ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПОРТРЕТЫ И КРИТИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ,
СЪ ПРИЛОЖЕНІЕМЪ
автобіографіи Г. Брандеса и его характеристики.
Изданіе журнала ‘Пантеонъ Литературы’.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія Н. А. Лебедева, Невскій просп., д. No 8.
1889.
Когда Генрихъ Ибсенъ отправлялся въ изгнаніе, изъ котораго онъ и до сихъ поръ еще не возвратился, ему было 36 лтъ отъ роду. Онъ покинулъ Норвегію въ мрачномъ, озлобленномъ настроеніи, посл не особенно радостно проведенной молодости. Онъ родился 20-го марта 1828-го года въ небольшомъ норвежскомъ городк Скіен, какъ отецъ его, такъ и мать происходили изъ самыхъ лучшихъ семействъ этого города. Отецъ его, купецъ, велъ жизнь весьма дятельную и отличался замчательнымъ гостепріимствомъ, но въ 1836-мъ году ему пришлось прекратить платежи, и у семейства Ибсеновъ ничего не осталось, кром небольшо и дачи въ окрестностяхъ города. Тамъ оно и поселилось, чмъ почти совершенно прекратились сношенія ихъ съ кружками, къ которымъ они прежде принадлежали. Въ своей повсти ‘Перъ Гинтъ’ Ибсенъ впослдствіи изобразилъ свои собственныя дтскія впечатлнія и воспоминанія, описывая жизнь въ дом богача Іона Гипта.
Юношей Генрихъ Ибсенъ поступилъ ученикомъ въ одну аптеку, преодолвъ немалыя затрудненія, онъ 22 лтъ отъ роду поступилъ въ университетъ. Будучи студентомъ и не имя никакихъ заработковъ, онъ сильно бдствовалъ и ему частенько и подолгу приходилось отказываться отъ обда. Такимъ образомъ, вся его молодость была не что иное, какъ упорная и суровая борьба съ нуждою, даже родительскій домъ не могъ представить ему убжища.
Правда, что подобныя обстоятельства въ такомъ бдномъ демократическомъ обществ, какъ норвежское, имютъ гораздо мене важное значеніе, чмъ гд бы то ни было, къ тому-же Ибсенъ не лишенъ былъ способности юноши и поэта стать выше житейскихъ мелочей, восторгаясь идеями и давая широкую волю своему воображенію, но все же испытанная имъ съ раннихъ лтъ нужда наложила извстный отпечатокъ на его характеръ. Нужда можетъ вызвать подавленность, но она можетъ также вызвать оппозицію, она можетъ сдлать характеръ робкимъ, но можетъ также наложить на него на всю жизнь печать самостоятельности и твердости.
На сосредоточенную въ себ, склонную къ полемик и къ сатир натуру Ибсена, склонную скоре подчинять себ окружающую среду, чмъ домогаться ея расположенія, бдность необходимо должна была дйствовать какъ вызовъ. Этимъ, быть можетъ, объясняется нкоторая щепетильность его, нкоторая погоня за тми вншними отличіями, которыя какъ бы длали его равноправнымъ съ тми общественными классами, изъ которыхъ онъ былъ исключенъ обстоятельствами, но это-же вызывало въ немъ непреодолимое стремленіе полагаться лишь на самого себя и на свои собственныя средства.
Пробывъ нсколько времени издателемъ еженедльной газеты, не имвшей подписчиковъ, онъ съ 1851-го по 1857-й годъ поставлялъ пьесы для небольшого бергенскаго театра, а затмъ состоялъ директоромъ театра въ Христіаніи, который обанкрутился въ 1862-мъ году. Ибсенъ, сдлавшійся впослдствіи человкомъ въ высшей степени положительнымъ и усвоившій себ самый регулярный образъ жизни, въ молодости далеко не отличался подобными качествами, и потому нтъ ничего удивительнаго въ томъ, что относительно него ходили разныя сплетни, находящія особенно благопріятную почву въ маленькихъ центрахъ, гд каждый шагъ человка совершается у всхъ на глазахъ и гд склонны придавать важное значеніе малйшей неправильности въ образ жизни, въ особенности когда дло идетъ о человк, значительно возвышающемся надъ толпой. Въ этотъ періодъ жизни Ибсена съ одной стороны неотступно преслдовали его кредиторы, а съ другой усердно перемывали ему косточки разныя городскія кумушки. Къ этому времени онъ усплъ уже написать не мало прекрасныхъ стихотвореній и не мало своихъ, пользующихся нын такою громкою извстностью, драмъ, въ томъ числ и такихъ, которыя причисляются къ лучшимъ его произведеніямъ, но и т, и другія издавались не въ Копенгаген, какъ то длается теперь по отношенію къ нему и къ лучшимъ норвежскимъ писателямъ, они появлялись въ Норвегіи, и притомъ въ самомъ жалкомъ вншнемъ вид, и даже друзья его оказали имъ довольно холодный пріемъ, причемъ высказывалось мнніе, что авторъ ‘лишенъ идеальной вры и идеальныхъ убжденій’. Ему стало невыносимо пребываніе въ Норвегіи. Присвоенъ полемическомъ и саркастическомъ настроеніи, онъ издалъ въ 1862 году свою ‘Комедію Любви’, соединяющую въ себ протестъ противъ эротики съ довольно пессимистическими взглядами насилу и назначеніе любви. Онъ не стснился высказать здсь свое сомнніе въ томъ, чтобы любовь могла сохранить свой идеальный, мечтательный характеръ и при брачныхъ отношеніяхъ. Онъ не могъ не знать, что общество, съ упорствомъ самосохраненія, требуетъ неизмнности нормальной и здоровой любви, но онъ былъ настолько молодъ и самостоятеленъ, что предпочелъ скоре, соединяя брачными узами свою Швангильдъ съ старымъ и богатымъ буржуа, признать извстныя права за самыми тривіальными взглядами на бракъ, чмъ скрыть свое отрицательное отношеніе къ ходячей догматик любви. Эта пьеса вызвала взрывъ негодованія. Многіе возмутились этими нападками на весь эротическій общественный строй: на обрученія, браки и т. п. Вмсто того, чтобы признать, что ударъ драматурга попалъ мтко, начали длать то, что обыкновенно длается въ подобныхъ случаяхъ: стали копаться въ частной жизни автора, разузнавать его собственныя семейныя отношенія, Ибсенъ какъ-то разъ намекнулъ мн на то. что съ печатными рецензіями на его пьесу онъ еще готовъ-бы былъ примириться, но что личная и устная критика на нее была для него просто невыносима. Даже такое замчательное произведеніе, какъ ‘Претенденты на корону’, появившееся въ 1864-мъ году, не въ состояніи было очистить и поднять имя автора. Сколько мн извстно, критика хотя и не отнеслась къ этой пьес пренебрежительно, но въ то-же время она и не оцнила ея по достоинству, такъ что вещь эта прошла почти незамченной, не думаю, чтобы въ Даніи распространилось боле 20 экземпляровъ ея. Во всякомъ случа, имя поэта стало извстно за предлами Норвегіи только посл появленія его ‘Бранда’.
Къ этимъ субъективнымъ причинамъ, вызвавшимъ неудовольствіе Ибсена, присоединилось еще чувство глубокаго негодованія по поводу образа дйствій Норвегіи во время датско-германской войны. Когда въ 1864 мъ году Швеція и Норвегія отказались помочь Даніи въ борьб ея противъ Пруссіи и Австріи, не смотря на общанія, данныя въ собраніи скандинавскихъ студентовъ и въ скандинавско-патріотической печати, которыя Ибсенъ считалъ обязательными, родина его стала казаться ему вялой, ничтожной и трусливой и до того опротивла ему, что онъ ршился покинуть ее.
Съ этихъ поръ онъ жилъ поперемнно то въ Рим, то въ Дрезден, то въ Мюнхен, и затмъ опять въ Рим, въ Дрезден и Мюнхен онъ прожилъ по 5—6 лтъ. Онъ велъ тихую, правильную семейную жизнь, или, врне сказать, въ рамкахъ семейной жизни онъ создалъ себ свою собственную трудовую жизнь. Правда, онъ встрчался въ общественныхъ мстахъ съ выдающимися людьми тхъ городовъ, въ которыхъ ему доводилось жить, принималъ у себя въ дом прізжихъ скандинавовъ, но все это время онъ жилъ какъ на бивуакахъ среди взятой на прокатъ обстановки, въ теченіе цлыхъ девятнадцати лтъ ему не доводилось садиться за собственный свой столъ или лечь въ собственную кровать. Онъ во все это время никогда не зналъ покоя въ собственномъ смысл этого слова, но мало-по-малу онъ привыкъ чувствовать себя какъ дома и въ этой бездомной обстановк. Когда я видлся съ нимъ въ послдній разъ и спросилъ его, неужели ничего во всей квартир не составляетъ его собственности, онъ указалъ рукой на рядъ картинъ, развшанныхъ по стн: это была единственная его собственность. Даже въ то время, когда онъ усплъ уже пріобрсти извстный достатокъ, онъ не чувствовалъ потребности въ собственномъ угл, а еще мене того — въ поземельной собственности, какъ Бьёрнсонъ. Онъ удалился отъ своего народа и его ничто не связывало ни съ какимъ-либо учрежденіемъ, ни съ какой-либо партіей, даже ни съ какимъ-либо періодическимъ изданіемъ его родины. Онъ былъ совершенно свободенъ, но вмст съ тмъ одинокъ. Вотъ что онъ писалъ:
‘Посылаю привтъ свой издали теб, мой народъ, который поднесъ мн въ глубокой чаш цлительный, но горькій напитокъ, который вдохнулъ силу для борьбы поэту, стоящему уже близко къ могил, на закат дней своихъ, теб, мой народъ, который снарядилъ меня въ долгій путь сандаліями тревоги, котомкой заботъ и посохомъ изгнанія’.
Вс его произведенія, какъ до изгнанія, такъ и во время его, указываютъ на одно и то же настроеніе, вытекающее изъ свойствъ его природы: ему, очевидно, было не по себ и онъ тосковалъ. Эта черта, вполн естественная у человка, оторваннаго отъ родины, сказывается особенно сильно въ тхъ мстахъ произведеній Ибсена, которыя производятъ наибольшее впечатлніе. Въ этомъ отношеніи можно указать на нкоторыя изъ его самыхъ оригинальныхъ, но въ то же время весьма несхожимъ между собою произведеній, какъ напр. на стихотвореніе ‘На горныхъ вершинахъ’, въ которомъ разсказчикъ видитъ съ вершины горы, какъ пожирается пламенемъ хижина его матери, причемъ въ огн погибаетъ и сама обитательница хижины, между тмъ какъ онъ самъ, точно парализованный и лишенный воли, любуется эффектнымъ ночнымъ освщеніемъ, или также на стихотвореніе ‘Изъ моей домашней жизни’, въ которомъ мечты поэта, его крылатыя чада, обращаются въ бгство, какъ только онъ самъ себя увидитъ въ зеркало, съ своими оловянно-съ. рыми глазами, въ застегнутой жилетк и съ войлочными туфлями на ногахъ. Мрачно-поэтична та сцена, въ которой Брандъ вырываетъ изъ рукъ жены своей платьице умершаго ребенка ихъ, или напр. т, гд Брандъ спокойно смотритъ на то, какъ его мать повергается въ адъ и гд Петръ-Гинтъ, напротивъ, видитъ свою мать’ возносящуюся на небо. Не мшаетъ вспомнить то сильное, но тягостное впечатлніе, которое производитъ ‘Нора’ — эта бабочка, которую въ теченіе цлыхъ трехъ дйствій прокалываютъ булавками и наконецъ пригвождаютъ къ доск,— и станетъ очевиднымъ, что основной фонъ произведеній Ибсена, въ сущности, довольно мраченъ. Порою поэтъ доходитъ до ужаснаго, до трагическаго хотя, строго говоря, онъ вовсе не трагикъ. Трагедіи Шиллера или Эленшлегера бываютъ мрачны только мстами, даже авторъ ‘Короля Лира’ и ‘Макбета’ написалъ такія чудесно-гармоничныя вещи какъ ‘Буря’ или ‘Сонъ въ лтнюю ночь’. Но у Ибсена вышеупомянутое настроеніе является основнымъ и сказывается всюду. Оно, понятно, должно было явиться у идеалиста, не перестававшаго стремиться къ высшей, духовной, идеальной красот, оно было неизбжно у ригориста, одареннаго истинно скандинавскимъ темпераментомъ и вынесшаго изъ своего ортодоксальнаго воспитанія и изъ окружавшей его среды наклонность находить жизнь чувствъ безобразной и грховной и не признавать въ дйствительности никакой иной красоты, кром нравственной. Ибсенъ былъ собственно весьма робокъ по природ своей: достаточно было немногихъ единичныхъ разочарованій, для того чтобы заставить его замкнуться въ самомъ себ и затаить въ своемъ сердц подозрительность относительно всего вншняго міра. Онъ, очевидно, вынесъ еще въ ранніе годы много разочарованій въ своей наклонности врить и преклоняться. Несомннно, однимъ изъ самыхъ сильныхъ личныхъ впечатлній его было впечатлніе рдкости, или даже полнаго отсутствія — какъ онъ самъ выражался съ горечью — нравственныхъ идеаловъ въ современномъ ему обществ, и обманувшись въ своихъ поискахъ за душевной красотой, онъ, быть можетъ, находилъ нкоторое облегченіе въ томъ, чтобы всюду, гд можно, разоблачать печальную истину. Воздухъ вокругъ него былъ насыщенъ красивыми словами, вс твердили о вчной любви, о серьезномъ отношеніи къ жизни, о твердости въ вр и о твердости характера, о чисто-норвежскомъ дух (‘немногочисленный, но твердый какъ утесъ народъ’), онъ осматривался вокругъ себя, искалъ — и не находилъ въ дйствительной жизни ничего такого, что соотвтствовало бы подобнымъ словамъ. Такимъ образомъ, именно результатомъ его стремленія къ идеалу явилась своеобразная способность его открывать всюду полную несостоятельность. Онъ чувствовалъ потребность внимательно всматриваться въ мнимо-настоящее, для того чтобы безъ особаго удивленія убдиться въ томъ, что все это вовсе не настоящее. У него вошло въ привычку постукивать пальцемъ все, что походило на мдь, и ему доставляло своего рода меланхолическое удовольствіе убдиться по звуку въ томъ, что это вовсе не мдь. Всюду, гд онъ встрчался съ такъ-называемымъ ‘великимъ’, онъ имлъ обыкновеніе, даже чувствовалъ потребность поставить себ вопросъ,— какъ онъ это сдлалъ, между прочимъ’ въ своемъ ‘Посланіи къ шведской дам’: ‘Дйствительно-ли это великое — велико?’ Отъ его проницательнаго взора не ускользали тотъ эгоизмъ и та фальшь, которые присущи жизни фантазіей (‘Перъ-Гинтъ’), ничтожество, мнящее прикрыть себя громкими фразами о свобод и о прогресс (‘Союзъ юношества’), и вскор основной чертой его музы сдлалось непреодолимое идеальное или моральное недовріе. Послднее заставляло его производить все боле и боле смлыя изслдованія. Ничто не въ состояніи было ни импонировать ему, ни запугать его,— ни то, что въ семейной жизни походило на идиллическое счастіе, ни то. что въ общественной жизни имло подобіе догматической несомннности. И по мр того, какъ изслдованія его становились обстоятельне, увеличивалась неустрашимость, съ которою онъ сообщалъ и разглашалъ результаты ихъ Онъ находилъ какое-то особое удовольствіе раздражать и пугать тхъ, которые были заинтересованы въ томъ, чтобы замазывать общественные недостатки различными эвфемизмами. Какъ, съ одной стороны, онъ находилъ, что слишкомъ много болтаютъ объ идеалахъ, никогда не встрчавшихся въ жизни, такъ, съ другой стороны, онъ сознавалъ все ясне и ясне, и не безъ сильнаго чувства досады, что люди, точно сговорившись, хранили молчаніе относительно самаго полнаго, непоправимаго разрыва съ идеалами, относительно дйствительной, серьезной опасности. Въ такъ называемомъ ‘хорошемъ обществ’ ихъ обходили молчаніемъ, какъ нчто не-реальное, не подлежащее обсужденію, въ поэзіи ихъ замалчивали, какъ нчто нарушающее душевное равновсіе такъ какъ господствовавшая въ то время эстетика предписывала изгонять изъ изящной литературы все рзкое, непримиримое, все, производящее тяжелое впечатлніе. И такимъ-то образомъ Ибсенъ сдлался поэтомъ мрачныхъ сторонъ человческой жизни, этимъ же объясняется и наклонность его отличаться отъ толпы своими рзкими, горькими выраженіями.
Самая наружность Ибсена какъ-бы соотвтствуетъ тмъ основнымъ свойствамъ, которыми отличается его поэзія. Фигура его плотна и нсколько неуклюжа. Выраженіе его лица строгое, почти суровое, саркастическое. Большая голова его какъ-бы обрамлена гривой длинныхъ, густыхъ сдющихъ волосъ. Высокій лобъ его свидтельствуетъ о значительно развитомъ мозг. Губы его сжаты — какъ бы отъ привычки къ постоянному молчанію. Дйствительно, въ сколько-нибудь многолюдномъ обществ Ибсенъ почти никогда не раскрываетъ рта, нсколько разговорчиве, да и то лишь въ весьма незначительной степени, онъ становится въ бесд съ глазуна-глазъ, или въ самомъ тсномъ кружк. Одинъ французъ, которому я однажды въ Рим показалъ бюстъ Ибсена, отозвался о немъ: ‘Выраженіе лица скоре умное, чмъ поэтическое’. Дйствительно, по лицу его видно, что это мыслитель, сатирикъ, но далеко не мечтатель. Однако прекрасныя стихотворенія его, какъ напр. ‘Прочь’ и нкоторыя другія, указываютъ на то, что было время, когда онъ любилъ скакать и на Пегас.
Выраженіе лица его двоякое. Иногда улыбка, добрая, тонкая улыбка какъ-бы оживляетъ надтую на лицо его маску и позволяетъ заглянуть въ глубь души его. Ибсенъ нсколько застнчивъ, что встрчается нердко у сосредоточенныхъ, серьезныхъ людей, но улыбка его въ высшей степени привтлива, и часто взглядъ его или пожатіе руки выражаютъ то, чего онъ не можетъ или не хочетъ облечь въ слова. Къ тому-же онъ иметъ обыкновеніе во время разговора бросать, съ легкой усмшкой, какое-нибудь съ виду безобидное, но подъ-часъ довольно дкое замчаніе, причемъ улыбка смягчаетъ рзкость слова.
Но лицо его способно принять и иное выраженіе: подъ вліяніемъ нетерпнія, гнва, справедливаго негодованія, оно способно принимать выраженіе почти суровое, напоминающее слдующія слова въ его-же прекрасномъ раннемъ стихотвореніи ‘Терье Вигенъ’:
‘Порою взоръ его металъ молніи, точно вылетавшія изъ низко нависшей грозовой тучи, и тогда всякій, увидвъ Терье Вигенъ, боязливо отходилъ въ сторону’.
Это именно и есть то выраженіе, которое чаще всего принимала душа поэта по отношенію къ вншнему міру.
Ибсенъ какъ-бы родился полемистомъ: первое его поэтическое произведеніе ‘Катилина’ было первымъ-же его объявленіемъ войны. Съ тхъ поръ, какъ онъ пришелъ въ зрлый возрастъ, онъ никогда не сомнвался въ томъ, что на одной чашк всовъ стоялъ онъ, а на другой было то, что называется обществомъ, т. е., по понятію Ибсена, вс т, которые боятся правды и стараются замазать соціальные недостатки простою болтовней, и, по его представленію, об эти чашки всовъ находились въ приблизительномъ равновсіи. Въ числ другихъ забавныхъ парадоксовъ, онъ имлъ обыкновеніе утверждать, что въ каждое данное время является лишь извстное количество интеллигенціи, которое затмъ и распредляется въ извстномъ обществ, и притомъ далеко неравномрно: если напр. въ Германіи, въ данное время, нкоторыя отдльныя личности, Шиллеръ и Гёте, напр., были одарены особенно богато, то современники ихъ оказывались тмъ боле глупыми. Мн кажется, что Ибсенъ не далекъ былъ отъ того мннія, что онъ получилъ отъ природы свои способности въ такую эпоху, когда на лицо были лишь очень немногіе, съ которыми ему приходилось длиться общей суммой ихъ. Поэтому-то онъ сознаетъ себя сыномъ извстнаго народа, частью одного цлаго, вожакомъ извстной группы, членомъ извстнаго общества, онъ сознаетъ себя только геніальной личностью, и единственное, во что онъ вритъ и что онъ уважаетъ, — это личность. Въ этой оторванности отъ чего-то цлаго, въ этомъ, такъ сказать, подчеркиваньи своего собственнаго я, кроется нчто, живо напоминающее собою тотъ періодъ скандинавской исторіи, въ который Ибсенъ получилъ свое образованіе. Особенно замтно преобладаніе вліянія Киркетгаарда. Однако у Ибсена эта обособленность носитъ иной, совершенно особенный отпечатокъ, особенно рзко бросающійся въ глаза при сравненіи съ совершенно противоположнымъ литературнымъ характеромъ Бьёрнсона. Для извстной личности весьма важно занимать въ исторіи такое положеніе, при которомъ сама судьба поставила рядомъ съ нею рзкій контрастъ. Нельзя сказать, чтобы для выдающагося человка представляло особое удобство то, что его имя постоянно связывается съ другимъ именемъ, и не только для возвеличенія или для умаленія, но даже просто для сравненія, это положеніе невольныхъ близнецовъ, отъ котораго нельзя отдлаться, въ состояніи раздражать, и при извстныхъ обстоятельствахъ можетъ оказаться вреднымъ. На Ибсен оно, быть можетъ, отразилось тмъ, что довело до крайности его оригинальность, его задушевность, соединенную, однакоже, съ большою скрытностью.
Никто не составитъ себ выгоднаго мннія о толп, если онъ. подобно Ибсену, вритъ въ права и въ способности освобожденной личности, если онъ такъ-же рано, какъ Ибсенъ, всталъ въ враждебныя отношенія къ окружающей его сред. Несомннно, что у Ибсена уже весьма рано выработалось презрніе къ людямъ. Не то, чтобъ онъ уже въ то время имлъ преувеличенно-высокое понятіе о своихъ собственныхъ достоинствахъ, придавалъ самъ себ преувеличенную цну. Это — природа ищущая, спрашивающая, сомнвающаяся. ‘Я большею частью спрашиваю, не мое дло отвчать’,-говоритъ онъ самъ о себ, а подобные люди мало склонны къ самомннію. Не лишено значенія и то, что ему не легко дается отъисканіе подходящей формы и подходящаго стиля, что въ этомъ отношеніи его ‘Катилина’ оставляетъ еще многаго желать, что въ небольшой (ненапечатанной) драм ‘Курганъ’ онъ, очевидно, находился подъ сильнымъ вліяніемъ Эленшлегера,— въ особенности ‘Обтованной и вновь утраченной земли’,— что въ своемъ ‘Поход на Сверъ’ онъ успшно и въ значительныхъ размрахъ пользовался эффектными положеніями, заимствованными изъ сказаній и изъ исторіи, прежде чмъ онъ ршается положиться на самого себя и на выработанную имъ самимъ форму. Въ начал Ибсенъ принадлежалъ скоре къ тмъ натурамъ, которыя скромно вступаютъ въ жизнь и признаютъ превосходство другихъ, до тхъ поръ, пока невзгоды не заставятъ ихъ сознавать свою собственную силу. Но начиная съ этой минуты, подобныя натуры обыкновенно длаются гораздо большими упрямцами, чмъ люди самодовольные по природ, он усвоиваютъ себ привычку взвшивать другихъ людей, которыхъ прежде оцнивали высоко, безъ дальнйшихъ околичностей, какъ бы на особыхъ умственныхъ всахъ, и если эти другіе оказываются слишкомъ легковсными, то они прямо отбрасываются въ сторону.
Ибсенъ находитъ средняго человка мелкимъ, эгоистичнымъ, ничтожнымъ. Онъ смотритъ на него не какъ объективный естествоиспытатель, а какъ моралистъ, и въ качеств моралиста онъ гораздо охотне останавливается на испорченности человка, чмъ на его слпот и неразуміи. Въ глазахъ Флобера человчество порочно потому, что оно глупо, въ глазахъ Ибсена, наоборотъ, оно глупо потому, что порочно. Напр., его Гельмеръ въ теченіе всей пьесы поступаетъ замчательно глупо по отношенію къ жен своей. Когда Нора прощается съ докторомъ Банкомъ, когда возникаетъ мысль о самоубійств, Гельмеръ стоитъ точно въ какомъ-то любовномъ опьяненіи и простираетъ руки, но только самодовольный эгоизмъ длаетъ его такимъ глупымъ.
Ибсенъ находитъ человчество именно испорченнымъ, а не злымъ. Среди афоризмовъ, разсыпанныхъ въ роман Киркетгаарда ‘Или — или’, встрчается одинъ, который какъ нельзя боле годится девизомъ для Ибсена: ‘Пускай другіе жалуются на то, что настоящее время дурно, я же нахожу его только жалкимъ, потому что оно не вдаетъ страстей. Мысли людскія тонки и непрочны, какъ кружево, а сами люди — ничтожны, какъ кружевницы. Ихъ задушевныя мысли слишкомъ ничтожны, для того чтобы быть грховными’. Ничего иного не говоритъ одно изъ дйствующихъ въ ‘Пеер Гинт’ лицъ: оно утверждаетъ, что Пеера Гинта отнюдь не слдуетъ отправлять въ адъ, но что его просто слдуетъ лишь растопить и затмъ вылить въ другую форму, онъ не былъ гршникомъ, такъ какъ ‘для того чтобы быть гршникомъ, нужно быть человкомъ сильнымъ и серьезнымъ’, онъ былъ просто заурядно дурной человкъ. ‘Поэтому-то тебя и слдуетъ растопить, пока ты не превратишься въ безформенную массу’. Въ представленіи Ибсена Пееръ Гинтъ является типическимъ выразителемъ недостатковъ и пороковъ норвежскаго народа. Какъ видно, эти недостатки и пороки внушаютъ Ибсену не столько ужаса, сколько пренебреженія.
Въ такой манер относиться къ современникамъ находятъ себ объясненіе и такія юношескія произведенія Ибсена, въ которыхъ еще недостаточно сильно сказалась его оригинальность какъ поэта. Маргитъ въ ‘Сольгоускомъ праздник’ представляетъ собою такой женскій образъ, который невольно наводитъ на сравненіе съ Рагигильдою въ боле ранней драм Генриха Герца ‘Домъ Свенда Диринга’, тмъ не мене фигура эта отлита изъ совершенно иного металла, чмъ у Герца: она выходитъ боле твердой, суровой, ршительной. Современная двушка, безнадежно-любящая, чувствовала бы себя боле родственной Рагигильд, чмъ Маргит, ибо послдняя является скоре продуктомъ разслабленной эпохи, она лишена мужества и послдовательности страсти, не производитъ впечатлнія цльной фигуры. А для чего Ибсенъ въ своемъ ‘Скандинавскомъ Поход’ возвращается къ мрачному трагизму саги о Вёльзунгахъ? Для того, чтобы противопоставить эту картину дйствительности, чтобы сильне подйствовать на современнаго человка, чтобы пристыдить современное поколніе указаніемъ ему на величіе предковъ, чтобы выставить страсть, которая, разнуздавшись, неуклонно стремится къ цли, не сворачивая ни вправо, ни влво, силу и гордость, не щедрую на слова, молчаливую, но способную дйствовать, терпть и умереть, желзную волю, золотыя сердца, дянія, которыхъ не могли заставить забыть событія: вотъ какое зеркало онъ ставитъ передъ читателемъ!
Я позволю себ охарактеризовать первое проявленіе этого воинственнаго паоса сравненіемъ его съ Катилиной, какимъ онъ представляется гимназисту старшаго класса. Каталина презираетъ и ненавидитъ римское общество, въ которомъ властвуютъ насиліе и корыстолюбіе, въ которомъ власти можно достигнуть только хитростью и интригами, онъ одинъ ршается выступить въ открытую борьбу. Если же прослдить этотъ же воинственный паосъ въ одномъ изъ послднихъ произведеній Ибсена, и притомъ, быть можетъ, въ самомъ замчательномъ,— въ его драм ‘Нора’, то онъ звучитъ не мене сильно, исходя изъ устъ женщины. Когда Нора, эта ласточка, эта блочка, этотъ ребенокъ, въ конц пьесы сосредоточивается на себ и говоритъ: ‘Я постараюсь добраться до того, кто правъ — общество или я’, когда это нжное созданіе ршается поставить себя на одну сторону, а все общество на другую,— тогда чувствуется, что она — родная дочь Ибсена. И наконецъ остановимся на этомъ воинственномъ паос въ еще позднйшемъ проявленіи его, въ отзывахъ жены Альвинга (‘Духи’) относительно ученій современнаго общества: ‘Я желала лишь распутать одинъ узелъ, а когда я его распутала, то весь шовъ распустился. Тогда я убдилась въ томъ, что это была машинная работа’. Здсь, не смотря на значительное разстояніе, отдляющее поэта отъ созданнаго имъ характера, сквозь эти слова слышится вздохъ облегченія по поводу того, что поэту удалось хоть разъ, хотя и косвеннымъ образомъ, высказать послднее свое слово.
Въ Катилин и въ жен Альвинга, въ первомъ геро и въ послдней крупной женской фигур Ибсена, замчается то-же сознаніе одиночества, какъ и въ промежуточныхъ между ними личностяхъ: Фалька, Бранда и Норы, а равно и то-же отчаянное стучаніе лбомъ объ стну. Въ послдней синей комедіи ‘Врагъ народа’ все вертится даже на одной и той же оси,— на сил, кроющейся въ изолированности, и пьеса оканчивается нсколько дидактическимъ парадоксомъ: ‘Наиболе сильный тотъ, кто одинокъ’.
Въ новйшее время эта манера смотрть на міръ и на людей обозначается, какъ извстно, словомъ ‘пессимизмъ’. Но пессимизмъ иметъ много разновидностей и оттнковъ. Подъ нимъ, какъ мы видимъ то у Шопенгауера и Э. Фонъ-Гартмана, можно разумть убжденіе въ томъ, что самая жизнь —зло. что сумма радостей, сравнительно съ суммой страданій, поразительно мала, онъ можетъ также имть конечною цлью доказать ничтожество высшихъ благъ, доказать, какъ нерадостна молодость, какъ безотраденъ трудъ, какъ пусто само по себ удовольствіе и на сколько мы притупляемся отъ повторенія удовольствій,— и все это для того, чтобы проповдывать аскетизмъ, какъ Шопенгауеръ, или борьбу за культурный прогрессъ, какъ Гартманъ, при чемъ, однако, и въ послднемъ случа не обладаемъ убжденіемъ, что всякій культурный прогрессъ влечетъ за собою усиленіе у рода людского чувства неудовлетворенности. Но не таковъ пессимизмъ Ибсена. Онъ также находитъ міръ далекимъ отъ совершенства, но онъ не останавливается на вопрос о томъ, хорошали жизнь. Его штандпунктъ чисто моральный.
Философъ-пессимистъ останавливается на призрачности любви и доказываетъ, какъ ничтожно кроющееся въ ней счастіе, что это счастіе вообще основывается только на самообман, такъ какъ конечная цль ея заключается не въ счастіи отдльной личности, а въ возможно-большемъ совершенств будущаго поколнія. Для Ибсена комедія любви заключается не въ неизбжной эротической иллюзіи — въ его глазахъ только послдняя не подлежитъ критик и она пользуется полной его симпатіей,— а въ ослабленіи характеровъ и въ чуждомъ всякой поэзіи филистерств, которое является неизбжнымъ послдствіемъ гражданскихъ союзовъ, заключенныхъ первоначально изъ эротическихъ побужденій. Предметомъ сатиры для Ибсена, внутреннимъ содержаніемъ его ‘Комедіи любви’, является то, что богословъ, готовившійся въ начал въ миссіонеры, затмъ, сдлавшись женихомъ, опредляется учителемъ въ женское училище. Только однажды, и то какъ будто случайно, онъ высоко поднялся надъ своимъ обычнымъ моральнымъ отношеніемъ къ вопросамъ эротики, не покидая, однако, въ то-же время сатирическаго штандпункта своего, а именно въ стихотвореніи ‘Путаница’,— не только самомъ остроумномъ, но и самомъ глубоко-продуманномъ его стихотвореніи.
Философъ-пессимистъ охотно останавливается на мысли о томъ, что счастіе недостижимо, какъ для отдльнаго человка, такъ и для массы. Онъ особенно сильно подчеркиваетъ то, что наслажденіе ускользаетъ у насъ изъ рукъ, что мы достигаемъ слишкомъ поздно всего того, что мы желаемъ, и что достигнутое далеко не производитъ на насъ того впечатлнія, которое рисовало передъ нами желаніе. Въ извстной Гётевской фраз,— что онъ въ теченіе 75 лтъ не ощущалъ дйствительнаго удовлетворенія даже хотя бы въ продолженіе четырехъ недль, и что за все это время передъ нимъ точно катился камень, для поднятія котораго постоянно приходилось нагибаться,— въ этой фраз философъ-пессимистъ находитъ ршительное доказательство невозможности счастія, ибо какъ можетъ мечтать простой смертный о достиженіи того, чего не удалось достигнуть Гёте, любимцу боговъ и людей? Иное дло Ибсенъ. При всемъ своемъ скептицизм, онъ, собственно, не сомнвается въ возможности счастія. Даже его гонимая судьбой госпожа Альвингъ полагаетъ, что при другихъ условіяхъ жизни она могла бы быть счастливой, она не считаетъ счастіе невозможнымъ даже для ея жалкаго мужа. И Ибсенъ, очевидно, раздляетъ это ея мнніе. Онъ высказываетъ, несомннно, свое собственное убжденіе, отзываясь о полубольшомъ город (Христіаніи), который не можетъ доставить никакихъ радостей, а только удовольствіе, никакой жизненной цли, а только должность, никакого настоящаго дла, а только суетню. Поэтому сама жизнь не есть зло, самое существованіе не безотрадно: нтъ, если изъ жизни исчезаетъ жизнерадостность, то отвтственность за это непремнно должна падать на самого человка, или скоре, въ данномъ случа, на печальное, грубое въ своихъ удовольствіяхъ, наклонное къ ханжеству норвежское общество.
Для философа-пессимиста оптимизмъ является чмъ-то въ род матеріализма. Въ томъ обстоятельств, что оптимизмъ проповдуется на всхъ перекресткахъ, пессимистъ видитъ причину того, что соціальный вопросъ угрожаетъ охватить пожаромъ весь міръ. По его мннію, прежде всего надлежитъ убдить массу въ томъ, что ей нечего ожидать отъ будущаго, такъ какъ онъ полагаетъ, что только пессимистическое признаніе всеобщности страданія можетъ просвтить толпу относительно безцльности ея стремленія. Но подобныхъ взглядовъ мы у Ибсена нигд не встрчаемъ. Всюду, гд бы онъ ни касался общественныхъ вопросовъ, какъ напр. въ своихъ ‘Опорахъ Общества’ и въ другихъ произведеніяхъ, недостатки всегда бываютъ моральнаго свойства, и въ нихъ всегда виноватъ бываетъ самъ человкъ. Цлые слои общества сгнили, цлые ряды общественныхъ свай изъдены червями. Воздухъ въ небольшомъ, замкнутомъ обществ спертъ и нездоровъ, между тмъ какъ боле значительныя общественныя и государственныя группы представляютъ больше простора для крупныхъ длъ. Только сильный порывъ втра извн, только дуновеніе истины и свободы могутъ очистить воздухъ.
Находя міръ дурнымъ, Ибсенъ чувствуетъ не столько состраданія къ людямъ, сколько горечи. Пессимизмъ его — не метафизическаго, а моральнаго свойства, онъ основывается на томъ убжденіи, что существуетъ возможность осуществить идеалы въ дйствительности: словомъ, его пессимизмъ — это пессимизмъ негодованія, отсутствіе же въ немъ состраданія къ инымъ людскимъ невзгодамъ обусловливается тмъ, что онъ убжденъ въ воспитательномъ значеніи страданій: эти мелкіе ничтожные люди могутъ возвыситься только страданіемъ, для этихъ мелкихъ, жалкихъ скандинавскихъ государствъ оздоровленіе возможно при условіи борьбы, неудачъ, пораженій. Онъ, испытавъ самъ, какъ укрпляетъ человка неудача, выпившій самъ горькій, цлебный напитокъ, вритъ въ пользу огорченій, неудачъ, угнетенія. Ясне всего, быть можетъ, это сказывается въ его ‘Кесар и Галилеян’. Ибсенъ смотритъ на Юліана Отступника съ той точки зрнія, что тотъ, преслдуя своихъ христіанскихъ подданныхъ, немало содйствовалъ распространенію и укрпленію христіанства, не давъ ему уснуть и зачахнуть. Въ глазахъ Ибсена всемірно-историческое значеніе Юліана заключается въ слдующемъ: превративъ христіанство изъ религіи придворной и государственной въ религію преслдуемую и угнетаемую, онъ возвратилъ ему первоначальный его характеръ, наложилъ на него отпечатокъ мученичества. На вызовъ христіанъ онъ отвчаетъ суровыми мрами, но эта суровость приводитъ къ неожиданнымъ для него самого результатамъ, его бывшіе школьные товарищи, Григорій Великій, въ начал не ршавшійся на энергическія дйствія и ограничивавшійся тснымъ кругомъ родныхъ и друзей, Василій Великій, въ начал предававшійся изученію свтской философіи на своей вилл, теперь, благодаря преслдованіямъ, ‘мужественно возстаютъ противъ Юліана, аки львы рыкающіе’.
Не подлежитъ сомннію, что не всегда авторъ можетъ высказаться весь въ своихъ произведеніяхъ. Иногда даже его личность производитъ впечатлніе, которое отчасти противорчитъ его твореніямъ. Но относительно Ибсена этого нельзя сказать. На основаніи семнадцати-лтняго знакомства съ нимъ я могу привести немало доказательствъ въ подтвержденіе того, что онъ не рисуется вышеприведенными взглядами своими, не драпируется ими, какъ авторъ. Я попытаюсь иллюстрировать умственную жизнь автора нкоторыми личными его отзывами, брошенными въ разное время въ вид шутки, парадокса или образнаго сравненія, а также нкоторыми письменными его отзывами, на оглашеніе которыхъ Ибсенъ изъявилъ согласіе. Мн кажется, что этимъ путемъ мн удастся живе и врне обрисовать нкоторыя особенности склада его ума, чмъ то было бы возможно на основаніи только его сочиненій.
Когда въ 1870-мъ г. Франція лежала у ногъ Германіи, истекая кровью, Ибсенъ, искренно сочувствовавшій Франціи, былъ однако очень далекъ отъ того, чтобы раздлять господствовавшее въ то время по этому поводу въ скандинавскихъ государствахъ уныніе. Въ то время, какъ почти вс остальные друзья Франціи предавались стованіямъ и сожалніямъ, Ибсенъ писалъ (20-го декабря 1870 г.): ‘…Впрочемъ, выдающееся мсто въ моихъ мысляхъ занимаютъ міровый событія. Прежняя, призрачная Франція разбита въ дребезги, еслибы точно такъ же была разбита и новая, фактическая Пруссія, то мы сразу очутились бы въ начал новой эры. Вотъ-то сильный толчекъ получила бы человческая мысль! Да и пора, давно пора дать ей толчекъ этотъ. Все, чмъ мы жили до сегодняшняго дня, не что иное, какъ крохи, павшія съ большой революціонной трапезы прошлаго столтія, да къ тому же мы уже достаточно долго пережевывали ихъ. Понятія требуютъ новаго содержанія и новаго толкованія. ‘Свобода, братство и равенство теперь уже отнюдь не т же самыя понятія, какъ во времена покойной гильотины. Вотъ этого-то и не хотятъ понять господа политиканы, и потому я ихъ ненавижу. Люди желаютъ только какихъ-то спеціальныхъ революцій, переворотовъ вншнихъ, политическихъ. Но все это только пустяки: прежде всего необходимъ переворотъ самаго ума человческаго’…
Всякій подмтитъ въ этомъ письм не тотъ историческій оптимизмъ, на присутствіе котораго у Ибсена я указалъ выше. Какъ ни мрачно, повидимому, онъ смотритъ на будущность, все же онъ смотритъ съ самыми лучшими надеждами и съ полнйшимъ довріемъ на ту новую жизнь, которая является результатомъ несчастій. Мало того: лишь до тхъ поръ, пока несчастіе, сопровождающее появленіе въ свтъ идеи, держитъ умъ человка въ бодрствующемъ состояніи, идеи эти являются дйствительной силой. Даже зловщій шумъ, производимый падающимъ рзакомъ гильотины, нисколько его не пугаетъ, а напротивъ, составляетъ полнйшую гармонію съ его оптимистическимъ и революціоннымъ міросозерцаніемъ. Въ его глазахъ иметъ цнность не свобода, какъ абстрактное понятіе, а свобода въ вид борьбы, въ вид стремленія куда-то. Лессингъ говаривалъ, что если бы ему предложили на выборъ истину или стремленіе къ истин, онъ избралъ-бы послднее. Ибсенъ могъ-бы подписаться подъ этими словами, съ тмъ только условіемъ, чтобы слово ‘истина’ замнено было словомъ ‘свобода’. Если онъ ненавидитъ политикановъ, то происходитъ это вслдствіе того, что, по его мннію, они относятся къ свобод, какъ къ чему-то вншнему, чисто-формальному.
Оптимистическія, такъ сказать, педагогическія воззрнія Ибсена на страданія объясняютъ главнымъ образомъ то усердіе, съ которымъ онъ проповдывалъ мысль о томъ, что Норвегія обязана помочь Даніи въ борьб съ Германіей изъ-за Шлезвига. Понятно, онъ при этомъ, подобно другимъ скандинавамъ, исходилъ изъ идеи племенного родства, даннаго общанія, наконецъ праваго дла Даніи, поэтому практическая польза подобнаго вмшательства отходила для него на второй планъ. Однажды, на сдланное ему замчаніе: ‘Да вдь нмцы порядкомъ-таки поколотили-бы васъ’,— онъ отвтилъ: ‘Безъ всякаго сомннія. Но все-же мы въ такомъ случа приняли-бы участіе въ общемъ движеніи, выказали-бы принадлежность свою къ Европ. Главное дло въ томъ, чтобы не оставаться совершенно въ сторон’.
Въ 1870-мъ году Ибсенъ не выказалъ ни малйшаго восторга по поводу занятія Рима итальянскими войсками. Вотъ что онъ писалъ по этому поводу:
‘…Итакъ Римъ отняли у насъ, простыхъ смертныхъ, и отдали его господамъ политикамъ! Куда намъ теперь дться? Римъ былъ единственнымъ священнымъ мстомъ Европы, единственнымъ мстомъ, которое пользовалось истинной свободой — свободой отъ тиранніи политической свободы…. И наконецъ, теперь миновало это прекрасное стремленіе къ свобод! Да, я долженъ сознаться: единственное, что я люблю въ свобод,— это борьба изъ-за нея, обладаніе-же ею для меня безразлично’….
Какъ мн кажется, подобное отношеніе къ политик иметъ дв стороны: тутъ мы видимъ, во-первыхъ, отголосокъ старинной романтики,— отвращеніе отъ утилитаризма, составляющее отличительную черту романтическихъ школъ всхъ странъ, а во-вторыхъ, субъективную особенность: вру въ силу единичной личности и наклонность къ радикальнымъ дилеммамъ. Человкъ, провозгласившій своимъ девизомъ: ‘Все или ничего’ (‘Брандъ’), никоимъ образомъ не можетъ принять пароля политика-практика: ‘каждый день по маленькому шажку впередъ’. Этимъ, быть можетъ, и объясняется нерасположеніе Ибсена ко всякаго рода парламентамъ. Онъ вритъ въ личность, въ единую, сильную личность: только единичная личность можетъ достигнуть чего-либо крупнаго. Въ его глазахъ парламентъ является не чмъ инымъ, какъ сборищемъ говоруновъ и диллетантовъ, что, конечно, не мшаетъ ему относиться съ величайшимъ уваженіемъ къ отдльному парламентаристу. На его губахъ неизмнно появлялась ироническая улыбка, когда ему приходилось прочитывать въ газет: ‘И затмъ была избрана коммиссія’, или: ‘И затмъ было образовано общество’. Онъ усматриваетъ признакъ современной дряблости въ томъ, что какъ только кто-нибудь задумаетъ совершить какое-нибудь дло, онъ прежде всего начинаетъ хлопотать объ образованіи для этой цли общества или тамъ какой-либо коммиссіи. Эту особенность онъ очень зло осмиваетъ въ своемъ ‘Союз юношества’.
На мой взглядъ Ибсенъ довелъ свое стремленіе къ индивидуализму до крайности, о которой даже не могутъ дать надлежащаго понятія его печатныя произведенія, въ этомъ отношеніи онъ идетъ даже дальше Зёрена Киркетгаарда, съ которымъ у него много общаго. Такъ, напр., Ибсенъ является убжденнымъ противникомъ государственной идеи въ ея новйшей форм. Не то, чтобъ онъ чувствовалъ слабость къ существованію мелкихъ государственныхъ организмовъ: напротивъ, ему претили тираннія правительствъ такихъ государствъ и неизбжно присущая имъ мелочность. Поэтому онъ не переставалъ выступать горячимъ сторонникомъ той идеи, чтобы три скандинавскія государства послдовали примру Италіи и Германіи и образовали собою одно политическое цлое. Самая лучшая историческая драма его ‘Претенденты на корону’ разработываетъ именно идею о подобномъ слитіи. Въ этомъ отношеніи Ибсенъ заходитъ даже такъ далеко, что, какъ мн кажется, онъ упускаетъ изъ виду т опасности, которыми стремленіе къ политическому единству угрожаетъ разносторонности умственной жизни. Италія, въ художественномъ отношеніи, достигала наибольшаго своего расцвта въ то время, когда Сіена и Флоренція враждовали между собою политически, а Германія въ умственномъ отношеніи никогда не стояла выше, какъ въ то время, когда Кёнигсбергъ и Веймаръ представляли собою отдльные политическіе центры. Но мечтая о политическомъ единств, поэтъ Ибсенъ думаетъ также о такомъ времени, когда государственная власть предоставитъ гораздо больше простора общинной и личной свобод, чмъ теперь, и когда слдовательно уже не будутъ существовать государства въ настоящемъ ихъ вид. Хотя Ибсенъ вообще читалъ немного и не составлялъ себ понятія о современномъ положеніи вещей по книгамъ, мн все-же порою казалось, будто существовало извстное тожество между его идеями и зарождающимися, бродящими идеями нашего вка. Въ одномъ отдльномъ случа я вынесъ даже положительное убжденіе въ томъ, что его занимали и въ извстной мр мучили народившіяся политическія идеи. Тотчасъ-же по окончаніи франко-прусской войны, когда вс умы заняты были этимъ крупнымъ политическимъ событіемъ, но когда ни въ одномъ скандинавскомъ ум не могло еще возникнуть никакого представленія о чемъ-либо подобномъ парижской коммун, Ибсенъ излагалъ, въ разговор со мною, такіе политическіе идеалы, сущность которыхъ, какъ мн казалось, не совсмъ зрло обдумалъ, но которые въ то-же время находились въ близкомъ родств съ идеалами, провозглашенными какой-нибудь мсяцъ спустя парижской коммуной, правда, въ сильно искаженной форм. Въ виду существовавшихъ между нами разногласій относительно свободы и относительно нкоторыхъ политическихъ вопросовъ, Ибсенъ писалъ мн (17-го февраля 1871 года):
‘Вдь борьба за свободу, въ сущности,— не что иное, какъ постоянное, живое усвоеніе себ идеи о свобод. Тотъ, кто пользуется свободой, не стремясь къ этому пользованію, обладаетъ чмъ-то мертвымъ и бездушнымъ, ибо отличительную черту понятія о свобод составляетъ именно то, что пока мы ее ищемъ, желаемъ усвоить ее себ, оно все боле и боле расширяется. Поэтому, если кто остановится во время этой борьбы и скажетъ: ‘Вотъ она!’,— то онъ этимъ самымъ докажетъ только то, что онъ утратилъ ее. А именно эта-то остановка на извстной, данной точк мнимой свободы и составляетъ характеристическую особенность нашего современнаго государственнаго строя, я, съ своей стороны, ни въ какомъ случа не могу одобрить этого. Безъ сомннія, пользованіе избирательнымъ нравомъ, правомъ разршенія пошлинъ, и т. д.— вещь прекрасная. Но кому отъ этого польза? Гражданину, а не отдльной личности. Для отдльной же личности не представляется ни малйшей разумной необходимостью быть гражданиномъ. Напротивъ — государство часто является проклятіемъ для отдльной личности. Какою цною купила Пруссія свою государственную мощь? Цною превращенія личности въ какое-то абстрактное политическое и географическое понятіе, лучшимъ солдатомъ является кельнеръ. А съ другой стороны, возьмемъ европейскій народъ. Благодаря чему онъ, при всей своей наружной грубости, сохранилъ свои особенности, свою поэзію? Благодаря тому, что ему никогда не приходилось влачить за собою государственное ядро. Останься онъ въ Палестин — и онъ давнымъ давно утратилъ бы всякую характеристичность, какъ то случилось съ другими народами… Союзы отдльныхъ личностей непремнно должны быть добровольными, основываться на духовномъ родств, только въ такомъ случа свободные союзы будутъ на что-нибудь годны. Измненіе правительственной формы — это мелочь: немного боле, немного мене — тутъ собственно не о чемъ и толковать. Государство пустило корни свои во времени, во времени же оно раскинетъ и верхушку свою. Исчезнуть и боле крупныя установленія: ни нравственныя понятія, ни художественныя формы не вчны. И кто поручится мн за то, что на планет Юпитеръ дважды два не составляетъ пяти?’.
Когда Ибсенъ писалъ эти строки, ему, очевидно, ничего неизвстно было объ остроумной, но парадоксальной попытк анонимнаго автора, подписывавшагося псевдонимомъ ‘А barrister’, доказать возможность того, что гд-нибудь въ другомъ мір, на Юпитер, дважды два составляетъ пять, онъ, очевидно, и не подозрвалъ того, какъ понравилась бы эта его фраза Стюарту Миллю и другимъ сторонникамъ радикальнаго эмпиризма, онъ пришелъ къ скептицизму совершенно независимо отъ какого либо посторонняго вліянія, причемъ, однако, страннымъ образомъ скептицизмъ его сопряженъ, съ другой стороны, съ глубокой врой. Такъ, напр., онъ влагаетъ въ уста своего Бранда слдующія слова:
‘Я не въ состояніи относиться съ почтеніемъ и съ уваженіемъ ко многимъ поученіямъ, унаслдованныхъ нами отъ отцовъ и ддовъ. Возникли они во времени, и легко можетъ статься, что во времени же они и потонутъ. Все созданное обречено на смерть: то, что не подается молью и червями, все же, согласно міровымъ законамъ, когда-нибудь уступитъ свое мсто новой, еще не народившейся форм’.
Вышеприведенный отрывокъ изъ письма Ибсена составляетъ любопытный комментарій къ этимъ его словамъ, онъ можетъ также служить доказательствомъ, какъ тонко Ибсенъ подмтилъ вянія своего времени, далеко еще не успвшія вполн высказаться, вдь впослдствіи даже и Бисмаркъ какъ-то публично призналъ что въ стремленіяхъ парижской коммуны, при всхъ ея заблужденіяхъ, все же была ‘крупица здраваго смысла’. Ибсенъ писалъ 18-го мая 1871 года:
‘… Ну, не гнусно-ли со стороны парижской коммуны, что она такъ исказила мою государственную теорію, или, врне, мое отсутствіе государственной теоріи? Теперь идея моя дискредитирована надолго, и я затрудняюсь даже проводить ее въ стихахъ. Но все же я глубоко убжденъ въ томъ, что самое ядро здорово и что когда-нибудь идея эта осуществится на практик не въ каррикатурномъ вид…’
Въ своемъ отстаиваніи интересовъ отдльной личности Ибсенъ дошелъ до того, что сталъ относиться полемически къ иде государства и общества. Я не увренъ въ томъ, вполн-ли я его понимаю въ этомъ отношеніи. Я допускаю, что можно усматривать въ новйшей исторіи постоянную борьбу между государствомъ и обществомъ, какъ то длаютъ Лоренцъ фонъ-Штейвъ, а посл него и Гнейстъ, исходя отъ новаго, энергическаго понятія о государственной иде, но для меня не совсмъ ясно, какимъ образомъ можно выступать одновременно и противъ государственной, и противъ общественной идеи, какъ то длаетъ Ибсенъ, если только въ данномъ случа онъ поступаетъ сознательно.
Но въ своемъ отстаиваніи интересовъ отдльной личности Ибсенъ заходитъ еще дальше. По его мннію, личность, для свободнаго развитія всего того, что въ ней кроется ‘in potentia’. должна прежде всего быть свободною и стоять одиноко, поэтому онъ усматриваетъ серьезную опасность во всякомъ сближеніи личности съ другою личностью, хотя бы въ вид товарищества, дружбы и даже брака. Приведу здсь отвтъ Ибсена на одно мое письмо, въ которомъ я, подъ вліяніемъ какихъ то непріятностей, писалъ ему, что у меня нтъ друзей, или, по крайней мр, очень мало ихъ. На это Ибсенъ отвтилъ мн (6-го марта 1870 года):
‘… Вы пишете, что у васъ на родин нтъ друзей. Я всегда въ этомъ былъ увренъ. Человкъ, который, подобно вамъ, не уклонно идетъ къ разъ намченной себ цли жизни, не можетъ имть друзей… Друзья — это дорого-стоющая роскошь, а если кто предназначилъ свой капиталъ для совершенія какого-нибудь дла, которое онъ считаетъ важнымъ, то у него уже не оказывается средствъ на то, чтобы держать себ друзей. Дороговизна друзей обусловливается не тмъ, что для нихъ длаешь, а тмъ, что ради нихъ упускаешь длать. Поэтому многіе умственные зародыши преждевременно погибаютъ. Мн самому приходилось все это продлать, и потому я имю позади себя длинный рядъ годовъ, въ теченіе которыхъ мн не удалось сдлаться самимъ собою…’
Въ этой иронической жалоб на ‘дороговизну друзей’ слышится стремленіе Ибсена къ независимости, и ею же объясняется его наклонность къ одиночеству, быть можетъ, въ этихъ же словахъ его можно также найти объясненіе причины сравнительно-поздняго обнаруженія геніальности Ибсена. Онъ, какъ я замтилъ уже выше, началъ свою карьеру безъ излишней самонадянности.
И подобно тому, какъ, при извстныхъ обстоятельствахъ, дружба можетъ явиться помхой для самостоятельности отдльной личности, такою же помхой можетъ явиться и бракъ. Поэтому-то Нора и отказывается признавать обязанности свои относительно мужа и дтей своихъ самыми священными своими обязанностями, на ней лежитъ еще боле священная обязанность относительно самой себя. Въ виду этого, она и отвчаетъ на слова Гельмера: ‘Ты прежде всего — жена и мать’,— словами: ‘Мн кажется, что я прежде всего человкъ, или что во всякомъ случа мн слдуетъ попытаться сдлаться имъ’.
Ибсенъ раздляетъ убжденіе Киркетгаарда въ томъ, что во всякомъ человк дремлетъ исполинская дума, непреоборимая сила, но онъ выразилъ это убжденіе въ иной форм, чмъ Киркетгаардъ, для котораго цнность личности является чмъ-то сверхъестественнымъ, между тмъ какъ Ибсенъ стоитъ исключительно на почв человческаго. По его мннію, человкъ долженъ опираться не на какія-то высшія силы, а исключительно на самого себя. А такъ какъ онъ прежде всего долженъ быть цленъ и свободенъ, то Ибсенъ усматриваетъ въ уступкахъ, длаемыхъ міру, зло, дурной принципъ. Такова основная мысль и его. ‘Бранда’. Вотъ что, между прочимъ, говоритъ Брандъ:
‘И все же изъ этихъ обломковъ думъ, изъ этихъ обрубковъ ума, изъ этихъ головъ и изъ этихъ рукъ когда-нибудь да должно составиться одно цлое, созданіе Божіе, настоящій человкъ, новый, молодой и сильный Адамъ’.
Поэтому весьма естественно, что девизомъ Бранда, хотя съ перваго взгляда и довольно несимпатичнымъ, становятся слова: ‘Все или ничего’. Поэтому ‘духъ примиренія’, даже въ минуту его смерти, является въ глазахъ его ничмъ инымъ, какъ искусителемъ, требующимъ его мизинецъ, для того, чтобы затмъ овладть всей душой его, поэтому опять и въ ‘Пер Гинт’ этотъ духъ примиренія выставляется чмъ-то трусливымъ, виляющимъ, колебляющимся туда и сюда:
‘Обнажай шпагу?’ — ‘Человкъ осторожный никогда не обнажаетъ шпаги, онъ не на столько глупъ’.— ‘Выходи на открытый бой!’ — ‘Человкъ осторожный никогда не прибгаетъ къ мечу: онъ побждаетъ выжиданіемъ’.
Вырвать родъ людской изъ опасныхъ объятій умренности, схватить и запрятать куда-то далеко духъ примиренія, запереть его въ какой-нибудь сундукъ и забросить ключъ отъ этого сундука въ море, тамъ, гд оно особенно глубоко, — вотъ та цль, которую преслдуетъ Ибсенъ, какъ поэтъ, вотъ та революція, о которой онъ мечтаетъ.
Однажды я спросилъ у Ибсена: ‘Найдется-ли среди всхъ датскихъ поэтовъ хоть одинъ, которымъ вы интересовались-бы на теперешней степени вашего развитія?’ — Немного помолчавъ, Ибсенъ отвтилъ:— ‘Однажды я встртилъ на остров Зеланд стараго крестьянина, шедшаго за своимъ плугомъ и не перестававшаго бранить людей: вотъ онъ-то и симпатиченъ мн’.— Интересно то, что изъ всхъ датскихъ поэтовъ ближе всего Ибсену — Бродаль, тоже своего рода негодующій пессимистъ, хотя и не особенно глубокій психологъ, но все же человкъ, способный негодовать и громить. Бредаль подмчаетъ главнымъ образомъ вншнюю тираннію, грубое лицемріе, между тмъ какъ Ибсенъ заглядываетъ въ самыя далекія складки сердца. Бредаль похожъ на Ибсеновскаго революціоннаго оратора, который ‘наполняетъ весь міръ потоками своего краснорчія’. Самъ же Ибсенъ идетъ дальше: ‘онъ подводитъ мины, разбивающія судно’ {‘Къ моему пріятелю, революціонному оратору: ‘Ты говоришь, что я сдлался консерваторомъ: нтъ, я все еще принадлежу къ прежнему ордену. Я не нахожу удовольствія въ передвиганіи камней, перемните игру — тогда я буду вашъ. Вы заботитесь о потокахъ краснорчія, я же подвожу мины, разбивающія судно’.}.
Если я назвалъ Ибсена натурой революціонною, то отсюда вовсе не слдуетъ, чтобы я разумлъ подъ этими словами человка, мечтающаго о вншнихъ, насильственныхъ переворотахъ. Совершенно наоборотъ! Чувствуя себя одинокимъ, брезгливо относясь ко всмъ партіямъ, сосредоточенный въ себ, сдержанный, выжидая ‘лучшей будущности въ незапятнанной брачной одежд’ {‘Меня пугаетъ шумъ толпы, я не желаю, чтобъ одежду мою забрызгали уличная грязь, я желаю въ чистомъ, брачномъ одяніи ждать лучшей будущности’. (‘Письмо съ воздушнаго шара’).},— онъ, въ буквальномъ смысл, скоре консервативенъ, хотя консерватизмъ его иметъ нсколько странный оттнокъ: будучи радикаломъ, ничего не ожидая отъ частныхъ реформъ, онъ не желаетъ присоединяться ни къ какой прогрессивной партіи. По убжденіямъ своимъ, онъ ршительный революціонеръ, но тареволюція, о которой онъ мечтаетъ и на пользу которой онъ работаетъ,— это именно та внутренняя революція, на которую я указывалъ выше. Я напомню здсь только заключительныя слова вышеупомянутаго письма его, отъ декабря 1870-го года: ‘дло прежде всего о революціи въ ум человческомъ’. Я отлично запомнилъ эти слова, такъ какъ въ нихъ заключается, такъ сказать, вся творческая программа Ибсена, — прекрасная программа для поэта.
Я однако не ршусь сказать, чтобы на мой взглядъ міровоззрніе Ибсена заключало въ себ что-либо иное, кром здоровой, элементарной правды. Это такое міровоззрніе, на основаніи котораго можно мыслить и писать, но не дйствовать, строго говоря, его нельзя даже прямо высказывать при существующихъ условіяхъ общежитія, такъ какъ этимъ какъ-бы приглашаешь другихъ дйствовать, что въ данномъ случа, было бы дломъ довольно рискованнымъ. Отъ всякой практической дятельности приходится безусловно отказаться тому, кто, стремясь къ крупнымъ, ршительнымъ, всестороннимъ переворотамъ, равнодушно или презрительно взираетъ на медленныя, незначительныя измненія въ ход развитія, на постепенныя, совершающіяся шагъ за шагомъ политическія усовершенствованія, на компромиссы, съ которыми приходится мириться политическому дятелю, потому что только этимъ путемъ онъ можетъ разсчитывать на частичное осуществленіе своихъ идеаловъ, наконецъ, на всякіе товарищескіе союзы, безъ которыхъ тотъ, кто не уметъ повелвать, не въ состояніи будетъ провести въ дйствительную жизнь хотя-бы одну изъ своихъ мыслей. Такой человкъ, подобно Бранду и Киркетгаарду, никогда не будетъ въ состояніи длать что-либо другое, какъ указывать на разверзтую бездну, отдляющую дйствительность, среди которой мы живемъ, отъ идеала. Предпринимать что-либо, въ видахъ достиженія желанной цли, при помощи другихъ, значило бы заставлять свою свиту перепрыгивать черезъ бездонную пропасть, отдляющую дйствительно существующее отъ желательнаго, и тмъ принимать на себя страшную отвтственность. Даже, и поэтъ можетъ высказывать подобное міровоззрніе лишь косвеннымъ образомъ, намеками, иносказательно, въ драматической форм, влагая извстныя мысли въ уста дйствующихъ лицъ, за каждое слово которыхъ авторъ не песетъ личной отвтственности. Само собою разумется, что только усердные не по разуму противники могли придать серьозное значеніе шутк автора о подведеніи мины подъ корабль и вывести отсюда заключеніе о кровожадности автора. Подобное міровоззрніе заключаетъ въ себ извстную раздвоенность между теоріей и практикой, между личностью и граждани немъ, между духовной свободой и тми видами практической свободы. которые имютъ форму обязательствъ,— раздвоенность, которая можетъ быть проведена въ дйствительность лишь поэтомъ живущимъ въ изгнаніи, которому нтъ ни малйшаго дла до государства, общества, политики, партій и реформъ.
Идеалъ умственной аристократичности, являющійся результатомъ подобнаго міровоззрнія, представляется мн не особенно высокимъ. Безъ сомннія, выдающійся писатель врне всего поддержитъ свое достоинство, если онъ не станетъ кидаться въ рукопашную схватку, безъ сомннія, въ высшей степени прилично держаться въ сторон, не вмшиваться въ житейскія дрязги, не выступать ни съ какими газетными статьями. Но еще приличне, на мой взглядъ, поступали т генералы-легитимисты, которые записывались на службу въ армію Конде въ качеств простыхъ рядовыхъ и которые, не смотря на свои генеральскія эполеты, не брезгали сражаться въ пшемъ строю, и притомъ въ первыхъ рядахъ его. Они вслдствіе этого ни мало не утрачивали своего внутренняго, настоящаго достоинства.
Психологическій анализъ доведенъ у Ибсена до того, что для насъ становится совершенно понятною исходная точка его, обусловленная литературными наклонностями и стремленіями его современниковъ. Я нарочно говорю ‘его современниковъ’, а не ‘его народа’, ибо Ибсенъ на столько-же европеецъ, насколько Бьёрнсонъ, не смотря на его космополитическое образованіе, націоналенъ. Отношеніе поэта къ его современникамъ даетъ намъ врное мрило отношенія его къ современнымъ ему идеямъ и формамъ, вдь каждая эпоха иметъ свои идеи, которыя въ области искусства выступаютъ въ вид образовъ и идеаловъ.
Идеи эти рождаются не у поэтовъ, а являются результатомъ трудовъ мыслителей и изслдователей, он зарождаются въ вид геніальныхъ предположеній объ отношеніяхъ и законахъ дйствительности, он развиваются и принимаютъ извстныя формы, благо даря естественно-историческимъ опытамъ, историческимъ и философскимъ изслдованіямъ, он растутъ, очищаются и крпнутъ въ борьб за истину и противъ нея, до тхъ поръ, пока он, подобно библейскимъ ангеламъ, не распустятъ своихъ крыльевъ, сдлаются силою и начинаютъ властвовать надъ современниками.
Вызывать идеи — это не дло и не призваніе поэта, но истинные поэты, во время роста идей и борьбы за нихъ, невольно увлекаются извстными идеями и вступаютъ въ бой изъ-за нихъ. Они не въ состояніи оставаться въ сторон, они понимаютъ ихъ, никогда спеціально ими не занимавшись. Плохіе поэты, усвоившіе себ только рутину поэзіи, не слышатъ глухого шума, производимаго идеями, старающимися прорыться на свтъ Божій, или шелеста въ воздух ихъ крыльевъ. Гейне говоритъ въ предисловіи къ своимъ ‘Новымъ Стихотвореніямъ’: ‘Во время писанія мн казалось, будто я слышалъ надъ головой моей шелестъ, происходившій точно отъ взмаха крыльевъ птицы. Когда я сталъ разсказывать о томъ моимъ пріятелямъ, молодымъ берлинскимъ поэтамъ, они переглянулись между собою, состроили странныя мины и стали уврять меня, что съ ними ничего подобнаго не случалось’. Вотъ этотъ-то шелестъ, котораго никогда не слыхали берлинскіе поэты, и было хлопаніе крыльями идей.
Но безъ идей ни одинъ поэтъ не можетъ ничего создать. Поэтому даже и у плохихъ поэтовъ встрчаются идеи, но идеи устарлыя, т самыя, которыя поэты боле раннихъ періодовъ умли облекать въ прекрасныя, поэтическія формы, но которыя они умли передавать лишь въ вялыхъ, дряблыхъ формахъ Современныя идеи по большей части представляются имъ совершенно ‘непоэтичными’, и они считаютъ невозможнымъ пользоваться ими для своихъ произведеній.
Но иначе долженъ былъ относиться къ современнымъ идеямъ поэтъ, который еще въ юности (въ своихъ ‘Претендентахъ на корону’) написалъ слдующую замчательную фразу: ‘Для васъ это невыполнимо, такъ какъ вы способны лишь повторять старую, легко забываемую сказку, но для меня это такъ-же легко, какъ для орла проносится сквозь облака. Онъ облекъ въ плоть и кровь не одну новую идею и, воплощая ее, онъ содйствовалъ ея распространенію, не одну современную мысль онъ расширилъ и придалъ ей силу, оросивъ ее живительной влагой чувства. Насколько сильно Ибсенъ сознавалъ необходимость живого отношенія къ зарождающимся идеямъ, видно изъ тхъ прекрасныхъ строфъ его, въ которыхъ сухіе листья и поломанные стебли упрекаютъ Пера Гинта:
‘Мы — т самыя мысли, которыя ты долженъ былъ продумать… Мы желали составить изъ себя полный, стройный хоръ, а теперь намъ приходится катиться по земл и никто не желаетъ насъ выслушать. Мы — тотъ боевой кличъ, который теб слдовало кликнуть, но ты не съумлъ подслушать его среди однообразія существованія… Мы — т дянія, которыя ты замедлилъ совершить, но пока ты раздумывалъ и колебался, насъ сорвалъ и развялъ втеръ’.
Этими обвиненіями поэтъ, быть можетъ, желалъ самъ себя пришпорить въ эпоху всеобщей дряблости, во всякомъ случа, это правдоподобне, чмъ видть въ нихъ самообвиненіе Пера Гинта. Такой ничтожный человкъ, какъ Перъ, никогда не былъ-бы въ состояніи поставить себ подобную задачу, никогда не могъ-бы упрекать себя въ томъ, что не сдлалъ этого.
Посмотримъ теперь, какіе вопросы и идеи занимали преимущественно эпоху творчества Ибсена. По моему мннію, они распадаются на дв группы:
Во-первыхъ, вопросы и идеалы, касающіеся религіи, въ особенности разногласій между тми, которые видятъ въ послдней лишь вншнюю, и тми, которые видятъ въ ней внутреннюю силу. Во-вторыхъ, вопросы и идеалы, въ которыхъ сказывается различіе между двумя эпохами: между прошедшимъ и будущимъ, между стариной и новизной,— въ особенности-же сказывается борьба между двумя непосредственно-слдующими другъ за другомъ поколніями. Въ-третьихъ, вопросы и идеалы, касающіеся отдльныхъ классовъ общества и взаимной ихъ борьбы изъ-за жизни, сословныхъ предразсудковъ, общественнаго положенія и соціальной зависимости. И наконецъ, цлая группа идей и вопросовъ, касающихся различія половъ, взаимныхъ и эротическихъ, и общественныхъ отношеній между мужчиной и женщиной, въ особенности же экономической, нравственной и умственной эмансипаціи женщинъ.
Отношеніе къ вопросамъ реліознымъ въ наши дни весьма разнообразно. У величайшаго поэта, боле стараго поколнія, Виктора Гюго, сказывается, несмотря на страстное свободомысліе, извстнаго рода деизмъ, съ пантеистической подкладкой, въ немъ замчается еще вліяніе прошлаго столтія, ‘религія’ прославляется насчетъ ‘религій любовь, какъ соединяющая сила, превозносится въ противоположность вр, которая разъединяетъ. У выдающихся поэтовъ послдующаго поколнія, какъ напримръ у Флобера, мы видимъ уже иное, боле холодное отношеніе къ религіи, у него рзче выступаютъ тневыя стороны, онъ относится къ ней боле разсудочно. Величайшій современный англійскій поэтъ — свободный мыслитель, съ оттнкомъ страстности, онъ догмату противопоставляетъ природу и за послднюю ломаетъ копья. Величайшій изъ новйшихъ итальянскихъ поэтовъ, Леопарди, погрузился въ возвышенный, метафизическій пессимизмъ, приведшій его къ стоической покорности существующему, у Кардуччи, величайшаго изъ остающихся еще въ живыхъ итальянскихъ поэтовъ, сильно развита, кром поэтической жилки, и полемическая. Въ Германіи многіе изъ самыхъ выдающихся новйшихъ поэтовъ, какъ напримръ Готфридъ Келлеръ, Гейзе, Шпильгагенъ, проповдывали въ своихъ произведеніяхъ гуманизмъ, какъ противоположность деизму.
Въ скандинавскихъ государствахъ мы видимъ нчто иное Датскіе поэты предшествовавшаго періода вс, безъ исключенія, были ортодоксальны, даже I. Л. Гейбергъ, въ начал протестовавшій и придерживавшійся философскаго направленія, кончилъ тмъ, что сдлалъ уступки господствующимъ взглядамъ, по крайней мр вншнимъ образомъ, поэты, выступавшіе противъ этого ортодоксальнаго направленія,— какъ напримръ Киркетгаардъ,— не думали направлять свои удары противъ самого ученія, а противъ личностей представителей его, доказывая, что жизнь пасторовъ вовсе не соотвтствуетъ христіанскому ученію. Такое направленіе, данное Киркетгаардомъ, и до сихъ поръ еще сказывается въ датско-норвежской изящной литератур. Новйшіе поэты Даніи и Норвегіи почти никогда не касаются объективной стороны дла, сущности религіи, а почти исключительно субъективной стороны Этимъ и объясняется масса фигуръ изъ духовнаго званія, выводимыхъ въ этой литератур, хотя авторы были столь же чужды ортодоксальности, какъ и предшественники ихъ. Пасторы въ разсказахъ изъ крестьянской жизни Бьёрнсона и Магдалины Торезенъ являются результами взглядовъ, господствовавшихъ до эмансипаціи отъ преобладавшей прежде ортодоксальности, а пасторы, въ боле новыхъ произведеніяхъ Шандорфа, Килланда и Ибсена — результатами взглядовъ, установившихся посл эмансипаціи.
Ибсенъ идетъ по стопамъ Киркетгаарда. Подобно всмъ скандинавамъ своего поколнія, выросшимъ въ эпоху романтизма, онъ сначала недостаточно ясно обозначаетъ свое отношеніе къ религіознымъ вопросамъ. Кром того, въ самой природ его замчалась двойственная наклонность, которая должна была вызвать въ немъ внутренній разладъ, наклонность къ мистицизму и столь же первобытная наклонность къ сухой, анализирующей разсудочности. У немногихъ писателей можно встртить подобные, почти судорожные порывы, соединенные съ спокойнымъ пребываніемъ среди житейской прозы. ‘Брандъ’ и ‘Опоры Общества’ въ одномъ существенномъ пункт такъ различны между собою, что ихъ можно было бы приписать двумъ авторамъ, не имющимъ между собою ничего общяго: первое изъ этихъ произведеній, по характеру своему, чисто-мистическое, второе,— прямо-таки прозаическое. Тамъ мораль въ высшей степени экзальтированная, здсь — мораль совершенно буржуазная. Для всякаго, сколько-нибудь знакомаго съ настроеніемъ умовъ въ скандинавскихъ государствахъ, не можетъ подлежать ни малйшему сомннію, что ‘Брандъ’, положившій начало поэтической слав Ибсепа, только потому обратилъ на себя всеобщее вниманіе, что въ немъ увидли своего рода поэтическую проповдь, обличеніе. На массу подйствовали не столько дйствительныя достоинства произведенія этого, не благодаря имъ оно выдержало столько изданій,— нтъ, публика спшила въ книжные магазины покупать ‘Бранда’ по тмъ же побужденіямъ, по которымъ она стремится въ церковь слушать новаго, энергичнаго проповдника. Ибсенъ не упускалъ, однакоже, указывать въ частныхъ сношеніяхъ своихъ, что дятельность Бранда, какъ проповдника, составляетъ лишь вншнюю, чисто-случайную сторону дла. Такъ, напримръ, онъ писалъ въ письм отъ 26-го іюня 1869-го года:
‘….. ‘Бранда’ неврно поняли, по крайней мр неврно поняли мои намренія… Причина этого неврнаго пониманія кроется, очевидно, въ томъ, что Брандъ — пасторъ, и что въ этомъ произведеніи моемъ затрогиваются религіозные вопросы. Но мн ничего не стоило бы провести т же мои взгляды, выбравъ героемъ моимъ не пастора, а напримръ скульптора или политическаго дятеля, я могъ бы высказать то, что я желалъ, назвавъ моего героя не Брандомъ, а напримръ Галилеемъ (съ тмъ различіемъ, конечно, что онъ остался бы непоколебимъ и не призналъ бы неподвижности земли), даже — почемъ знать, — еслибы я родился столтіемъ поздне, я, быть можетъ, избралъ бы сюжетомъ моего произведенія васъ самихъ и вашу борьбу противъ эклектической философіи Расмуса Нильсена. Вообще въ ‘Бранд’ гораздо больше объективности, чмъ то обыкновенно допускаютъ, и я, какъ поэтъ, отчасти горжусь этимъ….’
Хотя я нарочно старался исключить изъ вышеприведенной цитаты все, касающееся личностей, я однако-же нарочно привелъ шутливый намекъ на тогдашніе литературные споры, такъ какъ онъ доказываетъ, что Ибсенъ далекъ былъ отъ мысли ополчаться собственно противъ пасторовъ. Другое доказательство тому можно найти въ слдующихъ словахъ, заключающихся въ письм Ибсена, полученномъ мною въ то время, когда собирался писать вступленіе къ моему сочиненію ‘Главныя теченія’. Вотъ это мсто:
‘…Мн кажется, будто вы переживаете тотъ самый кризисъ, который пережилъ я въ то время, когда я собирался писать своего ‘Бранда’, и я убжденъ въ томъ, что и вы найдете то цлебное средство, которое изгонитъ болзнь изъ организма: энергическая производительность — вотъ самое лучшее лченіе’…
Итакъ, по мннію самого автора, центръ тяжести въ ‘Брапд’ лежитъ въ сил характера и въ готовности жертвовать, а отнюдь не въ морали. Хотя Ибсенъ является, безъ сомннія, лучшимъ, единственнымъ компетентнымъ судьею того, какія цли онъ преслдовалъ въ своемъ произведеніи, однако онъ, по моему мннію, придаетъ слишкомъ мало значенія той безсознательной сил, которая побуждала его избрать именно этотъ сюжетъ, а не какой-либо другой, а этою безсознательною силой являлась, на мой взглядъ, его скандинавская наклонность къ романтизму и мистицизму. Впрочемъ, если даже придавать ‘Бранду’ именно то толкованіе, которое придавалъ ему Ибсенъ, то все же невольно на прашивается параллель съ фигурами, заимствованными изъ области скандинавской религіи. Датчанамъ должно было казаться, будто Ибсенъ прямо подражалъ Киркстарду, полагавшему центръ тяжести въ душевной искренности, но боле свободно-мыслящіе изъ норвежскаго духовенства, впрочемъ, также находившіеся подъ вліяніемъ Киркетгаарда, какъ мн однажды сообщилъ самъ Ибсенъ, принимали боле дятельное участіе въ созданіи фигуры Бранда, чмъ какое-либо литературное вліяніе, исходившее изъ Даніи.
Въ Ибсеновекомъ ‘Император и Галилеянин’, хотя также еще замчается несомннное вліяніе Киркетгаарда, но уже въ гораздо боле слабой степени. Правда, и здсь мученическое одушевленіе выставляется главнымъ мриломъ истины, правда, глаи нымъ психологическимъ мотивомъ произведенія этого является то, что только то ученіе заключаетъ въ себ внутреннюю правду, которое оказывается въ состояніи создать мучениковъ, но вмст съ тмъ мы находимъ здсь полу-мистическій, полу-философскій детерминизмъ, дале шопенгауэровскую вру въ безсознательную и непреодолимую міровую волю, наконецъ какое-то пророчество о предстоящемъ будто-бы въ будущемъ слитіи язычества съ христіанствомъ. Характеристично для склада ума Ибсена то, что оба раза, когда онъ касался въ своихъ произведеніяхъ религіозныхъ вопросовъ, у него замтно выдвигается впередъ и гораздо лучше удается ему все то, въ чемъ сказывается борьба и стремленіе къ чему-то высшему, чмъ то, въ чемъ выражаются примирительность и гармонія. То новое, ‘третье царство’ такъ-же неясно вырисовывается на заднемъ план въ ‘Император и Галилеянин’, какъ и тотъ ‘Богъ милосердія’, которымъ заключается ‘Брандъ’.
Ибсена не мало занимали также сюжеты, въ которыхъ затрогивались отношенія между двумя послдующими поколніями, или, по-просту говоря, между двумя различными возрастами, такъ часто и такъ разносторонне обсуждаемые во многихъ новйшихъ произведеніяхъ въ Россіи, Германіи, Даніи и Норвегіи: мы видимъ доказательства тому въ первомъ період его литературной дятельности, въ его ‘Претендентахъ на корону’, а во второмъ — въ его ‘Союз юности’. Об эти драмы — произведенія замчательныя, но достоинства той и другой заключаются отнюдь не въ исторической врности взгляда и не въ историческомъ безпристрастіи.
‘Претенденты на корону — это. собственно, вовсе не историческая драма. Въ планъ автора вовсе не входило, посредствомъ ряда картавъ изъ прошлыхъ временъ, дать намъ представленіе о человческой природ, въ томъ вид, въ какомъ она выступала въ данное время, при данныхъ обстоятельствахъ, онъ не исходилъ отъ исторической точки зрнія, а пользовался историческимъ сюжетомъ лишь какъ предлогомъ. Задній планъ пьесы — средневковый, передній — современный: Ярль Скуле является личностью вполн современною. Историческая точка зрнія привела бы автора къ тому, чтобы представить Ярля Скуле — чистокровнымъ аристократомъ, а епископа Николая — фанатическимъ, по честнымъ клерикаломъ, ибо борьба Скуле противъ Гакона, въ сущности есть не что иное, съ исторической точки зрнія, какъ послдняя неудавшаяся попытка аристократіи ограничить королевскую власть а борьба епископа — ничто иное, какъ вполн законная, съ точки зрнія духовенства, ненависть къ врагу церкви и узурпатору Сверре и ко всему его роду. Между тмъ, Ибсенъ придалъ епископу самыя несимпатичныя черты, изобразивъ его человкомъ, въ которомъ какъ бы воплощаются вся зависть, вс раздоры, все отсутствіе воли, существующія въ Норвегіи, а Скуле — честолюбцемъ, который, стремясь къ высшей цли, въ то-же самое время терзается мучительными сомнніями относительно своего права и призванія достигнуть ея. Гакопъ и Скуле являются представителями двухъ различныхъ эпохъ, но такъ какъ психологическая сторона въ глазахъ автора важне исторической, то это различіе совер шенно оттсняется на второй планъ различіемъ индивидуальныхъ характеровъ и отношеніемъ ихъ къ одной общей иде. Гаковъ является представителемъ ‘идеи власти’ и всецло отдается ей, Скуле является представителемъ не столько какой-либо исторической идеи, сколько недостатка вры въ самого себя. Онъ присвоиваетъ себ идею власти Гакона, для того, чтобы обезпечить себ право на престолъ. Но это ему не удается: скальдъ объявляетъ ему, что одинъ человкъ не можетъ посвятить себя жизненной задач другаго, и самъ Скуле вынужденъ сознаться въ справедливости этихъ словъ. Мысль скальда выражена, впрочемъ, не совсмъ ясно: почему бы человкъ не могъ посвятить себя чужимъ идеямъ, усвоивъ ихъ себ, превративъ ихъ въ свою собственную плоть и кровь, понятно, не выдавая себя за творца ихъ? Человка могло бы сдлать несчастнымъ воровство чужихъ идей, а отнюдь не посвященіе себя имъ. Вотъ это-то воровство и составляетъ несчастіе Скуле. Но дло въ томъ, что Ибсенъ интересуется гораздо больше борьбой, происходящей въ ум и въ душ отдльной личности, чмъ борьбою между историческими факторами. Его привлекало къ Скуле, его побудило сдлать изъ него героя своей драмы именно то, что фигура эта представлялась ему интересной что онъ является существомъ сложнымъ, бойцомъ, который, будучи даже неправъ, стоитъ выше самодовольнаго, уравновшеннаго Гакопа, его привлекала сила отчаянія, сказывавшаяся въ этомъ мыслител, который обреченъ на погибель подобно такому же мыслителю Нуреддину (въ знаменитомъ стихотвореніи Эленшлегера), стремящемуся во что бы то ни стало къ присвоенію себ Аладиновой волшебной лампы, хотя ему даже и удалось овладть ею. Это умъ, стремящійся къ чему-то безконечно-высокому, недостижимому, и это-то стремленіе мы встрчаемъ и въ епископ Никола, громадное дарованіе котораго погибло вслдствіе невозможности удовлетворить, морально и физически, его желанія и стремленія. Эта борьба между стремленіемъ и способностью, между желаніемъ и возможностью въ душ человка, намченная уже въ ‘Катилин’ и въ ‘Гуннар’ (въ ‘Поход Скандинавовъ’) снова выводится здсь въ отношеніи Скуле къ иде Гакона. Скуле относится къ иде о королевской власти такъ же, какъ Юліанъ Отступникъ къ христіанству: онъ смутно сознаетъ могущество той силы, противъ которой онъ берется, а равно и фальшивое положеніе свое относительно великой, побдоносной идеи. Здсь психологическій интересъ совершенно отодвигаетъ на второй планъ интересъ историческій.
Отношеніе между двумя, непосредственно слдующими другъ за другомъ, поколніями изображены въ ‘Союз юношества’, комедіи, представляющей собою чрезвычайно остроумную пародію на претензіи молодаго поколнія, не оправдываемыя никакими правами. Этого произведеніе нельзя, однако, сравнивать, напр.. съ Тургеневскими романами ‘Отцы и Дти’ и ‘Новь’, въ которыхъ авторъ одинаково строго и безпощадно относится и къ молодому, и къ боле старому поколніямъ, не отказывая, однакоже, ни тому, ни другому въ своей симпатіи. Пессимизмъ Ибсена отодвинулъ симпатію на задній планъ. Единственнымъ достойнымъ уваженія представителемъ молодаго поколнія является въ этой комедіи д-ръ Фельдманъ, но роль его совершенно пассивная. Авторъ едва-ли случайно сдлалъ его врачемъ, врачи вообще играютъ видную роль въ новйшей изящной литератур, ихъ, по справедливости, можно назвать героями нашего времени. Причину тому, очевидно, слдуетъ искать въ томъ, что врачъ, представляется авторамъ наиболе пригоднымъ для воплощенія въ немъ наиболе современныхъ идей, а именно — не въ теоретическомъ отношеніи пауки, отдляющей истинное отъ ложнаго, а въ практическомъ отношеніи человколюбія, старающагося примирить крайности: ‘страданіе’ и ‘счастіе’, т. е. т дв крайности, которыя особенно замтно сказываются въ моральномъ и психологическомъ стро нашего вка.
Въ драмахъ Шиллера, а равно и въ драмахъ ‘молодой Германіи’, главную роль играетъ борьба изъ-за политической и духовной свободы. Сословные предразсудки также играютъ выдающуюся роль въ нмецкихъ драматическихъ произведеніяхъ, въ особенности послдней эпохи, но въ прежнія времена поэзію почти вовсе не привлекало къ себ то, что теперь называется ‘соціальной задачей’. Въ современной беллетристик соціальные вопросы мало-по малу оттснили на задній планъ вопросы политическіе. Въ нкоторыхъ странахъ беллетристы, руководимые состраданіемъ къ обездоленнымъ, напоминаютъ привилегированнымъ классамъ о ихъ обязанностяхъ. Нельзя сказать, чтобъ этотъ вопросъ особенно занималъ Ибсена, но все-же ему нердко приходилось касаться его. Когда онъ писалъ своего Катилину, онъ не достигъ еще достаточной степени развитія, для того чтобы понимать, какъ слдуетъ, соціальныя задачи, но нсколько лтъ спустя онъ, въ своихъ ‘Опорахъ Общества’, выступилъ обличителемъ привилегированныхъ классовъ своей родины. Нельзя сказать, чтобъ это произведеніе было проникнуто соціально-политической тенденціей, но тмъ не мене оно написано въ такомъ пессимистическомъ дух, что человку, незнакомому спеціально съ строемъ скандинавскихъ государствъ и съ отношеніемъ автора къ своей публик, оно легко могло показаться тенденціознымъ. Когда пьеса эта поставлена была въ Берлин, многіе изъ зрителей (и, какъ я могу уврить, далеко не изъ самыхъ непроницательныхъ), пришли къ ошибочному заключенію, будто пьеса эта написана соціалистомъ, и мн не разъ приходилось разъяснять, что она принадлежитъ перу любимаго (по крайней мр въ то время) поэта консервативной партіи въ Норвегіи. Въ комедіи ‘Опоры общества’, составляющей какъ-бы дополненіе къ ‘Союзу юношества’, авторъ кажется столь-же одностороннимъ, какъ и въ послдней изъ названныхъ комедій.
Отношенія между мужчиной и женщиной принадлежатъ къ числу тхъ вопросовъ, которые особенно интересовали Ибсена и въ разршеніи которыхъ онъ является наиболе оригинальнымъ и передовымъ. Въ своихъ первыхъ юношескихъ произведеніяхъ онъ еще относится къ этому вопросу нсколько традиціонно. Въ ‘Сольгоускомъ Празднеств’ онъ касается того-же мотива, котораго коснулся поздне Бьёрнсонъ въ своей ‘Гульд: затруднительнаго положенія молодого человка между женщиной, которая старше его годами и которую онъ любилъ еще будучи юношей, и между молодой двушкой, къ которой онъ желалъ бы посвататься, т. е. мотива хотя и общечеловческаго, но въ то-же время и нсколько затасканнаго. Затмъ Ибсенъ, какъ въ ‘Катилин’, такъ въ ‘Владлиц Острова’ затрогиваетъ одинъ и тотъ-же интересный, но нсколько неестественный, мотивъ: человкъ, посл безпутно проведенной молодости, находитъ себ наказаніе въ любви своей къ молодой двушк, которая, хотя питаетъ къ нему взаимную любовь, но въ то-же время ненавидитъ и проклинаетъ его за то, что онъ когда-то соблазнилъ ея сестру и довелъ ее до преждевременной могилы.
Затмъ, въ ‘Комедіи Любви’ поэтъ впервые избираетъ себ темой эротическіе вопросы въ современномъ ему обществ, этому, повидимому, не мало способствовало направленіе, господствовавшее въ то время вообще въ скандинавской литератур. Между тмъ какъ Бьёрнсонъ подчинялся въ первомъ період своей литературной дятельности вліянію народныхъ сказаній и народныхъ псенъ. Ибсенъ уже въ самые молодые годы подвергся вліянію современныхъ прогрессивныхъ вяній. Въ ‘Комедіи Любви’ есть кое-что, напоминающее собою ‘Дочерей Амтмана’ Камиллы Коллешъ. Эта смлая книга сильно взволновала въ свое время умы въ Скандинавіи, она очень остроумна, хотя не всегда въ удачной форм, нападала на существующую рутину при обрученіяхъ и бракахъ, что также, но только боле умлой и твердой рукой, длалъ и Ибсенъ въ своихъ драмахъ, но въ нкоторыхъ сравненіяхъ и образахъ у него сказывается вліяніе г-жи Коллешъ. Такъ, напр., знаменитая Ибсеповская ‘причта за чайнымъ столомъ’ несомннно заимствована у нея. Въ ‘Дочеряхъ Амтмана’ говорится по поводу любви:
‘Береги, человчество, этотъ первый цвтокъ въ нашей жизни… Заботься о произростаніи его и оберегай его плодъ… Не обрывай легкомысленно нжныхъ лепестковъ, въ увренности, что и боле грубые листья достаточно хороши… Нтъ, они недостаточно хороши! Между ними такая-же разница, какъ и между тмъ сортомъ чая, которымъ довольствуемся мы, простые смертные, и тмъ, который пьетъ повелитель небесной имперіи: только послдній сортъ можетъ считаться настоящимъ чаемъ: этотъ чай первосборный такъ нженъ, что листья его приходится обрывать не иначе какъ въ перчаткахъ, да и то лишь посл того, какъ рабочій разъ до сорока вымоетъ себ руки’.
У Ибсена мы находимъ слдующія слова:
‘Ахъ, сударыни, въ каждой двушк замкнута своего рода ‘Небесная имперія’, и когда падетъ китайская стна стыдливости, сразу появляются тысячи ростковъ… Но за первымъ сборомъ слдуетъ еще второй (онъ относится къ первому, какъ конопля къ нжному шелку), причемъ срываются и боле грубые листья, и даже стебли: это — черный чай, который наполняетъ рынокъ’.
Какъ видно, Ибсенъ только развилъ уподобленіе г-жи Коллешъ, изложивъ его въ стихотворной форм.
Въ ‘Комедіи Любви’ на первомъ план стоитъ насмшка. Вся эта пьеса нечто иное, какъ сатира на бракъ, внушающая одинаково мало симпатіи какъ защитникамъ, такъ и противникамъ существующихъ порядковъ и изъ нея нельзя составить себ яснаго понятія о томъ, чего собственно желаетъ авторъ — держаться существующихъ традицій или-же ниспровергнуть ихъ. Несомннно только то, что онъ относится крайне мизантропически ко всякаго рода брачнымъ союзамъ, заключаемымъ вокругъ него. Мн вспоминается одна моя бесда съ Ибсеномъ по поводу этой комедіи, при этомъ мы коснулись вопроса о любви между лицами, вступающими въ бракъ. Я какъ-то замтилъ, что попадаются и здоровыя картофелины. и больныя. На это Ибсенъ отвтилъ: ‘ну, такъ мн, должно быть, никогда не доводилось даже видть здоровыхъ картофелинъ’.
А между тмъ въ произведеніяхъ Ибсена проходятъ красною нитью вра, въ женщину и горячее прославленіе женщины. Иногда это прославленіе принимаетъ даже непріятный доктринерскій оттнокъ. какъ напр. въ ‘Пер Гинт’, въ томъ мст, гд Соль вейгъ, въ форм, сдлавшейся традиціонной посл Гётевскаго ‘Фауста’ и посл ‘Прародителя Адама’ Полудапа-Мюллера,— своею любовью, въ данномъ случа положительно неумстной, спасаетъ душу любимаго человка. но какъ-бы то ни было, мы постоянно встрчаемся у Ибсена съ этой врой въ женщину, которая должна какъ-бы уравновшивать невысокое понятіе его о мужчин, благодаря ей, Ибсену удалось создать цлую серію красивыхъ и правдивыхъ женскихъ образовъ, въ род напр. его Маргариты въ ‘Претендентахъ на корону’, очерченной немногими, по замчательно-красивыми штрихами, или Зельмы въ ‘Союз юношества’, являющейся какъ-бы первоначальнымъ эскизомъ образа Норы. Вскор посл появленія этой драмы я замтилъ въ одной критической стать, что этому характеру отведено недостаточно мста въ пьес и что Ибсену слдовало-бы посвятить ему особую пьесу. Ибсенъ это и сдлалъ въ своей ‘Нор’.
Сколько мн кажется, такъ называемая ‘эмансипація женщины’, въ новйшемъ смысл этого слова, въ начал литературной карьеры Ибсена вовсе не возбуждала его симпатій, да и вообще Ибсенъ въ начал не особенно симпатизировалъ женщин. Бываютъ писатели, которые сами сознаютъ въ себ какое-то духовное родство съ женщиной, которые сами нкоторымъ образомъ женственны. Но Ибсенъ, во всякомъ случа, не принадлежитъ къ числу такихъ писателей. Ему больше нравится бесда съ мужчинами, чмъ съ женщинами, и несомннно, что онъ провелъ гораздо меньше времени въ обществ женщинъ, чмъ то обыкновенно длаютъ поэты. Ошибочно было-бы также предполагать, будто-бы онъ восторженно относился къ новйшимъ сочиненіямъ, въ которыхъ доказывалась необходимость измненій въ соціальномъ положеніи женщины. Если я не ошибаюсь, ему крайне не поправилась книга Джона Стюарта Милля о женскомъ вопрос, и вообще личность Милля, какъ писателя, не внушала ему ни малйшей симпатіи. Особенно смшнымъ казалось Ибсену, при преобладаніи въ немъ индивидуалистической стороны, сознаніе Милля въ томъ, что онъ обязанъ былъ жен своей многимъ, и притомъ наилучшимъ изъ того, что было имъ написано. ‘Представьте себ’,— говаривалъ онъ, улыбаясь,— ‘что мы читали бы Гегеля или Краузе, и при этомъ не знали-бы наврное, кого собственно мы читаемъ — Гегеля или г-жу Гегель, Краузе или г-жу Краузе’. Мн вообще кажется, что нсколько отрицательное отношеніе Ибсена къ личности Стюарта Милля находится въ самой тсной связи со взглядами его на женскій вопросъ. Врне всего, что, или благодаря условіямъ своего воспитанія, или изъ чувства досады къ каррикатурнымъ формамъ эмансипаціи женщинъ, Ибсенъ сталъ относиться отрицательно къ этой эмансипаціи, но впослдствіи это отрицательное отношеніе смнилось у него отношеніемъ самымъ сочувственнымъ. Въ данномъ случа, разумъ Ибсена одержалъ верхъ надъ его чувствами. Онъ, какъ истый поэтъ, въ состояніи воодушевиться въ пользу идеи, къ которой онъ сначала относился холодно, сдлаться апостоломъ ея, разъ онъ убдился въ современности и плодотворности этой идеи. Достаточно прочесть послднюю сцену ‘Норы’, слдующія вскія фразы, которыми обмниваются Гельмеръ и Нора: ‘Никто не пожертвуетъ своею честью для того, кого онъ любитъ’,— говорить Гельмеръ. ‘А между тмъ это длали сотни тысячъ женщинъ’,— отвчаетъ Нора. Читая эти фразы, которыми обмниваются мужъ и жена, сидя за столомъ другъ противъ друга и изъ которыхъ видно, какая глубокая бездна легла между ними,— чувствуешь, что Ибсенъ не только усвоилъ себ современныя ему идеи, но даже желаетъ придать имъ боле широкое примненіе и толкованіе, чмъ кто-либо и стремится придать имъ какъ можно боле широкое распространеніе. Пьеса эта производитъ сильное, хотя и нсколько тяжелое впечатлніе. Въ теченіе столтій общество, въ лиц своихъ моралистовъ и поэтовъ, привыкло смотрі/гь на бракъ, заключенный по любви, въ который не вторгнулось никакое третье лицо, какъ на безопасную гавань, и воспвать его въ этомъ смысл И вдругъ оказывается въ этой гавани масса подводныхъ камней и мелей, а Ибсенъ какъ-бы нарочно поспшилъ потушить маякъ.
Вслдъ за ‘Норой’ появились ‘Призраки’. Здсь, какъ и тамъ, мы встрчаемся съ анализомъ брака, но только въ противоположномъ смысл. Въ ‘Нор’ Ибсенъ отвелъ первое мсто мужу. И какими только достоинствами онъ ни надлилъ его! Гельмеръ — человкъ безусловно-честный, аккуратный, прекрасный хозяинъ, ревниво оберегающій свою самостоятельность по отношенію къ лицамъ постороннимъ и къ своимъ подчиненнымъ, строгій, но любящій отецъ, добродушный, эстетически-образованный человкъ, и пр. и пр.— и все-таки!… все-таки жена этого человка являлась жертвой брака, а самый бракъ ихъ — гробомъ повальнымъ.
Мужъ въ томъ супружеств, которое изображено Ибсеномъ въ его ‘Призракахъ’,— человкъ совершенно иного склада: это человкъ грубый, чуждый всякой деликатности, пьяница, развратникъ, и тмъ не мене онъ въ такой мр обладалъ способностью, присущей нердко людямъ распущеннымъ, располагать къ себ людей своимъ кажущимся добродушіемъ, что жена его находила еще возможнымъ скрывать отъ постороннихъ взоровъ его настоящій образъ жизни и соблюдать приличія. Оставаясь возл него и отдаваясь ему, она не только приносила въ жертву свое личное благополучіе и счастіе, но еще и сдлалась матерью существа, неечастнаго отъ рожденія, сына, который, будучи еще юношей, чувствуетъ пресыщеніе жизнью, впадаетъ въ отчаяніе, и наконецъ сходитъ съ ума и превращается въ идіота, и все-же!— все-же та часть общества, представителемъ которой является пасторъ Мандерсъ, называетъ это принесеніе въ жертву себя и своего сына — ея обязанностью и считаетъ преступленіемъ всякую попытку бо роться противъ этого ужаснаго положенія.
Вотъ въ чемъ заключается паосъ этой пьесы, и этотъ паосъ напугалъ буржуазную часть общества еще боле, чмъ ‘Нора’. Ей на этотъ разъ показалось, будто Ибсенъ потушилъ даже звзды. Ни единой свтлой точки!
Въ ‘Призракахъ’ Ибсенъ изобразилъ отношенія между мужемъ и женой съ новой точки зрнія: здсь масштабомъ является отвтственность по отношенію къ ребенку. Въ драм, въ поэтической форм, проводится мысль о наслдственной порч, на основаніи того детерминизма, который составляетъ послднее слово науки, судьба ребенка здсь заране предршается родителями, этому факту придается весьма серьозный фонъ указаніемъ на нееомннный фактъ, намекъ на который мы находимъ даже въ самомъ заглавіи (по норвежски ‘Gengangeve’, что соотвтствуетъ французскому слову ‘Revenants’), а именно на обусловленную наслдственностью преемственность чувствъ,— слдовательно, и догматовъ,— первоначальныя жизненныя условія которыхъ вымерли и уступили мсто другимъ, противоположнымъ.
Особенный интересъ, въ смысл хода развитія Ибсена, представляетъ выборъ этого сюжета, такъ какъ здсь поэтъ впервые вышелъ изъ добровольно обведеннаго имъ вокругъ себя круга индивидуализма. Въ одномъ письм (писанномъ въ 1871 году) мы находимъ слдующія характеристичныя слова:
‘….. Мн, собственно, всегда довольно чуждо было чувство солидарности, я къ нему всегда относился, какъ къ чему-то традиціонному. Еслибъ у человка хватило мужества на то, чтобы совсмъ отршиться отъ него, онъ, быть можетъ, скоре всего избавился бы отъ того балласта, который давитъ его личность…’
Теперь, по прошествіи десяти лтъ, онъ нсколько иначе смотритъ на значеніе чувства солидарности, теперь онъ понялъ, что недостаточно одного ‘мужества’, для того чтобы стать выше этого чувства, и что мы вс, съ самаго нашего рожденія, тсно связаны съ извстными личностями и обстоятельствами, надъ которыми мы не властны. Очевидно, что съ теченіемъ времени Ибсенъ все боле и боле усвоивалъ себ основную идею своей эпохи. Такъ, напримръ, мы видимъ, что онъ, стоявшій до сихъ поръ, какъ и вс боле пожилые изъ современныхъ писателей, по поясъ въ вод романтизма, начинаетъ по-немногу выкарабкиваться изъ него и принимается искать, и притомъ въ большей мр, чмъ кто-либо, новыхъ путей. По моему искреннему убжденію, это составляетъ одну изъ величайшихъ заслугъ Ибсена и это же придастъ произведеніямъ его непреходящую цнность, ибо новыя идеи отнюдь нельзя считать эфемерными: напротивъ, он — искра жизни, душа, самая жизнь извстной эпохи.
Можно надяться на то, что неудовольствіе, вызванное послднимъ изъ вышеназванныхъ произведеній Ибсена въ нкоторыхъ кружкахъ, и грубыя критическія выходки, къ которымъ оно послужило поводомъ, не отзовутся вреднымъ образомъ на его литературной производительности, хотя понятно, что въ первую минуту подобный пріемъ обезкуражилъ его. Вотъ что онъ писалъ:
‘….. Когда я только подумаю о томъ, какъ вялы и тупы умы въ Норвегіи, когда я вздумаю остановиться на томъ, какъ мелко плаваютъ тамошніе мыслители и критики, то я не въ состояніи отдлаться отъ чувства глубокаго неудовольствія, и порою мною овладваетъ желаніе навсегда броситъ всякія литературныя занятія. У насъ, въ Норвегіи, въ сущности нтъ никакого спроса на поэзію, мои соотечественники готовы довольствоваться ‘Парламентской газетой’ и ‘Лютеранской Недлей’. А кром того существуютъ еще мелкіе партійные листки. Я же не сознаю въ себ ни малйшаго призванія ни къ парламентаризму, ни къ лютеранскому богословію, а если я къ чему-либо не сознаю въ себ таланта, то этимъ и не занимаюсь. Для меня свобода — первое и высшее жизненное условіе. Мои же соотечественники не слишкомъ-то заботятся о свобод, добиваясь только разныхъ правъ, одни въ большемъ, другіе въ меньшемъ размр, смотря по тому, къ какой партіи кто принадлежитъ. На меня производитъ также крайне непріятное впечатлніе все это недодланное, все разсчитанное для простого народа, въ нашихъ публичныхъ преніяхъ. Задавшись похвальною цлью преобразить нашъ народъ въ демократическое общество, очень скоро достигли того, что преобразили его въ общество плебейское. Общественное сознаніе у насъ сильно понизилось…’
Буря, вызванная ‘Призраками’, произведеніемъ, въ которомъ нашли себ выраженіе мрачное настроеніе Ибсена, его пессимистическія наклонности, вскор улеглась, не принеся поэту никакого вреда, напротивъ, неблагосклонный пріемъ, оказанный этой трагедіи, оказался для него даже въ извстной мр полезнымъ, такъ какъ онъ послужилъ ему мотивомъ для его послдняго произведенія ‘Врагъ народа’,— комедіи, въ которой аллегорически выведены на сцену эти происшествія. Недавно эта вызвавшая въ начал столь сильное негодованіе трагедія, — которая еще два года тому назадъ не была принята на казенныя сцены, стокгольмскую и копенгагенскую, и которая была отвергнута театральной дирекціей даже въ Христіаніи,— была исполнена шведской труппой въ Копенгаген съ колоссальнымъ успхомъ, а затмъ и стокгольмская публика стала относиться къ ней благосклонне. Только на родин поэта пока еще отказываются исполнять на сцен самую замчательную и самую смлую изъ его драмъ.
Благопріятнымъ предзнаменованіемъ для будущихъ произведеній Ибсена является то обстоятельство, что по мр дальнйшихъ шаговъ его по новому пути, все боле и боле развивалась въ немъ художественная сторона, однако новыя идеи не приняли у него образа символовъ, не воплотились въ типы. Въ боле юные годы у него замчалась наклонность къ крупнымъ образамъ: Брандъ, Перъ-Гинтъ и т. д., по чмъ боле въ ум его создавалось образовъ, и притомъ самыхъ различныхъ, тмъ ясне и индивидуальне становились эти образы. Въ то-же время, съ каждымъ дальнйшимъ произведеніемъ Ибсена, увеличивалось его техническое совершенство. Въ своей ‘Нор’ онъ едва-ли не превзошелъ технику самыхъ знаменитыхъ французскихъ драматурговъ, а въ ‘Призракахъ’ онъ выказалъ (за исключеніемъ несостоятельности мотива поджога пріюта) такую увренность, простоту и топкость драматическаго изложенія, которыя напоминаютъ древне-греческую трагедію (напр. ‘Эдипъ-Царь’ Софокла).
Этотъ постоянный прогрессъ обусловливается серьезнымъ отношеніемъ къ длу Ибсена, его добросовстностью, трудолюбіемъ и его художественнымъ чутьемъ. Онъ работаетъ крайне медленно, неоднократно переписываетъ свои произведенія, до тхъ поръ. пока они, по его мннію, не нуждаются уже ни въ какихъ передлкахъ, пока написанное на бумаг не получитъ формы высченнаго на вчныя времена на мрамор. Съ другой стороны, это постоянное самоусовершенствованіе, если присмотрться къ нему поближе, объясняется тмъ, что Ибсенъ исключительно поэтъ и никогда не желалъ быть ничмъ инымъ. Правда, иногда можетъ показаться холоднымъ и замкнутымъ авторъ, который никогда и ничмъ не увлечется до того, чтобы высказать и свое личное мнніе, когда ничего, что бы ни случилось, не въ состояніи воодушевить его и подстрекнуть къ выраженію своего собственнаго мннія. Единственныя газетныя статьи, написанныя Ибсеномъ въ теченіе послднихъ лтъ, касались исключительно отстаиванія своихъ правъ противъ издателей и переводчиковъ его произведеній. Но, съ другой стороны, нельзя не признать того, что эта холодная сдержанность давала ему возможность не упускать ни на минуту изъ виду художественное совершенство своихъ произведеній, длатъ изъ него свою ‘ide fixe’, свой идеалъ,— и онъ достигъ этого идеала. Трудно представить себ большее различіе, чмъ то, которое существовало между этимъ поэтомъ, жившимъ одиноко, совершенно отршеннымъ отъ вншняго міра, далеко на юг, ничмъ не отвлекающимся отъ того, что онъ считалъ художниче скипъ призваніемъ своимъ, обтачивающимъ и полирующимъ свои художественныя произведенія, — и его братомъ по духу въ Норвегіи, который пишетъ массу статей, большихъ и малыхъ, о политическихъ. соціальныхъ и религіозныхъ вопросахъ, печатаетъ ихъ всюду, имя котораго повторяется безпрерывно, который тнори руетъ извстное правило, что никогда не слдуетъ мозолить глаза, который пишетъ стихи, произноситъ рчи, агитируетъ, перезжаетъ съ одного народнаго собранія на другое, который чувствуетъ себя особенно хорошо, когда онъ стоитъ на ораторской трибун, окруженный тысячью друзей и сотней противниковъ, и который вліяетъ на всю эту толпу своею смлостью и находчивостью.
Ибсенъ не похожъ ни на одного изъ находящихся въ настоящее время въ-живыхъ поэтовъ, и ни одинъ изъ нихъ не оказывалъ на него вліянія. Если бы кто-либо захотлъ непремнно включить его въ какую-либо группу европейскихъ писателей, то скоре всего его пришлось-бы поставить рядомъ съ серьозными глубоко-критическими Отто Людвигомъ или Фридрихомъ Геббелемъ, съ тою, однако, разницей, что онъ — гораздо большій поэтъ, чмъ они, и является боле типическимъ представителемъ новыхъ вяній. Съ Бьёрнсономъ, имя котораго постоянно попадается подъ перо, какъ только начнешь писать объ Ибсен, у него общаго только то. что зависитъ непосредственно отъ общности отечества, эпохи дятельности, условій развитія и манеры относиться къ своимъ сюжетамъ. Ибсеповскій ‘Союзъ юношества’ побудилъ Бьёрнсона писать комедіи изъ современной жизни, когда-же Бьёрнсонъ написалъ свое ‘Банкротство’, на Ибсена напала охота переработать тотъ-же сюжетъ въ своихъ ‘Опорахъ общества’. Бьёрнсонъ самъ передавалъ мн, что ему пришлось вычеркнуть одну фразу въ своей рукописи ‘Пыль’, потому что онъ нашелъ почти буквально ту-же фразу въ Ибсеновской драм ‘Призраки’, появившейся въ свтъ во время печатанія повсти Бьёрнсона. Объясняется это тмъ, что развитіе обоихъ поэтовъ совершалось безусловно-одинаковымъ путемъ. Ибсенъ усплъ нсколько ране Бьёрнсона отршиться отъ древне-историческихъ, сказочныхъ и фантастическимъ сюжетовъ, такъ-какъ онъ съумлъ поставить себя боле независимо, да къ тому-же онъ жилъ далеко отъ родины, среди прибоя идей новйшаго времени, поэтому онъ встрчалъ меньше препятствій, которыя мшали-бы ему слдовать призыву своего вка, поэтому-то мы также встрчаемъ въ немъ меньше наивности и условнаго благочестія. Разница же во времени, когда оба поэта перешли отъ преимущественно-романтической къ преимущественно-реалистической манер относиться къ своимъ сюжетамъ, не превышаетъ нсколькихъ лтъ и не можетъ имть никакого вліянія на замчательное совпаденіе періодовъ ихъ поэтической дятельности. Въ этомъ отношеніи, какъ мн кажется, можно сравнить Бьёрнсона и Ибсена съ обоими древне скандинавскими царями Сигурдомъ и Эйштейномъ, которые слдующимъ образомъ выставляютъ свои заслуги въ извстномъ діалог, о которомъ говорится въ сказаніи и которымъ воспользовался, между прочимъ Бьёрнсонъ въ своемъ ‘Сигурд-Крестоносц’. Одинъ изъ нихъ остался на родин, и здсь, на мст, содйствовалъ цивилизаціи своего отечества, другой оторвался отъ родины, много странствовалъ, и своими смлыми, сопряженными съ опасностями, странствованіями стяжалъ славу своей родин. Каждый изъ нихъ иметъ своихъ приверженцевъ, у каждаго изъ нихъ — своя вооруженная свита, старающаяся возвысить одного на счетъ другого. Но все же они братья, хотя-бы одно время они и были братьями-соперниками, и самымъ справедливымъ ршеніемъ является то, которымъ заканчивается пьеса: они мирно и полюбовно длятъ между собою свое государство.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
