Генрик Ибсен, Брандес Георг, Год: 1883 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 37 минут(ы)

Очеркъ Георга Брандеса.

Переводъ съ датскаго Р. Тираспольской.

¹) Георгъ Брандесъ, мсяца за 3 до смерти Ибсена приглашенный обществомъ студентовъ въ Христіаніи, прочелъ здсь этотъ докладъ при огромномъ одобреніи публики.

Надъ писателемъ, который пишетъ не на общераспространенномъ язык, обыкновенно тяготетъ проклятіе. Таланту хотя бы и третье степенному, но имющему въ своемъ распоряженіи языкъ широко pаcпространенный, гораздо легче быть признаннымъ, чмъ первоклассному генію, — котораго читаютъ въ перевод. Въ этомъ случа вс его художественныя особенности, тонкости и красоты утериваются даже и тогда, когда онъ пишетъ въ проз.

Затмъ, если онъ переведемъ, оказывается, что онъ писалъ для кучки знатоковъ и любителей, что онъ вхожъ лишь въ то общество, къ которому самъ принадлежитъ, но что онъ чуждъ широкимъ массамъ всего свта, оказывается. что его произведенія подходятъ подъ уровень сознанія тхъ, среди которыхъ онъ выросъ и для которыхъ писалъ, но не отвчалъ запросамъ громаднаго большинства.

И если Генрику Ибсену удалось обойти эти помхи, то, во-первыхъ, потому, что его позднйшія драматическія произведеніи написаны въ проз, короткими, опредленными репликами, легкими для перевода, причемъ, если произведеніе и теряло, то въ не значительной степени.

А, во-вторыхъ, потому, что, по мр своего развитія, онъ все меньше и меньше писалъ исключительно для свера, но работалъ, имя въ виду читателей всего міра. Онъ мало интересовался вншней правдоподобностью. изображая, напр., на сцен замокъ Росмерехольмъ, тогда какъ въ Норвегіи замковъ вообще не существуетъ. И, наконецъ, потому, что въ своемъ искусств онъ перешагнулъ предлы времени.

Наиболе видные нмецкіе драматурги до него, какъ напр., Фридрихъ Геббель, были лишь его предтечами.

Французскіе драматическіе писатели, которые въ молодости Ибсена владычествовали на сцен — Александръ Дюма, Эмиль Ожье, совершенно устарли въ сравненіи съ Ибсеномъ.

Изъ произведеній Дюма осталось въ памяти только одна изъ его позднйшихъ вещей: ‘Визитъ брачной четы’, при чемъ ее разсматриваютъ исключительно со стороны ея сценичности.

‘Знатная дама ожидаетъ визита своего прежняго любовника, который бросилъ ее и женился. Онъ является и представляетъ ей свою молодую жену. Согласно сдланному уговору съ дамой, другъ ея дома изображаетъ постителю его бывшую любовницу, какъ необыкновенно легкомысленное существо, съ цлымъ рядомъ гршковь. Это сообщеніе дйствуетъ на молодого супруга такъ, будто его посыпали перцемъ, онъ снова влюбляется въ даму, ршается броситъ ради нея жену и ребенка и образумливается только посл того, какъ узнаетъ, что ему разсказали неправду. Зачмъ жить ему съ этой порядочной женщиной, когда у него имется своя собственная?’ И такимъ-то образомъ обнаруживается его нравственное убожество. Вотъ какъ понимали интригу въ доброе старое время: кто-нибудь что-нибудь выдумывалъ и на это реагировали.

Посл драмы ‘Фру Ингеръ изъ Эстрота’, съ ея искусственной интригой, Ибсенъ не прибгаетъ уже больше въ своихъ произведеніяхъ къ подобнаго рода сплетеньямъ. Везд у него предъ зрителемъ фигурируетъ внутреннее существо человка. Поднимается занавсъ и мы видимъ отпечатокъ своеобразной личности. Во второй разъ поднимается занавсъ, мы узнаемъ ея прошлое и, наконецъ, въ третій разъ предъ нами раскрываются глубочайшія основы ея характера.

У всхъ его главныхъ дйствующихъ лицъ гораздо боле глубокія перспективы, чмъ у героевъ другихъ современныхъ ему поэтовъ, и это развертывается предъ нами безъ малйшей искусственности. Его техника совершенно новая: никакихъ монологовъ, или не идущихъ къ длу репликъ, — у Дюма и Ожье встрчается и то, и другое, и мы должны напрягать все вниманіе, чтобы разобраться въ нихъ. Герои драмъ этихъ писателей всегда люди съ простыми, несложными характерами, взять хотя бы наиболе оригинальнаго изъ нихъ Гибонера — Ожье, которыя представляетъ дальнйшее развитіе ‘Племянника Рамо’. Дидро. И возьмемъ для сравненія Сольнеса! Какая мощность въ его фигур, какая глубокая своеобразность! Онъ убжденъ, что его желанія имютъ дятельную силу (онъ привлекаетъ этимъ къ себ Кайю Фрели, производитъ впечатлніе на Гильду тмъ, что цловалъ ее, когда она была ребенкомъ). Въ томъ, что Алина относится къ нему несправедливо и мучаетъ его неосновательною ревностью, онъ находитъ благотворное самобичеванье, такъ какъ страдаетъ изъ за нея по своей собственной вин и въ то же время онъ едва выноситъ ея близость. У него отъ природы вс задаткяибыть геніемъ, но ему кажется, что вс окружающіе принимаютъ его за сумашедшаго. Онъ чувствуетъ себя богатымъ идеями, но боится молодежи и перемны во вкусахъ. Онъ въ одно и тоже время символъ универсальности, старющійся геній и индивидуумъ съ безчисленными странностями, доходящими до того, что, не имя дтей, онъ иметъ для нихъ дтскую.

Посл Ибсена нельзя уже писать такъ, какъ писали до него, тмъ, кто желаетъ стоять на высот драматическаго искусства. Онъ довелъ требованія характеристики и драматической техники до небывалой до него высоты.

Большая часть того, что создано сверомъ въ литератур и искусств, утеряно для европейской культуры. Между тмъ, какъ многія свтила нашей науки, какъ напр. Тихо Брахе, Линней, Берцеліусъ, Абель и скульпторъ Торвальдсемъ, получили извстность далеко за предлами своей родины, про представителей изящной литературы это можно сказать лишь про очень немногихъ. Гольбергъ почти неизвстенъ, несмотря на его Эразмуса Монтануса, Бельманъ Генерь и Рюнебергъ вовсе неизвстны, Тегнеръ извстенъ только въ Германіи и Англіи благодаря своему циклу романсовъ. Аидерсевъ извстенъ въ Германіи и славянскихъ земляхъ своими дтскими сказками, Якобсенъ пріобрлъ художественное вліяніе въ Германіи и Австріи.

И это все.

Несправедливость литературной судьбы представляется почти чмъ то неизбжнымъ, и Данія съ большимъ правомъ, чмъ кто-либо, можетъ жаловаться на эту несправедливость, такъ какъ даже такой глубокій и самобытный талантъ, какъ Серенъ Киркегордъ остался неоцннымъ и непонятнымъ. Между прочимъ, благодаря особенному стеченію обстоятельствъ, эта несправедливость послужила на пользу великому драматургу Норвегіи. Такъ какъ Киркегордъ былъ Европ неизвстенъ, Генрикъ Ибсенъ явился для нея самымъ оригинальнымъ и самымъ великимъ. Въ этомъ образ онъ выступилъ передъ нашей высокой культурной Европой вдругъ, такъ какъ она не знала ближайшаго вдохновителя его таланта.

Но Генрикъ Ибсенъ, конечно, сполна заслужилъ обращенные на него взоры. Съ нимъ вмст въ первый разъ проникаетъ скандинавскій сверъ въ исторію развитія европейской литературы. Вдь не въ томъ дло, чтобы стало извстнымъ то, а не другое имя, но въ томъ, чтобы тотъ или иной произвелъ на массы несомннное вліяніе. А для этого требуется, чтобы личность обладала твердостью и остротой, сверкающими на подобіе брилліантовъ. Только такимъ образомъ вооруженный человкъ можетъ начертать свое имя на скрижали вковъ.

——

Въ послдній разъ я видлъ Ибсена больше 3-хъ лтъ тому назадъ, въ Христіаніи. Увидть его снова было и радостно, и грустно въ одно и тоже время. Съ тхъ поръ, какъ у него былъ ударъ. работа стала для него невозможной, хотя умъ его и оставался все еще яснымъ. Поразительная мягкость смнила прежнюю строгость, онъ сохранилъ всю тонкость чувства и сталъ какъ будто еще cepдечне, но общее впечатлніе, которое онъ производилъ, было впечатлніе слабости. Съ тхъ поръ онъ быстро пошелъ на убыль. И чего онъ не перестрадалъ за это время? 25 лтъ тому назадъ онъ заставилъ своего Освальда въ ‘Привидніяхъ’ сказать: ‘Никогда не быть больше въ состояніи работать, никогда — никогда, быть живымъ мертвецомъ! Мама, можешь ли ты представить себ что-либо боле ужасное’? И вотъ впродолженіе шести лтъ это было его собственной участью.

Я зналъ его долго. Съ апрля 1866 г. мы находились съ нимъ въ переписк, увидлъ же я его въ первый разъ 35 лтъ тому назадъ. Когда мы съ нимъ встртились, на его долю выпалъ первый литературный успхъ за его ‘Бранда’. И хотя онъ не быхъ разсматриваемъ тогда, какъ поэтъ первоклассный, но во всякомъ случа, какъ таковой. Единственный тогда читаемый критикъ въ Данія и Норвегіи, почитавшій своимъ долгомъ нкоторымъ образомъ похвалить Ибсена, восклицалъ тмъ не мене: ‘и это теперь называется поэзіей!’

За восемь лтъ до этого времени Бьернсонъ уже сдлался извстнымъ за свой разсказъ ‘Сюнневе’. Его сейчасъ же провозгласили, особенно въ Даніи, не только единственнымъ великимъ человкомъ въ Норвегіи, но и глашатаемъ новаго правленія въ литератур. Говорили, и не безъ справедливости, что его геній идетъ впередъ съ увренностью лунатика.

А Ибсенъ между тмъ велъ свою литературную жизнь, какъ блдный мсяцъ въ виду блестящаго солнца — Бьернсона. Критика, задававшая тогда тонъ какъ въ Норвегіи. такъ и въ Даніи, отмтила его, какъ второстепенный талантъ, экспериментатора, который пробуетъ то то, то другое въ противуположность, хотя и боле молодому, но ране его признанному, его товарищу по призванію, который никогда не раздумываетъ, все схватываетъ на лету и, наивный какъ геній. никогда не идетъ ощупью.

Такому мечтателю, какимъ былъ Ибсемъ, само собою разумется, пришлось вести жестокую борьбу. чтобы завоевать довріе къ своему поэтическому призванію. Его долго самого мучило безпокойство, что, несмотря на свое влеченіе къ великимъ поэтическимъ дяніямъ, у него не хватитъ силъ ихъ выполнить. Въ его юношескихъ стихотвореніяхъ, въ особенности въ одномъ, подъ названіемъ ‘Въ картинной галлере’ — онъ признается, что ‘испилъ горькую чашу сомннія’.

Его вра въ самого себя завоевана и достигнута имъ углубленіемъ въ свое собственное я, а его склонность вообще къ одиночеству возвысила его до генія.

Холодность и равнодушіе окружающихъ помогли ему стать самоувреннымъ.

Когда онъ въ одной газет прочелъ: ‘Г-нъ Ибсенъ большой нуль’, а въ другой: ‘у Ибсена нтъ того, что называется геніальностью. но онъ талантъ въ смысл артистическомъ и техническомъ’, это такъ подйствовало на его самочувствіе, что онъ въ своемъ самосознаніи причислилъ и себя къ избранникамъ.

——

Скоро у Ибсена явилась возможность очень близко наблюдать человка, въ которомъ никто не сомнвался и который, самъ ни въ чемъ не сомнваясь, шелъ отъ побды къ побд, буквально захлебываясь отъ непосредственной самонадянности.

Слдствіемъ этого было то, что Ибсенъ въ одной саг, рисующей Норвегію въ первую половину XIII ст., нашелъ матеріалъ, который, какъ ему казалось, представляли историческій ея фигуры, — для изображенія, занимавшаго его тогда контраста. Онъ написалъ ‘Претенденты на престолъ’. Гакомъ — непосредственный геній, Скуле — геніальный мечтатель, фантазія Ибсена извлекаетъ на свтъ все, что длаетъ Скуле интереснымъ, интересне Гакона.

Даже посл того, какъ Скуле далъ провозгласить себя королемъ, онъ сомнвается въ своемъ къ тому призваніи. Онъ спрашиваетъ скальда, какой даръ нуженъ ему, чтобы быть королемъ, и когда тотъ отклоняетъ вопросъ, говоря, что онъ уже король, Скуле спрашиваетъ его снова, всегда-ли онъ увренъ въ томъ, что онъ скальдъ? Иными словами, это сомнніе въ призваніи поэта освщается лишь постановкой вопроса о сомнніи въ призваніи короля, но не наоборотъ.

Въ другомъ вид и гораздо худшемъ взятъ Бьернсонъ моделью въ ‘Союз молодежи’. Многія черты его характера перешли къ фразеру и карьеристу Штейнегору, котораго опьяняютъ рукоплесканія. Мы находимъ сатиру на молодого Бьернсона въ слдующихъ выраженіяхъ: ‘Будь вренъ и справедливъ. Да, я буду. Разв не неоцненное счастье умть привлекать къ себ массы? Не должно-ли стать хорошимъ и добрымъ уже изъ-за одного чувства благодарности? И какъ же посл того не любить человчество? Мн кажется я могъ бы заключить въ мои объятія всхъ людей, и плакать, и просить у нихъ извиненія за несправедливость Бога, который наградилъ меня щедре, чмъ ихъ’!

Бьернсонъ очевидно понялъ, что это было мчено въ него, потому что въ своемъ стихотвореніи къ Іохану Сведрупу {Сведрупъ, бывшій тогда либеральный министръ, вожакъ свободомыслящей партіи, извстный проведеніемъ многихъ либеральныхъ реформъ.} пишетъ:

Не должна ли жертвенная дубрава поэзіи

Быть свободна отъ нападенія коварнаго убійцы?

Если новъ тотъ, кто приходитъ въ броженіе,

Я немедля предъ нимъ ретируюсь!

Три года спустя между ними произошло новое столкновеніе. Въ 1872 году, въ своемъ трактат Бьернсомъ объявилъ о желательности иного направленія въ политик сверныхъ странъ по отношенію къ Германіи. Въ оттъ на это Ибсенъ написалъ полное горечи стихотвореніе ‘Сверные сигналы’, которое пылало гнвомъ противъ несправедливости, оказанной Даніи. Послднія его строки гласитъ:

Итакъ, отступленіе! Къ примирительному празднику!

На трибун стоитъ проповдникъ пангерманизма.

Прыгающіе львы замахали хвостами,

Бдительные люди мняютъ направленіе.

Въ воздух пахнетъ ненастьемъ. Заговаривай зубы рчами!

Флюгеръ на крыш измнилъ направленіе.

Нсколько лтъ спустя это направленіе. между прочимъ, было измнено и самимъ Ибсеномъ.

Съ тхъ поръ, въ продолженіе многихъ лтъ, оба поэта Норвегія жили въ вооруженномъ мир.

Не подлежитъ сомннію, что оппозиція, въ которой находился Ибсенъ по отношенію къ Бьернсону, послужила къ развитію до предла возможнаго всхъ его особенностей.

Сангвиническій, добродушный, любезный, говорливый Бьернсонъ помогъ развиться ибсеновской ‘свтобоязни’ (онъ самъ говоритъ, что онъ ею страдаетъ), т.-e. это значитъ, что Ибсенъ еще больше отвернулся отъ повседневной суеты, замкнутый и скупой на слова.

То, что Бьернсонъ былъ всегда общественнымъ дятелемъ, чувствовалъ себя патріотомъ и человкомъ партіи, содйствовало тому, что Ибсенъ сталъ важнымъ и одинокимъ. Изъ патріота онъ превратился во всемірнаго гражданина и изъ партіоннаго человка сталъ индивидуалистомъ.

Напечатанныя письма Ибсена не даютъ истиннаго представленія о его личности. Въ нихъ онъ большею частью занятъ отстаиваніемъ своихъ интересовъ. Въ нихъ едва мерцаетъ умъ, которые писалъ однажды: ‘я не хочу двигать пшками. Но вы на меня можете смло положиться, если перевернете всю шахматную игру’.

Между тмъ Ибсенъ все глубже и глубже уходилъ въ свою духовную жизнь, и въ создаваемые имъ образы, и занимался ршеніемъ моральныхъ проблемъ, стоящихъ выше всего повседневнаго и переходящаго, вносящихъ увренность въ сомннія и расширяющихъ предлы драматическаго дйствія. Что пограничные столбы были имъ снесены, видно по тмъ глупымъ крикамъ, которые поднялись изъ за ‘Привидній’.

Какъ примръ того, какими проблемами задавался Ибсенъ, возьмемъ, какъ относится онъ къ вопросу, касающемуся кровосмшенія: любовь между братомъ и сестрой — Освальдъ и Регина, Альмерсъ и Рита, противузаконныя отношенія между отцомъ и дочерью — Ребекка и д-ръ Вестъ.

Въ первомъ случа онъ сомнвается въ наличности грха, а во второмъ — онъ ищетъ сильнаго противовса въ позднйшей чистот.

Основнымъ его вопросомъ, какъ поэта моралиста, является вопросъ объ отвтственности. Насколько личность обладаетъ свободною волей, и насколько она вынуждена поступать такъ, какъ поступаетъ. вопросъ объ отвтственности въ большей или меньшей степени выдвигается имъ у Юліана, Гельмера и Норы, Ванделя и ‘Женщины съ моря’, Альмерса и Риты (большая книга Альмерса трактуетъ объ отвтственности), Сольнеса и Гильды, Рубекка и Ирены, у его преступныхъ типовъ, какъ Берникъ, и Ребекка, у злополучныхъ, какъ капитанъ Альвинъ или Боркманъ и у усовершенствователей міра, какъ Грегерсъ Верле или Д-ръ Штокманъ.

Бьернсонъ прямо моралистъ и отнюдь не длаетъ изъ своего сердца ‘разбойничьей пещеры’. Ибсенъ все время борется, чтобы примирить свое призваніе судьи съ врою въ предопредленіе и необходимость. Бьернсонъ проповдуетъ противъ королевства, или экзальтированности (вра въ чудеса, анархизмъ), о терпимости, или о половой чистот — Ибсенъ вообще не проповдуетъ: онъ самъ спрашиваетъ и тмъ наводитъ насъ на размышленія.

Въ другомъ мст, я пробовалъ выяснить, какъ вырабатывалъ Ибсенъ свой сжатый, сильный стиль въ своихъ первыхъ поэтическихъ опытахъ, напр. ‘На высотахъ’, какъ подражатель Эленшлегера, а затмъ въ дальнйшихъ юношескихъ произведеніяхъ, которыя являются отголоскомъ романтики, какъ напр. ‘Олафъ Лиліекранцъ’. Поучительно также прослдить, какъ обрабатывалъ и оформливалъ онъ отдльные элементы, взятые изъ дйствительной жизни, которые его фантазій пускала въ оборотъ. Киркегордъ и его ученикъ норвежецъ Ламмерсъ послужили ему моделями для ‘Бранда’. Оба они изъ за благочестиваго рвенія покинули церковь. Киркегордъ — великій и строгій, какъ и Брандъ, какъ и онъ, рано умеръ.

Однако, Ибсенъ, придавая извстную форму заимствованному, длалъ это, согласуясь со своей собственной личностью. Требованіе цльности существа, которое предъявлялъ Брандъ, есть требованіе, предъявлявшееся Ибсеномъ къ самому себ. Суровость, твердость, строгость суть черты, принадлежавшія его собственному я, не исключая и пламенной воли.

Но въ глубин души у него кроется сомнніе въ своемъ произведеніи, въ силу котораго онъ не сметъ отдать герою справедливость, но, не желая всего разрушить, не можетъ быть къ нему и же справедливымъ.

Именно въ Бранд проявляется эта двойственность, гд чисто человческое требованіе — будь цльнымъ, встрчается съ христіанскимъ по преимуществу:— отрекись. Первое есть продуктъ сознательной духовной жизни Ибсена, второе относится къ унаслдованному имъ чувству христіанина.

Онъ думаетъ, какъ язычникъ, признаетъ за благо полноту жизни, придаетъ цну жизни, и вмст съ тмъ, какъ Гольдшмидтъ, испытываетъ благоговніе предъ отреченіемъ и чувствуетъ малодушно. Аскетическое отреченіе отъ жизни уживается у него параллельно съ пантеистическимъ взглядомъ на нее и это проходить чрезъ работу всей его жизни.

Общее впечатлніе, получаемое вообще иностранцами — чисто теоретическое — таково, что Ибсенъ является возвстителемъ освобожденія отъ общественныхъ правилъ и обычаевъ, встникомъ радостей жизни. Въ ‘Привидніяхъ’ онъ прямо возмутитель, въ ‘Сольнес’ — врагъ церкви, въ ‘Эпилог’ онъ изливаетъ свою печаль о проигранной жизни, такъ какъ въ ней не было мста радостямъ любви, но лишь искусству и слав.

И тмъ не мене везд, гд у него изображена чувственная жизнь, она изображается въ освщеніи непривлекательномъ. Въ ‘Император и галилеянин’ она почти омерзительна.

Первое время любовнаго сожитія Альмерса и Риты вызываетъ отвращеніе. Если женщина горда, она отклоняетъ мужскія объятія, какъ это длаетъ Гедда въ отношеніи Левборга. Если, наоборотъ, мужчина благороденъ и занять умственной работой, онъ не способенъ къ половой жизни, и женщина напрасно по немъ томится, какъ напр. Ребекка по Росмерс, Рита по Альмерс и Ирена по Рубекк въ продолженіе многихъ лтъ. Пуританизмъ не вытекаетъ здсь изъ существа личности, но является отчасти признакомъ атавизма, отчасти условностей. Тамъ, гд женщина, чтобы нравиться, прибгаетъ къ такимъ вульгарнымъ пріемамъ, какъ распусканіе волосъ, красный свтъ отъ лампы, шампанское на стол (‘Маленкій Эйольфъ’), тамъ сенсуализмъ изображенъ въ омерзительномъ вид, на столько же почти, какъ отношеніе Пеера Гюнта къ зеленой вдьм или Анитр.

Тамъ, гд — въ позднйшихъ драмахъ — фигурируютъ лица съ жаждой жизни, они везд простаки, какъ г-жа Вильтонъ въ Боркман и охотникъ на медвдей Ульфхеймъ въ ‘Эпилог’. Вотъ тотъ штемпель убожества, который истинно протестантская Норвегія наложила на чело своего поэта.

Моделью для Пеера Гюнта служили многіе, между прочимъ, одинъ молодой датчанинъ, котораго Ибсенъ часто встрчалъ въ Италіи, аффектированный фантазеръ и чрезвычайно хвастливый. Онъ разсказывалъ молодымъ итальянскимь двушкамъ на Капри, что его отецъ (инспекторъ школы) былъ близкимъ другомъ короля Даніи и самъ онъ очень знатный господинъ, почему онъ иногда носилъ костюмъ изъ благо атласа. Онъ воображалъ себя поэтомъ, но чтобы получить поэтическое вдохновеніе, долженъ былъ, какъ ему казалось, посщать неизвстныя, дикія страны. Поэтому онъ здилъ на критскія горы, чтобы писать тамъ трагедію, но вернулся съ недодланной работой, въ горахъ онъ могъ только чувствовать себя трагически и жить въ постоянномъ самообман. Онъ умеръ вблизи Ибсена въ Рим. Многія черты его характера перешли въ Пеера Гюнта. Но во всемъ остальномъ Пееръ типичный представитель чисто норвежской слабости воли и фантазерства. Здсь, какъ и везд, Ибсенъ является противуположностью Бьернсона, который восхваляетъ молодыхъ норвежскихъ крестьянъ. Любовь къ ссорамъ и дракамъ у Торбьерна Бьрисона есть признакъ сверной силы, полученный въ наслдство еще со временъ саги. У его Арне страсть къ поэзіи рисуется симпатичнымъ образомъ. Ибсенъ въ любви къ буйству видитъ только грубость, а во влеченіи къ сочинительству — любовь къ лганью и чванству.

Правдивая исторія Арне, уврялъ однажды Ибсенъ, такова: онъ заявилъ пастору, что хочетъ жениться на Эли. ‘Но она, вдь, 70-тилтняя вдова’, — сказалъ пасторъ съ испугомъ. ‘Но зато у нея есть корова’.— ‘Все равно, обдумай это хорошенько. Я долженъ сдлать предъ свадьбой оглашеніе — это стоитъ два далера. Обдумай же это хорошенько. Спустя недлю Арне приходитъ снова. ‘Я обдумалъ. Изъ этой свадьбы ничего не выйдетъ’.— ‘Конечно, я быхъ увренъ, что лучшее твое я побдитъ’.— ‘Корова издохла, — говорить Арне, — отдайте мн мои два далера обратно’.— ‘Два далера пошли въ церковную кассу’.— ‘Въ церковную кассу?! Ну, тогда давайте мн хоть вдову’.

Ложь Пеера Гюнта не есть одинъ обманъ, но также и самообманъ. По существу онъ очень интересный субъектъ, для котораго обстоятельства складываются очень несчастливо. По временамъ онъ является сатирой на національныя норвежскія особенности и народные пороки и состоитъ въ дальнемъ родств съ Донъ-Кихотомь Сервантеса и въ близкомъ съ Тартареномъ Додэ.

——

Зародышъ ‘Кукольнаго домика’, т.-e. собственно личности Норы, находится уже въ ‘Союз молодежи’. Селька жалуется, что ее держали въ сторон отъ всхъ домашнихъ заботъ, обращались съ ней, какъ съ куклой. Въ 1869 году въ моемъ критическомъ очерк этой вещи, я замтилъ, что Сельм удлено въ этой пьес слишкомъ мало мста, что объ ея отношеніяхъ къ семь можно написать цлую драму. Десять лтъ спустя эта драма была Ибсенокъ написана. Онъ въ то время состоялъ въ переписк съ одной молодой женщиной, имя которой слегка походило на Нору. Она очень часто въ своихъ письмахъ разсказывала о заботахъ, которыя ее мучаютъ, не разъясняя, что это за заботы. По своему обыкновенію Ибсенъ задумался о чужомъ ему дл и разсказалъ съ равнодушіемъ поэта: ‘Я очень доволенъ одной находкой, я думаю, что я что то открылъ, вроятно ее мучаютъ денежныя дла’. Въ дйствительности оно такъ и было. Изъ біографіи Ибсена, написанной Гельверсеномъ и сохраняющейся въ газетныхъ корреспонденціяхъ, эта дама, впослдствіи Нора, достала себ деньги посредствомъ ложной подписи, хотя съ мене идеальной цлью — не для того, чтобы спасти мужу жизнь, но чтобы обзавестись обстановкой для своего дома. Мужъ, узнавъ это, былъ, конечно, страшно разсерженъ. Этой повседневной, печальной исторіи было достаточно для Ибсена, чтобы силою своего воображенія создать драматическое дйствіе и сотворить произведеніе, достойное великаго художника — ‘Кукольный домикъ’. Онъ вылилъ его въ форму, соотвтствующую новымъ идеямъ о самостоятельности женщины, о ея индивидуальномъ прав въ особенности и о прав жены жить своею собственною личною жизнью — идеямъ, которыя вначал прямо отталкивали Ибсена.

——

Какимъ образомъ изъ мечтаній Ибсена, провренныхъ затмъ на данныхъ личныхъ наблюденій, зарождились его поэтическіе образы, я покажу на другомъ примр.

Одинъ молодой ученый, котораго я назову Хольмомъ, былъ поклонникомъ Ибсена и считалъ великимъ счастьемъ быть съ нимъ лично знакомымъ. Ибсенъ и самъ очень любилъ молодого датчанина. Однажды въ Мюнхен онъ получилъ отъ него пакетъ. Когда онъ его вскрылъ, оттуда выпала связка старыхъ писемъ, написанныхъ самимъ Ибсеномъ къ Хольму и кром того его фотографія. При этомъ не было написано ни одного объяснительнаго слова. Ибсенъ начатъ раздумывать. Что бы это значило, что онъ мн все это возвращаетъ? Онъ врно сошелъ съ ума. Но если даже онъ и сошелъ съ ума, почему же посылаетъ онъ мн обратно письма и фотографію? Вдь, такъ поступаютъ только обрученные, въ случа разрыва своихъ отношеній. Онъ меня очень любитъ. Вроятно онъ смшалъ меня съ кмъ-то другимъ, котораго онъ также любитъ… и врно съ женщиной. Но съ какой же женщиной? Разъ онъ болталъ мн кое-что про г-жу Хольцендорфъ. Онъ врно началъ за ней слишкомъ ухаживать, а у нея должно быть есть отецъ, или братъ, которые и потребовали отъ Хольма назадъ ея фотографію и письма. Но почему и какъ сошелъ онъ съ ума? Прошло нкоторое время. Разъ утромъ входитъ къ Ибсену пріхавшій съ свера молодой Хольмъ. Онъ такой же, какъ и всегда. Посл обычныхъ предисловій Ибсенъ спросилъ: ‘Зачмъ вернули вы мн назадъ мои письма’?— ‘Я этого никогда не длалъ’.— ‘Не переписывались-ли вы съ m-elle Хольцендорфъ’? Молодой человкъ съ нкоторымъ замшательствомъ отвтилъ:— ‘Да’.— ‘Не потребовали-ли у васъ обратно письма, которыя вы отъ нея получали?’ — ‘Но почему же вы это знаете?’ — ‘А потому, что вы насъ смшали, такъ какъ любите насъ обоихъ’. Обо всемъ остальномъ молодой человкъ говорилъ вполн разумно.

Однако, это происшествіе не давало Ибсену покою. Онъ непремнно хотлъ узнать, что случилось съ юношей. Онъ пошелъ въ отель Лейенфельдеръ въ Мюнхен и попросилъ швейцара разсказать ему объ образ жизни д-ра Хольма. Швейцаръ отвтилъ: принципіально мы не даемъ никакихъ свдній о нашихъ постителяхъ. Но вы, д-ръ Ибсенъ, какъ старый мюнхенецъ, имете право спрашивать. Когда д-ръ Хольмъ просыпается, онъ требуетъ бутылку портвейна, къ завтраку бутылку рейнскаго, къ обду бутылку краснаго, а вечеромъ опять одну или дв бутылки портвейну.

И вотъ въ воображеніи Ибсена выростаетъ Эйлерть Левборгъ. Moлодого человка очень одареннаго, выдающагося ученаго безъ малйшаго педантизма, онъ претворяетъ въ Эйлерта Левборга съ виноградной лозой въ волосахъ. (Когда Хольмъ узналъ себя въ этомъ образ, ему это такъ понравилось, что онъ подписывался подъ своими работами Левборгъ). Ибсенъ узналъ, что однажды вечеромъ онъ потеряхъ написанный имъ манускрипть. Этотъ случай переходитъ въ Гедду Габлеръ.

Нкоторое время спустя Ибсенъ снова получилъ пакетъ отъ Хольма съ завщаньемъ ему своего наслдства. При этомъ ставилось много условій и говорилось объ обязанностяхъ, которыя долженъ выполнять Ибсенъ. Вс двушки, съ которыми онъ когда-либо находился въ любовныхъ отношеніяхъ, были также его наслдницами: Альм Ротбартъ въ Бремен онъ завщалъ столько-то, М-elle Елиз Краузхаръ въ Берлин столько-то и т. д. И все значительныя суммы. Когда Ибсенъ, какъ человкъ практичный, подвелъ итогъ, оказалось, что сумма завщаннаго превышала его капиталъ. Тогда онъ любезно отказался отъ наслдства, но взялъ Альму Ротбартъ, какъ красную Діану въ Гедд Габлеръ, а образъ Эйлерта Левборга въ его воображеніи получилъ опредленные контуры.

Въ это же время вроятно Ибсенъ узналъ, что жена одного норвежскаго композитора сожгла однажды вечеромъ только что оконченную ея мужемъ симфонію въ припадк ярости, вызванной ревностью изъ-за того, что мужъ поздно ночью вернулся домой. Гедда также сжигаетъ манускриптъ, потерянный Левборгомъ, изъ ревности, но другого сорта.

Наконецъ, въ то время въ Норвегіи ходили слухи про одну красивую, даровитую женщину, выдающійся также мужъ которой долгое время пьянствовалъ, посл того, какъ онъ излчился отъ своего порока, она, изъ желанія испробовать надъ нимъ свою власть, вмсто имениннаго подарка, вкатила къ нему боченокъ съ коньякомъ и сама ушла. Когда спустя нкоторое время она открыла къ нему дверь, онъ лежалъ безчувственно пьяный на полу. Можетъ быть, это послужило для Ибсена намекомъ для той сцены, гд Гедда склоняетъ прежде пившаго Левборга начать снова пить, чтобы такимъ образомъ имть надъ нимъ власть и сломить Тею.

Такимъ то вотъ путемъ изъ незначительныхъ, разсянныхъ въ дйствительной жизни чертъ, собиралъ Ибсенъ строгое, связное, глубоко продуманное цлое.

Я говорилъ уже раньше, какъ полный ненависти пріемъ ‘Привидній’ раздражилъ тогда 53 лтняго Ибсена. Не давая ничуть своего портрета въ д-ръ Штокман, онъ тмъ не мене символизировалъ во ‘Враг народа’ преслдованій противъ себя. Въ ‘Дикой утк’ устами Грегерса Верле, онъ спрашиваетъ себя, дйствительно-ли было нужно объявить истину среднему человку, какимъ была читающая его публика и не была-ли ложь необходимой для его существованія. И только наконецъ въ Росмерехольм онъ хоронитъ въ себ воспоминанія о нападкахъ на ‘Привидтя’, Росмерсъ начинаетъ тамъ, гд кончаеть Штокманъ, онъ хочетъ создать свободныхъ благородныхъ людей.

На Росмерса смотрли сперва, какъ на консерватора, какимъ въ Норвегіи считали и самого Ибсена за его ‘Союзъ молодежи’. Но посл того, какъ поняли проводимое Росмерсомъ духовное освобожденіе, противъ него вооружились об партіи, и преслдовали его также, какъ и Ибсена, посл того, какъ онъ въ своихъ ‘Привидніяхъ’ заявилъ себя радикаломъ, что было неудобно норвежскимъ либераламъ.

Лтомъ передъ тмъ, какъ быхъ написанъ ‘Росмерсхольмъ’, Ибсенъ встртилъ скандинавскаго аристократа, который обладалъ такою же красивой и важной наружностью, какую можно себ представить у Росмерса.

Этотъ господинъ былъ несчастенъ въ брак съ одной дамой, которая въ дйствительности была очень хорошею и преданною ему женой, но которая не подходила ему интеллектуально: его интересы были ей чужды.

Онъ искалъ утшеній у родственницы своей жены. Дло обнаружилось. Мелкія газетки стали приносить ядовитыя замтки объ угадываемыхъ отношеніяхъ. Тогда онъ покинулъ свой домъ, чтобы совершить будто бы небольшое путешествіе, но не возвратился домой, ухалъ заграницу, возвратилъ своей жен обратно ея имущество и ушелъ со своего высокаго поста въ отставку.

Спустя короткое время его жена умерла отъ чахотки, которая быстро развилась на почв горя объ утерянномъ семейномъ счасть. Ему и второй его жен враги приписали отвтственность за эту смерть.

Видно, какъ благодаря этому происшествію съ одной стороны выросъ образъ Ребекки, бывшей косвенною убійцей, а съ другой распаденіе въ ‘Росмерехольм’.

Если ‘Врагъ народа’ есть самооборона, то ‘Сольнесь’ походитъ на исповдь. Въ этой вещи, простой и глубокомысленной въ одно и тоже время, находили замчательные символы. Славянскій студенческій союзъ писалъ въ свое время ко мн, прося меня разршить ихъ споръ — означаетъ-ли Гильда католицизмъ, или протестантизмъ.

Въ поздйшемъ, написанномъ съ теплотой и воодушевленіемъ, нмецкомъ произведеніи Эриха Хольма объ Ибсен, носящемъ названіе ‘Политическое завщаніе Ибсена’, Сольнесъ представляетъ собою гражданство, Рагнаръ — соціализмъ, Гильда — свободу, Брандъ съ его отношеніемъ къ родительскому дому — французскую революцію. Какъ извстно, въ исторіи Наполеона видятъ мифъ солнца. Онъ родился на одномъ остров и умеръ на другомъ — это значитъ, что онъ вышелъ изъ моря и ушелъ въ море. Его мать звали Летиція — что означаетъ радость. Онъ имлъ 12 маршаловъ — 12 небесныхъ знаковъ и т. д. Все совпадаетъ. Что касается Ибсена, то онъ писалъ всегда субъективно-психологически и никогда абстрактно-аллегорически. Если Брандъ, съ его родительскимъ домомъ, и есть какой-либо символъ, то наврно это символъ какихъ-нибудь событій въ личной жизни Ибсена, напр. его бгство изъ родной страны, но не міровое событіе. А Гильда также мало символъ свободы, какъ и протестантизма. Она норвежская двушка, типично норвежская и не даромъ носитъ имя Валькиріи. Она, какъ однажды сказалъ самъ Ибсенъ, выполнена con amore и, конечно, имла много образцовъ въ дйствительной жизни и не норвежской только.

Въ письмахъ {Эти письма приводятся мною ниже.} Ибсена за 1889 г. къ одной молодой австрійской двушк, съ которой онъ познакомился въ Тирол (эти письма, долго спустя, я получилъ отъ этой двушки), заключаются нкоторые штрихи отношеній Сольнеса къ Гильд. Она, эта австрійская двушка — майское солнце въ его сентябрьской жизни, она принцесса, какъ и Гильда, и дйствуетъ на него, какъ принцесса. Онъ всегда, всегда о ней думаетъ. И въ особенности его занимаетъ мысль, посчастливится ли ему изобразить въ поэзіи такую высоту и болзненное счастье борьбы за недостижимое.

Поздне, когда въ 1891 г., посл 27-лтняго отсутствія, Ибсенъ вернулся въ Норвегію, тамъ нашлось, можетъ быть, юное женское существо, удивленіе котораго передъ нимъ приняло страстный характеръ и къ которому влекло и самого Ибсена.

Когда, нсколько лтъ спустя, онъ читалъ мой очеркъ про молодую Маріанну Виллемерсъ и ея любовь къ 60-та-лтнему Гете, и объ успх который посл этого имло его стихотвореніе ‘Западно-восточный диванъ’, онъ очень имъ заинтересовался и высказался, такимъ образомъ, въ письм ко мн изъ Христіаніи 11-го февраля 1898 г.: ‘Я не могу удержаться, чтобы не выразить Вамъ мою особенную благодарность за Вашъ очеркъ: ‘Гете и Маріанна Виллемерсъ’. Эпизодъ изъ его жизни, который Вы описываете, мн не быхъ знакомь. Можетъ быть, много, много лтъ тому назадъ я и читалъ это у Левеса, но я совершенно это забылъ, такъ какъ тогда такія обстоятельства не имли для меня ровно никакого интереса. Теперь же дло обстоитъ совершенно иначе. Когда я думаю о характер произведенія Гете во время возврата его молодости, я, мн кажется, могу сказать, что въ этой встрч именно съ Маріанной Виллемерсъ, Гете былъ восхитительно награжденъ. И такъ судьба, рокъ, случай могутъ быть также благопріятными человку, посылая ему иногда награду’.

По своему обыкновенію Ибсенъ собиралъ разсянныя, мелкія черточки повсюду. Въ доказательство этого, вотъ что онъ самъ разсказываетъ. Однажды въ южной Германіи, одна молодая двушка сказала ему: Я никогда не могла постичь, какъ можно влюбиться въ неженатаго мужчину. Тогда лишаешься удовольствія отобрать его у другой. Эта фраза открыла Ибсену перспективы на женскую духовную жизнь.

Итакъ, его Гильда, его наиоригинальнйшій, яркій, какъ солнце, женскій образъ создавался изъ самыхъ разнообразныхъ элементовъ. Съ воспоминаніями о ней у меня связанъ небольшой анекдотъ. Ибсена всегда принимали за суроваго человка и такимъ онъ и былъ въ дйствительности. Но что онъ могъ быть временами мягкимъ и даже привтливымъ, показываетъ слдующій случай. Ибсенъ зналъ одну маленькую двочку {Дочь самого Брандеса.} съ шестилтняго ея возраста и очень интересовался ребенкомъ. Когда вышелъ ‘Сольнесъ’, ей было всего 12 лтъ. Я какъ разъ пріхалъ тогда въ Христіанію.— Ну что говорить Эдитъ о моемъ произведеніи? Что она говорить?— Она говоритъ то, что можно сказать въ ея возраст, что въ этой пьес только и есть одна порядочная женщина, г-жа Сольнесъ. Она находить Гильду отвратительной за то, что она увлекается женатымъ человкомъ.

Нсколько лтъ спустя пріхала эта двочка подростокъ въ Норвегію и постила Ибсена. Хорошо запомнивши нашъ разговоръ, онъ сказалъ: ‘Но вдь это ко мн пришла моя Гильда, какъ разъ такая, какою я себ ее представлялъ’.— ‘Я совсмъ не похожа на Гильду’.— ‘Ну, конечно, похожа’. Затмъ онъ подарилъ ей свой портретъ и написать на оборот слдующую игривую надпись: ‘На кого походитъ Эдитъ? На кого похожу я? Я этого не знаю. Позжай на дачу, поживи тамъ мсяцъ и возвратись назадъ, а я за это время подумаю, на кого ты похожа’.

Двочка привезла ему фотографію обратно.— ‘Да, правда, я долженъ кое-что добавить, — и онъ написалъ: Эдитъ не похожа ни на кого на свт, Эдитъ походитъ только на самое себя. Поэтому Эдитъ такъ… А что такое я?— я этого еще не знаю. Позжай въ Копенгагенъ и возвращайся черезъ годъ, а я за это время еще подумаю и напишу заключенье.

Въ этихъ мелочахъ видны любовь Ибсена подстрекать любопытство, его страсть пробуждать сомннія, ставить вопросы, задавать загадки, обрывать на самомъ интересномъ мст, и, наконецъ, его особенность, какъ драматурга, возможно отодвигать ршеніе загадки въ будущее.

Толкованій произведеній Ибсена можно найти очень много. Я хочу попробовать обрисовать его такимъ, какимъ онъ былъ въ повседневной жизни. Въ молодые годы внимательный, живой, бодрый, сердечный, но въ то же время рзкій и никогда не добродушный, даже въ минуты наибольшей сердечности. Съ глазу на глазъ разговорчивый, охотно слушающій, сообщительный, открытый. Съ наибольшей охотой онъ жилъ отшельникомъ. Въ большомъ обществ онъ былъ скупъ на слова, легко смущался и терялся. Онъ никогда не забывалъ недоброжелательнаго пріема своимъ первымъ произведеніямъ въ Норвегіи, а также и своего долга благодарности относительно заграницы.

Было не много нужно, чтобы принести его въ дурное настроеніе, или возбудить его подозрительность. Если онъ заподозрвалъ кого-либо въ назойливости, его боязнь людей мгновенно пробуждалась.

Въ 1891 г. я вмст съ нкоторыми норвежскими художниками былъ въ Сандвикен, недалеко отъ Христіаніи, и мы себя превосходно чувствовали. Разъ какъ-то я сказалъ: какъ должно быть грустно Ибсену сидть день за днемъ одному въ отел, въ город. А что, если бы мы его когда-нибудь пригласили сюда?— А кто же осмлится это сдлать?— Я охотно на это отважусь, я вижу его ежедневно и завтра буду съ нимъ завтракать’.

‘Мы, нсколько художниковъ и писателей — очень бы хотли съ вами пообдать’.— А сколько васъ и кто именно?— Я назвалъ имена, насъ было девять.— ‘Обдать въ такомъ большомъ обществ нарушаетъ привычки моей жизни, я этого никогда не длаю’.— Я напомнилъ ему, что недавно въ Будапешт онъ участвовалъ въ празднеств въ честь его, на которомъ присутствовало нсколько сотъ человкъ, этимъ я разсялъ нсколько его недовріе и получилъ разршеніе устроить небольшой праздникъ. Чтобы сдлать ему пріятное, мы взяли залъ въ томъ самомъ отел, гд онъ жилъ, и предложили ему самому выбрать меню.

Когда распространилась молва, что я устраиваю для Ибсена обдъ, посл такого долгаго его пребыванія заграницей, меня со всхъ сторонъ начали осаждать просьбами дать хоть одно мсто за обдомъ, и отказать семьямъ, которыя со мной были очень гостепріимны, мн было, конечно, трудно. Чтобы подготовить почву, я началъ съ того, что признался Ибсену, что одна единственная дама очень желала попасть на обдъ.— ‘Ни въ какомъ случа’, — отвтилъ онъ мн.— Это молодая, веселая, толстая женщина!— ‘Я не люблю молодыхъ, веселыхъ. толстыхъ женщинъ’.— Вы когда-то были влюблены въ ея тетку, — я назвалъ имя. Тогда онъ сразу заинтересовался. — ‘Ну, это другое дло, тогда она можетъ притти’.

Но разршеніе было получено всего на 10 человкъ, а мы мало-по-малу дошли до 22. Я боялся взрыва.

Въ извстный день и въ назначенный часъ я стучатъ въ дверь въ его отел. Онъ посмотрлъ на меня и сказалъ съ удивленіемъ и немного огорченный: вы во фрак?— Да, а вы въ жилетк?— Ну, да, когда я началъ одваться, въ моемъ сундук не оказалось фрака.— Какъ это ужасно!— мы радовались какъ дти, что увидимъ Ибсена во фрак, а теперь должны довольствоваться Ибсеномъ въ сюртук.— А дамы съ вами есть?— Да она, да еще одна, другая!— Сколько же ихъ тамъ всхъ?— 22.— Это измна, вы сказали 9, я не иду.

Посл долгихъ переговоровъ мн удалось свести его съ лстницы. Когда онъ вошелъ въ залъ, тамъ царствовала тишина ожиданія, которую его суровая мина отнюдь не помогла нарушить. Начало обда было очень тягостное. Пришлось подать шамранское и начать держать рчи уже за рыбой, чтобы хоть этимъ нсколько поднять настроеніе. Я сказалъ: ‘Дорогой Ибсенъ! Вы съ годами сдлались настолько нечеловчески знаменитымъ, что хвалить васъ становится неизмримо труднымъ. Но не правда ли, что мы, жители свера, понимаемъ васъ лучше, чмъ иностранцы, мы оцнили васъ на первыхъ же порахъ, тогда какъ они пришли лишь въ одиннадцатый часъ. Правда, въ Библіи говорится, что пришедшіе въ одиннадцатый часъ, имютъ равную заслугу съ тмъ, которые пришли въ первый. Но это мсто я понималъ всегда такъ, что пришедшіе въ первый часъ все же чуточку лучше. Ибсенъ перерываетъ меня.— ‘Ни въ какомъ случа’. Я прошу его подождать длать замчанія, пока я кончу. Я хвалилъ его и въ шутку и серьезно, говорилъ о солнц и звздахъ, примнилъ къ нему слова: можетъ быть Сиріусъ и больше солнца, и тмъ не мене благодаря солнцу вызрваютъ наши хлба. Ничего не помогало. Онъ продолжалъ быть растеряннымъ и только повторялъ: противъ этой рчи можно многое возразить, чего я предпочитаю, однако, не длать.

— Сдлайте это, Ибсенъ, это гораздо пріятне! А онъ: чего я предпочитаю однако не длать.

Одинъ редакторъ, который привелъ къ столу очаровательную артистку — Констанцію Бруни, поднялся и сказалъ: моя дама за столомъ проситъ меня, г. д-ръ Ибсенъ, принести вамъ благодарность отъ артистокъ Христіанія-театра {Теперь національный театръ.} и сказать вамъ, что нтъ ролей, которыя он играли бы охотне вашихъ и на которыхъ он учились бы больше.

Ибсенъ: ‘я къ этому сдлаю одно замчаніе: я вообще не писалъ ролей, но изображалъ людей и никогда въ жизни я не имлъ въ виду, когда работалъ, ни одного артиста и ни одну артистку. Но позже мн, можетъ быть, будетъ очень пріятно познакомиться съ такой милой дамой’.

Констанція Бруни имла смлость отвтить, что она ни минуты не имла въ виду себя, такъ какъ онъ видитъ ее въ первый разъ, и что въ рчь проскользнуло неудачное слово роль, подъ которымъ она, какъ и онъ, разумла человка.

Ибсенъ ничуть не сознавалъ, что его прямота дйствовала подавляюще на настроеніе присутствующихъ, такъ какъ при разставаніи онъ сердечно меня благодарилъ за обдъ и наивно прибавилъ: ‘это было очень удачное празднество’.

Я привелъ примръ его суровости, но сколько у меня воспоминаній о его сердечности, вниманіи и тонкости чувствъ.

Я помню Ибсена много, много лтъ тому назадъ, въ Дрезден, во время длинныхъ прогулокъ по городу и его окрестностямъ, когда онъ разъяснилъ мн типъ нмца, котораго онъ. посл многолтняго пребыванія въ Германіи, полагалъ, что знаетъ. Или когда онъ критиковалъ драмы Шиллера, риторики котораго онъ не любилъ, или поэзію Рунеберга, которой онъ мало интересовался, такъ какъ она написана гекзаметромъ. Онъ всегда былъ на своемъ посту, когда дло касалось всего академическаго, или пережитковъ прошлаго, или всего не жизненнаго. Поэзія для поэзіи была ему противна, Въ семидесятыхъ годахъ онъ посщалъ въ Дрезден собранія литературнаго общества, гд внимательно выслушивалъ доклады, они-таки были интересны и поучительны. Онъ держалъ себя по отношенію къ скромнымъ, мало извстнымъ литераторамъ по-дружески, признавая ихъ знанія и солидную литературную культуру.

Въ Мюнхен я видлъ его у него дома. Онъ тогда быхъ уже признанъ единичными лицами въ Германіи, хотя не быхъ еще знаменитъ. Онъ принималъ у себя избранныхъ норвежцевъ, прозжавшихъ черезъ городъ, между ними нердко извстныхъ норвежскихъ политиковъ. Привыкнувъ видть много людей, онъ сталъ свтскимъ человкъ и съ разными людьми разно обращался, но всегда справедливо.

Я помню его также гостемъ въ Копенгаген, чтимымъ, какъ король. Если онъ длалъ кому-нибудь визитъ, вс были отъ него въ восторг. Когда овь былъ куда нибудь приглашенъ — его молчаливость и замкнутость приводили въ изумленіе.

Онъ не говорилъ больше о Норвегіи съ горечью, во съ сожалніемъ о ея медленномъ развитіи. Теоріи, приходящая изъ Норвегіи, казались ему устарвшими и вышедшими изъ употребленія въ Европ. О просвщенныхъ норвежскихъ крестьянахъ онъ однажды сказалъ: ‘книга Маллинга ‘Великія и хорошія дянія’, которая 50 лтъ тому назадъ представляла полезное чтеніе для дтей, какъ разъ подошла бы теперь къ нимъ’.

И, наконецъ, помню я его въ мои многочисленныя длинныя или короткія пребыванія въ Норвегіи, когда мы согласно уговору встрчались съ нимъ каждый день посл завтрака. Онъ всегда заблаговременно стоялъ одтымъ у воротъ и ожидалъ: мы шли гулять въ картинныя галлеріи и т. д. Или, когда я по его приглашенію приходилъ къ нему обдать и онъ, потирая руки отъ удовольствія, говорилъ: будемъ сегодня веселы, будемъ пить хорошее вино, много вина и разсказывать исторіи. И, погодя: ‘Ну, теперь вы услышите поучительную исторію объ X.’. На лиц появлялась на минуту сатирическая улыбка, и затмъ слдовала кровавая исторія, или шаржъ, гд общеуважаемый и восхваляемый, благородный человкъ обнаруживалъ себя комичнымъ гршникомъ, какимъ онъ былъ на самомъ дл.

Или въ тихій вечеръ, проведенный съ нимъ на открытомъ воздух, въ какомъ нибудь павильон. На стол стоитъ свча, которую приходится убрать, такъ какъ лтняя ночь достаточно свтла. Лицо Ибсена съ могучимъ лбомъ и съ богатой гривой сдющихъ волосъ сливается съ очертаніями, дремлющей въ магическомъ освщеніи, природы. Становится нсколько темне и изъ его лица виденъ лишь блескъ его очковъ и движенія рта. Онъ говоритъ глухимъ голосомъ, отпиваетъ отъ времени до времени изъ своего стакана, фантазируетъ, шутитъ.

Разъ мы димъ съ нимъ ягненка, я длаю замчаніе, что это благородное животное. Разумется, отвчаетъ Ибсенъ. Я было думалъ написать драму про ягненка. Человкъ смертельно боленъ, онъ можетъ выздоровть только въ томъ случа, если ему обновятъ кровь. Ему вспрыскиваютъ свжую кровь ягненка и онъ выздоравливаетъ. Позже онъ всегда мечталъ о томъ, чтобы увидть этого ягненка, такъ какъ онъ обязанъ ему жизнью. Наконецъ, онъ открываетъ его въ одной женщин, онъ влюбляется въ нее. И разв онъ можетъ иначе? Конечно, нтъ. Только не часто встрчаешь женщину, похожую на ягненка. Но это будетъ, будетъ!— И его рчь растаяла въ улыбку, гармонировавшую какъ нельзя больше съ блднымъ ночнымъ небомъ и съ дальнимъ блднымъ фіордомъ, гладкимъ какъ зеркало.

Если не считать юношескихъ драмъ Ибсена, сюжеты которыхъ взяты имъ изъ саги или исторія, или его юношескихъ полемическихъ работъ, написанныхъ или въ стихахъ, какъ напр., ‘Комедія Любви’, ‘Брандъ’, ‘Пееръ Гюнтъ’. ‘Союзъ молодости’, то, главнымъ образомъ, всемірную его извстность составили ему 12 позднйшихъ драмъ, написанныхъ имъ въ зрломъ возраст.

Изъ этихъ 12 драмъ — 6 полемическаго характера, направлены противъ общества: ‘Столбы общества’, ‘Кукольный домикъ>, ‘Привиднія’, ‘Врагъ народа’, ‘Дикая утка’ и ‘Росмерехольмъ’.

Остальныя 6 суть чисто психологическія изслдованія, занимающіяся исключительно отношеніями между мужчиной и женщиной, при чемъ въ нихъ женщин отведено всегда первенствующее мсто, даже и въ томъ случа, когда она не главное дйствующее лицо въ пьес. Эти драмы слд.: ‘Женщина съ моря’, ‘Гедда Габлеръ’, ‘Сольнесъ’, ‘Эйольфъ’, ‘Боркманъ’ и ‘Когда мы мертвые пробуждаемся’. Въ нихъ или семейныя, или личныя трагедіи и совершенно упускаются въ виду общественныя и государственныя отношенія. Однако, и въ этихъ драмахъ Ибсенъ показалъ себя не мене выдающимся, какъ культуръ-трегеромъ, такъ и поэтомъ.

Чтобы выяснить все его значеніе, небезполезно сопоставить его съ другими современными ему кулътуръ-трегерами. Путь въ этомъ направленіи намъ указалъ французскій переводчикъ и толкователь Ибсена, графъ Прозоръ.

Въ годъ рожденія Ибсена родилось еще два великихъ писателя: Тэнъ во Франціи и Толстой въ Россіи. Несмотря на ихъ несходство между собою и ихъ несходство съ Ибсеномъ, вс же они вс имютъ родственныя черты.

Тэнъ вначал, какъ и Ибсенъ, быль мятежнымъ умомъ и произвелъ въ первые 40 лтъ своей жизни революцію во французской умственной жизни. Но съ теченіемъ времени онъ все больше и больше длался тмъ, чмъ Ибсенъ быль въ своемъ зрломъ возраст — ненавистникомъ революціи, которая выравниваетъ, производитъ нивеллировку, чтобы унизить и убить все выдающееся.

Объектомъ презрнія какъ для Ибсена, такъ и для Тзна, служитъ представляющее собою демократію большинство, которое по опредленію Ибсена всегда не право.

Тамъ политически боле консервативенъ, чмъ Ибсенъ, идеаломъ для него служило политическое положеніе въ Англіи, сохраненіе накопленныхъ въ прошломъ цнностей и широкое развитіе мстныхъ самоуправленій.

То, что Ибсену представлялось вполн яснымъ, это — что доктрина сама по себ значитъ очень мало, какое бы названіе она ни носила: конституціонализмъ, демократія, или какое иное. Дйствительныя перемны наступаютъ лишь тогда, когда сами люди становятся иными. Вотъ понятіе, на которомъ, по его мннію, основывается здоровью радикализмъ. Соціалистъ можетъ быть себялюбиве, чмъ индивидуалистъ, а консерваторъ большимъ разрушителемъ общественнаго строя, чмъ радикалъ. Суть дла не въ этикет на бутылк, а въ томъ вин, которое въ ней. То же или иное ученіе, къ которому себя причисляютъ, не есть вино, но лишь этикетъ. Однако, на Ибсена не надо смотрть какъ на мыслителя, въ особенности политическаго. Тэнъ былъ мыслителемъ — Ибсенъ борцомъ.

Толстой, несмотря на всю свою величину, мыслитъ узко, онъ не признаетъ Тэна и презираетъ Ибсена, какъ поэта, лишеннаго смысла. Онъ также, какъ и Ибсенъ, революціонеръ, разрушитель общественныхъ предразсудковъ и проповдникъ новаго общественнаго строя вн государства. Они встрчаются въ анархическомъ, враждебномъ государству взгляд, но въ то время, какъ у Ибсена направленіе ума иметъ аристократическія тенденціи, Толстой вритъ въ равенство. Толстой проповдуетъ евангельскую любовь, Ибсенъ самонаслажденіе одиночества.

Есть также у Ибсена нсколько общихъ основныхъ чертъ съ Ренаномъ, который старше его нсколькими годами, и котораго онъ почти не читалъ, также мало, какъ и Тэна.

Фраза Ибсена: ‘я только спрашиваю, не мое призваніе отвчать’ — извстнымъ образомъ относится и къ тонкому мыслителю Ренану и его сомнвающемуся уму. И тотъ и другой, какъ рдко кто, будятъ жизненныя силы: Ренанъ очаровывая, Ибсенъ устрашая.

Прозоръ обратилъ вниманіе на то сходство, которое замчается въ мысляхъ ибсеновскаго Бранда и въ юношескомъ произведеніи Ренана ‘Будущее науки’. Ренанъ требовалъ единства и цльности человческаго существа, говоря, что цль, которую долженъ себ ставить человкъ не въ тонъ, чтобы знать, чувствовать, фантазировать, но въ томъ, чтобы быть человкомъ въ полномъ смысл этого слова, т же мысли встрчаемъ мы у Бранда.

Брандъ говоритъ, что церковь, надъ которой разстилается небесный сводъ, не иметъ ни стны, ни границъ, тоже, въ иныхъ нсколько выраженіяхъ, говоритъ и Ренанъ: старую церковь должна замнить новая и величайшая. Одна религіозная догма должна уступить мсто другой, одинъ родъ божества — другому, такъ какъ истинное происхожденіе міра неизмримо выше всего того, что намъ говорить о немъ наше жалкое воображеніе, безъ котораго мы не можемъ представить себ хода вселенной — мысли, встрчаемыя нами у Ибсена въ ‘Император и галилеянин’ и въ ‘Бранд’. Ренанъ, какъ и Ибсенъ, знаетъ третье царство, въ которомъ сливаются во едино язычество и христіанство.

Кром Тэна и Толстого — ровесниковъ Ибсена и Ренана, который нсколько его старше, есть еще одинъ великій, но значительно боле молодой, котораго можно сравнить съ Ибсеномъ, хотя этотъ послдній никогда не читалъ его книгъ, а онъ одну изъ слабйшихъ ибсеновскихъ вещей, ‘Столпы общества’.

Это Ницше.

У Ницше, какъ и у Ибсена, мятежный умъ и, какъ Ибсенъ, онъ держалъ себя въ сторон отъ политической и практической жизни.

Первое между ними сходство то, что оба они придавали значенье своему происхожденью не отъ мелкихъ людей.

Ибсенъ въ одномъ изъ своихъ писемъ ко мн старался доказать, что его родители, какъ съ отцовской, такъ и съ матерянской стороны, принадлежали къ знатнйшимъ семьямъ въ Скіен и состояли въ родств какъ съ мстной, такъ и окрестной аристократіей. Но Скіенъ не міровой городъ и его аристократію не знаютъ уже за его предлами, но Ибсенъ хотлъ этимъ доказать, что причина его горечи противъ высокопоставленныхъ людей въ Норвегіт кроется не въ разниц его и ихъ происхожденія.

Ницше также охотно доказывалъ окружающимъ, что онъ происходитъ отъ польскаго дворянскаго рода, хотя у него не было никакой родословной, такъ что это можно было принять за аристократическія бредни, тмъ больше, что указанное имъ имя Ніэцки уже по своей орографіи показываетъ свое не польское происхожденіе. Въ самомъ же дл было такъ: правильная орографія его фамиліи — Ницки, и одному молодому польскому почитателю Ницше, Бернарду Шарлитъ удалось доказать неоспоримое происхожденіе Ницше изъ рода Ницки. Онъ открылъ дворянскій гербъ этого рода въ печатк, которая въ теченіе столтій была въ семь Ницше наслдственной вещью. Но властолюбивой морали Ницше и въ его аристократизаціи представленій о мір Шарлитъ видитъ, и не безъ основанія, шляхетскій духъ, унаслдованный имъ отъ своихъ польскихъ предковъ. Ибсенъ и Ницше (независимо другъ отъ друга) леляли мысль (такъ же, какъ и Ренанъ) воспитать благородныхъ людей. Это любимая идея Росмерса, она становится таковою у д-ра Штокмана. Также и Ницше о высшемъ человк говорить, какъ о предварительной задач поколнія, пока Заратустра не возвщаетъ сверхъчеловка. И у того, и у другого радикализмъ по существу аристократиченъ.

Затмъ они встрчаются также то тамъ, то сямъ на почв душевныхъ изслдованій. Ницше любитъ жизнь и внутреннюю ея сущность такъ высоко, что сама истина представляется ему стоимостью лишь тогда, когда она помогаетъ сохраненію жизни и ея эволюціи. Ложь только въ томъ случа вредною и разрушительною силой, когда она тормозитъ жизнь. Ложь не смущаетъ его такъ, гд она необходима для жизни. (Удивительно, что мыслитель, который такъ ненавидитъ іезуитизмъ, пришелъ къ точк зрнія, которая ведетъ къ нему). Въ этомъ пункт Ницше сходится со многими изъ своихъ противниковъ. Ибсенъ, который во всхъ своихъ стремленіяхъ выступаетъ поклонникомъ правды, по мр своего развитія приходитъ къ такому же взгляду, какъ и Ницше. Звучитъ не шуткой, когда Ибсенъ въ ‘Дикой утк’ устами д-ра Реллинга заявляетъ о необходимости лжи для жизни. Конечно, тутъ имлся въ виду только средній человкъ, не могущій обойтись безъ лжи. Но впослдствіи Ибсенъ пошелъ гораздо дальше и призналъ ложь необходимою также и для высшихъ людей.

Уже въ ‘Привидніяхъ’ онъ находитъ непозволительнымъ говорить одну правду. Фру Альвинъ видитъ, но не хочетъ разсказать Освальду про его отца. Она содрагается при мысли, что можетъ отобрать у него его идеалы. Идеалы противупоставляются здсь правд. И только въ конц пьесы она осмливается сказать ее ему мягко обиняками, частью выдумывая. И когда ибсеновскіе Сольнесъ, Боркхань, Рубекъ, въ существ которыхъ кроется такъ много его собственнаго, защищаютъ то или другое неизвстное, сомнительное, они закрываютъ глаза на возможность лжи и говорятъ: мы хотимъ, чтобы то было правда. Сольнесъ утверждаетъ, что его желанія имютъ дятельную, почти магическую силу, Гильда увряетъ Рагнара, что Сольнеса coвсмъ не влечетъ къ Кай. (На основаніи этого Рагнаръ спрашиваетъ: сказалъ-ли онъ это вамъ)? ‘Нтъ, но это такъ, это должно быть такъ, (дико) я хочу, хочу, чтобы это было такъ*!

Фру Боркманъ живетъ въ самообман, она убждена, что ея сынъ Эргартъ сдлается человкомъ, который выполнитъ великую миссій и возстановитъ часть ихъ дома, на что сестра ей отвчаетъ: это одни твои мечты, безъ которыхъ, теб кажется, ты пришла бы въ полное отчаяніе.

Живетъ въ самообман также и самъ Боркманъ, онъ вритъ, что къ нему придетъ депутацій просить его стать во глав банка. ‘Ты, можетъ быть, думаешь, что они не придутъ? Но они должны, должны ко мн притти когда-нибудь. Я врю въ это твердо, я знаю это непоколебимо. Не будь у меня такой увренности, я давно пустилъ бы себ пулю въ лобъ’.

Въ ‘Эпилог’ Рубекъ такъ опредляетъ значеніе своей работы, когда я создавалъ это художественное произведеніе — такъ какъ ‘День воскресенія’ есть художественное произведеніе, или, по крайней мр, такимъ оно было вначал (онъ чувствуетъ, что его испортилъ). Нтъ, таково оно и теперь. Оно будетъ, будетъ, будетъ художественнымъ произведеніемъ’.

У Ибсена, какъ и у Ницше, лежитъ безсознательное стремленіе къ сознательной духовной жизни. Стремленіе мужчины къ величію у нихъ обоихъ есть нчто инстинктивное. Однако у Ибсена преимущественно женщина призвана поддержать это стремленіе, принадлежащее ей по праву власти, свободная отъ унизительныхъ соглашеній, что Ибсенъ въ ‘Бранд’ назвалъ безобразнымъ иностраннымъ словомъ ‘аккордъ душъ’. Брандъ — одинъ изъ его героевъ, глубоко повліявшій на женщину (которая открыла въ немъ существо, боле чистое и нетронутое, чмъ обычно встрчающіяся), которая затмъ ставить его на свойственную ему высоту, какъ Гильда Сольнеса и Ирэна Рубека. Противъ общественныхъ нравовъ и общественной лжи Ибсенъ не знаетъ лучшаго орудій, лучшей дятельной силы, чмъ женщина, въ его драмахъ она будить и укрпляетъ энергію. Это пунктъ, въ которомъ онъ рзко расходится съ Ницше, съ его ненавистью къ женщин. У Ницше женщина тянетъ мужчину внизъ, она сила природы, съ которою нужно бороться.

Ибсенъ, какъ и Ницше, былъ одинокъ и дйствовалъ въ одиночеств, и оба они одинаково мало заботились о судьб своихъ произведеній. Тотъ сильне всхъ, говоритъ д-ръ Штокмамъ, кто наиболе одинокъ.

Прозоръ спрашиваетъ: Кто же боле одинокъ — Ибсенъ или Ницше?— Ибсенъ, который держалъ себя въ сторон отъ всякихъ личныхъ сношеній съ людьми, но работалъ для театральной публики, или Ницше, который, хотя и изолировалъ себя, какъ мыслитель,— какъ человкъ постоянно), хотя и безрезультатно, выискивалъ себ единомышленниковъ и герольдовъ, но произведенія котораго при его жизни остались нечитанными широкой публикой и во всякомъ случа непонятыми.

Для меня лично ршеніе этого вопроса дло не легкое, такъ какъ по прихоти судьбы и тотъ, и другой считали меня своимъ союзникомъ.

Еще трудне ршить, чьи работы глубже, оставляютъ большее впечатлніе и кто изъ нихъ сохранитъ дальше свою славу.

На свер Ибсенъ обогатилъ всхъ насъ, сильно повліялъ на драматурговъ, но школы не создалъ.

Въ восьмидесятыхъ годахъ въ Германіи, гд въ ту пору началось теченіе противъ стараго шиллеровскаго идеализма, Ибсена привтствовали, какъ великаго натуралиста, равнаго Золя и Толстому, проглядвъ ибсеновскій идеализмъ. На умы обмундированнаго нмецкаго читающаго міра Ибсенъ со своею врою въ меньшинство и одиночество дйствовалъ то какъ индивидуалисть, то какъ соціалистъ, благодаря его скрытому революціонному теченію.

Его вліяніе на нмецкихъ драматурговъ, начиная отъ Рихарда Босса и до Германа Бара, очень легко прослдить. Но наибольшее съ нимъ сходство мы видимъ у величайшаго изъ нихъ Гергарта Гауптмана. Его ‘Передъ восходомъ’ написано также подъ вліяніемъ ‘Привидній’, какъ и ‘Власть тьмы’, ‘Потонувшій колоколъ’ напоминаетъ одновременно и ‘Бранда’, и ‘Сольнеса’.

Въ Англіи Эдмундь Госсе, Вильямъ Арчеръ и Бернардъ Шау страстно работали для распространенія славы Ибсена, а послдній, какъ драматическій писатель, у него учился. Но замчательне всего, что въ Англіи нападали на Ибсена не только за то, что онъ непонятенъ, но и за матеріалистическое его направленіе, и восхваляли его особенно, какъ психолога.

Во Франціи, когда тамъ былъ въ мод символизмъ, Генрика Ибсена привтствовали, какъ великаго символиста. Подъ его вліяніемъ находились лучшіе драматурги, какъ Франсуа де Кюрель. Мистическій элементъ у Ибсена, какъ напр., блые кони въ ‘Росмерехольм’, чужестранцы въ ‘Женщин съ моря’, имъ особенно нравился. Но нердко его принимали также и за анархиста. ‘Врагу народа’ аплодировали, какъ протесту противъ общества и государства. Въ Ульрик Брендел видли сатиру на общество.

Ничто не говоритъ лучше о величин Ибсена, какъ слдующее обстоятельство. Въ Норвегіи онъ раньше былъ понять, какъ консерваторъ, поздне, какъ радикалъ. Въ Германіи его привтствовали. какъ натуралиста и соціалиста, во Фраиціи, какъ символиста и анархиста.

Однимъ словомъ, въ каждой стран долго видли лишь нкоторыя стороны его существа, отсюда ясно, какъ былъ онъ многостороненъ.

——

Слдующія письма {За полгода до смерти Ибсена г-жа Бардахъ прислала эти письма Георгу Брандесу съ просьбой опубликовать ихъ въ европейской пресс. Основываясь на томъ, что Ибсенъ былъ тогда въ такомъ состояніи, что не могъ лично дать или не дать на это своего согласія — Брандесъ отказался это сдлать и опубликовываетъ ихъ теперь посл его смерти. Перев.} были писаны Ибсеномъ въ Вну, двиц Эмиліи Бардахъ. Ибсенъ встртился съ ней и ея матерью осенью 1889 г. въ Госсензас, въ Тирол. Они тамъ провели вмст нсколько недль. Г-ж Бардахъ было тогда 20 лтъ, затмъ она уже никогда больше не встрчала поэта.

I.

Въ альбомъ.

Высокое, болзненное счастье — бороться за недостижимое.

Госсензасъ, 20-го сентября 1889 г.

Генрикъ Ибсенъ.

II.

(На оборот фотографіи).

Майскому солнцу въ сентябрьской жизни въ Тирол.

27. 9. 89. Генрикъ Ибсенъ.

III.

Мюнхенъ, Максимильшстрассе, 32, 7.

Октябрь, 1889 г.

Отъ всего моего сердца благодарю Васъ, неоцненная г-жа Бардахъ, за Ваше крайне любимое и милое письмо, которое я получилъ въ предпослдній день моего пребыванія въ Госсензас и которое я много разъ перечитывалъ. Мсто нашего лтняго пребыванія выглядло въ послднюю недлю печально или во всякомъ случа такъ оно мн представлялось. Не было больше солнца. Оно совсмъ исчезло. Нкоторые оставшіеся гости никоимъ образомъ не могли, конечно, представить для меня замну прелестной, короткой лтней жизни. Я ежедневно ходилъ гулять въ Перлергталь. Тамъ, у дороги есть скамья, на которой, разумется въ обществ, можно бы вести полный настроенія разговоръ. Но скамья была пуста и я, не присвъ шелъ иимо нея.

Въ большомъ зал. мн казалось, было также пусто и безотрадно. Гости, семья Перейра и профессоръ съ женой показывались только передъ дой.

Цвты и деревья, которые пахли такъ опьяняюще, все еще тамъ стояли. Но впрочемъ — какъ пусто, — какъ одиноко, — какъ сиротливо!

Но теперь мы опять дома, Вы также въ Вн. Вы пишете, что теперь Вы чувствуете себя увренне, свободне, счастливе. Какъ я обрадовался этимъ словамъ! Больше я ничего не скажу.

Во мн начинаетъ брезжиться новое произведеніе. Я хочу создать его въ эту зиму и попробовать пронести черезъ него свтлое, лтнее настроеніе. Но окончится оно въ уныніи. Это я чувствую.— И это моя манера.— Я однажды сказалъ Вамъ, что я пишу письма въ стил телеграммъ. Примите же это письмо, какъ таковое. Во всякомъ случа Вы его поймете.

Шлетъ Вамъ тысячу привтствій преданный
Вамъ Д-ръ Г. И.

IV.

Мюнхенъ, 15-го октября, 1889 г.

Ваше милое письмо я получилъ и тысячу разъ васъ за него благодарго, я его читалъ и перечитывалъ. Я, какъ всегда, сижу у письменнаго стола. Я бы очень хотлъ работать, но не могу. Моя фантазія живо работаетъ и упархиваетъ въ другое мсто, туда, гд она не должна быть въ рабочее время. Я не могу прогнать, да и не хочу также мои лтнія воспоминанія. Я переживаю снова и снова пережитое, постоянно снова. Но претворить все это въ поэтическое произведеніе пока для меня невозможно.

Пока?

Удастся ли это мн когда-либо въ будущемъ? И желаю ли я, собственно, чтобы это когда-либо мн удалось? И могло ли бы удасться мн?

Пока, во всякомъ случа нтъ, въ этомъ я увренъ.

Я это чувствую — я это знаю.

Но когда-нибудь такъ будетъ. Это положительно такъ будетъ. Но все же будетъ ли такое? Будетъ ли такое?

Ахъ, дорогая Фрекенъ {Барышня.}, простите.— Вы такъ очаровательно пишите въ своемъ послднемъ — нтъ, нтъ, Боже упаси — въ своемъ предыдущемъ письм: такъ очаровательно: ‘но для васъ я не Фрекенъ’. Итакъ, дорогое дитя — потому что это вы для меня во всякомъ случа — скажите-ка, помните вы, что мы разъ говорили о глупости и сумасшествіи. Или, правильне сказать, я говорилъ объ этомъ цлую кучу. Тогда вы, дорогое дитя, взяли на себя роль учителя и запли тихо, мелодически, съ вашей дальнозоркостью, что всегда между глупостью и сумашествіемъ была разница. Ну, конечно, объ этомъ я раньше имлъ представленіе. Но этотъ эпизодъ, какъ и все прочее, остался у меня въ памяти. Такъ какъ я снова и снова раздумываю: было ли то глупостью, или сумашествіемъ, что мы сошлись? Или это было настолько же глупостью, какъ и сумашествіемъ. Или же это не было ни тмъ, ни другимъ?

Я надюсь, что послднее и есть единственно врное.

Это просто на просто была естественная необходимость. И одновременно то былъ фатумъ. Думаете ли вы, что это было необходимо?

Въ настоящее время я этого не думаю. Я полагаю, что вы меня какъ слдуетъ поймете и отдалите мн справедливость.

Тысячу разъ спокойной ночи. Всегда вамъ преданный

Г. И.

V.

Мюнхенъ, 29-го октября, 1889 г.

Каждый день я собирался написать вамъ нсколько словъ. Я хотлъ также приложить мой новый портретъ, но онъ еще не готовъ. Итакъ я это письмо уйдетъ безъ портрета. Вы знаете по собственному опыту, что при извстныхъ обстоятельствамъ сниматься представляетъ большое затрудненіе. Какъ, однако, мило вы пишете. Прошу васъ писать мн нсколько строкъ, каждый разъ, какъ у васъ найдется свободные, ненужные вамъ самой полчаса.

Вы оставляете мои письма нераспечатанными, до тхъ поръ пока вы не останетесь одна, чтобы вамъ никто не мшалъ! Дорогое дитя, я не хочу вамъ сказать за это — спасибо. Это лишнее — вы понимаете.

Не огорчайтесь, что я пока не могу творить. Въ сущности я творю вчно и безпрестанно, или во всякомъ случа я о чемъ-нибудь грежу, а когда оно созрваетъ, оно выходитъ изъ куколки, какъ поэтическое произведеніе.

Мн мшаютъ. Не могу больше писать. Въ слдующій разъ боле длинное письмо.

Вашъ врный, преданный

Г. И.

VI.

Мюнхенъ, 19-го ноября, 1889 г.

Наконецъ-то я могу послать вамъ мой новый портретъ. Я надюсь, что онъ лучше, и въ немъ больше сходства, чмъ въ прежнемъ.

Черезъ нсколько дней появится въ свтъ моя біографія на нмецкомъ язык и вы сейчасъ же ее получите. Прочтите ее при случа. Изъ нея вы узнаете мою жизнь до сихъ поръ, т.-e. я хочу сказать до конца прошлаго года.

Сердечно благодарю васъ за ваше милое письмо. Но что вы обо мн думали, что я до сигъ поръ вамъ на него не отвтилъ?

Но вы все же знаете, что вы въ моихъ мысляхъ и тамъ останетесь. Оживленная корреспонденція съ моей стороны полная невозможность — я сказалъ вамъ это уже раньше. Берите меня такимъ, каковъ я есть.

Что касается моихъ поэтическихъ приключеній, и о томъ, какой ‘успхъ’ я сдлалъ въ послднее время, я собственно могъ бы много разсказать. Но я долженъ это пока отложить. Я усиленно занятъ предварительною работой для новаго произведенія. Сижу почти цлый день за письменнымъ столомъ и выхожу чуточку только по вечерамъ. Грежу, вспоминаю и творю дальше. Творить хорошо, но дйствительность можетъ иногда быть гораздо лучше.

Вашъ глубоко преданный

Г. И.

VII.

Два дорогихъ, дорогихъ письма получилъ я отъ васъ и до сихъ поръ ни одного отвта. Что вы обо мн думаете?

Но я никакъ не могу найти нужнаго спокойствія, чтобы написать вамъ нчто порядочное и обстоятельное.

Сегодня вечеромъ я иду въ театръ смотрть ‘Врагъ народа’. Думать объ этомъ уже мука для женя.

Итакъ, пока я долженъ отказаться отъ вашего портрета. Но такъ лучше. Лучше подождать, чмъ получить портретъ, который же удовлетворяетъ. А, кром того, вашъ любимый мною, свтлый образъ стоитъ въ моемъ воспоминаніи такъ живо. Я думаю до сихъ поръ, что за нимъ, скрывается полная загадочности принцесса. Ну, а сама загадка? Изъ нея можно много черпать красиваго и грезить. И это я длаю. Это, во всякомъ случа, отчасти замняетъ недостижимую и безпочвенную дйствительность. Въ моей фантазіи я вижу васъ въ украшеніяхъ изъ жемчуга. Вдь, вы такъ любите жемчугъ. Въ этомъ есть что-то боле глубокое, въ этомъ пристрастіи что-то кроется. Но что именно? Объ этомъ я раздумываю часто и порой мн кажется, что я нашелъ связь, но затмъ я ее теряю. Въ слдующій разъ я, можетъ быть, попробую отвтить вамъ на нкоторые ваши вопросы. У меня у самого такъ много ихъ для васъ. Я это длаю внутренно и безпрестанно.

Преданный вамъ

Г.И.

VIII.

Мюнхенъ, 22-го декабря 1889 г.

Какъ благодарить мн васъ за ваше милое, очаровательное письмо?— я прямо не могу. Не такъ могу, какъ я бы этого хотлъ. Писаніе писемъ не для меня, мн кажется, я говорилъ ужъ вамъ объ этотъ раньше. Но во всякомъ случа, вы и сами должны были это замтить.

Но я все-таки читаю ваши письма и перечитываю и снова перечитываю и у меня встаетъ лтнее настроеніе такъ удивительно свжо и живо. Я вижу, я вновь чувствую пережитое. Я узналъ васъ, мою дорогую принцессу, какъ милое лтнее созданіе, только какъ существо присущее времени года, когда порхаютъ бабочки, и растутъ на вол цвты.

Какъ хотлъ бы я видть васъ также въ зимней обстановк. Въ моей фантазіи я это длаю. Я вижу васъ на Рингстрассе, легкую, идущую быстро и граціозно, укутанную въ бархатъ и мхъ.

Я вижу васъ также на вечерахъ и въ обществ, особенно въ театр, откинувшуюся на спинку кресла со слегка утомленными чертами и съ глазами, полными загадочности.

Я хотлъ бы также видть васъ у васъ дома. Но мн это не удастся, такъ какъ у меня нтъ для этого никакой придирки. Вы очень мало мн разсказывали про свою домашнюю жизнь, почти ничего осязаемаго. По правд сказать, дорогая принцесса, во многихъ существенныхъ отношеніяхъ мы порядочно-таки чужды другъ другу. Въ одномъ изъ вашихъ прежнихъ писемъ вы слегка намекнули на это, говоря о моихъ произведеніяхъ, которыя недоступны вамъ въ оригинал.

Но не будемъ про это больше думать.

Ваши музыкальныя занятія подвигаются, конечно, постоянно и непрерывно впередъ? Это меня въ особенности интересуетъ. Но больше всего я хотлъ бы видть васъ въ рождественскій вечеръ въ нашемъ дом, гд я предполагаю, вы будете проводить время. Какъ у васъ все это происходитъ?— я не представляю себ ясно. Я только сочиняю всевозможные способы.

Но у меня мрачное чувство, что рождественскій вечеръ и вы не совсмъ подходите другъ къ другу.

Но кто это знаетъ? А можетъ быть. Но при всякихъ обстоятельствахъ примите мои сердечныя пожеланія — сопровождаемыя тысячью

привтствій.

Всегда вамъ преданный
Г. И.

IX.

Мюнхенъ, 30-го декабря 1889 г.

Вашъ красивый, очаровательный портретъ, который такъ много говоритъ, доставилъ мн неописуемую радость.

Я благодарю васъ за него тысячу разъ и отъ чистаго сердца. И насколько вы теперь, среди зимы, сдлали ощутительными короткіе солнечные лтніе дни. Сердечно благодарю васъ также за ваше милое, милое письмо. Отъ меня вы сегодня получите всего нсколько словъ. Мн не хватаетъ необходимыхъ покоя и одиночества, чтобы писать вамъ такъ, какъ бы я того хотлъ. Моя жена съ радостью получила вашу любезную поздравительную карточку. Надюсь, она сама поздне поблагодаритъ васъ за нее. Теперь она не совсмъ хорошо себя чувствуетъ.

Съ нкоторыхъ поръ мой сынъ у насъ въ гостяхъ. Возвратится ли онъ снова въ Вну, или мы пошлемъ его въ другое мсто, пока не опредлено.

Примите мои сердечныя пожеланія къ новому году. Также кланяюсь вашей матушк. Еще разъ благодарю васъ за вашъ восхитительный подарокъ.

Всегда вамъ преданный
Г. И.

X.

Мюнхенъ, 16-го января 1900 г.

Прежде всего примите мою сердечную благодарность за ваши оба милыхъ письма, на которыя я до сихъ поръ не отвтилъ.

Съ самаго Новаго года я быль боленъ и не бралъ пера въ руки. Вроятно, это было нчто врод отвратительной инфлуэицы. Теперь мн значительно лучше.

Какъ больно мн было узнать что вы дйствительно были больны. Представьте, я имлъ ясное объ этомъ предчувствіе. Въ моей фантазіи я видлъ васъ, лежащую въ кровати, блдную, въ лихорадк, но обворожительно красивую и милую, какъ всегда.

Тысячу разъ благодарю за хорошенькіе цвты, которые вы для меня нарисовали. Это было очень любезно съ вашей стороны. Я нахожу, что у васъ выдающіяся способности къ рисованію цвтовъ. Этотъ талантъ вы должны были бы развивать: можетъ быть. вы и длаете это. Но вашъ милый голосъ вы должны беречь, — по крайней мр, теперь!

Какъ я вамъ благодаренъ, что я владю вашимъ портретомъ. Больше я ничего не скажу.

Способности писать письма у меня никогда не будетъ. Я живу въ надежд, что вы совсмъ поправились и шлю вашей уважаемой матушк много привтствій.

Всегда вашъ, сердечно преданный
Г. И.

XI.

Мюнхенъ, б-го февраля 1890 г.

Долго, очень долго я оставилъ лежать Ваше послднее, юное письмо. Я читалъ его и перечитывалъ, не отвчая однако.

Примите сегодня въ короткихъ словахъ мою самую сердечную благодарность.

Съ этихъ поръ и до того времени, пока мы снова не увидимся лично, Вы письменно услышите отъ меня очень мало, можетъ быть, изрдка кое что.

Врьте мн — такъ лучше. Это единственно правильное. Я чувствую, что дло моей совсти или пріостановить, или ограничить нашу переписку {Фрекенъ Бардахъ поступила по желанію Ибсена и написала ему только полгода спустя, по случаю смерти своего отца.}.

Вы должны пока заниматься мною возможно меньше. Вы должны преслдовать другія цли въ Вашей молодой жизни и отдаваться другимъ настроеніямъ.

А я, я много разъ говорилъ уже это Вамъ, не могу чувствовать себя удовлетвореннымъ только перепиской. Для меня въ ней есть всегда кое-что половинчатое, кое что ложное.

Я вижу, я мучительно чувствую, что не могу отдаваться сполна и цликомъ моему настроенію.— Это лежитъ въ моей натур и не поддается перемн.

Вы такая тонко чувствующая, такъ инстинктивно проницательная. Поймите это такъ, какъ я это думаю. А когда мы снова встртимся, я объясню Вамъ все подробно. А до тхъ поръ всегда Вы останетесь у меня въ мысляхъ. И тмъ больше, что эта обременительная половинчатость и обмнъ письмами не будутъ мшать.

Тысячу привтствій
Вашъ Г. И.

XII.

Мюнхенъ, 18-го сентября 1890 г.

Фрёкенъ Эмилія!

Съ глубокимъ участіемъ я прочелъ Ваше грустное сообщенье. Будьте уврены, что я въ особенности въ это тяжелое для Васъ и Вашей матушки время былъ съ Вани всми моими лучшими мыслями и теплыми чувствами. Скорбь о потери Вашего отца выражена въ вашемъ миломъ письм такъ захватывающе и трогательно, что я ш>чувствовалъ себя глубоко взволнованнымъ.

И такъ внезапно, такъ неожиданно, такъ неподготовленно Васъ застигъ этотъ ударъ судьбы. Я съ умысломъ отложилъ мой отвтъ на сегодня — утшать въ такихъ случаяхъ невозможно. Только время сможетъ залчить рану, нанесенную Вашей душ. И будемъ надяться, это придетъ, хотя и мало по малу. Я всмъ сердцемъ понимаю Васъ, когда Вы глубоко жалуетесь, что не были около Вашего отца въ послднее время Но я думаю, что, можетъ быть, это лучше.

Надюсь, что это письмо застанетъ еще Васъ въ Альтъаусзе. Да будетъ для Васъ пребываніе тамъ благодтельно.

Моя жена и сынъ въ настоящее время въ Рив и останутся тамъ, вроятно, до середины октября, а, можетъ быть, и дольше. И такъ, я живу здсь одинъ и не могу отсюда ухать. Но объемистая драма которою я сейчасъ занятъ, будетъ, насколько я могу предвидть, готова только въ октябр, хотя я ежедневно и по цлымъ днямъ сижу за письменнымъ столомъ. Кланяйтесь, пожалуйста, Вашей уважаемой матушк, а сами примите съ дружескимъ расположеніемъ тысячу сердечныхъ привтствій отъ неизмнно Вамъ преданнаго.

Генрика Ибсена.

XIII.

Мюнхенъ, 30-го декабря 1890 г.

Ваше милое письмо я получилъ. А также и колокольчикъ съ красивой картинкой. Я Вамъ благодаренъ отъ всего сердца. Моя жена находитъ, что картина хорошо нарисована. Но я прошу Васъ: не пишите пока больше ко мн.

Когда обстоятельства измнятся, я Вамъ сообщу. Я Вамъ скоро пошлю мою новую драму. Примите ее дружески, но молча.

Какъ хотлъ бы я Васъ снова увидть, говорить съ Вами. Счастливаго новаго года Вамъ и Вашей матушк желаетъ неизмнно Вамъ преданный

Генрикъ Ибсенъ.

Замчаніе. Фрёкень Бардахъ на это письмо не отвтила. Только 7 лтъ спустя она ему телеграфировала, поздравляя съ 70-ти лтнимъ днемъ рожденія. Въ отвтъ она получила его фотографій и слдующія строки.

XIV.

Христіанія, 13-го марта 1898 г.

Сердечно любимая Фрёкенъ!

Примите мою глубокую благодарность за Ваше письмо. Лто въ Госсензас было самымъ счастливымъ, самымъ лучшимъ во всей моей жизни.

Не смю о немъ думать, но долженъ это постоянно — постоянно!

Врный и преданный Вамъ

Генрикъ Ибсенъ.

Книгоиздательство ‘Міръ Божій’.
Литературно-научный сборникъ. 1906

ГЕНРИКЪ ИБСЕНЪ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

Читайте также: