Гамлет, принц датский, Соколовский Александр Лукич, Год: 1914

Критика
Время на прочтение: 95 минут(ы)
Скачать в PDF

СОЧИНЕНІЯ
ВИЛЬАМА ШЕКСПИРА
ВЪ ПЕРЕВОД И ОБЪЯСНЕНІИ
А. Л. СОКОЛОВСКАГО.

ИМПЕРАТОРСКОЮ АКАДЕМІЕЮ НАУКЪ
переводъ А. Л. Соколовскаго удостоенъ
ПОЛНОЙ ПУШКИНСКОЙ ПРЕМІИ.

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ,
пересмотрнное и дополненное по новйшимъ источникамъ.

ВЪ ДВНАДЦАТИ ТОМАХЪ.

Томъ II.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ.
1914

ГАМЛЕТЪ,
принцъ датскій.

Годъ, когда созданъ Шекспиромъ ‘Гамлетъ’, остался, несмотря на самыя тщательныя изысканія, въ точности неизвстенъ. Не имя не только подлинной рукописи Шекспира, но даже современныхъ ему списковъ трагедіи, мы для приблизительнаго опредленія времени, когда она была написана, можемъ руководствоваться только дошедшими до насъ печатными ея изданіями, изъ которыхъ первое вышло въ 1603 году, въ формат in quarto, подъ слдующимъ заглавіемъ: ‘The tragical Historie of Hamlet, Prince of Denmarke, by William Shakespeare, as it hath heene diverse times acted by his Highnesse servants in the Cittie of London, as also in the two Universities of Cambridge and Oxford and elswhere’ At London, printed for N. L. and John Trundell 1603′, т.-е. ‘Трагическая исторія Гамлета, принца Даніи, сочиненіе Вильяма Шекспира, въ томъ вид, въ какомъ пьеса неоднократно представлялась слугами его свтлости въ город Лондон, а также въ двухъ университетахъ, Кэмбриджскомъ и Оксфордскомъ, и въ другихъ мстахъ. Лондонъ. Печатано Н. Л. и Джономъ Тренделлемъ. 1603’. Въ слдующемъ, 1604 году появилось новое изданіе Гамлета съ новымъ заглавіемъ: ‘The tragical Historie of Hamlet, Prince of Denmarke. By William Shakespeare. Newles imprinted and enlarged to almost as mach againe as it was, according to the true and perfect coppie’, т.-е. ‘Трагическая исторія Гамлета, принца Даніи, сочиненная Вильямомъ Шекспиромъ и напечатанная согласно врной полной рукописи съ дополненіями, равняющимися почти первоначальному объему пьесы’. Сличеніе этихъ двухъ различныхъ изданій обнаружило, что второе отлично отъ перваго не только по значительно расширенному (какъ упомянуто въ заглавіи) тексту, въ которомъ введены весьма важныя новыя сцены (напримръ, встрча Гамлета съ норвежскими войсками (Д. IV, сц. 4) и слдующій затмъ его большой монологъ), но также и по весьма существенной переработк почти всего текста, который оказался настолько выше прежняго какъ по поэтической концепціи, такъ и по глубин взглядовъ автора, что послдующіе издатели приняли его за основу всхъ дальнйшихъ перепечатокъ, предоставивъ изслдованіе перваго текста любознательности однихъ записныхъ библіофиловъ. Изданіе это было затмъ перепечатано еще нсколько разъ безъ перемнъ въ томъ же формат in quarto въ 1605, 1607 и 1611 годахъ, и наконецъ трагедія вошла въ первое полное собраніе сочиненій Шекспира, изданное въ 1623 г. посл его смерти Геммингомъ и Конделлемъ въ формат in folio.
Мннія критиковъ о происхожденіи двухъ различныхъ текстовъ трагедіи раздлились. Нкоторые (напримръ, Колльеръ) не признаютъ вовсе самостоятельности перваго изданія 1603 года, считая его книгопродавческой спекуляціей, при чемъ, по ихъ мннію, текстъ драмы былъ напечатанъ даже не по подлинной рукописи Шекспира, а по испорченнымъ спискамъ провинціальныхъ театровъ, спискамъ, въ которыхъ издатели дурно понятое или пропущенное дополняли или обрабатывали по собственному усмотрнію и вкусу. Другіе же критики (Нзйгь, Стоунтонъ и Деліусъ), признавая несовершенство и даже спекулятивный характеръ перваго изданія 1603 года, тмъ не мене полагаютъ, что въ немъ мы имемъ дйствительно Шекспировъ текстъ драмы, но что впослдствіи самъ Шекспиръ его переработалъ вновь почти до основанія, и что именно эта послдняя переработка была напечатана во второмъ изданіи трагедіи, вышедшемъ въ 1604 году. Наконецъ есть комментаторы, предполагающіе даже, что текстъ изданія 1603 года принадлежитъ перу совсмъ другого, неизвстнаго автора, и что Шекспиръ только переработалъ эту чужую драму, сдлавъ изъ нея ту трагедію, которая напечатана въ 1604 году. Противъ этого послдняго предположенія говоритъ однако прямое указаніе въ заглавномъ лист изданія 1603 года, гд прямо сказано, что трагедія сочинена Вильямомъ Шекспиромъ. Которое изъ всхъ этихъ мнній справедливо безусловно — очень трудно сказать потому, что Шекспиръ, какъ извстно, не изданъ ни одной изъ своихъ пьесъ самъ, но для насъ въ этомъ вопрос важенъ фактъ, что ‘Гамлетъ’ въ томъ вид, въ какомъ онъ сталъ предметомъ удивленія всего образованнаго міра, былъ изданъ въ первый разъ въ 1604 году и, слдовательно, не могъ быть написанъ авторомъ позже этого времени.
Переходя затмъ къ дальнйшему опредленію, когда ‘Гамлетъ’ былъ написанъ дйствительно, должно сказать, что критика въ этомъ вопрос находится въ очень затруднительномъ положеніи по совершенному отсутствію какихъ-либо положительныхъ данныхъ, разршающихъ эту задачу. Въ печатныхъ спискахъ англійскихъ книгъ 1598 года ‘Гамлетъ’ между шекспировскими трагедіями еще не упоминается, но отъ того же года существуетъ рукописная замтка Гарвея, сообщенная Стивенсомъ, въ которой пьеса ‘Hamlet, Prince of Denmark’ упоминается вмст съ поэмой Шекспира ‘Лукреція’. Сверхъ того, есть нсколько печатныхъ замтокъ, изъ которыхъ мы узнаёмъ, что какая-то драма ‘Гамлетъ’ существовала уже въ 1587 году. Позднйшія изысканія привели однако къ вроятному заключенію, что сюжетъ ‘Гамлета’ былъ обработанъ для сцены еще до Шекспира, и что, слдовательно, упоминаемый ‘Гамлетъ’ 1587 года принадлежитъ не ему {Мэлоне приписывалъ эту драму Киду.}. Мнніе это тмъ вроятнй, что въ 1587 году Шекспиру было всего 24 года, вслдствіе чего трудно предположить, чтобы самое глубокое по замыслу и по зрлости произведеніе было имъ написано въ столь молодые годы. Вс эти изысканія, рядомъ съ многими другими, излагать которыя не дозволяютъ предлы настоящей статьи, приводятъ къ вроятному заключенію, что созданіе ‘Гамлета’ въ томъ вид, какъ мы его знаемъ, по второму тексту, изданному въ 1604 году, должно быть отнесено къ періоду времени отъ 1598 до 1604 года. Если же принять вышеупомянутое мнніе Нэйта, что текстъ ‘Гамлета’ былъ обработанъ Шекспиромъ два раза, и что онъ самъ передлалъ прежній текстъ для изданія 1604 года, то можно, не рискуя впасть въ большую ошибку, принять за время окончательнаго созданія драмы годы, предшествовавшіе 1604, т.-е. 1602 или 1603. Это мнніе иметъ за себя и еще и ту не лишенную значенія поддержку, что Шекспиръ въ упоминаемый періодъ времени имлъ около сорока лтъ и, слдовательно, находился въ період полнаго развитія своихъ силъ и таланта, вполн необходимыхъ для созданія такого зрлаго и совершеннаго произведенія, какимъ безспорно долженъ считаться ‘Гамлетъ’.
Хотя текстъ изданія 1604 года, какъ сказано выше, летъ въ основу всхъ слдующихъ изданій драмы, но окончательная установка текста въ томъ вид, къ какомъ драма издается теперь, послдовала только по выход перваго полнаго собранія сочиненій Шекспира, изданнаго въ 1623 году его друзьями и сотоварищами Геммингомъ и Конделлемъ. Въ изданіи этомъ, извстномъ въ Шекспировой литератур подъ именемъ перваго in folio, ‘Гамлетъ’ напечатанъ седьмой пьесой въ отдл трагедій, при чемъ хотя текстъ его почти однозначущъ съ текстомъ вышеупомянутаго изданія in quarto 1604 года, но тмъ не мене въ немъ есть и нкоторыя отличія, хотя далеко не такія важныя, какъ т, которыя встрчаются въ текстахъ изданій 1603 и 1604 годовъ. Отличія эти заключаются (если не считать типографскихъ опечатокъ и замны нкоторыхъ малозначущихъ словъ иди выраженій другими) только въ томъ, что въ изданіи in quarto 1604 года пропущены нкоторыя мста (не превышающія нсколькихъ десятковъ строкъ), найденныя въ изданіи in folio, въ этомъ же послднемъ, наоборотъ, оказалось нсколько пропусковъ противъ изданій in quarto. Эта разница относительно пропущенныхъ мстъ въ изданіи in folio объясняется тмъ, что въ немъ драма, какъ указываютъ сами издатели, напечатана со списка, употреблявшагося при представленіяхъ, при чемъ, вроятно, длались нкоторыя сокращенія для ускоренія хода дйствія. Прибавленныя же противъ изданія in quarto мста могутъ быть объяснены только тмъ, что вставить ихъ въ текстъ театральнаго списка, вроятно, считалъ полезнымъ самъ авторъ уже посл выхода изданія in quarto 1604 года. Сличеніе обоихъ текстовъ и взаимное дополненіе пропущенныхъ мстъ дало возможность установить окончательно тотъ текстъ, который принятъ въ лучшихъ современныхъ намъ изданіяхъ Шекспира. Никакимъ дальнйшимъ измненіямъ (кром поправокъ типографскихъ ошибокъ первыхъ изданій или разъясненія темныхъ мстъ по догадкамъ комментаторовъ) текстъ драмы съ тхъ поръ уже не подвергался, если не считать безцеремонныхъ передлокъ нкоторыхъ издателей XVII и ХVIII столтій, считавшихъ нужнымъ исправлять и передлывать Шекспира по своему личному усмотрнію. Но эти передлки уже давно оцнены по достоинству и изгнаны изъ серьезныхъ современныхъ изданій Шекспира навсегда.
Фабула драмы, подобно большинству фабулъ Шекспировыхъ произведеній, принадлежитъ не ему. Исторія Гамлета была разсказана впервые датскимъ историкомъ Саксономъ Грамматикомъ (умеръ въ 1204 г.) въ его хроник (писанной по-латински) и затмъ боле литературно обработана, какъ повсть, во французскомъ сочиненіи Бельфореста: ‘Cent histoires tragiques’, изданномъ въ Париж около половины XVI вка и переведенномъ въ 1596 году на англійскій языкъ. Пользовался ли Шекспиръ для своей драмы только однимъ изъ этихъ источниковъ, или обоими — сказать трудно, такъ какъ заимствованные имъ факты положены почти одинаково въ обояхъ сочиненіяхъ. Довольно интересный варіантъ встрчается, впрочемъ, въ сцен убійства Полонія, при описаніи котораго только въ англійскомъ перевод Бельфорестовой новеллы упоминается объ извстномъ восклицаніи: ‘крыса! крыса!’, съ которымъ Гамлетъ убиваетъ спрятавшагося за занавсомъ старика. Хотя фактъ этотъ ясно доказываетъ, что Бельфорестовъ переводъ былъ въ рукахъ Шекспира, но тмъ не мене этимъ не отвергается возможность, что онъ пользовался и разсказомъ Саксона Грамматика. Нкоторые изслдователи полагаютъ, сверхъ того, вроятнымъ, что Шекспиръ пользовался для своей пьесы текстомъ и той старинной драмы о Гамлет, которая, какъ упомянуто выше, существовала прежде, но такъ какъ до сей поры не найдено не только текста упомянутой драмы, но даже и самыхъ общихъ данныхъ о ея содержаніи, то и къ мннію этому надо относиться съ большой осторожностью.
Фактъ, что фабула такого совершеннаго произведенія, какъ ‘Гамлетъ’, заимствована Шекспиромъ изъ посторонняго источника, естественно возбуждаетъ въ высшей степени интересный вопросъ: что же именно было Шекспиромъ заимствовано и что создано имъ самимъ? Ясный отвтъ на этотъ вопросъ можетъ быть данъ лишь сличеніемъ обоихъ произведеній, а потому здсь и приводится краткое изложеніе новеллы Бельфореста.
Фенго, братъ датскаго короля Хорвендиля, завидуя его слав и семейному счастью, ршилъ погубить его тмъ или другимъ способомъ. Для этого онъ прибгъ къ клевет, увривъ жену Хорвендиля, Геруту,. что мужъ ея не любитъ и хочетъ убить, тогда какъ онъ, Фенго, привязанъ къ ней всей душой и сердцемъ. Простодушная Герута поврила этой выдумк, посл чего Фенго злодйски убилъ Хорвендиля и затмъ женился на его вдов.
Сынъ Хорвендиля и Геруты, молодой принцъ Амлеть {Такъ зовется Гамлетъ въ новелл. Замчательно, что именемъ Гамнета (составляющимъ также варіантъ имени Гамлетъ) звался умершій въ дтств сынъ самого Шекспира.}, з_н_а_л_ъ и в_и_д__л_ъ все, что произошло, но, боясь за собственную жизнь, ршился притвориться сумасшедшимъ для того, чтобы подъ маскою безумныхъ поступковъ лучше обдумать планъ мщенія за отца. Хитрость его обманула однако не всхъ. Боле умные придворные, догадываясь о притворств Амлета и желая отвлечь его отъ мысли мстить дяд, придумали возбудить въ сердц молодого человка любовь къ двушк необыкновенной красоты, думая, что сердечная страсть заставитъ его забыть чувство долга. Для этого они свели Амлета въ густомъ лсу съ одной молодой подругой его дтства. Но Амлеть не поддался ловушк. Онъ обольстилъ двушку, а затмъ, взявъ съ нея слово обо всемъ молчать, вернулся домой съ твердымъ намреніемъ преслдовать свою прежнюю цль.
Тоща совтники Фенго, желая добиться истины и узнать, точно ли Амлеть сумасшедшій, ршили заперетъ его въ одну комнату съ его матерью, думая, что предъ ней онъ не будетъ притворяться и такимъ образомъ выдастъ самъ себя. Одинъ изъ придворныхъ долженъ былъ спрятаться за пологъ кровати и подсматривать, что будетъ. Но Амлеть и тутъ перехитрилъ своихъ враговъ Заподозрвъ обманъ, онъ, придя въ комнату матери, удвоилъ свои безумныя выходки, а затмъ, отыскавъ за пологомъ спрятавшагося придворнаго, убилъ его съ крикомъ ‘крыса! крыса!’, посл чего изрубилъ на куски, сварилъ ихъ въ котл и бросилъ свиньямъ.
Фенго, узнавъ о происшедшемъ, сталъ бояться Амлета больше прежняго и для того, чтобъ покончить съ нимъ навсегда, ршилъ отправить его въ Англію вмст съ двумя придворными, которымъ вручилъ дощечку съ руническимъ письмомъ, въ которомъ была изложена просьба короля, чтобъ Амлетъ былъ умерщвленъ немедленно по прибытіи въ Англію. Но Амлетъ, похитивъ въ пути дощечку съ рунами, ловко замнилъ на ней свое имя именами сопровождавшихъ его придворныхъ, прибавивъ, что за самого Амлета король Британскій долженъ выдать замужъ свою дочь.
Дале, въ новелл помщено длинное описаніе, какъ прожилъ Амлетъ въ Англіи цлый годъ, какія съ нимъ были тамъ чудесныя приключенія, и какъ затмъ онъ женился на дочери короля. Дальнйшая исторія уже совершенно расходится съ фактами драмы. Вернувшись на родину, Амлетъ засталъ пиръ, устроенный для оправленія по немъ тризны, какъ по умершемъ. Явясь въ лохмотьяхъ въ вид безумнаго, онъ опоилъ придворныхъ и, опутавъ ихъ стью, хитро прившенной къ потолку залы, сжегъ вмст съ дворцомъ, короля же Фенго убилъ мечомъ въ его собственной постели. Избранный затмъ королемъ, Амлетъ сначала счастливо правилъ Даніей, но потомъ опятъ отправился въ Англію, гд убилъ короля и привезъ оттуда двухъ любовницъ, изъ которыхъ одна убила впослдствіи его самого.
Приведенные факты составляютъ только небольшую часть тхъ чудесныхъ событій, которыя изложены въ новелл, но уже по нимъ легко видть, что вся она написана въ характер сверныхъ сагъ и средневковыхъ легендъ, съ намреніемъ какъ можно сильне поразить воображеніе читателя чудесностью приключеній героя, безъ малйшей претензіи на развитіе характеровъ. Разсматривая изложенные факты (при чемъ изъ новеллы приведены только т немногіе, которые Шекспиръ заимствовалъ для своей драмы), легко видть, какую незначительную часть драмы они составляютъ. По новелл, Гамлетъ зналъ точно, что дядя убилъ его отца, тогда какъ въ драм сомнніе на этотъ счетъ Гамлета составляетъ главнйшую основу, на которой построенъ весь планъ произведенія. Дале, въ новелл королева выставлена сообщницей убійства, тогда какъ у Шекспира о вин ея не говорится ни слова. На поэтическій образъ Офеліи въ новелл сдланъ только намекъ въ лиц обольщенной Гамлетомъ двушки, и притомъ намекъ до того незначительный, что врядъ ли можно даже считать его подавшимъ Шекспиру поводъ для созданія этой личности. Удивительный типъ Полонія созданъ Шекспиромъ вполн самостоятельно, такъ какъ придворный, котораго Гамлетъ убиваетъ по новелл, не иметъ и слда какого-либо характера. Сцены театральнаго представленія предъ королемъ, составляющей, какъ извстно, главный, центральный пунктъ драмы — въ новелл нтъ совсмъ, равно какъ нтъ въ ней и глубоко поэтической сцены съ могильщиками. Личности Гораціо и Лаэрта, поставленныя въ драм, какъ два различныхъ контраста съ Гамлетомъ, созданы также Шекспиромъ, а въ заключеніе и самый конецъ (въ которомъ Гамлетъ, убивая короля совершенно неожиданно и случайно, тмъ именно подчеркиваетъ основную идею всего произведенія), совершенно иной, чмъ въ новелл, гд мщеніе Гамлета является результатомъ долго и глубоко обдуманнаго замысла.

——

Необыкновенный, возбужденный ‘Гамлетомъ’, интересъ привелъ къ тому, что множество комментаторовъ употребляли всевозможныя усилія открыть, не было ли въ древней литератур всхъ странъ какихъ-либо еще иныхъ произведеній, независимо отъ упомянутыхъ выше, сюжетъ и идеи которыхъ были бы похожи на то, что изображено въ ‘Гамлет’. Изысканія эти относились какъ къ фабулу произведенія, такъ и къ его главной мысли. Совершенно детальнаго сходства фабулъ найдено не было, но имющееся нкоторое отдаленное сходство сказалось довольно много. Идея мести за смерть близкаго существа, при чемъ связанный затруднительными вншними обстоятельствами мститель притворяется сумасшедшимъ, разрабатывалась во многихъ литературахъ и, между прочимъ, какъ открыто въ самое послднее время, даже въ персидской, гд тоже существуетъ разсказъ, какъ одинъ царь веллъ убить своего невинно оклеветаннаго зятя, и какъ сынъ этого послдняго, спасенный однимъ придворнымъ и воспитанный у пастуховъ, отомстилъ своимъ злодямъ. Вс тому подобныя исторіи, конечно, не были въ рукахъ Шекспира, а потому и не могутъ считаться источниками, изъ которыхъ онъ заимствовалъ фабулу своего произведенія. Что же касается до нравственной его идеи, то тутъ, конечно, о какихъ-либо заимствованіяхъ не могло быть и рчи. Великая лежащая въ основ ‘Гамлета’ идея была безусловно плодомъ только прозорливаго генія творца трагедіи.
Мнніе, что ‘Гамлетъ’ глубочайшее изъ созданій не только Шекспира, но и всего, что произвела новйшая литература, укоренилось такъ глубоко въ сознаніи всего образованнаго міра, что въ настоящее время интересно уже не столько подтвержденіе этого мннія, сколько историческое изслдованіе причинъ, какъ и почему такое мнніе могло установиться. Мнній, въ чемъ заключается основная идея ‘Гамлета’, было высказано такъ много, что изъ одного перечисленія или разбора могло бы выйти особое спеціальное сочиненіе. Нкоторыя изъ этихъ мнній были тенденціозны даже до нелпости. Такъ, напримръ, можно ли себ представить, что въ одномъ претендующемъ на серьезность критическомъ сочиненіи провозглашалось, будто авторъ ‘Гамлета’ хотлъ изобразить въ этомъ лиц средневковую борьбу церкви, при чемъ отецъ Гамлета долженъ былъ иносказательно изображать истинную католическую церковь, а похититель престола, Клавдій, преступную реформацію!? О такихъ мудрыхъ цнителяхъ трагедіи, конечно, не стоитъ распространяться, но существуетъ множество иныхъ взглядовъ, разнорчивыхъ не мене. Не имя возможности приводить ихъ въ настоящей стать, я ограничусь приведеніемъ лишь наиболе логичныхъ и правдоподобныхъ. Изучая высказанныя въ теченіе почти двухъ съ половиной столтій безчисленныя мннія разныхъ писателей о ‘Гамлет’ вообще, мы можемъ замтить интересный фактъ, что въ трудахъ комментаторовъ первой половины этого періода драма разбиралась преимущественно съ художественной стороны, при чемъ критики обыкновенно сравнивали ее съ другими литературными произведеніями, какъ древними, такъ и новыми. Между тмъ позднйшая и современная намъ критика, отбросивъ сравненія, разбираетъ драму совершенно самостоятельно, придавая при этомъ не столько всу ея художественному значенію, сколько нравственному и соціальному. Такое явленіе врный знакъ, что произведеніе было понято не вдругъ, и что объ истинномъ его значеніи догадались только въ позднйшее время. Большинство прежнихъ критиковъ видли въ ‘Гамлет’ идею мести сына за смерть отца и, стоя на этой точк зрнія, естественно сравнивали драму съ другими, написанными на схожую тему, произведеніями. Трагедія Софокла ‘Электра’, въ которой изображенъ Орестъ, мстящій за смерть своего отца Агамемнона, ближе всего давала матеріалъ для сравненія. При взгляд на оба произведенія съ этой точки зрнія критики не безъ справедливости приходили къ выводу, что греческій поэтъ выполнилъ свою задачу лучше, чмъ англійскій (если только, конечно, допустить, что оба имли одну задачу). Одинъ изъ первыхъ критиковъ Шекспира, Роу (1709 г,), приводя это сравненіе, находитъ, что Орестъ по той энергіи, съ какой онъ исполнилъ свой долгъ мести, стоитъ выше Гамлета, который вмсто дла все только колебался. Тмъ не мене Роу отдаетъ справедливость и Шекспиру, хваля его за то. что онъ умлъ избжать въ своемъ произведеніи черезчуръ грубыхъ и ужасныхъ сценъ греческой трагедіи. Такъ, напримръ, онъ не заставилъ Гамлета обагрить свои руки въ крови матери, какъ это сдлалъ Орестъ. Такого рода критерій для оцнки ‘Гамлета’* конечно, теперь вызоветъ только улыбку на лиц всякаго знакомаго съ драмой читателя, но однако взглядъ этотъ существовалъ и казался въ свое время весьма дльнымъ и справедливымъ. Другіе критики, чьи имена пользуются въ Шекспировой литератур не мене заслуженной извстностью, высказывали мннія, также не говорившія въ пользу ‘Гамлета’. Такъ Мэлоне прямо говорилъ, что этой драмы онъ не понимаетъ. Джонсонъ (1765 г.) не находилъ никакой причины для притворнаго сумасшествія Гамлета и считалъ, сверхъ того, большой ошибкой Шекспира то, что убійство короля Гамлетомъ въ конц пьесы происходитъ не по обдуманному замыслу, но какъ неожиданная случайность. Экенеайдь и Тикъ считали Гамлета сумасшедшимъ дйствительно. Таймеръ (1736 г.) находилъ нелпымъ, почему Шекспиръ заставилъ Гамлета такъ долго колебаться надъ выполненіемъ своей задушевной мысли. Много высказывалось и другихъ мнній въ томъ же род, окончательнымъ сводомъ которыхъ могло считаться заключеніе, что ‘Гамлетъ’ былъ пьесой, неудавшейся автору какъ вообще, такъ и въ подробностяхъ: вообще — потому, что герой, при ясно поставленной задач мести за отца, не только ея не выполнялъ, но какъ бы намренно отъ нея уклонялся, въ подробностяхъ же — потому, что онъ длалъ поступки, не объясненные, повидимому, никакой логической связью и, сверхъ того, не приносившіе чести его нравственному существу. Такъ, напримръ, критики не понимали, какъ Гамлетъ, любя Офелію (въ чемъ онъ сознавался самъ), могъ обращаться съ ней такъ жестоко и грубо. Дале ставилось Гамлету въ вину, что, узнавъ изъ словъ призрака о виновности короля, вмсто немедленной мести оттягивалъ ее безъ всякихъ достаточныхъ причинъ и даже, когда окончательно убдился въ правд своихъ подозрній посл представленія пьесы, вдругъ вмсто короля убилъ ни съ того ни съ сего ни въ чемъ неповиннаго Полонія. Въ отправк Гамлетомъ на смерть двухъ придворныхъ, везшихъ его въ Англію, видли поступокъ, обличавшій коварство его характера. Подобные взгляды высказывались во множеств, и въ конц концовъ вся драма казалась многимъ странной фантазіей, хотя и не лишенной отдльныхъ поэтическихъ красотъ, но все-таки въ общемъ не выдержанной, а главное — не выражавшей той идеи, которую будто бы имлъ въ виду авторъ.
Странная однако судьба выпада на долю этой критики! Казалось бы, что произведеніе, признанное неудачнымъ, оставалось только датъ навсегда въ архивъ, но на дл вышло иначе. Объявленный неудачнымъ, ‘Гамлетъ’ никакъ не хотлъ успокоиться и продолжалъ въ теченіе почти двухсотъ лтъ занимать собой не только ученую критику, продолжавшую горячо полемизировать все по тому же предмету, но и массу публики, которая, не оспаривая выводовъ мудрыхъ критиковъ, почему-то никакъ не хотла сдлаться равнодушной къ этой неудачной драм и влеклась къ ней, напротивъ, какой-то странной, таинственной силой, несмотря на громко провозглашенные ея недостатки. Изданія драмы слдовали одно за другимъ, театръ, когда давали ‘Гамлета’, постоянно привлекалъ массу публики, а лучшіе актеры считали роль Гамлета пробнымъ камнемъ для своего дарованія, и хотя многіе, увлекаясь наравн съ критикой, позволяли себ исправлять и дополнять Шекспировъ типъ (какъ, наприм., длалъ это даже Гаррикъ), но главное оставалось нетронутымъ, и всякій умный актеръ сознавалъ, что именно въ этой роли онъ чувствовалъ себя на своемъ мст, что что-то безконечное сквозило въ этомъ, повидимому, невыдержанномъ характер, и что, при небольшомъ усиліи и труд, роль эта давала слишкомъ благодарный матеріалъ для изображенія ея на сцен. Такіе факты невольно наводили на мысль, что въ произведеніи было что-то неугаданное тогдашней критикой, и что подъ наборомъ изображенныхъ въ драм фактовъ, казавшихся на первый взглядъ несвязанными и немотивированными, таилась какая-то объединяющая и объясняющая ихъ подкладка, заложенная настолько глубоко, что до нея не могли докопаться ни тогдашняя критика ни общество, хотя и чувствовали ее смутно. Время показало, что это было дйствительно такъ, при чемъ честь разршенія загадки, заданной человчеству геніальнымъ человкомъ, выпала на долю такого же геніальнаго человка, какимъ былъ и авторъ драмы. Гёте первый прозрлъ и объяснилъ идею, лежавшую въ основ ‘Гамлета’, и объяснилъ настолько ясно и просто, что вся послдующая критика, сдлавъ мнніе его исходнымъ пунктомъ своихъ дальнйшихъ изслдованій, совершенно логично пришла къ принятому теперь всмъ образованнымъ міромъ мннію, что ‘Гамлетъ’ дйствительно величайшее по широт и глубин изображенной идеи произведеніе не только Шекспира, но и всей новйшей литературы. Для того, чтобы дойти до своего открытія, Гёте именно допустилъ, какъ сказано выше, что основная идея ‘Гамлета’ была подкладкой, затемненной вншними фактами, и потому, чтобъ ее увидть, надо было взглянуть на драму, такъ сказать, съ обратной ея стороны, кода же это было сдлано, то для всякаго стала понятной не только основная мысль произведенія, но обнаружилось, что даже т вншніе поступки главнаго лица, которые, повидимому, не имли никакой связи, были, напротивъ, подобраны и размщены на этой подкладк въ такой же логической и послдовательной связи, въ какой находятся листья дерева съ взрастившимъ ихъ корнемъ. Этотъ новый взглядъ на ‘Гамлета’ былъ простъ и выражался такъ: прежніе критики, считая главной идеей драмы картину мести сына за смерть отца, не безъ справедливости задавали Шекспиру вопросъ, зачмъ онъ заставилъ своего героя колебаться при выполненіи этой задачи, и принимали такимъ образомъ бездятельную слабость главнаго лица за слабость самого произведенія. А между тмъ, для уразумнія идей ‘Гамлета’ надо было, наоборотъ, обратить вниманіе именно на это бездйствіе, разъяснивъ, по какимъ причинамъ оно произошло и что означало. Взглянувъ на ‘Гамлета’ съ этой противоположной точки зрнія и задавъ такой вопросъ, мы увидимъ, что ясный, какъ день, отвтъ даетъ намъ самъ герой драмы въ той сцен, когда, получивъ отъ призрака подтвержденіе своихъ догадокъ и подозрній, онъ вмсто твердой ршимости дйствовать вдругъ восклицаетъ: ‘весь міръ кругомъ разстроенъ! и вдь надо жъ бд случиться было, что меня назначилъ Рокъ бороться съ злобой дня!’ Въ этихъ словахъ ключъ къ уразумнію всего характера Гамлета, а вмст съ тмъ и всей драмы.
Гете, подсмотрвъ и найдя этотъ ключъ, справедливо опредлилъ главную идею ‘Гамлета’, сказавъ, что она заключается ‘въ иде долга, возложеннаго на душу, которая не въ силахъ его выполнить’, причемъ онъ сравнилъ Гамлета съ драгоцннымъ фарфоровымъ сосудомъ, въ который вмсто нжнаго цвтка былъ посаженъ могучій дубъ. Корни дуба разрослись и разбили хрупкій сосудъ, ихъ заключавшій. Такимъ образомъ оказалось, что бездйствіе Гамлета, такъ ненравившееся критикамъ, не только не обнаруживало ошибки со стороны автора, но что оно-то, напротивъ, и составляло главную мысль всего произведенія. Въ основномъ опредленіи этой мысли Гёте былъ правъ, но если принять его мнніе безъ оговорокъ, не дополнивъ его и не распространивъ, то мнніе это представитъ только миніатюру того значенія, которое драма иметъ дйствительно. Если бъ Гамлетъ не исполнилъ своего долга только потому, что онъ былъ слишкомъ слабъ и ничтоженъ душой для подобнаго подвига, то такая мысль могла бы сдлаться сюжетомъ разв небольшой жанровой картинки, которая вышла бы боле или мене удачна, смотря по степени таланта автора, а между тмъ мы видимъ, что Гамлетъ признанъ безсмертнымъ типомъ, воплотившимъ въ себ міровую идею, а подобная идея, конечно, не могла выразиться въ слабой, безвольной личности. Бездятельность Гамлета должна была выражать собой нчто боле широкое, чмъ обыденное безсиліе или ничтожность души. Присматриваясь къ характеру Гамлета, какъ онъ нарисованъ въ драм, мы дйствительно можемъ видть, что его отнюдь нельзя назвать личностью слабой и ничтожной. Онъ, во-первыхъ, храбръ, чему доказательствомъ служитъ, что во время битвы съ врагомъ онъ первый перескакиваетъ на непріятельскій корабль. Затмъ онъ одаренъ натурой, способной глубоко любить — что видно изъ его отношеній къ отцу. Дале — онъ уменъ, утонченно образованъ и, сверхъ того, изобртателенъ въ способахъ узнать истину, что обнаруживается выдуманной имъ сценой спектакля, чтобъ поймать короля. Изъ сношеній его съ окружающими видно, что онъ хорошо знаетъ людей и видитъ насквозь ихъ какъ дурныя, такъ и хорошія стороны. Такъ, при свиданіи съ матерью онъ успваетъ довести ее до искренняго раскаянія, въ обращеніи же съ Полоніемъ и съ придворными выказываетъ своими презрительными надъ ними насмшками, что ему хорошо извстны ихъ нравственное ничтожество и пустота. Все, словомъ, доказываетъ, что Гамлетъ личность далеко не дюжинная и не безсильная, и что съ подобными способностями можно вполн быть человкомъ дла. Но однако, едва дло доходить до необходимости примнить къ нему силы и способности, Гамлетъ дйствительно безсильно опускаетъ крылья, точно попадая въ какой-то несчастный, заколдованный кругъ, въ которомъ бьется, какъ рыба объ ледъ, и въ этихъ конвульсивныхъ движеніяхъ длаетъ нердко какъ разъ противоположное тому, что бы слдовало сдлать. Чмъ же обусловливалось это кажущееся безсиліе, и въ чемъ заключался этотъ заколдованный кругъ? Отвтъ на этотъ вопросъ дастъ намъ самъ Гамлетъ, если мы прослдимъ положеніе, въ какое онъ поставленъ, а равно то, какъ онъ къ нему относится.
Обращаясь къ исходному пункту драмы, мы прежде всего видимъ въ Гамлет человка, пораженнаго страшнымъ ударомъ или, врне сказать, тремя ударами: онъ лишился нжно любимаго отца, разочаровался въ своей матери, поправшей память покойнаго новымъ бракомъ, и наконецъ былъ устраненъ дядей отъ наслдственнаго престола. Въ такомъ положеніи всякій схватился бы за громы небесные, лишь бы отмстить за свой позоръ, не разбирая даже средствъ мщенія и степени преступности виновныхъ. Такъ дйствительно и поступаетъ герой, съ которымъ сравнивали Гамлета — Орестъ. Но что же, видимъ мы, длаетъ Гамлетъ? Вмсто дйствія онъ начинаетъ только обдумывать и анализировать свое положеніе, при чемъ увлекается этимъ занятіемъ до того, что, распространяя чувство личнаго своего горя и неудовольствія, переносятъ его съ истинныхъ виновниковъ на весь остальной, ни въ чемъ неповинный предъ нимъ міръ, который начинаетъ ему казаться какимъ-то грязнымъ, зловреднымъ гнздомъ, гд нтъ ничего, кром обмана и порока. Результатомъ такого взгляда и такого отношенія къ длу, конечно, является бездйствіе въ такомъ положеніи, когда, напротивъ, слдовало нанести скорый и смлый ударъ, но ошибочно будетъ думать тотъ, кто сочтетъ такое бездйствіе исключительно плодомъ душевнаго безсилія и ничтожества. Анализъ, правда, атрофируетъ нашу активную дятельность, но тмъ не мене онъ самъ есть плодъ силы, дйствующей лишь по иному направленію, а потому длать приговоръ о Гамлет вслдъ за его первымъ появленіемъ въ драм, какъ о пустомъ, ничтожномъ человк, было бы преждевременно и несправедливо. Дале мы видимъ, что анализирующій и обдумывающій свое положеніе Гамлетъ встрчается съ новымъ фактомъ, важнымъ и замчательнымъ въ высшей степени. Ему является духъ его покойнаго отца съ прямымъ обвиненіемъ преступнаго дяди и съ требованіемъ мести за свою смерть. Такое событіе, въ которомъ, по взглядамъ и понятіямъ того времени, появлялось вмшательство и голосъ самой судьбы, должно бы, казалось, непремнно вывести Гамлета изъ его бездйствія, но на дл оказывается опять совершенно противное. Онъ не только не перестаетъ обдумывать и анализировать свое положеніе, но присоединяетъ къ этому анализу новое, еще боле парализующее всякую активную дятельность, начало: онъ начинаетъ сомнваться въ самой истин открытаго ему событія: — ‘вдь призракъ могъ его обмануть! онъ могъ быть духомъ зла!’ Такимъ образомъ предлогъ для бездйствія Гамлета не только не исчезаетъ, но получаетъ новую, еще боле сильную опору. Однако, въ сущности, Гамлетъ не бездйствуетъ и здсь, а напротивъ, напрягаетъ съ этой минуты вс силы своего ума и души на то, чтобы выйти изъ этого страшнаго положенія нершительности и сомннія. Но для этого было одно только средство: узнать во что бы-то ни стало правду,— и мы дйствительно видимъ, что вся его дальнйшая дятельность въ драм направлена къ этой вождленной цли. Бездйствія, значить, здсь опять нтъ, потому что кто же не согласится, что поискъ истины не только не бездйствіе, но, напротивъ, самый страшный и наиболе истощающій наши, какъ душевныя, такъ и тлесныя силы, подвигъ. Конечно, нельзя умолчать, что такой родъ дятельности можетъ быть признанъ непрактичнымъ, а въ положеніи, въ какое поставленъ Гамлетъ, даже неумстнымъ до такой степени, что въ геро можно заподозрть, на первый взглядъ, трусость и ничтожество души (въ чемъ Гамлетъ обвиняетъ себя даже самъ), но опять-таки подобный приговоръ будетъ несправедливъ и одностороненъ. Что жъ длать, если Гамлетъ былъ самой природой созданъ такъ, что умлъ только разсуждать и сомнваться? Что жъ длать, если онъ во всемъ искалъ прежде всего правды, а потому дйствовать зря и съ плеча претило его развитому уму и нжной душ? Онъ, конечно, не сдлалъ того, что бы долженъ былъ сдлать, но это произошло отъ того, что судьба поставила его въ жизни не на то мсто, какое онъ могъ занять, и вручила ему въ руки не то дло, какое онъ могъ выполнить. Потому приведенное выше гетевское опредленіе его характера хотя и врно, но его слдуетъ распространить, добавивъ, что если въ ‘Гамлет’ дйствительно выражена идея долга, возложеннаго на человка, который не въ силахъ его выполнитъ, то неумнье это произошло не отъ безсилія и ничтожества, а потому, что его силы и способности были созданы для совершенно иной дятельности, бывшей въ настоящемъ случа неумстной и безполезной. Этимъ взглядомъ объясняются какъ субъективныя ощущенія Гамлета, такъ равно и его поступки. Люди, старающіеся что-нибудь сдлать, но чувствующіе, что предпринятый трудъ имъ не по силамъ, обыкновенно легко падаютъ духомъ и начинаютъ себя презирать, а отсюда уже одинъ шагъ до того, чтобъ перенести это презрніе и на все окружающее. Но презрніе какъ къ себ, такъ и къ окружающей обстановк, обыкновенно выражается въ горькомъ отчаяніи или въ ироніи надъ тмъ, что ихъ окружаетъ,— и мы дйствительно видимъ, что Гамлетъ поступаетъ именно по этой программ, при чемъ кульминаціоннымъ пунктомъ его душевнаго состоянія и является тогъ отчаянный упрекъ судьб, который онъ длаетъ въ вопрос, зачмъ именно его избрала она для совершенія непосильнаго подвига?
Но если Гамлетъ таковъ, то этимъ все-таки не разршается вопросъ, почему же онъ признанъ міровымъ типомъ, а главное — почему истинное его значеніе не было замчено современными критиками драмы и угадано лишь позднйшимъ потомствомъ? Отвтъ на этотъ новый вопросъ мы получимъ, если разсмотримъ и сравнимъ съ Гамлетомъ прочіе созданные Шекспиромъ характеры и, сверхъ того, бросимъ взглядъ на господствующее міровоззрніе и на характеръ дятельности современнаго ему общества сравнительно съ міровоззрніемъ и дятельностью людей позднйшаго и въ особенности нашего времени.
Разбирая характеры Антонія, Брута, Цезаря, Лира, Макбета, Отелло — словомъ, любого изъ героевъ Шекспира, до Фальстафа включительно, и сравнивая ихъ съ Гамлетомъ, не трудно замтитъ, что преобладающая черта ихъ характеровъ состоитъ, въ противоположность Гамлету, въ замчательной ршительности и вр въ свой взглядъ на жизнь. Все это люди съ міровоззрніемъ, установившимся до того твердо какъ въ важныхъ, такъ равно и въ пустыхъ житейскихъ вопросахъ, что ни одинъ изъ нихъ не усомнится, какъ ему слдуетъ поступить въ томъ или другомъ случа, и не станетъ объ этомъ разсуждать. Если нкоторыя начала этихъ свойствъ души прорываются иногда и въ нихъ, то они всми силами гонять ихъ прочь и уже никакъ не длаютъ, подобно Гамлету, желаннымъ предлогомъ для того, чтобъ остановиться на пути къ намченной цли. Такъ, Брутъ, не колеблясь, убиваетъ Цезаря ради сознанной идеи, что такъ должно быть, и твердо побждаетъ укоряющую мысль, что Цезарь его благодтель. Макбетъ прямо заявляетъ, что раздумье его губитъ, и потому намревается впредь дйствовать тотчасъ вслдъ за мыслью — что и исполняетъ. Отелло, правда, не вдругъ ршается убить Дездемону, но это потому, что ему для этого предстоитъ совершитъ страшную операцію надъ своимъ сердцемъ, вырвавъ изъ него свою неизмримую къ ней любовь, но и это не мшаетъ ему исполнить свое ршеніе. Нечего говоритъ, до чего вритъ въ себя и въ свои взгляды на жизнь Фальстафъ. Если мы взглянемъ на желзныхъ бароновъ Шекспировыхъ хроникъ, то тутъ еще боле убдимся, что все это были люди дла, а не раздумья, люди, умвшіе обуздать струю сомннія и нершительности даже въ тхъ случаяхъ, когда она проникала имъ въ сердце. Если, переходя отъ поэзіи къ правд, взглянуть на тогдашнихъ, дйствительно существовавшихъ людей и на образъ дятельности какъ ихъ, такъ и ихъ предковъ, то и тутъ увидимъ то же самое. Вкъ, когда безстрашные мореплаватели пускались, очертя голову, въ невдомыя страны, не зная, на что они плывутъ и что встртятъ, когда люди, приговоренные къ смерти за свои убжденія, умирали на кострахъ, громко проповдуя даже среди пламени свои идеи, когда политическія распри двухъ противниковъ не могли кончиться ничмъ инымъ, какъ только возведеніемъ одного изъ нихъ на эшафотъ — такой вкъ, конечно, не могъ назваться вкомъ сентиментальнаго сомннія и раздумья. Пытливый анализъ чувствъ и мыслей, побуждающихъ людей къ дламъ, меркъ предъ самыми длами и не былъ общимъ достояніемъ и характерной чертой общества. Онъ скрывался лишь въ области науки или въ головахъ немногихъ людей, число которыхъ было слишкомъ невелико для того, чтобъ придать характерную окраску общей картин тогдашней жизни, и среди такого-то общества, посл созданія множества личностей, характеръ которыхъ звучалъ совершенно въ тонъ съ этимъ реальнымъ, тогдашнимъ направленіемъ, поэтъ, создавшій эти личности, внезапно выступилъ съ новымъ типомъ, въ которомъ не только не было ни одной изъ извстныхъ заурядныхъ чертъ прежняго направленія, но, напротивъ, обнаруживалось во всемъ полная съ ними противоположность. Ршительность уступила мсто бездйствію, твердая вра въ правоту своихъ взглядовъ — сомннію, и наконецъ лицо это, въ противоположность своимъ современникамъ и предкамъ, привыкшимъ во всякомъ дл рубить съ плеча, останавливалось предъ всякой своей мыслью, предъ всякимъ побужденіемъ, начиная анализировать ихъ со всхъ сторонъ и пренебрегая громкимъ призывомъ къ активной дятельности, вслдствіе чего конечнымъ результатомъ вышло то, что самъ носитель этого новаго направленія погибъ, какъ малый ребенокъ, попавъ въ сть своихъ враговъ, далеко не обладавшихъ ни его развитіемъ ни его способностями и имвшихъ надъ нимъ лишь то преимущество, что они были люди дла, а не слова. Эта разница нравственныхъ основъ тхъ людей и Гамлета дала поводъ къ очень мткому сравненію, что первые похожи на стекло съ собирательнымъ фокусомъ, тогда какъ Гамлетъ представляетъ изъ себя стекло, не только не собирающее свтовыхъ лучей, но, напротивъ, ихъ разсивающее. Потому ясно, что въ Гамлет Шекспиръ вывелъ человка съ совершенно инымъ нравственнымъ закаломъ и инымъ направленіемъ, какихъ не было въ людяхъ, жившихъ прежде, и что новый его герой открылъ собою типъ людей совершенно невдомыхъ ни его предшественникамъ ни современникамъ. Но что же это были за люди? Вели бъ такой вопросъ задали Шекспиру прочія, созданныя имъ лица, какъ, напримръ, Брутъ, Макбетъ, Отелло, Ричардъ и даже его современники, и попросили указать, съ кого онъ списалъ Гамлета,— то, пожалуй, онъ затруднился бы въ отвт или далъ бы такой отвть, который бы они затруднились понять, и потому совершенно справедливо могли бы счесть, съ своей точки зрнія, Гамлета странной фантазіей, не имвшей реальной почвы. Но если бъ такой вопросъ задали люди послдующихъ вковъ и нашего въ особенности, то Шекспиръ могъ бы безошибочно отвтить: ‘посмотритесь въ зеркало!’ Оглядываясь на себя, мы дйствительно должны прійти къ убжденію, что не было вка, въ которомъ сомннье, раздумье и страсть къ анализу причинъ и стимуловъ людскихъ поступковъ были бы развиты до такой степени,— вка, когда мысль была бы боле въ разлад съ дломъ, и кода происходило бы боле ошибокъ и увлеченій отъ ложнаго пониманія своего положенія и своихъ цлей. Этотъ характеръ дятельности человческаго духа, правда, подготовлялся долго, но получилъ преобладающее значеніе лишь съ половины XVIII вка и несомннно продолжается до сихъ поръ, составляя главную характерную черту именно нашего времени, а потому, съ одной стороны, становится понятнымъ, отчего въ характер Гамлета мы видимъ что-то намъ родное и близкое, а съ другой — почему до истиннаго его пониманія могли додуматься только послдующія Шекспиру поколнія, испытавшія на себ вліяніе этого новаго соціальнаго вянія. Тотъ духъ, который несъ въ себ Гамлетъ, былъ только въ зародыш въ Шекспирово время, и онъ одинъ, съ своимъ чуткимъ геніемъ, могъ почувствовать по носившимся въ воздух зачаткамъ новаго направленія, чего надо было ждать въ будущемъ, и съ ясновидніемъ великаго поэта, (очень можетъ быть, даже безсознательно для самого себя) создалъ типъ, оригиналъ котораго обрисовался и сталъ понятенъ для всхъ лишь впослдствіи.
Но если раздумье, склонность къ анализу, а также проистекающее отъ того сомнніе въ своихъ силахъ и нершительность составляютъ основу того рода дятельности человческаго духа, типомъ котораго является Гамлетъ, а вмст съ нимъ и современное намъ человчество, то естественно рождается вопросъ: какой же приговоръ должны мы произнести этому направленію, должны ли мы его хвалить или порицать? Вопросъ этотъ сдлался исходнымъ пунктомъ той громадной литературы, которую породилъ ‘Гамлетъ’. Высказанныя мннія были разнообразны до безконечности, но большинство критиковъ высказывалось скоре противъ такого направленія, чмъ за него. Въ Гамлет видли несовершенство и слабость человческой природы и находили, что свойства эти ведутъ только къ дурному, какъ, напримръ, къ непохвальному бездйствію, къ эгоизму, къ насмшк надъ всмъ, что свято и чисто (лнтяи и тунеядцы дйствительно склонны, какъ бы въ оправданіе своей бездятельности, находить въ поступкахъ другихъ одно дурное). Такому мннію, конечно, нельзя отказать въ правд, если оставаться на той точк зрнія, съ какой оно высказывалось, но считать его единственно справедливымъ нельзя ни въ какомъ случа. Ошибка и односторонность адептовъ такого мннія заключалась въ томъ, что, увлекаясь необыкновенной образностью главнаго дйствующаго лица драмы, они пріурочивали свой взглядъ только къ его личности и судили о немъ преимущественно какъ о человк. А Гамлетъ, какъ и всякій человкъ, далеко не изъятъ отъ многихъ ошибокъ и слабостей, иногда даже предосудительныхъ. Такимъ образомъ произошло, что въ его личности казнилась и самая идея. Предлы статьи не позволяютъ привести здсь безчисленные взгляды, высказанные критикой въ этомъ направленіи, и потому я приведу только одинъ, для насъ, русскихъ, особенно интересный, какъ высказанный нашимъ геніальнымъ художникомъ — Тургеневымъ. Сопоставляя въ извстной своей стать: ‘Гамлетъ и Донъ-Кихотъ’ личности обоихъ героевъ, онъ безусловно возводитъ на высокій пьедесталъ Ламанчскаго рыцаря и не особенно симпатично относится къ Гамлету. Выводъ этотъ совершенно вренъ, если въ нершительности Гамлета, противополагаемой идеально-чистымъ поступкамъ Донъ-Кихота, мы будемъ видть только эгоизмъ и застой душевныхъ силъ. Но дло въ томъ, что бездйствіе, какъ уже выше сказано, не всегда бываетъ непремнно плодомъ эгоизма или равнодушія къ исполненію обязанностей. Оно можетъ быть порождено также сомнніемъ въ истин задуманнаго дла и боязнью какъ бы не сдлать отъ излишней поспшности вмсто желаннаго добра боле зла и себ и другимъ. Если бъ Гамлета поставили возл Донъ-Кихота и спросили, почему онъ не сражается, подобно ему, съ втряными мельницами или почему не заступается за истязаемаго своимъ хозяиномъ мальчика?— то онъ бы наврно разумно отвтилъ, что втряныя мельницы не великаны, а что неумстнымъ заступничествомъ за мальчика онъ сдлалъ бы ему еще больше зла, такъ какъ разсерженный непрошеннымъ вмшательствомъ хозяинъ отколотилъ бы его вдвое. Неужели кто-нибудь не согласится, что въ практическомъ пониманіи жизни Гамлетъ въ этомъ случа быль бы праве Донъ-Кихота? Или вотъ еще боле сильное сравненіе: что если бъ вмсто добродушнаго и безобиднаго Донъ-Кихота мы за типъ сравненія съ Гамлетомъ взяли какого-нибудь фанатическаго великаго инквизитора той же Испаніи, инквизитора, который жегъ людей съ точно такой же чистосердечной врой въ правоту своихъ поступковъ, какая руководила и Донъ-Кихотомъ? Можно съ положительностью сказать, что Гамлетъ никогда бы не сдлался великимъ инквизиторомъ, но ужъ, конечно, не эгоизмъ и не лность были бъ тому причиной, а, напротивъ, глубокое сознаніе несправедливости такого дла, при чемъ сознаніе это было бы порождено именно той склонностью къ анализу и тмъ сомнніемъ въ кажущейся справедливости задуманнаго, которыя лежатъ въ основ характера Гамлета. Такимъ образомъ мы видимъ, что новое направленіе дятельности человческаго духа, представителемъ котораго является Гамлетъ, вовсе не такъ дурно: но что, подобно всякому роду человческой дятельности, оно заключаетъ въ себ и добро и зло, смотря по тому, какъ будетъ примнено къ длу. Если неудовлетворенная пытливость, составляющая одинъ изъ видовъ такого направленія, можетъ довести до полнаго разочарованія и породить типъ Фауста, если сарказмъ, какъ тоже возможное послдствіе такого взгляда, доводить иной разъ до воззрній Мефистофеля, то, съ другой стороны, пытливое желаніе узнать истину и дйствовать во что бы то ни стало по правд и совсти способствуетъ возникновенію чистыхъ характеровъ, какъ, напримръ, Шиллерова Макса Пикколомини, который не задумывается надъ вопросомъ, кого онъ долженъ лишиться, отца или друга, и ищетъ только узнать, которая изъ этихъ жертвъ будетъ справедливе. Если, не останавливаясь на отдльныхъ личностяхъ, присмотрться къ пути прогресса современнаго человчества вообще, то мы увидимъ, что гамлетовское направленіе играло въ немъ не только не безполезную, но, напротивъ, огромную и плодотворную роль. Неужели бы такія великія реформы, какъ отмна рабства, пытокъ, смягченіе уголовныхъ каръ, освобожденіе совсти отъ средневковыхъ религіозныхъ узъ и много другихъ свтлыхъ памятниковъ дятельности человческаго духа въ послдніе вка,— неужели, повторяю, все это могло бы произойти, если бъ люди предварительно не усомнились въ справедливости существовавшаго ране и не пришли путемъ раздумья къ сознанію, что эти реформы необходимы? Пусть Гамлетъ въ томъ вид, какъ онъ нарисованъ Шекспиромъ, изображаетъ собой только первую и самую неблагодарную стада этого труда, а именно: сомнніе и нершительность, пусть онъ, будучи дйствительно склоненъ къ нершительности по природ, былъ не въ силахъ совершить вторую половину подвига и построить новое зданіе вмсто разрушеннаго,— но тмъ не мене мы не въ прав отказать ему въ имени честнаго борца за правду, вложившаго свою немаловажную лепту въ сокровищницу общечеловческой дятельности. Онъ дйствовалъ не зря и не подъ впечатлніемъ страсти, подобно древнему или средневковому человку, но искалъ правды во что бы то ни стало и при этомъ не замтилъ по чистот своей души злодйскаго кова, обрушившагося надъ его собственной головой. Вотъ причина, почему образъ его, несмотря на его многія слабыя стороны, все-таки намъ дорогъ и симпатиченъ. Въ лиц его мы видимъ піонера новыхъ идей, принесшихъ добро, и если онъ, подобно многимъ піонерамъ, ошибался въ своихъ поступкахъ и палъ, не дождавшись плодовъ, которые сялъ, то тмъ боле заслуживаетъ онъ наше вниманіе и благодарность, а вмст съ тмъ и прощеніе за свои ошибки.
Таково значеніе основной идеи ‘Гамлета’ по отношенію къ обществу и къ историческому ходу его развитія, но значеніе это не мене интересно, если взглянуть на него по отношенію къ каждому отдльному человку. Разсматривая характерныя свойства сомннія, раздумья и нершительности, т.-е. главныхъ началъ гамлетовскаго направленія, мы безъ труда замтимъ, что хотя эти душевныя свойства ведутъ къ уразумнію истины, а слдовательно, полезны безусловно, но все-таки, сами по себ, свойства эти, въ практическомъ смысл слова, непроизводительны, а потому имютъ, такъ сказать, отрицательный характеръ, въ противоположность характеру дятельности положительной, преслдующей дло и фактъ. Но, кром этой разницы между упомянутыми двумя родами дятельности человческаго духа по существу, есть между ними иная, еще боле замчательная разница по вншней форм, заключающаяся въ томъ, что дятельность положительная можетъ быть разнообразна до безконечности, смотря по личному характеру дятеля и положенію, въ какое онъ поставленъ,— между тмъ отрицательная дятельность, выражающаяся въ сомнньи и раздумь, замчательно однообразна, какъ по тому душевному состоянію, въ которое она насъ приводитъ, такъ равно и по вншней форм, въ которой выражается. Если мы возьмемъ для примра нсколько Шекспировыхъ же лицъ изъ категоріи людей дла и ршимости, то увидимъ, что каждый дйствуетъ въ жизни согласно своему индивидуальному характеру и нимало не похожъ на другого, такъ что, если бъ заставить ихъ перемниться мстами, то каждый сохранилъ бы свое характерное отличіе и поступалъ въ новомъ положеніи иначе, чмъ его предшественникъ. Отелло иначе бы отнесся къ неблагодарности своей дочери, чмъ Лиръ, Ромео иначе бы перенесъ неврность своей жены, чмъ Отелло, и т. д. Но любопытно взглянуть, до чего похожи становятся другъ на друга эти столь разнообразные по характеру люди, едва коснется ихъ струя сомннья и нершительности! Лиръ, грозно требующій, чтобъ къ нему явились дочь съ зятемъ вдругъ останавливается и, точно оробвъ, говоритъ:— ‘нтъ, нтъ, не надо! не теперь — можетъ-быть, они больны!’ Онъ обманываетъ при этомъ самъ себя, малодушно чувствуя, что лучше себя обмануть, чмъ дожить до того, чтобъ его могли ослушаться. Какъ не признать въ немъ въ эту минуту сомнвающагося, недовряющаго себ Гамлета! Макбетъ, колеблясь въ намреніи убить Дункана, пугаетъ себя местью судьбы, вспоминая, что по ея закону отравленная чаша возвращается къ устамъ того, кто налилъ въ чашу ядъ, Гамлетъ, замышляя самоубійство, тоже боится кары въ будущей жизни, Отелло, требуя доказательствъ виновности Десдемоны, плачетъ, какъ ребенокъ, восклицая, что лучше бы ему было совсмъ не знать про свой позоръ, чмъ быть принужденнымъ противъ него бороться. Не похожъ ли въ эту минуту и онъ на Датскаго принца, горько стующаго на судьбу за то, что она заставила его бороться со злобой дня? Вотъ уже три характера, дйствующіе совершенно различно въ реальныхъ вопросахъ жизни и сходящіеся вполн въ выраженіи своихъ чувствъ, чуть только возьмутъ надъ ними верхъ сомннье, раздумье и нершительность. Нравственное между ними сходство будетъ въ эту минуту такъ велико, что сдлаетъ ихъ похожими даже по вншности. Можно быть увреннымъ, что хорошій актеръ, исполняющій роли Макбета, Отелло и Лира, непремнно изобразитъ ихъ въ приведенныхъ сценахъ похожими другъ на друга. Вс трое будутъ представлены людьми ослабвшими и размягченными нравственно и физически. Голосъ всхъ трехъ будетъ звучать минорнымъ тономъ, глаза потеряютъ блескъ, а выраженіе, сила и энергія исчезнутъ безъ слда,— словомъ, знакомая намъ колеблющаяся и нершительная личность принца Гамлета выкажется во всхъ трехъ. Если наконецъ каждый изъ насъ вспомнить самого себя въ минуты сомннья и нершительности (что бывало, конечно, со всми), то тоже наврно согласится, что и онъ былъ схожъ въ эти минуты съ названными лицами, а вмст съ тмъ съ Гамлетомъ. Сомннье, раздумье и нершительность нивеллирують всхъ людей, какъ бы ни были разнообразны ихъ характеры, приводя всхъ въ одинаковое психологическое состояніе и длая всхъ похожими на Гамлета, этого типическаго представителя поименованныхъ душевныхъ свойствъ. Нужно ли говорить, до чего такая черта гамлетовскаго направленія расширяетъ значеніе этого лица, какъ типа, и до какой степени увеличиваются вслдствіе того наши къ нему влеченіе и симпатія, а вмст съ тмъ и изумленіе предъ геніемъ поэта, умвшаго воплотить въ одномъ лиц рядъ душевныхъ стремленій и свойствъ, присущихъ ршительно всмъ людямъ? Свойства эти, правда, бездятельны и пассивны, а потому казалось бы, что еще выше, еще шире по значенію, чмъ ‘Гамлетъ’, было бы такое произведеніе, въ которомъ авторъ усплъ бы изобразить общую дятельность человческаго духа съ активной и реальной ея сторонъ, но такой подвигъ не удался до сихъ поръ ни одному генію, да и не можетъ удасться. Положительня дятельность является въ слишкомъ разнообразныхъ формахъ и потому не можетъ быть пріурочена въ художественномъ произведеніи, не только къ какой-нибудь одной личности, но даже къ цлому ряду поэтическихъ образовъ. Для этого недостало бы у автора, задумавшаго такое произведеніе, ни силъ ни времени и лучшимъ доказательствомъ справедливости сказаннаго можетъ служить попытка, сдланная въ этомъ направленіи поэтомъ, не мене геніальнымъ Шекспира. Извстно, что Гёте во второй части ‘Вильгельма Мейстера’ пытался начертать программу идеальной дятельности для развитого и образованнаго человка, но извстно также, что въ этой попытк охватить и изобразить могучую струю жизни въ полномъ ея состав онъ остался хромъ, какъ Іаковъ въ борьб съ Богомъ. Романъ, несмотря на геніальный талантъ автора, вышелъ блдной, доктринерской диссертаціей, лишенной всякой жизненной силы и правды, и произошло это именно потому, что безконечно разнообразные факты и душевныя движенія положительной людской дятельности не только не могутъ быть уложены въ рамки одного произведенія, но не были исчерпаны до сихъ поръ даже соединенными усиліями геніальныхъ художниковъ всхъ странъ и вковъ. Совсмъ иное съ отрицательной стороной этой дятельности, выражающейся въ анализ, сомнньи и раздумь. Она выражается одинаково во всхъ людяхъ и потому, будучи пріурочена геніальнымъ художникомъ къ такой поэтической, привлекательной съ художественной точки зрнія, личности, какъ Гамлетъ, бросается въ глаза во всей своей полнот и кажется дйствительно отраженіемъ свойства, общаго всему человчеству, хотя и изображеннаго съ обратной только стороны.
Высказанные на предыдущихъ страницахъ два взгляда на Гамлета: первый — что характеръ его выражаетъ господствующую струю въ направленіи человческой дятельности именно нашего времени, и второй — что въ немъ отразились черты, свойственныя каждому отдльному человку,— сдлались исходнымъ пунктомъ для безчисленныхъ сочиненій, которыя написаны и, вроятно, будутъ написаны о Гамлет еще впредь. Второй изъ этихъ взглядовъ, имющій чисто психологическую основу, выразился въ формул: — Гамлетъ — это человкъ. Первый же, несущій въ себ нкоторую историко-соціальную окраску, нашелъ, въ конц прошлаго и начал ныншняго вковъ надлавшее въ свое время немало шуму выраженіе въ словахъ: Гамлетъ — это Германія. Заключеніе это вызвалось тмъ, что разгадка характера Гамлета была найдена нмецкими почитателями Шекспира какъ разъ въ то время, когда Германія находилась именно въ такомъ положеніи, въ какомъ Шекспиръ изобразилъ своего героя. Разъединенная политически, лишенная твердой опоры для какой-либо активной дятельности и безсильная внутри, она точно такъ же, какъ Гамлетъ искала правды въ безконечныхъ разсужденіяхъ и точно такъ же доходила въ отчаяніи до крайнихъ взглядовъ, что отразилось и на поэтическихъ образахъ, созданныхъ въ то время ея великими поэтами. Если мы взглянемъ на нравственное безсиліе Вертера, на всеотрицающій сарказмъ Мефистофеля, на разочарованіе Фауста — то легко найдемъ, что корни этихъ различныхъ направленій дятельности человческаго духа заложены Шекспиромъ уже въ Гамлет. Дальнйшая литература, какъ нмецкая, такъ равно и прочихъ странъ, до русской включительно, представляетъ также множество типовъ, созданныхъ по тому же шаблону. Поэтому можно, не впадая въ ошибку, сказать, что пульсъ гамлетовскаго направленія бился и бьется де сей поры во всемъ, что есть живого и дятельнаго въ современномъ человческомъ обществ, и вслдствіе этого неудивительно, если родоначальникъ его инстинктивно привлекаетъ къ себ симпатію даже такихъ людей, которые знакомы съ основами его характера, можетъ-быть, только по позднйшимъ ихъ разработкамъ, въ произведеніяхъ современныхъ авторовъ. Раздумье, анализъ, тоскливый поискъ истины и происходящіе отъ того пессимистическій взглядъ на жизнь и нершительность въ поступкахъ составляютъ до сихъ поръ очень сильную струю какъ современной жизни, такъ равно и литературныхъ произведеній, и трудно сказать, долго ли это будетъ продолжаться. Трезвый, положительный взглядъ на жизнь и на обязанности человка, съ той глубокой врой въ истину этого взгляда, какой были проникнуты люди древняго міра и среднихъ вковъ — современнымъ человкомъ не выработаны еще до сей поры. Различныя попытки начертать программу дальнйшаго хода человческой дятельности до сихъ поръ нельзя назвать удачными. Новыя направленія, получившія названія декадентства, импрессіонизма, символизма и тому подобнаго — не что иное, какъ попытки итти впередъ и найти новыя формы жизни. Сами по себ попытки эти, выражающія стремленіе впередъ, конечно, похвальны, но нельзя сказать, чтобъ он привели уже къ желанному результату. Люди бродятъ въ потемкахъ сомннія и нершительности попрежнему, и если мы взглянемъ на произведенія современныхъ мыслителей и поэтовъ, то ужъ, конечно, не найдемъ возможности предполагать въ комъ-нибудь изъ нихъ второго Шекспира, который, подобно первому, создалъ бы по носящимся въ соціальной атмосфер задаткамъ новый типъ, въ которомъ отразился бъ человкъ будущаго, подобно тому, какъ въ Гамлет отразился человкъ настоящаго.
Такое значеніе Гамлета, какъ выразителя нравственной и соціальной идеи, но не меньше интереса представляетъ это лицо, если взглянуть на него и съ чисто художественной точки зрнія. Гамлетъ-идея и Гамлетъ-художественный образъ — два совершенно разныхъ предмета, которые никакъ не должно смшивать. Между ними такая же разница, какую мы видимъ между ручейкомъ, дающимъ начало огромной рк, и ея разливомъ. Связь между обоими несомннна, но очень ошибется тотъ, кто, ставъ на усть такой рки, станетъ искать этого ручейка, или, наоборотъ, увидя ручеекъ, спросить: гд же прославленная, необъятная ширина рки?— Гамлетъ-идея великъ и необъятенъ, Гамлетъ-человкъ — самая обыкновенная личность. А между тмъ многіе не понимаютъ этой разницы. Такой ошибочный взглядъ особенно часто можно встртить между актерами, исполняющими эту роль. Большинство изъ нихъ, увлекаясь величіемъ идеи, пріурочиваетъ это понятіе къ Гамлету-человку и старается изобразить его какимъ-то героемъ, отчеканивая и подчеркивая каждое его слово, какъ изреченіе оракула. А между тмъ Гамлетъ въ томъ вид, какъ его создалъ Шекспиръ, просто нервно-возбужденный до послдней степени чело вкъ, неврастеникъ чистйшей воды со всми чертами, свойственными этого рода личностямъ. Подобно имъ, онъ не уметъ справиться ни съ своими мыслями ни съ поступками. Мысли его, какъ у всхъ нервныхъ людей, безпрестанно перескакиваютъ съ одного предмета на другой, и точно такая же непослдовательность видна во всемъ, что онъ длаетъ. Если Гамлетъ, какъ человкъ, сдлался исходнымъ пунктомъ безчисленныхъ изслдованій, то самъ онъ, какъ личность, ршительно ничмъ этого не заслужилъ, и произошло это лишь потому, что современный ходъ развитія всего образованнаго человчества совпалъ въ тонъ съ тмъ направленіемъ, которое заключалось въ зачаточномъ вид въ характер Гамлета-человка. Но эта разница Гамлета-идеи съ Гамлетомъ-человкомъ нимало не мшаетъ намъ восхищаться вторымъ и такъ же высоко ставить его, какъ высоко ставимъ мы перваго. Дло лишь въ томъ, что на этотъ разъ мы удивляемся уже не міровой иде, выраженной въ этомъ лиц, но той изумительной художественности, съ какой Шекспиръ нарисовалъ этого обыкновеннаго человка, выслдивъ въ немъ такую бездну тончайшихъ психологическихъ явленій и переходовъ, что, съ этой точки зрнія, Гамлетъ долженъ считаться точно такимъ же величайшимъ его созданіемъ, какимъ считается Гамлетъ-идея. Я постараюсь это выяснить и доказать въ разбор его характера.
Основныя черты характера Гамлета прямо и ясно обрисовываются съ первыхъ же сценъ драмы, откуда мы узнаёмъ, что въ Даніи жилъ славный и счастливый король, молодой наслдникъ котораго вмсто разсянной жизни при двор предпочелъ отправиться въ дальнюю страну, въ чужой городъ, для того, чтобъ предаться занятію науками въ тамошнемъ университет. Этотъ одинъ фактъ уже выдляетъ молодого принца и окрашиваетъ его въ нашихъ глазахъ инымъ свтомъ сравнительно съ общимъ фономъ той среды, въ которой онъ жилъ. Желаніе учиться было въ т времена далеко не такъ распространено, какъ нынче, если жъ подобная мысль пришла въ голову принца, воспитаннаго въ придворной атмосфер, то это прямо доказываетъ, что въ нравственномъ существ его были черты, противоположныя окружавшей его сред, и что онъ носилъ въ душ зародышъ неудовлетворенности той обстановкой, въ какой жилъ, вслдствіе чего и искалъ изъ нея выхода. Избранный имъ для того путь — занятія науками — обнаруживалъ съ тмъ вмст, что онъ имлъ мирный и, слдовательно, мягкій нравъ, а также пытливый умъ, не привыкшій длать выводы и заключенія о предметахъ по одному взгляду a priori. Если затмъ эти факты еще не даютъ права прямо заключить, что характеръ принца былъ меланхоличенъ и нершителенъ, то, во всякомъ случа, можно допустить, что эти душевныя свойства не были бы въ противорчіи съ общимъ строемъ его душевнаго существа.
Судьба не позволила однако принцу довести своихъ мирныхъ занятій науками до конца. Они были прерваны страшной встью, примчавшейся изъ далекой родины. Внезапная смерть постигла его славнаго и нжно любимаго отца, а вслдъ затмъ случилось событіе еще боле нежданное и загадочное. Онъ, прямой наслдникъ покойнаго, былъ, неизвстно, какъ и почему, устраненъ отъ престола, королемъ же самозванно сдлался его дядя, человкъ, въ которомъ не было ни одной черты, принцу пріятной и симпатичной. Къ довершенію всего и калъ бы въ подтвержденіе истины, что бда не приходить одна, Гамлетъ узналъ, что его родная мать, которую онъ любилъ и уважалъ не мене, чмъ покойнаго отца, вышла замужъ за этого самаго дядю, не соблюдя даже общепринятыхъ приличій относительно выдержки срока траура. Пусть тотъ, кто можетъ, представитъ себ, какое впечатлніе должны были произвести эти событія на мягкую, нервную и впечатлительную душу Гамлета. Предчувствіе чего-то дурного и тщательно скрытаго запало въ нее мгновенно, но неизвстность, въ чемъ состояло это дурное, поневол останавливала на первое время возможность немедленнаго ему противодйствія. Какъ бы то ни было — обстоятельства и положеніе требовали, чтобы Гамлетъ такъ или иначе стадъ лицомъ къ лицу съ случившимся и на что-нибудь ршился. Путей для этого представлялось два. Надо было или прямо пойти напроломъ и потребовать возстановленія своихъ законныхъ правъ, бросивъ открытый вызовъ и дяд и матери, или, смирившись предъ судьбой, признать случившееся и затмъ остаться въ своемъ любимомъ Виттенберг. Гамлетъ не сдлалъ ни того ни другого. Отъ энергическаго дйствія удержали его склонность къ раздумью и нершительность, проглотить же безмолвно обиду не позволяла его утонченно развитая и благородная душа. И вотъ мы видимъ, что онъ ршился на среднюю мру, которая не могла принести пользы ни ему ни длу. Вернувшись на родину, онъ ни однимъ громкимъ словомъ не заявилъ своего неудовольствія, но сталъ выражать его отрицательнымъ образомъ, являясь въ глубокомъ траур среди веселившагося двора и наводя тоску своимъ унылымъ видомъ на всхъ окружающихъ. Понятно, что такой образъ дйствія не могъ нравиться ни его матери ни вотчиму-дяд. Но никакихъ явныхъ, строгихъ мръ принять противъ него было нельзя. Онъ былъ все-таки принцъ, горячо любимый матерью и, сверхъ того, держалъ себя во всемъ прилично и покорно. Начались уговоры и убжденія, но средство это, какъ извстно, будучи употреблено противъ людей, страдающихъ затаенной тоской, никогда не приводить къ желанной цли, а, напротивъ, только ихъ раздражаетъ, заставляя отвчать желчно и рзко на самыя благія пожеланія и доводя нердко до серьезнаго нервнаго разстройства. Это случилось и съ Гамлетомъ. Первый монологъ, который онъ произноситъ, оставшись одинъ, поразительнымъ образомъ рисуетъ человка, въ которомъ напряженность нервовъ дошла до послдней степени. ‘Умереть! растаять росой! уничтожиться безъ слда!’ — вотъ его сердечное, искреннее желанье. Дядя, чьей полной вины онъ еще не знаетъ, кажется ему извергомъ, мать — ничтожествомъ, а наконецъ весь прочій, ни въ чемъ неповинный предъ нимъ міръ — заглохшимъ, заброшеннымъ садомъ, въ которомъ растетъ одна сорная трава. Тотъ, кто знаетъ по опыту, что значитъ сильное нервное разстройство, хорошо пойметъ состояніе, въ какомъ произноситъ Гамлетъ этотъ монологъ. Оно до того безвыгодно, что могло бы привести его или къ самоубійству, или, что еще хуже — къ сумасшествію. Но тутъ внезапно случилось новое нежданное событіе, которое хотя и поразило еще больше и безъ того уже разбитую душу несчастнаго принца, но вмст съ тмъ указывало путь къ исходу, какимъ наврно воспользовался бы всякій человкъ съ инымъ характеромъ. Нсколько молодыхъ товарищей Гамлета объявили ему, что видли ночью призракъ его покойнаго отца. Потрясенный этой встью и инстинктивно предчувствуя въ ней связь съ убивающимъ его вопросомъ, Гамлетъ поспшилъ убдиться въ правд слышаннаго самъ. Призракъ явился вновь и веллъ ему слдовать за собой. Тутъ ‘сила и отвага Немейскаго льва’ овладли душой слабаго и нервнаго принца. Съ яростью героя, часто являющейся въ минуты аффекта у нершительныхъ, нервныхъ людей, вырвался онъ изъ рукъ удерживавшихъ его товарищей и пошелъ вслдъ за призракомъ, отбросивъ всякій страхъ и пылая однимъ желаніемъ получить разршеніе мучившей его загадки. Разршеніе не заставило себя ждать. Не темными оракульскими изреченіями или двусмысленными загадками, какими многіе авторы заставляютъ говорить выходцевъ съ того свта, но прямо и положительно призракъ обвинилъ дядю Гамлета въ своей смерти, а мать — въ разврат и измн. Но это еще не все: такъ же прямо и ршительно потребовалъ онъ мести за свою смерть, прибавивъ, что если Гамлетъ не исполнитъ этого требованія, то, значить, ‘его душа гнила, какъ гнилъ тростникъ, прозябающій въ тин угрюмой Леты’. Можно себ представить, какъ поразило бы такое требованіе душу человка даже энергическаго и не привыкшаго отдлять слова отъ дда! Но какимъ же громовымъ ударомъ должно было оно упасть на Гамлета, любившаго относиться къ событіямъ только критически и пассивно! Мы видимъ, что въ послдующемъ монолог Гамлетъ дйствительно говоритъ, какъ человкъ, ошеломленный ударомъ молніи. Онъ дрожитъ и путается въ словахъ, призываетъ на помощь всю крпость своего тла и нервовъ, клянется изгнать изъ памяти все, что въ ней было прежде, торопится записать слова призрака, точно боясь, какъ бы не забыть ихъ въ томъ страшномъ состояніи, въ какомъ онъ находится. Трудно себ представить, до чего дошелъ бы Гамлетъ, если бъ остался одинъ, но, на счастье, въ этотъ мигъ отыскали его оставленные товарищи. Тутъ происходитъ сцена, казавшаяся многимъ критикамъ непонятной или, по меньшей мр, странной. Застигнутый врасплохъ въ такую страшную минуту, Гамлетъ вдругъ принимаетъ полубезумный, полушутливый тонъ, отвчаетъ на вопросы словами, совсмъ не идущими къ длу, разыгрываетъ длинную, безсмысленную сцену, заставляя друзей своихъ нсколько разъ клясться съ торжественными обрядами въ одномъ и томъ же — словомъ, ведетъ себя такъ, что невольно обращаетъ вниманіе на странность своихъ поступковъ. Какъ ни загадочно можетъ показаться такое поведеніе на первый взглядъ, но оно окажется психологически врнымъ, если взглянуть на него глубже. Пораженный ужаснымъ открытіемъ и не успвъ оправиться отъ причиненнаго имъ волненія даже настолько, чтобъ скрыть его понаруж, Гамлетъ невольно боится выдать свою тайну, а такъ какъ вопросы сыплются на него градомъ, то онъ, инстинктивно желая отвлечь чмъ-нибудь вниманіе спрашивающихъ, нарочно начинаетъ болтать первое, что придетъ ему въ голову, лишь бы не выдать себя. Это неловкое и нескладное старанье перемнить разговоръ, чтобъ отвлечь вниманіе отъ затрудняющаго насъ предмета, такъ просто и естественно, что въ подобномъ положеніи наврно бывалъ каждый, и мы видимъ, что Гамлетъ достигъ, чего хотлъ. Вниманіе друзей дйствительно отвлеклось отъ главнаго пункта. Они уже не спрашиваютъ, что сказалъ призракъ, но только находятъ страннымъ все, что кругомъ происходитъ.— ‘Да! странно,— отвчаетъ Гамлетъ своему любимцу Гораціо: — береги же въ душ твоей эту странность, какъ бы сталъ ты беречь странника, который попросилъ пріюта въ твоемъ дом’. Поручивъ себя скромности своихъ друзей на этотъ разъ, Гамлетъ затмъ распространяетъ свою просьбу и на будущее время объявляя, что онъ намренъ такъ же странно и загадочно вести себя и впредь. Это намренье вытекаетъ, какъ прямое слдствіе, изъ предыдущей сцены. Гамлетъ точно чувствуетъ, что съ его характеромъ ему придется сосредоточиться и много подумать прежде, чмъ на что-нибудь ршиться, но если онъ даже и до сдланнаго открытія обращалъ на себя общее, докучное вниманіе своей одинокой сосредоточенностью, то во сколько же разъ это вниманіе должно будетъ увеличиться теперь, когда онъ, по принятому имъ ршенію, сотретъ въ своей памяти все, что было въ ней прежде, и будетъ жить исключительно своимъ завтомъ, услышаннымъ отъ призрака? Гамлетъ любитъ размышлять — это главная господствующая черта его характера, но въ то же время онъ любитъ размышлять, такъ сказать, съ комфортомъ — чтобъ никто не тревожилъ его въ этомъ занятіи. Испытавъ сейчасъ, что нкоторая странность и дикость въ словахъ и поступкахъ прекрасное средство для избавленія себя отъ докучныхъ вопросовъ, и чувствуя въ то же время, что еще боле докучливыя приставанія ждутъ его впереди, онъ приходитъ къ мысли употребить испытанное противъ нихъ средство и впредь. Этимъ взглядомъ, какъ мн кажется, совершенно выясняется вопросъ о такъ называемомъ сумасшествіи Гамлета, о которомъ говорилось и писалось такъ много. Нкоторые критики думали даже, что Шекспиръ хотлъ сдлать его сумасшедшимъ дйствительно, но нечего говорить, что подобный взглядъ не иметъ никакого основанія. Вопросъ о сумасшествіи Гамлета разсматривался спеціалистами-психіатрами, и, по общему признанію, сдланъ былъ выводъ, что изъ тхъ поступковъ Гамлета, которые выведены въ трагедіи, признать его сумасшедшимъ нельзя ни въ какомъ случа, сверхъ того, уже одна мысль сдлать сумасшедшаго главнымъ лицомъ глубоко художественнаго произведенія должна показаться нелпой и невозможной. Если противъ этого возразятъ, что вывелъ же Шекспиръ сумасшедшую Офелію и сумасшедшаго Лира, то на это слдуетъ отвтить, что въ обоихъ этихъ случаяхъ сумасшествіе является только какъ окончательное разршеніе тхъ драматическихъ коллизій, въ которыя лица эти были поставлены, а не какъ главная мысль. Но Гамлетъ въ разсматриваемой сцен едва вступаетъ въ кругъ дйствія драмы, и потому, если признать его сумасшедшимъ, то, значитъ, надо согласиться, что онъ дйствуетъ какъ безумецъ во всемъ ход пьесы. Куда же дваются тогда весь смыслъ и міровое значеніе этого типа? Сумасшествіе Донъ-Кихота такому взгляду не противорчитъ, потому что въ этомъ произведеніи главнымъ центромъ является не его герой, а идея, на которой онъ помшался — идея, долженствовавшая, согласно мысли автора, быть абсурдной сама по себ. Равно нельзя согласиться и съ тми толкователями, которые утверждаютъ, будто Гамлетъ позволяетъ себ странныя и дикія выходки съ намренной цлью прослыть сумасшедшимъ въ мнніи окружающихъ. Этого не видно ни въ его словахъ ни въ дальнйшемъ поведеніи. Онъ просто хочетъ только постоянно оставаться съ самимъ собой, игнорируя окружающую его среду, а главное, чтобъ и эта среда оставила его въ поко, если жъ при этомъ манера его держать себя будетъ казаться настолько странной и загадочной, что недальновидные люди припишутъ его поступки безумію, то въ этомъ будетъ виновата ихъ непроницательность, а отнюдь не желаніе Гамлета добиться съ ихъ стороны такого мннія. Ему ршительно все равно, какъ бы о немъ ни думали, лишь бы оставили въ поко, всего жъ лучше, если бъ не думали совсмъ:— это его самое задушевное желаніе. И онъ этой цди достигъ, сдлавъ изъ своихъ странныхъ поступковъ нчто въ род хвоста Алкивіадовой собаки и отвлекши этимъ способомъ вниманіе окружающихъ отъ главнаго предмета, который имъ не надо было знать. Въ доказательство, что Гамлетъ вовсе не намренъ вызывать въ окружающихъ какое-либо о себ мнніе, стоить вспомнить, что онъ ни разу не обращается къ кому-либо съ разговорами и вопросами, но отвчаетъ лишь на т, которые длаютъ ему. Такъ, въ нему первымъ подходитъ, съ надеждой вывдать его тайну, забавный философъ Полоній, равно нарочно подсылаются къ нему съ той же цлью Офелія и дв придворныя куклы, Розенкранцъ и Гильденштернъ, но самъ Гамлетъ разговора съ ними не ищетъ, что онъ сдлалъ бы непремнно, если бъ хотлъ прослыть сумасшедшимъ по собственной иниціатив. Правда, онъ отвчаетъ имъ нелпо и странно (при чемъ, будучи гораздо умне, очень тонко ихъ дурачить), но это уже входить въ предположенную имъ программу дня того, чтобъ отдлаться отъ докучныхъ приставаній. Единственный случай, изъ котораго можно, на первый взглядъ, сдлать, пожалуй, заключеніе о ненормальности умственныхъ способностей Гамлета, представляетъ сцена посщенія имъ Офеліи, о чемъ она съ ужасомъ разсказываетъ отцу (Д. 2-е, сц. 1-я), но объ этой сцен будетъ еще рчь впереди, при чемъ выяснится, что и она иметъ совсмъ другой смыслъ и сумасшествія Гамлета также не обличаетъ. Говоря объ этомъ сумасшествіи, слдуетъ однако прибавить, что если Гамлетъ не безуменъ, то все-таки потрясенное душевное состояніе, въ какомъ онъ находится, представляетъ благодарную почву, на которой сумасшествіе могло бы развиться дйствительно, и вотъ это-то обстоятельство, въ связи съ его манерой себя держать, можетъ-быть, и подало поводъ считать его сумасшедшимъ: — но отъ склонности къ безумію до самаго безумія еще далеко. Этотъ послдній взглядъ на вопросъ о сумасшествіи Гамлета высказанъ въ книг психіатра Лэра.
Вернемся однако къ ходу драмы. Слово товарищей молчать о слышанномъ получено, первое впечатлніе ужаса миновало, и затмъ для Гамлета осталось только вернуться домой, чтобъ начать исполненіе труднаго, возложеннаго на него подвига. И вотъ тутъ-то невольно вырывается у него знаменитое восклицаніе, которымъ онъ до дна обнаруживаетъ и свою душу и свой характеръ: ‘зачмъ именно на него возложила судьба непосильный подвигъ?’ Восклицаніе это составляетъ ключъ къ уразумнію всего нравственнаго существа Гамлета, а вмст и основной идеи всей драмы, и потому легко понять, какъ обдуманно долженъ произнести эти слова актеръ, исполняющій роль Гамлета. Слова эти должны выдлиться, какъ внезапно упавшая звзда на темномъ фон неба, или какъ звукъ лопнувшей струны среди полной гармоніи оркестра. Въ нихъ Гамлетъ выясняется весь, и потому дальнйшій ходъ драмы не представляетъ уже въ его характер ничего новаго и загадочнаго.
Кончивъ обзоръ этой главной сцены драмы, необходимо сказать нсколько словъ о лиц, играющемъ въ ней столь важную и поэтическую роль, а именно о призрак. Была не разъ высказываема мысль, что введеніе фантастическаго лица въ такую положительную и реальную драму, какъ ‘Гамлетъ’, звучитъ диссонансомъ съ общимъ строемъ пьесы, а въ настоящее время, когда вра въ возможность видній исчезла, кажется даже дтски забавнымъ. Мнніе это однако несправедливо, и роль призрака иметъ, напротивъ, глубокое значеніе именно въ такой пьес, какъ ‘Гамлетъ’. Вспомнимъ, что одну изъ главныхъ чертъ его характера составляетъ недовріе и склонность къ анализу всего, что онъ видитъ и слышитъ, а потому всякій толчокъ, который долженъ подвигнуть его къ дйствію, можетъ имть успхъ только въ такомъ случа, если въ немъ будетъ что-либо неотразимо сильное, напоминающее власть судьбы. Если бъ Гамлетъ узналъ исторію смерти отца отъ какого-нибудь изъ живыхъ ея свидтелей, то для него открылось бы широкое поле для проврки полученныхъ извстій, — но тутъ дло поставлено иначе: призракъ сказалъ свое и скрылся. Предписанная обязанность опредлена ясно, и проврить слышанное нечмъ. Если же прибавить къ этому ужасающую, сверхъестественную обстановку такого откровенія, то тмъ сильне и побудительне должно было оно подйствовать на нервную, впечатлительную натуру Гамлета, и тмъ драматичне длалось положеніе, въ которое онъ поставленъ. Сверхъ того, если взглянуть на сдланное призракомъ открытіе даже съ точки зрнія его неестественности, то окажется, что неестественнымъ можно его признать разв только по форм, а никакъ не по сути дла. Склонность къ суеврію существовала въ людяхъ всегда и существуетъ до сихъ поръ, при чемъ мняется только его наружный видъ, сообразно со степенью образованности общества и личнаго характера каждаго отдльнаго лица. Вра въ явленіе призраковъ была распространена въ Шекспирово время повсемстно, и потому открытіе, сдланное призракомъ Гамлету, отнюдь не могло казаться невозможнымъ тогдашнимъ зрителямъ драмы. Но если бъ Шекспиръ писалъ ‘Гамлета’ даже въ настоящее время, то и тутъ онъ могъ бы построить описываемую сцену также на суевріи, измнивъ только наружную его форму. Встрчаемъ же мы теперь иной разъ даже умныхъ и развитыхъ людей, которые имютъ слабость врить въ возможность сношенія съ загробнымъ міромъ помощью стуковъ, голосовъ, писанья во сн и другихъ тому подобныхъ бредней. Представимъ же себ современнаго Гамлета, который точно такъ же проводилъ бы дни и ночи, мучимый мыслью узнать, какой загадочной смертью умеръ его отецъ. Представимъ затмъ, что онъ сидлъ бы въ своей комнат съ карандашомъ въ рук, думая, можетъ-быть, о совершенно постороннемъ, и вдругъ замтилъ бы съ ужасомъ, что рука его написала, совершенно помимо его воли, слова: ‘отецъ убитъ твоимъ дядей!’ Вдь такой случай поразилъ бы его наврно не мене, чмъ былъ пораженъ явленіемъ призрака Гамлетъ настоящій. И напрасно стали бы мы его уврять, что слова эти написалъ онъ самъ, подъ вліяніемъ того естественнаго, хотя тмъ не мене загадочнаго нервнаго состоянія, при которомъ мы иногда дйствуемъ помимо нашей воли, какъ, напримръ, напваемъ, Богъ знаетъ почему, какой-нибудь музыкальный мотивъ въ то время, какъ думаемъ совершенно о другомъ. Приведенный примръ можетъ насъ совершенно примирить съ явленіемъ призрака. Шекспиръ только облекъ свою мысль въ форму, современную своему вку, и этимъ достигъ двухъ цлей: усилилъ, во-первыхъ, то драматическое положеніе, въ которое ему надо было поставить своего героя, и, во-вторыхъ, создалъ, при помощи явленія призрака, одну изъ самыхъ потрясающихъ сценъ, какія только существуютъ въ драматической поэзіи.
Слдующее появленіе Гамлета въ драм отдлено отъ описанной сцены пространствомъ времени по крайней мр въ нсколько недль, и, слдовательно, мы въ прав предполагать, что онъ усплъ уже что-нибудь предпринять, чтобъ подвинуть впередъ то дло, на исполненіе котораго клялся посвятить всю свою жизнь. Но что же? Изъ разговоровъ прочихъ дйствующихъ лицъ мы узнаемъ, что Гамлетъ своей странной манерой себя держать усплъ только прослыть за это время помшаннымъ, что же до его поступковъ, то оказывается, что онъ только прохаживался, въ меланхолическомъ раздумь, цлыми часами по одной изъ дворцовыхъ галлерей. Нельзя, значитъ, сказать, чтобъ даже такое внушительное событіе, какъ явленіе и завтъ призрака, расшевелило и побудило къ дйствію его нершительную и склонную къ меланхолическому анализу душу. Но, впрочемъ, съ нимъ случился за это время еще одинъ небольшой эпизодъ, о которомъ, по его психологическому значенію, на первый взглядъ довольно загадочному, необходимо сказать нсколько словъ подробнй.
Въ числ приближенныхъ къ королев, матери Гамлета, жила при двор двушка, характеръ которой, не обладая никакой рзко выдающейся чертой, былъ въ высшей степени симпатиченъ и привлекателенъ. Это было одно изъ тхъ существъ, которыя, будучи одарены всмъ, что нравится въ женщинахъ, никогда не стараются кого-нибудь привлечь по собственной иниціатив, но побждаютъ даже самыхъ равнодушныхъ людей именно этой пассивностью и этой граціозной слабостью, которыя въ женщинахъ обыкновенно бываютъ признакомъ мягкой, нжной души, способной, правда, на тихую, но зато и неизмнную вовки-вковъ привязанность. Живя при двор, Гамлетъ познакомился съ этой двушкой, посл чего произошло боле интимное, хотя и вполн чистое, между ними сближеніе, объясняемое тмъ, что среди тяготившей Гамлета придворной обстановки онъ видлъ въ Офеліи единственное существо, на которомъ могли для отдыха остановиться его умъ и сердце, утомленные вчнымъ гнетомъ преслдовавшей его идеи. Сверхъ того, самый характеръ Офеліи, ровный и пассивный, какъ нельзя лучше удовлетворялъ тмъ требованіямъ, съ какими могъ относиться къ ней Гамлетъ. Ему прежде всего нужна была свобода какъ въ мысляхъ, такъ и въ поступкахъ, съ Офеліей же онъ могъ не церемониться. Она нжно и благосклонно выслушивала его признанія въ т минуты, когда онъ благоволилъ быть съ нею любезенъ и ласковъ, а затмъ, не предъявляя къ нему никакихъ требованій, предоставляла ему ходить, въ минуты хандры, цлыми часами по галлере, отнюдь не длая докучныхъ раза опросовъ и не затвая ссоръ или исторій, что наврно бы сдлалъ женщина съ боле страстнымъ и требовательнымъ характеромъ. Такъ или иначе — оба они полюбили другъ друга, что видно въ драм изъ того, что Гамлетъ даже письменно сдлалъ Офеліи стихотворное (и, надо прибавить, довольно пошлое) въ томъ признаніе. Впрочемъ, чего-либо особенно поэтическаго или глубоко искренняго отъ Гамлета нельзя было въ этомъ случа и ждать. Любовь его къ Офеліи, какъ уже замчено выше, стояла, такъ сказать, на второмъ план его стремленій. Онъ выражалъ эту любовь боле въ вид отдыха отъ томившей его тоски, а потому хотя она и могла назваться искренней, но все-таки не была очень высокой пробы, что и обнаружится, какъ мы увидимъ, изъ дальнйшаго хода драмы. Описанныя отношенія съ Офеліей продолжались до открытія, сдланнаго Гамлету призракомъ, но тутъ они непремнно должны были измниться. Пораженный до самыхъ основъ души, Гамлетъ далъ слово забыть и стереть въ памяти все, что въ ней было до того времени посторонняго, и предаться всецло мысли объ исполненіи возложеннаго на него долга. Но если вглядться внимательно, то окажется, что посторонняго въ памяти Гамлета только и была одна его любовь къ Офеліи. Томившую его, какъ кошмаръ, идею онъ забывалъ только въ ея присутствіи, когда нжно и почтительно говорилъ ей о своей любви. Потому для исполненія слова, даннаго призраку, надо было порвать такъ или иначе связь съ Офеліей. Но какъ же слдовало это сдлать? Открыться ей во всемъ, объявивъ, что святой долгъ заставляетъ его забыть любовь, пока долгъ не будетъ исполненъ?— но это значило бы открыть страшную тайну, которую было полезнй хранить. Разойтись безъ объясненія причинъ?— но этого Гамлетъ не могъ исполнить по своему нершительному характеру. И вотъ, колеблясь и недоумвая, что длать, Гамлетъ поступилъ въ этомъ случа дйствительно, какъ безумецъ. Изъ разсказа Офеліи отцу мы узнаемъ, что Гамлетъ, безпорядочно одтый, вошелъ къ ней съ безумнымъ, растеряннымъ видомъ, схватилъ ее за руку, дико вперилъ взглядъ въ ея лицо и затмъ, не сказавъ ни слова, ушелъ такъ же внезапно, какъ явился, повергнувъ ее такимъ поступкомъ въ понятные ужасъ и недоумніе. Поступокъ этотъ, при всей своей дикости, перестанетъ однако казаться непонятнымъ, если мы вспомнимъ только-что сказанное о состояніи души, въ какомъ находился Гамлетъ. Видя, что объясненіе съ Офеліей неминуемо, но не будучи въ состояніи придумать, чмъ его начать и чмъ кончить, Гамлетъ ршился пойти, что называется, наудачу, полагая, что дло сдлается само собой, и случай ему поможетъ. Случай однако не помогъ, и герой нашъ, увидя Офелію, очутился въ положеніи школьника, растерявшагося на экзамен. Времени однако терять было нельзя, чтобъ не очень уронить себя въ мнніи собесдницы, и вотъ тутъ-то подвернулось подъ руку уже испытанное средство: напустить на себя ту странность и ту дикость, о которыхъ уже было сказано. Этимъ способомъ дло удалось хоть наполовину. Если Офелія не узнала, въ чемъ была причина происшедшей перемны, то все-таки поняла, что какая-то перемна произошла, а Гамлету этого только и надо было. Для хода драмы разсказъ Офеліи о случившемся иметъ еще то значеніе, что онъ становится исходнымъ пунктомъ, на которомъ построилъ свое уморительное заключеніе о сумасшествіи Гамлета велемудрый сердцевдъ Полоній.
Дале, вслдъ за высоко комической сценой между Гамлетомъ и Полоніемъ (въ которой воображающій себя первйшимъ хитрецомъ старикъ пытается разузнать причину Гамлетова безумія, а Гамлетъ дурачить его, какъ малаго ребенка), появляются подосланные королемъ шпіоны, Розенкранцъ и Гильденштернъ, съ извстіемъ о прізд актеровъ. Всть эта чрезвычайно радуетъ Гамлета, что опять совершенно врно и согласно съ его характеромъ. Утомленный своей, вчно преслдующей его, мыслью, онъ очень не прочь иной разъ развлечься чмъ-нибудь постороннимъ, лишь бы развлеченіе пришло извн, а сверхъ того, сценическія представленія всегда нравятся людямъ, которые, не любя дйствовать сами, предпочитаютъ длать заключенія и выводы изъ того, что проносится передъ ихъ глазами, независимо отъ ихъ собственной воли. А Гамлетъ, какъ можно было замтить изъ всего вышесказаннаго, былъ именно таковъ. Въ разговор по поводу актеровъ проскользаетъ въ драм небольшой вводный эпизодъ, совершенно лишній для хода дйствія, но интересный для характеристики взглядовъ самого Шекспира на тогдашнюю публику и на задачи драматическаго писателя. Говоря о трупп, актеры между прочимъ, сообщаютъ чисто-мстную, современную Шекспиру, новость дня о томъ, что театральная труппа дтей завладла вниманіемъ публики и отбиваетъ хлбъ у настоящихъ актеровъ. Фактъ этотъ въ то время существовалъ дйствительно, но нужно ли говорить, до чего такой водевильный пріемъ неумстенъ въ драм, какъ ‘Гамлетъ’, и какъ рисуетъ онъ ту небрежность, съ какой смотрлъ иногда Шекспиръ на свой поэтическій талантъ.
Дальнйшая сцена съ актерами понятна сама собой и объясненія не требуетъ. Пораженный талантливымъ исполненіемъ драматическаго монолога и сравнивая свое лнивое бездйствіе съ бездной чувства, обнаруженнаго актеромъ, Гамлетъ ощущаетъ укоръ совсти и ршается приступить къ длу, но и тутъ оказывается, что, врный своему характеру, онъ этой кажущейся ршимостью только обманываетъ самъ себя. Сомнваясь даже въ словахъ призрака, Гамлетъ выдумываетъ извстное испытаніе короля посредствомъ представленія, не замчая, что этимъ онъ ровно ничего не предпринимаетъ для дла, но только его отсрочиваетъ и даже какъ бы оправдываетъ своей выдумкой эту новую отсрочку.
Слдующія дв сцены, когда Гамлетъ произноситъ свой знаменитый монологъ, ‘жить иль не жить’ {Причина, почему этими словами замнено въ редакціи перевода извстное выраженіе: ‘быть или не быть’, подробно объяснена въ примчаніи 51.} и затмъ видится съ Офеліей, интересны, кром своего внутренняго значенія, еще тмъ, что по нимъ можно прослдить, до какой поразительной тонкости чувствовалъ Шекспиръ разницу положеній, въ какія ставилъ своихъ лицъ, и какъ заставлялъ изъ различно чувствовать и говорить объ одномъ и томъ же предмет, сообразно различнымъ душевнымъ состояніямъ, въ какихъ они находились въ томъ, или другомъ случа. Въ монолог: ‘жить иль не жить’ Гамлетъ разсуждаетъ о самоубійств. Я не буду входить въ анализъ внутренняго значенія этого монолога, слишкомъ ^извстнаго всмъ, но обращу вниманіе читателей на то, что о самоубійств Гамлетъ говорилъ уже прежде, въ своемъ первомъ монолог, когда онъ остался одинъ по уход короля и королевы, во 2-й сцен 1-го дйствія. Но какая разница въ манер, съ какой онъ говорилъ тогда и теперь! Подавленный и доведенный до отчаянія гнетомъ еще невдомой ему тайны, Гамлетъ въ первой изъ названныхъ сценъ говорить о самоубійств, какъ о желаннйшемъ счасть, и сокрушается со скрежетомъ зубовнымъ лишь о томъ, зачмъ оно запрещено Богомъ. Совершенно иное во второй сцен. Узнавъ тайну, которой добивался, и видя предъ собою ясно поставленную цль, Гамлетъ хотя и не простился съ мыслью о самоубійств совсмъ, но разсуждаетъ о немъ уже какъ спокойный резонеръ, почти какъ профессоръ, читающій лекцію, и можно не безъ основанія предположить, что если бъ его даже убдили въ эту минуту въ неосновательности его страховъ, и что ‘никакія сновиднія не будутъ тревожить его въ смертномъ сн’ — то онъ все-таки на само убійство бы не покусился, подобравъ къ тому какую-нибудь новую, не мене уважительную въ его глазахъ, причину.— ‘Ршимости роскошный цвтъ блднетъ подъ гнетомъ размышленья’,— говоритъ, между прочимъ, Гамлетъ въ этомъ монолог, и въ этихъ словахъ опять, какъ въ зеркал, отражается весь его характеръ. Сцена свиданія съ Офеліей получаетъ также особенный интересъ, если сравнить ее со сценой предыдущаго ихъ свиданія, о которомъ разсказывала Офелія. Тогда Гамлетъ пришелъ къ Офеліи первымъ, а потому, какъ хозяинъ положенія, легко могъ покончить сцену, какъ хотлъ. Теперь же онъ, напротивъ, былъ застигнутъ врасплохъ самой Офеліей и на первыхъ порахъ даже не подозрвалъ, что подвергнется энергическому съ ея стороны нападенію.— ‘Нимфа! помяни меня въ святыхъ твоихъ молитвахъ!’ — говоритъ онъ нсколько театрально, думая, что затмъ оба они разойдутся спокойно въ разныя стороны. Однако нимфа не думаетъ уходить и, напротивъ, явно вызываетъ его на объясненіе, требуя, чтобъ онъ взялъ назадъ сдланные ей подарки. Смущенный и сконфуженный такимъ неожиданнымъ оборотомъ дла и чувствуя, что отдлаться какой-нибудь дикой выходкой на этотъ разъ уже будетъ трудно, Гамлетъ сначала начинаетъ уврять, что никакихъ подарковъ онъ не длалъ, но, видя, что и это средство не помогаетъ, вдругъ ставитъ все дло ребромъ, задавая неожиданный вопросъ: ‘честна ли ты, Офелія?’ Вопросъ этотъ, по мннію нкоторыхъ критиковъ, вызывается въ Гамлет будто бы внезапно сверкнувшей въ немъ догадкой, что свиданіе его съ Офеліей подстроено ея отцомъ, и что она также противъ него въ заговор. Вслдствіе этого, при постановк драмы на нкоторыхъ сценахъ, Полоній нечаянно выглядываетъ въ эту минуту изъ-за занавски, чмъ и осмысливается подозрніе Гамлета въ глазахъ зрителей. Конечно, объясненіе это не лишено остроумія, но врядъ ли оно нужно. Грубый вопросъ Гамлета можетъ быть объясненъ самъ по себ тмъ, что, не видя исхода изъ своего затруднительнаго положенія, онъ хочетъ выйти изъ него во что бы то ни стало, а чмъ же можно боле озадачить и поразить женщину, какъ не подобнымъ вопросомъ? Дальнйшія слова Гамлета звучатъ тмъ же недружелюбнымъ, грубымъ тономъ. Онъ даже произноситъ явную ложь, увряя, что никогда не любилъ Офеліи, взводитъ на себя разныя небылицы, а затмъ, по привычк всхъ желчныхъ, резонерствующихъ людей обобщать частные случаи, начинаетъ нападать въ лиц Офеліи на всхъ женщинъ совершенно такъ же, какъ въ начал драмы переносилъ свое личное, тяжелое настроеніе на весь неповинный передъ нимъ ни въ чемъ міръ. Чувство жалости къ пораженной до отчаянія двушк беретъ однако верхъ въ его сердц, и онъ, желая дать добрый совть, предлагаетъ ей удалиться въ монастырь. Въ этомъ опятъ видно замчательное преувеличеніе положенія дла, на которое Гамлетъ смотритъ сквозь призму собственнаго отчаянія. Отчего бы, казалось, не посовтовать ей просто забыть его и полюбить другого? Вдь это было бы и проще и цлесообразне. Но Гамлетъ всегда будетъ Гамлетомъ, и его совть любимой двушк отречься навкъ отъ жизни и ея радостей только потому, что дары этой жизни не заслужили его собственнаго благоволенія, останется навсегда одной изъ характернйшихъ чертъ его характера.
Сцен представленія предъ королемъ предшествуетъ разговоръ Гамлета съ актерами и съ Гораціо. Послдній разговоръ поставленъ вслдъ за сценой свиданія съ Офеліей какъ бы намренно для контраста. Если, говоря съ Офеліей, Гамлетъ обнаружилъ крайне несимпатичныя и даже грубыя стороны своего характера, то въ сцен съ Гораціо онъ, описывая его прекрасныя душевныя качества, выказываетъ такъ просто и трогательно чистоту своей собственной прекрасной души, что невольно заставляетъ забыть и простить дурныя ея стороны. Сцена съ актерами, когда Гамлетъ даетъ имъ совты, какъ слдуетъ играть, на первый взглядъ, можетъ показаться ненужной вставкой, подобно описанному выше разговору о дтской трупп, но, при ближайшемъ взгляд, въ ней можетъ быть замчена черта, служащая къ характеристик самого Гамлета. Выше уже было упомянуто, что Гамлетъ, по складу своей натуры, долженъ былъ любить нкоторую позировку, а слдовательно, и театръ, и мысль эта вполн оправдывается описываемой сценой съ актерами, гд онъ обнаруживаетъ въ себ не только любителя, но и глубокаго знатока сценическаго искусства. О совтахъ, которые онъ даетъ актерамъ, уже давно сказано, что ихъ бы слдовало написать на лвой сторон театральнаго портала, чтобъ они были всегда у исполнителей предъ глазами. Можетъ-быть, Шекспиръ, вводя эту сцену, хотлъ даже дать замаскированный урокъ публик съ тмъ, чтобъ отучить ее отъ излишняго пристрастья къ шутовству и выходкамъ клоуновъ, противъ чего онъ и ратовалъ словами Гамлета.
Поведеніе Гамлета во время сцены представленія пьесы предъ королемъ обнаруживаетъ цлый рядъ душевныхъ движеній и порывовъ, прослженныхъ до того тонко и врно, что объ одной этой сцен можно было бы написать цлый психологическій этюдъ. Явясь съ намреніемъ ‘впиться глазами въ короля’, чтобъ вырвать его тайну, Гамлетъ, конечно, не можетъ исполнить это слишкомъ замтно, изъ боязни, какъ бы не навлечь на себя подозрніе и не испортить весь замыселъ. И вотъ, признавая самъ, что ему должно казаться беззаботнымъ, онъ принимаетъ опять тотъ наружно ненормальный видъ, который заставляетъ всхъ смотрть на него, какъ на одержимаго душевнымъ недугомъ. Королю отвчаетъ шутками, подъ которыми сквозить дерзость, поднимаетъ мимоходомъ на смхъ стараго шута Полонія и наконецъ садится возл Офеліи, съ которой начинаетъ шуточный, пустой разговоръ, пересыпанный довольно плоскими двусмысленностями. Такая манера себя держать, кром вышеупомянутой необходимости отвлечь отъ себя подозрніе, вполн мотивируется и тмъ душевнымъ состояніемъ, въ которомъ находится Гамлетъ. Вдь онъ ждетъ не дождется мгновенія, когда исполнится его замыселъ, и онъ обличить короля. Минуты кажутся ему часами, которые онъ не знаетъ, какъ провести. Думать о чемъ-либо серьезномъ въ такомъ положеніи, конечно, нельзя, и потому, чтобы длать что-нибудь, оставалось одно: скоротать время въ поверхностномъ балагурств или въ пустой болтовн. Въ томъ же, что Гамлетъ останавливаетъ вниманіе преимущественно на Офеліи, длая ее прикрышкой для своего душевнаго состоянія и цлью своихъ шутокъ, обнаруживается еще одна черта его характера. Сцена недавняго объясненія съ Офеліей еще свжа въ его памяти. Онъ долженъ сознавать, что глубоко ее оскорбилъ, но въ то же время достигъ своей цли, порвавъ прежнюю, тяготившую его связь. И вотъ теперь, не безъ нкотораго довольства свершеннымъ будто бы подвигомъ, Гамлетъ видитъ, что къ предмету, который его пугалъ, можно приблизиться безнаказанно, завязавъ вновь, хотя и поверхностно, узы прежней дружбы, и любезно пошутить тамъ, гд раньше было далеко не до шутокъ. Длавшееся не разъ замчаніе, что разговоръ Гамлета съ Офеліей вовсе не любезенъ, а, напротивъ, циниченъ, теряетъ значительную часть силы, если мы вспомнимъ, что такая манера разговора прозрачными двусмысленностями была въ большомъ употребленіи въ Шекспирово время даже въ образованномъ обществ. Тогдашнія дамы были въ подобныхъ случаяхъ гораздо мене щепетильны ныншнихъ, и потому если разговоръ Гамлета съ Офеліей оскорбляетъ уши ныншнихъ зрителей и даже невозможенъ для произнесенія цликомъ на сцен, то зрителямъ тогдашнимъ онъ долженъ былъ казаться не боле, какъ обыкновенной салонной болтовней, отнюдь не выходящей за предлы дозволенныхъ шутокъ. Сама Офелія вовсе не видитъ въ словахъ Гамлета дерзостей и отвчаетъ на нихъ лишь обыкновенными репликами, въ которыхъ никакъ нельзя замтить оскорбленнаго самолюбія. ‘Вы злы, принцъ! Часъ отъ часу не легче!’ — возражаетъ она полушутливымъ тономъ — словомъ, отвчаетъ такъ, какъ отвтила бы на дозволенныя, легкія шутки любая дама ныншняго вка.
Но дйствіе идетъ, и роковая минута близится. Злодй, не выдержавъ брошенной ему въ лицо улики, выдаетъ себя,— и вотъ тутъ-то наступаетъ новый кульминаціонный пунктъ, въ которомъ Гамлетъ опять, какъ въ зеркал, обнаруживаетъ весь свой характеръ. Послднее сомннье рушилось, и ничего, повидимому, не должно боле удерживать его страшной мести… Убить короля тутъ же или глубоко затаить ршимость убійства, забывъ все остальное — вотъ что, кажется, долженъ онъ былъ сдлать. Но что же мы видимъ? Едва пораженный король удаляется со сцены — Гамлетъ вдругъ вскакиваетъ съ своего мста и произноситъ стихи, въ которыхъ выражена мысль, что въ мір нтъ ничего общаго и постояннаго, что гд плачетъ одинъ — тамъ смется другой. Затмъ онъ съ восторгомъ отдаетъ дань похвалы себ за свою выдумку, хохочетъ отъ восторга, называетъ себя прекраснымъ актеромъ, кричитъ: ‘музыку! музыку!’, обнимаетъ своего друга Гораціо. Что значитъ такое поведеніе, идущее, повидимому, совершенно въ разрзъ съ тмъ, что слдовало ожидать? Отвть даетъ намъ характеръ Гамлета. Желаніе узнать истину было всегда основой и завтнйшей цлью его стараній, но дйствовать на основаніи добытыхъ истинъ было не его дломъ, а потому какое иное чувство, кром восторга, могло наполнить его душу въ тотъ моментъ, когда онъ добился именно своей цли? Онъ узналъ, что хотлъ узнать, и съ него на этотъ мигъ довольно. За полнымъ удовлетвореніемъ своего желанія, онъ на время забылъ даже тотъ долгъ, который поклялся исполнить. Слдующая сцена рисуетъ опять новую фазу его душевнаго состоянія, также поразительно врно вытекающаго изъ предыдущаго. Человкъ, удовлетворенный до восторга тмъ, что сдлалъ, часто бываетъ склоненъ почувствовать свое превосходство надъ окружающими, точно желая сказать: ‘смотрите, насколько я выше васъ и какъ я вижу васъ насквозь!’ Гамлетъ впадаетъ именно въ это душевное настроеніе, что и выражается прекрасно въ сцен съ флейтой, когда онъ внушительно объявляетъ Гильденштерну, что не позволитъ ему играть на своей душ. Если вспомнить, что это горделивое, серьезное заявленіе онъ длаетъ человку, надъ которымъ прежде трунилъ, какъ надъ глупцомъ, и не удостоивалъ его даже серьезнаго слова, то чмъ же, какъ не этой потребностью нсколько повеличаться, можно объяснить его, проникнутое даже нкоторымъ трагизмомъ, обращеніе къ существу, которое онъ считалъ за ничто? Тмъ же состояніемъ аффекта объясняется и его вводный разговоръ съ Полоніемъ, котораго онъ дурачитъ, заставляя разглядывать воображаемое облако. Но время душевныхъ аффектовъ непродолжительно, и люди, высказавшись въ нихъ, обыкновенно скоро впадаютъ въ свое прежнее душевное состояніе. То же видимъ мы и въ Гамлет. Восторгъ отъ сдланнаго открытія мало-по-малу остываетъ. Основная, хотя и дремавшая бездйственно въ его душ, мысль, что должно мстить за смерть отца, вновь вступаетъ въ свои права. Но она теперь освжена и укрплена подъ вліяніемъ происшедшаго. ‘Съ жаждой горячей крови’ и съ заявленіемъ готовности ‘свершить дла, отъ которыхъ вздрогнулъ бы міръ’ удаляется Гамлетъ — вы думаете, мстить?— о нтъ! Ему теперь нтъ для этого времени, потому что его позвала въ свою комнату мать: съ ней же онъ будетъ только разговаривать. Предпринять что-нибудь противъ нея запретилъ ему, во-первыхъ, призракъ, а во-вторыхъ — онъ самъ не хочетъ быть Нерономъ. ‘Рчь моя,— говорить онъ:— будетъ острй кинжала,— но за кинжалъ рукой я не схвачусь!’ Можно себ представить, до чего по душ ему такое свиданье, вполн соотвтствующее его характеру, и съ какой смлой готовностью онъ на него отправляется.
Но что жъ? Едва Гамлетъ успокаиваетъ себя мыслью, что время настоящаго дла слдуетъ отложить вслдствіе предстоящаго свиданья съ матерью, какъ судьба, точно въ насмшку, приготовляетъ ему совершенно неожиданный сюрпризъ. Въ одной изъ комнатъ дворца онъ внезапно встрчаетъ — кого же? короля! своего врага, только-что имъ обличеннаго и намченнаго для неизбжной казни! И въ какомъ же вид онъ его встрчаетъ?— жалкимъ, колнопреклоненнымъ, похожимъ на приговореннаго преступника, смиренно положившаго на плаху свою голову. Могъ ли случай послать Гамлету боле удобный мигъ для выполненія долга мести? Одинъ быстрый ударъ шпаги ршилъ бы дло, къ которому онъ готовился такъ долго и такъ осторожно. Но Гамлетъ всегда останется Гамлетомъ и ни въ какомъ случа не исполнитъ дла, если только найдется возможность его отложитъ. И какой же натянутый предлогъ выдумываетъ онъ на этотъ разъ? Онъ находитъ, что месть его будетъ недостаточно сильна, если врагъ его будетъ убитъ во время молитвы и пойдетъ въ рай! Можно подумать, что такъ говоритъ и думаетъ мелодраматическій герой какой-нибудь неистовой трагедіи, а не мягкій и благородный принцъ Гамлетъ. Но мысль эта получаетъ совершенно другую окраску, если мы взглянемъ на нее съ иной, съ гамлетовской точки зрнія. Дло въ томъ, что онъ и здсь ищетъ только случая къ отсрочк, а такъ какъ встрча съ королемъ застала его врасплохъ, то онъ, подобно всмъ людямъ, очутившимся внезапно въ нежелательномъ положеніи, хватается за первое пришедшее на мысль средство, какъ изъ него выпутаться, не соображая, врно оно или нелпо. Всякій, подслушавшій въ это время высокопарныя мелодраматическія фразы Гамлета (увряющаго себя, будто онъ хочетъ дождаться для мести такой минуты, когда злодй его ‘заснетъ, какъ зврь, въ своей постели, подъ бременемъ распутства и вина’),— могъ бы безошибочно сказать Гамлету: ‘напрасно такъ говорите вы, милый принцъ! вы и тогда отложили бы свершеніе вашего подвига, придумавъ для того какую-нибудь другую причину, пожалуй, діаметрально противоположную настоящей. Такъ, напримръ, вы, можетъ-быть, объявили бы, что, мстя злодю кровью за кровь, вы не считаете себя въ прав губить его душу, убивъ его въ минуту, когда онъ не можетъ покаяться’. И этотъ взглядъ былъ бы совершенно возможенъ, потому что Гамлетъ принадлежитъ къ тому разряду людей, о которыхъ сказано, что всякій вопросъ они любятъ обсудить со всхъ сторонъ и еще съ одной, лишь бы отложить его ршеніе.
Слдующая сцена свиданья съ королевой, гд Гамлетъ находится совершенно въ любимой своей сфер разговоровъ и разглагольствованій, слишкомъ ясна сама по себ, чтобъ нуждаться въ какихъ-нибудь особенныхъ толкованіяхъ. А потому, замтивъ, что нигд, можетъ-быть, Шекспиръ не возвышался до такихъ поразительно ясныхъ и высоко поэтическихъ монологовъ, я обращу вниманіе читателей только на два момента этой сцены, о которыхъ были споры и разнорчія между критиками, а именно: о факт убійства Полонія и о вторичномъ появленіи призрака. Относительно убійства Полонія возбуждался вопросъ, какъ могъ Гамлетъ такъ быстро и ршительно умертвить Полонія, по одному только предположенію, что это былъ его врагъ-король, тогда какъ ему не разъ представлялся случай умертвить его безъ риска ошибки. Отвтъ на этотъ вопросъ вытекаетъ и здсь непосредственно изъ характера Гамлета. Въ начал настоящей статьи уже было сказано, что Гамлетъ вовсе не безсиленъ волей, и что если вс его поступки кажутся съ виду нершительными, то это только по чрезмрной его склонности къ разсужденію и къ анализу. Но для разсужденія и анализа нужно время, и потому тамъ, гд Гамлетъ иметъ это время, не теряя возможности исполнить самое дло въ будущемъ — онъ всегда откладываетъ поступки ради своего излюбленнаго занятія поговорить и подумать. Но тамъ, гд обстоятельства, такъ сказать, припираютъ его къ стн, и времени разсуждать нтъ — онъ, напротивъ, дйствуетъ очень ршительно и скоро. Такъ и въ настоящемъ случа. Наговоривъ королев дерзостей до того, что она грозить кликнуть людей, которые его образумятъ, и слыша, что ея зову на помощь вторитъ спрятанный Полоній,— Гамлетъ, принявъ его за короля, инстинктивно понимаетъ, что, упусти онъ мигъ, его схватятъ, какъ преступника и безумца, а тогда прощай навсегда взлелянная имъ мечта о мести. Понятно, что въ такихъ обстоятельствахъ разсуждать было уже поздно, и потому Гамлетъ быстре молніи наносить ударъ, которымъ думаетъ достичь своей цли.
Явленіе въ этой сцен призрака можетъ показаться лишнимъ, такъ какъ онъ, въ главныхъ чертахъ, подтверждаетъ своими словами то, что уже было имъ завщано Гамлету въ первомъ явленіи, а именно: щадить въ своей мести мать и быть твердымъ въ преслдованіи цли. Но тмъ не мене эффектность этого явленія среди довольно долгой сцены объясненія Гамлета съ матерью, основаннаго на длинныхъ монологахъ, во всякомъ случа не вредитъ общему впечатлнію и вноситъ разнообразіе въ сцену, которая безъ того могла бы показаться монотонной.
Дале, по ходу пьесы, слдуетъ отправка Гамлета въ Англію и его случайное, внезапное возвращеніе съ дороги. Фактъ отъзда Гамлета въ Англію взятъ Шекспиромъ изъ хроники Саксона Грамматика, но нельзя при этомъ не замтить, какъ искусно воспользовался Шекспиръ чужой мыслью, чтобъ достичь собственныхъ, нужныхъ ему цлей. Отсутствіе Гамлета нужно было затмъ, чтобъ ужасный эпизодъ сумасшествія и смерти Офеліи произошелъ не на его глазахъ. Гамлетъ узнаетъ о случившейся съ ней катастроф только по своемъ возвращеніи, на ея похоронахъ, но и то узнаетъ лишь о факт смерти безъ всякихъ подробностей, которыми смерть эта сопровождалась. Хотя изъ драмы нельзя видть, почему Шекспиръ именно такъ разработалъ эту часть своего произведенія, но, вдумываясь глубже, невольно останавливаешься на мысли, что онъ, вроятно, чувствовалъ невозможность сдлать Гамлета свидтелемъ сумасшествія и смерти Офеліи, въ которыхъ такъ или иначе былъ виноватъ все-таки онъ. Это было бы такимъ страшнымъ, подавляющимъ ударомъ для мягкой, чувствительной души принца, что онъ, по всей вроятности, его бы не вынесъ. А вслдствіе этого логически намтились бы для дальнйшаго развитія драмы совершенно иные, противъ выведенныхъ авторомъ, факты. Такъ, напримръ, могло случиться, что Гамлетъ, видя, какъ вс его попытки достичь цли попадаютъ не въ нее, а, напротивъ, губятъ ни въ чемъ неповинныхъ людей, пожалуй, дйствительно дошелъ бы до сумасшествія, чмъ былъ бы разрушенъ весь планъ пьесы.
Путешествіе Гамлета сопровождается вводнымъ эпизодомъ встрчи его съ норвежскимъ войскомъ Фортинбраса. Сцена эта, какъ сказано выше, введена Шекспиромъ въ позднйшую обработку драмы и отсутствуетъ въ первомъ изданіи 1603 года. Произносимый при этомъ Гамлетомъ монологъ равнозначущъ, по внутреннему смыслу, съ его монологомъ второго дйствія посл сцены съ актерами. И тамъ и здсь Гамлетъ упрекаетъ себя въ бездйствіи, затронутый энергической дятельностью постороннихъ лицъ. Но въ заключеніи, къ которому приходить Гамлетъ въ настоящей сцен, сравнительно со сценой предыдущей, есть разница. Прежде Гамлетъ придумалъ только испытаніе короля помощью театральнаго представленія — теперь же, убжденный въ справедливости своихъ предположеній, онъ сознаетъ необходимость приступить къ длу и заключаетъ монологъ ршеніемъ, что ‘вс его поступки будутъ впредь кровавыми, иди ихъ не будетъ совсмъ’. Какой, невидимому, важный шагъ впередъ длаетъ Гамлетъ этимъ ршеніемъ! Но люди, какъ Гамлетъ, бываютъ одинаково медленны на дла даже и въ томъ случа, кода сознаніе необходимости этихъ длъ созрло въ ихъ ум окончательно.
Случай, которымъ Шекспиръ мотивировалъ возвращеніе Гамлета, состоитъ, какъ извстно, въ томъ, что корабль, на которомъ находился Гамлетъ, подвергся нападенію разбойническаго судна, при чемъ онъ одинъ, увлекшись битвой, перескочилъ на непріятельскую палубу и былъ взять врагами въ плнъ: товарищи же его благополучно продолжали свой путь. Нельзя не признать нкоторой натянутости въ этомъ эпизод съ фактической стороны, но не должно забывать, что возвращеніе Гамлета было необходимо для того, чтобъ закончить драму, которая и безъ того вышла длинне всхъ прочихъ произведеній Шекспира. Тмъ не мене и въ этомъ, очевидно, придуманномъ съ нкоторымъ насиліемъ, эпизод выдаются тонкія психологическія черты, обрисовывающія характеръ Гамлета. Такъ, мы узнаемъ, во-первыхъ, что онъ храбръ — черта, составляющая благопріятный нравственный противовсъ его нершительности, а во-вторыхъ, послдовавшая за его поступкомъ разлука съ товарищами смягчаетъ до нкоторой степени виновность Гамлета въ ихъ смерти, на которую, какъ извстно, они были посланы его хитростью, и за что многіе критики серьезно нападали на Гамлета, видя въ этомъ поступк коварство и низость его души. Обвиненіе это дйствительно иметъ за себя нкоторыя данныя, такъ какъ тайная поддлка письма и печати съ цлью погубить невинныхъ, повидимому, людей, ни въ какомъ случа не можетъ быть названа поступкомъ похвальнымъ, но при ближайшемъ разсмотрніи обнаружится, что поведеніе Гамлета въ этомъ случа можетъ быть если не вполн оправдано, то извинено смягчающими обстоятельствами. Если Розенкранцъ и Гидьденштернъ дйствительно не знали, какой страшный приказъ везли они въ пакет, то Гамлетъ имлъ, напротивъ, много данныхъ подозрвать ихъ соучастничество въ этомъ дд, помня, какъ фальшиво и лицемрно они всегда къ нему относились, и какъ ловко онъ ихъ постоянно обличалъ въ шпіонств. Потому, когда на эту, уже готовую, почву подозрительности упало, какъ громовой ударъ, сдланное Гамлетомъ открытіе, то естественно, что онъ, съ своимъ склоннымъ къ увлеченію характеромъ, могъ взглянуть на обоихъ пословъ, какъ на личныхъ своихъ непріятелей, и счелъ себя въ прав отдлаться отъ нихъ ихъ же оружіемъ. Конечно, Гамлетъ поступилъ бы боле по-рыцарски, если бъ обличилъ придворныхъ прямо и открыто, но не должно забывать, что онъ былъ на корабл своего врага — короля, гд могъ подозрвать себ недоброжелателей во всхъ и потому, дйствуя прямо, легко бы навлекъ на себя неминуемую гибель. Ршимость его въ этомъ случа подтверждаетъ то, что было говорено уже не разъ о его характер, а именно, что Гамлетъ обнаруживаетъ нершительность лишь въ тхъ обстоятельствахъ, когда есть время поболтать и подумать, въ случаяхъ же, не терпящихъ отлагательства, онъ, напротивъ, всегда оказывается ршителенъ и скоръ, иной разъ даже до неосторожности, какъ, напримръ, когда убиваетъ Полонія. Въ оправданіе Гамлета можно еще прибавить, что хотя онъ дйствительно послалъ въ минуту увлеченія своихъ товарищей на гибель, но однако не доводилъ этого плана хладнокровно до конца. Если бъ случай не разлучилъ его съ ними на дорог, то, очень можетъ быть, что, прибывъ въ Англію, онъ собственной рукой удержалъ бы скиру палача, готовую упасть на ихъ головы. Правда, когда дло свершилось, то онъ хладнокровно разсказываетъ объ этомъ Гораціо и даже вполн себя оправдываетъ, но это объясняется опять присущей его характеру чертой. Нершительные люди всегда бываютъ склонны предоставлять дйствовать за себя судьб и не только признаютъ ея ршенія, но даже часто ихъ оправдываютъ. Такъ разсуждалъ Гамлетъ посл убійства Полонія, назвавъ этотъ случай дломъ судьбы, такъ разсуждаетъ и теперь. Розенкранцъ и Гидьденштернъ, правда, погибли, но погибли далеко, въ такомъ мст, гд онъ не могъ бы ихъ спасти, если бъ даже захотлъ,— такъ о чемъ же тутъ горевать? Виноваты они сами! Кто жъ веллъ имъ стать на дорог, ‘гд скрестили свои шпаги два страшные бойца?’ Нельзя не остановиться на замчательно характеристической черт, выраженной въ этихъ послднихъ словахъ Гамлета, когда, говоря о своей вражд съ королемъ, онъ называетъ страшнымъ бойцомъ себя! Какой высокій, какой, можно сказать, трагическій комизмъ въ этомъ мнніи Гамлета о самомъ себ. Онъ — страшный боецъ! онъ, попавшій въ тенета своего врага, какъ муха! Но желаніе порисоваться и воображать въ себ именно т достоинства, какихъ въ насъ нтъ, присуще людямъ, а такимъ, какъ Гамлетъ, въ особенности, и потому его фраза какъ нельзя боле врна и умстна.
Прелестная поэтическая сцена съ могильщиками, будучи по ходу драмы не боле, какъ вводной интермедіей (могильщики въ англійскихъ изданіяхъ даже прямо называются клоунами {См. примчаніе 124.}, составляетъ въ то же время интересную психологическую интермедію въ ход мыслей и поступковъ самого Гамлета по отношенію къ тому душевному состоянію, въ которомъ онъ находится по возвращеніи изъ путешествія. Изъ разговора его съ Гораціо (напрасно помщаемаго въ изданіяхъ посл этой сцены) мы узнаемъ, что, убдясь вполн не только въ своихъ подозрніяхъ, но и въ злодйскомъ умысл короля, Гамлетъ не ищетъ боле никакихъ доказательствъ и стоитъ въ положеніи человка, собравшаго ршительно вс матеріалы, нужные для того дла, которое онъ затялъ. Остается только, какъ говорится, взять и сдлать! Но — увы!— кто не знаетъ, что въ такомъ положеніи нердко позволяютъ себ небольшой отдыхъ даже ршительные люди,— отдыхъ хотя бы для того, чтобъ спокойне собраться съ силами и нанести врне ударъ. Какъ же было уклониться отъ такой заманчивой отсрочки Гамлету? И вотъ мы видимъ дйствительно, что, на убжденія Гораціо не медлить, онъ беззаботно его успокаиваетъ фразой, что держитъ въ рукахъ вс нужныя нити дла. ‘Что значитъ человческая жизнь? Сказать разъ, два — и кончено!’ — восклицаетъ вполн довольный собой Гамлетъ, не замчая, что говоритъ этотъ афоризмъ для своей собственной жизни, и что, пока онъ разсуждалъ и сомнвался — недремлющіе и боле энергическіе враги успли приготовить все для его собственной гибели. Но, какъ бы то ни было, Гамлетъ хочетъ отдохнуть и успокоиться впредь до свершенія своего дла. Но чмъ же себя занять? Само собой, не прежними мыслями о мести, отъ которыхъ онъ именно хочетъ отдохнуть, и мы видимъ, что, врный своему меланхолическому характеру, Гамлетъ пускается въ разсужденія о тщет жизни, о суетности земной славы и величія — словомъ, о тхъ предметахъ, которые сами собой приходятъ въ голову людямъ съ душой и характеромъ Гамлета. Ночной мракъ и тишина кладбища представляютъ прекрасный фонъ для такого настроенія, а личности могильщиковъ являются самымъ подходящимъ для него контрастомъ. Изъ такихъ-то элементовъ сложилась эта высоко-художественная сцена,— сцена совершенно вводная относительно фактическаго хода пьесы, но вполн сросшаяся съ ея психологическимъ строемъ.
Поведеніе Гамлета во время слдующихъ затмъ похоронъ Офеліи, когда онъ, спрыгнувъ въ ея могилу, затваетъ ссору съ Лаэртомъ, неистово крича, что любилъ Офелію, какъ сорокъ тысячъ братьевъ, неоднократно подвергалось нападкамъ критиковъ. Тургеневъ въ своей стать: ‘Гамлетъ и Донъ-Кихотъ’ находилъ даже этотъ поступокъ достойнымъ извстнаго крикуна и негодяя Пистоля {Лицо изъ драмъ ‘Генриха IV’ и ‘Генриха V’.}. Такой приговоръ слишкомъ одностороненъ. Если образъ дйствія Гамлета въ этомъ случа можетъ дйствительно показаться утрированнымъ и даже не совсмъ пристойнымъ, то не должно забывать душевнаго состоянія, въ какомъ Гамлетъ находился. Люди, нервные по природ, вообще склонны выражать свои чувства боле сильнымъ образомъ, особенно же въ т минуты, когда нервность ихъ возбуждена какимъ-либо побочнымъ обстоятельствомъ, Гамлетъ же перенесъ и перечувствовалъ за послднее время такъ много, что нтъ ничего удивительнаго, если новый и притомъ неожиданный, упавшій на его душу, ударъ отозвался въ ней особенно больно и чувствительно. Онъ увидть въ гробу двушку, которая если и не была любима имъ въ самомъ глубокомъ смысл этого слова, то все-таки любима. Поэтому немудрено, если и въ выраженіи своихъ чувствъ онъ переступилъ границу того, что зовется обыденнымъ приличіемъ. И это тмъ понятне, что Лаэртъ первый вызвалъ его на ссору своимъ грубымъ обращеніемъ. Кажущаяся неумстность этой черты Гамлетова характера, при подобномъ взгляд, вполн оправдывается, и самый его поступокъ еще разъ доказываетъ, до какой психологической тонкости видлъ и понималъ Шекспиръ душевное состояніе создаваемыхъ имъ лицъ въ каждомъ положеніи, въ какое они были поставлены.
Наконецъ наступаетъ послдняя сцена, а съ нею и развязка драмы. Ударъ, приготовленный Гамлету въ то время, пока онъ разсуждалъ и сомнвался, готовъ разразиться надъ его головой. Является Озрикъ съ любезнымъ приглашеніемъ пожаловать въ приготовленную западню. Нельзя не придать значенія интересному факту, что именно Озрикъ, а никто иной, былъ выбранъ Шекспиромъ для этого приглашенія. Пустйшій изъ пустыхъ людей, надъ которымъ Гамлетъ смялся, какъ надъ шутомъ, и видлъ его насквозь, оказался, хотя и не понимая самъ, что длалъ, окончательнымъ звеномъ заговора, приведшаго Гамлета къ гибели. Но такъ обыкновенно бываетъ съ піонерами новыхъ идей. Гамлетъ, какъ представитель новаго времени, еще только наступавшаго, боролся за идеи, которыя не вошли въ плоть и кровь общественнаго сознанія, а потому нтъ ничего мудренаго въ томъ, если люди факта погубили его, какъ ребенка, хотя и были во много разъ ничтожне, чмъ онъ.
Послдняя сцена драмы основана на коллизіи случайностей, соединившихся такъ внезапно и неожиданно, что комментаторы съ прежними взглядами даже серьезно обвиняли Шекспира въ неудачномъ окончаніи драмы. Можно дйствительно задать вопросъ: что было бы, еслибъ Гамлетъ и Лаэртъ не помнялись случайно шпагами {О подмн шпагъ см. примчаніе 145.}? что, если бъ королева не выпила случайно ядъ?— и наконецъ если бъ смертельно раненый Лаэртъ не усплъ открыть Гамлету тайну послдняго злодйскаго заговора короля?— Не случись такъ, какъ выведено въ драм, группировка событій вышла бы совсмъ иная. Гамлетъ былъ бы убитъ, мать его приписала бы эту смерть случайности, какъ это и думалъ устроить король, а наконецъ самъ главный злодй остался бы не только безнаказаннымъ, но и освободился бы въ лиц Гамлета отъ послдняго страха, который мшалъ ему жить и наслаждаться. Такой конецъ драмы, конечно, могъ бы, пожалуй, назваться даже боле естественнымъ и правдоподобнымъ съ фактической стороны, но онъ былъ бы глубокой фальшью противъ общихъ законовъ правды нравственной. Если мы дйствительно видимъ, что ложь и зло иногда торжествуютъ надъ правдой и добромъ, то это бываетъ лишь въ единичныхъ случаяхъ жизни, которые не могутъ считаться общимъ закономъ. Въ общемъ же бываетъ наоборотъ — что вполн понятно, потому что иначе не могла бы существовать и самая жизнь А такъ какъ всякое высоко-художественное произведеніе есть не что иное, какъ именно выраженіе жизни въ самыхъ общихъ ея проявленіяхъ, то понятно, что заключить такое произведеніе фактомъ, противорчащимъ основнымъ законамъ правды, было бы вопіющей ошибкой со стороны автора.— Обращаясь затмъ собственно къ Гамлету, слдуетъ сказать, что такого рода конецъ драмы былъ бы сверхъ того полнымъ разрушеніемъ и отрицаніемъ всей основной мысли произведенія. Если Гамлетъ является провозгласителемъ новыхъ идей и воззрній, смнившихъ старыя, то представить на сцен торжество именно этихъ старыхъ идей и безслдную гибель новыхъ — было бы въ то же время и доказательствомъ ихъ ничтожности. Но, съ другой стороны, нельзя было равно допустить, чтобы кара, постигшая злодйство, явилась, какъ плодъ стараній и домогательствъ самого Гамлета лично. Если бъ Шекспиръ допустилъ такой исходъ драмы, то этимъ онъ тоже разрушилъ бы основную идею своего произведенія, такъ какъ вчно сомнвавшійся и нершительный Гамлетъ, по самому складу своего характера, не могъ никогда дойти до осуществленія своихъ замысловъ безъ какой-либо посторонней помощи. Чтобы помирить эти крайности и выйти изъ такого неисходнаго положенія, надо было придумать вмшательство именно какой-либо посторонней силы, а такую роль, конечно, лучше всего было предоставить судьб, которая именно и была главнымъ дятелемъ въ томъ, что новыя, выраженныя въ лиц Гамлета, идеи восторжествовали надъ старыми. Такимъ образомъ случайная, повидимому, развязка драмы не только не заслуживаетъ какого-либо порицанія, но является, напротивъ, плодомъ самаго врнаго и геніально-утонченнаго пониманія вопроса. Къ этому слдуетъ прибавить, что, обставивъ и обусловивъ исходъ пьесы цпью случайностей, Шекспиръ нашелъ возможность утшить и своего любимаго героя (а вмст съ нимъ, можетъ-быть, и публику) тмъ, что вложилъ окончательный ударъ кинжала-мстителя все-таки въ его руки. Пусть этотъ ударъ былъ чисто случаенъ и напоминалъ въ рукахъ Гамлета острое оружіе, которое иногда даютъ въ руки дтямъ, управляя въ то же время рукояткой, но вдь Гамлетъ былъ именно взрослое дитя, и потому, отходя къ вчному безмолвію, въ которомъ думалъ найти свой покой {О предсмертныхъ словахъ Гамлета см. примчаніе 143.}, онъ могъ умереть, утшаясь мыслью, будто дйствительно исполнилъ завщанный ему судьбой долгъ.
Такова въ общихъ чертахъ личность Гамлета съ точки зрнія психологической мотивировки его поступковъ. Въ настоящемъ этюд разобраны лишь т главныя черты его характера, которыя преимущественно подвергались разнорчивымъ толкованіямъ критиковъ, но и при этомъ этюдъ далеко превзошелъ размры очерковъ, предположенныхъ для настоящаго изданія. О Гамлет можно писать безконечно. Каждое его слово, каждое душевное движеніе могутъ сдлаться предметомъ цлаго психологическаго изслдованія, что и исполнено многочисленными толкователями драмы. А потому, отсылая интересующихся этимъ предметомъ читателей къ спеціальной Шекспировой литератур, я заключу настоящій этюдъ краткими характеристиками прочихъ дйствующихъ лицъ драмы, о которыхъ, впрочемъ, много говорить не придется, такъ какъ они, въ большинств, очерчены хотя и совершенно врными, истинно шекспировскими, но все-таки боле эскизными, сравнительно съ главнымъ дйствующимъ лицомъ, чертами.
Король-убійца по самому ходу и содержанію драмы обращаетъ на себя преимущественное вниманіе. Говоря о немъ, надо замтить, что истинное пониманіе этого характера значительно искажено въ мнніи многихъ оттнкомъ, какой часто придаютъ ему актеры, исполняющіе эту роль, изображая короля какимъ-то мелодраматическимъ злодемъ высшаго полета, между тмъ какъ, по строгомъ разбор его характера, окажется, что если онъ и злодй, то только злодй уголовный, въ сущности же просто обыденный, трусливый негодяй самаго мелкаго пошиба и разбора. Это можно видть изъ простого его сравненія съ другими лицами Шекспира, поставленными въ аналогическое положеніе. Ричардъ III и Макбетъ, подобно Клавдію, достигли престола злодйствомъ, но какая явная, бросающаяся въ глаза, разница между ними и Клавдіемъ! Оба первые стремятся къ внцу, одолваемые жаждой славы, и, достигши цли, являются дйствительно представителями силы и власти, — между тмъ Клавдій, даже сдлавшись королемъ, не поднимается въ своихъ желаніяхъ дале удовлетворенія низменнымъ, чувственнымъ удовольствіямъ, для которыхъ не стоило и длаться королемъ. Получивъ внецъ и обладаніе понравившейся ему женщиной, онъ проводитъ время въ попойкахъ и пирахъ, ограничивая честолюбіе идіотскимъ чувствомъ довольства, что громъ пушекъ сопровождаетъ побду, одерживаемую имъ надъ кубкомъ вина. Гамлетъ совершенно врно характеризуетъ его, назвавъ лоскутнымъ королемъ, воромъ, боязливо похитившимъ санъ и власть. Низкій во всемъ, онъ, подобно большинству такихъ людей, съ тмъ вмст жалкій трусъ, что выражается какъ нельзя лучше въ его отношеніяхъ къ Гамлету, котораго онъ боится инстинктивно, тогда какъ тотъ ршительно не подаетъ ему на это никакого повода. Раненый въ послдней сцен, онъ со страха забываетъ даже, что нанесенная ему отравленнымъ клинкомъ рана смертельна, и жалобно зоветъ къ себ на помощь, утшаясь тмъ, что онъ только раненъ и, можетъ-быть, останется живъ. У него, изъ боязни навлечь подозрніе на свою преступную затю, недостаетъ благородства даже на то, чтобъ явно помшать выпить ядъ любимой имъ женщин. Даже его молитва и покаяніе внушаютъ къ нему только презрительное сожалніе, но отнюдь не сочувствіе. ‘Слова! слова!’ — говоритъ онъ самъ о своей молитв, обнаруживая тмъ, что въ немъ нтъ силъ обратиться къ Богу даже съ молитвой. Наконецъ мелочное обдумываніе, какъ врне погубить втихомолку Гамлета, окончательно рисуетъ этотъ низкій характеръ, поставленный Шекспиромъ какъ бы нарочно въ контрастъ съ благородной и чистой душой Гамлета.
При анализ личности королевы-матери Гамлета невольно приходить мысль, что изъ всхъ созданныхъ Шекспиромъ лицъ едва ли найдется хоть одно, намченное такими неопредленными чертами. Характеръ этотъ таковъ, что если изучать его строго по тексту драмы, то роль королевы можно понять на нсколько совершенно различныхъ родовъ. Первая мысль, которая приходитъ на умъ для опредленія ея личности, заключается, конечно, въ вопрос: — была ли она любовницей и сообщницей короля и виновна ли въ убійств своего перваго мужа? Отвтъ на этотъ вопросъ составляетъ исходный пунктъ для всего дальнйшаго развитія ея характера, а между тмъ именно на этотъ-то вопросъ въ драм и нтъ яснаго отвта. По легенд Саксона Грамматика, королева изображена не только сообщницей Клавдія, но даже его любовницей. Въ первой редакціи ‘Гамлета’ (изд. 1603 года) Шекспиръ положительно отвергъ соучастничество королевы въ убійств, но въ слдующей передлк драмы, сдлавшейся основнымъ ея текстомъ, онъ уничтожилъ (конечно, не безъ намренія) это указаніе и тмъ отнялъ возможность узнать въ точности свою мысль. Обращаясь къ тексту, мы видимъ, что хотя о виновности королевы въ убійств ни слова не говорить обвинитель-призракъ, но въ то же время завщаетъ Гамлету не касаться въ его мести матери,— значить, онъ ее считаетъ виновной въ чемъ-то. Ясность смысла однако затемняется вопросомъ: въ чемъ? Слова призрака могли относиться къ виновности королевы въ прелюбодяніи, а не въ убійств, что составляетъ большую разницу для постройки характера. Можно замтить еще, что когда король и королева остаются одни, то они никогда не говорятъ ни слова о своей стачк въ убійств, изъ чего, повидимому, слдовало бы заключить о невинности въ немъ королевы. Но и это не служитъ тому прямымъ доказательствомъ. Если дйствительно трудно предположить, чтобъ два злодя не завели въ интимной другъ съ другомъ бесд рчи о свершенномъ ими совмстно подвиг, какъ, напримръ, постоянно говорятъ о томъ лэди Макбетъ съ мужемъ, то не должно забывать, что Макбетъ и его жена были два сильныхъ характера, не останавливавшіеся ни предъ чмъ и не очень заботившіеся о голос совсти, между тмъ въ Клавді и его жен мы видимъ дв ничтожныхъ личности, которыя, можетъ-быть, молчатъ о происшедшемъ просто ради малодушнаго предъ нимъ страха, свойственнаго низкимъ натурамъ. Замчательно, что въ роли королевы есть одна фраза, которая, будь къ ней прибавлено одно или два лишнихъ разъяснительныхъ слова, могла бы вполн разршить вопросъ о томъ, была ли королева виновата въ убійств или нтъ. Фразу эту произноситъ она въ сцен свиданія съ Гамлетомъ, когда на слова его, что убійство Полонія все-таки не такой гнусный поступокъ, какъ убійство мужа,— восклицаетъ: ‘убійство мужа!’, не прибавляя ни слова боле. Ясно, что восклицаніе это можно понять какъ угодно. Если актриса, играющая роль королевы, произнесетъ эти слова съ выраженіемъ того ужаса, который овладваетъ душой злодя, когда онъ видитъ, что преступленіе его открыто — то получится полное доказательство виновности королевы, если жъ, напротивъ, та же фраза будетъ произнесена съ видомъ изумленнаго недоумнія — то въ глазахъ читателя начертится образъ женщины совершенно чистой и не понимающей, въ чемъ ее обвиняютъ. Такъ или иначе, но главный пунктъ для обрисовки характера королевы дйствительно оставленъ Шекспиромъ безъ разъясненія. Равно не разршенъ имъ вопросъ о виновности королевы въ прелюбодяніи съ Клавдіемъ до смерти перваго мужа, что составляетъ также важный фактъ для ея характеристики. Если призракъ и Гамлетъ зовутъ связь королевы съ Клавдіемъ именемъ кровосмшенія и разврата, то это мнніе могло относиться просто къ слишкомъ быстро послдовавшему второму браку королевы, который, хотя и имлъ вскія данныя, чтобъ не нравиться имъ обоимъ, но самъ по себ обнаруживалъ въ душ королевы разв только безсердечность и пустоту, но отнюдь не что-либо преступное. Равно и отчаяніе королевы подъ громовыми упреками Гамлета, когда она восклицаетъ, что слова его ржутъ ее, какъ кинжалы, точно такъ же можетъ быть понято, какъ выраженіе лишь ея раскаянія въ этомъ брак, а не въ неврности первому мужу. Словомъ, съ какой бы стороны ни взглянули мы на характеръ королевы, нигд не найдемъ намека, который далъ бы возможность обвинить ее или оправдать въ чемъ-либо преступномъ, а отсюда проистекаетъ и неясность этого характера. Предполагая, по какой причин могъ Шекспиръ допустить такой проблъ, врне всего остановиться на мысли, что недоговоренное въ текст драмы дополняли въ Шекспирово время лица, исполнявшія роль на сцен. Шекспиръ, какъ извстно, писалъ гораздо боле для сцены, чмъ для печати и, ставя свои драмы, безъ сомннія, совщался со своими товарищами-актерами, а потому, если тотъ или другой актеръ игрой или интонаціей голоса выяснялъ мысль, не вполн выраженную въ текст, то очень можетъ быть, что Шекспиръ такъ и оставлялъ эту мысль недоговоренной, надясь, что сподвижники его выразятъ недосказанное при представленьи. Такія неясныя мста встрчаются въ драмахъ Шекспира довольно часто, но неясность полнаго характера обнаруживается только въ разсматриваемой роли. Какъ исполнялась эта роль при Шекспир — мы не знаемъ, а потому, желая ее себ уяснить, можемъ съ одинаковымъ правомъ допустить то толкованіе, какое признаемъ лучшимъ. Признавъ королеву виновной — мы увидимъ личность съ низкой, преступной душой, способной на всякую неправду и притворство — словомъ, достойную подругу короля, сходную съ нимъ во всемъ. Если же, наоборотъ, обвиненіе будетъ отвергнуто — то предъ нами явится образъ просто слабой, безхарактерной женщины, для которой показалось слишкомъ большой жертвой отказаться отъ прелести королевскаго внца, вслдствіе чего она и не задумалась вступить во второй бракъ, нимало не подозрвая, что длается подругой злодя. Въ заключеніе о королев слдуетъ прибавить, что въ характер ея есть одна безусловно симпатичная черта, заставляющая смотрть на нее снисходительне, чмъ она, можетъ-быть, того заслуживаетъ. Черта эта — любовь къ Гамлету, ясно высказывающаяся во всхъ ея словахъ и поступкахъ. Потому актриса, исполняющая роль королевы, должна особенно озаботиться выраженіемъ этой стороны ея характера, такъ какъ иначе онъ потеряетъ всякую привлекательность.
Если выше замчено, что второстепенныя лица драмы изображены вообще не столь подробно разработанными чертами, какъ самъ Гамлетъ, то блестящее въ этомъ случа исключеніе составляетъ Полоній. Лицо это нарисовано до того живо и законченно, что сравниться съ нимъ съ точки зрнія отдлки деталей можетъ изъ всхъ созданныхъ Шекспиромъ лицъ разв только одинъ Фальстафъ. По художественности замысла и отдлк Полоній можетъ быть сравненъ съ тми портретами Фламандской школы, въ которыхъ художникъ рядомъ съ воспроизведеніемъ полнаго живого типа вообще умлъ соединить и ту микроскопическую вырисовку деталей, которая позволяетъ разсматривать въ увеличительное стекло каждую морщину лица и каждый волосъ бороды. Характеръ Полонія нарисованъ дйствительно такъ просто и законченно, что не представляетъ даже надобности въ какихъ-либо комментаріяхъ. По духу пьесы онъ является совершеннымъ контрастомъ съ Гамлетомъ. Если Гамлетъ изображаетъ типъ человка, котораго тснитъ и мучитъ окружающая его среда, то въ лиц Полонія, напротивъ, мы видимъ баловня судьбы, которому живется въ этой сред до того хорошо и привольно, что можно подумать, будто благое Провидніе нарочно отлило его умъ и душу какъ разъ по форм той среды, съ цлью обезпечить ему мирное и благоденственное существованіе. Воспитанный на придворныхъ поклонахъ, въ мягкой обстановк матеріальнаго довольства, онъ былъ одаренъ мыслительными способностями какъ разъ настолько, чтобъ понять и оцнить эти дарованныя ему блага, и потому, не поднимаясь никогда въ мировоззрніи выше этой сферы, онъ, при полномъ довольств своей судьбой, могъ прослыть въ своемъ кругу даже за умнаго человка, очень врно понимающаго жизнь. А что судьба дйствительно побаловала его, давъ ему ршительно все, чего онъ могъ желать, а главное — все, что могъ вмстить по степени своего развитія — это видно изъ всей его жизни. Люди недальніе, какъ Полоній, цнятъ боле всего матеріальное довольство — онъ имъ обладалъ. Онъ не былъ чуждъ самолюбія — судьба не отказала ему и въ этомъ, сдлавъ его уважаемымъ лицомъ, хорошо поставленнымъ на лстниц почестей. Наконецъ ему досталась на долю благополучная семейная жизнь, можетъ-быть, нсколько филистерская, но все-таки благополучная: — у него были прекрасныя, уважавшія его дти, даже лучшія, чмъ онъ того заслуживалъ. Чего же еще? Одаренный всмъ, чего могъ желать, Полоній имлъ полное право считать себя не только счастливйшимъ, но и умнйшимъ человкомъ, если смотрть на умъ только какъ на способность устроить вокругъ себя обыденный комфортъ. А такъ какъ Полоній и не былъ способенъ видть въ жизни что-либо выше этого комфорта, то понятно, что онъ подъ старость успокоился на вр въ свой умъ, какъ на лаврахъ, и, въ избытк великодушія, не отказывалъ даже подлиться своей опытностью съ окружающими, разсыпая направо и налво свои разумные совты и вовсе не замчая, что надъ нимъ смются и пропускаютъ ихъ мимо ушей. Такіе характеры встрчаются сотнями на всхъ ступеняхъ общества и сохраняютъ рзкія, свойственныя имъ черты постояннаго довольства собой во всхъ возрастахъ. Но Шекспиръ придалъ личности Полонія еще боле забавнаго комизма, изобразивъ его въ томъ старческомъ возраст, когда у подобныхъ людей рядомъ съ притупленіемъ умственныхъ способностей еще боле развивается вра въ непогршимость этихъ способностей, а вмст съ тмъ и охота учить уму-разуму другихъ. Нечего говорить, съ какимъ искусствомъ изобразилъ Шекспиръ этотъ характеръ съ художественной точки зрнія. Люди, прочитавшіе ‘Гамлета’ даже поверхностно, наврно согласятся, что при имени Полонія имъ тотчасъ же представляется, какъ живой, этотъ глуповатый, ковыляющій по дворцу старикъ, вчно хлопочущій въ полномъ убжденіи, что длаетъ великія дла, сующій носъ везд, гд его спрашиваютъ и не спрашиваютъ, и читающій всмъ свою окаменлую мораль, нимало не замчая, что рчи его и совты, войдя въ одно ухо слушателя, сейчасъ же вылетаютъ въ другое. Но авторъ рчей и совтовъ доволенъ — значитъ, и толковать нечего. Можно сказать, что судьба побаловала Полонія даже его смертью. Онъ столкнулся съ ней такъ неожиданно и такъ внезапно среди своего любимаго занятія вчной хлопотни, что даже не усплъ ее замтить, умеревъ, какъ говорится, вполн невзначай. Такой смерти, конечно, не пожелалъ бы себ человкъ съ развитыми душой и умомъ. Но Полоній!— Мысль о смерти, вроятно, ему никогда и въ голову не приходила, и потому можно наврно предположить, что если бъ ему пришлось умереть сознательно, среди страданій, то онъ своими малодушными жалобами надолъ бы всмъ окружающимъ и утратилъ передъ концомъ вру даже въ свое прошедшее благополучіе.
По поводу характера Офеліи выше было уже замчено, что если авторъ драмы призналъ нужнымъ поставить возл Гамлета женщину, то ее никакъ не слдовало надлятъ сильнымъ, иниціативнымъ характеромъ, во избжаніе того, чтобъ возможныя въ такомъ случа нравственныя столкновенія этой женщины съ героемъ не затмили и не отодвинули на второй планъ главную идею пьесы. Вглядываясь въ характеръ Офеліи, мы дйствительно видимъ, что Шекспиръ какъ бы нарочно избгалъ дать личности своей героини какую-либо рзко опредленную форму и нарисовать ярко бросающійся въ глаза нравственный портретъ. Но зато съ какимъ неподражаемымъ искусствомъ придалъ онъ ей чарующее благоуханіе чистоты и граціи — качествъ, которыя для женщины то же, что освщеніе для пейзажа. Какъ бы ни былъ иной пейзажъ богатъ оригинальными и красивыми линіями, онъ не произведетъ большого впечатлнія, если художникъ не суметъ его хорошо освтить, и, наоборотъ, пейзажъ даже самый обыкновенный, представляющій хотя бы голую степь, можетъ привести въ восторгъ, если живописецъ владетъ тайной вдохнуть въ него воздухъ и чарующее освщеніе. Характеръ Офеліи похожъ именно на такой пейзажъ. Оригинальныхъ, сильныхъ чертъ въ ней нтъ ни одной. Она, правда, способна любить и любитъ Гамлета искренно, но уметъ подчинить эту любовь благоразумію и вол отца. Чистая и прямая во всемъ, она при этомъ не думаетъ выступать проповдницей этихъ качествъ и только скромно и полушутливо отвчаетъ Лаэрту совтомъ на совть, когда тотъ довольно безтактно предостерегаетъ ее отъ увлеченій молодости. Посланная шпіонить за Гамлетомъ, она и тутъ не отказываетъ въ привычномъ послушаніи отцу, но успваетъ съ плнительной граціей исполнить даже это некрасивое порученіе. Она не приходить въ отчаяніе и не выражаетъ своего горя рзкими словами, даже получивъ грубый отвтъ Гамлета, что онъ ее никогда не любилъ, и, вмсто упрековъ въ обман, сердечно извиняетъ его поступокъ болзнью, печалясь только о ней. Словомъ, съ какой бы точки мы ни взглянули на эту чистую душу, похожую на свтлый, прозрачный ручей, ровно катящійся по чистому грунту,— нигд не увидимъ, чтобъ вншнее прикосновеніе могло ее взволновать и смутить до потери своего яснаго, чистаго облика. Въ характер ея какъ-будто царить полное равнодушіе ко всему, а между тмъ можетъ ли хоть кто-нибудь не восхищаться этимъ тихимъ, кроткимъ созданьемъ, несмотря на ея такія, можно сказать, почти отрицательныя качества? Катастрофа, къ которой Шекспиръ привелъ Офелію, трогательна и вмст естественна въ высшей степени. Этотъ прелестный цвтокъ, граціозно и безъ жалобъ сгибавшій и вновь выпрямлявшій свой стебелекъ при порывахъ умреннаго, житейскаго втра не могъ выдержать порыва бури и былъ вырванъ ею съ корнемъ. Потеря Офеліей разсудка была самымъ естественнымъ концомъ такой жизни.
Въ заключеніе о второстепенныхъ лицахъ драмы остается еще сказать нсколько словъ о Гораціо, Лаэрт и придворныхъ. Первые два созданы исключительно фантазіей Шекспира Въ хроник Саксона Грамматика и новелл Бельфореста ихъ нтъ совсмъ, въ трагедіи же они явно выведены для оттнка главнаго лица Гораціо — alter ego и наперсникъ Гамлета, который повряетъ ему вс свои задушевныя мысли и тайны. Характеристику Гораціо Шекспиръ ясно даетъ въ монолог Гамлета, когда принцъ обращается къ своему другу въ 3-мъ дйствіи драмы передъ сценой представленія. Изъ этого монолога мы узнаемъ, что Гамлетъ любить Гораціо за его прямоту, за равнодушное, мужественное отношеніе къ несчастьямъ и за отсутствіе въ его душ рзкихъ страстей. Вс эти черты дйствительно существовали въ душ Гораціо, но для любви къ нему Гамлета было въ немъ еще одно важное качество, а именно: необыкновенно добродушная натура, вслдствіе чего онъ легко уживался съ кмъ угодно и снисходительно извинялъ въ людяхъ ихъ недостатки. Это свойство Гораціо приходилось какъ нельзя боле на руку Гамлету, который, при своей страсти разсуждать, непремнно нуждался въ снисходительномъ и доброжелательномъ слушател. Гораціо же, съ своей ровной, спокойной душой, былъ въ этомъ случа для Гамлета сущимъ кладомъ, тмъ, что, терпливо выслушивая его горячія рчи, онъ не только ихъ рзко не оспаривалъ, но, напротивъ, умлъ даже возражать умно и мягко.
Лаэртъ — совершенная противоположность Гамлета и, вроятно, даже созданъ Шекспиромъ для того, чтобъ ясне выставить характеръ послдняго. Если Гамлетъ — олицетвореніе нершительности и раздумья, то Лаэртъ, напротивъ, олицетворенная готовность кинуться, не разсуждая, на ловлю первой мечты, какая западетъ въ его душу. Будучи поставленъ смертью Полонія въ одинаковое положеніе съ Гамлетомъ, онъ, въ противоположность ему, не только не раздумываетъ и не сомнвается, но, напротивъ, стремглавъ спшитъ мстить за смерть отца, не разобравъ даже хорошенько, кто въ этомъ дл правъ и кто виноватъ. Онъ заходить въ своемъ бурномъ порыв не только за предлы благоразумія, но увлекается даже до неблагородныхъ поступковъ, отъ которыхъ въ ужас отвернулся бы самъ, если бъ хорошенько ихъ обсудилъ. Такъ, онъ первый предлагаетъ королю отравить конецъ шпаги, чтобъ врне убить Гамлета. Такой поступокъ, идущій совершенно вразрзъ съ пылкимъ, но все-таки благороднымъ характеромъ Лаэрта, только и можетъ быть объясненъ его кипучей, а главное — молодой душой, привыкшей дйствовать подъ первымъ впечатлніемъ. Онъ, впрочемъ, ослабляетъ въ глазахъ зрителей дурное впечатлніе своего поступка чистосердечнымъ въ немъ признаніемъ предъ смертью.
Относительно придворныхъ много говорить нечего. Озрикъ представляетъ типъ, вчно жившій и живущій до сихъ поръ въ той сред, гд онъ поставленъ. Неподражаемый комизмъ, съ какимъ нарисовано это лицо, длаетъ излишними всякія на него комментаріи. Появляющіеся вчно вмст, точно два близнеца, Розенкранцъ и Гильденштернъ не имютъ, повидимому, ни одной характерной черты, а между тмъ они играютъ въ драм довольно значительную роль. Ихъ безпрестанно требуютъ къ себ король и королева, ихъ посылаетъ то туда, то сюда и даютъ имъ нердко важныя порученія. Сопоставляя ихъ совершенную безличность и ничтожество съ довольно значительнымъ положеніемъ, въ какое ставитъ ихъ судьба, невольно приходишь къ мысли, не хотлъ ли Шекспиръ нарочно заклеймить въ ихъ лиц ту среду, въ которой они дйствуютъ и живутъ,— среду, гд, подъ вліяніемъ развратнаго и низкаго короля, гибло безъ слда все хорошее и благородное, уступая дорогу пустот и ничтожеству въ лиц достойныхъ представителей этихъ качествъ, какими являются Розенкранцъ и Гильденштернъ. Если эта мысль врна, то нельзя не подивиться еще лишній разъ тому искусству, съ какимъ Шекспиръ оттнилъ и обставилъ своего любимаго героя, а равно — съ какой врностью нарисовалъ даже малйшія детали этой обстановки.

ПРИМЧАНІЯ.

1. Въ подлинник Францискъ говоритъ: ‘stand and unfold yourself’ т.-е. ‘стой и откройся, кто ты’, а Бернардъ отвчаетъ: ‘Long live the king’, т.-е. ‘да здравствуетъ король!’ Такой отвтъ понятенъ только въ томъ случа, если слова эти имютъ смыслъ условленнаго пароля, по которому Францискъ, какъ стоящій на страж, можетъ знать, что проходятъ свои люди, потому въ редакціи перевода и сдлано это поясненіе.
2. Въ изданіи 1603 года и въ in folio эти слова произноситъ Марцеллъ, а въ прочихъ in quarto — Гораціо.
3. Этого, заключеннаго въ скобки, монолога Бернарда и слдующаго Гораціо, до второго появленія призрака, нтъ въ изданіи in folio.
4. Въ изданіи in folio показана въ числ присутствующихъ лицъ этой сцены также Офелія, но она въ теченіе всей сцены не говоритъ ни слова. Волтимандъ и Корнелій входятъ поздне.
5. Въ подлинник король говоритъ, что онъ взялъ королеву въ жены: ‘съ однимъ плачущимъ и другимъ счастливымъ глазомъ’ (‘with one auspicious and one dropping ege’), но такая буквальная передача текста звучала бы слишкомъ неловко на русскомъ язык.
6. Заключенныхъ въ скобки строкъ изъ рчи Полонія нтъ въ изданіи in quarto.
7. Въ подлинник король говоритъ: ‘my cousin Hamlet and my son’, а Гамлетъ отвчаетъ: ‘а little more than kin and less than ldnd’. Въ нкоторыхъ русскихъ переводахъ слово cousin переведено: братъ, а слова Гамлета переданы буквально: ‘немного больше брата, меньше сына’, что составляетъ совершенную безсмыслицу. Между тмъ смыслъ этой реплики Гамлета становится совершенно понятнымъ, если вспомнимъ, что слово cousin въ англійскомъ язык означаетъ не брата, но просто родственника или, еще врне, свойственника, вслдствіе чего во многихъ пьесахъ Шекспира (напр., въ хроникахъ) такъ называютъ другъ друга дяди и племянники, зятья и другіе, соединенные семейными связями люди. Въ отвт Гамлета слово ‘kin’ равнозначуще съ cousin и выражаетъ также отношенія свойства, а слово ‘kind’ выражаетъ близкое родство по крови (напр., сынъ). Такимъ образомъ Гамлетъ въ своемъ отвт употребляетъ слова, имющія тотъ же смыслъ (cousin и son), но только замняетъ ихъ созвучными выраженіями ‘kin’ и ‘klnd’. Смыслъ же его отвта тотъ, что онъ въ отношеніи къ королю боле чмъ свойственникъ, но мене чмъ родной, т.-е. не сынъ. Я полагалъ, что редакція моего перевода: ‘родъ точно твой, да не твоя порода’ не только передаетъ горькую иронію отвта Гамлета, но вмст съ тмъ сохраняетъ созвучную силу словъ ‘kin’ и ‘kind’ — родъ и порода.
8. Въ подлинник здсь стоитъ слово: ‘frailty’ буквально: непрочность или ломкость, но такое выраженіе было бы въ поэтическомъ перевод неудобно. Слово ‘ничтожество’, употребленное въ перевод Полевого, также не передаетъ смысла вполн.
9. Этихъ словъ: ‘онъ обязанъ рабомъ быть по рожденью’ нтъ въ изданіяхъ in quarto.
10. Здсь непереводимая игра словъ, которую я старался замнить другою. Офелія говоритъ, что Гамлетъ: ‘made many tenders of his affectin to me’, т.-е. снжно высказывалъ ей свою привязанность’, а Полоній отвчаетъ: ‘tender yourselо more dearly’, т.-е. принимаетъ слово tender въ смысл цнить, и говоритъ: ‘цни себя дороже сама’.
11. Здсь также игра словъ. Офелія говоритъ, что принцъ признавался ей въ своей любви: ‘in honourable fashion’, т.-е. почтительнымъ образомъ, а Полоній принимаетъ слово ‘fashion’ въ смысл мода или пустота.
12. Дальнйшаго, заключеннаго въ скобки, окончанія этого монолога Гамлета нтъ въ изданіи in folio.
13. Въ подлинник здсь слово: ‘cerements’. Такъ назывались пелены, пропитанныя воскомъ, въ которыя завертывали умершихъ. Такое слово было бы непонятно въ переводъ и замнено выраженіемъ саванъ.
14. Въ нкоторыхъ позднйшихъ изданіяхъ эти слова произноситъ Гамлетъ, что введено, вроятно, для того, чтобъ облегчить актера, принужденнаго играть слишкомъ долго одной мимикой въ продолженіе длиннаго монолога призрака.
15. Въ подлинник: ‘in this distracted globe’, т.-е. ‘въ этомъ разстроенномъ шар’ (въ смысл черепъ).
16. Въ подлинник Гамлетъ говоритъ: ‘now to my wordl’, т.-е. ‘теперь мое слово!’, употребляя это выраженіе въ смысл mot d’ordra или девиза.
17. По нкоторымъ изданіямъ эти слова произноситъ Гамлетъ, а слдующую фразу Марцеллъ.
18. Въ подлинник Гамлетъ употребляетъ здсь оригинальное выраженіе: ‘art thou there, true penny?’, т.-е. буквально: ‘ты здсь врный грошъ?’ True penny было спеціальнымъ выраженіемъ рудокоповъ для означенія скрытой въ земл руды (Деліусъ).
19. Т.-е. здсь и везд. Слова эти Гамлетъ относитъ къ призраку, быстро переходящему подъ землею съ одного мста на другое.
20. Въ подлинник игра словъ основана здсь также на созвучіи выраженій: ‘strange’ — странно и ‘stranger’ — странникъ. Гораціо находитъ случившееся ‘strange’ (страннымъ), а Гамлетъ возражаетъ: ‘and therefore as а stranger give it welcome’, т.-е. ‘а потому привтствуй его, какъ странника’.
21. Въ Шекспирово время считалось между знатной молодежью признакомъ хорошаго тона и молодечества уснащать рчь самыми сильными клятвами, а равно быть готовымъ выходить на дуэль изъ-за всякихъ пустяковъ. Выраженіе: клянется, какъ дворянинъ — встрчается у Шекспира не рдко.
22. Заключенныя въ скобки слова Рейнальда напечатаны только въ изданіи in folio.
23. Смыслъ слова: ‘videlicet’ лучше всего переводится выраженіемъ: говоря яснй.
24. Въ подлинник Полоній говоритъ: ‘and let him play his music’, что нкоторые русскіе переводчики передавали буквально: пусть онъ занимается музыкой. Между тмъ англійское выраженіе ‘play his music’ совершенно равнозначуще съ французскимъ laissez le jouer sa musique, и значитъ предоставить кому-нибудь длать и говорить, что онъ хочетъ. Въ этомъ смысл передалъ слова и я. Врность такого смысла подтверждается еще тмъ, что слова эти какъ бы дополняютъ предыдущую фразу Полонія, чтобъ Рейнальдь держалъ, что замтитъ о Лаэрт, про себя.
25. Въ подлинник Гильденштернъ, говоря о готовности служить королю, употребляетъ выраженіе: ‘in full bent’, т.-е. буквально: съ полной натяжкой, метафора эта взята изъ военнаго и охотничьяго выраженія о лук, натянутомъ на полный взводъ.
26. Въ подлинник Полоній играетъ словами: ‘effect’ въ смысл приключенія, случившагося съ Гамлетомъ и ‘defect’ — т.-е. недостатокъ. Игра на словахъ уродство и юродство передаетъ смыслъ довольно близко.
27. Въ подлинник: ‘Hamlet is а prince out of tliy star’, т.-е. ‘принцъ Гамлетъ вн сферы твоей звзды’.
28. Въ подлинник Полоній говоритъ: ‘take this from this’, т.-е. ‘снимите это съ этого’, вслдствіе чего нкоторые издатели поясняютъ въ скобкахъ, что Полоній показываетъ при этомъ на свою голову и плечи.
29. Въ подлинник: ‘though truth were hid indeed within the centre’, т.-е. ‘хотя бы правда была спрятана въ центр’ — подразумвается въ центр земли.
30. Многіе комментаторы старались объяснить, почему Гамлетъ называетъ Полонія рыбакомъ или, врне, рыботорговцемъ (Fisckmonger), но вс ихъ объясненія бездоказательны. Такъ, Уайтеръ видитъ въ этомъ слов намекъ на то, что сословіе рыбаковъ не отличалось нравственностью, и потому Гамлетъ, навивая Полонія рыбакомъ, будто бы хочетъ учтиво назвать его сводникомъ. Тикъ, поддерживая такое мнніе, полагаетъ даже, что вмсто iпshmonger должно стоять fieshmonger — торговецъ мясомъ, т.-е. еще боле подходящее къ этому смыслу выраженіе. Кольриджъ думаетъ, что Гамлетъ, догадываясь о намреніи Полонія поймать его въ разговор, называетъ его рыбакомъ вслдствіе этого подозрнія. Мн кажется, что, не задаваясь подобными бездоказательными догадками, можно проще предположить, что Гамлетъ, намреваясь, какъ онъ ршилъ (въ 4-й сцен 1-го дйствія) выказывать въ своихъ поступкахъ нкоторую странность и дикость, иной разъ нарочно говоритъ безсмыслицу, чтобъ исполнить свое намреніе.
31. Въ изданіи in folio напечатано: ‘изъ двухъ тысячъ’.
32. Въ подлинник Полоній говорить: ‘will you walk out of the air’. Фраза эта совершенно понятна для знающихъ англійскій языкъ, но между тмъ она не разъ фальшиво понималась и переводчиками и критиками, толковавшими ее, будто Полоній приглашаетъ Гамлета уйти съ воздуха, т.-е. войти въ домъ. Такой смыслъ фраза эта имла бы дйствительно, если бъ въ подлинник было сказано: ‘out of air’, но такъ какъ предъ словомъ air стоитъ частица ‘the’, то смыслъ словъ совершенно измняется. Членъ the придаетъ слову, предъ которымъ стоитъ, опредленное значеніе, указывая, что рчь идетъ именно о томъ предмет, который упомянутъ, а не объ общемъ его значеніи, потому слова Полонія должны быть буквально переведены такъ: ‘не угодно ли вамъ, принцъ, уйти прочь изъ этого воздуха’, т.-е. съ мста, гд онъ стоитъ, независимо отъ того, находится ли то мсто вн дома, или внутри. Но такая редакція перевода затемнила бы его смыслъ, на русскомъ язык, между тмъ вопросъ Полонія необыкновенно характеризуетъ воображающаго себя хитрымъ старика, который, подозрвая Гамлета сумасшедшимъ, говоритъ съ нимъ съ нкоторой опасливостью и предлагаетъ ему гигіеническую мру для его болзненнаго’ состоянія. Такъ именно старались передать и осмыслить это мсто вс понимающіе дло переводчики. У Кронеберга Полоній говоритъ: ‘не угодно ли вамъ, принцъ, укрыться отъ сквозного втра?’, а въ подстрочномъ французскомъ перевод Гюго сказано: ‘ne voudriez vous pas changer d’air, prince?’ Раздляя этотъ взглядъ, я, въ первомъ изданіи моего перевода ‘Гамлета’, передалъ слова Полонія такъ: ‘не угодно ли вамъ выйти на воздухъ, принцъ?’, т.-е. освжиться, но затмъ нашелъ, что измненная въ настоящемъ изданіи редакція выражаетъ вышеприведенный смыслъ разговора еще ближе, тмъ боле, что при ней представилась возможность буквально перевести дальнйшій отвтъ Полонія: ‘ну, это значило бы проститься съ воздухомъ совсмъ’.
33. Слдующаго, заключеннаго въ скобки, разговора, до словъ Гамлета: ‘спрошу васъ изъ дружбы, для чего вы пріхали въ Эльзинеръ’. нтъ въ первыхъ изданіяхъ драмы in quarto.
34:. Въ подлинник эта фраза Гамлета напечатана такъ: ‘and sure, dear friends, my thanks are too dear а halfpenny’, т.-е., переводя буквально: ‘конечно, добрые друзья, моя благодарность, оцненная красной цной, стоитъ полъ-пенни’. Понять это можно двояко: во-первыхъ, что Гамлетъ считаетъ свою благодарность стоящей хотя бездлицы, а во-вторыхъ, что онъ, напротивъ, считаетъ себя до того униженнымъ (въ томъ положеніи, которое занимаетъ при двор), что его благодарность стоитъ не боле пенни. Въ первомъ изданіи моего перевода я придалъ этому выраженію первый смыслъ, но затмъ, найдя въ комментаріяхъ Деліуса второе объясненіе, измнилъ редакцію, полагая, что такое толкованіе прибавляетъ лишнюю черту къ характеристик Гамлета.
35. Эти послднія слова Гамлета: — ‘вижу, откуда дуетъ втеръ’ — напечатаны только въ изданіи in quarto.
36. Здсь намекъ на т преслдованія, которымъ подвергались въ то время актеры со стороны городскихъ властей въ Лондон. Извстно, что ихъ приравнивали къ бродягамъ и запрещали даже по-христіански хоронить.
37. Это относится къ тмъ дтскимъ театральнымъ труппамъ, о которыхъ упомянуто въ критическомъ этюд на стр. 171.
38. На крыш театра Глобусъ стояла статуя Геркулеса, державшаго земной шаръ съ надписью: ‘Весь міръ играетъ комедію’.
39. Вроятно, это стихъ изъ какой-нибудь старинной баллады.
40. Гамлетъ называетъ актера изобразителемъ красавицъ, потому что въ то время женскія роли исполнялись мальчиками. Венеціанскимъ каблукомъ называлась довольно высокая скамейка, которую венеціанскія дамы подвязывали къ подошвамъ, чтобы казаться выше.
41. Соколиная охота въ то время особенно процвтала во Франціи, и потому Гамлетъ употребляетъ выраженіе: французскіе сокольничьи. Впрочемъ, въ одномъ изъ изданій in quarto вмсто ‘french’ напечатно ‘friendly’ — въ смысл дружные или согласные.
42. Очень вроятно, что, говоря объ икр, Шекспиръ имлъ въ виду именно наше русское національное лакомство, которое стало извстно въ Англіи какъ разъ въ то время, когда онъ жилъ. Вотъ что пишетъ объ этомъ предмет Флетчеръ въ своемъ сочиненіи: ‘Russe Commonwealth. (1591 г.) In Russia they have divers kind of fish very good and dйlicate, as the bellouga, tlie ositrina… Of tne roes of these kinds they make ver}’ great store of icary or cavery’.
43. Въ то время былъ обычай рисовать въ чудовищномъ вид извстныхъ злодевъ, преступниковъ, враговъ отечества и затмъ показывать эти портреты за деньги толп въ ярмарочныхъ и уличныхъ балаганахъ.
44. Въ подлинник: ‘the mobled queen’. Глаголъ ‘to moble’ значить закутывать, и потому, переведенное буквально, это выраженіе не иметъ смысла. Нкоторые комментаторы измняютъ слова ‘the mobled’ на ‘to moble’, что значитъ надть что-нибудь небрежно на голову. Въ изданіяхъ in quarto стоитъ ‘inobled’, что, вроятно, также ошибкой напечатано вмсто ‘innobled’ — развнчанная или лишенная сана. Не зная, какой редакціи отдать преимущество, я ршился приблизиться по смыслу къ первой, какъ боле подходящей къ дальнйшему описанію.
45. Въ подлинник: ‘John а dreams’, т.-е. мечтатель Джонъ. Имена Джонъ и Джакъ часто употреблялись, какъ нарицательныя, для выраженія понятія о нищемъ, простяк и т. п.
46. Въ подлинник: ‘I am pigeon-liverd’, т.-е. ‘у меня голубиная печень’. Въ русскомъ язык съ метафорическимъ понятіемъ о голуб соединяется боле понятіе о чистот, чмъ о безсиліи и ничтожеств, а потому я, для удержанія смысла подлинника, употребилъ другое выраженіе, желающіе буквальнаго перевода могутъ вмсто словъ ‘ничтоженъ я душой’ поставить: ‘незлобивъ я, какъ голубь’.
47. Буквально: утучнилъ бы всхъ коршуновъ его трупомъ.
48. Въ подлинник: ‘какой я оселъ’, т.-е. опять выраженіе, которое въ русскомъ язык звучало бы инымъ смысломъ.
49. Буквально: ‘но оно заговоритъ (какимъ-нибудь) инымъ чудеснымъ (miraculous) органомъ’. Смыслъ понятенъ, но выраженіе утрировано для русскаго языка.
50. Въ подлинник: ‘to affront Ophelia’. Въ современномъ язык слово affront въ смысл встртить кого-нибудь заключаетъ въ себ спеціальное понятіе о враждебности этой встрчи, но въ Шекспирово время оно употреблялось и въ мирномъ смысл (Деліусъ).
51. Несмотря на то, что слова ‘быть иль не быть’ въ начал этого знаменитаго монолога Гамлета получили право гражданства въ русской литератур, я ршился замнить ихъ въ моемъ перевод выраженіемъ ‘жить иль не жить’, такъ какъ оно, по моему глубокому убжденію, гораздо ближе къ смыслу подлинника и, сверхъ того, рельефне освщаетъ весь послдующій монологъ. Понятія, выражаемыя словами: жизнь и бытіе, въ русскомъ язык далеко не настолько равнозначущи, какъ въ англійскомъ, и хотя глаголъ жить иногда употребляется метафорически вмсто быть (напр., въ пословицахъ ‘пролитое полно не живетъ’, ‘птицы не сютъ, не жнутъ, а сыты живутъ’), но обратно слово быть вмсто жить не употребляется никогда. Такъ, напримръ, никто не скажетъ: кончить самоубійствомъ бытіе, и если подобныя выраженія употреблялись въ такъ называемомъ высокомъ слог нашихъ старинныхъ одъ, то теперь такимъ слогомъ боле не пишутъ, а тмъ боле никому не придетъ въ голову употреблять его въ перевод Шекспира, языкъ котораго долженъ быть прежде всего обыденно разговорнымъ. Обращаясь затмъ къ настоящему монологу, я думаю, всякій согласится, что, несмотря на его глубокое значеніе, Гамлетъ говоритъ въ немъ все-таки просто о самоубійств и о тхъ препятствіяхъ, которыя нершительная человческая природа (а Гамлетова тмъ боле) встрчаетъ при анализ этого простого средства покончить со всми горестями и невзгодами жизни. Изъ этого, мн кажется, ясно выводится, что употребленіемъ въ начал монолога слова быть вмсто жить затемнится настоящій смыслъ монолога, а съ тмъ вмст заронится ложное понятіе въ ум неприготовленнаго читателя. Въ доказательство, что это дйствительно такъ, скажу, что мн не разъ случалось слышать, какъ многіе, даже развитые люди, употребляли въ шутку Гамлетово выраженіе: быть или не быть — въ минуты сомннія, слдовало ли имъ сдлать, или не сдлать что-либо важное, т.-е. придавали этимъ словамъ смыслъ: ‘ршиться или не ршиться’, что уже, конечно, противорчитъ значенію, какое даетъ этимъ словамъ Гамлетъ. Протестуя однако противъ выраженія сбыть иди не быть’, я прибавлю, что смыслъ подлинника былъ бы, пожалуй, еще лучше и ясне переданъ словами: ‘существовать иль нтъ’, но я удержался отъ этой редакціи, не желая искажать вншней формы вступительнаго стиха, которая въ англійскомъ язык такъ хороша и характерна вслдствіе усиленнаго ударенія на первыхъ двухъ стопахъ, что совершенно сохраняется въ русскомъ перевод, употребляя выраженіе: ‘жить иль не жить’.
52. Въ подлинник здсь очень энергическое и картинное выраженіе: ‘there’s the rub’, т.-е. ‘вотъ гд зарубка’. Но, къ сожалнію, въ русскомъ язык оно въ смысл текста неупотребительно.
53. Въ подлинник употреблено здсь выраженіе: conscience — совсть — въ смысл: религіозный страхъ. Я не ршился сохранить этого слова въ перевод потому, что понятіе о совсти въ религіозномъ смысл употребляется въ русскомъ язык рдко и то боле въ серьезныхъ сочиненіяхъ, напр., свобода совсти. Въ обыкновенномъ же разговорномъ язык, а слдовательно и въ драматическомъ монолог, слово это не передало бы смысла подлинника.
54. Просьба Гамлета къ Офеліи помянуть его въ своихъ молитвахъ объясняется тмъ, что Офелія входитъ съ книгой въ рукахъ, какъ это ей веллъ Полоній, а Гамлетъ принимаетъ эту книгу за молитвенникъ. Слово нимфа, вроятно, употреблялось въ то время, какъ ласкательное выраженіе, вмсто красавица или т. п. Иначе дйствительно трудно было бы себ представить (какъ это и замчали нкоторые комментаторы) языческую нимфу съ христіанскимъ молитвенникомъ въ рукахъ.
55. Въ подлинник: ‘I have heard of your paintings’, что одинъ изъ русскихъ переводчиковъ понялъ въ томъ смысл, что Офелія занимается живописью! Между тмъ выраженіе ‘to paint’ Шекспиръ не разъ употребляетъ относительно женщинъ въ смысл ихъ пристрастья румяниться и блиться, и уже, конечно, въ этомъ смысл употребляетъ это слово въ настоящемъ случа и Гамлетъ. Сверхъ того, прибавлю, что онъ говоритъ это о всхъ женщинахъ вообще, а не объ одной Офеліи (какъ это также понимали нкоторые переводчики). Доказательствомъ служитъ то, что Гамлетъ, говорившій въ предыдущемъ монолог Офеліи ‘ты’ (thou), въ этой фраз употребляетъ слово ‘вы’ (you), т.-е. множественное число, что можно объяснить только тмъ, что онъ относитъ эту фразу къ женщинамъ вообще. Относительно этой фразы можно еще замтить, что въ изданіи in folio вмсто слова: ‘painting’ — стоитъ ‘prattling’ — болтовня, а дале вмсто ‘face’ — лицо, ‘расе’ — походка. Тогда смыслъ словъ Гамлета будетъ иной, а именно: ‘я наслышался вашей болтовни! Богъ далъ вамъ походку, а вы поддлываете себ, другую, ломаетесь и т. д…’. Выборъ того или другого смысла зависитъ чисто отъ вкуса читателей.
56. Въ подлинник: ‘like sweet bells’, т.-е. какъ сладкозвучные колокола. Желающіе буквальнаго перевода могутъ вмсто словъ: ‘подобно струнамъ арфы’ подставить ‘какъ колоколъ разбитый’. Но мн кажется, что избранная мною редакція не измняя смысла, боле приближается къ чудной гармоніи, какой проникнутъ этотъ монологъ Офеліи въ подлинник.
57. Въ подлинник: ‘the ears of the groundlings’, т.-е. ‘уши сидящихъ въ глубин’. Въ Шекспирово время самыя дешевыя мста театральной валы, соотвтствовавшія нашему райку, были въ глубин партера.
58. Сарацинское божество Термагантъ и Иродъ Іудейскій были героями тогдашнихъ неистовыхъ балаганныхъ драмъ.
59. Въ то время клоуны или шуты выходили въ антрактахъ пьесы, а иногда и во время самаго дйствія, потшая публику прибаутками собственнаго сочиненія. Шекспиръ съ своимъ тонкимъ вкусомъ, конечно, возставалъ противъ такого искаженія искусства, но, не будучи въ силахъ бороться съ требованіями публики, ршился отдлаться отъ зла другимъ путемъ, а именно, давъ шутамъ въ пьесахъ самостоятельныя роли. Это однако не помогло, и клоуны, имя даже самостоятельныя роли, въ часы перерывовъ прибавляли къ нимъ пошлую отсебятину. Отсюда и замчаніе Гамлета.
60. Очень можетъ быть, что здсь Гамлетъ иронизируетъ надъ общаніемъ короля сдлать его наслдникомъ престола, о чемъ говоритъ въ дальнйшей сцен Розенкранцъ.
61. Въ тогдашнихъ англійскихъ университетахъ студенты часто давали драматическія представленія на англійскомъ и латинскомъ языкахъ. Смерть Цегаря была представлена въ Оксфорд въ 1582 г. на латинскомъ язык. Въ возраженіи Гамлета Полонію непереводимая игра словъ Brutus и brute, capitol и capital.
62. Въ то время считалось образцомъ любезности со стороны кавалеровъ сидть во время представленія у ногъ своихъ дамъ.
63. Въ подлинник Гамлетъ говоритъ: ‘do you think I meant country matters’, т.-е. ‘вы думали, я затялъ что-нибудь изъ деревенскихъ (т.-е. грубыхъ и невжливыхъ) нравовъ’. Заключенныхъ въ скобки предыдущихъ строкъ нтъ въ изданіи in quarto.
64. Переводя смыслъ каждой фразы какъ этого, такъ равно и послдующаго разговора Гамлета съ Офеліей во время представленія пьесы, я долженъ замтить, что при перевод пришлось смягчить рзкость нкоторыхъ выраженій, которыя, можетъ-быть, не оскорбляли ушей тогдашней публики, но нынче показались бы черезчуръ циничными, а потому исказили бы смыслъ и впечатлніе подлинника. Такъ, послдняя фраза Гамлета уже положительно не можетъ быть допущена въ перевод на какой бы то ни было современный изящно-литературный языкъ. ‘А fair thought to lie between maid’s legs…’
65. Въ подлинник Гамлетъ говоритъ: ‘O! the hobby liorse is forgot’, т.-е. ‘деревянный конекъ забытъ’. ‘Hobby horse’ называлась деревянная лошадка, въ род той, на какихъ скачутъ наши балаганные паяцы, пропустивъ сквозь сдло собственныя ноги, тогда какъ по об стороны сдла болтаются ноги, искусственно сдланныя. Такія лошадки были необходимой принадлежностью столь извстныхъ въ Англіи майскихъ праздниковъ. Когда же эти праздники подверглись преслдованію, какъ гршное времяпровожденіе, то вмст съ тмъ были изгнаны и деревянныя лошадки. Вышеприведенныя слова Гамлета не что иное, какъ припвъ народной баллады, написанной въ знакъ сожалнія объ уничтоженныхъ праздникахъ. Въ русскомъ перевод эта фраза, переданная буквально, не имла бы значенія, а потому и замнена другой, подходящей къ тому же смыслу.
66. Обычай, что передъ началомъ театральнаго представленія актеры изображали въ короткой пантомим главные моменты даваемой пьесы, господствовалъ въ Англіи въ Шекспирово время повсемстно, и потому немудрено, что онъ ввелъ этотъ сценарій и въ то представленіе, которое Гамлетъ устроилъ предъ королемъ. Но въ настоящемъ случа сценарій этотъ ршительно неумстенъ, такъ какъ послдствіемъ его выходитъ, что король, поразить котораго Гамлетъ думаетъ представленіемъ, видитъ изображеніе своего злодйства два раза: сначала въ пантомим, а затмъ въ представленіи, но пугается только во второй разъ. Современная сцена, руководясь этимъ соображеніемъ, обыкновенно пантомиму выпускаетъ. Причину, почему такой важный недосмотръ допускался при представленіи драмы въ Шекспирово время, можно объяснитъ инымъ взглядомъ тогдашней публики, не требовавшей, какъ нынче, отъ театральныхъ представленій логической послдовательности событій.
67. Гамлетъ хочетъ этимъ сказать, что прологъ такъ же коротокъ, какъ надпись, которая можетъ умститься на перстн.
68. Въ подлинник сказано просто: ‘Wormwood, wormwood’, т.-е. полынь, полынь.
69. Въ старинныхъ изданіяхъ in quarto и in folio нтъ указаній, къ кому относится этотъ вопросъ Гамлета, а потому нкоторые позднйшіе издатели обращаютъ его къ королев.
70. Въ современныхъ изданіяхъ дйствующія лица даваемаго представленія обыкновенно называются королемъ и королевой, но въ изданіи in quarto они названы герцогомъ и герцогиней, съ именами Гонзаго и Баптиста.
71. Гамлетъ называетъ пьесу мышеловкой, потому что надется помощью представленія поймать короля.
72. Хоръ являлся въ антрактахъ пьесы, чтобъ объяснять дйствіе. Такъ, введены Шекспиромъ хоры въ драмахъ: ‘Король Генрихъ пятый’, ‘Ромео и Джульетта’ и другихъ.
78. На бывшихъ тогда въ мод театрахъ маріонетокъ движенія куколъ объяснялись особымъ лицомъ. Гамлетъ намекаетъ на эти представленія.
74. Въ предшествующей фраз Офелія говорить: ‘still better and worse’, что можетъ быть переведено выраженіемъ ‘что дальше, то хуже’. Гамлетъ (по редакціи изданія in quarto) отвчаетъ: ‘So you must take your husbands’, т.-е. ‘такъ должны вы брать вашихъ мужей’. Этотъ отвтъ, совершенно безсмысленный въ русскомъ перевод, объясняется въ англійскомъ подлинник тмъ, что Гамлетъ понимаетъ слова Офеліи въ смысл обрядовой фразы англійскаго брачнаго церемоніала, гд говорится, что жена беретъ мужа: ‘for better and worse’, т.-е. чтобъ длить съ нимъ въ жизни и 8ло и добро. Позднйшіе комментаторы (Теобальдъ) полагаютъ, что въ слова Гамлета вкралась типографская ошибка, и что вмсто ‘must take’ должно читать ‘mistake’ — ошибаться, вслдствіе чего вся фраза Гамлета принимаетъ другой смыслъ, а именно: ‘такъ ошибаетесь вы въ выбор вашихъ мужей’. Я придерживался этой послдней редакціи, такъ какъ она, во-первыхъ, понятне въ русскомъ перевод, а во-вторыхъ — при ней сквозитъ въ словахъ Гамлета характерный колкій намекъ на второй бракъ его матери.
75. Этихъ словъ Гамлета нтъ въ одномъ изъ изданій in quarto.
76. Такъ напечатаны эти слова короля въ изданіи in folio, по изданію же in quarto онъ говоритъ: ‘lights! I will to bed’, т.-е. ‘огня! Я иду въ постель’.
77. Въ подлинник вторая строчка этого четырехстишія оканчивается словомъ was, съ которымъ римуетъ ass, т.-е. оселъ, но Гамлетъ ставитъ слово pajock, чмъ вызываетъ реплику Гораціо, что надо поставить риму. Деліусъ въ своихъ комментаріяхъ полагаетъ, что pajock — испорченное италіанское слово bajocco, т.-е. самая мелкая монета, и выводитъ отсюда заключеніе, что этимъ презрительнымъ именемъ Гамлетъ называетъ короля. Дэйсъ, напротивъ, считаетъ pajock искаженнымъ словомъ реососк, т.-е. павлинъ. Которое мнніе врне, сказать трудно, да и вообще остается непонятнымъ, зачмъ понадобилась здсь Шекспиру недосказанная рима и реплика по этому случаю Гораціо,— разв для того только, чтобъ чмъ-нибудь обратить на другой предметъ вниманіе въ высшей степени возбужденнаго Гамлета.
78. О пристрастіи короля къ вину Гамлетъ говоритъ не одинъ разъ въ теченіе драмы.
79. Въ подлинник Гамлетъ говоритъ: ‘by these pickers and stealers’, т.-е. ‘клянусь этими обирателями и ворами’. Слова эти не что иное, какъ перефразировка одного изреченія англиканскаго катехизиса, гд говорится, что должно удерживать руки отъ ‘picking and stealing’, т.-е. отъ обирательства и воровства.
80. Гамлетъ говоритъ только первую половину извстной англійской пословицы: ‘while grass doth grow, the silly liorse he starves’. Я перевелъ и остальную половину, чтобъ сдлать понятнымъ смыслъ этихъ словъ.
81. При ловл дичи стями подходятъ съ навтренной стороны, чтобъ птица не почуяла охотника. Гамлетъ длаетъ это сравненіе, намекая, что Гильдендітернъ хочетъ его поймать въ разговор.
82. Это прилагательное различно напечатано въ разныхъ изданіяхъ: въ in folio стоить — ‘excellent’ — прекрасная, въ одномъ изъ in quarto — ‘delicate’ — нжная, въ другомъ eloquent — краснорчивая.
83. Въ подлинник здсь характерное, но неподходящее къ русскому языку выраженіе: ‘they fool me to the top of my bent’, т.-е. буквально: ‘они дурачатъ меня до верхушки моего поклона’, т.-е. до маковки головы.
84г. Въ подлинник сказано: ‘О limed soul, that struggling to be free, art more engaged’, т.-е. буквально: ‘О душа, увязшая въ клей! Стараясь освободиться, ты тмъ боле вязнешь въ немъ’. Выраженіе это объясняется тмъ, что въ то время былъ способъ ловли птицъ помощью намазанной клеемъ дощечки, къ которой птица прилипала перьями и такимъ образомъ попадала въ руки ловца. Подобное сравненіе есть въ роман Лили, что и дало возможность объяснить это загадочное на первый взглядъ выраженіе.
85. По изданію in quarto Полоній говоритъ: ‘I’ll shrond myself behind the arrass’, т.-е. ‘я спрячусь за обоями’. Но во всхъ другихъ изданіяхъ стоитъ: ‘I’ll silence me e’en here’. Ганмеръ полагаетъ, что ‘silence’ ошибочно напечатано вмсто ‘sconse’ иди ‘ensconce’, что значить тоже спрятаться., Предположеніе это подтверждается тмъ, что совершенно такая же фраза ‘I’ll ensconse me behind the arras’ — есть въ комедіи ‘Виндзорскія проказницы’, когда Фальстафъ, застигнутый мужьями своихъ возлюбленныхъ, тоже хочетъ спрятаться за обои. Другой комментаторъ, Джонсонъ, напротивъ, полагаетъ, что редакція in folio врнй, и что слово ‘silence’ должно быть сохранено, при чемъ словамъ Полонія придается тотъ смыслъ, что старый болтунъ общаетъ молчать и ничмъ не выдать себя при подслушиваніи разговора королевы съ Гамлетомъ. Я предпочелъ первое объясненіе, такъ какъ оно кажется мн проще.
86. Въ подлинник Гамлетъ произноситъ за дверями три раза слова: ‘mother, mother, mother’, т.-е. ‘мать, мать, мать!’ Но такая редакція была бы крайне некрасива и неловка въ русскомъ перевод. Я полагаю, что сдланное мною измненіе подлинника нимало не искажаетъ смысла словъ Гамлета, тмъ боле, что въ изданіяхъ in quarto этихъ словъ нтъ совсмъ.
87. Въ то время стны комнатъ украшались обоями или коврами, которые вшались на такомъ разстояніи, что за ними могъ легко спрятаться человкъ.
88. Въ этомъ восклицаніи королевы нкоторые комментаторы хотятъ видть указаніе на то, что, по мысли Шекспира, она не была участницей въ убійств своего мужа и даже не подозрвала, что онъ умеръ насильственной смертью. Но дло въ томъ, что восклицаніе это само по себ ровно ничего не выражаетъ и подучаетъ тотъ или другой смыслъ, смотря по тому, съ какимъ выраженіемъ: ужаса или изумленнаго невднія произнесетъ эти слова актриса, исполняющая роль королевы. О значеніи этихъ словъ изложено подробнй въ критическомъ этюд къ драм, при анализ характера королевы.
89. Въ изданіи Шекспира, выпущенномъ Роу въ 1709 г., есть гравюра, изображающая эту сцену, при чемъ оба портрета, отца Гамлета и короля, помщены на стн комнаты, гд происходитъ дйствіе. Этотъ сценарій, весьма удобный для актеровъ, вроятно, употреблялся и при первыхъ представленіяхъ драмы при Шекспир, а потому въ первой строк монолога Гамлета, говоря о портретахъ, я употребилъ выраженіе, что портреты висятъ. Ныншніе актеры иногда, впрочемъ, измняютъ этотъ сценарій тмъ, что вмсто портретовъ на стн Гамлетъ показываетъ королев медальоны, изъ которыхъ одинъ, съ портретомъ отца, виситъ на груди у него, а другой, съ портретомъ короля, надтъ на ше королевы. Въ этомъ случа первая строка монолога Гамлета можетъ быть измнена тмъ, что вмсто словъ: ‘предъ тобой висятъ’ — должно будетъ сказать: ‘ты видишь предъ собой’. Нельзя пройти молчаніемъ, что относительно портретовъ существуетъ еще одно мнніе нкоторыхъ слишкомъ рьяныхъ quasi-знатоковъ и толкователей Шекспира, увряющихъ, будто портретовъ въ этой сцен нтъ никакихъ, и что они только мерещатся разстроенному воображенію Гамлета. Въ виду вышеупомянутой почти современной Шекспиру гравюры, я думаю, нечего прибавлять, что подобныя бредни обличаютъ скорй разстроенное воображеніе самихъ толкователей, желающихъ быть боле Шекспиромъ, чмъ самъ Шекспиръ.
90. Заключенныхъ въ скобки слдующихъ семи строкъ нтъ въ изданіи in folio.
91. Въ изданіи in quarto прибавлено, что призракъ является въ ночномъ плать. Объ этомъ появленіи призрака слдуетъ замтить, что оно нсколько отличается отъ появленія его въ первомъ дйствіи. Тамъ видитъ призрака не только Гамлетъ, но и его товарищи, въ настоящей же сцен видитъ его только Гамлетъ, королева же не видитъ. Потому на нкоторыхъ сценахъ появленіе призрака выпускается совсмъ, въ томъ предположеніи, что онъ мерещится только разстроенному воображенію Гамлета.
92. Заключенныхъ въ скобки семи предыдущихъ строкъ нтъ въ изданіи in folio.
93. Въ подлинник: ‘mouse’, т.-е. мышь. Выраженіе это употреблялось въ Шекспирово время въ ласкательномъ смысл, но въ русскомъ перевод для сохраненія этого смысла надо было, конечно, замнить его другимъ.
94. Слдующихъ, заключенныхъ въ скобки, четырнадцати строкъ монолога Гамлета до словъ: ‘Его же мн надобно убрать’ — нтъ въ изданіи in folio.
95. Въ подлинник Гамлетъ говоритъ: ‘this man shall set me packing’. Глаголъ ‘to pack’ иметъ два значенія: что-нибудь убрать и убраться прочь самому (to pack off). Въ перевод сохраненъ этотъ смыслъ.
96. Въ первыхъ изданіяхъ трагедіи эта сцена не была отдлена отъ предыдущей, и въ комнату королевы, вслдъ за уходомъ Гамлета, прямо входилъ король безъ Розенкранца и Гильденштерыа, вслдствіе чего этихъ словъ королевы въ помянутыхъ изданіяхъ нтъ.
97. Въ подлинник королева говоритъ: ‘he weeps for wliat is done’, т.-е. ‘онъ плачетъ о томъ, что случилось’, но такъ какъ изъ предыдущей сцены съ Гамлетомъ видно, что онъ вовсе не плакалъ объ убійств Полонія, то надо понимать слово ‘weeps’ въ смысл: сожаллъ.
98. Заключенныхъ въ скобки семи стиховъ нтъ въ изданіи in folio.
99. Эти слова Гамлета относятся къ спрятанному имъ трупу Полонія.
100. Эта фраза Гамлета передана буквально съ подлинникомъ: ‘The hody is with the king, but the king is not with the body’. Ни одинъ изъ комментаторовъ не могъ удовлетворительно объяснить этихъ загадочныхъ словъ, и потому, если тутъ не опечатка въ подлинник, то можно только предположить, что Гамлетъ говоритъ безсмыслицу съ намреніемъ.
101. Этой реплики короля и послдующихъ словъ Гамлета нтъ въ изданіи in folio.
102. Продолженія и конца этой сцены нтъ въ изданіи in folio, вроятно, вслдствіе того, что въ изданіе это драма вошла въ томъ вид, въ какомъ шла поставленная на сцен, при чемъ въ редакціи текста были сдланы, какъ можно предполагать, самимъ Шекспиромъ, значительныя сокращенія.
103. По изданію in folio, эти послдніе четыре стиха монолога Гораціо произноситъ королева.
104. Въ первомъ изданіи драмы in quarto 1603 года, самомъ неисправномъ изъ всхъ, и которое, какъ нкоторые полагаютъ, было напечатано даже безъ вдома Шекспира, какъ книгопродавческая спекуляція, сказано, что Офелія входитъ съ лютней и распущенными волосами, аккомпанируя своему пнію. Этотъ нелпый сценарій, идущій совершенно вразрзъ съ чудно-поэтическимъ образомъ сумасшедшей Офеліи, былъ измненъ во всхъ послдующихъ изданіяхъ in quarto, а равно и въ in folio, гд просто указанъ выходъ Офеліи, съ прибавкой, въ изданіи in folio, что она выходить сумасшедшая (distracted), а о пніи съ лютней не сказано ни слова. На современныхъ театрахъ, ставящихъ драму серьезно, Офелія напваетъ псенки про себя, безъ всякаго аккомпанемента, что при хорошей игр актрисы производитъ поразительный эффектъ. Мотивы псенъ въ томъ вид, какъ они исполнялись на старинныхъ сценахъ, правда, сохранились, но они, конечно, необязательны. Нечего говорить, что заставить сумасшедшую Офелію исполнять цлыя оперныя аріи съ аккомпанементомъ оркестра, какъ это нкогда длалось у насъ, ршительно не подходитъ ни къ роли Офеліи ни къ общему строю драмы.
105. Въ псняхъ Офеліи смутно чередуются воспоминанія о двухъ самыхъ святыхъ чувствахъ, наполнявшихъ ея жизнь: любви къ дорогому человку (вроятно, Гамлету) и къ отцу. Любимый человкъ мерещится ей въ одежд пилигрима — костюмъ, который часто употребляли тогда при любовныхъ объясненіяхъ (какъ, напр., Шекспиръ вывелъ это въ ‘Ромео и Джульетт’), Перламутровая раковина нашивалась на шляпу и на плечо капюшона. Буквальный поэтическій переводъ псенъ Офеліи, равно какъ всхъ вообще псенъ, помщенныхъ Шекспиромъ въ текст драмъ, врядъ ли возможенъ безъ совершеннаго ущерба гармоніи стиха, и потому я передалъ ихъ, стараясь приблизиться лишь къ духу и впечатлнію подлинника. Для сличенія же, насколько я въ этомъ усплъ, привожу въ примчаніяхъ подстрочный прозаическій переводъ. Буквальный смыслъ первыхъ строкъ слдующій: ‘Какъ отличить мн врнаго возлюбленнаго отъ другихъ? По раковин ли на его шляп и посоху, или по сандаліямъ?’
106. Буквальный переводъ: ‘Онъ умеръ и ушелъ, милэди! Онъ умеръ и ушелъ! Въ головахъ его травянозеленый дернъ, въ ногахъ камень’.
107. Буквальный переводъ: ‘Блъ его саванъ, какъ горный снгъ! Усыпанъ онъ прекрасными цвтами, которые зарыты въ могилу, окропленные ливнемъ слезъ врной любви’.
108. Въ этихъ словахъ Офеліи намекъ на старинную легенду, въ которой разсказывается, что дочь одного хлбника’, отказавшая въ просьб Спасителя дать Ему хлба, была превращена за то въ сову.
109. Валентиновъ день — извстный праздникъ въ Англіи, когда влюбленнымъ дозволяются любовныя объясненія въ письмахъ и на словахъ съ большей свободой, чмъ въ другое время. Буквальный переводъ этихъ куплетовъ слдующій: ‘Завтра день святого Валентина, вс встали рано утромъ, и я, двушка, пришла къ твоему окошку, чтобъ бытъ твоей Валентиной. Тогда онъ всталъ и одлся, отворилъ дверь своей комнаты и впустилъ двушку въ дверь, изъ которой она двушкой уже боле не вышла’.
110. Буквальный переводъ: ‘Клянусь Христомъ и святой благодатью, увы, какой стыдъ! Молодые люди длаютъ это всегда, чуть только могутъ сдлать, но, клянусь Богомъ, это непозволительно’. Она сказала: ‘Вдь прежде, чмъ я пала, ты общалъ на мн жениться’ (а онъ отвчалъ): ‘Клянусь солнцемъ, я бы это сдлалъ, если бъ ты не пришла сама ко мн въ постель’. Нкоторые комментаторы, ссылаясь на новеллу Бельфорда, изъ которой заимствована фабула трагедіи (см. крит. этюдъ), длаютъ изъ содержанія этой псни выводъ, будто Офелія была обезчещена Гамлетомъ. Предоставляю читателямъ судить, можно ли въ толкованіи Шекспира мудрить до такой степени, и не значитъ ли это, не чувствуя смысла поэтическаго произведенія, искать этотъ смыслъ за тридевять земель, тогда какъ онъ понятенъ самъ собой. Задавшись прелестной мыслью, чтобъ сумасшедшая Офелія высказывала свои разсянныя мысли о любви псенками, Шекспиръ естественно придалъ этимъ пснямъ тотъ современный оттнокъ этого чувства, который выражался въ псняхъ, посвященныхъ забавамъ и приключеніямъ дня святого Валентина, въ виду того, что день этотъ былъ исключительно днемъ любви. Такимъ образомъ въ содержаніи псенъ, какія поетъ Офелія, никакъ нельзя видть прямыхъ намековъ, относящихся до нея лично. Если же содержаніе это кажется не совсмъ приличнымъ для того, чтобъ ихъ пла молодая, чистая двушка, то на это можно отвтить, что тогдашнія понятія о наружномъ приличіи были иныя, чмъ теперь. Разговоръ Гамлета съ Офеліей во время представленія пьесы предъ королемъ точно такъ же не могъ бы быть допущенъ въ ныншнее время въ порядочномъ обществ.
111. Этихъ словъ королевы нтъ въ изданіи in quarto.
112. Здсь намекъ на поврье, что пеликанъ кормитъ дтей собственными внутренностями. Такъ, въ ‘Ричард II’ герцогъ Гонтъ тоже говоритъ, что Ричардъ упился его кровью, какъ пеликанъ. Въ изданіи in folio вмсто словъ пеликанъ стоитъ politician, т.-е. политикъ. Тогда смыслъ будетъ тотъ, что Лаэртъ, какъ умный человкъ, суметъ отличить друга, достойнаго любви, отъ врага.
113. Указаніе, что Офелія входитъ, убранная цвтами, введено позднйшими издателями. Въ изданіяхъ in qnarto и in folio объ этомъ не упоминается.
114. Строки, заключенныя въ скобкахъ, напечатаны въ первый разъ въ изданіи in folio.
115. Буквальный переводъ: ‘Они несли его въ гробу съ непокрытымъ лицомъ! Гей нон-нонни, нонни, гей нонни! И много слезъ было пролито на его гробъ’. Вторая строка составляетъ неимющій прямого смысла припвъ, который часто употреблялся въ то время въ грустныхъ псняхъ, почему я и передалъ его вводной фразой: ‘Ахъ, плачьте, тоскуйте!’ — Приведенная дале четвертая строка этого куплета: ‘Что было, о томъ не горюйте’ — въ подлинник иметъ также характеръ припва: ‘down а down on you call him а-down-а’, т.-е. буквально: ‘Внизу, внизу! Вы его зовете, онъ внизу’.
116. Въ подлинник: ‘For-bonny sweet Robin is all my joy’, т.-е. буквально: ‘добрый, милый Робинъ, единственная моя радость’. Этотъ стихъ, не имющій никакой связи по смыслу съ прежними пснями Офеліи, по всей вроятности, приведенъ для указанія мотива, который она напваетъ. Строка эта дйствительно взята изъ одной старинной саксонской баллады, музыкальный мотивъ которой, проникнутый самой глубокой грустью, былъ очень популяренъ во время Шекспира. Буквальный переводъ этого стиха затемнилъ бы только смыслъ текста, и потому я замнилъ его иной редакціей, намекающей на то грустное настроеніе, которое въ подлинник связано съ этимъ стихомъ.
117. Буквальный переводъ: ‘Ужель онъ не придетъ опять? Ужель онъ не придетъ опять? Нтъ, нтъ, онъ умеръ, онъ удалился на смертное ложе. Онъ никогда не придетъ опять. Его борода была бла, какъ снгъ, а волосы походили на ленъ. Онъ ушелъ, онъ ушелъ! Наши стоны безполезны. Смилуйся, Боже, надъ его душою!’
118. Въ подлинник: naked — голый. Но само собой разумется, что это надо понимать въ смысл: обобранный.
119. Заключеннаго въ скобки послдующаго разговора короля съ Лаэртомъ до словъ короля: ‘Тому назадъ два мсяца’ и т. д. нтъ въ изданіи in folio.
120. Слдующихъ заключенныхъ въ скобки строкъ также нтъ въ изданіи in folio.
121. Этотъ вопросъ король длаетъ по изданію in folio, въ изданіи же in quarto взамнъ этихъ словъ онъ говоритъ: ‘Но что за шумъ?’
122. Научное названіе этого цвтка Testiculus morionis.
123. Въ подлинник Лаэртъ заключаетъ свой монологъ словами: ‘But that tbis folly drowns it’, т.-е., что слова, которыя онъ бы произнесъ, тонутъ въ его безуміи (Folly), при чемъ это слово онъ употребляетъ въ смысл слабости, заставляющей его плакать.
124. Выше въ примчаніи 59 уже было сказано, что Шекспиръ для угожденія вкусу современной ему публики, требовавшей, чтобъ въ театральныхъ представленіяхъ являлись клоуны или шуты, давалъ этимъ клоунамъ самостоятельныя, связанныя съ содержаніемъ пьесы, роли. Указаніемъ, до чего искусно умлъ онъ вводить въ свои драмы этихъ лицъ, можетъ лучше всего служить настоящая сцена съ могильщиками, которые въ дйствительности не что иное, какъ т самые клоуны, о которыхъ идетъ рчь. Въ англійскихъ изданіяхъ драмы они даже до сихъ поръ значатся въ числ дйствующихъ лицъ подъ этимъ именемъ и называются могильщиками только въ переводахъ. Значеніе же ихъ, какъ клоуновъ, доказывается тмъ, что разговоры ихъ, глубоко и трагически связанныя съ содержаніемъ и характеромъ драмы, въ то же время пересыпаны насмшками надъ современными событіями и вопросами дня, что было непремнной принадлежностью ролей настоящихъ клоуновъ.
125. Къ подлинник: crowner, т.-е. коронеръ. Я употребилъ боле понятное въ русскомъ перевод выраженіе, имющее тотъ же смыслъ.
126. Въ подлинник могильщикъ, говоря о смерти Офеліи, употребляетъ юридическій терминъ, что она умерла se offendendo (обижая себя) вмсто se defendendo, т.-е. защищая себя. Ошибка эта введена умышленно, чтобъ выставить невжественныя понятія необразованныхъ могильщиковъ. Вообще весь ихъ разговоръ до прихода Гамлета иметъ характеръ настоящей интермедіи клоуновъ, въ которой осмиваются современные Шекспиру суды и юридическіе обычаи.
127. Въ этомъ монолог пародія на современное Шекспиру одно судебное дло о нкоемъ сэр Джемс Гольс, который утопился въ припадк безумія. Въ произведенномъ слдствіи коронеръ занялся серьезнымъ и долгимъ изслдованіемъ о томъ, самъ ли Гольсъ подошелъ къ вод, или вода подошла къ нему. Насмшки надъ судами и судьями встрчаются у Шекспира очень часто.
128. Въ подлинник здсь непереводимая игра словъ: 1-й могильщикъ говоритъ, что Адамъ bore arms, т.-е. имлъ, какъ дворянинъ, гербъ, а 2-й понимаетъ arms въ смысл рукъ.
129. Псня, которую поетъ могильщикъ, сочинена лордомъ Боксомъ (Vaux) и была напечатана въ сборник балладъ 1557 г. Могильщикъ поетъ ее въ грубо искаженномъ вид, что, вроятно, сдлано Шекспиромъ для того, чтобъ лучше оттнить простонародный характеръ пвца. Передать это въ русскомъ перевод, конечно, было невозможно. Вотъ подстрочный переводъ этой псни съ возможнымъ удержаніемъ смысла: ‘Въ молодости, когда я любилъ, когда я любилъ, казалось мн, что сладко было сговариваться, но, ахъ! время показало, что ничего изъ этого не вышло’. Эти же стихи заимствовалъ Гёте въ Фауст для могильной псни лемуровъ въ послдней сцен.
130. Подстрочный переводъ: ‘но года, подкравшись неслышными шагами, сжали меня въ своихъ когтяхъ и согнули до земли, точно я молодымъ никогда не бывалъ’.
131. Подстрочный переводъ: ‘Ломъ да лопата, лопата, саванъ для покрышки и, увы! вырыть затмъ яму въ грязи,— вотъ что надо для такого гостя’.
132. Этотъ разговоръ Гамлета съ могильщикомъ основанъ на непереводимой игр словъ lie — лежатъ и lie лгать. Могильщикъ говорить это слово въ смысл лежать ‘I do not lie in’t’, т.-е. я не лежу въ этой могил. А Гамлетъ отвчаетъ: ‘tliou liest’, т.-е. ты лжешь.
133. Въ подлинник Гамлетъ говоритъ: для какого человка эта могила? (what man) А могильщикъ отвчаетъ, что она не для человка. Тогда Гамлетъ спрашиваетъ: значить, она для женщины (woman)? Такъ какъ въ русскомъ язык слово человкъ общее для выраженія понятія мужчины и женщины, а слово мужчина въ смысл человкъ не употребляется, то въ перевод невозможно было передать этого разговора совершенно точно.
134. Въ подлинник Гамлетъ говоритъ: ‘we must speak my the card’, т.-е. съ нимъ (съ могильщикомъ) надо говорить по карт. Стаунтонъ полагаетъ, что подъ этимъ словомъ надо понимать существовавшія во время Шекспира книги, въ которыхъ излагались правила свтскихъ разговоровъ и хорошихъ манеръ. Другіе комментаторы видятъ въ этомъ слов намекъ на географическія карты, въ которыхъ важне всего точность. Дале Гамлетъ говоритъ: ‘нынче носокъ мужика такъ приблизился къ пятк придворнаго, что можетъ ее оцарапать’. Въ словахъ этихъ намекъ на моду тогдашняго времени носить башмаки съ такими длинными и острыми носками, что они безпрестанно на что-нибудь наталкивались. Въ перевод переданъ истинный смыслъ этой фразы извстнымъ русскимъ выраженіемъ: наступить кому-нибудь на ногу.
135. Очень много было писано по поводу этого отвта могильщика, такъ какъ слова его, равно какъ и дальнйшій монологъ Гамлета надъ черепомъ Іорика, котораго онъ хорошо помнитъ, несмотря на то, что тотъ умеръ 23 года тому назадъ, повидимому, съ совершенной ясностью опредляютъ года самого Гамлета. Несмотря однако на эту ясность, какое-то инстинктивное чувство препятствовало до сихъ поръ многимъ, изучавшимъ характеръ Гамлета, помириться съ мыслью, что ему, по свидтельству самого творца драмы, должно быть 30 лтъ. Юная пылкость, сквозящая въ каждомъ движеніи, въ каждомъ его слов, его неопытность въ жизни, наконецъ самая обстановка, въ какую онъ поставленъ — словомъ, все невольно наводило на мысль, что Гамлету никакъ не могло быть боле 20 или много 22—23 лтъ. Но, кром этихъ, такъ сказать, нравственныхъ доказательствъ, т же мысли невольно приходятъ въ голову, если взглянуть и на фактическую сторону драмы. Какъ, въ самомъ дл, себ представить, чтобъ Шекспиръ съ его тонкимъ чувствомъ естественности и правды въ рисуемыхъ имъ лицахъ слилъ понятіе о возмужаломъ тридцатилтнемъ мужчин съ лицомъ недоучившагося въ Виттенбергскомъ университет принца-студента? Или дале: королева, мать Гамлета, выведена женщиной, еще сохранившей красоту и свжесть, что видно изъ того, что второй мужъ любитъ ее дйствительно и добивался ея руки не изъ одного честолюбія. Но ежели Гамлету тридцать лтъ, то матери его должно быть около пятидесяти, когда женщина можетъ прельщать красотой разв въ рдкомъ, исключительномъ случа. Наконецъ невольно является мысль, что если Гамлетъ во время смерти отца имлъ уже 30 лтъ, то фактъ устраненія его отъ наслдованія престола становится еще боле непонятнымъ, чмъ это было бы при сравнительной его молодости. Все это, равно какъ и множество другихъ мелочныхъ фактовъ, бросающихся въ глаза при чтеніи драмы, невольно возбуждало вниманіе комментаторовъ, употреблявшихъ всевозможныя усилія, чтобъ доказать очевидную для внутренняго ихъ убжденія молодость Гамлета. Выло даже отыскано, что въ одномъ изъ изданій in quarto могильщикъ, выбрасывая черепъ, говоритъ, что онъ пролежалъ въ земл не 23 года, а всего 12 лтъ. Но однако оказалось, что слова эти относились не къ черепу Іорика, а къ тому, который могильщикъ выбросилъ изъ могилы ране. Вопросъ такимъ образомъ остался неразршеннымъ, хотя, повторяю, за мнніе о молодости Гамлета стоятъ очень много лицъ, посвятившихъ свои труды изученію и разъясненію Шекспира. Въ вопрос этомъ есть еще одно предположеніе и, надо прибавить, весьма вроятное, а именно, что, можетъ-быть, самъ Шекспиръ при той небрежности, съ какой онъ нердко относился къ фактической сторон своихъ произведеній, не замтилъ разногласія вопроса о годахъ Гамлета съ тмъ взглядомъ, какой читатель выноситъ при чтеніи драмы изъ ея общаго духовнаго строя. Или наконецъ, можетъ-быть, также, что опредленіе лтъ Гамлета было ошибочно напечатано въ 1-мъ изданіи драмы и затмъ повторено во всхъ прочихъ Такъ или иначе, этотъ интересный вопросъ остался неразршеннымъ, и потому каждый можетъ держаться о немъ какого угодно мннія. Вообще надо замтить, что ошибки противъ хронологіи событій встрчаются въ дошедшихъ до насъ изданіяхъ Шекспира очень часто. Такъ, напримръ, въ 1-й сцен драмы Цимбелина разсказывается, что двадцать лтъ тому назадъ у короля были похищены малолтнія дти, а затмъ одинъ изъ этихъ принцевъ, появляясь въ слдующихъ дйствіяхъ, говоритъ, что ему отъ роду шестнадцать лтъ! Такихъ ошибокъ можно привести много.
136. Въ подлинник Гамлетъ, грубо говорившій Лаэрту въ предыдущемъ монолог ‘ты’, обращается къ нему съ словами: ‘Hear you Sir!’, т.-е. буквально: ‘Вы слышите ли, милостивый государь!’ Этотъ оборотъ, проникнутый насмшливой и нсколько высокомрной учтивостью, употребляется въ англійскомъ язык такъ же, какъ и въ русскомъ, когда говорящій хочетъ показать свое превосходство или старшинство надъ тмъ, кому онъ говоритъ. Такъ, отецъ, обращаясь съ выговоромъ къ сыну, говоритъ ему ‘You’ и ‘Sir’. Буквальный переводъ этихъ словъ прозвучалъ бы въ стихотворномъ перевод, конечно, слишкомъ неловко, и потому я замнилъ его другой редакціей, съ оттнкомъ того же смысла.
137. Въ подлинник Гамлетъ говоритъ: ‘such bugs and goblins in my life’, т.-е. что въ письм короля жизнь Гамлета была представлена наполненной клопами и домовыми, т.-е. вредной.
138. Въ изданіи in quarto разговоръ Гамлета и Гораціо кончается на этомъ стих, посл чего входитъ Озрикъ.
139. Въ подлинник сказано: ‘bis crib will stand at the king’s mess’, т.-е. онъ поставитъ свое стойло возл королевскаго стола, дале, говоря объ Озрик, Гамлетъ прибавляетъ: ‘Это — галка, богатая обладаніемъ грязи’.
140. Дальнйшаго, заключеннаго въ скобки, разговора до словъ Озрика объ искусств Лаэрта владть оружіемъ нтъ въ изданіи in folio. Вообще весь этотъ разговоръ Гамлета съ Озрикомъ основанъ на насмшкахъ принца надъ глупымъ придворнымъ, выражающимъ самыя обыкновенныя понятія наборомъ высокопарныхъ, безсмысленныхъ фразъ. Буквальный переводъ этой сцены не имлъ бы никакого смысла, и хотя я не выпустилъ ни одной реплики, но старался осмыслить нкоторыя выраженія въ томъ дух, въ какомъ написана вся сцена.
141. Въ подлинник Озрикъ употребляетъ слово: carriages въ смысл приборъ, но carriage значитъ также лафетъ, вслдствіе чего Гамлетъ, принимая это слово въ послднемъ смысл, отвчаетъ, что такое выраженіе было бы умстно, если бъ мы носили на бедр не шпаги, а пушки. По невозможности передать буквально эту игру словъ, я для замны ея перевелъ слово carriages выраженіемъ снаряды.
142. Слдующей, заключенной въ скобкахъ, сцены съ придворнымъ нтъ въ изданіи in folio.
143. Здсь, подъ предлогомъ бросаемой въ кубокъ жемчужины, король всыпаетъ въ него ядъ.
144. Въ подлинник королева говоритъ: ‘he’s fat and scant of breath’, т.-е. онъ толстъ (или, по прямому смыслу слова fat — тученъ) и подверженъ одышк. Нтъ ничего удивительнаго, если Гамлетъ, съ его безпокойнымъ, нервнымъ характеромъ, былъ подверженъ сердцебіенію и происходящей отъ того одышк, но мнніе, чтобъ онъ былъ тученъ, встрчало со стороны комментаторовъ такую же оппозицію, какъ и мнніе о его возмужаломъ, тридцатилтнемъ возраст. Была даже высказываема мысль, будто Шекспиръ вставилъ это выраженіе, потому что толстымъ былъ первый актеръ, игравшій Гамлета. Точно ли Бёрбэджъ, исполнявшій при Шекспир роль Гамлета, былъ толстъ,— мы не знаемъ, а потому и мнніе это не можетъ считаться доказаннымъ. Другіе комментаторы полагали, что слово fat — толстый — было напечатано ошибочно, и что слдуетъ читать faint — слабый или hot — разгоряченный. При томъ огромномъ количеств опечатокъ, которыми испещрены первыя изданія Шекспира, мнніе это, конечно, не иметъ ничего невроятнаго, но положительно доказаннымъ нельзя считать и его. Во всякомъ случа я позволилъ себ выпустить въ перевод спорное выраженіе о тучности Гамлета, руководясь тмъ, что главная мысль автора — выразить въ словахъ королевы ея теплое участіе къ Гамлету и нжную о немъ заботливость — выражается и безъ этого.
145. Вопросъ, какимъ образомъ два бойца, сражающіеся на шпагахъ, могутъ обмняться оружіемъ, составляетъ всегда камень преткновенія для актеровъ, исполнявшихъ эту сцену, вслдствіе чего было предложено нсколько различныхъ сценаріевъ, которые могли бы сгладить эту неясность. Такъ, по предложенію Сеймура, раненый Гамлетъ, выбивъ изъ рукъ Лаэрта рапиру, долженъ съ рыцарской вжливостью, не лишенной, впрочемъ, торжествующей насмшки, подать ему для продолженія боя свою. Лаэртъ, не имя духа обличить свой низкій умыселъ отказомъ, беретъ рапиру, а Гамлету между тмъ одинъ изъ присутствующихъ подаетъ поднятую рапиру Лаэрта. Тикъ предложилъ еще боле утонченное разршеніе вопроса. По его редакціи, противники прекращаютъ бой для отдыха и кладутъ об рапиры на столъ, гд одинъ изъ придворныхъ, по тайному знаку короля, перекладываетъ ихъ одну на мсто другой, такъ что при продолженіи игры каждый изъ сражающихся беретъ рапиру противника. Этимъ, по мннію Тика, помимо разршенія вопроса о подмн рапиръ, прибавляется еще характерная черта для обрисовки личности короля, выставивъ на видъ, что онъ, какъ вс трусливые злоди, боится оставить въ живыхъ и Лаэрта, какъ сообщника своего злодянія. Ршить, который сценарій лучше, конечно, должно предоставить выбору умнаго режиссера. Съ своей стороны, я однако замчу, что распространять и дорисовывать характеры лицъ Шекспира, какъ это длаетъ Тикъ, надо съ большой осторожностью.
146. Въ подлинник Гамлетъ называетъ короля ‘damned Dane’, т.-е. буквально: проклятый датчанинъ’, но слово Dane нсколько разъ употребляется въ драм въ смысл король, точно такъ же, какъ и въ другихъ пьесахъ Шекспира государи нердко называются именемъ страны, которою они управляютъ.
147. Разъясненіе, что Гамлетъ вливаетъ въ горло короля остатокъ яда, сдлано Мэлоне. Въ первыхъ изданіяхъ этого указанія нтъ.
148. Заключительныя предсмертныя слова Гамлета: ‘the rest is silence’ обыкновенно переводятся буквально (и, по мннію переводчиковъ, совершенно врно) выраженіемъ: ‘конецъ (или остальное) молчаніе!’ Я позволю себ однако спросить: точно ли переводъ этотъ единственно врный? Слово: rest дйствительно значить конецъ или остатокъ, но то же слово значитъ еще покой, и потому переводчикъ въ полномъ прав понять его въ томъ или другомъ смысл и точно съ такой же врностью передать послднія слова Гамлета выраженіемъ: ‘покой — молчаніе’ или ‘покой въ молчаньи’ Затмъ остается разобрать, какая редакція должна считаться боле подходящей къ подлиннику какъ по духу, такъ и по букв. Если Гамлетъ говоритъ: конецъ — молчанье, то слова эти не имютъ большого значенія, потому что кто же не знаетъ, что мертвые не говорятъ, и мн кажется, что заключить драму такой банальной фразой едва ли бы могло прійти въ мысль ея творцу. Бдность смысла такого заключенія драмы сознавалась многими комментаторами, вслдствіе чего они старались его расширить и разъяснить. Такъ, напримръ, Деліусъ поясняетъ, что эти слова Гамлета связываются съ порученіемъ, которое онъ даетъ Гораціо: разсказать подробно о томъ, что было, такъ какъ самъ онъ не можетъ сдлать этого, потому что смерть связываетъ ему языкъ. Но какъ это, такъ равно и другія толкованія, совершенно произвольно и бездоказательно, а между тмъ, если понять слово ‘rest’ въ смысл ‘покой’, то мн кажется лучшаго и яснйшаго заключенія жизни Гамлета нельзя было и придумать. Дйствительно: смерть — покой для всхъ, но каждый видитъ въ ней успокоеніе отъ тхъ именно страданій и заботъ, которыми страдалъ преимущественно, а что же составляло главнйшую суть страданій Гамлета, какъ не доведенная имъ до излишества страсть къ анализу своихъ поступковъ и къ вчному вслдствіе того разговору съ самимъ собой или съ окружающими, чмъ такъ страшно подтачивается натура нервныхъ людей, и противъ чего есть только одно средство — найти возможность замолчать и успокоиться? Взглядъ очень близкій, но не вполн однако точный съ тмъ, который я предлагаю для разъясненія послднихъ словъ Гамлета,— былъ найденъ мною въ комментаріяхъ Моберле, который тоже говоритъ, что молчаніе для умирающаго Гамлета должно казаться другомъ, который поможетъ ему отдохнуть и успокоиться отъ страданій жизни, но однако прямого указанія, что слово rest должно быть понимаемо въ смысл покой,— у Моберле нтъ. Вроятность моего взгляда, сверхъ приведенныхъ разсужденій, доказывается еще и дальнйшимъ текстомъ, а именно: Гораціо въ своей реплик на послднія слова Гамлета говоритъ: ‘And fiights of angels sing thee to tliy rest’, т.-е. ‘пусть сонмъ парящихъ ангеловъ пропоетъ надъ твоимъ п_о_к_о_е_м_ъ’. При чемъ повторенное имъ послднее слово Гамлета: rest — уже, конечно, иметъ въ этомъ стих значеніе покой, а не остатокъ.
149. Въ подлинник Фортинбрасъ говоритъ: ‘this quarry cries an liavock’ — слово havock означало полное (безпощадное) избіеніе враговъ по окончаніи побдоносной битвы.
150. Гораціо хочетъ сказать, что за избраніе на престолъ Фортинбраса подалъ голосъ умирающій Гамлетъ.
151. Указаніе, что тло Гамлета уносятъ при пушечной пальб, напечатано только въ изданіи in folio. Въ прочихъ изданіяхъ in quarto сказано просто, что дйствующія лица ‘exeunt’, т.-е. уходятъ.
Соколовский Александр Лукич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Шекспир и его значение в литературе, Соколовский Александр Лукич, Год: 1914
  2. Генрих IV, Соколовский Александр Лукич, Год: 1850
  3. Историческое Похвальное Слово Карамзину, произнесенное, при открытии ему памятника…, Погодин Михаил Петрович, Год: 1846
  4. Елизаветинское художество, Ростиславов Александр Александрович, Год: 1912
  5. Приключения контрабандиста. Роман для юношества. С. Ворисгофера, Вёрисгофер Софи, Год: 1890
  6. Еще о ‘демократии’, Уитмене и Чуковском, Розанов Василий Васильевич, Год: 1915
  7. О стихотворениях Бюргера, Шиллер Фридрих, Год: 1794
  8. Романы Александра Вельтмана, Калугин В. И., Год: 1985
Электронная библиотека