С. Елпатьевскій
Гекторъ.
Гекторъ.
I.
II.
III.
IV.
Гектор, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 23 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 1. С.-Петербург. 1904.
Восемь часовъ утра, самоваръ стоитъ на стол, маленькой двочк пора идти въ гимназію.
— Зининька! будитъ ее горничная.
Папа и мама зовутъ двочку Зиной и Зиночкой, братъ Вася называетъ ее чаще всего ‘Зинка’, но горничныя и кухарки почему-то зовутъ ее непремнно ‘Зининька’.
Двочка молчитъ и продолжаетъ лежать въ своей кроватк, укутанная одяломъ.
Горничная длаетъ нсколько шаговъ къ кроватк, но изъ-подъ одяла выставляется черная голова собаки съ оскаленными острыми и крпкими зубами. Горничная отступаетъ и снова начинаетъ уговаривать двочку.
— Ну что, право, Зининька! маменька опять сердиться будутъ.
Двочка не отзывается и потихоньку поглаживаетъ подъ одяломъ Гектора, поощряя его къ дальнйшимъ воинственнымъ мропріятіямъ.
— Вотъ, барыня,— обращается горничная къ входящей мам:— Вехторъ опять не пущаетъ.
— Вставай, Зина! — строго говоритъ мама и съ ршительнымъ видомъ подходитъ къ кроватк.
При такомъ явномъ нападеніи, Гекторъ вскакиваетъ на вс четыре ноги, злобно рычитъ и принимаетъ такой видъ, который ясно выражаетъ, что кому жизнь недорога, тотъ можетъ подойти, но за послдствія онъ, Гекторъ, не отвчаетъ. Мама, какъ и горничная, понимаютъ это и отступаютъ отъ кровати.
— Пошелъ, Гекторъ! — кричитъ издали мама, но Гекторъ находитъ, что другъ его въ опасности, и ршается грудью защищать его отъ всего свта.
Маленькая двочка давно проснулась и однимъ глазомъ выглядываетъ изъ-подъ одяла. Она знаетъ, что пора вставать и успла уже увидть на стол свою любимую горячую шаньгу, которую такъ вкусно приготовляетъ по утрамъ для нея Аксинья, но постель такъ тепла и то, что передъ ней происходитъ, такъ интересно, что она продолжаетъ притворяться спящей.
Маленькій шарикъ изъ хлба попадаетъ ей въ носъ — послднее средство, которое остается въ такихъ случаяхъ мам, и двочка вскакиваетъ съ кроватки.
— Что это, мама! — недовольнымъ голосомъ говоритъ она:— вдь такъ можно испугать человка. Знаешь, какъ это опасно!
Мама, очевидно, не видитъ въ этомъ большой опасности и длаетъ строгое внушеніе соскочившему съ кровати Гектору. Гекторъ сконфуженъ. Онъ всмъ видомъ старается показать, что такъ поступать онъ больше не будетъ и, съ поджатымъ хвостомъ, бочкомъ по стн пробирается къ двери.
— Вотъ я прогоню твоего Гектора, если это будетъ повторяться!— говоритъ мама.
Двочка сидитъ за столомъ, торопливо пьетъ горячій чай и стъ свою шаньгу. Передъ ней лежитъ раскрытая ариметика, которая служитъ ей надежной крпостью отъ всякихъ нападеній мамы.
— Ахъ, мама, разв ты не видишь, я повторяю урокъ,— отвчаетъ она.
Двочка не особенно безпокоится. Это повторяется каждое утро, и тмъ не мене она уврена, что мама никогда не прогонитъ Гектора, такъ какъ любитъ Гектора именно за то, что онъ такъ привязанъ къ ея двочк. Она одта, за дверью ждетъ ее врный Гекторъ.
— Ну, Гекторчикъ, въ гимназію!
Они опоздали и бгомъ отправляются оба въ путь. Между Гекторомъ и гимназическимъ сторожемъ всегда происходятъ нкоторыя недоразумнія, такъ какъ Гекторъ опасается отпустить двочку одну внутрь этого большого темнаго каменнаго дома и порывается проскользнуть за ней. Обстоятельства сильне насъ, и Гектору приходится уходить одному домой. Онъ идетъ спокойнымъ шагомъ, съ самоувреннымъ видомъ, равнодушно посматривая на собакъ, снующихъ на городской площади. Городскія собаки знаютъ его и по надлежащей стоимости оцниваютъ его широкую грудь, стальные мускулы и острые, крпкіе зубы.
Если на него нападала какая-нибудь деревенская глупая собака, онъ даже и не грызся съ ней, а только налеталъ на нее грудью, и отъ этого удара собаки гораздо крупне его летли кубаремъ и не повторяли больше своихъ попытокъ.
Гекторъ заходитъ въ конюшню повидаться со своимъ старымъ пріятелемъ — съ маленькой, но крпкой и быстрой сибирской лошадкой. Соловко коситъ на него глаза и переступаетъ съ ноги на ногу. Съ Гекторомъ они старые пріятели еще по обозамъ, въ которыхъ они вмст хаживали между Томскомъ и Красноярскомъ, по тмъ долгимъ странствованіямъ, въ которыхъ прошла вся жизнь Гектора, отъ которыхъ у него посдла грудь, прострлено пулей ухо и многочисленные рубцы на кож свидтельствуютъ о битвахъ, которыя ему приходилось вести съ волками и лихими людьми, нападавшими на обозы.
Соловко боится боле демонстративно привтствовать своего друга, такъ какъ въ эту минуту его чиститъ кучеръ Михайло, а Михайло сегодня сердитъ, что Соловко отлично чувствуетъ по тому, какъ скребница ходитъ по его спин.
У Михайла болитъ шея, болитъ спина, всего его ломаетъ, а въ обломокъ зеркала, сохраняющагося въ его сундучк, онъ увидлъ утромъ не совсмъ пріятную опухоль подъ лвымъ глазомъ. Но не это смущаетъ Михайла… У него осталось смутное воспоминаніе, что ночью въ кухню заходилъ баринъ и съ бариномъ у нихъ вышелъ разговоръ, какой разговоръ — онъ не помнитъ, но полагаетъ, что разговоръ былъ непріятный. Михайло оставляетъ Соловко, садится на порог конюшни и посылаетъ себ въ носъ хорошую понюшку табаку, что всегда въ подобныхъ случаяхъ освжаетъ его мыслительныя способности.
Такъ и теперь. Въ смутной голов Михайла начинаютъ мелькать кое-какія подробности вчерашняго вечера…
Было пито… это онъ твердо помнитъ, и три листика тоже… И какъ это у него съ картой неладно вышло! всегда удавалось, а тутъ на-поди! и эти дьяволы, пріисковые рабочіе. Въ особенности съ удовлетворительною ясностью вспоминается Михайл одна мерзкая рожа… и кулачище у подлеца!..
Михайло даже сплевываетъ и невольно трогаетъ свою шею. ‘Ну, такъ, это все было… A дальше?’…
Тутъ нить воспоминаній прерывается, и Михайло съ недоумніемъ разсматриваетъ валяющійся у порога разбитый фонарь, тщетно силясь установить связь между нимъ и тмъ ночнымъ разговоромъ съ бариномъ, который въ особенности интересуетъ Михайла. Онъ посылаетъ въ носъ вторую понюшку и снова возвращается къ вчерашнему вечеру въ Береговомъ кабак.
— Челдонъ, такъ онъ челдонъ и есть! — вслухъ выговариваетъ Михайло.
Къ челдонамъ онъ относится враждебно. Какъ-никакъ, все-таки онъ, Михайло, дьячкомъ былъ, да еще подъ Москвой. Два года въ духовномъ училищ учился. Ну, взломалъ кружку, это врно,— такъ-вдь въ кружк-то всего два рубля шестнадцать копеекъ было. И за такія-то деньги жизнь долженъ кончать съ ними, съ челдонами!.. Отецъ у него въ дьяконскомъ сан состоялъ, а братъ и сейчасъ профессоромъ семинаріи, надворный совтникъ,— должны бы, кажется, понимать, а они безо всякаго вниманія — въ ухо… Черти! право, черти!
— Эй вы, челдоны! — кричитъ онъ на лошадей.
Во время размышленій Михайла, Соловко пробрался къ мшку съ овсомъ, довольно ловко просунулъ голову въ мшокъ и въ эту минуту спокойно жевалъ овесъ, пофыркивая и переступая съ ноги на ногу.
Толстая гндая Просвирня употребляла напрасныя усилія отодвинуть Соловко и просунуть и свою голову въ мшокъ.
Отъ удара полномъ, которое запустилъ въ нее Михайло, она лниво побрела въ стойло, а Соловко вынулъ голову изъ мшка и косился на Михайла, давая понять, что совсть его чиста и онъ тутъ не причемъ.
Михайл скучно, Михайло тоскуетъ.
— Ты, Вехторъ, иси, сюда! кричитъ онъ. — Ну, служи!
Гекторъ, какъ и вся Сибирь, демократическаго происхожденія и демократическаго образа мыслей и учиться у Михайла служить на заднихъ лапахъ, и вообще аристократическимъ манерамъ не желаетъ. Оскорбленный грубымъ тономъ и попыткой поставить его на заднія лапы, онъ выходитъ изъ конюшни, равнодушно пропускаетъ мимо ушей посланное ему въ догонку восклицаніе Михайла: ‘дуракъ!’ — и направляется въ кухню.
Кухню Гекторъ любилъ, тамъ такъ тепло и такъ славно пахнетъ, и его отношенія съ Аксиньей вполн дружественныя. Онъ съдаетъ завтракъ и растягивается на своемъ любимомъ мст, возл плиты. Одинъ глазъ его засыпаетъ, а другой бодрствуетъ и лниво слдитъ за тмъ, какъ Аксинья управляется въ кухн.
— Что, Кехтуръ: — говоритъ Аксинья, она недавно поступила и еще не выучилась какъ слдуетъ выговаривать Вехторъ,— чай вдь Зининька идетъ.
При слов: ‘Зининька’, Гекторъ вскакиваетъ и бжитъ къ мосту, гд обыкновенно происходитъ встрча двухъ друзей.
— Зинаида Васильевна! — останавливаетъ двочку Михайло.
Онъ большой политикъ и знаетъ, что маленькой двочк очень лестно, когда ее называютъ по имени и отчеству.
— Что я васъ хотлъ попросить! — говоритъ онъ, маня двочку въ конюшню.— Ежели, можетъ, разговоръ съ папенькой выйдетъ, будьте столь прекрасны — словечко за меня!
— Что что у тебя, Михайло,— всматривается двочка въ распухшій глазъ Михайла, успвшій посинть съ утра:— гд ты ушибся?
— Вотъ въ этомъ-то и притча,— отвчаетъ Михайло.— Ночью, знаете, обряжалъ Соловко… Кабы у насъ фонарь настоящій былъ, какъ у другихъ людей… задуло втромъ, я споткнулся о порогъ-то, да вотъ объ эту скамейку и хряснулся. И фонарь-то разбилъ.
— Больно, Михайло? — спрашиваетъ двочка.
Какъ всегда, когда она слышитъ о чьей-нибудь боли, у нея начинаетъ ныть подъ ложечкой.
— Ужъ такъ ли, барышня, больно! свтъ помутился, и по сейчасъ спину ломитъ.
— Вотъ, погоди, я сейчасъ сбгаю къ мам,— примочку принесу.
— Нтъ, барышня, не безпокойтесь,— останавливаетъ ее Михайло:— пройдетъ, бывальщина…
Въ голос Михайла слышатся жалобныя ноты.
— Вы, вдь, вотъ, Зинаида Васильевна, посмотрли, сейчасъ увидли, что ушибся, а папенька, извстно, подумалъ на другое, а я, сейчасъ умереть, вотъ какъ передъ истиннымъ Богомъ… ‘Получай разсчетъ’… Конечно, они въ своемъ прав, найдутъ другого кучера, а я страдать долженъ. Время-то идетъ осеннее, холодное. Бднаго человка долго ли обидть…
Михайло кукситъ здоровый глазъ и выказываетъ ршительное намреніе заревть.
— A ужъ я ли, кажется, Соловка не жаллъ! Ночью-то встанешь сколько разъ, посмотришь, потому Соловко лошадь,— не то, что эта вотъ дура, Просвирня-то!— Двочка очень любила Соловка и терпть не могла Просвирню.— Ужъ вы, Зинаида Васильевна, не оставьте, попросите папеньку.
— Хорошо, хорошо,— спшитъ успокоить его двочка, уходя изъ конюшни. Она волнуется, она возмущена до глубины души. Человкъ ушибся, а его про гоняютъ, и такую несправедливость сдлалъ ея папа, котораго она всегда считала справедливымъ.
Въ комнатахъ не оказалось ни папы, ни мамы, она успла успокоиться и направляется въ кухню.
— Ну, что, Зининька, много васъ нынче учили? — спрашиваетъ ее Аксинья.
Он состоятъ въ очень близкихъ отношеніяхъ. Маленькая двочка учитъ Аксинью читать, и пусть успхи не слишкомъ велики, зато учительница и ученица совершенно довольны ими.
— Кочерыжка есть? — спрашиваетъ вмсто отвта двочка?
— Маменька опять браниться будутъ,— сопротивляется Аксинья.
— Я только немножко, Аксиньюшка, мама не узнаетъ.
За кочерыжкой слдуютъ брюква, рпа и прочіе сибирскіе фрукты, все то, что такъ строго запрещается наверху, въ комнатахъ.
Двочка усаживается съ ногами на кровать Аксиньи, и начинается обычный дружественный передъобденный обмнъ мыслей между Аксиньей и маленькой двочкой.
— Гектора кормила? — предварительно освдомляется двочка.
— Какъ же, Зининька, рубцы варила.
Двочка смотритъ, какъ Аксинья, здоровенная двадцатипятилтняя двушка, управляется съ горшками, и теперь ея лицо — серьезное и дловое — очень нравится ей и совсмъ не кажется смшнымъ, какъ тамъ наверху, въ комнатахъ, гд Аксинья не могла сказать слова, не покраснвши до корня волосъ. Двочка молчитъ и думаетъ свою думу, которая уже давно занимаетъ ее.
— A можетъ, Аксинья, Гекторъ изъ человковъ?
Аксинья поворачиваетъ отъ печки удивленное лицо.
Мысли въ голов двочки толпятся во множеств, все бгутъ и толкаютъ другъ друга и выскакиваютъ, не всегда одвшись, какъ слдуетъ.
— Можетъ, Гекторъ — людъ,— поправляется двочка.
Слово опять вышло неподходящее, двочка сердится, но Аксинья отлично понимаетъ ея мысль.
— И очень просто, Зининька,— немедленно соглашается она: — разв не бываетъ. Съ сестрой у меня случилось…
— Ну? — по-сибирски протягиваетъ двочка.
— Хозяинъ пропалъ у ней…
— Какъ пропалъ?
— Въ рк утопъ. Ну, она тосковать, сестра-то. Тосковать, да тосковать, совсмъ было ума ршилась. И стала тутъ летать къ ней птичка. Такъ, махонькая птичка — все пикъ да пикъ… И день летаетъ, и мсяцъ летаетъ. Ежели сестра въ изб сидитъ, птичка у оконца вьется, въ огород работаетъ — птичка на рябину сядетъ и все пикъ да пикъ, пикъ да пикъ… Стала сестра примчать и говоритъ однова: ‘Что ты птичка пикаешь?’ A птичка-то ей человчьимъ голосомъ, ‘Али не узнала, Дунюшка? Пошто убиваешься! будетъ тосковать-то?’ И пропала.
По мр разсказа глаза двочки расширяются, и она спрашиваетъ:
— Онъ? Онъ.
— Ну, а сестра-то?
— Омрокъ ошибъ ее. Такъ безъ памяти и нашли въ грядахъ. Ну, потомъ ничего, отошла и тосковать меньше стала.
Двочка молчитъ, подавленная разсказомъ, а мысли все толпятся, все бгутъ.
— Это, значитъ, душа…
— Одно дло, душенька его. Батюшка Царь Небесный отпущалъ.
— A какъ же, Гекторъ-то? Онъ же живъ…
— Кехтуръ-то? — переспрашиваетъ Аксинья и задумывается.— И такъ бываетъ,— поправляется она.— Мамонька сказывала: у нихъ въ деревн,— изъ Большой Елани она взята,— мужикъ два года медвдемъ бгалъ.
— A можетъ, это настоящій медвдь? — сомнвается двочка,
— Какой медвдь! Съ рыжиной медвди-то. A это чо-ор-ный… и мужикъ-то былъ черный, ровно сажа… И въ берлогу не ложился. Сколько скота перепортилъ я все больше, Зининька, со своего двора. Хозяйку помялъ было.
— Сълъ? — встревожилась двочка.
— Нтъ, такъ поломалъ маленько… A потомъ опять объявился въ человчьемъ вид, худой-худой изъ себя, да скучный. И гд пропадалъ — молчитъ.
— Какъ Царь Навуходоносоръ,— въ раздумь говоритъ двочка.
— Что царь?— заинтересовывается Аксинья.
— A это… царь былъ такой, Навуходоносоръ. Такъ Богъ разсердился на него, на семь лтъ быкомъ сдлалъ.
Аксинья поставила ухватъ на полъ. Лицо ея знаменуетъ неописуемое изумленіе.
— A ты не врешь часомъ, Зининька?
— Ну вотъ! Хочешь я теб книжку принесу.
— Царь? говоришь, Ухосоръ?
Двочка заливается хохотомъ.
— Навуходоносоръ,— смется она.
— Я и говорю: Вухосоръ. Слышала…
Аксинья длаетъ обиженное лицо, двочка перестаетъ смяться и подтверждаетъ:
— Ну да, Вухосоръ.
— Настоящій царь?— спрашиваетъ Аксинья.
— Надъ всми царями царь.
— И быкомъ, говоришь? Пасся? Траву щипалъ? Семь годовъ?
Щи выступаютъ въ печк изъ чугуна, но Акспнья такъ поражена, что ничего не замчаетъ.
Об молчатъ, охваченныя важностью обсуждаемой темы, и об взглядываютъ на Гектора. Гекторъ лежитъ у плиты, на своемъ любимомъ мст, и длаетъ такой видъ, какъ будто разговоръ идетъ совсмъ не о немъ. Одинъ глазъ у него спитъ, а другой неопредленно блуждаетъ по кухн.
— Я и то стала примчать, Зининька,— уже полушопотомъ, съ испуганнымъ видомъ, говоритъ Аксинья, наклонившись къ двочк.— Запримтила ты, Кехтуръ ровно въ полночь изъ горницъ выходитъ?
Еще бы двочк не знать этого: каждую ночь въ двнадцать часовъ Гекторъ скребется въ дверь, пока горничная не встанетъ, не выпуститъ и опять не впуститъ его.
— Ну? — спрашиваетъ она.
— Такъ примчала я за нимъ — говоритъ Аксинья: — спустится это съ лстницы и сейчасъ къ конюшн. Постоитъ у дверей, послушаетъ, потомъ къ воротамъ, къ амбару, къ погребу. У кухни постоитъ, ровно вотъ человкъ, хозяинъ который настоящій… Въ порядк ли, молъ, все, заперто ли, прибрано ли. И не лаетъ, разв за воротами кто шляется.
Посл долгаго молчанія двочка выговариваетъ:
— A мама вотъ все не вритъ, говоритъ — глупости.
— Да вдь маменька ваша ученая, да и по городамъ все больше жили, ну а въ городахъ-то этого не слыхать. Да вотъ и ты, Зининька, говоришь… царь Вухосоръ-то.
Въ голов двочки происходитъ борьба, она вритъ и мам, но теперь доводы Аксиньи, подкрпленные ея личнымъ опытомъ и примромъ царя Навуходоносора, кажутся ей гораздо боле убдительными, чмъ голословное заявленіе мамы, что этого не бываетъ.
Двочка въ большомъ гор. Конечно, безъ горя не проживешь, но бываютъ такіе дни, когда, кажется, вс горя сваливаются на человческую голову. Такъ было и съ двочкой въ этотъ день. Началось съ пожара. Двочка не могла не побжать къ горвшему дому, когда мимо нея проскакали пожарные. Разыскала ее тамъ горничная, посланная мамой, и привела въ довольно плачевномъ вид, съ мокрыми волосами и мокрымъ платьемъ. Семья сидла уже за столомъ, и двочку встртили не особенно ласково.
Ну, папа еще ничего, онъ всегда прізжаетъ къ обду усталый и сердитый, но маму она ршительно отказывалась понимать. Во-первыхъ, мама должна знать, что ея двочка давно ршила посл гимназіи поступить въ пожарные, и сколько разъ она именно мам разсказывала, какъ въ мдной каск съ крикомъ: ‘берегись!’ будетъ летть она на тройк лошадей съ колокольчикомъ и какъ влзетъ въ горящій домъ и вытащитъ маленькаго ребеночка, котораго забыла какая-нибудь другая мама. A потомъ, что жъ тутъ особеннаго, что платье и волосы мокры, вдь мочитъ же людей дождикъ. И случилось это очень просто. Она хотла немножко поближе посмотрть,— ну подъ трубу и попала! Обидно было, что отъ мамы досталось по дорог и Гектору, оказавшемуся въ такомъ же прискорбномъ положеніи и попытавшемуся влзть на диванъ,— хотя мама должна понимать, что Гекторъ тутъ совсмъ ужъ не при чемъ.
Обдъ вышелъ вообще непріятный для двочки. Когда она заговорила было пап, что Михайла нехорошо обижать и прогонять за то, что онъ ушибся въ конюшн, папа очень сурово остановилъ ее, сказавши, что ей не слдуетъ мшаться не въ свое дло, и что она — маленькая двочка и ничего не понимаетъ. ‘Маленькая двочка’, когда ей почти девять лтъ! Это второе горе. Потомъ этотъ противный Васька, братъ ея. Воображаетъ о себ, что первоклассникъ — двочка была приготовишка — и уже все знаетъ. A Васька въ этотъ разъ говорилъ особенно возмутительныя вещи. Говорилъ, что двочк за ея пятерки у нихъ въ гимназіи ставили бы колы, что двчонокъ учатъ такъ-себ, и дошелъ до того, что высказалъ общую мысль, что вс двчонки дуры, и что потому ихъ не учатъ латинскому языку.
Обидно было, что мама противъ обыкновенія не поддержала ее, и папа такъ странно улыбался надъ тарелкой. Положимъ, по мр силъ она защищалась и выдвинула цлый рядъ обвинительныхъ пунктовъ: — гимназисты во время класса играютъ въ карты и проигрываютъ все имущество до послдняго перышка, а второклассники курятъ табакъ, и вообще это народъ отвратительный — пьяницы, картежники и мошенники. Спеціально же Вас она предсказала горькую судьбу — сдлаться жиганомъ и пьяницей.
— Ты хорошенько подумай, Васенька,— говорила она тмъ особенно ласковымъ тономъ, отъ котораго Вася приходилъ въ бшенство: вотъ и будешь, какъ Ванька Безпечальный, по кабакамъ шляться.
Здоровый тумакъ въ бокъ, полученный ею отъ Васи за ‘жигана’,— далъ ей нкоторое удовлетвореніе, но тмъ не мене она чувствовала, что вышла изъ спора неполной побдительницей, и эти дурацкіе древніе языки остались вчнымъ оружіемъ противъ нея.
Но самое горькое вышло посл обда, когда мама только за то, что двочка хотла идти на пожаръ, чтобы посмотрть, загорлся ли сосдній домъ, о каковомъ обстоятельств были большіе споры въ толп, сказала ей, что она гадкая, и что такую гадкую двочку мама вовсе не желаетъ любить.
Это уже было выше силъ восьмилтней человческой души, и потому двочка лежала въ спальн поперекъ широкой кровати,— обычнаго мста, гд изливались ея горести, энергично болтала ногами и кричала на весь домъ тмъ ровнымъ, безъ повышеній и пониженій, отчаяннымъ плачемъ, который, какъ ей было извстно по долговременному опыту, имлъ особенное свойство разжалобить ея маму. Время отъ времени она останавливалась, чтобы прислушаться, не идетъ ли мама мириться, но мама выдерживала характеръ и лежала въ своей комнат, завернувшись по уши въ эту противную срую шаль, и читала свою противную книгу. Посл такихъ остановокъ двочка начинала кричать еще сильне, и мысли ея принимали боле мрачный характеръ.
— И хорошо, и превосходно! — шептала она про себя.— У меня заболитъ голова и сдлается жаръ, вотъ тогда они увидятъ!
Двочка знала, что мама больше всего боится, когда у нея длается жаръ, и тогда она думаетъ, что ея двочка собирается умирать. Но Зин вспомнилось, какъ она кричала такъ прошлый разъ и сказала, что у нея жаръ, и мама испугалась, уложила ее въ постель, напоила чаемъ съ вареньемъ, накормила конфетами, а папа пришелъ и поставилъ этотъ скверный термометръ: жара не оказалось — и вышло очень конфузно.
— Ну, хорошо! — и двочка придумываетъ боле удачную комбинацію. Она уйдетъ въ тайгу, и ее състъ медвдь. Вотъ тогда-то ужъ они узнаютъ, да будетъ поздно! И ей представилось, какъ она ушла далеко въ тайгу, и на нее влзъ медвдь большой, страшный, и сталъ ее сть. И двочк стало страшно и жалко себя, и теперь уже отъ этой жалости она заплакала еще сильне, но мама не шла и оставалась глуха къ ея крикамъ.
Только Гекторъ изнывалъ отъ желанія утшить свою пріятельницу. Онъ перепробовалъ вс средства, оказывавшіяся въ такихъ случаяхъ дйствительными: прыгалъ на нее, подвывалъ жалостнымъ голосомъ, трогалъ ее тихонько лапой. Двочка продолжала болтать ногами, отпихивала его и въ промежуткахъ между криками поворачивала къ нему мокрое отъ слезъ лицо и сердито шептала: ‘Убирайся, Гекторъ, и ты такой же скверный, какъ человки. Гадкій Гекторъ, скверный, уйди отъ меня!
Гекторъ обижался сравненіемъ съ ‘человками’ и въ вид протеста начиналъ коротко и сердито лаять.
Прошла минута, дв. Гекторъ не подавалъ признаковъ жизни. Двочка не могла утерпть и потихоньку обернулась, чтобы посмотрть, что длается съ Гекторомъ. Она увидла такое, отъ чего ни одинъ человкъ не можетъ совладть съ собой.
Гекторъ сидлъ на заднихъ лапахъ и, закусивши верхнюю губу, при чемъ выставлялись его зубы, съ недоумніемъ смотрлъ на двочку. Выходило одно изъ тхъ рдкихъ выраженій физіономіи Гектора, когда, казалось, онъ улыбался. Двочка не могла удержаться отъ нахлынувшаго на нее смха, вскочила съ постели и черезъ голову испугавшагося и отшатнувшагося Гектора бросилась черезъ вс комнаты съ крикомъ:— ‘Мама, Гекторъ смется!’ — Она вбжала, какъ буря, въ комнату, гд лежала мама, стащила срую шаль и, схвативши за руку, повторяла:— ‘мама, посмотри, Гекторъ смется!’
— Вдь ты не хочешь мириться со мной,— смялась мама.
— Ахъ, мама, какая ты злая! Голубчикъ, миленькая, пойдемъ, посмотри, Гекторъ смется — это такъ интересно!
Она прыгала и плясала, пока не стащила маму и не привела въ спальню, гд Гекторъ, ошеломленный всмъ случившимся, продолжалъ сидть въ той же поз и попрежнему улыбаться. При вид смющагося, оживленнаго лица двочки, недоразумнія Гектора кончились, онъ весело прыгнулъ и усплъ лизнуть двочку въ самый носъ.
Семейный миръ возстановленъ, слезы, высохли на рсницахъ двочки, и вся встрепенувшаяся и умиротворенная, она безъ сопротивленія идетъ въ свою комнату и охотно садится за книжку.
— Ну, Гекторъ, ты дуракъ, необразованный, учись и сиди смирно.
Гекторъ садится на заднія лапы и приготовляется слушать.
— Тула лежитъ… населеніе… уздные города…— громко и быстро читаетъ двочка. Потомъ она нкоторое время молчитъ и повторяетъ Гектору:
— Ну, такъ слушай. Тула лежитъ… Ту-ула,— начинаетъ вслушиваться двочка въ звукъ своего собственнаго голоса.— Какое гадкое слово! Тула ты, Гекторъ!
Гекторъ сердито мотаетъ головой и коситъ глаза въ уголъ, въ знакъ того, что Тула ему ршительно не нравится, и что Тулой зваться онъ не желаетъ.
— Да, да! Тула ты, Тула! — настаиваетъ двочка.— Фу, противная Тула!— Двочка на нсколько секундъ углубляется въ книгу.— Нтъ, ты хуже,— снова обращается она къ Гектору:— Ка-а-лу-га ты! Какъ теб не стыдно, Гекторъ! — Ка-лу-га!
Гекторъ выказываетъ признаки сильнйшаго неудовольствія, онъ сердито лаетъ и порывается выхватить зубами географію изъ рукъ двочки. Тогда она смягчается, начинаетъ перебирать города Россійской имперіи, которые больше были бы достойны Гектора, и останавливается на Курск.
— Курскъ, Курскъ! Фью-фью!— двочка подсвистываетъ и снова повторяетъ:— Курскъ, Курскъ! Курскъ ты, миленькій Гекторъ, а не Калуга.
Гекторъ согласенъ, онъ даетъ понять, что Курскъ совсмъ не то, что Тула и Калуга, поэтому утвердительно постукиваетъ обрубленнымъ хвостомъ по полу и отъ удовольствія даже взвизгиваетъ.
— А, можетъ быть, ты Орелъ? — соображаетъ двочка.— Орелъ?— двочка останавливается. — Большой, большой орелъ, непремнно блый…— Она задумалась, молчитъ и, опершись локтями на столъ, смотритъ черезъ окно на плывущія по небу облака.— Высоко, высоко летаетъ, вотъ какъ облако это, а внизу Кавказъ, гд ‘у Казбека съ Шатъ-Горою былъ великій споръ’…
Она мысленно повторяетъ про себя свое любимое стихтвореніе: ‘Ихъ ведетъ, г-р-розя очами, генералъ сдой’…— вырывается у нея, и она добавляетъ:— Вотъ какъ ты, Гекторъ.
Двочка продолжаетъ смотрть въ окно. Вотъ гуси опять летятъ черезъ городъ. Противные! Она вспомнила, какъ они сли вчера на остров противъ города, и когда поднялись потомъ, одинъ гусь остался. Должно быть, ногу сломалъ или крыло. Какъ онъ бгать по острову и какъ кричалъ, бдный, вслдъ удаляющейся ста!.. Слезы блеснули на глазахъ у двочки, она обняла сдую шею Гектора, поцловала его въ губы и проговорила:
— Я тебя, Гекторчикъ, не покину.
Такимъ образомъ, урокъ географіи благополучно оконченъ, и начинается изученіе исторіи Россійскаго государства.
Игоря двочк жалко, но онъ самъ виноватъ. A ужъ эта Ольга, такъ просто… Ахъ какая,— всхъ вдругъ въ яму закопать!— У двочки, по обыкновенію, заныло подъ ложечкой.— Живыми!..
Зато Святославъ утшилъ ее. Двочка даже не можетъ сидть,— патріотическій пылъ наполняетъ ея маленькое сердце. Она надваетъ гимназическую фуражку своего брата, съ оторваннымъ козырькомъ. Въ рук оказалась линейка, которая должна изображать тяжелый Святославовъ мечъ. Двочка ходитъ большими шагами по комнат и съ трагическимъ воодушевленіемъ кричитъ:
‘Не посрамимъ земли русской! ляжемъ здсь костьми, мертвые срама не имутъ!’
— Слышишь, Гекторъ, не посрамимъ земли русской?
Гекторъ оказывается на высот призванія. Онъ всмъ своимъ существомъ стремится доказать, что онъ тоже готовъ положить душу за русскую землю. Онъ прыгаетъ, радостно визжитъ и въ знакъ ненарушимой врности успваетъ неоднократно лизнуть двочку въ носъ, въ губы и въ щеки.
Урокъ исторіи конченъ.
— Ну-съ, Гекторчикъ, не пойти ли намъ гулять?
При слов ‘гулять’, Гекторъ поднимаетъ уши и моментально вскакиваетъ на вс четыре ноги.
— Можетъ быть, рано, Гекторчикъ, погода скверная, вотъ простудишься и будутъ теб мазать въ горл этимъ противнымъ іодомъ, компрессъ положатъ. Нтъ, Гекторчикъ, давай лучше учиться географіи.
Двочка хочетъ снова открыть книгу, но Гекторъ уже обезумлъ, онъ отворилъ грудью дверь и, обернувши голову, смотритъ на свою хозяйку. При вид открытой книги, онъ схватываетъ зубами ея платье, тащитъ къ двери и сердито лаетъ.
— Теб очень хочется гулять? — сдается, наконецъ, двочка.— Ну, хорошо.
Она повязываетъ шею Гектора краснымъ шолковымъ платкомъ и, расправляя бантъ на груди его, длаетъ послднія наставленія.— Иначе простудишься. Да смотри, Гекторъ, не промочи ноги, а то сдлается жаръ — и ты умрешь.
— Разъ, два! — командуетъ она.
И скоро громомъ гремятъ ступеньки лстницы, ведущей въ садъ, и шесть ногъ летятъ по огороду, прыгаютъ черезъ гряды, чьи-то ноги падаютъ, чьи-то прыгаютъ черезъ упавшія, и вдали уже нельзя разобрать гд Гекторъ, гд двочка.
Проходитъ минута — и на крыш сосдняго амбара появляется двочка съ испачканнымъ землей лицомъ и разорваннымъ подоломъ платья и кричитъ оттуда: ‘Курскъ, Курскъ!’
‘Курскъ’ негодующе и завистливо бгаетъ вокругъ амбара и сердито лаетъ на измнившую ему пріятельницу. Онъ скоро догадался,— обжалъ вокругъ, нашелъ полнницу дровъ, прислоненную къ амбару съ другой стороны, и вотъ уже вмст съ двочкой гордо ходитъ по крыш, съ краснымъ бантомъ на груди, ясно показывая, что онъ не хуже человковъ можетъ лазить по крышамъ.
Вечеромъ роли мняются.
Гекторъ становится скученъ и унылъ, и двочка ухаживаетъ за своимъ пріятелемъ. Какъ только горничная начинаетъ носить дрова для топки печей, Гекторъ уже безпокоится. Онъ слдитъ за каждой вязанкой, выбгаетъ на дворъ вмст съ горничной и провожаетъ ее по лстниц, словно хочетъ помочь, словно боится, что она не затопитъ печку.
Загораются дрова, онъ садится противъ пламени и не уходитъ отъ него, пока не потухнутъ угли и не закроется дверца. Что-то странное тянуло его къ печк, и что-то странное длалось въ это время съ Гекторомъ. Его манили дой, двочка звала его играть, онъ равнодушно, со скучающимъ видомъ оборачивался на голосъ и снова продолжалъ цлыми часами неподвижно сидть у печки и смотрть въ пламя ея.
Случалось, дв крупныя слезы показывались въ старыхъ глазахъ Гектора и медленно дрожали и катились по посдвшему лицу его, тогда двочка, любившая сидть вмст съ Гекторомъ у печки, потихоньку вставала, шла въ комнату къ своему брату и взволнованнымъ голосомъ говорила ему:
— Знаешь, Вася, Гекторъ опятъ плачетъ.
Скептическій Вася пробуетъ объяснить это простымъ образомъ.
— Мама говоритъ, что это отъ огня у него слезы показываются.
— Ну, вотъ еще!— говоритъ недовольная двочка:— разв мама понимаетъ это, она ничему не вритъ. Просто это Гекторъ вспоминаетъ Рыжова.
Вася нкоторое время колеблется, но потомъ соглашается,
— A очень можетъ быть!— и считаетъ нужнымъ добавить:— Знаешь, Зина, я очень люблю Гектора.
И они идутъ оба, садятся по бокамъ Гектора, смотрятъ въ мигающее пламя печки, время отъ времени взглядываютъ на неподвижнаго, упорно смотрящаго въ печку Гектора и не тревожатъ его, а только тихо и осторожно поглаживаютъ его черную блестящую спину…
То была брошенная въ глухую тайгу маленькая сибирская деревня, зимой заносимая снгомъ, лтомъ пуствшая, такъ какъ жители вызжали на заимки. Печально смотрли вытянувшіяся въ одну линію пятнадцать-двадцать избъ, сжатыя, съ одной стороны, глухой стной на тысячи верстъ тянущейся тайги, съ другой — огромною, въ пять-шесть верстъ ширины, глубокой ркой.
Въ лачужк, полуврытой въ землю, на краю утеса, обрывавшагося въ рку, жилъ юноша, другъ Гектора.
Тамъ вчно выла тайга и вчно холодная и мрачная рка съ глухимъ ропотомъ билась объ утесъ, тамъ солнце было такъ холодно, а осеннія ночи такъ долги и такъ темны, тамъ не пахли цвты и не пли птицы.
A юноша пріхалъ изъ далекой стороны, оттуда, гд звенитъ жаворонокъ надъ весенними полями и кричитъ перепелъ въ спющей ржи, гд такъ сладко пахнетъ цвтущая яблонь и такъ страстно поетъ соловей пснь любви въ тихой заросли пруда, гд рки такъ кротки и лса такъ ласковы, а степи задумчивы, гд все свтло и широко и дышитъ миромъ и тишиной.
Свтлымъ радостнымъ днемъ считалъ тогда юноша жизнь, свтлой и плодоносной, открытой для всхъ нивой казался ему міръ. Въ этомъ свтломъ мір не должно быть мста людской злоб.
И юноша врилъ, что люди перестанутъ грызть другъ друга, и ждалъ того времени — оно должно было скоро наступить — когда люди сойдутся на обновленной нив и запоютъ такой свтлый гимнъ любви, какъ звенящая пснь жаворонка въ ясномъ неб надъ весенними полями…
A тайга все выла, и въ этомъ ровномъ немолчномъ шум, шедшемъ изъ тайги и днемъ, и ночью, и цлыми недлями, было что-то непреклонное, требовательное, повелительное.
И юноша началъ бояться тайги.
Днемъ этотъ шумъ не безпокоилъ его. Юноша ходилъ за дровами, копался въ своемъ маленькомъ огород, готовилъ себ обдъ и долго гулялъ со своимъ неразлучнымъ другомъ Гекторомъ. Наступалъ вечеръ, затоплялась маленькая печка, согрвавшая избушку въ осенніе и зимніе вечера, человкъ и собака садились на полу передъ пламенемъ печки, которую оба они такъ любили.
Тогда тайга наполняла комнату своимъ таинственнымъ шумомъ, ровнымъ, однообразнымъ, и, казалось, все что-то говорила, чего-то требовала.
Иногда, словно усталая, тайга затихала — и тогда начиналось молчаніе.
Молчала пустая деревня, молчала тайга, все замирало кругомъ, и это молчаніе постепенно становилось такъ страшно, что юноша бжалъ къ рк и цлыми часами сидлъ на утес и смотрлъ на сумрачныя ощетинившіяся горы, уходившія за ркой вдаль, на молчавшую и своимъ молчаніемъ грозившую ему тайгу, на эту темную огромную рку, которая все билась у ногъ его и все несла свои холодныя волны туда, онъ зналъ — въ тотъ безбрежный холодный мертвый океанъ. У него начинала кружиться голова, ему казалось, что рка тянетъ и уноситъ его съ собой, тогда онъ возвращался въ свою избушку и желалъ, ждалъ, чтобы снова завыла тайга.
Снова выла тайга, и снова сидлъ человкъ передъ огнемъ и думалъ все одну и ту же думу, такую же упорную и неотвязную, какъ этотъ ровный, ни на минуту не смолкающій вой тайги. Ему становилось все ясне и ясне, что то, во что онъ врилъ, обмануло его, и чего онъ ждалъ, не приходило, что міръ теменъ, какъ осенніе сумерки, и узокъ, какъ та полоска земли между тайгой и ркой, гд онъ жилъ, что міръ полонъ такимъ же злобнымъ воемъ, какъ вотъ этотъ вой тайги, а измученныя людскія жизни съ такой же неумолимой настойчивостью, какъ волны рки, несутся къ тому холоду и ужасу, который называется смертью. Подъ вой тайги все тянется мысль, какъ нитка изъ безконечнаго клубка.
Онъ вспоминалъ, что его родные умерли, и близкіе, кого онъ любилъ, разсялись и пропали, какъ листья, сорванные осеннимъ втромъ и занесенные неизвстно куда, онъ чувствовалъ, что то, чмъ жилъ, кончилось, и тайга встала между нимъ и прошлымъ, и что у него ничего не осталось впереди, кром той же тайги, той же тоски, холода, тьмы…
Онъ понялъ то страшное въ шум тайги,— она совершенно явственно говорила ему: ‘умри, умри!’
Кругомъ не было никого, кто посмялся бы надъ слезами взрослаго человка, и юноша плакалъ отъ нестерпимаго горя, наполнявшаго его сердце, отъ жалости къ себ, къ своей молодой жизни, отъ ужаса предъ тмъ, что говорила ему тайга.
Цлыми вечерами сидлъ онъ передъ печкой, охвативши колни руками и неподвижно смотря на горвшіе, словно облитые кровью, угли.
Тогда Гекторъ просовывалъ голову подъ руку плачущаго юноши, лизалъ ему лицо и начиналъ протяжно и жалобно выть. И отъ этой ласки, отъ этой чужой печали становилось еще горче на душ, и юноша громко рыдалъ, обнявъ шею Гектора.
Медленно тянутся сибирскіе осенніе вечера. Все не хочетъ засыпать зимнимъ сномъ тайга и цлыми днями съ бшеной злобой воетъ своими обледенвшими иглами. Страшно бьется тогда рка, и остывающія волны въ предсмертныхъ судорогахъ лзутъ на утесъ, ледяными иглами счетъ дождь въ окна, яростно налетаетъ втеръ на стны и пробирается въ щели дырявой избушки и ходитъ по комнат, и тогда догорающіе угли на время вспыхиваютъ, и пламя освщаетъ сидящихъ передъ печкой человка и собаку. Медленно тянется одинокая мысль въ эти вечера, безъ борьбы, охваченные ужасомъ, тупо смотрятъ въ огонь сухіе, давно переставшіе плакать глаза.
Короткими мгновеніями, какъ вспыхивающее пламя углей, встаютъ обрывки прошлаго, глянутъ издали старыя ветлы, наклонившіяся надъ соннымъ прудомъ, мелькнетъ улыбка на миломъ лиц, прозвучитъ давно забытое слово далекаго друга, и опять тупо смотрятъ сухіе глаза на потухающее пламя углей.
Угли перегорли и пламя потухло. Юноша пересталъ хотть жить и пересталъ жить! Въ эту минуту не было Гектора, когда онъ вернулся, юношу уже увезли, и Гекторъ засталъ въ изб вмсто своего друга чужихъ людей. Онъ бросился къ тому красному пятнышку, что осталось на полу, и выбжалъ изъ комнаты, обгалъ огороды и утесы, на которыхъ сидлъ другъ, и тайгу, куда они ходили вмст за дровами, не нашелъ тамъ своего друга и снова вернулся въ комнату, обнюхалъ красное пятно на полу и красные брызги на стн и завылъ страшнымъ, отчаяннымъ воемъ. Онъ исчезъ изъ избы и побжалъ по дорог въ такую же маленькую деревню, сжатую той же тайгой и той же ркой, гд на краю утеса стояла темная избушка, въ которую положили его друга.
С пустилась ночь, горлъ костеръ у избушки, у костра сидли люди и стерегли того, кто уже ушелъ и оставилъ посл себя только холодное, блдное тло, что лежало теперь на солом на земляномъ полу сибирской лачужки.
Долго бились сторожа съ налетвшей на нихъ откуда-то изъ тайги обезумвшей и страшной черной собакой, которая все рвалась въ запертую дверь лачужки и все выла отчаяннымъ воемъ. Собака ушла, наконецъ, въ тайгу, и сторожа полегли спать вокругъ костра.
Не приходили родные и близкіе плакать надъ мертвымъ юношей, только долго въ ту ночь пла тайга похоронные гимны и съ тихимъ рыданіемъ все билась рка объ угрюмый утесъ.
Стояла тьма, колебалось, какъ факелъ, пламя костра и одинокія звзды, какъ свчи, тускло мерцали вверху.
Въ ту ночь пришла зима. Одна за другой тихо падали пушистыя снжинки на потухшіе угли костра и тотчасъ таяли и блестли, какъ свтлыя слезы… Все больше заливали холодныя слезы потухавшій костеръ, и колеблющаяся пелена, какъ блый саванъ, простерлась надъ волнующейся ркой и надъ шумящей тайгой и спускалась все ниже, блымъ покрываломъ укутывая маленькую избушку, гд лежалъ юноша.
И все рже вздыхала тайга, все тише рыдала рка и кончился поминальный обрядъ, потухъ костеръ, погасли звзды.
Тогда пришелъ единственный другъ и близкій. Онъ выбилъ грудью окно избушки, всю ночь лизалъ холодное лицо юноши и просовывалъ голову подъ руки его, все ожидая, что другъ обниметъ его, и всю ночь тихіе жалобные вопли неслись изъ избы.
Когда утромъ пришли люди и отперли дверь, они увидли блый замерзшій трупъ юноши съ раскинувшимися руками, а на груди юноши лежала черная злая собака съ оскаленными зубами, она хрипло рычала и все не хотла отдать имъ своего друга…
Синіе огоньки бгаютъ по догорающимъ углямъ. Время отъ времени они вспыхиваютъ и освщаютъ сдую грудь и блестящіе глаза Гектора и сидящую рядомъ съ нимъ двочку, съ тмъ задумчивымъ и кроткимъ лицомъ, которое бываетъ у нея по вечерамъ.
Вьется втеръ вокругъ дома и стучитъ въ стны, а дождь, не умолкая, счетъ въ окна. Иногда втеръ затихаетъ и дождь перестаетъ биться въ стекла, и ровный шумъ тайги смутно доносится въ комнату, тогда Гекторъ поднимаетъ голову, начинаетъ тихо и жалобно выть, а двочка обнимаетъ его сдую шею и тихо шепчетъ:
‘Ну, о чемъ же, Гекторъ? Вдь я люблю тебя, Гекторчикъ!’
Печка закрыта. Гекторъ уныло бредетъ въ свою комнату. Двочка нсколько времени стоитъ въ нершимости въ темномъ зал.
— Папа! — тихо говоритъ она, отворяя дверь кабинета.— Ты не сердись, папа! вдь такъ не хорошо… Зачмъ ты прогоняешь Михайла?
Папа поднимаетъ голову отъ стола, заваленнаго бумагами, и съ удивленіемъ смотритъ на растроганное, съ дрожащими на глазахъ слезинками, лицо двочки. Онъ хочетъ отвтить, но двочка перебиваетъ его и торопливо начинаетъ излагать свои доводы:
— Онъ говоритъ, что фонарь былъ скверный. Понимаешь, споткнулся о порогъ и… Ты подумай, папа, вонъ какой втеръ и дождикъ,— куда Михайло днется? Какъ можно обижать бднаго человка!.. Папа, милый!..
— Ты любишь ‘Соловка’? — спрашиваетъ папа.
Глаза двочки оживляются.
— О, папа, это такая прелесть, я его ужасно люблю! Вонъ ‘Просвирня’ — та дура.
— Ну такъ вотъ,— возражаетъ ей папа:— ты знаешь, что вчера Михайло не поилъ и не кормилъ весь день твоего ‘Соловка’. И онъ тебя обманулъ: просто онъ подрался въ кабак, ему и подбили глазъ.
— А, можетъ, разбойники?— вырывается у двочки, но она останавливается и молчитъ. Въ ея душ борьба. Она держится того мннія, что мучить животныхъ могутъ только гадкіе, скверные люди. Ей жалко ‘Соловка’, и она сердится на Михайла.— A все-таки, папа,— говоритъ она: — прости Михайла! можетъ, онъ больше не будетъ.
Папа прощаетъ, но двочк не хочется уходить.
— Къ теб можно, папа?— говоритъ она.
Двочка любитъ сидть вечеромъ на колняхъ у отца, когда онъ занимается въ кабинет.
— Знаешь, папа, я новый стихъ выучила,— сообщаетъ она.
Двочка говоритъ ‘стихъ’, какъ Аксинья и горничная.
— Какой стихъ?
— ‘Ночевала тучка золотая’ — знаешь?
— А!— протягиваетъ отецъ.— Хорошій ‘стихъ’.
Оба молчатъ.
— Теб жалко его, папа?— двочка заглядываетъ отцу въ лицо.
— Кого?
— Утесъ… Ты представь — старый-престарый утесъ и все одинъ, и все одинъ… И эта противная тучка…
Папа оставляетъ книгу. Онъ очень хорошо понимаетъ двочку и пробуетъ заступиться за тучку.
— Она вдь молоденькая, Зиночка, тучка-то, можетъ быть, только что родилась, ей полетать хочется.
— Нечего сказать, очень хорошо: отдохнула и улетла! Какъ это ты, папа, не понимаешь: она улетла, а онъ плачетъ. Ей только бы летать! Терпть не могу!..— сердитымъ голосомъ заканчиваетъ двочка.
Она иметъ сказать еще много горькихъ истинъ по адресу тучки, но ей мшаетъ втеръ, что такъ воетъ въ окно, мшаютъ свчи, которыя лзутъ въ глаза и не даютъ смотрть.
‘Какую книгу читаетъ этотъ старикъ съ сдой бородой, что сидитъ противъ нея на стн и котораго папа называетъ Фаустъ?..’ — силится думать двочка. Но Фаустъ уходитъ отъ нея далеко, молчитъ втеръ, и она остается одна съ папой, и папа становится все больше и больше, выростаетъ, какъ гора, а двочка длается совсмъ маленькой, какъ кусочекъ… Вотъ гора поколебалась въ своемъ основаніи и двинулась съ мста, и двочка плыла, и ей хотлось безконечно плыть въ томъ мягкомъ и тепломъ, что несло ее.
— Ты смотри, Оля, сейчасъ же разбуди его,— говоритъ она съ закрытыми глазами, лежа въ кроватк, въ то время, какъ горничная раздваетъ ее:— папа не сердится, простилъ.
Двочка усиливается вспомнить оставшуюся ей не совсмъ понятной фразу отца.
— Да,— говоритъ она:— папа веллъ сказать, что онъ подождетъ слдующаго фонаря.
— Ахъ, Зининька! Ахъ, Зининька!..