IV. ‘ГЕКУБА’
IV. ‘ГЕКУБА’
Легенда Кургана Псицы
Легенда Кургана Псицы
I
II
III
Гекуба, Зелинский Фаддей Францевич, Год: 1915
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Зелинский Ф. Ф. Еврипид и его трагедийное творчество: научно-популярные статьи, переводы, отрывки
СПб.: Алетейя, 2018. — (Серия ‘Новая античная библиотека. Исследования’).
Русский путешественник, едущий через фракийские проливы к голубым морям Греции, выносит обыкновенно о первом, царственном Босфоре, гораздо более определенное и красочное впечатление, чем о втором, о Геллеспонте. Тот сразу действует на свежее еще воображение сказочным соединением южных и восточных картин, после него длинный Геллеспонт с его более широким руслом и менее высокими берегами кажется уже бледным и слабым повторением. Интерес притупился — и лишь к концу плавания оживляется вновь, когда на азиатском берегу расширенного канала в голубой дали показывается холм, на котором некогда стояла Троя.
На древнего грека, по обратной причине, и Геллеспонт действовал иначе. К тому же он был для него преддверием к страшному безгаванному Евксину с его бурными волнами и неприветливым берегом. Самый вход в пролив с его сильным юго-западным течением и подводными утесами затруднял пловца, заставляя его относиться с боязнью к тому месту, где некогда, по преданию, утонула Гелла. В таком настроении фантазия человека бывает изобретательна: даже однообразные и малохарактерные контуры гор и скал принимают странный, внушительный вид. Вот после сравнительно спокойного плавания в постепенно суживающемся проливе показался крутой холм, как бы замыкающий море, — теперь там стоит турецкий замок Килид-уль-Бахр, что значит именно ‘затвор моря’. Конечно, пловец знает, что это только так кажется: за ним, поворачивая влево, начинается настоящий пролив, а с ним и настоящая опасность, настоящий страх. Это — как бы врата Аида, через которые уже многие спустились в обитель смерти. И не кажется ли, что здесь, на холме, притаился сам страж преисподней, неукротимый Кербер? И он назвал предельный холм Kynos-sema, т. е. ‘Курганом Пса’… предоставляя своим последователям создать соответственную легенду и согласно ей определить пол безмолвного стража Геллеспонта.
Эта легенда — раз самый курган находился в атмосфере погибшей Трои — должна была примкнуть к троянским сказаниям, это никого не удивит. Но сама по себе она так странна и, говоря правду, так оскорбительна для чувств поклонников и самого города-мученика, и его певца Гомера, что мы должны повести речь обиняком, начиная издалека, чтобы сделать ее приемлемой для читателя.
Собака, как животное хищное, была естественным символом великой хищницы — смерти, в вышеназванном псе Кербере, страже преисподней, мы с большим правдоподобием видим первоначального териоморфического бога этой мрачной силы. Конечно, кроме того собака — верный товарищ человека, его слуга и помощник в охоте, и поэтому было естественно представлять ее также и ‘атрибутом’ богини — покровительницы охотников, ‘далекоразящей’ (hekatebolos) Артемиды. Но так силен был тот другой, жуткий привкус, что эта сопровождаемая собакой ‘далекоразящая’ Артемида именно под этим эпитетом — Hekatebolos, короче Hekate — отделилась от общего типа этого божества и обособилась как богиня ночи и ночных видений и чар. Мы оставляем здесь в стороне вопрос о первоначально самостоятельной богине Гекате, которую признавал, по-видимому, Гесиод, мы говорим только о той струе ее естества, если можно так выразиться, которая отделилась от богини ловцов, далекоразящей Артемиды.
Во всяком случае собака — спутница Гекаты. Когда в лунные ночи собака заливалась бесконечным беспричинным лаем — это объяснялось тем, что она чует приближение своей госпожи, страшной Гекаты. Ей поет свою песнь-заклинание феокритовская Симета, покинутая девушка:
Внемли, Геката подземная: ты ведь и псов устрашаешь,
Идучи через курганы по лужам чернеющей крови.
‘Курган Собаки’ повелительно вызывал представление о Гекате, это было почти обязательно — не менее чем для нашего кургана, возвышавшегося на берегу Геллеспонта, представление о лежавшей тут же, наискось пролива, разрушенной Трое. Но как было связать эти два одинаково обязательных представления?
Перенесемся в Трою. Если Приам, горюя о смерти Гектора, говорит про него (‘Илиада’, песнь XXIV), что он:
словно богом был между мужей, не казался
Сыном он смертного мужа, но бога великого чадом —
то обыкновенный читатель склонен увидеть в этих словах простое преувеличение, естественное выражение родительского горя. Но знаток духа античной поэзии спросит себя: не имеем ли мы здесь ‘рудиментарного мотива’? Не существовало ли традиции, согласно которой Гектор был действительно сыном бога и Гекубы? И в самом деле, древний лирический поэт Стесихор, живший немногим позже певца XXIV песни ‘Илиады’, знал Гектора как сына Аполлона и Гекубы. И мы относимся доверчиво к этой традиции, это потому, что этимологические соображения заставляют нас видеть в троянской царице женскую параллель к главному троянскому богу Аполлону. Ее греческое имя Hekabe объясняется очень естественно из эпитета heka-bolos (у Гомера с неизбежным удлинением hekebolos), а это — ‘далекоразящий’ — эпитет как Аполлона, так и соответствующего ему женского божества, Артемиды. И пусть читателя не смущает тот факт, что гомеровская Гекуба нимало не похожа на девственную Артемиду: переход троянской богини в троянскую царицу был сам по себе очень легок, но раз он состоялся — каждый из двух образов развивался отдельно: Артемида в силу условий греческой жизни стала вечно юной и строгой девственницей Олимпа, Гекуба в очеловеченной ‘Илиаде’ стала приветливой многодетной супругой старца Приама, потеряв последние признаки своего исконного ‘далекоразящего’ естества.
Но ‘Илиада’ не могла заглушить живого народного предания, а в нем первоначальная связь Гекубы с Аполлоном продолжала чувствоваться. Она-то, по-видимому, и создала поэтический миф об исходе многострадальной царицы, развитый вышеназванным Стесихором в его потерянной поэме ‘Разрушение Илиона’. Пережив смерть мужа и детей и взятие ее города, Гекуба удостоилась, наконец, милости того, которому она некогда родила Гектора: сам Аполлон за ней пришел и перенес ее в свой земной рай, в ‘Ликию’ (т. е. в ‘страну света’), вознаграждая свою избранницу вечным блаженством за перенесенные ею на земле страдания. Так и Фетида вспомнила о старце Пелее, которому она некогда родила Ахилла, и перенесла его после многих ударов судьбы для вечной жизни в подводный чертог своего отца, параллелизм обоих сказаний очевиден.
И вот мы видим действие незримой тяги народной фантазии. Курган на Геллеспонте с его призрачным подобием собаки вызывает страшный образ Гекаты, но в атмосфере Трои эта Геката заменяется первоначально с нею тождественной Гекабой-Гекубой… ‘Здесь мыс Курган Псицы, — пишет Страбон, — а кто говорит — Гекубы, и действительно, показывается ее могила, если обогнуть мыс’. Но как соединить между собой образы собаки и Гекубы? Средство одно, испытанное в греческой мифологии и само собой напрашивающееся в подобных случаях: предположить, что Гекуба была превращена в собаку. Это и есть то странное, то оскорбительное для памяти Гомера представление, на которое я намекал выше, оно не получилось органически из приветливого образа троянской царицы — оно было навязано фантазии поэта-мифотворца насильственно под влиянием геллеспонтского кургана. Оно, таким образом, местное, геллеспонтское предание.
Рамка была дана — надлежало ее заполнить. Античный мотив метаморфозы имеет свою особую психологию: причиною превращения в такой-то образ преимущественно перед другим является сходство — особенно этическое — с ним превращаемого в самый момент превращения. Этическое содержание представления о собаке, смотря по обстоятельствам, различное — верность, бдительность, но также и бесстыдство, и злоба, а для той собаки, которая соединяется с представлением о Гекате, последний оттенок был обязательным. Итак, злоба — притом яростная, приправленная бесстыдством, т. е. забвением всего того, что грек совмещал в своем красивом слове aidos, — чести, уважения, сострадания. К счастью для мифотворца, сам Гомер указал путь его фантазии в том месте XXIV песни ‘Илиады’, где Гекуба говорит об убийстве своего Гектора:
…перед очами
Лютого мужа, которого сердце когда бы могла я,
Впившися в грудь, пожирать — отомстила б за то, что он сделал
С сыном моим.
Здесь уже как бы предваряется геллеспонтская метаморфоза и мифотворцу подсказывается то этическое положение, в котором должна находиться кроткая и почтенная троянская царица для того, чтобы стало понятным ее превращение в бесстыдно лютого зверя. Это положение — безумная злоба, вызванная нестерпимым материнским горем.
Остальное дала внешняя обстановка. Действие должно было происходить в Херсонесе Фракийском на побережье Геллеспонта, как туда попала троянская царица? Это, разумеется, нужно было мотивировать. Очевидно, там и жил тот, который причинил страдалице это новое материнское горе. Итак, это был фракийский царь, назовем его Полиместором. Он, значит, будет убийцей сына троянской царской четы — конечно, младшего, так как только такого можно представить себе в роковую для Трои годину не в рядах ее защитников. Младшим сыном Приама Гомер называет Полидора, положим, его матерью была не Гекуба, а другая женщина, и к тому же его еще раньше Гектора убивает Ахилл, — но ведь это было не обязательно, в мелочах изменять традицию можно. Итак, Полидор был младшим сыном Приама и Гекубы, еще не способным носить оружие, когда дела обреченного города стали быстро клониться к упадку, родители отдали его на воспитание фракийскому царю Полиместору и вместе с ним добрую часть троянской казны… Почему именно ему? Хорошо бы, если бы его можно было представить родственником или земляком отрока, хотя бы по матери. Правда, эта мать, т. е. Гекуба, названа Гомером дочерью фригийского царя Диманта на Сангарии. Ну, что же, это, значит, также нужно изменить. Зато фракийский царь Кисеей был отцом вельможной троянки Феано, жены Антенора, допустим, что его же дочерью была и Гекуба.
Итак, Полиместору, своему кунаку, Гекуба доверяет свою последнюю надежду, своего отрока-сына Полидора. Ее предчувствия сбываются: Троя взята, муж и сыновья убиты, она и ее дочери и невестки — пленницы. Ах, если б хоть Полиместор соблюл ей верность! Но нет, жадный варвар польстился на золото, данное его опекаемому: уверенный, что после падения Трои некому будет привлечь его к ответу, он убивает Полидора и бросает его в море.
Этим дан повод для мести Гекубы — а с ней и для легенды Кургана Псицы.
Ее самое находим мы в ‘Гекубе‘ Еврипида, это для нас — самый древний источник. Другой вопрос — был ли Еврипид творцом, не говорю самой легенды, но даже ее первой литературной обработки. Но на него удобнее будет ответить после разбора самой трагедии.
Начинается она с ночной сцены. Море, пустынный берег, палатки ахейцев, все молчит. Вдруг из одной палатки выскальзывает что-то черное, едва различимое в окружающем мраке: это — тень Полидора. Третью ночь она проводит у изголовья спящей матери в палатке пленниц, теперь приближение утра прогоняет ее обратно в подземную обитель.
…И хорошо, если бы она молча туда спустилась. Но поэту она нужна для пролога: и за внушительной сценой ее появления следует несколько нас расхолаживающий рассказ о вероломстве Полиместора. Из него мы, впрочем, еще нечто узнаем: ахейцы потому уже третью ночь проводят на херсонесском берегу, что могучая тень Ахилла не дает им ветра для возвращения домой, пока они не принесут ему в жертву на его могиле дочь Приама Поликсену. (Так сказано здесь, несколько ниже говорится только, что требуется ‘одна из многострадальных троянок’. О значении этой разницы будет сказано ниже.)
Итак, двойная завязка, история Полидора несколько внешним образом соединена с историей Поликсены. Но независимо от этой композиционной особенности мы наталкиваемся на реальные затруднения. Каким образом курган Ахилла оказался на херсонесском берегу? Единодушная традиция древности знает его на троянском и там же представляет и жертвоприношение Поликсены. Затем: чего ради отправились туда греки? Это место находилось много верст вверх по Геллеспонту, а путь домой лежал в обратном направлении. Ничего не поделаешь: Курган Псицы поневоле притянул к себе греческий флот, а сплетение его легенды с мифом о Поликсене увлекло туда же и курган Ахилла. С этим придется помириться.
Еще одна особенность останавливает на себе наше внимание. Тень Полидора говорит нам, что она провела ночь у изголовья Гекубы, она же указывает в дальнейшем на ее выход из палатки ‘из страха перед видением — мною’. Матери Полидор рассказывает то же, что потом зрителям,
— его появление удвоено. Насколько красиво было первое, настолько неудачно второе. Прологист был нужен только Еврипиду, это — особенность именно его драматургической техники. Напротив, первое появление — матери во сне — было в духе классической традиции, так и в ‘Евменидах’ Эсхила тень Клитемнестры появляется спящим Эриниям. Не правдоподобно ли предположение, что предшественник Еврипида ограничивался появлением тени Полидора одной спящей Гекубе?
Продолжаем однако. По исчезновении Полидора выходит из палатки ведомая прислужницами престарелая Гекуба. Ее до рассвета спугнул страшный сон: он вещал ей недоброе про ее отданного во Фракию сына, а также и про ее дочь Поликсену. Подробнее она рассказывает только про последнюю: ей показалось, что волк вырвал молодую лань из ее рук и растерзал ее. Она вспоминает, что слышала раньше о призраке Ахилла
— что он требует себе в жертву одну из троянок — и молит богов, чтобы они отвратили эту участь от ее дочери. Пока же она ищет кого-нибудь из своих вещих детей — Елена или Кассандру — чтобы узнать значение увиденного сна.
Следует парод (вступительная песнь): пленницы (троянки), образующие хор нашей трагедии, приходят к Гекубе с известием, которое делает ненужной услугу сногадателя. Ахейцы решили принести Поликсену в жертву Ахиллу, скоро явится Одиссей, чтобы вырвать ее из рук матери.
Гекуба вызывает Поликсену из палатки, она сообщает ей услышанную весть. Та потрясена — но более тем, что ей нельзя будет облегчать своей дочерней заботой горе матери, своей жизни ей не жаль. Уже здесь предваряется ее героическое поведение в дальнейшем. Вскоре затем появляется Одиссей.
Свое тягостное поручение он хотел бы исполнить поскорее. Дело решено, сопротивляться бесполезно. Все же Гекуба сдается не сразу. Она напоминает Одиссею, как он однажды явился разведчиком в Трою и был узнан ею — мотив из трагедии Софокла ‘Нищенство’ — и как она его тогда пощадила, пусть же и он ей теперь отплатит благодарностью. Человеческие жертвоприношения вообще кощунственны, если же их и допустить, то почему же непременно требовать жертвой ее дочь? (Как видно отсюда, Гекуба и здесь, как и выше, полагает, что тень Ахилла требовала вообще кого-нибудь из троянок.)
Одиссей отвечает ей возмутительно лицемерной речью, растворяя варварское заклание девушки в общем понятии оказания почести заслуженному соратнику, под конец у него даже желание Гекубы оказывается ‘варварским’, так как оно сводится к неблагодарности по отношению к умершему.
Потерпев неудачу, Гекуба предлагает дочери самой просить за себя. Но гордая девушка отказывается: ее жизнь все равно безрадостна, не стоит о ней заботиться. Она и свою мать упрашивает не сопротивляться ее убиению и уходит с Одиссеем. Гекуба в отчаянии бросается на землю.
Промежуток действия заполняется песнью хора (первым ставимом) , грустно размышляющего о предстоящей ему в неволе судьбе.
Второе действие начинается с прихода Талфибия, глашатая Агамемнона. Несчастное положение некогда могущественной царицы вызывает в нем живейшее сострадание, он пришел пригласить ее предать земле ее закланную дочь. Из его уст она слышит рассказ о ее мужественной смерти, а также и о горячем участии, которое она вызывала среди всех ахейцев. Это служит Гекубе некоторым, хотя и слабым, утешением в ее горе. Она посылает прислужницу за морской водой для омовения трупа дочери.
Следует новая хорическая песнь — второй стасим, — посвященная воспоминаниям о плавании Париса в Спарту, ставшем причиной всех зол для страдалицы Трои.
Трагедия Поликсены кончена, отправление прислужницы на взморье — то звено, которое соединяет ее с возобновляющейся трагедией Полидора. Она нашла его выброшенный на берег труп, с ним возвращается она к своей госпоже.
И здесь происходит тот перелом в душе Гекубы, который превращает троянскую царицу в героиню геллеспонтской легенды. Смерть Поликсены, эпизод в драматургическом отношении, не была эпизодом в психологическом смысле. Надо было душе матери пройти по всем кругам страдания, вплоть до самого беспросветного отчаяния, для того чтобы в ее мраке загорелось, наконец, то багровое пламя, которым освещаются последние сцены нашей трагедии, — пламя злобы.
До сих пор насущное горе о Поликсене отодвигало на задний план зловещее предчувствие об участи Полидора, внушенное троекратным сновидением, но вот принесенный прислужницей труп отрока превращает это предчувствие в безнадежную действительность. Да, ее сын убит, убит вероломным другом, которому она поручила эту свою последнюю надежду. Со стихийной силой просыпается ее злоба против него, она хочет ему отомстить — но как? В эту минуту к ней является Агамемнон: он удивлен, почему она так медлит с похоронами Поликсены. Его приход повергает ее в раздумье… Драматически оно выражается в редком у греческих трагиков размышлении ‘в сторону’, прерываемом нетерпеливыми возгласами властителя. Она не может исполнить свою месть без него — и вот она бросается к его ногам: ‘Снизойди к моей великой просьбе!’
Она описывает ему случившееся, сам царь потрясен низостью преступника и горем страдалицы. ‘Приди же ты мне на помощь — из жалости ко мне, из справедливого гнева на убийцу…’ Нет, мало: она видит, царь ей соболезнует, но не настолько, чтобы ей помочь. Тогда она решается на крайнее средство.
Я должен тут допустить небольшое отступление. Отношения Агамемнона к Кассандре у различных поэтов представлены различно. Эсхил их оставляет под сомнением, все же пользуясь ими как предметом мстительной ревности его жены Клитемнестры, Софокл их устраняет вовсе, Еврипид, напротив, и здесь, и в ‘Троянках’ их выводит наружу. Тайны никакой нет — ни для Гекубы, ни для войска: Кассандра, троянская царевна, не только пленница, но и любовница военачальника. И вот Гекуба в своем унижении пользуется этим крайним средством: ‘Сжалься надо мною, если тебе в чем-нибудь угодила… моя дочь’.
Критики поздней древности, схолиасты Софокла (‘Аянт’), порицают Еврипида за это соображение: они находят, что царица у него стала сводницей, требующей себе награды за позор дочери. Им возражают схолиасты данного места, извиняя Гекубу ее горьким положением. Ни те ни другие не усмотрели истинного величия нашей сцены, достойной параллели к незабвенной XXIV песни ‘Илиады’. Там Приам, движимый родительской любовью, целует руку убийцы своего сына, здесь Гекуба, под гнетом того же чувства, целует руку растлителя своей дочери.
Агамемнон наполовину убежден, одно его смущает. Нечестивый Полиместор заявил себя союзником греков, как бы войско не подумало, что его вождь своей любви к пленнице принес в жертву выгоды своих подданных. Но Гекуба его успокаивает: месть совершит она сама с товарками-пленницами, от него требуется только допущение ее. Он согласен.
Она посылает свою прислужницу вестницей к Полиместору: пусть он с детьми придет к ней для тайной беседы, которая для него будет не менее важна, чем для нее. Все уходят.
Следующая хорическая песнь — третий стасим — дает знаменитое своим реализмом описание последней ночи Илиона.
Является Полиместор. Выслушав его притворное соболезнование, Гекуба повторяет ему свою мнимую тайну: описание места, в котором скрыты сокровища Приамидов. Но это еще не всё: они, т. е. троянские пленницы, тайно увезли часть сокровищ из Илиона, вот ее-то она желает передать ему, чтобы он сберег ее для Полидора. Для этого он должен войти с ней в палатку.
Там над ним и совершается месть. Мы слышим изнутри его бешеные крики: детей его убивают, у него самого вырывают глаза. Затем двери раскрываются, выходит торжествующая Гекуба, выходит ослепленный Полиместор. На его громкий плач приходит и Агамемнон. В чем дело? Здесь обиженный, там обидчица, военачальник — естественный судья. Спор ведется в привычной для греческой трагедии, нас несколько расхолаживающей форме ‘агона’, Агамемнон решает его в пользу своей пленницы.
Тогда отвергнутый царь превращается в пророка, свое знание он приписывает откровению фракийского Диониса.
— Ты бросишься в море, — говорит он Гекубе, — с мачты корабля, взойдя на ее верхушку в образе огнеокой псицы.
— А после смерти или при жизни стану я ею? — переспрашивает она.
— После смерти, — отвечает Полиместор, — и твоей могиле будет дано твое имя — курганом несчастной Псицы станет она, вехой для пловцов.
Агамемнону он пророчит смерть от секиры жены в кровавой купели, за что разгневанный царь велит его выбросить на пустынный остров. Затем он предлагает Гекубе позаботиться о похоронах своих детей, трагедии конец.
Первое, что всегда бросается в глаза ее читателям, — это ее двойственность. Она не так резка, как в ‘Андромахе’: поэт сумел объединить обе части своей трагедии не только внешним образом — общностью завязки и развязки и личностью героини, — но и внутренне, психологически, как было развито выше. Но при всем том с точки зрения фабулы трагедия Поликсены является эпизодом в трагедии Полидора, допускающим также и другое соединение. Так, Сенека в своих ‘Троянках’, о которых еще будет речь, соединил его не с историей Полидора, а с историей Астианакта. И если мы читаем у схолиаста стиха 1 нашей трагедии слова: ‘касающееся Поликсены можно найти и у Софокла’, то мы вправе сделать из них вывод, что и у этого поэта смерть Поликсены не была связана со смертью Полидора.
Если мы поэтому ставим вопрос о предшественниках Еврипида в его ‘Гекубе’, то мы должны его поставить раздельно для обеих трагедий, из которых она состоит и которые мы ради краткости будем называть просто ‘Поликсеной’ и ‘Полидором’.
Для ‘Поликсены’ дело обстоит сравнительно просто: мы уже назвали только что ‘Поликсену’ Софокла. Известно о ней крайне мало, как и вообще о потерянных драмах Софокла, но нас она здесь интересует лишь постольку, поскольку путем сравнения с нею могут быть определены внесенные Еврипидом новые мотивы. А если так, то мы обладаем ценным средством, чтобы приблизиться к нашей цели: дело в том, что для поэта, работающего на основании поэмы своего предшественника, трудно вполне отвлечься от его влияния, трудно не сохранить под новой концепцией следы старой, которые будут тускло виднеться, как виднеются следы смытого шрифта в палимпсестах.
На один такой след мы указали выше, это — вопрос о содержании Ахиллова требования. Оно гласит двояко: либо ‘почтите мой прах кровью троянки’, либо ‘принесите мне в жертву Поликсену’. Первое мы ясно читаем в арии Гекубы, второе — в прологе тени Полидора, затем — в ответе Одиссея Гекубе (‘тень Ахилла требует не тебя, а ее’), оно же и легче уживается с подробным описанием ахейского совещания в анапестах хора. Между тем только мотивировка первого требования понятна при еврипидовской концепции трагедии, Ахилл требует, чтобы ахейцы на прощанье почтили его могилу, а высшим почетом представляется принесение в жертву человека, особенно девы, остается метнуть жребий между пленницами — ср. легенду о Первой Мессенской войне у Павсания — жребий пал бы на Поликсену, и дело пошло бы своим ходом. Но как мотивировать второе требование на почве еврипидовской концепции? Почему Ахилл требует себе именно Поликсену? На этот вопрос мы ответа не получаем.
Отсюда ответ один: первое требование — новшество Еврипида, второе он заимствовал у Софокла, и оно осталось у него, как след старого текста в палимпсесте. Конечно, это не освобождает нас от вопроса: а Софокл как мотивировал эту исключительность в требовании Ахилла? Так как трагедия нам не сохранилась, то путь решения загадки один: надо осмотреться в прочей традиции. Если мы в ней мотивировку найдем, и притом только одну, то ее и можно будет признать софокловской.
И действительно, мы находим ее, и притом только одну, прежде всего в вышеназванных ‘Троянках’ Сенеки. Здесь Ахилл требует себе именно Поликсену — другой формулировки нет, — но он требует ее как свою невесту. А это опять-таки напоминает нам любопытную традицию о любви Ахилла и Поликсены, он увидел ее впервые из засады, которую он устроил против ее брата Троила, он выговорил ее себе как награду за мир, к которому он склонил ахейцев, и был убит Парисом и Аполлоном во время бракосочетания с ней. Многие (между прочим Вейль в своей статье о ‘Гекубе’) считают эту традицию поздней, в противоположность к ним я предположил, что ее знал уже Софокл. Полагаю, что приведенные здесь соображения вполне подтверждают эту гипотезу.
Еврипид устранил идею помолвки, соответственно с этим он и изменил самое требование Ахилла. В этом его первое новшество.
Второе еще важнее. В сцене между Гекубой, Поликсеной и Одиссеем первая после неудачи своей просьбы предлагает дочери самой просить за себя и даже указывает ей путь — ‘и у него ведь есть дети’, т. е. ‘заклинай его жизнью Телемаха’. Но Поликсена отказывается от этого предложения: я согласна умереть. В этом ‘отклоненном предложении’ мы усматриваем так называемый ‘рудиментарный мотив’: у Софокла она подлинно просила Одиссея за себя, просила именем Телемаха. И действительно, представление добровольно умирающей Поликсены не встречается раньше Еврипида: вся изобразительная традиция знает только насильственно закалываемую деву, со связанными руками или схваченную ратниками. Самоотвержение Поликсены — такое же новшество Еврипида, как и самоотвержение Макарии в ‘Гераклидах’ и Ифигении в ‘Ифигении Авлидской’.
В других отношениях могло и не быть особых изменений, уже названных достаточно, чтобы придать прелесть новизны еврипидовской обработке софокловской ‘Поликсены’. Гораздо труднее вопрос о ‘Полидоре’.
Действительно, кто первый обработал геллеспонтскую легенду? Кое— кто думает, что именно Еврипид, но Вейль справедливо замечает, что Еврипид, называя свою героиню дочерью Киссея, не указывает мотивов этого изменения гомеровской традиции (см. выше) и даже не называет родины Киссея. ‘Это заставляет нас думать, — говорит он, — что другой поэт выдумал (вернее: впервые обработал) миф о Полидоре и мотивировал те новые частности, смысла которых мы теперь уже не видим’.
К этому соображению Вейля я имею еще прибавить некоторые от себя.
Прежде всего укажу на удвоение появления тени Полидора: она появляется и Гекубе, и перед зрителями. Последнее в соответствии с манерой Еврипида, его предшественники, любившие драматические прологи, ограничились бы первым, т. е. они дали бы такую сцену: Гекуба покоится перед нами на земле, у ее головы появляется тень Полидора и рассказывает ей про себя, затем она исчезает и Гекуба просыпается.
И действительно, такую сцену мы имеем, но только в трагедии более позднего поэта, в знаменитой некогда ‘Илионе’ Пакувия. Ее содержание нам известно благодаря Гигину и нескольким сохранившимся отрывкам, собранным Риббеком и объясненным им же. Действие здесь много замысловатее, чем в ‘Гекубе’, и именно эта замысловатость заставляет думать, что оригиналом была пьеса позднейшего трагика вроде Астидаманта.
Илиона была старшая дочь Приама и Гекубы (не известная, к слову сказать, ни Гомеру, ни классической греческой поэзии до Еврипида включительно). Она была выдана за фракийского царя Полиместора (усугубление еврипидовского мотива, согласно которому он был только кунаком троянского царя). Когда Парис привез Елену, Приам с Гекубой постановили удалить из Трои своего младенца-сына Полидора (вероятно, под влиянием пророчества Кассандры, предсказавшей царскому роду гибель от этого брака). Они дали его питомцем, с крупной суммой золота, Полиместору и Илионе, а так как у тех тогда родился собственный сын Деипил, то Илиона переменила имена обоих младенцев, желая во всяком случае, даже если бы один погиб, обеспечить наследника дому Приама. Так они и выросли вместе — конечно, кроме Илионы, никто этой тайны не знал.
Наступили последние времена Трои. Агамемнон, не желая, чтобы кто-либо уцелел из рода Приама, предлагает Полиместору много золота и свою дочь Электру в жены, если он убьет Полидора. Жадный царь соблазнился обещанием и убил мнимого Полидора — на деле же собственного сына Деипила.
Здесь — начало трагедии Пакувия. Илиона спит, во сне ей является скорбящая тень ее непогребенного сына и произносит славную в римском театре жалобу:
Тебя молю, родная: ты заботы утоляешь сном,
Меня же не жалеешь ты, воспрянь и сына упокой,
Пока лесного зверя пасть и хищной птицы клюв его
Не растерзали, о, не дай, чтоб кости обнажила плоть
И прелой крови черный гной святую землю осквернил…
Испуганная сновидением Илиона просыпается, ей кажется, что тень еще при ней, она говорит ей:
Постой, промедли: раз еще свою судьбу мне расскажи!
Но тень исчезла, оставив Илиону в одинокой борьбе с окружившими ее ужасами. Тогда к ней приходит второй юноша, мнимый Деипил, а собственно Полидор, троянский царевич. Он был в Дельфах (почему — неизвестно), и там оракул ему сказал, что его отец убит, мать в плену, а родной город сожжен. Считая себя сыном Полиместора и Илионы, он поспешил к ним и теперь обрадован, найдя их в добром здоровье, но ему непонятно, почему оракул его обманул. Тогда Илиона открывает ему тайну его происхождения и вместе с тем просит его помощи в деле мести против Полиместора. Он согласен, пользуясь его помощью, она ослепляет Полиместора — конечно, сказав ему раньше, что он убил собственного сына.
Последние сцены происходят, по-видимому, в присутствии Агамемнона и ахейских вождей. Илиона, исполнив дело мести, падает от собственной руки. Полиместор, вероятно, остается жить — ослепление не имело бы смысла, если бы оно сопровождалось смертью, сравнение со стихами ‘Гекубы’ дает право заключить, что он пророчит Агамемнону и Кассандре ожидающую их гибель, о судьбе Полидора никакие догадки невозможны.
Эта эффектная трагедия представляется нам развитием и осложнением нашей ‘Гекубы’, но, конечно, ничто не мешало ее автору использовать и более древние мотивы. Таким является сновидение Илионы, находящее себе параллель в сновидении Евменид у Эсхила, сближая его с указанным местом из ‘Гекубы’, т. е. с удвоением появления тени Полидора, мы приходим к заключению, что в трагедии-предшественнице этого удвоения не было и тень Полидора в драматическом прологе появлялась непосредственно и исключительно спящей матери Гекубе.
Второй момент — убийство Полидора. У Еврипида Полиместор его убивает, затем бросает в море, а затем уже волна прибивает его обратно к тому же берегу. Это ‘обратно’ возбуждает наше подозрение — особенно если спросить себя, чего ради, собственно, ахейцы пожаловали к фракийцам, где им делать было нечего. Не представляла ли трагедия— предшественница театром действия троянский берег? Тогда указанный мотив понятен: Полиместор бросил тело Полидора в море, сильным восточно-западным течением Геллеспонта его отнесло к троянскому берегу, где его нашла Гекуба. И действительно, это предположение можно подтвердить еще двумя соображениями.
Во-первых — это будет уже третий момент — обстановкой, при которой происходит ослепление Полиместора. И здесь мы встречаем уже знакомое нам удвоение: Гекуба заманивает тирана в роковую сеть 1) обещанием открыть ему троянский тайник и 2) обещанием передать ему захваченные троянками драгоценности. Из этих двух мотивов первый очень убедителен, но недействителен, он ни на шаг не приближает Гекубу к задуманной цели, так как для того, чтобы узнать от Гекубы местоположение тайника, ему нет надобности идти к ней в роковую палатку. Второй мотив, наоборот, действителен — именно он и ведет к ослеплению царя, — но зато совершенно неубедителен: какие у троянских пленниц могут оказаться драгоценности? Поэт, очевидно, чувствовал неубедительность этого мотива, поэтому подготовил его в стихе, где героиня, еще не зная об участи Полидора и озабоченная похоронами Поликсены, говорит: ‘Соберу и украшения для нее от пленниц — не имеет ли кто какую драгоценность, взятую ею из собственного дома и скрытую от нынешних господ’. Мы заключаем: в трагедии-предшественнице, в которой сцена была у развалин Трои, действительным был только первый мотив: Гекуба заманивала Полиместора обещанием показать, а не описать ему троянский тайник и, уведши его под этим предлогом со сцены, при помощи пленниц ослепила его. Прибавлю, что только при этом предположении объясняется и присутствие детей Полиместора. В нашей трагедии совершенно непонятно, почему Полиместор их берет с собой, он очень резонно спрашивает об этом Гекубу, ее же ответ ‘для того чтобы они знали о тайне, если ты умрешь’ нас совсем не удовлетворяет, он мог ответить ей: ‘для этого нечего их брать с собой — ян сам могу им о тайне рассказать, если захочу’. Другое дело, если Гекуба собирается показать Полиместору наглядно и воочию местонахождение мнимых сокровищ: тут действительно нужны глаза. И вместе с тем понятно, почему Полиместор берет с собой только своих детей, оставляя на сцене телохранителей.
Тут мне, однако, могут возразить следующее. Гекуба 1) ослепляет Полиместора и 2) убивает его детей, нет ли и тут того же удвоения? Отвечу: очень возможно. Но и в этом случае придется признать мотив детей исконным, а мотив ослепления производным. Логика возмездия покоится на talio: как Полиместор сделал Гекубу бездетной, так и он должен стать бездетным через нее. Я поэтому скорее склонен допустить, что эффектный, но нелогичный мотив ослепления прибавлен Еврипидом ради арии.
И, наконец, второе (счетом четвертое) соображение — это превращение Гекубы. Должен сказать — оно у Еврипида страдает крайней запутанностью. Героине предсказывается, что она с верхушки мачты бросится в море. Мы удивлены: старуха, едва двигающаяся с помощью посоха, точно юнга полезет на мачту! Сама она в удивлении переспрашивает: ‘Крылья у меня вырастут на спине, или как это совершится?’ Ей слепец отвечает: ‘Нет, ты станешь огнеокой псицей’. Значит, в образе собаки она полезет на мачту — иначе понять этих слов нельзя, да и схолиасты поняли их именно так. Собственно собакам не дано лазить по деревьям, но пусть это будет чудесная собака. Что значит дальнейший вопрос Гекубы: ‘А мертвая или живая изменю я так свою жизнь?’ — и особенно ответ Полиместора: ‘Мертвая, и твой курган унаследует твое имя’?
Подождем смеяться, читатель увидит, что дело выяснится вполне удовлетворительно. Для этого приведем параллель из Овидия, рассказывающего в своем крупном эпосе также о превращении Гекубы. Его зависимость от Еврипида доказывается, помимо частностей, тем, что и он соединяет смерть Поликсены со смертью Полидора, перенося также и первую на фракийское побережье, узнав убитого сына, героиня требует тайной беседы с убийцей, и тот ей говорит:
‘Молви скорее, Гекуба, тот дар, передай его сыну.
Все, что даришь ему ныне, как то, что доверила раньше,
Я сохраню ему свято: в свидетели Зевса зову я’.
Смотрит в упор на злодея она — наливается злобой
Сердце — и вдруг созывает невольниц из павшего града,
Ногти царю-лиходею вонзив в вероломные очи.
Силы ей гнев придает, родники уже вытекли света —
Все ж не отходит она, обагренная кровью злодея,
И не глаза — их уж нет, — а пустые их ямы терзает.
Тут одрисийский народ, разъяренный расправой с тираном,
С градом и камней и стрел на троянку напал. А троянка
В камень, ее поразивший, с рычанием хриплым вцепилась,
Речью ответить хотела — из пасти лишь лай раздавался.
Место поныне хранит в своем имени память о деле.
Вот это последовательно. В самый момент проявления злобы происходит превращение, исступленную забрасывают камнями — так и произошел курган Псицы. Ни о каком прыжке в море с корабля не говорится.
Кому же понадобился этот прыжок в море? Отвечу: тому же, кому понадобилось бросить в море также и труп Полидора, — тому, кто представлял местом действия не фракийский, а троянский берег. Если расправа с Полиместором и превращение Гекубы происходили в Трое, а курган Псицы находился на фракийском берегу Геллеспонта, то необходимо было допустить, что превращенная достигла его вплавь. Брошенный в море Полидор и бросившаяся в море Гекуба вполне параллельны друг другу, только Полидор, мертвый, должен был поплыть по течению, Гекуба, живая, поплыла против него.
Еще одну параллель хочу я привести для выяснения одной подробности превращения, а заодно и всего еврипидовского рассказа о нем. В жизнеописании Аполлония Тианского Филострат рассказывает, что его герой прекратил в Эфесе чуму. Он созвал жителей в театр и, увидев подслеповатого нищего старика, велел им забросать его камнями. Те нехотя повиновались. Как только в нищего попал первый камень, он открыл глаза и сверкнул из них огнем. Тут эфесцы поняли, что имеют дело с демоном, камни полетели градом, и над стариком образовался целый холм. Через некоторое время Аполлоний велел им разрыть этот холм, и тогда на месте старика оказался ‘пес, по виду вроде молосских, величиною же с самого крупного льва, помятый камнями и с пеной вокруг пасти, точно бешеный’.
Думаю, что этот эфесский Курган Пса объясняет нам одну частность, касающуюся геллеспонтского Кургана Псицы. Вспомним, что у Еврипида Полиместор пророчит Гекубе, что она станет ‘псицею об огненном взоре’, теперь мы поймем, что это не простой эпитет, что Гекубе предстоит превращение именно в чудовищную собаку, так же как эфесскому колдуну. Всю сцену мы представляем себе так.
Под предлогом показать ему троянский тайник Гекуба увела Полиместора со сцены, отделив его от его свиты. Вскоре затем слышатся крики царя: Гекуба и троянки убивают его детей, ослепляют (быть может) и его самого. Свита бросается к ней, в нее летят камни. Гекуба, пораженная, падает, но на ее месте появляется чудовищная собака с пылающими глазами. Спасаясь от погони, она бежит к морю, те за ней. Она на корабль, те и туда. Она на мачту — на то она чудовище — оттуда в море. Те за ней, настигают ее у фракийского побережья и хоронят под грудой камней, так возникает Курган Псицы. Конечно, в драме все это было содержанием отчасти рассказа вестника, отчасти пророчества — Кассандры или Елена.
Таково восстановление трагедии — предшественницы еврипидовской ‘Гекубы’, все затруднения, представляемые мифопеей этой последней, разрешаются при условии, что в той действие происходило не на фракийском, а на троянском берегу. Но кто же, можно спросить, был автором этой трагедии-предшественницы?
Этот вопрос сводится к другому: кто первый обработал геллеспонтскую легенду о Кургане Псицы? Я думаю, мы можем себе позволить догадку в этом направлении, опираясь на следующую комбинацию.
Курган Псицы вошел в афинский кругозор с учреждением в Херсонесе фракийского царства Филаидов в 561 г., последний властитель которого, великий Мильтиад, должен был оставить его на произвол персов в 493 г. После Саламинской победы открылась афинянам возможность добыть Херсонес обратно, но персы в нем прочно засели, и только в 476 г. удалось сыну Мильтиада Кимону добыть Сест, за которым вскоре последовал и прочий Херсонес, с 459 г. он опять принадлежит Афинам. К тому времени херсонесская легенда должна была получить особый интерес для афинян, ее поэта естественнее всего будет искать в кругу Кимона. С 468 г. в нем состоял Софокл, но из его трагедий ни одна не может быть с некоторым правдоподобием сюда отнесена, а вышеприведенная схолия на первый стих ‘Гекубы’ вообще не благоприятствует предположению, чтобы Софокл был в трагедии Полидора предшественником Еврипида. А так как маловероятно, чтобы им был незначительный трагик, то можно будет, впредь до лучшей догадки, остановиться на Эсхиле. Среди его не дошедших до нас драм, например, ‘Неводщики’ (‘Diktyulkoi’) могли бы быть привлечены, раз завязкой было нахождение брошенного в море трупа Полидора.
Все это очень шатко, пусть. Главное для меня было установить, что Еврипид имел предшественника в обработке мифа о Полидоре, а равно и указать, в каких чертах его трагедия отличалась от той, которую нам оставил он сам.
А затем еще одно, последнее слово о самой легенде. Поистине удивителен ее консерватизм. Курган Псицы хранил память о страшной спутнице страшной Гекаты, Геката же, как мы видели, была первоначально тождественна с троянской царицей Гекабой-Гекубой. И вот должна была возникнуть легенда о превращении этой Гекубы в псицу, но и тут не было забыто, что эта псица — не обыкновенная собака: в ее образе были оставлены те чудовищные черты, которые были приличны зверю-спутнику царицы теней. Таковой осталась в фантазии греков эта ‘веха для пловцов’ — немой страж Геллеспонта, внушительное предостережение смельчакам, желавшим променять приветливую лазурь Архипелага на бурную пучину Понта.
1915