія, не жизненную цль, а только службу, не дйствительный трудъ, а только дда. Сама жизнь, слдовательно, не есть зло, само существованіе ре безрадостно,— нтъ, если чья-либо жизнь теряетъ жизненную радость, то есть виновный, который отвтственъ за это, и этимъ виновнымъ признается жалкое, грубое въ своихъ удовольствіяхъ, лицемрное въ своемъ требованіи долга норвежское общество.

Для пессимистическаго философа оптимизмъ есть своего рода матеріализмъ. Въ томъ обстоятельств, что оптимизмъ проповдуется на всхъ улицахъ, пессимистъ усматриваетъ причину того, что соціальный вопросъ грозитъ произвести всемірный пожаръ. По его воззрнію, прежде всего, надлежитъ внушить массамъ, что имъ нечего ожидать отъ будущаго, такъ какъ только пессимистическое признаніе всеобщаго страданія можетъ открыть толп безцльность ея стремленія. Этотъ способъ воззрнія нигд не встрчается у Ибсена. Тамъ, гд онъ касается соціальнаго вопроса, какъ въ Столпахъ общества и въ другихъ мстахъ, язвы всегда нравственнаго свойства, он проистекаютъ отъ вины. Цлые общественные слои истлли, цлые ряды столбовъ, поддерживающихъ общество, сгнили и оказались пусты внутри. Спертый воздухъ въ маленькомъ обществ испорченъ, въ большихъ странахъ есть мсто для ‘великихъ длъ’. Одинъ порывъ втра извн, одно дуновеніе духа истины и свободы можетъ очистить воздухъ.

Такимъ образомъ, находя міръ негоднымъ, Ибсенъ не чувствуетъ состраданія къ людямъ, а скорбитъ о нихъ. Его пессимизмъ не метафизическаго, а моральнаго свойства и основанъ на убжденіи въ томъ, что существуетъ полная возможность перенести идеалы въ дйствительность,— однимъ словомъ, онъ поклоняется пессимизму негодованія. И недостатокъ въ немъ сочувствія къ инымъ страданіямъ обусловленъ его убжденіемъ въ воспитательной сил страданія. Эти мелкіе, жалкіе люди могутъ сдлаться великими только чрезъ страданіе. Эти мелкія, жалкія скандинавскія государства могутъ исцлиться только посредствомъ борьбы, наказанія и пораженій. Онъ, санъ на себ испытавшій, какъ несчастіе закаляетъ, самъ испившій подкрпляющую, цлебную горькую чашу, врятъ въ пользу скорби, несчастія, угнетенія. Быть можетъ, это всего явственне видно въ его произведеніи Императоръ и галилеяне. Взглядъ Ибсена на Юліана Отступника таковъ, что послдній, чрезъ преслдованіе своихъ подданныхъ христіанъ, становится настоящимъ творцомъ христіанства своего времени, то-есть воскресителемъ его отъ смерти. Всемірно-историческое значеніе Юліана для Ибсена заключается въ слдующемъ: превративъ христіанство изъ придворной и государственной религіи въ преслдуемое, подавляемое ученіе, онъ возвратилъ ему его первоначальный духовный отпечатокъ и первоначальную страсть мученичества. Вызываемый христіанами, Юліанъ караетъ сурово, но его суровость производитъ дйствіе, котораго онъ самъ не могъ предугадать. Его старые школьные товарищи — этотъ Григорій, не обладавшій достаточнымъ мужествомъ для быстраго, ршительнаго поступка, но ‘заботившійся о защит своего маленькаго кружка, своихъ родственниковъ’, и этотъ Василій, ‘изслдовавшій мірскую мудрость въ своемъ помсть’, теперь, сильные чрезъ преслдованіе, возстаютъ противъ него, какъ львы.

II.

Писатель не вполн отражается въ своихъ сочиненіяхъ, это ясно. Иногда его личность производитъ даже впечатлніе, до нкоторой степени противорчащее его книгамъ. Этого нтъ у Ибсена. И то, что онъ не выставляетъ только на показъ вышеупомянутыя мннія и не принимаетъ ихъ только ради своихъ произведеній, я могу подтвердить, посл семнадцати лтняго знакомства съ нимъ, многими мелкими чертами.

Я попытаюсь обрисовать живе и врне, чмъ это длаютъ возможнымъ одн книги, нкоторыя основныя очертанія его духовнаго облика, воспользовавшись для этого нкоторыми отрывочными устными отзывами, иллюстрирующими умственную жизнь поэта въ форм шутки, парадокса или аллегорическаго сравненія, а также и нсколькими письменными отзывами, на сообщеніе которыхъ Ибсенъ далъ свое согласіе.

Когда, въ 1870 г., Франція, истекающая кровью, изувченная, лежала подъ пятой Германіи, Ибсенъ, симпатіи котораго были въ то время на сторон Франціи, далеко не раздлялъ господствовавшаго въ сверныхъ странахъ унынія по поводу этого положенія вещей. Между тмъ какъ вс прочіе друзья Франція испускали вопли состраданія, Ибсенъ писалъ (20 декабря 1870 г.):

‘Мировыя событія занимаютъ въ значительной степени мои мысли. Старая, призрачная Франція разбита въ дребезги, еслибъ теперь разбилась и новая, фактическая Пруссія, то мы однимъ прыжкомъ очутились бы при начал новой эры. О, какъ мысли заволновались бы вокругъ насъ! И право же, пора бы этому быть. Все, чмъ мы живемъ до сихъ поръ, вдь, только крошки съ великаго революціоннаго стола прошлаго столтія, а эту пищу уже довольно долго пережевывали. Понятія требуютъ новаго содержанія и новаго толкованія. Свобода, равенство и братство уже не то, чмъ они были во времена покойной гильотины. Вотъ чего не хотятъ уразумть политики, и за это ненавижу я ихъ. Люди хотятъ только спеціальныхъ революцій, революцій во вншности, въ политической сфер. Но это чистый вздоръ. Дло въ томъ, чтобъ возмутить человческій духъ…’

Никто не можетъ пропустить безъ вниманія въ этомъ письм историческаго оптимизма, указаннаго мною въ Ибсен. Какъ ни мрачно представляется ему, повидимому, будущее, все же онъ возлагаетъ лучшія надежды, величайшія упованія на новую жизнь, которую вызываетъ несчастіе. И больше того: лишь до тхъ поръ, пока несчастіе, сопровождающее вступленіе въ міръ идей, поддерживаетъ бодрость чувствъ, идеи являются для него дйствительною силой. Даже стукъ гильотины такъ мало страшитъ его, что, напротивъ, гармонически сливается съ его оптимистическимъ и революціоннымъ міросозерцаніемъ. Свобода — не какъ неподвижное состояніе, а свобода, какъ борьба, какъ стремленіе — иметъ для него цну. Лессингъ говорилъ, что еслибъ Богъ подалъ ему истину въ своей десниц, а стремленіе въ истин — въ шуйц, то онъ ухватился бы за шуйцу Божію. Ибсенъ подписался бы подъ этимъ предложеніемъ, еслибъ вмсто слова ‘истина’ поставили ‘свобода’. Его отвращеніе къ политикамъ происходитъ отъ того, что, по его мннію, они смотрятъ на свободу какъ на что-то вншнее, бездушное, и въ такомъ смысл относятся къ ней.

Оптимистическимъ, такъ сказать, педагогическимъ взглядомъ Ибсена на страданіе преимущественно объясняется рвеніе, съ какимъ онъ преслдовалъ ту мысль, что Норвегія должна была оказать содйствіе Даніи въ борьб изъ-за Шлезвига. Какъ и прочіе скандинавы, онъ, естественно, отправлялся отъ племеннаго родства, отъ данныхъ общаній, отъ права общаній, отъ права Даніи, какъ исходнаго пункта, но его оптимизмъ побуждалъ его считать выгоду подобнаго содйствія вещью второстепенною. На замчаніе: ‘Васъ бы порядкомъ поколотили!’, онъ отвчалъ однажды: ‘Конечно. Но что за бда? Мы приняли бы участіе въ движеніи, стало бы принадлежать къ Европ. Только бы не оставаться въ сторон!’

Ничего нтъ удивительнаго въ тонъ, что при таимъ воззрніяхъ Генрикъ Ибсенъ не чувствовалъ никакого воодушевленія, когда Римъ былъ занятъ итальянскими войсками. Онъ писалъ съ забавною досадой:

‘И такъ, Римъ, все-таки, отняли у насъ, людей, и отдали политикамъ! Куда намъ теперь дваться? Римъ былъ единственнымъ священнымъ мстомъ въ Европ, единственнымъ мстомъ, которое наслаждалось истинною свободой, свободой отъ политической свободотправніи… А чудное стремленіе къ свобод — и оно теперь миновало, да, я во всякомъ случа долженъ сказать: единственное, что я люблю въ свобод, это борьбу изъ-за .нея, о пользованія ею я не забочусь…’

Мн кажется, это отношеніе къ политик иметъ дв стороны: отчасти старое романтическое воспоминаніе — отвращеніе къ утилитарности, общее романтическимъ школамъ всхъ странъ, отчасти же нчто личное и своеобразное: вру въ силу единичнаго человка и влеченіе къ радикальнымъ дилеммамъ. Человкъ, формулировавшій въ Бранд слдующій лозунгъ: ‘Все или ничего!’ — не можетъ охотно внимать паролю политическаго практика: ‘Каждый день понемножку впередъ’. Въ силу всхъ природныхъ свойствъ Ибсена, парламенты должны возбуждать въ немъ негодованіе. Онъ вритъ въ индивидуумъ, въ отдльную, великую личность: единичный человкъ можетъ все совершить — и только какъ единичный. Такая корпорація, какъ парламентъ, представляется ему собраніемъ ораторовъ и диллетантовъ, что, естественно, не исключаетъ для него возможности питать большое уваженіе къ единичному члену парламента, какъ къ таковому.

Поэтому Ибсенъ вчно потшается, когда читаетъ въ газет: ‘и затмъ назначили коммиссію’, иди: ‘тогда основали общество’. Онъ видитъ признакъ современнаго безсилія въ томъ, что, какъ скоро кому-нибудь приходитъ желаніе осуществить такое-то дло или такой-то планъ, первая мысль его устремляется на основаніе общества или созывъ коммиссіи. Подумайте только объ язвительномъ смх, раздающемся въ Союз молодежи.

Я полагаю, что Ибсенъ, въ глубин души своей, доводитъ индивидуализмъ до такой крайности, о которой нельзя получить понятія изъ однихъ произведеній его. По этому вопросу онъ идетъ даже дале Сёрена Киркегора, котораго вообще сильно напоминаетъ въ этомъ отношеніи. Ибсенъ, напримръ, страстный противникъ современной милитарной государственной идеи. Не въ томъ смысл, что онъ желаетъ образованія мелкихъ государствъ. Никто не можетъ боле его страшиться тиранніи, которую они проявляютъ въ своей дятельности, и мелочности, которую ведутъ за собой. Немногіе поэтому такъ горячо возвышали голосъ въ пользу того, чтобы три сверныхъ государства послдовали примру Италіи и Германіи и соединились бы въ одно политическое цлое. Самая замчательная изъ его историческихъ драмъ — Претенденты на корону — иметъ своей исключительною темой подобную историческую идею сліянія. Ибсенъ въ этомъ отношеніи заходитъ такъ далеко, что, по моему мннію, упускаетъ изъ вида т опасности, которымъ политическое стремленіе къ единству можетъ подвергнуть многосторонность и разнообразіе духовной жизни. Италія достигла своего высшаго расцвта съ точки зрнія искусства въ то время, когда Сіенна и Флоренція обозначали два различныхъ міра, а Германія никогда не стояла выше въ умственномъ отношеніи, чмъ въ ту эпоху, когда Кёнигсбергъ и Веймаръ были центрами. Но, несмотря на увлеченіе Ибсена единствомъ, его поэтическому воображенію грезится такое время, когда государственное могущество будетъ приносить гораздо большую мру индивидуальной и общественной свободы, когда, слдовательно, перестанутъ существовать государства, подобныя тмъ, какія мы имемъ теперь. Хотя Ибсенъ мало читаетъ и для пониманія настоящаго не особенно руководствуется книгами, все же мн часто казалось, что онъ состоитъ какъ бы въ тайномъ соглашеніи съ идеями вка, находившимися въ період броженія и всхода. Въ одномъ частномъ случа у меня осталось даже положительное впечатлніе того, что мысли, зарождавшіяся въ исторіи, занимали его и, такъ сказать, мучили. Непосредственно по окончаніи франко-германской войны, въ такое время, когда вс сердца были поглощены этимъ, событіемъ, и мысль о чемъ-либо врод коммуны въ Париж, вроятно, не мелькала ни въ одномъ сверномъ ум, Ибсенъ представилъ мн, въ смысл политическихъ идеаловъ, положенія и идеи, хотя, какъ мн показалось, и не ясно продуманныя въ своемъ существ, но несомннно имвшія тсную связь съ тми, которыя, черезъ какой-нибудь мсяцъ посл этого, пробились наружу въ сильно искаженной форм, будучи провозглашены парижскою коммуной. По поводу того, что мы расходились во взглядахъ на свободу и политику, Ибсенъ писалъ (17 февраля 1871 г.): ‘Борьба за свободу есть ничто иное, какъ постоянное, живое усвоеніе идеи о свобод. Кто обладаетъ свободой не какъ цлью своего стремленія, тотъ обладаетъ ею въ мертвомъ и бездушномъ состояніи, ибо понятію о свобод присуще именно то, что, пока мы стараемся усвоить ее, она все боле и боле расширяется. Поэтому, если кто-нибудь останавливается во время борьбы и восклицаетъ: ‘Теперь я овладлъ ею!’ — то этимъ самымъ онъ доказываетъ, что онъ утратилъ ее. Но эта мертвая остановка на извстной данной степени свободы есть какъ разъ нчто характеристическое для нашихъ государствъ, и о такомъ-то состояніи сказалъ я, что въ немъ нтъ ничего хорошаго. Да, конечно, обладать избирательнымъ правомъ, правомъ опредлять подати и т. д. можетъ быть благомъ, во кто тутъ выигрываетъ? Гражданинъ, а не личность. Но для личности нтъ ровно никакой разумной необходимости быть гражданиномъ. Напротивъ. Государство — гибель личности. Чмъ куплена государственная сила Пруссіи? Исчезновеніемъ личности въ политическомъ и географическомъ понятіи. Келльнеръ — лучшій солдатъ. А съ другой стороны, еврейскій народъ — аристократія человческаго рода. Какъ сохранилъ онъ свои особенности, свою поэзію, несмотря на всю наружную грубость? Благодаря тому, что ему не пришлось тащить за собой государства. Еслибъ онъ остался въ Палестин, то давно бы погибъ подъ гнетомъ своихъ учрежденій, какъ и вс другіе народы. Пошатните понятіе о государств, поставьте добрую волю и духовное родство единственнымъ ршающимъ условіемъ для союза,— это будетъ началомъ свободы, которая можетъ имть нкоторую цну. Намнять форму правленія значитъ только рыться въ подробностяхъ. Немногимъ больше, или немногимъ меньше — все это пустяки!… Государство коренится во времени, оно достигнетъ и высшей точки своей во времени. Боле великія вещи, чмъ оно, падутъ. Всякая религіозная форма падетъ. Ни нравственныя понятія, ни формы искусства не имютъ предъ собою вчности. Многое ли, въ сущности, обязаны мы отстаивать? Кто поручится мн, что дважды два не составляютъ на Юпитер пяти?’

Генрику Ибсену, наврное, не была извстна столь же остроумная, сколько парадоксальная попытка анонимнаго писателя ‘a barrister‘, цлью котораго было именно доказать, какъ легко допустить, что дважды два составляютъ пять на Юпитер, вроятно, онъ не зналъ и того, какое сильное одобреніе встртила бы эта заключительная строчка у Стюарта Милля и всхъ другихъ приверженцевъ радикальнаго эмпиризма, но его умственное направленіе само собою привело его къ универсальному скептицизму, такъ замчательно соединяющемуся у него съ энергическимъ упованіемъ.

Въ своей защит самостоятельнаго величія отдльной личности Ибсенъ доходитъ до того, что становится въ полемическое отношеніе какъ къ государственной иде, такъ и къ понятію объ обществ, Я не увренъ въ томъ, что вполн понимаю его по этому вопросу, я понимаю, что можно, подобно Лоренцу фонъ-Штейну, напримръ, или, посл него, Гнейсту, видть въ исторіи новйшаго времени постоянную борьбу между государствомъ и обществомъ, и, исходя изъ новаго, энергическаго взгляда на государственную идею, относиться къ обществу полемически, но двойной атаки, которую я встрчаю у Ибсена, я не совсмъ понимаю и даже не знаю, чувствуетъ ли онъ, что здсь двойная атака.

Между тмъ, Ибсенъ простираетъ еще дале свои опасенія насчетъ того, что чувство, двигающее личностью, можетъ притупиться, и что она утратитъ свою лучшую собственность. По его мннію, для того, чтобы развить все, что лежитъ въ ея природ, какъ плодотворный задатокъ, личность должна, прежде всего, быть свободной и одинокой, поэтому онъ зорко слдитъ за тми опасностями, которыя въ этомъ отношеніи ведутъ за собой всякая ассоціація, дружба и даже бракъ. Я помню, что онъ отвтъ мн, когда, подъ вліяніемъ унылаго настроенія, которое въ молодости такъ торопишься излить, я высказалъ ему въ одномъ изъ своихъ писемъ, кто у меня мало или совсмъ нтъ друзей. Ибсенъ написалъ (6 нарта 1870 г.):

‘Вы говорите, что у васъ нтъ друзей на родин. Я давно предполагалъ это. Когда стоишь, какъ вы, въ тсномъ личномъ отношеніи къ своей жизненной задач, тогда нельзя, собственно говоря, требовать, чтобъ у насъ остались друзья… Друзья — дорого стбющая роскошь, а когда вкладываешь свой капиталъ въ призваніе или миссію въ здшней жизни, тогда средства не позволяютъ имть друзей. Что имть друзей обходится дорого, это зависитъ, вдь, не отъ того, что мы для нихъ длаемъ, а отъ того, что мы, изъ вниманія къ нимъ, упускаемъ сдлать. Поэтому въ человк глохнетъ много духовныхъ ростковъ. Я испыталъ это, и потому позади меня осталась часть моей жизни, въ теченіе которой я не могъ достичь того, чтобы сдлаться самимъ собою’.

Разв не чувствуется все стремленіе Ибсена къ независимости и его потребность въ одиночеств въ этомъ ироническомъ выраженіи, ‘что имть друзей обходится дорого’, и разв въ приведенныхъ словахъ не заключается объясненіе причины, по которой геніальность Ибсена пробилась наружу относительно поздно? Какъ я утверждалъ выше, онъ, очевидно, началъ свое поприще безъ чрезмрной самоувренности.

И какъ дружба можетъ быть въ извстныхъ условіяхъ препятствіемъ для самостоятельности отдльной личности, точно такъ же и бракъ является помхой съ этой точки зрнія. Поэтому Нора отказывается считать свои обязанности, по отношенію къ мужу и дтямъ, своимъ священнйшимъ долгомъ, у нея есть еще боле священный долгъ къ самой себ. Поэтому отвчаетъ она на слова Гельмера: ‘Ты, прежде всего, супруга и мать!’ такъ: ‘Я думаю, что, прежде всего, я человкъ или, во всякомъ случа, что я должна попытаться сдлаться человкомъ’.

Ибсенъ раздляетъ съ Киркегоромъ убжденіе, что въ каждомъ человк дремлетъ исполинская душа, непреодолимая сила, но у него это убжденіе иметъ иную форму, нежели у Киркегора, для котораго достоинство личности есть достоинство сверхъестественное, тогда какъ Ибсенъ стоитъ на почв человческой. По его воззрнію, человкъ долженъ опираться на самого себя не ради высшихъ силъ, а ради самого себя. И такъ какъ, прежде всего, онъ долженъ быть свободнымъ и цльнымъ, то въ уступкахъ, длаемыхъ свту, Ибсенъ видитъ врага, злое начало.

Здсь встрчаемся мы съ основною мыслью Бранда. Припомните, какъ Брандъ говоритъ:

‘Und doch, aus diesen Seelenstmpfen,

Aus diesen Geistestorsormpfen,

Aas diesen Kpfen, diesen Hnden,

Soll einst ein Ganzes sich vollenden,

Das Gotteswerk, ein Man voll Mark,

Der neue Adam, jung und stark’.

(‘И все же, изъ этихъ обломковъ души, изъ этихъ обрубковъ ума, изъ этихъ годовъ, этихъ рукъ когда-нибудь образуется нчто цлое, Божіе созданіе, человкъ, полный мощи, новый Адамъ, юный и сильный’).

Поэтому ‘все или ничего’ должно сдлаться столь безчеловчнымъ на первый взглядъ лозунгомъ Бранда. Поэтому ‘духъ соглашенія’ представляется ему въ смертный часъ ничмъ инымъ, какъ искупительницей, требующею его мизинца, чтобъ овладть всею рукой его, и поэтому духъ соглашенія снова возвращается въ Peer Gunt, олицетворенный въ ‘горбун’, то-есть въ совокупности всего, что есть въ человк трусливаго, гибкаго, побуждающаго его дйствовать изворотами и окольными путями:

‘Schlag’ dich!

So dumm ist der Krumme nicht!

Er schlgt sich niemals.

Kmpfe, du Wicht!

Der Krumme sucht nicht ein Schwert voll Scharten.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Der grosse Krumme siegt durch Warten’.

(‘Борись! Горбунъ не такъ глупъ! Онъ никогда не борется. Борись, негодяй! Горбунъ не ищетъ зазубреннаго меча… Великій горбунъ побждаетъ посредствомъ выжиданія’).

Вырвать человчество изъ давящихъ объятій ‘горбуна’, овладть духомъ соглашенія, втиснуть его въ гробъ, запечатать послдній и погрузить въ море, въ самую глубь его — вотъ цль, которую иметъ въ виду Ибсенъ, какъ поэтъ. И это отторженіе единичнаго человка отъ соглашенія я отъ ‘горбуна’ — это составляетъ его революцію.

Я спросилъ однажды Ибсена: ‘Есть ли изъ всхъ датскихъ поэтовъ хоть одинъ, которымъ вы сколько-нибудь интересуетесь на настоящей ступени вашего развитія?’ Онъ отвтилъ мн черезъ нсколько минутъ, въ продолженіи которыхъ я тщетно терялся въ догадкахъ: ‘Въ Зеландіи былъ нкогда старикъ, ходившій за плугомъ въ крестьянской одежд и очень зло отзывавшійся о свт и людяхъ, онъ мн довольно-таки-нравился’.

Знаменательно, что Бредаль, тотъ датскій поэтъ, который ближе всхъ сердцу Ибсена, былъ негодующій пессимистъ. Конечно, Бредаль былъ не очень проницательнымъ психологомъ, но все же это былъ умъ, въ паос котораго мы какъ бы слышимъ громъ, предшествующій молніи Ибсена. Бредаль примчаетъ еще только вншнюю, грубую тиранію и лицемріе, между тмъ какъ Ибсенъ отыскиваетъ ихъ въ самыхъ тайныхъ изгибахъ сердца.

Если я назвалъ Ибсена революціонною натурой, то мн едва ли придется оправдываться въ недоразумніи, будто я имлъ при этомъ въ виду натуру, мечтающую о вншнихъ, насильственныхъ переворотахъ. Далеко не такъ, даже совсмъ напротивъ! Ибо одинокій и со. знающій себя одинокимъ, непріязненно настроенный относительно всхъ партій, аристократически неприступный, утонченный, сдержанный, ожидающій ‘приближенія времени въ незапятнанномъ брачномъ одяніи’ {‘Doch mich schreckt der Lrm der Massen,

Will mir nicht vom Schmutz derGassen Mein Gewand bespritzen lassen,

Will im reinen Hochzeitkleide Harren auf den Zukunftstag’.

(‘Но меня путаетъ шумъ червя, я не хочу, чтобъ мое одяніе было обрызгано уличною грязью, хочу въ чистой брачной одежд ожидать грядущаго дня). Письмо изъ воздушнаго шара Ибсена.}, онъ, въ исключительно вншнемъ смысл, скоре всего консервативенъ, хотя представляетъ собою нсколько страннаго консерватора, такъ какъ, вслдствіе радикализма, вслдствіе того, что ничего не ожидаетъ отъ спеціальныхъ реформъ, онъ не хочетъ примкнуть ни къ какой партіи прогресса. Въ своей умственной жизни онъ положительный революціонеръ, но революція, о которой онъ мечтаетъ и на пользу которой работаетъ, есть чисто-внутренняя революція, какъ я изображалъ ее. Отъ вашего вниманія, вроятно, не ускользнули заключительныя слова цитированнаго отрывка изъ письма отъ декабря 1870 г.: ‘Дло въ томъ, чтобы возмутитъ человческій‘. Эти слова запечатллись въ моей памяти, потому что они до нкоторой степени содержатъ въ себ всю поэтическую программу Ибсена — превосходную программу для поэта.

Между тмъ, я отрекся бы отъ самого себя, если бы сказалъ, что воззрніе Ибсена на жизнь содержитъ въ себ, по моему мннію, боле, чмъ сильный элементъ истины. Это такое воззрніе на жизнь, на основаніи котораго можно мыслить и мечтать, но не дйствовать, въ силу котораго нельзя, въ строгомъ смысл, даже прямо высказываться въ мір, какъ онъ есть, потому что уже этимъ самымъ до нкоторой степени поощряешь другихъ къ дйствію, а въ данномъ случа это значитъ вызывать на очень рискованныя предпріятія. Кто изъ-за стремленія къ великимъ, сильнымъ, ршительнымъ переворотамъ смотритъ равнодушно или презрительно на медленныя, мелкія перемны въ ход развитія, на мшкотныя, шагъ за шагомъ совершающіяся улучшенія въ политик, на компромиссы, на которые долженъ идти практикъ, потому что онъ лишь такимъ путемъ можетъ достигнуть частичнаго осуществленія своихъ идей, наконецъ, на ассоціаціи, безъ которыхъ человку, не умющему грубо повелвать, невозможно перенести въ дйствительность ни одной идеи,— тотъ, въ практической жизни, долженъ отказаться отъ мысли шевельнуть хотя бы однимъ пальцемъ, — тотъ, какъ Сёренъ Киркегоръ, какъ Брандъ, навсегда долженъ будетъ ограничиться въ своей дятельности тмъ, что станетъ указывать на зіяющую пропасть. Отважиться съ помощью другихъ на дйствіе, соотвтствующее вожделнной цли, значило бы заставить своихъ послдователей ринуться стремглавъ въ ту страшно-глубокую бездну, которая составляетъ грань между существующимъ и желательнымъ. И даже поэтъ можетъ высказывать столь отвлеченно идеальное воззрніе на жизнь только косвенно, намеками или обиняками, въ драматической форм чрезъ вполн отвтственныхъ дйствующихъ лицъ, слдовательно, со всяческими оговорками относительно самого автора. Это воззрніе на жизнь, слдовательно, обусловливаетъ и ведетъ за собой дуализмъ между теоріей и практикой, между личностью и гражданиномъ, между духовною свободой и тми практическими вольностями, которыя имютъ форму обязательства,— дуализмъ, возможный въ дйствительности только для поэта, живущаго въ изгнаніи, не имющаго никакого дла до государства, общества, политики, партій и реформъ.

Да и самый идеалъ духовной аристократичности, проистекающій изъ этого воззрнія на жизнь, не представляется мн высшимъ идеаломъ. Конечно, выдающійся писатель лучше всего оберегаетъ свое вншнее достоинство, когда не вступаетъ въ рукопашный бой, конечно, аристократично — держаться въ сторон, никогда не вмшиваться въ обыденныя распри, никогда не писать газетныхъ статей. До еще аристократичне, думается мн, поступать такъ, какъ т легитимистскіе генералы, которые явились на службу въ армію Конде простыми солдатами и, не взирая на свои генеральскія эполеты, не считали для себя унизительнымъ сражаться иногда пшими и въ первыхъ рядахъ. Ихъ внутреннее, дйствительное достоинство отъ этого ничуть не пострадало.

III.

Психологическій анализъ проведенъ теперь настолько, что воззрнія этого ума могутъ предстать передъ нами въ томъ освщеніи, какое даютъ ему литературное сознаніе и стремленіе его современниковъ. Я намренно говорю ‘его современниковъ’, а не ‘его народа’, такъ какъ Ибсенъ столь же рзко опредлившійся европейскій умъ, сколько Бьёрнсонъ, вопреки своему космополитическому образованію, націоналенъ. Положеніе, занимаемое поэтомъ передъ современниками — это, точне, то отношеніе, въ которомъ онъ находится къ идеямъ и формамъ своего времени, всякая эпоха иметъ свои идеи, являющіяся въ области искусства въ вид образовъ и идеаловъ.

Идеи происходятъ не отъ поэтовъ: он возникаютъ во время работы мыслителей и изслдователей, он выступаютъ, какъ великія, геніальныя предчувствія отношеній и законовъ дйствительности, он развиваются и принижаютъ извстную форму подъ вліяніемъ естественно-историческихъ опытовъ, историческаго и философскаго изслдованія, он ростутъ, очищаются и крпнутъ въ борьб за и противъ заключающейся въ нихъ истины, пока не развернутъ своихъ крыльевъ, подобно ангеламъ въ Библіи, не сдлаются силами, престолами, господствами и не подчинятъ себ современниковъ.

Производить идеи — это не дло и не призваніе поэтовъ. Но въ то время, какъ идеи выростаютъ и пробиваютъ себ путь, истинные поэты увлекаются ими и становятся на ихъ сторону, какъ соратники ихъ. Они поддаются ихъ обаянію и не могутъ противустоять ему, они понимаютъ, хотя иные изъ нихъ чужды наук. Плохіе поэты — т, которые изъ всхъ свойствъ поэта обладаютъ только унаслдованною или пріобртенною рутиной, не слышатъ гула идей, не слышатъ ихъ трепетанія въ воздух. Гейне говоритъ въ предисловіи къ Gedichte (стихотворенія): ‘Въ то время, какъ я писалъ, мн казалось, будто я слышу надъ головою своей шумъ, похожій на трепетаніе крыльевъ птицы. Когда я разсказалъ объ этомъ своимъ друзьямъ, молодымъ берлинскимъ поэтамъ, они переглянулись съ страннымъ выраженіемъ лица и единогласно уврили меня, что съ ними никогда не случалось ничего подобнаго’. Этотъ шумъ, котораго никогда не слыхали берлинскіе поэты, былъ ничто иное, какъ это самое трепетаніе идей.

Однако, безъ идей ни одинъ поэтъ не можетъ ничего произвести. плохихъ поэтовъ, слдовательно, тоже бываютъ идеи, а именно идеи прошедшаго, и эти идеи, которымъ мастера боле ранняго періода дали превосходное поэтическое выраженіе, они вновь передаютъ въ выраженіяхъ тусклыхъ, вялыхъ. Идеи настоящаго сплошь и рядомъ представляются имъ совершенно ‘непоэтическими’: они считаютъ невозможнымъ извлечь изъ нихъ поэзію.

Но поэтъ, написавшій еще въ своей юности (въ драм Претенденты на корону): ‘Для васъ это невыполнимо, потому что вы можете только повторять старое преданіе, но для меня это такъ же легко, какъ легко орлу разрзать облака’,— этотъ поэтъ никогда не испытывалъ продолжительнаго страха передъ мыслью своего вка. Не одной новой иде далъ онъ плоть и кровь и, воплощая ее, содйствовалъ ея распространенію, не одну современную мысль расширилъ онъ и углубилъ, наполнивъ ее потокомъ собственнаго чувства. Какъ сильно Ибсенъ чувствовалъ необходимость живаго отношенія къ зарождающимся идеямъ, объ этомъ можно догадаться, читая прекрасныя строфы, въ которыхъ клубки нитокъ, сухіе листья и поломанные стебли обвиняютъ Пеера Гинта:

‘Wir sind die Gedanken,

Die du hаttest denken sollen.

Wir strebten nach vollen,’

Bauschenden Chren,

Und mssen hier rollen —

Wer mag uns hren?

Wir sind das Feldgeschrei,

Das du httest verknden sollen,

Im matten Einerlei

Hast du es nicht finden wollen.

Die Werke sind wir.

Die zu eben du sumtest,

Doch geknickt sind vom Wind wir,

Whrend zweifelnd du trumtest’.

(‘Мы — т мысли, которыя должны были занимать твой умъ. Мы стремились къ полнымъ, звучнымъ хорамъ и должны катиться здсь, — кто можетъ насъ услышать?

‘Мы — боевой кликъ, который ты долженъ былъ бы возвстить, среди безцвтнаго однообразія ты не хотлъ найти его.

‘Мы — т дла, которыя ты медлилъ совершить, но насъ сломилъ втеръ, пока ты мечталъ, погруженный въ сомннія’).

Обличительныя слова, которыми, въ минуты ослабленія, поэтъ, быть можетъ, подстрекалъ себя самого, но которыя невозможно представить себ въ форм самообвиненія относительно Пеера Гинта. Бахъ могъ бы жалкій Пееръ Гинтъ когда-либо избрать себ лозунгъ, какъ можетъ онъ упрекать себя въ томъ, что не сдлалъ этого?

Посмотримъ теперь, какія идеи и какіе сюжеты преимущественно наполняютъ сознаніе настоящаго вка. Они распадаются, какъ мн кажется, на слдующія группы:

Во-первыхъ, идеалы и сюжеты, касающіеся религіи, то-есть благоговйнаго отношенія людей въ идеямъ, которыя считаются силами, — въ особенности сюжеты, касающіеся борьбы между тми, кто смотритъ на эти идеи какъ на вншнія силы, и тми, кто смотритъ на нихъ какъ на силы внутреннія.

Вслдъ затмъ такіе сюжеты и идеалы, которые касаются различія между двумя эпохами: прошедшаго и будущаго, стараго и молодаго, или стараго и новаго, въ особенности же борьбы между двумя слдующими одно за другимъ поколніями.

Дале, такіе, которые имютъ отношеніе къ общественнымъ классамъ и ихъ жизненной борьб, къ сословнымъ предразсудкамъ, въ особенности же къ различію между богатыми и бдными, между вліяніемъ и зависимостью.

Наконецъ, цлая группа идей и сюжетовъ, которые касаются противуположности между полами, обоюдныхъ отношеній между мужчиной и женщиной, особенно же экономической, нравственной и умственной эмансипаціи женщины.

Религіозные сюжеты проблемы трактуются, какъ мы видимъ, въ наши дни крайне разнообразно, кота всюду въ современномъ дух. Пробгите въ ум нсколько главныхъ оттнковъ. У величайшаго поэта старшаго поколнія во Франціи, Виктора Гюго, вопреки страстному свободомыслію, чувствуется смутный, пантеистически окрашенный деизмъ, у него еще ощущается вліяніе прошлаго столтія, религія прославляется въ ущербъ религіямъ, любовь, какъ соединяющая сила, восхваляется въ противуположность вр, которая разлучаетъ и разобщаетъ. У наиболе выдающихся поэтовъ слдующаго поколнія, какъ Флоберъ, религія изображается съ научнымъ равнодушіемъ, но всегда съ тневой стороны, для него и для родственныхъ ему по духу писателей это галлюцинація, въ которую врятъ. Величайшій англійскій поэтъ нашего времени, Суинбернъ,— страстный, исполненный поэзіи язычникъ, христіанство, понимаемое, какъ отреченіе отъ природы, для него врагъ, котораго онъ хочетъ побороть. Величайшій изъ новйшихъ итальянскихъ поэтовъ, Леопарди, погрузился въ возвышенный метафизическій пессимизмъ, приводящій къ стоической покорности, Кардуччи, первый изъ находящихся въ живыхъ поэтовъ Италіи, столь же современенъ и еще боле полемиченъ. Въ Германіи лучшіе поэты, какъ Готфридъ Келлеръ, Пауль Гейзе, Фр. Шпильгагенъ, отстаивали въ своихъ произведеніяхъ глубокій атеистическій гуманизмъ.

На свер констелляція была иного рода. Датскіе поэты предшествовавшаго періода вс безъ исключенія преклонялись предъ ортодоксіей, единственный, философски настроенный среди нихъ, I. Л. Гейбергъ, начавшій протестомъ, кончилъ, по крайней мр, судя по вншности, уступками церковному ученію (въ стихотвореніи Богослуженіе), а попытки, сдланныя въ Даніи съ цлью подорвать авторитетъ церкви — жестокія нападки Киркегора на государственную церковь — были направлены не противъ ученія, а противъ его исповдниковъ, поскольку жизнь священниковъ не согласовалась съ ученіемъ. Это положеніе, занятое Киркегоромъ, было до недавняго времени ршающимъ для датско-норвежской изящной литературы. Новйшая поэзія въ Даніи и Норвегіи рдко или никогда не касалась объективной стороны дла, сущности религіи, а обращала почти исключительное вниманіе на сторону субъективную, отъ этого зависитъ чрезвычайное обиліе священническихъ образовъ въ этой литератур какъ до, такъ и посл эмансипаціи писателей отъ ортодоксіи. Священники въ крестьянскихъ разсказахъ Бьёрнсона и Магдалены Торезенъ обозначаютъ положеніе вещей до эмансипаціи, священники въ новйшихъ произведеніяхъ Шандорфа, Киллавда, Ибсена — положеніе вещей посл нея.

Ибсенъ идетъ по слдамъ, проложеннымъ Киркегоромъ. Выросшій, какъ вс сверные люди его поколнія, въ эпоху романтики, сначала онъ проявляетъ неопредленность въ своемъ отношеніи къ религіи. Кром того, въ его природ было двойственное влеченіе, которое должно было подвергнуть его внутреннему разладу: склонность къ мистицизму и столь же стихійная способность къ рзкой, сухой разсудочной дятельности. Мало у кого найдется соединеніе такого почти судорожнаго полета съ такимъ спокойнымъ созерцаніемъ жизненной прозы. Брандъ и Столпы общества такъ различны между собою къ одномъ изъ основныхъ пунктовъ, что могли бы быть написаны двумя различными авторами. Первое произведеніе по своему характеру — чистый мистицизмъ, второе иметъ своимъ сюжетомъ чистую прозу. Тамъ — до крайности экзальтированная, здсь — вполн мщанская мораль.

Ни одинъ человкъ, знакомый съ состояніемъ умовъ на свер, не можетъ сомнваться въ томъ, что Брандъ, произведеніе, положившее основаніе поэтической слав Ибсена, потому лишь возбудилъ такое необычайное вниманіе, что на него смотрли какъ на нчто врод поэтической проповди, какъ на увщательную рчь, на назидательную книгу. Не дйствительныя достоинства этого произведенія импонировали толп и дали поводъ ко множеству изданій,— нтъ, вс устремлялись въ книжныя лавки, чтобы купить Бранда, какъ устремляются въ Церковь, которая пріобрла новаго, строго ревнующаго проповдника. Въ частныхъ отзывахъ Ибсенъ, однако, настоятельно указывалъ на то, что дятельность Бранда въ качеств священника лишь чисто-вншняя, случайная сторона дла. Въ одномъ письм отъ 26 іюня 1869 г. онъ пишетъ:

‘Брандъ былъ ложно истолкованъ, во всякомъ случа, относительно моего намренія… Причина этого ложнаго толкованія, очевидно, та, что Брандъ священникъ, и что вся проблема находится на почв религіи. Я былъ бы въ состояніи точно такъ же построить весь силлогизмъ на скульптор или политик, какъ на священник. Я могъ бы точно такъ же освободиться отъ настроенія, побуждавшаго меня къ творчеству, если бы, вмсто Бранда, взялъ, наприм., Галилея (конечно, съ тмъ измненіемъ, что онъ остался бы непоколебимъ и не допустилъ бы стоянія взяли), даже — кто знаетъ?— еслибъ я родился однимъ столтіемъ позже, я, можетъ быть, совершенно такъ же взялъ бы своею темой васъ и вашу борьбу противъ философія соглашенія Размуса Нильсена. Въ общемъ, въ Бранд больше объективности, чмъ ея находили до сихъ поръ, и этимъ я нсколько горжусь, какъ поэтъ’.

Хотя вообще въ этихъ цитатахъ я тщательно опускалъ все, касающееся личностей, однако, я привожу здсь шутливый намекъ на литературные споры того времени, такъ какъ онъ доказываетъ, что санъ священника далеко не былъ здсь для Ибсена главнымъ дломъ. Дальнйшее доказательство этому даетъ отзывъ въ письм, которое я получилъ отъ Ибсена, когда обдумывалъ введеніе къ своей книг (Основныя теченія). Въ этомъ мст говорится слдующее:

‘Мн кажется, что вы переживаете теперь такой же кризисъ, какой пережилъ я въ т дни, когда собирался писать Бранда, я увренъ, что и вы найдете лкарство, которое изгонитъ болзнь изъ тла. Энергическое творчество — превосходное врачеваніе’.

Какъ видите, по собственному воззрнію поэта, главное значеніе Бранда лежать въ готовности къ самопожертвованію и сил характера, а не въ ученіи. Хотя Ибсенъ, само собою разумется, лучшій, единственный компетентный судья относительно того, что онъ хотлъ сказать своимъ произведеніемъ, но все же, но моему мннію, онъ недостаточно цнитъ силу безсознательнаго чувства, заставившаго его выбрать именно этотъ сюжетъ, а не какой-либо иной, а это безсознательное чувство было, какъ я думаю, его норвежско-романтическое влеченіе къ мистицизму. Но если даже понимать Бранда точь-въ-точь по толкованію Ибсена, то, тмъ не мене, очень легко можетъ представиться параллель съ религіозными образами въ сверной умственной жизни. Датчанамъ должно было казаться, что Ибсенъ имлъ in mente исключительно Кирнегора, такъ какъ, вдь, и этотъ послдній полагалъ все значеніе въ личной искренности. Однако, норвежскіе вольные священники, находившіеся, впрочемъ, подъ вліяніемъ Киркегора, боле способствовали созданію фигуры Бранда, какъ поэтъ далъ мн однажды понять, чмъ какое-либо литературное воздйствіе съ датской стороны.

Въ драм Императоръ и галилеяне вліяніе точки зрнія Киркегора хотя все еще сильно, но уже уменьшается. Хотя и здсь силомромъ истины выставленъ энтузіазмъ мучениковъ, хотя основная психологическая идея пьесы заключается въ томъ, что только то ученіе обладаетъ внутреннею истиной, которое способно производить мучениковъ, однако, къ этому присоединяется проведенный въ полумистическомъ, полусовременномъ дух детерминизмъ, дале — шопенгауэровская вра въ безсознательную неотразимую міровую волю, наконецъ, современное пророчество о смн какъ язычества, такъ и христіанства третьимъ царствомъ, въ которомъ сольются два первыя. Знаменательно для духовнаго облика Ибсена, что въ обихъ пьесахъ, гд онъ излагаетъ религіозные сюжеты, все то, что представляетъ борьбу и стремленіе, безконечно больше выступаетъ, и гораздо лучше удается, нежели изображеніе примиренія и гармонія. ‘Третье царство’ въ драм Императоръ и галилеяне стоитъ такъ же неотчетливо на заднемъ, план, какъ то Deus caritatis, которымъ заканчивается Брандъ.

Сюжеты, касающіеся отношеній между двумя, слдующими одна за другою эпохами или генераціями, или просто отношеній между двумя возрастами,— эти сюжеты, получившіе столь разностороннюю и разнообразную обработку въ новйшихъ произведеніяхъ въ Россіи, Германіи, Даніи и Норвегіи,— занимали также Ибсена: въ первый его періодъ въ Претендентахъ на корону упри переход его ко второму періоду — въ Союз молодежи. Об драмы превосходныя произведенія, но сила той и другой кроется не въ исторической проницательности и по въ историческомъ, безпристрастіи.

Претенденты на корону не настоящая историческая драма. Поэтъ не имлъ намренія дать намъ въ ряд картинъ изъ прошедшаго представленіе о человческой природ, какъ она являлась въ извстныхъ условіяхъ, въ извстное время, онъ исходилъ не изъ исторической точки зрнія, но пользовался историческими событіями только какъ предлогомъ. Задній планъ пьесы принадлежитъ къ среднимъ вкамъ, передній планъ къ современной эпох, такъ какъ Ярль Скуле — современный образъ. Историческій взглядъ привелъ бы къ изображенію Скуле чистокровнымъ аристократомъ, а епископа Николая — фанатическимъ, но честнымъ клерикаломъ. Ибо борьба Скуле съ Гакономъ обозначаетъ въ историческомъ смысл послднюю, неудавшуюся попытку аристократіи ограничить королевскую власть, а борьба епископа — законную, съ точки зрнія духовенства, ненависть къ врагу церкви и узурпатору Сверре и его роду. Вмсто этого, Ибсенъ сдлалъ епископа Николая существомъ безчеловчнымъ, олицетворяющимъ малодушіе, зависть, вчные раздоры въ Норвегіи, а Скуле — честолюбцемъ, который, стремясь къ высочайшей цли, въ то же время, терзается несчастнымъ сомнніемъ въ своемъ прав и призваніи достигнуть ея. Хотя Гаконъ и Скуле противупоставлены одинъ другому, какъ представители двухъ эпохъ, но такъ какъ интересъ поэта къ психологическимъ вопросамъ гораздо сильне его историческаго чутья, то этотъ контрастъ совершенно вытсняется различіемъ между индивидуальными характерами и ихъ отношеніемъ къ одной иде. Гаконъ служитъ выразителемъ ‘королевской идеи’, которая явилась ему первому и которая поглощаетъ его, Скуле представляетъ въ лиц своемъ не какую-либо старинную историческую идею, а только недостатокъ увренности въ собственныхъ силахъ. Онъ похищаетъ королевскую идею Гакона, чтобы посредствомъ ея добыть себ право на престолъ. Это не удается ему, Скальдъ ему объясняетъ, что человкъ не можетъ жить для жизненной задачи другаго, и самъ Скуле признаетъ истину этихъ словъ. Мысль Скальда выражена не совсмъ ясно. Ибо почему ^е могли бы мы жить для чужихъ идей, стараясь усвоить ихъ и превратить въ собственную плоть и кровь, разумется, не похищая ихъ и не выдавая себя за изобртателя? Кража, а не жизнь для чужихъ идей сдлала бы человка несчастнымъ. Это-то и причиняетъ несчастіе Скуле. Но дло въ томъ, что собственная природа Ибсена побуждала его больше интересоваться борьбой, происходящею въ отдльной личности, нежели борьбой между историческими силами. То, что его привлекало въ Скуле, заставило его сдлать послдняго главнымъ лицомъ пьесы, это ‘интересныя свойства’ этого образа, его сложная натура, его воинственный духъ, затмвающій даже въ неправот своей бодрый, увренный въ побд характеръ Гакона, это отчаянная сила въ этомъ великомъ мечтател, который, подобно мечтателю Нуреддину въ знаменитой сказк Эленшлегера, долженъ погибнуть, вопреки страстному желанію овладть волшебною лампой, вопреки тому, что онъ похитилъ дампу Аладдина. Это умъ, который хочетъ подняться выше, чмъ можетъ, и то же самое представленіе видоизмнено въ епископ Никола, великія дарованія котораго погибли въ масс вожделній и желаній, физически или духовно безсильныхъ. Борьба между способностью и стремленіемъ, между волей и возможностью въ душ отдльной личности, это отношеніе, уже намченное въ Катилин и въ Гуннар (Сверный походъ), снова выступаетъ здсь въ отношеніи Скудо къ иде Гакона. Скудо стоитъ предъ королевскою идеей какъ Юліанъ предъ христіанствомъ, смущенный предчувствіемъ силы, противъ которой онъ борется, въ непоправимо-ложномъ положеніи Относительно великой, побдоносной идеи. Психологическій интересъ подавляетъ интересъ историческій.

Отношенія между двумя, слдующими одна за другою генераціями изображены дале въ Союз молодежи, комедіи, представляющей крайне остроумную пародію на стремленія младшаго поколнія и, въ то же время, не допускающей законности этихъ стремленій. Этотъ трудъ нельзя сравнивать съ такими произведеніями, какъ Отцы и дти или Новъ Тургенева, которыя соединяютъ съ большою строгостью къ младшему поколнію безпощадность къ старшему и, тмъ не мене, относятся къ обоимъ съ симпатіей. Пессимизмъ Ибсена вытснилъ здсь симпатію. Единственный почтенный представитель младшаго поколнія въ этой пьес — это докторъ Фельдманнъ, совершенно пассивная натура. Что онъ врачъ, едва ли случайность, дльный врачъ играетъ вообще прекрасную роль въ современной поэзіи, онъ, очевидно, герой времени. Причина этому, вроятно, заключается въ томъ, что онъ можетъ считаться воплощеніемъ строго-современныхъ идей времени, которыя суть: теоретически — наука, касающаяся контрастовъ: ложь и истина, практика — гуманность, касающаяся контрастовъ: счастливый и страждующій, тхъ контрастовъ, которые занимаютъ нашъ вкъ съ психологической и соціальной точекъ зрнія.

Въ драмахъ Шиллера, какъ и въ драмахъ юной Германіи, борьба за политическую и умственную свободу играетъ видную роль. И сословныя ‘неравенства представляютъ одну изъ любимыхъ темъ въ различныхъ нмецкихъ драмахъ изъ боле ранняго періода, но, съ другой стороны, въ прежнія времена поэзію рдко привлекало то, что въ наши дни называютъ ‘соціальною проблемой’. Въ изящной литератур нашего времени соціальный вопросъ постепенно вытснилъ вопросъ политическій съ самаго выдающагося мста. Современная поэзія во многихъ странахъ вдохновляется состраданіемъ къ меньшей братіи, она напоминаетъ боле обезпеченнымъ ихъ обязанности. Этотъ вопросъ не принадлежитъ къ числу тхъ, которые сильно занимали Ибсена, какъ поэта, но, тмъ не мене, онъ нердко касался его. Когда онъ писалъ Катилину, онъ былъ еще слишкомъ неразвитъ, чтобы понимать соціальныя проблемы, но, много лтъ спустя, въ Столпахъ общества онъ направилъ ударъ противъ руководящихъ классовъ въ своею отечеств. Какъ извстно, эта пьеса ршительно не имла соціально-политической тенденціи, но содержащійся въ ней пессимизмъ такъ глубокъ, что тотъ, кто не былъ знакомъ съ положеніемъ ддъ на свер и, въ частности, съ отношеніями поэта къ своей публик, могъ навлечь изъ нея такую тенденцію. Когда эта пьеса была поставлена въ Берлин, многіе зрители (и, какъ я могу уврить, далеко не лишенные сообразительности) впали въ заблужденіе, думая, что она написана соціалистомъ. Я долженъ былъ объяснить нкоторымъ изъ нихъ, что авторъ ея, напротивъ того, любимый (въ то время) поэтъ консервативной партіи въ Норвегіи.

Въ драм Столпы общества, которая иметъ видъ добавленія къ Союзу молодежи, об стороны дла, однако, такъ же мало проявляются, какъ и въ этой послдней комедія. Ибсенъ дйствуетъ здсь, намъ и всюду, односторонностью.

Отношенія между мужемъ и женой — одинъ изъ тхъ вопросовъ, которые всего сильне интересовали его и которые онъ воспринималъ самымъ оригинальнымъ и современнымъ образомъ.

Въ его первыхъ юношескихъ работахъ эти отношенія трактуются еще нсколько традиціонно. Въ произведеніи Праздникъ въ Золунг онъ беретъ тотъ же мотивъ, который поздне былъ развитъ Бьёрнсономъ въ Гульд: положеніе молодаго человка, поставленнаго между боле зрлою женщиной, которую онъ любилъ въ юности, и молодою двушкой, къ которой онъ теперь желалъ бы посвататься, — общечеловческій мотивъ, хотя уже подвергавшійся частымъ варіантамъ. Вслдъ затмъ въ своихъ произведеніяхъ Катилина я Владлица Острота Ибсенъ представляетъ одинъ и тотъ же, нсколько изысканный, но трогательный мотивъ: какъ мужчина, посл дурно проведенной молодости, находитъ себ кару въ любви къ двушк, которая, несмотря на то, что онъ возбудилъ въ ней чувство взаимности, ненавидитъ и проклинаетъ его, потому что онъ обольстилъ и свелъ въ преждевременную могилу ея сестру.

Посл того поэтъ въ Комедіи любви впервые беретъ темой эротическія отношенія въ своемъ отечеств. Очевидно, значительный толчокъ былъ данъ ему тогдашнею сверною литературой. Между тмъ какъ Бьёрнсонъ въ свой первый періодъ поддавался вліянію народныхъ сагъ и сказокъ, Ибсенъ уже съ самой ранней поры испыталъ на себ воздйствіе самыхъ передовыхъ современныхъ умовъ. Въ замысл Комедіи любви есть нчто, напоминающее произведеніе Камиллы Коллетъ Дочери узднаго судьи. Эта смлая книга занимала въ то время вс сверные умы, она направляла ужь очень остроумно, хотя въ мене рельефной форм, вс нападки на обрученія и браки, который проведены въ драм Ибсена боле мужественною и боле твердою рукой. Въ аллегоріяхъ и картинахъ мстами чувствуется вліяніе г-жи Коллетъ. Столь знаменитая въ передач Ибсена чайная аллегорія обязана ей своимъ происхожденіемъ. Въ Дочеряхъ узднаго судьи, о любви говорится:

‘Охраняй же, о, человчество, этотъ первый цвтъ нашей жизни… Слди за его ростомъ и его плодами… Не разрушай легкомысленно нжныхъ лепестковъ, полагая, что боле грубые листья, слдующіе за ними, еще достаточно хороши… Нтъ, они недостаточно хороши! Между этими двумя видами такая же большая разница, какъ между тмъ сортомъ, которымъ довольствуемся мы, простые смертные, и тмъ, который употребляетъ императоръ Небесной имперіи и который только и можетъ назваться настоящимъ чаемъ, его собираютъ самымъ первымъ и онъ такъ тонокъ и нженъ, что его срываютъ въ перчаткахъ, посл того, какъ собиратели вымылись, я думаю, разъ сорокъ’.

У Геприка Ибсена значится:

‘Ахъ, милостивая государыня, каждая, двушка хранитъ въ своемъ сердц свою собственную ‘Небесную имперію’, тамъ начинаютъ всходить тысячи нжныхъ ростковъ, когда падаетъ китайская стна стыдливости’.

И это мсто заканчивается такъ:

‘Но затмъ слдуетъ вторая жатва (об он относятся одна къ другой, какъ конопля къ тонному шелку), которую сгребаютъ вмст съ соромъ и стеблями. Это черный чай. Онъ наполняетъ рывокъ’.

Ибсенъ только боле развилъ эту аллегорію и далъ ей твердую форму стиха.

Какъ извстно, въ Комедіи любви только одно несомннно — насмшка. Эта пьеса содержитъ въ себ сатиру на бракъ, которая внушаетъ одинаково мало симпатіи какъ къ защитникамъ, такъ и къ противникамъ существующаго, и изъ которой невозможно вывести, къ чему направляется въ послдней инстанціи мнніе поэта — къ сохраненію преданія, или же къ ниспроверженію его. Единственно, въ чемъ можно быть увреннымъ, это въ томъ, что онъ смотрлъ мизантропически на обрученія и браки, заключающіеся вокругъ него. Я помню разговоръ съ Ибсеномъ по ново* ду этой комедіи,— разговоръ, касавшійся вообще любви между обрученными. Я сказалъ: ‘Бываютъ больныя картофелины и бываютъ здоровыя’. Ибсенъ отвтилъ: ‘Я боюсь, что мн никогда не приходилось видть здоровыхъ картофелинъ этого сорта’.

Между тмъ, чрезъ сочиненія Ибсена проходитъ все возростающая вра въ женщину и все боле ршительное прославленіе женщины. Порою это прославленіе кажется даже отталкивающимъ по своему доктринёрству, наприм., когда Зодьвейгъ въ Peer Gynt, въ стил традиціонномъ со времени Фауста Гёте и Adam Homo Палуданъ-Мюллера, спасаетъ своею любовью душу возлюбленнаго, въ этомъ случа поистин слишкомъ недостойную, но эта вра въ женщину,— вра, которою Ибсенъ хочетъ какъ бы уравновсить свое презрніе къ мужчин, присутствуетъ всюду и она вызвала рядъ прекрасныхъ и правдивыхъ женскихъ образовъ, какъ Маргрета въ Претендентахъ на корону, обрисованная немногими штрихами съ неувядаемою красотой, или Зельма въ Союз молодежи, представляющая первый эскизъ Норы. Вскор по появленіи этого образа я замтилъ въ одной рецензіи, что онъ не иметъ въ пьес достаточно простора и что Ибсену слдовало бы воспользоваться имъ для совершенно новой драмы. Онъ сдлалъ это въ Нор.

По моему мннію, такъ называемая эмансипація женщины въ современномъ смысл ршительно не привлекала Ибсена и не была ему по душ при начал его поприща. Наоборотъ, Ибсенъ первоначально не питалъ особенной симпатіи къ женщин. Есть писатели, имющіе въ себ сродство съ женскою природой, даже отличающіеся до нкоторой степени женственнымъ складомъ души. Ибсенъ не принадлежитъ къ ихъ числу. Я думаю, что онъ находитъ больше удовольствія въ разговор съ мужчинами, чмъ съ женщинами, и, наврное, онъ проводилъ гораздо меньше времени въ обществ женщинъ, чмъ это обыкновенно длаютъ поэты. Не слдуетъ также думать, что современныя сочиненія о законности измненія въ общественномъ положеніи женщины находили въ немъ восторженнаго читателя. Если я не ошибаюсь, книга Стюарта Милля о женскомъ вопрос очень не нравилась ему, и личность Милля, какъ писателя, не внушала ему симпатіи. Въ особенности утвержденіе или признаніе Милля, что онъ обязанъ своей жен многимъ и лучшимъ въ своихъ сочиненіяхъ, казалось смшнымъ Ибсену при его рзко опредлившемся индивидуализм. ‘Подумайте,— говорилъ онъ, улыбаясь,— что еслибъ мы должны были читать Гегеля или Краузе съ тою мыслью, что мы не знаемъ наврное, кто, въ сущности, передъ нами, г-нъ или г-жа Гегель, г-нъ или г-жа Краузе!’

Я не думаю, чтобъ эта непріязнь къ личности Стюарта Милля была у Ибсена самостоятельнымъ явленіемъ, не имющимъ связи съ его отношеніемъ къ женскому вопросу, Я скоре предполагаю, что въ немъ было зарождавшееся чувство сопротивленія, вызванное или воспитаніемъ, или естественною досадой на каррикатурныя формы женской эмансипаціи, однакожъ, такое чувство сопротивленія, которому было суждено смниться тмъ боле страстнымъ присоединеніемъ. Здсь разсудокъ Ибсена произвелъ превращеніе въ его настроеніи. Онъ, какъ истый поэтъ, способенъ всецло сдлаться органомъ идеи, сначала оставлявшей его равнодушнымъ, если онъ чувствуетъ, что эта идея одна изъ воинственныхъ мыслей вка, имющихъ предъ собой богатое будущее. И если мы прочтемъ послднюю сцену въ Нор, эти реплики, падающія, подобно ударамъ меча,— реплику Гельмера: ‘Никто не жертвуетъ своею честью ради той, которую онъ любитъ’, и отвтъ Норы: ‘Это длали сотни тысячъ женщинъ’,— эти реплики, въ которыхъ между мужемъ и женой, сидящими за столомъ другъ противъ друга, открывается бездна — боле ужасная, тмъ была когда-либо преисподняя въ старыхъ романтическихъ драмахъ,— тогда мы почувствуемъ, что Ибсенъ не только наполнилъ душу свою идеями времени, но что въ своихъ помыслахъ онъ придалъ имъ еще больше величія и еще сильне изощрилъ ихъ, такъ что, посредствомъ своего искусства, заставляетъ ихъ проникать даже въ зачерствлыя сердца. Пьеса произвела могущественное, хотя и ужасающее впечатлніе. Цлыя столтія общество, въ лиц своихъ поэтовъ, смотрло на бракъ, заключенный по любви и не нарушаемый третьимъ лицомъ, какъ на врную пристань, и въ такомъ дух воспвало его. Теперь увидали, что эта пристань полна подводныхъ камней и мелей. И казалось, будто Ибсенъ погасилъ вс маяки.

Затмъ послдовали Привиднія. Снова, какъ и въ, здсь анализируется брачная жизнь, контрастъ брачнаго сойка въ этой послдней пьес. Что составляетъ величіе и изящество драмы, это то, что Ибсенъ такъ многимъ надлилъ мужа. Чего только онъ ни приписываетъ ему! Гельмеръ — вполн почтенный, безупречно честный человкъ, превосходный хозяинъ, ревниво оберегающій свою самостоятельность отъ чужихъ и подчиненныхъ, строгій и нжный отецъ, добросердечный, художественно образованный человкъ и т. д.— и все же, все же жена этого человка была жертвой, а бракъ ихъ — ‘гробомъ повапленнымъ’.

Мужъ въ брачномъ союз, въ который даетъ намъ возможность глубоко заглянуть драма Привиднія, былъ совсмъ противуположнаго склада: грубый, пьяница, безпощадно развратный, но все же онъ настолько обладалъ нердко свойственною необузданнымъ людямъ способностью привлекать сердца мнимымъ добродушіемъ, что его жен было еще возможно скрывать его образъ жизни и не выдавать истиннаго положенія вещей. Уживаясь съ нимъ, отдаваясь ему, она не только приносила ему въ жертву свое личное благополучіе и счастіе, но сдлалась матерью существа, обреченнаго на гибель съ самаго рожденія,— матерью сына, которымъ, при вступленіи въ зрлый возрастъ, овладваютъ смертельное утомленіе, отчаяніе, безуміе, идіотизмъ, — все же та часть общества, представителемъ которой является господинъ пасторъ Мандерсъ, называетъ эту жертву обязанностью ея и ея сына и находитъ, что попытка возстать противъ этого отвратительнаго положенія вещей была бы преступленіемъ.

Въ этомъ паосъ пьесы, и этотъ паосъ ужаснулъ великій сонмъ филистеровъ еще боле, чмъ Нора. На этотъ разъ можно было подумать, что Ибсенъ погасилъ даже звзды. ‘Ни одной свтлой точки!’

Отношенія между мужемъ и женой представлены въ Привидніяхъ съ новой точки зрнія: отвтственность передъ ребенкомъ составляетъ какъ бы ихъ мрило. Драма излагаетъ въ поэтической форм идею наслдственности, она представляетъ, на основаніи того детерминизма, который сталъ теперь послднимъ словомъ современной науки по этому вопросу, сплошь и рядомъ замчающееся предопредленіе судьбы дтей родителями и даетъ этому факту волнующій, наводящій на размышленій фонъ, указывая на тотъ общій фактъ, на который уже намекаетъ заглавіе (Gengangere, привиднія въ смысл французскаго revenants), а именно: на обусловленное наслдственностью сохраненіе чувствъ, а чрезъ это, догматовъ, первоначальныя жизненныя условіи которыхъ вымерли и уступили мсто другимъ, съ которыми эти чувства находится въ противорчіи.

По отношенію въ развитію Ибсена итогъ выборъ сюжета вызываетъ особенный интересъ, потому что здсь поэтъ впервые разомкнулъ передъ нами тотъ кругъ, которымъ индивидуализмъ его обыкновенно обводитъ, какъ кольцомъ, отдльную личность. Въ одномъ письм отъ 1871 г. Ибсенъ написалъ слдующія слова, знаменательныя относительно многаго въ его характер:

‘Въ солидарности я, собственно говоря, никогда не питалъ сильнаго чувства, я только такъ принималъ ее, какъ традиціонный догматъ, и еслибъ имли мужество совершенно выкинуть ее изъ соображеніи, то, можетъ быть, освободились бы отъ балласта, боле всего тяготющаго надъ личностью’.

Теперь, десять лтъ спустя, онъ постигъ значеніе солидарности, теперь онъ настоящимъ образомъ понялъ, что ‘мужество’ не поможетъ пренебречь ею, и что вс мы отъ самаго рожденія солидарно связаны съ лицами и обстоятельствами, которыя намъ не подчиняются. Съ годами Ибсенъ, очевидно, входилъ все въ боле тсное отношеніе къ основнымъ идеямъ времени.

Такъ, мы видимъ, что онъ, который, какъ и вс почти находящіеся теперь въ живыхъ писатели старшаго поколнія, сначала стоялъ по поясъ въ романтическомъ період, высвобождается изъ него, поднимается надъ нимъ и постепенно становится все боле и боле современнымъ, подъ конецъ является самымъ современнымъ среди современныхъ умовъ. Въ этомъ, но моему убжденію, неувядаемая слава Ибсена, я это даетъ его сочиненіямъ неизмнную цну. Ибо современное не то, что мимолетно, оно — пламя самой жизни, жизненная искра, идейная душа вка.

Надо надяться, что неудовольствіе, возбужденное во многихъ сферахъ послднимъ изъ названныхъ иною произведеній Ибсена, и грубая критика, предметомъ которой оно послужило, не повліяютъ задерживающимъ образомъ на его творчество. Въ первое мгновеніе этотъ пріемъ могъ, конечно, произвести на него подавляющее впечатлніе. Онъ писалъ по поводу этого:

‘Когда я думаю, какъ вяло, тяжело и тупо пониманіе на родин, въ Норвегіи, когда обращаю вниманіе на то, какимъ мелкимъ оказывается весь тамошній способъ воззрнія, тогда на него находитъ глубокое уныніе, и мн кажется иной разъ, что я могъ бы немедленно покончить съ своею литературною дятельностью. У насъ, на родин, собственно говоря, совсмъ не нуждаются въ поэтическихъ произведеніяхъ: пробавляются газетой стортинга и Лютеранскимъ Еженедльнымъ Обозрніемъ. И, кром того, существуютъ, вдь, партійныя газеты. У меня нтъ таланта, чтобы быть государственнымъ гражданиномъ, и нтъ таланта, чтобы быть человкомъ ортодоксальнымъ, а если у меня нтъ къ чему-либо таланта, то я и не берусь за это. Для меня свобода — первое и высшее жизненное условіе. У насъ, на родин, не особенно заботятся о свобод, а думаютъ только о вольностяхъ — иные больше, другіе меньше, смотря по точк зрнія партіи. Крайне тягостно дйствуетъ на меня также вся эта неумлость, все то, что разсчитано на простой народъ въ нашихъ публичныхъ преніяхъ. При весьма похвальныхъ усиліяхъ преобразовать нашъ народъ въ демократическое государство, чуть ли не добились того, что сдлали изъ насъ плебейское государство. Аристократичность образа мыслей, повидимому, ослабваетъ на родин’.

Буря, вызванная Привидніями,— произведеніемъ, въ которомъ Ибсенъ выразилъ свою самую мрачную мысль, свои самыя безнадежныя чувства, вскор улеглась я нисколько не повредила поэту, напротивъ того, плохой пріемъ, выпавшій на долю этой трагедіи, былъ ему даже выгоденъ въ томъ отношеніи, что далъ ему ‘мотивъ’ къ его послдней работ Врагъ народа, драм, аллегорически выводящей на сцену вышеупомянутыя событія. Недавно и эта опороченная трагедія, которая не дале, какъ два года тому назадъ была отвергнута королевскими театрами въ Копенгаген и Стокгольм и даже театральною дирекціей въ Христіаніи, была представлена съ громкимъ успхомъ шведскими актерами въ Копенгаген, а вслдъ затмъ эта пьеса завоевала симпатіи публики и въ Стокгольм. Только отечество поэта еще противится постановк на сцену его самой замчательной и самой смлой драмы.

Хорошимъ предзнаменованіемъ для будущихъ произведеній Ибсена является то обстоятельство, что, по мр того, какъ онъ становился все современне, онъ поднимался все выше и выше, какъ художникъ. Идеи новаго времени не приняли у него формы символовъ, не воплотились въ типы. Въ боле молодые годы его влекло къ великимъ идейнымъ образамъ: Бранду, Пееру Гинту и т. д., но замчательно, что его мысли, увеличиваясь количественно, становились все ясне, а его образы все индивидуальне. Техническое совершенство Ибсена въ послднихъ произведеніяхъ возростало съ каждымъ годомъ. Въ Пор онъ превзошелъ технику знаменитйшихъ французскихъ драматурговъ, а въ Привидніяхъ (несмотря на неудовлетворительность мотива, на которомъ основанъ пожаръ въ пріют) обнаружилъ въ драматической сфер такую увренность, такую простоту и утонченность, которыя напоминаютъ античную трагедію временъ Софокла (Oedtpus гех),

Этотъ постоянный прогрессъ зависитъ отъ художнической настойчивости Ибсена, отъ его добросовстнаго прилежанія. Онъ работаетъ чрезвычайно медленно, много разъ передлываетъ свое произведеніе, такъ что, переписанное начисто, оно не представляетъ никакихъ поправокъ, и каждая страница его гладка и тверда, какъ мраморная плита, которой время не можетъ коснуться. Но это непрерывное усовершенствованіе, какъ мы въ томъ убждаемся при боле близкомъ разсмотрніи, зависитъ опять-таки отъ того, что Ибсенъ исключительно поэтъ и никогда не хотлъ быть чмъ-либо инымъ. Конечно, получается впечатлніе холодности и замкнутости, если писатель никогда не увлекается вншнимъ поводомъ, чтобы прибавить что-нибудь отъ себя въ поясненіе, если ни одно изъ совершающихся событій не можетъ побудить его высказать свое мнніе и не можетъ воодушевить его. Единственныя газетныя статьи, написанныя Ибсеномъ за послдніе годы, касались его правъ по отношенію къ его издателямъ или его безправія передъ его переводчиками, но не должно забывать, что эта холодная сдержанность дала ему возможность неуклонно стремиться къ совершенству въ своемъ искусств, какъ къ своей ide fixe, своему идеалу, котораго онъ никогда не терялъ изъ вида, и онъ достигъ его. Трудно вообразить себ большую противуположность, нежели контрастъ, представляемый этимъ поэтомъ, который живетъ на дальнемъ юг, одинокій, отршенный со всхъ сторонъ отъ вншняго міра, и, ничмъ не отвлекаясь отъ своего призванія, создаетъ и тщательно отдлываетъ художественные шедевры, и его великимъ братомъ по духу на свер, который полною, слишкомъ полною горстью сыплетъ въ прессу большія и маленькія статьи по политическимъ, соціальнымъ и религіознымъ вопросамъ, имя котораго всюду на первомъ план, такъ какъ онъ никогда не принимаетъ въ разсчетъ благоразумнаго правила, предписывающаго появляться рдко, заставлять жалть о своемъ отсутствіи,— который пишетъ псни, произноситъ рчи, агитируетъ, здитъ съ одного народнаго собранія на другое и всего лучше чувствуетъ себя тогда, когда стоитъ на ораторской трибун, среди тысячи друзей и сотни враговъ, и своею смлостью и искусствомъ держитъ всю толпу въ напряженіи.

Генрикъ Ибсенъ не иметъ сходства съ какимъ-либо другимъ изъ живущихъ въ настоящее время поэтовъ, и ни одинъ изъ нихъ не оказывалъ на него вліянія. Изъ нмцевъ всего скоре пришлось бы сопоставить его съ серьезными и глубоко-критическими писателями, какъ Отто Лудвигъ или Фридрихъ Геббель, если бы захотли непремнно включить его въ какую-либо европейскую группу. Однакожь, онъ гораздо современне и, какъ поэтъ, гораздо выше ихъ обоихъ. Съ Бьёрнсономъ, чье имя постоянно просится подъ перо всякій разъ, какъ занимаешься Ибсеномъ, онъ иметъ т общія свойства, которыя бываютъ слдствіемъ одного отечества, одного возраста, соревнованія въ обработк сюжетовъ и однороднаго развитія. Союзъ молодежи, написанный Ибсеномъ, далъ Бьёрнсону толчокъ къ сочиненію гражданскихъ драмъ. Когда Бьёрнсонъ написалъ Банкротство, у Ибсена явилось желаніе видоизмнить этотъ сюжетъ въ Столпахъ общества. Бьёрнсонъ разсказывалъ мн, что онъ принужденъ былъ вычеркнуть одно предложеніе въ рукописи къ своей повсти Пыль, потому что оно почти слово въ слово встрчалось въ Привидніяхъ Ибсена, драм, вышедшей въ свтъ во время печатанія повсти. Причина этого лежитъ въ томъ, что оба поэта прошли совершенно параллельный путь развитія. Генрикъ Ибсенъ могъ нсколько ране освободиться отъ древнеисторическихъ, легендарныхъ и фантастическихъ сюжетовъ, чмъ Бьёрнсонъ, такъ какъ, поставленный въ боле независимыя условія, оторванный отъ родины и окруженный все прибывающими волнами современныхъ идей, онъ встрчалъ мене преградъ, которыя могли помшать ему послдовать призыву его эпохи, и въ немъ самомъ было мене наивности и мене піэтизма. Но различіе во времени, въ теченіе котораго оба поэта перешли отъ преимущественно романтическаго къ преимущественно реалистическому отношенію въ своихъ сюжетахъ, ограничивается нсколькими годами и ничтожно сравнительно съ замчательнымъ совпаденіемъ въ раздленіи на періоды ихъ поэтическаго поприща. Мн кажется, что, съ этой точки зрнія, Бьёрнсона и Ибсена можно сравнить съ двумя древнесверными королями — Сигурдомъ и Эйштейномъ, выставляющими другъ передъ другомъ своя заслуги въ знаменитомъ разговор, который передаетъ сказаніе и которымъ, между прочимъ, воспользовался Бьёрнсонъ въ своемъ произведеніи Сигурдъ: одинъ оставался дома и здсь заботился о просвщеніи своего отечества, другой покинулъ родину, скитался по дальнимъ странамъ и своими отважными и трудными похожденіями стяжалъ славу отечеству. У каждаго свои почитатели, у каждаго свои воинственные сподвижники, превозносящіе одного въ ущербъ другому. Но они братья, хотя и были нкоторое время враждующими братьями, и единственное справедливое ршеніе, какъ это и происходитъ въ конц пьесы, заключается въ томъ, чтобы царство было мирно раздлено между ними.

‘Русская Мысль’, кн. IX, 1887

ГЕНРИКЪ ИБСЕНЪ.

Читайте также: