Шекспир и его значение в литературе, Соколовский Александр Лукич, Год: 1914

Критика
Время на прочтение: 155 минут(ы)
Скачать в PDF

СОЧИНЕНІЯ
ВИЛЬАМА ШЕКСПИРА
ВЪ ПЕРЕВОД И ОБЪЯСНЕНІИ
А. Л. СОКОЛОВСКАГО.

ИМПЕРАТОРСКОЮ АКАДЕМІЕЮ НАУКЪ
переводъ А. Л. Соколовскаго удостоенъ
ПОЛНОЙ ПУШКИНСКОЙ ПРЕМІИ.

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ,
пересмотрнное и дополненное по новйшимъ источникамъ.

ВЪ ДВНАДЦАТИ ТОМАХЪ.

Томъ I.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ.
1914

Предисловіе къ первому изданію.

Приступая къ изданію полнаго собранія сочиненій Шекспира въ моемъ перевод, считаю необходимымъ сказать нсколько словъ о собственно оригинальной части этого труда, т.-е. о вступительной стать, о критическихъ этюдахъ, помщенныхъ предъ каждой пьесой, и объ объяснительныхъ примчаніяхъ.
Шекспиръ изученъ и объясненъ въ настоящее время такъ подробно, что надо обладать слишкомъ большимъ самомнніемъ для того, чтобъ ршиться выступить съ литературнымъ трудомъ, претендующимъ разъяснить его значеніе со всхъ сторонъ. Причина понятна: какъ бы ни были обширны познанія автора, ему во всякомъ случа придется удлить въ своей книг не боле нсколькихъ страницъ или даже строкъ такимъ вопросамъ, о которыхъ написаны цлые томы. Какой же, спрашивается, интересъ могутъ представить такія свднія? Читателямъ, незнакомымъ съ Шекспиромъ вовсе, они ничего не скажутъ, а для знакомыхъ — покажутся безсодержательнымъ повтореніемъ общеизвстныхъ мстъ.
Для того, чтобъ сочиненіе о Шекспир могло представить въ настоящее время какой-нибудь интересъ, авторъ долженъ непремнно ограничить рамки своей программы и строго намтить опредленную, спеціальную цль.
Моя цль и моя программа при изданіи настоящаго труда были слдующія.
Въ начальной стать я имлъ въ виду выяснить и опредлить значеніе Шекспира исключительно какъ писателя, произведшаго великій переворотъ въ литератур, а потому, оставя въ сторон изслдованія о всякомъ иномъ значеніи Шекспира, кром чисто литературнаго, я старался охарактеризовать, какой духъ и пошибъ господствовали въ общей литератур до него, и какую реформу произвела въ ней его дятельность.
Помстивъ въ конц статьи необходимую при изданіи полнаго собранія сочиненій біографію поэта, я ограничился въ ней изложеніемъ однихъ вполн достоврныхъ фактовъ и лишь вкратц критически отнесся къ тмъ безчисленнымъ недоказаннымъ анекдотамъ, которые часто выдаются въ шекспировскихъ біографіяхъ за истину. Въ конц статьи помщены краткія свднія о томъ, въ какомъ вид дошелъ до насъ Шекспировъ текстъ, а также, какъ я смотрлъ на задачу переводчика.
Въ критическихъ статьяхъ предъ пьесами приведены краткія хронологическія свднія о времени, когда пьеса написана, и изъ какихъ источниковъ взятъ ея сюжетъ. А затмъ главной моей задачей было выяснить идею каждой пьесы и прослдить развитіе характеровъ созданныхъ Шекспиромъ лицъ, съ объясненіемъ психологическихъ стимуловъ, обусловливающихъ ихъ поступки. Эта сторона Шекспирова творчества интересовала меня всегда боле всего, а потому я и обратилъ на нее особенное вниманіе. Что касается критики эстетической, то ее я не затрагивалъ вовсе, во-первыхъ потому, что это не входило въ планъ моего труда, а во-вторыхъ — мн всегда казалось, что указывать красоту поэтическихъ произведеній людямъ, способнымъ ее чувствовать — безполезно, а неспособнымъ — еще безполезне.
Наконецъ, что относится до объяснительныхъ примчаній, то ихъ я составлялъ исключительно сообразно съ тмъ, что могло интересовать русскихъ читателей и оправдать редакцію перевода. Потому, не вдаваясь въ кропотливыя изслдованія о каждой букв текста (чмъ полны оригинальныя изданія подлинника), я объяснялъ преимущественно темныя его мста, а также излагалъ причины, почему употребилъ то или другое русское выраженіе для перевода мстъ, непереводимыхъ буквально. Нкоторыя боле важныя историческія замтки, служащія къ лучшему разъясненію текста, впрочемъ, также не оставлены мною безъ вниманія.
Этими строками я отвчаю впередъ на вопросы, которые (въ случа, если критика удостоитъ вниманія мой трудъ) могутъ быть мн сдланы относительно того, почему я оставилъ безъ изслдованія тотъ или другой изъ безчисленныхъ, разработывавшихся въ Шекспировой литератур, взглядовъ на его значеніе, или относящихся до него историческихъ и иныхъ фактовъ.

Предисловіе ко второму изданію.

Благосклонный пріемъ, какого удостоилось первое изданіе моего перевода сочиненій Шекспира, убдилъ меня, что въ исполненіи этого труда я стоялъ не на ложной дорог. Потому, редактируя нын новое изданіе, я ограничусь лишь повтореніемъ сказаннаго уже во вступительной стать къ первому изданію, а именно: что цль моего труда была передать не столько букву, сколько духъ подлинника, не отдаляясь однако по возможности и отъ буквы.
Пересмотрвъ новый текстъ вновь, я старался сблизить въ новомъ изданіи это и другое еще боле.
Что касается критической самостоятельной части моего труда, то она также дополнена, согласно наиболе интереснымъ взглядамъ и фактамъ, появившимся въ печати (со времени выхода моего перваго изданія) въ сборникахъ Нмецкаго Шекспировскаго Общества, а также въ трудахъ другихъ шекспирологовъ.

ШЕКСПИРЪ
и
его значеніе въ литератур.

Приговоръ трехсотъ почти лтъ утвердилъ за Шекспиромъ имя и славу великаго мірового поэта. Время, конечно, лучшій судья для оцнки всякаго рода человческой дятельности, но разсуждающіе люди не удовлетворяются принятіемъ на вру истинъ, даже неопровержимыхъ, а потому въ мнніи о Шекспир нельзя ограничиться однимъ молчаливымъ признаніемъ свидтельства, которое выдало ему на безсмертіе хотя и врное въ своихъ заключеніяхъ, но все-таки неразсуждающее время. Вопросы: какъ и почему явилось подобное заключеніе — встаютъ сами собой, и отвтить на нихъ въ подобныхъ настоящему случаяхъ гораздо трудне, чмъ кажется съ перваго взгляда. Поэтъ, въ противоположность государственнымъ людямъ, ученымъ, философамъ и другимъ дятелямъ, дйствуетъ не на здравый смыслъ и разсудокъ своихъ цнителей, но на ихъ душу и сердце, не признающія никакихъ иныхъ законовъ, кром личнаго вкуса, а потому, если приложить къ оцнк поэта одну эстетическую мрку, мы рискуемъ попасть въ хаотическій лабиринтъ взглядовъ и мнній, различныхъ до того, что привести ихъ къ одному знаменателю не представляется никакой возможности. Къ счастью, для оцнки значенія великаго поэта существуетъ еще иная мрка. Значеніе это, кром дйствующей на душу прелести его созданій, опредляется еще степенью того вліянія, которое поэтъ оказалъ на развитіе всего общества, насколько онъ глубоко и широко понялъ и выразилъ житейскія отношенія, а наконецъ насколько онъ въ выраженіи этихъ отношеній пошелъ дале своихъ современниковъ. Хотя признаніе такихъ результатовъ дятельности поэта освящается также временемъ, но зато результаты эти, имя реальный характеръ сами по себ, могутъ уже быть подвергнуты строгому и понятному для всхъ изслдованію. Если, разбирая съ такой точки зрнія дятельность какого-нибудь поэта, мы успемъ доказать, что онъ въ неизмримо большей степени сравнительно съ другими поэтами выполнилъ эти условія, то этимъ онъ уже получитъ право на имя великаго, если же, сверхъ того, обнаружится, что онъ еще проложилъ новые пути, по которымъ пошла вся послдующая литература, и что наконецъ онъ одинъ изъ всхъ поэтовъ пророчески увидлъ и выразилъ такіе общественные отношенія и взгляды, которые въ его время бродили лишь въ зачатк и вошли въ плоть и кровь общественной жизни лишь спустя много лтъ посл него, то, конечно, такого поэта придется сознательно назвать не только великимъ, но и величайшимъ изъ всхъ, когда-либо существовавшихъ.
Примняя подобный взглядъ къ оцнк Шекспира, нельзя ограничиться разборомъ лишь его произведеній и изслдованіемъ только того времени, когда онъ жилъ. Совершенный имъ въ литератур переворотъ былъ настолько великъ, что корни его глубоко крылись въ предыдущихъ вкахъ, а втви, пройдя сквозь рядъ вковъ послдующихъ, продолжали и продолжаютъ зеленть и давать плоды до сихъ поръ. Потому, говоря объ этомъ предмет, необходимо возстановить предварительно въ памяти нкоторые факты изъ исторіи литературы вообще, — факты, правда, общеизвстные, но которые необходимо имть въ настоящемъ случа передъ глазами, какъ исходные пункты или путевыя вхи для дальнйшихъ выводовъ.
Общепринятый, выработанный исторіею, взглядъ на литературу состоитъ, какъ извстно, въ раздленіи ея на два большіе отдла, носящіе названіе литературы древней и новой, при чемъ главное, характерное ихъ различіе опредляется тмъ, что предметомъ древней поэзіи признается боле изображеніе вншняго міра и общественныхъ между людьми отношеній, тогда какъ новая поэзія поставила главною задачей изображеніе нравственнаго существа каждаго отдльнаго человка съ подробнымъ анализомъ мыслей и чувствъ, заставляющихъ его поступать такъ или иначе въ каждомъ отдльномъ случа. При этомъ, явно бросающемся въ глаза, отличіи обоихъ отдловъ мы видимъ однако, что новая поэзія не представляетъ особаго, отдлившагося отъ древней, цлаго, порвавшаго съ нею всякую связь. Напротивъ, элементы поэзіи древней, состоявшіе въ изображеніи красоты вншнихъ формъ и общественныхъ людскихъ отношеній, сохранились и въ новой, но они только являются въ ней иначе выставленными и иначе объясненными. Такой фактъ могъ бы повести къ справедливому, повидимому, заключенію, что новая поэзія представляетъ не боле, какъ дальнйшее развитіе древней, уподобляясь потоку, который хотя и течетъ въ иныхъ берегахъ и орошаетъ иныя страны, но все-таки получилъ какъ свое содержаніе, такъ и импульсъ движенія отъ первоначальной рки. Но факты показываютъ, что дло произошло не такъ. Хотя въ общемъ послдовательномъ развитіи литературы нельзя отрицать преемственности, но исторія показываетъ, что главный, характерный элементъ новой поэзіи, состоящій въ перенесеніи центра тяготнія съ вншняго міра фактовъ и событій на анализъ внутренняго существа человка, не только не былъ органическимъ продуктомъ поэзіи древней, но имлъ иное сравнительно съ нею происхожденіе даже географически, родившись и выросши совсмъ въ иныхъ странахъ и у иныхъ народовъ, а именно у народовъ свера, тогда какъ древняя поэзія была продуктомъ жизни и міровоззрнія народовъ юга. Наша современная литература оказывается такимъ образомъ результатомъ сліянія двухъ совершенно различныхъ потоковъ, различныхъ до того, что самое сліяніе ихъ, какъ показываетъ исторія, произошло лишь посл долгой борьбы, доходившей даже до ожесточенной непріязни, въ которой каждое направленіе нердко упорно отстаивало свои права на независимое существованіе. Вопросъ, какимъ путемъ и какимъ порядкомъ произошло наконецъ это сліяніе, разршившееся тмъ гармоническимъ стройнымъ цлымъ, которое мы зовемъ нашей современной литературой, составляетъ именно ту страницу общей исторіи литературы, съ которой неразрывно связано имя Шекспира, и потому, говоря объ этомъ писател, вопросъ этотъ слдуетъ разсмотрть подробнй.
Назвавъ нашу современную литературу продуктомъ сліянія строя древней, или южной литературы съ направленіемъ новой, или сверной, мы при самомъ поверхностномъ историческомъ взгляд на дло легко замтимъ, что сліяніе это не могло произойти непосредственно. Древняя поэзія, если понимать подъ этимъ именемъ въ тсномъ смысл слова литературу грековъ и римлянъ, кончила свое существованіе много вковъ тому назадъ, между тмъ съ эпохи, когда новая подняла самостоятельно голову, прошло всего съ небольшимъ триста лтъ, почему ея столкновеніе и слитіе могло произойти уже не съ древней поэзіей собственно, но лишь съ тмъ дальнйшимъ, перерожденнымъ видомъ послдней, который извстенъ подъ именемъ литературы романскихъ народовъ. Перерожденіе это было настолько важно и значительно, что для цли настоящей статьи его необходимо охарактеризовать яснй. Развившись прямо и непосредственно изъ поэзіи древней, романская поэзія несла въ себ одни съ нею основные элементы, что станетъ совершенно понятно, если мы вспомнимъ, что романскіе народы были жителями тхъ же или такихъ же южныхъ странъ, гд родилась поэзія грековъ и римлянъ, вслдствіе чего уже одно единство климатическихъ и прочихъ условій жизни должно было породить въ этихъ народахъ одинаковые съ древними взгляды на вопросы жизни. Склонность къ чувственнымъ наслажденіямъ, стремленіе жить настоящей минутой, не заботясь о завтрашнемъ дн, жажда веселить глаза прелестью вншнихъ формъ и картинъ, чему обильный матеріалъ давала благодатная природа южныхъ странъ, — все это были свойства, присущія романскимъ народомъ не меньше, чмъ грекамъ и римлянамъ, а потому нечему дивиться, если народы эти, ставъ наслдниками древнихъ въ государственномъ и политическомъ смысл, равно унаслдовали ихъ взгляды и на поэзію. Продолжаться однако въ совершенно прежнемъ дух поэзія романскихъ народовъ не могла вслдствіе того, что непосредственно за паденіемъ древняго міра выступилъ на историческую арену новый дятель, чье вліяніе, взборонивъ почти до основъ всю прежнюю соціальную почву, неминуемо отразилось и на характер литературы. Дятель этотъ было христіанство. Ставъ по принципу врагомъ всякой чувственности, всякихъ наслажденій и проповдуя, сверхъ того, уничтоженіе или, лучше сказать, нивеллированіе человческой личности подъ одну общую мрку, христіанство не только сдлалось тормозомъ для развитія поэзіи въ какомъ бы то ни было направленіи, но грозило въ первыя времена даже уничтожить ее совсмъ. Хотя этого, конечно, не случилось, но сила вліянія христіанства на литературу была все-таки настолько велика, что испытавшая наиболе эту силу поэзія романскихъ народовъ вышла изъ столкновенія съ христіанствомъ почти въ неузнаваемомъ сравнительно съ тмъ, чмъ была древняя поэзія, вид. Слава, любовь, радость, поклоненіе красот, горькія жалобы на зло и несчастья — таковы были и будутъ всегда главные предметы поэзіи, а между тмъ эти-то желанія и стремленія человческаго духа христіанство и преслдовало всего сильнй. Что же оставалось длать поэзіи, встртясь лицомъ къ лицу съ такимъ безпощаднымъ врагомъ? Потребность въ поэзіи и власть ея надъ человческой душой такъ велики, что погибнуть въ какой бы то ни было борьб окончательно поэзія, конечно, не могла, но уступить до нкоторой степени пришлось поневол, и мы дйствительно видимъ, какъ рядомъ постепенныхъ уступокъ древняя поэзія начала измняться сравнительно съ тмъ, чмъ была прежде. Если подъ гнетомъ требованій христіанства стало невозможнымъ воспвать сердечные восторги, счастье и пользованіе благами жизни, то можно было взглянуть на обратную сторону этихъ стремленій человческаго духа, ставя въ примръ суровое отъ нихъ воздержаніе. Древнихъ героевъ и любовниковъ, пировавшихъ, кипвшихъ жизнью и страстями, смнили въ народной фантазіи суровые аскеты духовныхъ легендъ, отрекшіеся отъ всхъ благъ жизни, но чей образъ былъ все-таки величавъ и поражалъ воображеніе именно той силой воли, помощью которой имъ удавалось достигнуть своей цли. Такимъ образомъ былъ найденъ для поэзіи новый предметъ. Перемна, какъ мы видимъ, огромная, но тмъ не мене легко замтить, что она коснулась только вншней формы древней поэзіи, а отнюдь не внутренняго ея характера и направленія. Общій типъ христіанства былъ настолько опредленъ и цлостенъ, что не допускалъ индивидуализаціи отдльныхъ личностей, и потому развитія поэзіи въ эту сторону нельзя было и ожидать. Что жъ до вншнихъ событій христіанской жизни, изображавшихся въ поэзіи преимущественно въ вид гоненій, которымъ христіанство подвергалось, то и они напоминали этимъ строй поэзіи древней, гд событія точно такъ же стояли въ зависимости отъ воли безпощаднаго фатума. Безчисленныя средневковыя легенды съ религіознымъ или нравственнымъ, часто аллегорическимъ, содержаніемъ стали результатомъ, которымъ выразилась поэзія, поставленная въ такія условія. Направленіе это, въ которомъ поэзія нашла нкоторый modus vivendi съ христіанствомъ, можно назвать легендарно-аллегорическимъ, и оно составило первую фазу, въ которую выродилась у романскихъ народовъ поэзія древнихъ. Остаться единственно самостоятельнымъ направленіе это однако не могло въ силу той причины, что съ теченіемъ времени перемнилась сама жизнь. Какъ ни строгъ былъ режимъ, предписанный человчеству христіанствомъ, но онъ удержался въ чистомъ вид лишь въ первые вка. Жизнь затмъ опять вступила въ свои права и возвратилась къ земному, а съ этимъ вмст измнился и характеръ поэзіи. Но христіанство было слишкомъ большой силой, чтобы легко выпустить изъ рукъ-то, что разъ было имъ взято, а потому поэзіи пришлось въ борьб съ нимъ вступать въ новые компромиссы и расширять арену своей дятельности лишь мало-по-малу. Аскеты и сподвижники первыхъ вковъ христіанства стали, правда, отходить въ область преданія, но основной типъ человка, въ томъ вид, какъ его выработало христіанство, остался прежнимъ. Тмъ не мене христіанство, и особенно христіанство боле поздняго времени, поняло, что исключительное требованіе умерщвлять плоть, отрекаться отъ всего земного и жить постоянно въ религіозномъ экстаз не могло остаться единственной вчной цлью, а потому рядомъ съ этими требованіями въ христіанств обнаружилась иная, боле положительная цль. Длать добро, защищать меньшихъ братій, словомъ — жить вполн реальной жизнью, подъ условіемъ выполненія нкоторыхъ, также вполн реальныхъ, обязанностей, требовалось христіанствомъ не мене, чмъ подвиги самоистязанія и умерщвленія грховныхъ помысловъ, и мы видимъ, что подъ вліяніемъ этого духа сталъ вырабатываться сначала въ жизни, а затмъ и въ поэзіи типъ новаго человка, также неизвстный въ древности. Человкъ этотъ, съ одной стороны, отрекался подобно аскету отъ многихъ житейскихъ удобствъ и удовольствій и налагалъ на себя также многія непріятности и лишенія, но въ то же время онъ привязывалъ себя къ реальной жизни тмъ, что давалъ обтъ служить добру, карать неправду, защищать угнетенныхъ, словомъ — предъ нами возникаетъ средневковой рыцарь въ идеальнйшемъ смысл этого слова. Но рядомъ съ этимъ положительнымъ типомъ долженъ былъ естественно возникнуть и ему противоположный. Если рыцарь воевалъ со зломъ, то зло должно было также найти для себя реальное выраженіе. Вслдствіе того въ дополненіе рыцарю, какъ представителю добра и чистоты, поэзія создала рядъ противоположныхъ ему — темныхъ существъ въ вид злодевъ, волшебниковъ и демоновъ, съ которыми рыцарь вступалъ въ борьбу ради достиженія своихъ благихъ цлей. Тутъ дало богатый матеріалъ для поэзіи и христіанство въ вид изображенія его враговъ, т.-е. темныхъ адскихъ силъ. Все это, конечно, представляло для поэзіи уже гораздо боле обширный и благодарный матеріалъ сравнительно съ нравственной аллегоріей или религіозной легендой. Мы дйствительно видимъ, что этотъ новый родъ поэзіи, которому можно дать имя рыцарскаго эпоса, при всей скудости внутренняго психологическаго содержанія представлялъ очень богатое развитіе со стороны вншней формы. Христіанскіе сподвижники искали полнаго удаленія отъ свта, и потому жизнь ихъ протекала слишкомъ однообразно. Виднія, подвиги самоистязанія и чудеса представляли для поэзіи слишкомъ скудный и холодный матеріалъ, напротивъ, рыцарь шелъ навстрчу приключеніямъ совершенно реальнымъ и мірскимъ, а главное — онъ могъ и долженъ былъ сражаться, чмъ, подобно героямъ древности, давалъ чрезвычайно богатый матеріалъ для поэтическаго изображенія своей жизни и подвиговъ. Но нужно ли объяснять, до чего и этотъ, повидимому, такъ сильно измнившійся сравнительно съ древностью, строй литературы продолжалъ, въ сущности, оставаться плотью отъ плоти и костью отъ костей ея по своему характеру и направленію? Рыцарь, равно какъ и вс окружавшія его, традиціонныя въ этомъ род литературы, лица — жена рыцаря, дама сердца, духовникъ, волшебникъ, оруженосецъ — были точно такіе же, нивеллированные подъ общій шаблонъ, люди, какъ герои древности или сподвижники религіозныхъ легендъ. Отъ нихъ требовалось только, чтобъ они были помчены авторомъ какъ добрыя и честныя или злыя и коварныя существа, а разъ эти этикетки были наклеены — авторъ получалъ полное право перекрашвать всхъ этихъ лицъ, какъ мячики, изъ одного чуднаго приключенія въ другое, при чемъ самыя эти приключенія, при всей ихъ яркости и часто даже истинно-поэтической прелести, точно такъ же не только не представляли съ литературной точки зрнія дальнйшаго развитія той роли, какую изображеніе вншнихъ фактовъ играло въ поэзіи древнихъ, но обнаруживали скоре даже шагъ назадъ. Если факты, выводившіеся въ поэтическихъ произведеніяхъ древнихъ, не имли между собой логической связи и не вытекали одинъ изъ другого, то тамъ они являлись, по крайней мр, какъ результатъ воли фатума, игравшаго роль объединяющей и направляющей силы, противъ которой нельзя было возставать. Въ рыцарскомъ же эпос событія были не боле, какъ только результатъ фантазіи поэтовъ, при чемъ, чмъ боле представляли они необузданной, калейдоскопической неожиданности, тмъ произведеніе признавалось лучшимъ.
Но кром этихъ двухъ укладовъ, въ романской поэзій мы встрчаемся еще съ третьимъ, гораздо боле самостоятельнымъ и не имвшимъ, въ противоположность двумъ первымъ, съ древней поэзіей никакой преемственной связи. Родъ этотъ былъ сатира. Хотя имя это можетъ повести къ мысли, не была ли сатира романской поэзіи продолженіемъ сатиры древняго міра, — но дло оказывается не такимъ. Древняя сатира родилась на почв высшаго общества и вращалась только въ немъ, новая же, или сатира романской поэзіи, напротивъ, робко и тихо подняла голову съ самыхъ подонковъ жизни и не только не отличалась безпощадной злостью, но, напротивъ, всячески старалась скрыть свои когти и желчь подъ личиной добродушной, притворной улыбки. Она носила въ полномъ смысл слова народный характеръ и явилась какъ протестъ угнетенной и забитой толпы, когда этой послдней пришлось невтерпежъ жить и страдать подъ ярмомъ высшихъ сословій. Этимъ объясняется приниженный, льстивый на видъ, характеръ этой сатиры. Въ древнемъ мір сатира такого рода не могла развиться по той простой причин, что бездна, раздлявшая тогда два сословія, на которыя распадалось все общество: господъ и рабовъ, была слишкомъ рзка и непереходима, да, сверхъ того, высшее сословіе не позволило бы вымолвить противъ себя ни слова, но въ новомъ мір христіанство успло сгладить эту рознь хотя не совсмъ, но все-таки настолько, что низшій классъ общества могъ дерзнуть поднять голову, хотя, правда, въ робкой, униженной форм. Замчательно, что такому протесту, выражавшемуся въ добродушной, хотя порой и очень чувствительной насмшк, благоволило даже то сословіе, противъ котораго она была направлена. Такъ, напримръ, что, какъ не сатиру такого рода, должно видть въ столь развитомъ въ средніе вка учрежденіи шутовъ, имвшихъ привилегію говорить одтыя въ насмшливый нарядъ истины даже такимъ лицамъ, которыя не привыкли ни къ малйшему противорчію? Въ литературной форм сатира романской поэзіи началась съ народныхъ побасенокъ и разсказовъ, гд зло и порокъ осмивались, а порой и наказывались, а затмъ получила и боле серьезную форму, переродившись сперва въ комическую струю при народныхъ драматическихъ представленіяхъ (мистеріи, нравственныя пьесы и интерлюдіи), а затмъ и въ настоящую комедію. Кром того, и въ рыцарскомъ эпос, начавшемъ поздне превращаться въ новеллу и современный романъ, этотъ родъ сатиры также завоевалъ себ значительное и почетное мсто. Несмотря однако на полную по происхожденію и вншней форм самостоятельность романской сатиры, она, подобно религіозной легенд и рыцарскому эпосу, тоже не отличалась внутреннимъ характеромъ отъ поэзіи древнихъ и обнаруживала въ себ т же элементы, какъ и послдняя, т.-е. то же отсутствіе изображенія индивидуальнаго человка и ту же неспособность въ анализ его личныхъ страстей и помысловъ. Лица ея, подобно лицамъ религіозныхъ легендъ и рыцарскихъ романовъ, также обособились въ нсколько традиціонныхъ типовъ или, что еще хуже, сдлались воплощеннымъ изображеніемъ дурныхъ человческихъ качествъ: скупости, пронырства и т. п., такъ что истинно-живыхъ личностей между ними нечего было искать, такъ же, какъ и въ поэзіи древнихъ.
Этими тремя видами поэзіи: религіозной легендой, рыцарскимъ эпосомъ и сатирой — исчерпывается по существу все содержаніе романской поэзіи. Можно, правда, упомянуть еще о лирической псн и о драм, но первый изъ этихъ родовъ поэзіи, какъ и всякая лирика вообще, былъ слишкомъ малозначущъ, чтобъ придать литератур рельефный характеръ, драма же романской поэзіи представляетъ не что иное, какъ ту же религіозную легенду или рыцарскій эпосъ, но лишь изложенные въ драматической форм. Былъ, правда, еще одинъ, очень распространенный въ средніе вка, видъ литературныхъ произведеній, извстный подъ именемъ новеллъ, но видъ этотъ представлялъ по содержанію лишь смшанный родъ всхъ вышепоименованныхъ. Въ новелл можно было. встртить и аллегорію, и нравственные уроки, и эпическое повствованіе, а наконецъ и комическій элементъ, а потому съ точки зрнія, проводимой въ настоящей стать, новелла чего-либо новаго и особеннаго по духу и направленію не представляла. Можно такимъ образомъ безъ ошибки сказать, что духъ и главный характеръ поэзіи древнихъ въ смысл содержанія и концепціи предмета сохранился во всхъ родахъ романской поэзіи безъ дальнйшаго развитія, несмотря на огромныя перемны, какимъ подверглась эта поэзія со стороны вншней формы. Но если такой духъ и такая концепція были не только умстны, но даже единственно возможны въ поэзіи древней, походившей на младенческій лепетъ первобытнаго человчества, то у человчества сравнительно боле развитого, боле видвшаго и боле испытавшаго, какимъ является общество среднихъ вковъ, такое содержаніе поэзіи должно было естественно казаться уже недостаточнымъ. Пусть поэзія эта имла даже геніальныхъ представителей, пусть назовутъ имена Данте въ аллегорически-легендарномъ род, Аріосто — въ рыцарскомъ эпос, Боккаччіо — въ новелл и наконецъ Сервантеса — въ сатир, все-таки нельзя не согласиться, что въ произведеніяхъ даже этихъ, безспорно великихъ, поэтовъ ощущается какой-то проблъ и какой-то холодъ, препятствующій сердцу открыться и броситься навстрчу тому теплому потоку, который мирно и тихо течетъ въ поэмахъ Гомера и бьетъ огненнымъ ключомъ въ созданіяхъ Шиллера, Байрона и другихъ, современныхъ намъ, геніальныхъ писателей.
Такая, можно сказать, выросшая на чужомъ корн и основанная на отжившихъ уже началахъ, поэзія, конечно, не была способна на дальнйшее развитіе и не могла принести новыхъ плодовъ, не будучи обновленной какой-нибудь посторонней могучей силой, которая вдохнула бы въ нее жизнь и совершенно переработала ея одряхлвшее содержаніе. Сила эта явилась дйствительно, но, прежде чмъ обнаружилось обусловленное этимъ новымъ вліяніемъ перерожденіе поэзіи, на литературной арен случилось событіе, имвшее огромное вліяніе на то, какъ и въ какой форм это перерожденіе произошло, а потому обстоятельство это не можетъ быть обойдено въ настоящей стать молчаніемъ. Чувство фальши и недостатокъ существеннаго внутренняго элемента въ романской поэзіи, доведшіе ее вмст съ исчезновеніемъ талантливыхъ писателей до степени пустой, схоластической риторики, давно уже побуждали къ попыткамъ замнить и пополнить выдохшееся содержаніе поэзіи чмъ-нибудь свжимъ и новымъ, и вотъ тутъ-то и произошло то замчательное въ исторіи литературы явленіе, которое носитъ имя эпохи Возрожденія. Въ настоящей стать не мсто входить въ подробное разслдованіе вызвавшихъ это явленіе историческихъ и политическихъ причинъ, съ точки же зрнія литературной происхожденіе его, равно какъ и вліяніе на литературу, могутъ быть охарактеризованы въ краткихъ словахъ. Остановясь въ своемъ дальнйшемъ развитіи, какъ передъ каменной стной, романская поэзія въ пору всеобщаго увлеченія Италіей въ XV вк какъ бы въ отчаяніи бросила взглядъ на прошлое и съ восторгомъ увидла, что предъ глазами ея, точно изъ давно забытыхъ гробовъ, поднялись тни, проникнутыя такой мощью и такой очаровательной красотой, что передъ ними поблднло все, что произвели талантъ и геній собственно среднихъ вковъ. Поклоненіе древности и удивленіе предъ чудными произведеніями ея искусства, овладвъ всмъ образованнымъ обществомъ, вмст съ тмъ отразились и на литератур. Не только бездарные писаки, но даже талантливые поэты вообразили, что нашли въ этой вновь обртенной поэзіи новый источникъ вдохновенія, изъ котораго стоитъ только черпать матеріалъ для того, чтобъ создавать новыя геніальныя творенія. Результатъ этихъ усилій извстенъ: у поэтовъ явилась затя возстановлять древній міръ не только въ его чистомъ вид, но даже смшивать и совокуплять его образы съ своими собственными фантазіями, изъ чего произошелъ такой невроятный, фантастическій калейдоскопъ, что можно только удивляться, какъ не протестовалъ противъ такого увлеченія простой здравый смыслъ самихъ поэтовъ и публики. Хотя нельзя, конечно, сказать, что произведенія такого рода представляли исключительно безсодержательную смсь заимствованныхъ изъ чужой области образовъ и были уже совершенно лишены всякаго поэтическаго достоинства и красоты, но въ общемъ литература, конечно, не могла обновиться подобнымъ средствомъ. Мертвецы не могли встать изъ могилъ для новой жизни, а потому если эпоха Возрожденія и имла на дальнйшее развитіе литературы могущественное, освжающее вліяніе, то лишь тмъ, что, возстановивъ въ глазахъ общества величавыя тни прошлаго и показавъ ярко ту разницу, какая существовала между чудной для своего времени поэзіей древнихъ и тмъ жалкимъ съ нея сколкомъ, какимъ являлась въ это время безсодержательная поэзія среднихъ вковъ, эпоха эта лишь подвигла энергично искать выходъ изъ подобнаго положенія. Но найти этотъ выходъ и создать новые идеалы средневковая поэзія могла, только воспринявъ въ себя какое-либо, совершенно новое и дйствительно свжее, способное къ развитію начало, которое обновило бы ея выдохшееся содержаніе, и вотъ такимъ-то началомъ явилась именно та сверная поэзія, о которой сказано выше и чей краткій, характеристическій очеркъ необходимо теперь сдлать такъ же, какъ это сдлано для литературы южной.
Основной характеръ сверной поэзіи выработался сообразно сред, въ которой эта поэзія родилась, совершенно такъ же, какъ это мы видимъ въ поэзіи южной. Если одаренный горячей, впечатлительной кровью житель юга предавался боле всего чувственныъ наслажденіямъ и созерцанію окружавшихъ его природныхъ красотъ, при чемъ ему не оставалось ни времени ни охоты заниматься наблюденіями своего внутренняго существа, то, наоборотъ, житель свера при вид своей суровой, враждебной ему, природы, съ которой приходилось ежеминутно вступать въ борьбу, долженъ былъ естественно сосредоточиться и поставить свое ‘я’ исходнымъ пунктомъ какъ для своихъ личныхъ поступковъ, такъ и для установленія житейскихъ отношеній съ прочими людьми. Эта характерная черта отразилась естественно и на поэзіи всхъ сверныхъ народовъ, что мы легко можемъ замтить, если обратимся къ содержанію даже самыхъ древнихъ памятниковъ, напримръ, скандинавскихъ сагъ, гд каждый герой носитъ непремнно индивидуальный характеръ и преслдуетъ въ своихъ поступкахъ свою собственную, ему одному принадлежащую, идею. Конечно, отъ такой индивидуализаціи и такого изображенія личности еще далеко было до анализа сердца и характера въ тсномъ смысл слова, но во всякомъ случа такое основное направленіе и такая постановка дла должны были привести въ дальнйшемъ развитіи поэзіи именно къ тому анализу сердца и характера, который составляетъ главный жизненный нервъ нашей современной поэзіи. Оставляя въ сторон описаніе хода литературы у народовъ континента, я перейду прямо къ Англіи, гд развитіе поэзіи въ помянутомъ направленіи произошло благодаря двумъ главнымъ причинамъ особенно ясно и рельефно. Первая изъ этихъ причинъ заключалась въ необыкновенной настойчивости англійскаго характера, отличающагося упорствомъ въ борьб за свои права, вторая же, еще боле подстрекнувшая первую, состояла въ томъ, что Англія въ начал XI вка была завоевана норманнами. Результатъ вышелъ тотъ, что сверная англійская поэзія, столкнувшись съ чуждымъ ей, принесеннымъ норманнами, направленіемъ поэзіи юга, не только не подчинилась этому направленію, но, напротивъ, окрпнувъ въ борьб съ нимъ, въ конц концовъ стала даже во глав новой литературы, происшедшей отъ сліянія обоихъ направленій. Прежде однако, чмъ это сліяніе произошло, обоимъ направленіямъ пришлось выдержать долгую и упорную борьбу. Норманны явились въ Англію во всеоружіи не только вншней силы, но и цивилизаціи, и хотя принесенная ими поэзія была именно та ослабшая поэзія народовъ романскихъ, о которой сказано на предыдущихъ страницахъ, но въ эпоху завоеванія силы ея были еще очень велики сравнительно съ тмъ, что представляла въ это время по своему развитію поэзія свера. За романской поэзіей стояла многовковая давность, и она, сверхъ того, опиралась на могучій фундаментъ древней греко-римской литературы. Что же могла противопоставить такому могучему бойцу нація, стоявшая на такой сравнительно низкой степени образованности, что ей неизвстны были даже самыя обыденныя удобства жизни? Вся ея поэзія заключалась около этого времени лишь въ древнихъ миическихъ сагахъ да къ немудрыхъ народныхъ легендахъ и псняхъ менестрелей, не имвшихъ никакой литературной обработки. Между тмъ норманны мало того, что принесли съ собой готовую вковую поэзію, развитую до утонченныхъ формъ, но, сверхъ того, завладли въ качеств побдителей всми путями, какими цивилизація и поэзія могли распространяться. Ставъ высшимъ, правящимъ классомъ, они овладли законодательствомъ и школами, а вмст съ тмъ внесли въ общественныя отношенія съ покоренными саксами тотъ презрительный, насмшливый взглядъ побдителей, подъ чьимъ холоднымъ вяніемъ обыкновенно глохнутъ въ побжденной и мене развитой сторон всякая иниціатива и всякое стремленіе къ какой-либо самостоятельной дятельности. Но въ настоящемъ случа этого не случилось благодаря именно той стойкости національнаго духа саксовъ, о которомъ сказано выше. Уступивъ поневол побдителю часть своихъ земель и правъ, англо-саксъ однако не покорился ему духомъ и гордо унесъ въ дикіе лса и дебри своей родины чувство самостоятельности, на презрительное же съ собою обращеніе сталъ отвчать тмъ же. Каждая сторона стала жить сама по себ, нисколько не поступаясь другъ предъ другомъ своими взглядами на жизнь. Что происходило въ жизни — то отразилось и на поэзіи. Предоставивъ норманской поэзіи господствовать въ школ и въ высшемъ обществ, англо-саксонская поэзія сохранила свой индивидуальный строй и приняла чисто народный характеръ. Безчисленныя легенды, запечатлнныя тмъ характернымъ духомъ, которымъ отличается поэзія сверныхъ народовъ вообще, уживались рядомъ съ поэзіей побдителей, не мшая другъ другу, и такимъ образомъ на первое время об стороны казались удовлетворенными. Многія изъ этихъ произведеній народной поэзіи запечатлны такимъ талантливымъ, животрепещущимъ содержаніемъ, что память о нихъ не изгладилась долгое время и даже живетъ до сихъ поръ. Особенною живучестью отличались преданія и легенды объ извстномъ Робинъ-Гуд. Въ этомъ народномъ геро-патріот съ особенною рельефностью отразилась идея народной гордости и борьбы противъ ненавистныхъ въ то время завоевателей. Изъ множества этихъ легендъ нельзя не привести хоть одной, чтобъ показать, что это была за поэзія и какъ явно отличалась она своимъ духомъ отъ поэзіи древней. Проходя однажды черезъ лсъ (говоритъ легенда), Робинъ-Гудъ встртился съ Артуромъ-кожевникомъ, такимъ же удальцомъ и безшабашной головой, какимъ былъ онъ самъ. Произошла ссора. Оба противника схватились за дубины и принялись такъ усердно колотить другъ друга, что удары отозвались эхомъ отъ сосднихъ скалъ. Восхищенный храбростью своего соперника, Робинъ-Гудъ наконецъ остановился и сказалъ:— ‘Позволяю теб проходить впередъ черезъ этотъ лсъ, когда захочешь!’ — ‘Спасибо за подарокъ, — отвтилъ тотъ: — только не теб, а моей палк!’ — ‘А кто ты такой?’ — ‘Кожевникъ, приходи въ гости: выдублю теб кожу даромъ’. Посл этихъ словъ оба пріятельски обнялись и сли пть и пировать. Что за сила, что за юморъ въ этой коротенькой сцен! Индивидуальный характеръ дйствующихъ лицъ изображенъ въ ней такъ живо, что ее можно цликомъ перенести въ любой современный романъ. Сравнивъ ее съ описаніемъ битвы двухъ героевъ Гомера, мы сейчасъ поймемъ всю разницу между обоими родами поэзіи. Но такой характеръ и такой пошибъ встрчаются исключительно въ поэзіи народной. Рядомъ съ ней шла и развивалась поэзія высшаго общества, слдовавшая завтамъ романскихъ и древнихъ началъ со всей ихъ схоластической фальшью. Время однако должно было поневол сблизить оба направленія, точно такъ же, какъ сблизило и оба враждебные народа. Но отъ сближенія было еще далеко до слитія, и въ первые четыре вка посл пришествія нормановъ оно обнаруживалось лишь тмъ, что, рядомъ съ произведеніями исключительно романской школы и народными, стали появляться произведенія, въ которыхъ обнаруживались и то и другое направленія, соединенныя вмст, хотя соединеніе это было чисто вншнимъ. Не вдаваясь въ перечисленіе именъ поэтовъ, писавшихъ въ этомъ род, я приведу, для примра, лишь одного, дйствительно геніальнаго писателя, а именно Чоусера (род. около 1335 г., ум. 1400 г.). Давъ въ своемъ извстномъ произведеніи: ‘Кэнтерберійскіе разсказы’, рядъ новеллъ, написанныхъ совершенно въ дух романской поэзіи, онъ, если можно такъ выразиться, обмолвился, во вступленіи къ этому сочиненію, изображеніемъ цлаго ряда такихъ живыхъ, нарисованныхъ совершенно въ дух сверной поэзіи, портретовъ, что имъ безъ сомннія суждено занять въ пантеон новой поэзіи мсто навкъ. Содержаніе поэмы извстно: общество пилигримовъ, взятыхъ изъ самыхъ различныхъ сословій, отправляются на богомолье въ Кэнтербери и, сошедшись случайно въ гостиниц, ршаются потшить другъ друга разсказами, подобно тому, какъ это выведено въ ‘Декамерон’ Боккачіо. Но, прежде чмъ приступить къ этимъ разсказамъ, авторъ рисуетъ портреты сошедшихся лицъ, и это вступленіе собственно и составляетъ ту лучшую часть всего сочиненія, которой оно обязано безсмертіемъ. Лица эти до того живы, а главное, индивидуальны, что, читая ихъ изображенія, живописецъ наврно захотлъ бы взяться за палитру и кисти, чтобъ воспроизвесть ихъ черты. Взгляните, напримръ, на этого френклейна, гордаго и довольнаго собою помщика. Плотный и коренастый, онъ привыкъ повелвать взглядомъ. Домъ его — полная чаша, гд съ утра до вечера стоить готовое угощеніе для всякаго постителя. Справедливый въ душ и врующій въ свою непогршимость, онъ, съ полнымъ сознаніемъ права, задаетъ такую гонку своему повару, если тотъ подастъ къ столу нехорошо приправленный соусъ, что лучше было-бъ бдняг не попадаться ему на глаза. А вотъ странствующій рыцарь съ молодымъ сыномъ. Это уже не идеализованный, шаблонный искатель приключеній романскихъ новеллъ. Напротивъ, все въ немъ естественно и реально, начиная съ величавой осанки, съ какою онъ сидитъ за столомъ, и кончая его кожанымъ колетомъ, истертымъ слдами латъ. А его сынъ! Какой прелестный контрастъ въ этомъ полномъ жизни и увлеченія юнош съ спокойной и увренной въ себ личностью отца! Дале выступаетъ добродушно-комическая и вполн живая фигура горожанки изъ Бата. Наружность ея описана подробнйшимъ образомъ, но это не монотонный щепетильный перечень, а, напротивъ, удивительный подборъ фактовъ и картинъ, прекрасно рисующихъ цлое. Добрая барыня прожила всю жизнь въ довольств и хол, что не мшаетъ ей имть чувствительную душу и быть сострадательной. Она щедро подавала милостыню въ публичныхъ мстахъ, но очень бы разсердилась, если-бъ увидла, что кто-нибудь превзошелъ ее щедростью — разсердилась до того, что потеряла бы даже охоту благотворить впредь. Сердце ея было такъ нжно и такъ жаждало любви, что, доживъ до сорока лтъ, она успла пять разъ быть замужемъ. И какъ добродушно, какъ врно, съ своей точки зрнія, описываетъ она сама эту черту своего характера! ‘Богъ, правда, сказалъ, — по ея толкованію, — что мужъ долженъ оставить отца и мать и прилпиться къ жен, но гд же сказано, что, потерявъ одного мужа, жена не можетъ выходить за другого, за третьяго, восьмого и т. д.? Если Соломонъ имлъ множество женъ разомъ, то почему же ей не имть нсколькихъ мужей, одного посл другого, тмъ боле, что она очень хорошо уметъ держать ихъ въ рукахъ. Худого въ этомъ нтъ ничего, и потому, въ случа потери пятаго мужа, она съ большимъ удовольствіемъ выйдетъ за шестого!’ Дале является странствующій монахъ. По его глубокому убжденію, всего полезне исповдывать богатыхъ людей, потому что, по количеству полученной за исповдь платы, духовный отецъ можетъ лучше судить, насколько было велико возбужденное его увщаніемъ раскаяніе кающагося.— ‘Есть, правда, люди, которые увряютъ, что такое раскаяніе неискренно, но это сущая клевета и злословіе. Нельзя же требовать, чтобъ богатый, привыкшій къ роскоши человкъ каялся какъ нищій, билъ себя въ грудь и рвалъ на себ волосы! А заплативъ дороже за исповдь, онъ этимъ покажетъ ясно и степень своего покаянія’. Сама по себ тирада эта, пожалуй, можетъ показаться тенденціозной, но если вспомнить личность, въ уста которой авторъ ее вложилъ, то характеръ тенденціозности исчезаетъ и прибавляется только лишняя, живая черта, дополняющая художественную картину. А вотъ въ pendant къ добродушной горожанк изъ Бата иная личность, изъ боле выстаго круга. Предъ нами пріорша монастыря, дама утонченно образованная, по крайней мр, по ея собственному убжденно. Нжность и деликатность сквозятъ во всхъ ея рчахъ и поступкахъ. Добра она была такъ, что не могла видть безъ слезъ пойманной мыши, а у себя дома воспитывала цлое поколніе собачонокъ. Одта она была безукоризненно, и на золотомъ аграф, застегивавшемъ ея платье, былъ награвированъ девизъ: ‘Amor vincit omnia’, и тмъ не мене она всю жизнь осталась двицей. Хорошее воспитаніе она обнаруживала во всемъ: сидя за обдомъ, она никогда не пачкала рукъ соусомъ и, посл сытнаго стола, даже икала съ благодушной улыбкой.
Въ такомъ же род нарисованы и прочія лица этой удивительной галлереи, но галлерея эта, какъ уже сказано, является лишь блестящимъ оазисомъ новаго строя поэзіи, и притомъ не только сравнительно съ прочими поэтами, но даже съ собственными произведеніями Чоусера, гд точно также господствуетъ старое романское направленіе, котораго не могли осилить даже такіе талантливые поэты, какъ Чоусеръ. Вліяніе романской поэзіи на англійскую можно сравнить съ натискомъ бурнаго моря, которое, ворвавшись въ горную страну, разливается часто огромными озерами, грозящими затопить все. Но когда пришлая волна отхлынетъ назадъ, то, хотя иногда она оставляетъ зараженную тину, но порой и оплодотворяетъ почву, способствуя произращенію самостоятельныхъ, оригинальныхъ всходовъ. Такъ и романская поэзія, не внеся въ литературу ничего новаго сама по себ, все-таки способствовала ея развитію и преуспянію. Самыя богатыя послдствія этого чуждаго натиска дала безспорно та эпоха, когда свтлая, энергическая волна возрожденія, пронесшись бурнымъ, освжающимъ потокомъ по нив романской поэзіи, докатилась въ начал XVI вка до Англіи. Хотя выше было уже замчено, что возрожденіе не могло дать матеріала для чего-либо безусловно новаго и оригинальнаго, но заслуга его, въ качеств побудительной силы и согрвающей струи, расшевелившей уснувшее въ схоластик воображеніе и заставившей его заметаться въ энергическомъ желаніи добиться чего-либо новаго, была неоспорима. Потому произведенія, написанныя подъ вліяніемъ идей возрожденія, представляютъ, для исторіи литературы, громадный интересъ. По содержанію это какой-то хаосъ, въ которомъ набросаны въ самомъ поразительномъ безпорядк картины и образы, торопливо и часто даже неумло набранные изъ поэзіи всхъ вковъ и народовъ. Чисто миологическіе сюжеты переплетаются съ средневковыми новеллами, олимпійскіе боги приходятъ запросто въ гости къ средневковымъ баронамъ, благословляютъ ихъ на счастливые браки и пируютъ на свадьбахъ, амуръ, покинувъ Олимпъ, грозитъ стрлой обитательницамъ замковъ съ башнями и бойницами, наяды плещутся въ холодныхъ волнахъ сверныхъ ркъ и морей, грубо реальные образы народной фантазіи чередуются съ классическими образами древнихъ героевъ или съ убійственно скучной аллегоріей, но, при всемъ этомъ безпорядочномъ, дикомъ набор неестественныхъ фактовъ и положеній, общему нельзя отказать ни въ поэтическомъ жар ни въ прекрасныхъ образахъ, проскользающихъ иногда съ удивительной силой въ этомъ набор хлама и пустоты. Литература эпохи возрожденія напоминала тотъ видъ горячечнаго бреда, въ которомъ человкъ, подъ наружной формой безсмысленныхъ, дикихъ фантазій, безсознательно высказываетъ свои задушевныя мысли и стремленія, составляющія дйствительную суть его нравственнаго существа, въ настоящемъ же случа стремленія эти состояли въ недовольств тогдашнимъ положеніемъ литературы и въ поиск чего-то новаго, чья необходимость чувствовалась инстинктивно. Поэты являлись сотнями. Въ одной Англіи насчитывалось въ XVI вк около сорока талантливыхъ и боле двухсотъ неистовыхъ писакъ, воспвавшихъ на всевозможные лады ршительно все. Въ матеріал же недостатка не было, такъ какъ возрожденіе имло вліяніе не на одну поэзію, но и на всю жизнь. Оно принесло съ собой не одно воскресеніе классическихъ образовъ, но и познакомило Европу съ сравнительно боле развитымъ взглядомъ на жизнь и съ общественнымъ устройствомъ Италіи. Въ обыденной жизни Европы, а затмъ и Англіи, явились неизвстныя до того роскошь и удобства, а въ жизнь общественную проникли взгляды и теоріи итальянскихъ государственныхъ людей, ученыхъ и художниковъ. Италія стала обтованной землей, къ которой стремились взоры людей всхъ слоевъ общества, начиная отъ серьезно развитаго человка, искавшаго завершить свое образованіе, и кончая пустымъ щеголемъ или авантюристкой, мечтавшими о послднихъ итальянскихъ модахъ или умилявшимися сладострастными картинами утонченной любви, которую на вс лады воспвали итальянскіе, а за ними и прочіе поэты. Литературныя произведенія, служившія отголоскомъ такого состоянія общества, являлись сотнями. Такъ, государственный бытъ нашелъ выраженіе въ ‘Зеркал правителей’ (Mirror for magistrates), этой опоэтизированной исторической хроник, написанной по мысли Томаса Сэквиля многими поэтами и гд были изложены, въ полубаснословномъ вид, событія изъ исторіи Англіи. Въ доказательство значенія этого произведенія достаточно сказать, что въ немъ, на ряду съ прочими легендарными, историческими эпизодами, была поэтически обработана исторія о корол Лир и Корделіи. Поименовать вс т произведенія, какими откликнулась англійская литература эпохи возрожденія на назрвшіе общественные вопросы и стремленія — нтъ никакой возможности въ настоящей краткой стать, для общей же характеристики этой литературы можно прибавить, что, при всемъ разнообразіи выбиравшихся авторами сюжетовъ, главнымъ ихъ предметомъ была любовь, воспвавшаяся на вс лады и во всевозможныхъ формахъ. Любовь боговъ и нимфъ, любовь средневковыхъ рыцарей, любовь пастуховъ и пастушекъ, любовь страстная, тихая, трагическая, унылая, счастливая, несчастная — безъ конца воспвалась плеядой поэтовъ. Причина такого направленія понятна: выше уже было сказано, что общій характеръ эпохи возрожденія опредлялся замчательнымъ подъемомъ духа розыска и стремленія впередъ, безъ ясно поставленной, сознательной цли, а какое же иное чувство, какъ не нжная, сердечная страсть, могла представить для такого настроенія лучшій матеріалъ — тмъ боле, что поэты Италіи, откуда возрожденіе получало свой толчокъ, воспвали любовь съ неменьшей охотой. И нельзя не подивиться, до какой степени англійскіе поэты злоупотребляли, въ этомъ случа, и вкусомъ и здравымъ смысломъ! Конечно, появлялись иной разъ и истинно поэтическіе, здравые мотивы, какъ. напримръ, въ извстной поэм Брука о Ромео и Джульетг, основное содержаніе которой Шекспиръ нашелъ возможнымъ перенести цликомъ въ свою трагедію, но гораздо чаще появлялись описанія самыхъ невозможныхъ любовныхъ отношеній и самыхъ неистовыхъ страстей, при чемъ фабулы брались ршительно изъ литературъ всхъ вковъ и народовъ, начиная съ классической древности и кончая собственной досужей фантазіей авторовъ. Въ примръ абсурда, до котораго договаривались иногда авторы, можно привести хотя бы извстный эпизодъ о блох, написанный Дономъ. Блоха искусала Дона и его любовницу, вслдствіе чего поэтъ разразился чуть не цлой поэмой, въ которой доказываетъ, что блоха, соединивъ въ себ кровь ихъ обоихъ, сдлалась брачнымъ ложемъ и храмомъ, въ которомъ заключился ихъ бракъ! Здсь не мсто приводить имена отдльныхъ поэтовъ того времени. но, подобно тому, какъ на предыдущихъ страницахъ упомянуты легенды о Робинъ-Гуд и поэма Чоусера, какъ оригинальные этапы, по которымъ, какъ по маякамъ, можно прослдить ходъ поэзіи народной, или сверной, такъ, говоря и объ эпох возрожденія въ Англіи, нельзя пройти молчаніемъ имя Спенсера, поэта, въ чьихъ произведеніяхъ съ особенной рельефностью выразился характеръ тогдашней литературы, со всми ея достоинствами и недостатками. Самымъ характеристическимъ произведеніемъ Спенсера безспорно должна быть признана ‘Царица фей’ (Fairy queen), поэма, или, врне сказать, цлый циклъ поэмъ, для содержанія которыхъ авторъ воспользовался, кажется, всмъ, что только создала поэзія какъ древняго міра, такъ и романская, до эпохи возрожденія включительно. Миологія, легенда, рыцарскій эпосъ, лирика, аллегорія, мораль — все перемшано въ этой поэм, точно въ какомъ-то чудномъ калейдоскоп. Въ одномъ мст мы читаемъ разсказъ, какъ рыцарь святости убиваетъ дракона суеврія, а дале, какъ рыцарь воздержанія разрушаетъ храмъ сладострастія. Затмъ эта сухая аллегорія вдругъ смняется чувственнымъ описаніемъ нимфъ, купающихся среди фантастической, нжащей душу природы. Красота ихъ до того поразительна, что, истощивъ всевозможные сладострастные образы для ея описанія, авторъ кончаетъ сравненіемъ ихъ съ ангелами! Затмъ перемнившаяся сцена показываетъ аллегорическое шествіе Люцифера, сопровождаемаго шестью пороками, изображенными въ самомъ подробномъ, реальномъ вид, и такъ дале, и такъ дале. Вообще все произведеніе таково, что трудно доискаться въ немъ основной идеи, если не признать за нее непреодолимое желаніе автора дать волю своей огненной фантазіи, не желающей подчиняться никакимъ законамъ. И, несмотря однако на такое, повидимому, пустое, исчерпанное уже прежними поэтами и пережившее свое время содержаніе, поэма все-таки производитъ если не горячее, то блестящее впечатлніе, благодаря дйствительно высокому таланту, съ какимъ авторъ создавалъ и описывалъ разнообразнйшіе яркіе образы своей фантазіи. Но этимъ и исчерпывается все достоинство поэмы. Въ прочемъ она не боле какъ новая погудка на старый ладъ. Той здоровой струи поэзіи свера, отъ которой литература ждала и получила поздне живую воду своего обновленія, въ Спенсер нтъ слда, такъ что, съ этой точки зрнія, приведенныя выше легенды о Робинъ-Гуд или портреты Чоусера должны быть поставлены неизмримо выше. Вліяніе возрожденія коснулось не только содержанія поэзіи, но и вншней ея формы. Господствовавшее въ то время увлеченіе Италіей простиралось до того, что современное общество хотло подражать не только ея наук, искусству и литератур, но даже манер выражаться. Итальянскій же разговорный, а вмст и литературный языкъ того времени былъ подчиненъ временной мод, состоявшей въ употребленіи вычурныхъ, цвтистыхъ выраженій, когда рчь шла даже о самыхъ обыденныхъ предметахъ, не говоря уже о любовныхъ поэмахъ и прочихъ, написанныхъ съ претензіей на изящный слогъ, произведеніяхъ. Мода эта перешла и въ Англію, гд отразилась на произведеніяхъ почти всхъ поэтовъ. Боле же всхъ довелъ ее до утонченнаго, можно сказать, абсурда извстный писатель Лилли, въ своемъ роман ‘Эвфуесъ’, вслдствіе чего даже самыя выраженія такого рода получили съ тхъ поръ названіе эвфуизмовъ. Сама по себ мода эта, конечно, не могла имть особеннаго вліянія на дальнйшее развитіе литературы, но мы находимъ значительные ея слды въ произведеніяхъ самого Шекспира, а потому о ней нельзя не упомянуть, какъ объ одномъ изъ элементовъ того матеріала, который онъ нашелъ для своего творчества.
Изъ вышесказаннаго легко сдлать выводъ, что, хотя англійская изящная литература XVI вка и представляла картину борьбы двухъ различныхъ направленій, южнаго романскаго съ свернымъ національнымъ, но что первое играло въ этой борьб, въ описываемое время, безусловно преобладающую роль. Существовалъ однако еще одинъ, чрезвычайно важный родъ литературы, въ которомъ представлялось совершенно обратное явленіе. Родъ этотъ былъ драма, къ характеристик которой я теперь и перехожу.
Драматическія представленія въ Англіи имли такое же происхожденіе, какъ и на континент. Начавшись съ религіозныхъ мистерій, они расширили затмъ свою область, включивъ въ нее сначала нравственныя пьесы, извстныя подъ именемъ моралите, а затмъ интерлюдій, и наконецъ превратились, около эпохи возрожденія, въ настоящую драму и комедію. Хотя, разсматривая внутренній характеръ дошедшихъ до насъ образцовъ этихъ четырехъ родовъ сценическихъ представленій, между ними нельзя провести совершенно рзкой разграничительной черты, такъ какъ въ самыхъ первоначальныхъ мистеріяхъ и нравоучительныхъ пьесахъ можно уже замтить въ задатк черты, присущія позднйшимъ интерлюдіямъ и драм, и, напротивъ, въ этихъ двухъ послднихъ видахъ встрчаются отголоски двухъ первыхъ, но все-таки распаденіе англійскихъ сценическихъ представленій на эти четыре вида настолько явственно, что, анализируя ихъ, можно безъ ошибки сдлать заключеніе, какое каждый изъ этихъ четырехъ видовъ имлъ происхожденіе и къ какому роду поэзіи, южной-романской или сверной-англійской, онъ принадлежалъ. При такомъ анализ обнаруживается, что мистеріи и нравоучительныя пьесы какъ по происхожденію, такъ и по пошибу принадлежали къ поэзіи древней, или романской, а интерлюдіи и драма — къ поэзіи англо-саксонской, или сверной. Столкновеніе и борьба обоихъ строевъ поэзіи представляется въ англійской драм въ несравненно боле явственномъ вид, чмъ въ прочихъ родахъ поэзіи, и при этомъ сверное, или національное направленіе, не только играетъ преобладающую роль, но, въ конц борьбы, даже подчиняетъ себ южное. Причинъ тому было дв. Первая заключалась въ большей свжести и живучести этого новаго направленія, сравнительно со старымъ, а вторая обусловливалась тмъ, что драматическая поэзія по самому своему характеру представляла боле легкій доступъ для вторженія въ ея сферу постороннихъ вяній и вліяній. Книжная литература, къ которой принадлежали поэмы, новеллы и пр., составляла замкнутый кругъ, доступный только высшему образованному сословію, сценическія же подмостки назначались для забавы и потребности публики всхъ слоевъ общества, что, при очень развитой въ то время любви публики въ театру, привело къ тому, что авторы поневол должны были угождать вкусу разнокалиберной толпы, наполнявшей партеръ. Если это, съ одной стороны, повело къ вторженію на сцену грубаго и подчасъ даже чудовищнаго элемента, въ виду необходимости нравиться неразвитой масс, то, съ другой — тмъ же самымъ широко распахивалась дверь для истинно талантливой національной поэзіи, со всми ея достоинствами и недостатками, а главное, съ ея стремленіемъ къ индивидуализаціи личности, этого краеугольнаго камня сверной поэзіи. Столкновеніе между обоими направленіями началось почти съ самаго перваго появленія въ Англіи религіозныхъ сценическихъ представленій, называвшихся мистеріями, или пьесами чудесъ (miracle plays), и занесенныхъ туда съ континента, гд он первоначально были выдуманы духовенствомъ для нагляднаго укорененія въ умахъ народа событій священной исторіи. Извстенъ анекдотъ, какъ одинъ проповдникъ, разсказывая съ церковной каедры о страданіяхъ Христа, даже прямо объявилъ своимъ слушателямъ, что, если они ему не врятъ, то могутъ отправиться въ Ковентри, гд имъ покажутъ все, что онъ говорилъ, на сцен. Пока представленія эти, изображавшія въ лицахъ библейскія сказанія какъ ветхаго, такъ и новаго завта, отъ изгнанія изъ рая прародителей до страстей Христовыхъ включительно, давались подъ руководствомъ духовенства, при церквахъ, то отъ нихъ, конечно, нельзя было ждать какого-нибудь литературнаго развитія, но когда они перешли изъ церковныхъ оградъ на площади и духовенство отъ нихъ отказалось, то свтскій элементъ вторгся въ нихъ самъ собой, и они мало-по-малу сдлались, особенно въ Англіи, чисто народными представленіями. Необходимость этого вторженія объясняется, во-первыхъ, потребностью дополнять и разнообразить сюжеты, которые иначе, при постоянномъ повтореніи одного и того же, могли наконецъ утратить всякій интересъ, а во-вторыхъ — требованіемъ публики, жаждавшей зрлищъ себ по плечу, но не имвшей для того никакого иного учрежденія, кром помянутыхъ представленій. Длавшіяся авторами добавленія къ библейскому сюжету обыкновенно сообразовались съ самымъ сюжетомъ, но часто развивались и въ самостоятельныя бытовыя сцены, въ которыхъ толпа зрителей съ удовольствіемъ находила намеки на современныя событія. Такъ, въ одной изъ мистерій, мужъ Пресвятой Двы Іосифъ, выведенный въ качеств плотника, горько стуетъ на непосильные, введенные будто бы императоромъ Августомъ налоги, въ дйствительности же зрители изъ народа легко могли читать въ его словахъ намекъ на свое собственное тяжелое положеніе. Въ мистеріи о страстяхъ Христовыхъ включалась простонародная сцена разговора между воинами, стерегущими Святой Гробъ, жены-мироносицы вступали въ бесду съ торговцемъ, у котораго покупали ароматы, Ной билъ свою жену, чтобъ заставить ее войти въ ковчегъ, и т. п. Однимъ изъ наиболе популярныхъ лицъ этого рода представленій былъ Иродъ Іудейскій, избившій младенцевъ, къ личности котораго народная фантазія пріурочила все, что только можно было выдумать ужаснаго и злого. Вообще тогдашняя публика не отличалась нжностью чувства и потому предпочитала такія представленія, гд ужасы и злодйства громоздились одно на другое. Казни, зврскіе поступки, истязанія мучениковъ происходили на глазахъ зрителей, но надо отдать справедливость, что иногда, среди этихъ дикихъ зрлищъ, проскользали и истинно трогательныя, сердечныя черты. Немало мста было отведено въ этихъ представленіяхъ и комическому элементу, при чемъ интересно, что однимъ изъ главныхъ комическихъ лицъ являлся дьяволъ, съ которымъ благочестивые люди и святые угодники продлывали всевозможныя непріятныя для него шутки: хватали за носъ калеными клещами, при чемъ онъ блеялъ какъ баранъ, обманывали его, когда онъ ихъ искушалъ, и наконецъ отправляли, при неописанномъ восторг зрителей, кувыркомъ въ преисподнюю. Обстановка и исполненіе мистерій были въ высшей степени просты и незатйливы. Сценой служилъ поставленный на колеса балаганъ, декораціи отсутствовали совсмъ, и вся постановка сводилась на приготовленіе костюмовъ да нкоторыхъ бутафорскихъ вещей, когда, напримръ, надо было поставить дерево, подъ которомъ змй искушалъ Еву, или устроить адскую пасть, съ огнемъ, для появленія дьявола. Но, несмотря на такую простоту и незатйливость, представленія эти такъ нравились публик и были такъ распространены, что получили въ нкоторыхъ мстностяхъ (какъ, напримръ, въ Ковентри) характеръ совершенно народныхъ празднествъ, продолжавшійся по нскольку дней и въ которыхъ, кром мстнаго населенія, принимала участіе многочисленная публика, съзжавшаяся со всхъ концовъ Англіи. Вообще популярность этихъ представленій была такъ велика, что они продолжались даже до вка Елизаветы, когда уже прочно водворились на сценическихъ подмосткахъ настоящія драма и комедія. Характеръ мистерій собственно былъ однако таковъ, что не допускалъ перерожденія ихъ въ драму непосредственно. Какъ. ни старались авторы вносить въ нихъ какъ можно боле свтскаго элемента, помощью различныхъ вставокъ и прибавленій, но, въ основной мысли, все-таки приходилось держаться или библейскихъ, или иныхъ священныхъ сюжетовъ. Настоящимъ родоначальникомъ національнаго англійскаго театра слдуетъ признать иной родъ сценическихъ представленій, развившихся не изъ мистерій, но рядомъ съ ними и, что всего замчательнй, содержавшихъ въ начал своего возникновенія, пожалуй, еще мене національнаго элемента, чмъ сами мистеріи. Родъ этотъ, называвшійся ‘нравоучительныя пьесы’ (moral plays), былъ занесенъ въ Англію также съ континента и былъ чисто романскаго характера. Уже самое названіе показываетъ, что основной мыслью этихъ произведеній было поучать публику всевозможнымъ добродтелямъ, а такая предвзятая мысль, конечно, длала обязательнымъ насильное пріуроченіе этихъ добродтелей къ выводимымъ на сцену лицамъ. Но такой цли лучше и проще всего достигала аллегорія, и мы дйствительно видимъ, что она не только властной рукой вторглась въ эти произведенія, но даже не допускала въ нихъ, на первое время, присутствія какого-либо иного элемента. Всевозможные людскіе качества и пороки: прилежаніе, лность, честность, злость, правда, неправда, ученость, невжество — облеклись въ соотвтственные костюмы и стали поучать съ подмостковъ публику. Поздне, рядомъ съ этими лицами, явились даже олицетворенія воли, разума и иныхъ отвлеченныхъ понятій. Легко себ представить, какимъ холодомъ и какимъ отсутствіемъ всякой поэзіи вяло отъ подобныхъ тенденціозныхъ произведеній, и потому неудивительно, что они не могли сохраниться въ первоначальномъ, чистомъ вид долгое время. Жизнь должна была вторгнуться въ нихъ по необходимости, и это случилось тмъ легче, что сюжеты нравоучительныхъ пьесъ не держали авторовъ въ извстныхъ границахъ, подобно мистеріямъ. Новый живой элементъ появился въ нихъ сначала въ вид отдльныхъ бытовыхъ сценъ, подобно тому, какъ это было въ мистеріяхъ, а затмъ сцены эти стали мало-по-малу оттснять аллегорическое начало совершенно на задній планъ. Особенно замчательнымъ становится это съ появленіемъ геніальнаго сочинителя комическихъ бытовыхъ сценъ, Гейвуда, успвшаго пріобрсть огромную популярность удивительно ловкимъ искусствомъ, съ какимъ умлъ онъ поддлываться подъ вкусы публики, потшая ее комическимъ изображеніемъ на сцен различныхъ вопросовъ дня. Хотя такого рода сцены, получившія названіе интерлюдій, т.-е. междудйствій, были сначала не боле какъ комическими вставками въ нравоучительныхъ пьесахъ (при чемъ большое значеніе имли въ нихъ выходы шутовъ, или клоуновъ, забавлявшихъ публику иногда сочиненными авторомъ интерлюдій, а иногда и выдуманными ими самими остротами и прибаутками), но живость интерлюдій и полное таланта содержаніе скоро выдвинуло ихъ на первый планъ до такой степени, что собиравшаяся на представленіе публика стала интересоваться ими боле, чмъ главной пьесой. А отсюда уже легко было перейти къ перерожденію ихъ въ настоящую комедію и драму. Такимъ образомъ вышло, что если нравоучительныя пьесы и не были основой національнаго англійскаго театра по содержанію, то все-таки онъ выросъ и укоренился подъ ихъ эгидой. Въ заключеніе объ этой приготовительной стадіи, изъ которой образовался поздне настоящій, правильный театръ, можно упомянуть еще объ одномъ род представленій, имвшихъ мсто въ сред боле высшаго сословія и называвшихся ‘масками’. Представленія эти, получившія особенное развитіе въ эпоху возрожденія, состояли въ томъ, что на пирахъ, дававшихся въ честь королевы или другихъ знатныхъ лицъ, сами гости, слуги, хозяева, или настоящіе актеры по профессіи, переодвались геніями, миологическими богами или иными аллегорическими существами и произносили знатнымъ гостямъ привтствія, или разыгрывали цлыя сцены, иногда написанныя предварительно, а иногда импровизировавшіяся тутъ же. Танцы и игры тхъ же наряженныхъ лицъ или шутовъ заключали представленіе. Маски, хотя и не могли назваться театральными пьесами, въ собственномъ смысл слова, но все-таки он имли значеніе въ развитіи сценическаго искусства вообще, поддерживая вкусъ публики къ сценическимъ представленіямъ.
Эти четыре формы представленій: мистеріи, нравоучительныя пьесы, интерлюдіи и маски, были такимъ образомъ основой, или, лучше сказать, сырымъ матеріаломъ, изъ котораго, подъ перомъ многихъ талантливыхъ писателей, выработались въ XVI вк настоящая англійская драма и комедія. Доступъ національной сверной поэзіи былъ, какъ мы видли, открытъ въ этотъ родъ литературныхъ произведеній широкой рукой, вслдствіе чего англійская сцена стала дйствительно той ареной, на которой началось наконецъ органическое сліяніе обоихъ строевъ поэзіи. Нельзя однако сказать, чтобъ побда свернаго строя произошла скоро и вдругъ, даже въ драм. Вліяніе и гнетъ романской школы показали себя и здсь, особенно гд дло касалось вншней формы, иначе, впрочемъ, не могло и быть: писатели XVI вка, посвятившіе себя сцен, были боле или мене образованными людьми и потому не могли такъ легко отршиться отъ взглядовъ, унаслдованныхъ ими со школьной скамьи, гд, подъ вліяніемъ идей возрожденія, царило безусловное благоговніе предъ древнимъ міромъ и формами его поэзіи. При первыхъ серьезныхъ попыткахъ создать дйствительно національную драму авторы не только держались классическихъ формъ, то-есть обязательнаго соблюденія единства мста и времени, но даже писали по-латыни. Такого рода драмъ сохранилось довольно много до нашего времени. Замчательно, что вліяніе этихъ мистерій отразилось и на этихъ, представлявшихъ уже значительный шагъ впередъ, произведеніяхъ. Содержаніе драмъ бралось часто изъ событій ветхаго и новаго завта. Изъ числа авторовъ этого рода можно упомянуть Георга Букмана, начавшаго писать около половины шестнадцатаго вка. Въ одной изъ его драмъ, написанной по-латыни, изображена библейская исторія Іевфая и его дочери. Другой драматургъ, Николай Гримальди, драматизировалъ около того же времени жизнь Іоанна Крестителя. Авторы древнихъ трагедій, и изъ нихъ Сенека по преимуществу, стали учителями юной зарождавшейся школы, при чемъ, какъ уже сказано, первоначальныя англійскія трагедіи имли даже вншнія формы древнихъ. Такъ, въ нкоторыя пьесы, согласно рецепту древнихъ трагедій, вводились хоры, главное дйствіе переносилось за сцену, тогда какъ играющіе актеры вели предъ зрителями только одинъ разговоръ, но вс эти остатки классицизма не могли долго удержаться подъ свжимъ, здоровымъ натискомъ націонализма, такъ что къ концу XVI столтія мы видимъ, что англійская сцена является уже вполн оригинальной и самобытной, сдлавшись врнымъ отраженіемъ нравовъ современнаго англійскаго общества. Но что же это было за общество и каково было его міровоззрніе? главная характерная черта вка Елизаветы состояла прежде всего въ необыкновенномъ подъем патріотизма, что обусловливалось возвышеніемъ тогдашняго политическаго значенія Антліи, только-что окончившей славную войну съ Филиппомъ II. Сверхъ того, въ памяти народа были еще свжи преданія о кровавой эпох войнъ алой и блой розы. Вслдствіе этого становится понятно стремленіе драматурговъ выводить въ своихъ произведеніяхъ историческіе факты недавняго прошлаго, конечно, возвеличивая и прославляя при этомъ всми силами родную страну. Отсюда произошелъ родъ историческихъ пьесъ, которыя получили поздне имя драматическихъ хроникъ. Дале, вкъ Елизаветы отличался также замчательнымъ стремленіемъ къ образованію, что было прямымъ послдствіемъ эпохи возрожденія. Потому древній міръ и Италія, съ ея современными нравами, давали писателямъ также обширный, иногда, правда, холодный и отжившій, но порой и истинно поэтическій матеріалъ. А наконецъ все это пронизывалось народнымъ элементомъ, стремившимся видть на сцен всевозможныя бытовыя картины жизни, начиная съ дйствительно поэтическихъ и кончая грубымъ шаржемъ — неизбжнымъ элементомъ литературныхъ произведеній, разсчитываемыхъ на привлеченіе толпы. Несмотря однако на эти, повидимому, богатыя данныя для поэзіи, должно сказать, что самый матеріалъ былъ далеко не всегда изященъ и поэтиченъ. Какъ ни славны были прошедшія войны, но все-таки он отличались такой грубостью и жестокостью, что даже слава ихъ не могла оправдать того хаоса кровопролитія и бойни, какой представляла тогдашняя война. Рзня, жестокость и насиліе надъ побжденнымъ противникомъ считались не только обыденнымъ, но и законнымъ послдствіемъ войны. Такого рода поступками чванились и гордились, и потому не мудрено, что поэзія съ удовольствіемъ заносила ихъ на свои страницы. Не лучше была и мирная жизнь. Нравы были жестоки и грубы не только въ масс народа, но даже въ образованной части общества. Благородные лорды и лэди, знавшіе древніе языки и восхищавшіеся утонченной поэзіей грековъ и римлянъ, ничуть не стснялись чередовать эти изящныя удовольствія медвжьими травлями, боями бульдоговъ, кулачной расправой или самыми грязными попойками. Извстно, что сама классически образованная королева Елизавета была, въ минуты неудовольствія, по щекамъ своихъ фаворитовъ и фрейлинъ. О простомъ же народ нечего и говорить. Пріученный къ жестокости не только войнами, но и видомъ тхъ страшныхъ казней, какія происходили при Генрих VIII, его наслдниц Маріи, а наконецъ и при самой Елизавет, народъ жаждалъ сильныхъ ощущеній и на сцен, а потому ничего нтъ удивительнаго, если изъ дававшихся на театр пьесъ особеннымъ успхомъ пользовались т, гд выводилось наиболе ужасовъ, гд сцена загромождалась трупами всхъ дйствующихъ лицъ поголовно, гд съ живыхъ людей, на глазахъ зрителей, сдирали кожу, выкалывали имъ глаза и т. д. и т. д. Даже любовь изображалась обставленной такими же ужасами или, по крайней мр, въ какой-нибудь вычурной, неестественной форм. Ея нжные, утонченные мотивы, какіе давала хотя и безсодержательная по внутреннему значенію, но все-таки цивилизованная романская поэзія или миологія, перерабатывались на національный ладъ и украшались въ томъ дух, какъ требовала публика. Что-жъ до комическаго элемента, то и онъ, рядомъ съ истинно талантливыми проблесками, обыкновенно сопровождался грязными сценами и нaмeкaми, въ угожденіе вкусу не только толпы, но даже и высшаго общества, посщавшаго театръ очень охотно. Я пишу не исторію англійской драмы, но лишь краткую ея характеристику, а потому не могу долго останавливаться на именахъ отдльныхъ авторовъ, писавшихъ въ изложенномъ дух. Для цли настоящей статьи важно отмтить лишь т моменты, когда въ развитіи поэзіи происходилъ переворотъ, или такой шагъ, вслдствіе котораго выдлялось и всплывало наружу то сверное направленіе, основной чертой котораго была индивидуализація характеровъ и сердечный анализъ. А потому, пропуская описаніе произведеній Лилли, Кида, Нэша, Пиля, Лоджа и другихъ поэтовъ, обладавшихъ безспорно недюжиннымъ талантомъ и писавшимъ свои пьесы, съ большимъ или меньшимъ успхомъ, въ изложенномъ направленіи, я скажу нсколько словъ лишь о двухъ, дйствительно замчательныхъ писателяхъ: Христофор Марло (род. 1564 г.) и Роберт Грин, отмтившихъ себя именно тмъ, что, оставаясь на національной почв и черпая матеріалъ для своихъ произведеній изъ того, что давала неустроенная амальгама тогдашней литературы и общественной жизни, оба они старались создавать цльныя индивидуальныя личности, что имъ до нкоторой степени и удавалось, конечно, въ несовершенномъ еще вид, но все-таки удавалось.
Человкъ страсти и порыва по самой натур, Марло перенесъ эти свойства и на характеры создаваемыхъ имъ лицъ, вслдствіе чего вс они гршатъ преувеличенностью чувствъ и поступковъ, но, вмст съ тмъ, онъ угадалъ своимъ поэтическимъ чутьемъ великую, ускользавшую отъ тогдашнихъ поэтовъ истину, что сердце человческое полью загадочныхъ контрастовъ, отчего живой человкъ никогда не можетъ быть въ своихъ поступкахъ одностороненъ до такой степени, чтобъ оставаться вчно однимъ и тмъ же и преслдовать постоянно одну и ту же цль. Отсюда произошло въ сочиненіяхъ Марло стремленіе совмщать, въ создаваемыхъ имъ лицахъ, самыя разнообразныя, часто діаметрально противоположныя одно другому, душевныя свойства. Въ литературной обработк характеровъ это былъ, конечно, огромный шагъ впередъ, особенно если сравнить такой взглядъ съ манерой создавать т шаблонныя куклы, какія мы видимъ въ романской литератур. Но, напавъ на этотъ врный путь, Марло остановился на полдорог, не додумавшись, что, для совершенно яснаго изображенія живого человка, недостаточно ограничиться тмъ, что срисовать съ натуры его окончательные поступки, но необходимо еще выяснить существующую между ними преемственную связь и открыть психологическія причины, заставляющія его поступать такъ или иначе въ каждомъ данномъ случа. Не зная предла своимъ прихотямъ самъ, Марло надлилъ этимъ свойствомъ и всхъ своихъ героевъ, вслдствіе чего они, являясь, по мр хода драмы, въ разныхъ психологическихъ положеніяхъ, иногда кажутся намъ совсмъ другими людьми сравнительно съ тмъ, чмъ были въ начал. Таковъ, напримръ, его Тамерланъ. Деспотъ-завоеватель, не знавшій ни удержа ни мры своимъ страстямъ и запрягавшій въ свою колесницу побжденныхъ царей, онъ представленъ въ то же время человкомъ, способнымъ на горячую, страстную любовь, — контрастъ вполн возможный и нердко наблюдаемый въ жизни, но, въ произведеніи Марло, мы не видимъ въ его геро психологическихъ пружинъ, которыми связаны эти различныя свойства его души, вслдствіе чего Тамерланъ-завоеватель кажется совсмъ инымъ человкомъ, чмъ Тамерланъ нжный любовникъ. Такой же недостатокъ, или, лучше сказать, такіе же проблы встрчаются и въ другомъ созданномъ Марло лиц, жид Варавв изъ драмы: ‘Мальтійскій жидъ’. Пьеса эта написана на тему ненависти жидовъ къ христіанамъ въ отместку за претерпваемыя ими гоненія, но Марло не удовольствовался этой вншней, общей чертой и вздумалъ индивидуализовать характеръ Варанны, сдлавъ его скупымъ и мстительнымъ лично. Идея, сама по себ, была прекрасна, но мотивировка и внутренняя связь этихъ свойствъ характера оказались невыдержанными, а сверхъ того и самые поступки Вараввы преувеличены до противорчія съ главной идеей. Мстительность Вараввы доходитъ до того, что онъ отравляетъ собственную дочь, а скупость заставляетъ его, въ конц драмы, вступить изъ-за денегъ въ союзъ съ своими заклятыми врагами — христіанами. Ясно, что погоня за вншними эффектами исказила глубоко задуманный характеръ. Развязка обихъ драмъ также нимало не вытекаетъ изъ внутренняго содержанія и иметъ чисто вншній характеръ. Тамерланъ поражается громомъ боговъ, а Варавва подвергается страшной казни. Третья и наиболе прославленная трагедія Марло, ‘Фаустъ’, является произведеніемъ боле выдержаннымъ съ точки зрнія главной идеи, но зато въ пользу этой идеи пожертвовано изображеніе характера. Фаустъ — не живое лицо, но олицетвореніе той стороны человческаго духа, которая составляла сущность характера самого Марло, а именно: неудержимой жажды ощущеній, какихъ бы то ни было и во что бы то ни стало. Оттого все произведеніе проникнуто субъективной тенденціозностью. Фаустъ бшено ищетъ славы, богатства, знанія, власти, страстей — словомъ, всего, что только манитъ и интересуетъ нашу природу, но ищетъ вовсе не съ тмъ, чтобъ, достигнувъ цли, наслаждаться ея послдствіями, а единственно ради процесса достиженія. Такъ, затявъ грандіозный подвигъ основать огромное царство, сдвинувъ берега Африки и Италіи, онъ тутъ же прибавляетъ, что, исполнивъ это, отдаетъ новое царство первому вассалу. Разъ испытанное онъ бросаетъ, какъ ненужную тряпку, и ужъ боле имъ не интересуется. Такая односторонность, понятно, лишаетъ это лицо жизни, но зато, въ изображеніи отдльныхъ эпизодовъ, Марло является въ этомъ произведеніи дйствительно великимъ поэтомъ. Лучшимъ изъ всхъ его произведеній слдуетъ признать драматическую хронику: ‘Король Эдуардъ II’. Взявъ сюжетъ изъ отечественной исторіи, слишкомъ хорошо извстной всмъ, Марло былъ тмъ самымъ вынужденъ держаться опредленной программы, не давая слишкомъ много воли своей необузданной фантазіи, и это обстоятельство въ высшей степени благотворно отразилось на всемъ произведеніи. Хроника изображаетъ сначала царствованіе, а затмъ низложеніе съ престола и убійство въ тюрьм короля Эдуарда II. Взявъ эти три момента за основной тезисъ, Марло мастерски умлъ пріурочить къ нимъ и развить характеръ короля, соединивъ глубокой, психологической связью переживаемыя имъ ощущенія и поступки. Человкъ слабый и безхарактерный по природ, Эдуардъ нисколько того не замчаетъ, что самъ приводитъ къ погибели государство, когда же несчастье постигаетъ его самого, то, просвтленный горемъ, онъ доходитъ до истинно трагическаго величія, горько раскаиваясь въ прошедшихъ грхахъ, и въ конц драмы ршительно завоевываетъ, своей трагической кончиной, симпатіи зрителей. Для подтвержденія достоинствъ этого произведенія достаточно сказать, что оно явно послужило образцомъ самому Шекспиру въ созданіи ‘Ричарда ІІ’, драмы написанной на совершенно подобную тему. Если-бъ Марло пошелъ дале по той же дорог, то, можетъ-быть, мы имли бы въ немъ одного изъ великихъ поэтовъ Англіи, но, къ сожалнію, онъ умеръ насильственной смертью, убитый въ драк, не достигнувъ тридцати лтъ.
Другой замчательный поэтъ этой эпохи, Робертъ Гринъ, можетъ быть разсматриваемъ какъ прямая противоположность и, вмст съ тмъ, дополненіе Марло. Если послдній выводилъ въ своихъ произведеніяхъ неистовыя, преувеличенныя страсти и создавалъ титаническія натуры, то въ Грин замчается, наоборотъ, стремленіе разршать свои произведенія мирнымъ путемъ и изображать боле обыденные, спокойные характеры. Гринъ писалъ сначала новеллы, отличавшіяся замчательнымъ искусствомъ компоновки и развитія фабулы, когда же сталъ писать для сцены, то перенесъ это искусство и въ компоновку своихъ пьесъ. Вс он отличаются очень сложнымъ содержаніемъ, что иногда даже вредитъ живости дйствія. Отличительной чертой его таланта слдуетъ въ особенности отмтить обработку женскихъ характеровъ, чего не удавалось не только. его предшественникамъ, но даже самому Марло, и въ чемъ выше его можетъ быть признанъ только одинъ Шекспиръ. Эта черта замчается уже въ его новеллахъ и достигаетъ высшаго развитія въ драмахъ: ‘Іаковъ IV’ и ‘Монахъ Бэконъ’. Въ первой изображена благородная, самоотверженная любовь дочери англійскаго короля, Доротеи, къ своему мужу, шотландскому королю Іакову IV, который, увлекшись страстью къ посторонней женщин, бросаетъ врную, любящую жену и доходитъ въ своей преступной любви до того, что приказываетъ умертвить Доротею, съ цлью устранить этимъ препятствіе къ второму браку съ своей возлюбленной. Но Доротея случайно избгаетъ смерти, и затмъ, когда англійскія войска, приведенныя ея отцомъ для мести за дочь, готовы сразиться съ шотландскими, она является въ лагерь и тамъ, въ прочувствованной, полной примиренія рчи, успваетъ растрогать обоихъ противниковъ до того, что они забываютъ распрю, а Іаковъ всмъ сердцемъ возвращается къ благородной, любящей ясен. Характеръ Доротеи выдержанъ до конца. Особенно трогательной чертой является въ ней то, что, будучи чиста и выше всякой мысли о дурномъ сама, она, въ то же время, съ благородной снисходительностью смотритъ на пороки другихъ, такъ, напримръ, извиняетъ дурной поступокъ своего мужа увлеченіемъ молодости и выражаетъ надежду на его исправленіе, прибавляя, что сама никогда не перестанетъ его любить. Такимъ же святымъ, чистымъ ореоломъ окруженъ другой, созданный Гриномъ, женскій характеръ дочери лсничаго, Маргариты, въ драм: ‘Монахъ Бэконъ’. Фабула драмы построена на врности этой двушки своему жениху, несмотря на любовныя заискиванья, какими преслдуетъ ее принцъ Уэльскій Эдуардъ. Конецъ драмы приведенъ также къ мирному окончанію тмъ, что, тронутый такой искренней любовью, принцъ отказывается отъ своихъ искательствъ. Фабула обихъ драмъ очень сложна и изобилуетъ многими даже лишними подробностями. Такъ, напримръ, личность монаха Бэкона, чьимъ именемъ вторая драма названа, иметъ съ главнымъ предметомъ чисто вншнюю, эпизодическую связь. Этотъ недостатокъ былъ прямымъ послдствіемъ того, что Гринъ, въ начал своего литературнаго поприща, писалъ новеллы, гд, какъ извстно, хитро сплетенной фабул отводилось всегда главное мсто. Изъ мужскихъ характеровъ лучше всего удалась Грину личность Векфильдскаго сторожа, въ драм того же имени. Въ лиц этомъ представленъ національный типъ честнаго, благороднаго йомена старой Англіи, врнаго своему королю и законамъ родины. Комическому элементу отведено въ драмахъ Грина также немалое мсто. Къ сожалнію, этотъ многообщавшій писатель умеръ, подобно Марло, преждевременной смертью, едва выйдя изъ молодыхъ лтъ.

——

Оглядываясь на вышесказанное, не трудно себ представить и охарактеризовать состояніе, въ какомъ находилась англійская литература конца XVI вка. Съ вншней стороны въ ней явно обнаруживалось совмстное существованіе двухъ различныхъ строевъ поэзіи: южнаго, или романскаго, изображавшаго преимущественно вншнія событія, и свернаго, или англо-саксонскаго, поставившаго своимъ предметомъ индивидуальнаго человка. Оба эти строя часто между собою сходились и перепутывались, но именно только перепутывались, отнюдь не вступая въ органическую связь. Со стороны же внутренняго содержанія оба направленія представляли неустановившійся, лишенный всякой стройности хаосъ, хотя причина этого неустройства была въ обоихъ случаяхъ различна. Романская литература представляла картину поэзіи, дошедшей до безпорядка вслдствіе того, что старое руководящее начало было въ ней свергнуто и разбито, безъ замны его новымъ, а въ англо-саксонской мы видимъ, напротивъ, тщетныя попытки создать это связующее, стройное начало вновь. Если міровоззрніе древняго грека, врившаго въ ршительную власть фатума, опредлявшаго впередъ ходъ событій, намчало этимъ самымъ, для канвы поэтическихъ произведеній, стройную руководящую нить, и если точно такое же руководящее начало существовало и для первоначальной поэзіи романской, когда въ умахъ людей, на смну фатума, явилась власть христіанства, предписавшая жизни точно такіе же незыблемые законы, въ форм идеи спасенія души и борьбы со зломъ, то что же оставалось длать поэзіи, когда и этотъ новый идеалъ жизни сталъ, въ свою очередь, колебаться, подобно тому, какъ была поколеблена въ свое время и вра въ древній фатумъ? Католицизмъ, какъ вншній представитель идеи христіанства, подвергся нещадному осмянію въ лиц своего испорченнаго духовенства и могъ давать въ поэзіи пищу только сатир. Равно рыцарство, это позднйшее поэтическое исчадіе христіанскаго міровоззрнія, было окончательно разбито безпощадной рукой Сервантеса. Понятно, что съ потерей въ міровоззрніи руководящей, стройной нити и сама жизнь, какъ единственный источникъ и матеріалъ для всякой поэзіи, получила, въ глазахъ поэтовъ, значеніе лишь безформенной, нестройной массы вншнихъ событій, ничего не говорившихъ ни уму ни сердцу и способныхъ дйствовать только на нервы читателей, при чемъ поэты, для придачи этому дйствію еще большей пряности, не скупились на изображеніе самыхъ потрясающихъ картинъ, распалявшихъ воображеніе и страсти читателей. Приведенные выше примры изъ тогдашней романской поэзіи доказываютъ съ достаточной ясностью справедливость такого взгляда, и хотя навстрчу этой разнузданной, расшатанной поэзіи шла новая здоровая струя поэзіи сверной, гд нечего было сокрушаться о разрушеніи алтарей старыхъ боговъ, а, напротивъ, предстояло съ полной свжестью молодыхъ силъ приступить къ созданію боговъ новыхъ, но историческій, приведенный выше, взглядъ на прошлое показалъ, что до конца XVI вка это стремленіе сверной поэзіи не выходило изъ области попытокъ, несмотря на талантливость многихъ ея представителей. Цль, поставленная себ сверной поэзіей — изобразить внутренній міръ человка, оказалась вовсе не такъ легко достижимой, какъ могло показаться на первый взглядъ. Найти и изобразить органическую стройную связь между человческими поступками и подглядть основные законы, ихъ обусловливающіе, оказалось задачей не мене трудной, чмъ отыскать такой же законъ и въ чередованіи событій вншнихъ, чего не умла, въ своей сфер, достичь поэзія романская. Потому и въ произведеніяхъ поэзіи сверной, въ попыткахъ ея изобразить характеры, мы точно также находимъ часто одинъ лишь наборъ единичныхъ душевныхъ порывовъ и стимуловъ, правда, иногда ловко выхваченныхъ изъ жизни, какъ, напримръ, въ произведеніяхъ Марло и Грина, но все-таки не представлявшихъ вполн стройнаго цлаго. Справедливость такого заключенія относительно обоихъ строевъ поэзіи обнаружится лучше всего, если мы приложимъ къ нимъ т требованія, которыя предъявляются для признанія достоинства въ произведеніяхъ литературы современной, когда, при оцнк даже второстепенныхъ произведеній, прежде всего задается вопросъ, правдиво ли и врно съ жизнью выведенъ авторомъ циклъ изложенныхъ имъ событій, а затмъ, врно ли изображены характеры дйствующихъ лицъ, т.-е. иными словами: видимъ ли мы въ нихъ точно живыхъ людей, поступающихъ вполн логично и цлесообразно? Если отвтъ получится отрицательный, то этимъ самымъ произнесется смертный приговоръ и самому произведенію. А между тмъ этотъ-то критерій и невозможно приложить для оцнки литературы среднихъ вковъ, по совершенному отсутствію въ нихъ основныхъ элементовъ, вносящихъ въ поэтическія произведенія, необходимыя для ихъ совершенства, гармонію и стройность. Но гармонія и стройностъ — такія качества, почувствовать и сознать которыя людская толпа не можетъ вдругъ, особенно если она долгое время была воспитана подъ впечатлніемъ совершенно противоположныхъ взглядовъ. Чмъ глубже и безобразне былъ господствовавшій хаосъ, тмъ трудне было изъ него выбраться и тмъ больше требовалось на то времени. Разбирая литературу XVI вка, можно безъ труда замтить, что господство хаоса было тогда въ полномъ разгар, но если, слдя за развитіемъ литературы дале, мы взглянемъ на общій ея характеръ въ послдующіе XVII и XVIII вка, то увидимъ, что и въ нихъ новый взглядъ на литературу вырабатывался лишь медленно и постепенно, медленно до того, что безусловное признаніе новыхъ основныхъ началъ, которыми должна была руководствоваться поэзія, было окончательно сознано и усвоено какъ писателями, такъ и публикою не ране конца XVIII вка, т.-е. спустя почти двсти лтъ посл эпохи, которая описана на предыдущихъ страницахъ. Изучая однако отдльныя произведенія описанной выше литературы конца XVI и начала XVII вковъ, мы встрчаемся съ явленіемъ, не только чрезвычайнымъ, но и не имвшимъ себ подобнаго ни въ какой области человческой дятельности вообще. Несмотря на всю неготовность тогдашняго общества къ постановк и воспринятію въ литератур новыхъ руководящихъ началъ и несмотря на отсутствіе даже достаточнаго матеріала для ихъ выработки, явился магъ, который, не дождавшись постепеннаго разршенія этого, еще не созрвшаго въ общемъ сознаніи вопроса, преждевременно разршилъ его однимъ взмахомъ своего волшебнаго жезла. Этотъ магъ звался Вильямъ Шекспиръ.

——

Въ чемъ состояла разршенная Шекспиромъ задача, а равно, какъ должно было ее разршить — легко выводится изъ всего вышесказаннаго. Если современная ему поэзія страдала тмъ, что перестала быть врнымъ отраженіемъ жизни, уклонясь въ фальшъ, какъ это было въ поэзіи романской, или въ недоговоренность, что обнаруживалось въ поэзіи англо-саксонской, то значитъ надо было исправитъ эти недостатки, при чемъ, для поэзіи романской, слдовало упорядочить изображеніе вншнихъ событій, подсмотрвъ законъ, по которому они группируются въ дйствительной жизни, въ поэзіи же англо-саксонской предстояло установить т психологическія причины и связи, какими обусловливаются поступки человка, какъ индивидуальной личности. Затмъ оставалось слить оба предмета поэзіи въ одно стройное цлое, въ которомъ вншнія событія и поступки отдльныхъ лицъ являлись бы связанными и объясненными по закону взаимодйствія, какъ это бываетъ въ жизни, которая сама не что иное какъ результатъ дйствія вншнихъ силъ природы, или вншнихъ событій, на человка и его на нихъ отвта, сообразно его темпераменту и характеру. Потому, прежде чмъ говорить о Шекспир собственно, необходимо выяснить и опредлить, въ чемъ состояли эти оба закона.
Начнемъ съ закона теченія событій.
Если взглянуть на событія несущейся предъ нами жизни только поверхностнымъ взглядомъ, то весь ея бурный ходъ можетъ показаться какимъ-то безформеннымъ хаосомъ, въ которомъ нтъ ни толку ни смысла. Факты являются и смняютъ другъ друга такъ быстро, такъ внезапно, что нтъ, повидимому, никакой возможности ихъ осмыслить и принести въ какую-нибудь стройную систему. Трудность разобраться въ этомъ хаос именно привела къ міровоззрнію древняго и христіанскаго міровъ, когда младенческое человчество, не будучи въ состояніи разршить непосильную задачу, ограничилось постройкой вншней схемы, подъ которую и подвело свой взглядъ, успокоясь на этомъ немудромъ объясненіи. Идея фатума, а затмъ идеалъ христіанства сдлались непереходимыми загородками, въ которыя люди вогнали свое міровоззрніе на событія жизни. Но боле созрвшее человчество не могло уже довольствоваться такимъ дтскимъ объясненіемъ. Опытъ и анализъ показали, что въ событіяхъ жизни можно отыскать органическую связь, разбивъ ихъ на группы, подобно тому, какъ, напримръ, сдлано это для изученія звзднаго неба, которое хотя и представляетъ, на первый взглядъ, также хаотическій видъ, но, будучи раздлено на созвздія, даетъ возможность не только разобраться въ этомъ хаос, но и изучить существующую между свтилами стройную связь. Начавъ изучать такимъ образомъ событія жизни, мы прежде всего подмтимъ, что они происходятъ по закону причины и слдствія, который показываетъ, что проносящіеся предъ нашими глазами факты жизни рождаются и происходятъ не случайно, но вытекаютъ одинъ изъ другого. Продолжая анализъ дале, мы не замедлимъ подмтить другой важный законъ, изъ котораго узнаемъ, что, кром происхожденія одного изъ другого, событія представляются намъ соединенными въ замкнутыя группы, или циклы, въ которыхъ каждое послднее событіе служитъ разршеніемъ вопроса, поставленнаго въ первомъ. Важность и общность этихъ двухъ законовъ очевидна. Какой бы фактъ мы ни взяли: возникновеніе ли планетныхъ міровъ, исторію ли государствъ, учрежденія ли обыденной жизни, а наконецъ жизнь ли каждаго отдльнаго человка — мы непремнно увидимъ, что все происходитъ по закону причины и слдствія и непремнно въ замкнутой, циклической форм, при чемъ каждый циклъ событій переживаетъ въ своемъ прохожденіи три стадіи: начала, развитія и конца. Уяснивъ себ эту вншнюю архитектуру возникновенія и хода событій и переходя къ анализу ихъ внутренняго содержанія, мы замтимъ, что циклы событій часто бываютъ аналогичны, т.-е, что одинакія событія повторяются въ различныхъ циклахъ въ одной и той же послдовательности, вслдствіе чего, зная, какъ прошелъ и чмъ разршился одинъ какой-нибудь циклъ, мы можемъ предсказывать, что слдуетъ ждать отъ другого, находящагося еще на другой стадіи развитія. Если, идя дале, мы захотимъ узнать, въ какомъ отношеніи циклы событій стоятъ одинъ къ другому, и опредлить ихъ относительную важность, то откроемъ здсь также новый интересный фактъ. Оказывается, что циклы можно раздлить на главные и второстепенные, при чемъ вторые заключаются въ первыхъ, что однако не мшаетъ имъ имть полную независимость въ прохожденіи своихъ трехъ стадій: начала, развитія и конца, вслдствіе чего можно нердко видть, что меньшій циклъ, клонящійся уже къ упадку, протекаетъ среди другого, боле грандіознаго цикла, находящагося лишь въ стадіи развитія, и наоборотъ. Такъ, если мы возьмемъ для примра циклъ явленій, обнимающихъ жизнь всего человчества на земл, циклъ, которому еще далеко до своего конца, то тмъ не мене увидимъ, что въ немъ возникали и возникаютъ подчиненные ему, меньшіе циклы въ вид отдльныхъ государствъ, изъ которыхъ нкоторыя уже совершили полный круговоротъ своего существованія, исчезнувъ безъ слда, прочія же живутъ, проходя одни — одну, а другіе — другую стадію своего существованія, совершенно независимо отъ общаго хода жизни всего человчества. Анализируя такимъ образомъ эти второстепенные циклы, мы замтимъ то же явленіе и въ нихъ. Множество вопросовъ, занимавшихъ и волновавшихъ людей, какъ-то: вопросы религіозные, научные, нравственные, равно какъ и реальная дятельность людей, выражавшаяся въ войнахъ или иныхъ различныхъ предпріятіяхъ — вс эти вопросы, возникая и проходя въ разныхъ государствахъ, точно также облекались въ циклическую форму и точно также проходили свои три стадіи: начала, развитія и конца, совершенно независимо, съ фактической стороны, отъ того, на какой стадіи стоялъ тотъ общій циклъ, въ которомъ они возникли и къ которому относились какъ части къ цлому. Если однако эта независимость сохранялась съ вншней фактической стороны, то совершенно иное замчается, когда мы взглянемъ на внутренній характеръ событій каждаго цикла и будемъ его квалифицировать въ этомъ смысл. Здсь окажется, что, въ противоположность вншней независимости второстепенныхъ цикловъ отъ главныхъ, духъ ихъ и характеръ, наоборотъ, всегда являются окрашенными и проникнутыми тмъ духомъ и характеромъ, какіе господствуютъ въ главномъ цикл, ихъ заключающемъ, сообразно духу той стадіи, на которой находится онъ. Такъ, напримръ, если человкъ (чья жизнь и дятельность также не что иное какъ циклическій рядъ событій) участвуетъ въ какомъ-нибудь общемъ предпріятіи, то мы наврно увидимъ, что, какъ дятельность его, такъ даже и настроеніе духа будутъ различны, смотря по тому, въ какой стадіи находится дло, которому онъ служитъ. Энергическій и смлый взглядъ будетъ наврно сквозить въ его поступкахъ въ начал дла, боле спокойное и умлое къ нему отношеніе — въ періодъ развитія, а наконецъ нкоторое разочарованіе, въ случа неудачи — въ конц. И эта внутренняя зависимость характера малыхъ цикловъ отъ большихъ замчается во всхъ случаяхъ, отъ малыхъ до широкихъ включительно. Взявъ примромъ какія-нибудь общественныя предпріятія, напримръ, войны, мы увидимъ, что он, по своему духу и внутреннему характеру, бываютъ совершенно различны, смотря по тому, находится ли государство въ період молодости, полнаго расцвта силъ, или упадка. Если наконецъ, восходя выше, мы взглянемъ на тотъ великій циклъ, который обнимаетъ жизнь и развитіе всего человчества на земл, то увидимъ, что мысли и дятельность какъ второстепенныхъ обществъ, такъ и отдльныхъ людей, жившихъ и дйствовавшихъ въ разныя времена и бывшихъ хотя бы даже въ совершенно аналогическихъ положеніяхъ, тмъ не мене всегда рзко отличались по своему духу и настроенію, сообразно тому, въ эпоху ли младенчества или зрлаго состоянія человчества они жили и дйствовали. Обращаясь къ событіямъ жизни намъ современной, мы увидимъ, что они подчиняются этому же закону, и потому, если кром анализа по происхожденію, согласно закону причины и слдствія, мы вздумаемъ изучить ихъ внутренній характеръ и духъ, то для этого необходимо будетъ начать съ опредленія, какой иметъ характеръ и въ какой стадіи развитія стоитъ въ наше время заключающій ихъ великій циклъ жизни всего человчества на земл. При разршеніи этого послдняго вопроса, я думаю, не будетъ спорить никто, что въ настоящее время родъ людской, перейдя возрастъ младенчества, вступилъ въ стадію полнаго развитія, въ которой смло движется впередъ, будучи еще очень далекъ отъ мысли объ упадк. А этимъ опредляется и общій характеръ всей современной жизни и дятельности. Идея вры въ прогрессъ и лучшее будущее согрваетъ жизнь насквозь, начиная съ самыхъ широкихъ проявленій, въ вид дятельности общественной, и кончая заботами и трудами каждаго отдльнаго человка. Все живетъ и трудится въ великомъ цикл современной земной жизни съ намреніемъ улучшить свое положеніе, а главное, съ твердымъ упованіемъ, что этотъ идеалъ возможенъ и достижимъ. Если въ частностяхъ люди встрчаютъ на этомъ пути помхи и неудачи, неодолимыя иной разъ до такой степени, что многія второстепенныя и единичныя предпріятія и намренія кончаются даже печальными катастрофами, доводящими отдльныхъ лицъ до отчаянія, то обстоятельство это не сокрушаетъ общей вры, что современная земная жизнь представляетъ все-таки поступательное движеніе впередъ, съ преобладаніемъ добра надъ зломъ въ общемъ. Частныя неудачи не только не вредятъ этой вр въ прогрессъ, но даже приносятъ ей пользу. Отдльные циклы жизненныхъ событій не проходятъ изолированно, а потому результаты ихъ усвоиваются и принимаются въ расчетъ людьми, которымъ суждено жить и дйствовать среди иныхъ цикловъ, а чрезъ это получается возможность извлекать полезные уроки изъ случившагося и лелять надежду на избжаніе зла для самихъ себя въ будущемъ. Такимъ образомъ самое зло становится полезнымъ предостереженіемъ и матеріаломъ добра. Сбудутся или нтъ лелянныя при этомъ въ каждомъ данномъ случа надежды — ршительно все равно. Важно лишь то, что существуетъ въ нихъ вра. Вра же эта въ настоящее время присуща всему человчеству, и это происходитъ именно вслдствіе того, что т мелкіе циклы событій, въ которыхъ выражается частная жизнь и дятельность отдльныхъ современныхъ людей, одухотворяются и окрашиваются той общей идеей прогресса и развитія, которые составляютъ главную характерную черту той стадіи существованія, на которой стоитъ въ настоящее время великій циклъ жизни человчества вообще. Придетъ, конечно, время, когда земная жизнь, покорная общему закону, перейдетъ отъ періода развитія къ періоду упадка (чего частные примры мы уже видли во второстепенныхъ циклахъ, въ исторіи отдльныхъ государствъ), и когда, конечно, измнится и тотъ общій утшительный взглядъ, какой имютъ на жизнь и ея задачи современные люди, но періодъ этотъ еще не пришелъ ну можно надяться, не придетъ долгое время. Духъ отчаянія и пессимизма, равно какъ и торжество зла, обнаруживающіеся предъ нами въ частныхъ случаяхъ, еще далеки отъ того, чтобъ охватить своимъ мрачнымъ покровомъ весь міръ, а потому и намъ, современнымъ людямъ, еще рано задумываться надъ этой печальной перспективой.
Окончивъ это объяснительное отступленіе и возвращаясь къ опредленію, каковы должны быть предметы и задачи современной поэзіи, я полагаю, не трудно, на основаніи вышесказаннаго, дать на этотъ вопросъ ясный и положительный отвтъ. Если современная намъ жизнь, разсматриваемая съ вншней стороны, представляетъ картину фактовъ, соединяющихся въ стройные законченные циклы, возникающіе подъ вліяніемъ закона причины и слдствія, и если, переходя къ охарактеризованію этихъ группъ со стороны духа, которымъ они проникнуты, мы видимъ, что надъ общимъ ихъ заключеніемъ всплываетъ постоянно утшительная вра, что въ конц концовъ добро все-таки возьметъ перевсъ надъ зломъ, заровнявъ властною рукой отдльные случаи несчастій и неудачъ, то слдовательно и поэзія, претендующая на имя міровой, должна выразить въ своихъ произведеніяхъ то же самое. Сдланный выше обзоръ характера и духа романской поэзіи съ достаточною ясностью показалъ, что этого взгляда не существовало даже въ самыхъ геніальныхъ ея произведеніяхъ. Что можетъ, напримръ, быть выше и геніальне ‘Донъ-Кихота’, этого безусловнаго перла всей средневковой литературы? Преклоняясь однако предъ геніемъ его творца, умвшаго изобразить въ лиц своего героя дв такихъ противоположныхъ идеи, какъ сатиру на современное общество и, вмст съ тмъ, одно изъ благороднйшихъ свойствъ нашего духа — стремленіе къ безкорыстной дятельности на пользу и добро людямъ, мы, тмъ не мене, не можемъ несознаться, что, при всемъ величіи этихъ внутреннихъ идей, т фактическія рамки, въ которыя авторъ заключилъ свое произведеніе, не выдержатъ литературной критики съ современной точки зрнія. Что такое дйствительно фабула романа, какъ не рядъ фактовъ и эпизодовъ, нанизанныхъ безъ всякаго порядка и стройности, какъ бусы на нитку, и до того несвязныхъ, что романъ ничего бы не потерялъ, если-бъ многіе были выпущены, а остальные перетасованы въ какомъ угодно порядк. Главная идея произведенія, правда, прекрасно вырисовывается на этой канв, какъ на фон, но она не слита съ ней органически, и потому съ фактической стороны мы не можемъ признать цлаго произведенія за эпизодъ, выхваченный прямо изъ жизни и говорящій нашему уму и сердцу, какъ говорятъ дйствительныя событія. О другихъ произведеніяхъ, въ род, напримръ, ‘Неистоваго Роланда’, съ этой точки зрнія не стоитъ и упоминать. Если мы обратимся къ анализу поступательнаго хода литературы послдующихъ XVII и XVIII вковъ, то увидимъ, что этотъ недостатокъ въ литератур чувствовался многими писателями, вслдствіе чего являлись неоднократныя попытки ему помочь и вывесть литературу именно на тотъ врный путь, какой описанъ выше, но, вмст съ тмъ, нельзя не замтить, что вс эти попытки обнаруживали шаткость и неумлость. Такъ, относительно правильности и стройности фабулы, мы видимъ много произведеній, особенно романовъ, въ которыхъ хотя и обнаруживается стремленіе авторовъ изображать событія, какъ законченные циклы, и притомъ даже выводя ихъ и группируя строго по закону причины и слдствія, но въ большинств случаевъ авторы впадали въ преувеличенія тмъ, что придумывали самыя запутанныя интриги, руководясь, повидимому, мыслью, что чмъ трудне выбраться изъ созданнаго лабиринта и привести произведеніе къ стройной развязк, тмъ боле будетъ славы автору, умвшему справиться съ своей задачей. Но такого рода авторы гршили противъ истины тмъ, что забывали ради эффектности ту простоту, какой обыкновенно бываютъ запечатлны событія настоящей жизни, гд простыя причины часто приводятъ къ важнымъ послдствіямъ и наоборотъ. Что до попытки освтить свои произведенія общимъ характеромъ и сдлать ихъ выразителями какой-нибудь идеи, которая вытекала-бъ изъ выведенныхъ фактовъ сама собой, подобно тому, какъ идея вры въ прогрессъ вытекаетъ изъ наблюденія настоящей жизни, то такое стремленіе встрчается у писателей этой эпохи также довольно часто, но и тутъ въ большинств случаевъ мы видимъ или односторонность, или тенденціозный взглядъ. Не вдаваясь въ анализъ всхъ подобнаго рода крайностей и уклоненій отъ прямого пути, я укажу хотя бы на т два направленія, которыя извстны въ литератур подъ именемъ оптимизма и пессимизма. Писатели, склонные по своему темпераменту видть въ жизни одн хорошія стороны, думали осмыслить и одухотворить чувствовавшійся ими законъ причины и слдствія, а равно и цикличности событій тмъ, что разршали свои произведенія шаблонной развязкой, гд порокъ былъ неминуемо наказанъ, а добро награждалось достойнымъ внкомъ, и, наоборотъ, авторы съ мрачнымъ и желчнымъ взглядомъ, видвшіе въ жизни одн бды и горести, заканчивали свои произведенія непремнно печальными катастрофами. Оба рода этихъ писателей полагали, что они врно изображали жизнь, но односторонность и ложность взглядовъ въ обоихъ случаяхъ очевидна. Хотя литература такого направленія, конечно, можетъ считаться сдлавшей шагъ впередъ противъ литературы древней и романской тмъ, что въ ней все-таки обнаруживалось стремленіе выразить законъ цикличности событій и вытекавшую изъ того идею, но ошибка авторовъ состояла въ томъ, что они изображали лишь единичные циклы, упуская изъ виду воздйствіе ихъ другъ на друга, которое одно можетъ привести къ уразумнію общаго характера жизни, во всей ея полнот. Такого рода авторы изображали то, что въ жизни бываетъ, или, лучше говоря, случается, но не могли подняться до изображенія того, что въ ней есть, или, иными словами, у нихъ недоставало силъ охватить и выразить могучій потокъ жизни во всей его полнот и величіи. Оба эти направленія встрчаются иногда даже въ литератур современной, но зато готовъ имъ теперь и справедливый приговоръ. Современное общество созрло, даже въ массахъ, до истиннаго пониманія какъ жизни, такъ и задачъ поэзіи, а потому произведенія, въ которыхъ сквозитъ сентиментальный, оптимистическій взглядъ, вызываютъ въ насъ чувство приторности, а противоположныя имъ — недовольство и даже отвращеніе. Произведенія такого рода похожи на анатомическіе препараты отдльныхъ частей тла, которые хотя и берутся отъ дйствительно существующихъ организмовъ, но никогда не дадутъ понятія объ общей физіологической дятельности цлаго живого организма, какъ бы ни были искусно приготовлены. Истинное наслажденіе и полную удовлетворенность при чтеніи поэтическихъ произведеній мы получаемъ лишь въ томъ случа, если видимъ, что въ нихъ выражены не частные случаи торжества добра надъ зломъ, или наоборотъ, но взаимное ихъ воздйствіе другъ на друга, какъ это бываетъ въ дйствительной жизни, при чемъ торжество перваго выражается не въ прямой его побд въ каждомъ отдльномъ случа, но въ той спасительной иде, что общій прогрессъ и общее благо въ конц концовъ все-таки возьмутъ свое и не прервутъ поступательнаго движенія человчества впередъ, даже при частныхъ случаяхъ обратнаго явленія.
Вотъ этотъ-то именно взглядъ на жизнь, совершенно отсутствовавшій, какъ мы видли, въ литератур XVI столтія и лишь медленно, шагъ за шагомъ начавшій возникать въ два послдующіе вка, и выраженъ полнйшимъ образомъ въ произведеніяхъ Шекспира. Свершить такую задачу было бы великимъ подвигомъ даже въ томъ случа, если-бъ исполнившій ее писатель явился посл другихъ, работавшихъ на томъ поприщ, предшественниковъ и лишь увнчалъ начатое уже до него, но недостроенное зданіе, но во сколько же разъ увеличивается значеніе такого дла, если мы видимъ, что оно свершено геніемъ одного человка, и притомъ почти за двсти лтъ до эпохи, когда общество созрло до того, чтобъ понять открытыя этимъ человкомъ новыя истины. Нечего поэтому дивиться восторгу и изумленію, которые овладли въ конц XVIII вка всми мыслящими людьми, когда они, дойдя постепеннымъ, сознательнымъ путемъ до такого міровоззрнія, вдругъ увидли, что то, чего они добивались и что смутно чувствовали, было уже, какъ бы по взмаху волшебнаго жезла, сдлано и провозглашено два вка тому назадъ, и притомъ провозглашено въ такой законченной, чарующей форм, что предъ ней оказались блдными вс современныя, написанныя даже въ томъ же дух, произведенія. Для доказательства, что Шекспиръ совершилъ этотъ подвигъ дйствительно и что всякое его произведеніе представляетъ точно эпизодъ, выхваченный изъ міровой жизни и изображенный въ правильно развитомъ цикл событій, разршающихся стройнымъ аккордомъ, надъ которымъ выдляется и паритъ утшительная надежда прогресса даже въ томъ случа, если самый эпизодъ иметъ печальный исходъ — для доказательства всего этого единственнымъ путемъ можетъ служить подробный разборъ всхъ Шекспировыхъ произведеній, опытъ чего и сдланъ въ моихъ вступительныхъ статьяхъ предъ каждой отдльной пьесой. При этомъ считаю долгомъ оговориться, что, конечно, я высказывалъ только свой личный взглядъ на то, какую общую идею или сторону жизни выражаетъ то или другое произведеніе, и особенно былъ далекъ отъ мысли приписывать желаніе выразить эту идею самому Шекспиру, который, подобно всмъ художникамъ, творилъ лишь одни образы, нимало не думая, какое изъ нихъ выведетъ заключеніе то или другое лицо. Потому всякій читатель, конечно, воленъ признать мое мнніе неправильнымъ и замнить его своимъ, но, поступивъ такъ, т.-е. доказавъ, что та или другая пьеса заключаетъ не мою мысль, а другую, онъ все-таки пойдетъ по упомянутому мною пути, приложивъ къ оцнк Шекспира именно объясненный выше методъ, заключающійся въ опредленіи и оцнк, какую связь и какое отношеніе иметъ разсматриваемая пьеса къ жизни вообще и какую сторону ея она изображаетъ. Отсылая потому желающихъ заняться этимъ предметомъ къ моимъ послдующимъ этюдамъ, или еще лучше къ изученію самаго оригинала, я ограничусь въ настоящей стать указаніемъ лишь одного вспомогательнаго пріема, который можетъ быть очень полезенъ при этомъ занятіи. Пріемъ этотъ состоитъ въ сличеніи того, что изображалъ въ своихъ произведеніяхъ Шекспиръ, сравнительно съ источниками, откуда онъ заимствовалъ для нихъ канву. Извстно, что, изъ тридцати семи оставленныхъ намъ Шекспиромъ пьесъ, почти вс основаны на сюжетахъ, заимствованныхъ изъ произведеній другихъ писателей или изъ историческихъ хроникъ, при чемъ вс эти источники представляются произведеніями, написанными совершенно въ дух старой романской школы, т.-е. съ преобладающимъ стремленіемъ громоздить какъ можно боле фактовъ, нимало не заботясь о приведеніи ихъ въ живую органическую связь. И вотъ тутъ-то нельзя достаточно надивиться тому поразительному искусству, съ какимъ Шекспиръ, обрабатывая чужое, лишенное часто всякой жизни и всякаго смысла произведеніе, умлъ инстинктивно его одухотворить и обратить въ связный, выхваченный прямо изъ жизни эпизодъ! Употреблявшіеся имъ для того пріемы были крайне разнообразны, но вс они къ цли. Такъ, порой, имя дло съ массой безсвязно нагроможденныхъ фактовъ, онъ лишь выпускалъ нкоторые, слишкомъ кричавшіе своей несообразностью и не вязавшіеся съ общимъ, и этимъ сглаживалъ весь сюжетъ, длая его яснымъ и правдоподобнымъ. Такой примръ видимъ мы въ ‘Ромео и Джульетт’. Въ другой разъ, поведя фабулу сочиненія по заимствованному плану, онъ вдругъ совершенно измнялъ его на половин дороги, приводя совсмъ къ иному концу, сравнительно съ первоначальнымъ оригиналомъ. Блистательнйшіе такого рода примры представляютъ ‘Гамлетъ’ и ‘Король Лиръ’. Порой онъ смягчалъ рзкость нкоторыхъ эпизодовъ, порой присочинялъ новые, подходящіе къ той иде, которая господствовала во всемъ сочиненіи, но, такъ или иначе, результатъ былъ всегда таковъ, что безформенный, порой нелпый матеріалъ превращался подъ его рукой въ изображеніе живого цикла событій и положеній, выхваченныхъ прямо изъ жизни какъ въ частностяхъ, такъ и въ общей группировк, и всегда приходящихъ къ стройному, гармоническому концу, разршавшему цлое вполн естественно и цлесообразно.
Говоря объ этой стройности и цлееообразности Шекспировыхъ сюжетовъ, необходимо однако сдлать одно важное разъясненіе. Очень ошибется тотъ, кто, при разбор ихъ, пойметъ высказанную мысль объ естественности выведенныхъ событій буквально и станетъ судить, могъ ли случиться тотъ или другой фактъ въ дйствительной, реальной жизни. Выше уже было замчено, что основной матеріалъ для своихъ произведеній Шекспиръ обыкновенно бралъ изъ нелпыхъ произведеній романской литературы, а потому, несмотря на т измненія, которыя онъ въ нихъ длалъ, очень часто случалось, что собственно скелетъ фабулы его произведеній оставался неправдоподобнымъ попрежнему, но дло въ томъ, что скелетъ этотъ всегда служилъ для него только подкладкой, на которой онъ заставлялъ жить и дйствовать настоящихъ живыхъ людей, выражавшихъ эту жизнь и дятельность рядомъ такихъ логически связанныхъ и правильно вытекавшихъ одинъ изъ другого поступковъ, что поступки эти все равно имли бы мсто, если-бъ, взамнъ выведенныхъ въ пьес нелпыхъ вншнихъ событій, были подставлены и другія, боле правдоподобныя. Потому фактическая правда въ Шекспировыхъ сюжетахъ иметъ не столько реальный, сколько духовный характеръ. Сюжеты его произведеній заключаютъ въ себ изображеніе не простыхъ голыхъ фактовъ, но того, какъ думаютъ и въ какой послдовательности поступаютъ созданныя имъ лица, при чемъ правдоподобіе самыхъ фактовъ, служащихъ основаніемъ этихъ поступковъ, отходитъ часто на второй планъ. Такъ, напримръ, что можетъ быть нелпе сюжета его драмы ‘Периклъ’? — драмы, правда, принадлежащей къ числу слабйшихъ, но тмъ не мене несомннно вышедшей изъ-подъ его пера. Женщина умираетъ на корабл и выбрасывается въ море въ деревянномъ ящик. Волны прибиваютъ ящикъ къ берегу, гд мнимая покойница оказывается живой. Но за этой нелпой фабулой стоитъ другая: мужъ, нжно любящій жену и ошибочно считавшій ее умершей, посвящаетъ всю жизнь горестному воспоминанію о счасть, котораго лишился, и наконецъ съ восторгомъ узнаётъ, что та, которую онъ оплакивалъ, жива и можетъ отдать ему утраченное счастье вновь. Эта вторая фабула не только не иметъ ничего неестественнаго, но представляетъ эпизодъ, взятый прямо изъ жизни и могущій случиться подъ множествомъ другихъ, можетъ-бытъ, боле правдоподобныхъ по наружной форм видовъ. Или вотъ другой примръ: существовала въ Шекспирово время народная сказка, что будто помощью сока волшебнаго цвтка, влитаго въ глаза усвувшаго человка, можно заставить его влюбиться въ то, что онъ увидитъ, проснувшись. Что, повидимому, можно было сдлать изъ такой фантастической басни? Но Шекспиръ подсмотрлъ въ жизни, что, въ числ безконечно разнообразныхъ проявленій чувства любви, бываютъ комическіе эпизоды, когда это благороднйшее чувство, потерявъ свой искренній, глубокій характеръ, возникаетъ подъ вліяніемъ минутной, необъяснимой блажи вдругъ, проходя такъ же скоро, какъ и пришло. Задумавъ изобразить это забавное, но дйствительно существующее свойство человческаго духа, Шекспиръ пріурочилъ его къ упомянутой сказк, и въ результат вышелъ рядъ положеній и столкновеній до того ясныхъ и простыхъ, что мы и на фон фантастической фабулы видимъ картины обыденной жизни, изображенныя въ лиц настоящихъ, живыхъ людей.
Такого рода уклоненія отъ правдоподобности реальныхъ фактовъ встрчаются у Шекспира не только въ пьесахъ фантастическихъ, или фиктивныхъ, но даже въ историческихъ, гд самое время, казалось бы, слдовало разсчитывать по календарю. Но Шекспиръ на это вниманія не обращалъ. Разработывая историческій сюжетъ, онъ прежде всего имлъ въ виду не реальную правду событій, но ту духовную естественность, съ какой они, вытекая одно изъ другаго, приводили къ неизбжному результату, заканчивавшему изображаемый циклъ. Такъ, рисуя, напримръ, какъ слабый государь, изгнавъ ненавистнаго вассала, не разсчиталъ, что вассалъ этотъ пользуется большею въ стран популярностью, чмъ онъ самъ, свергается потомъ тмъ же вассаломъ съ престола (хроника ‘Ричардъ II’), Шекспиръ превосходно изобразилъ положенія и поступки обоихъ лицъ, ясно показавъ, что катастрофа, къ которой пришло главное лицо, была совершенно естественна и неизбжна. Но, вмст съ тмъ, онъ нимало не затруднился, ради удобства сценическихъ условій, сгруппировать собственно вншніе факты такъ, что, если разсчитать время дйствія хронологически, то изгнанный вассалъ оказывается ухавшимъ изъ Англіи и вернувшимся назадъ съ набраннымъ войскомъ въ одинъ и тотъ же день! Совершенно тоже самое видимъ мы и во многихъ другихъ пьесахъ. Приходило ли кому-нибудь въ голову при чтеній, напримръ, ‘Макбета’ спросить себя, сколько времени продолжается дйствіе драмы? Впечатлніе драмы до того цлостно, что, кажется, все въ ней изображенное длится не боле времени, сколько нужно для прочтенія драмы, а между тмъ изображенныя въ ней событія длятся цлыхъ семнадцать лтъ. Точно также не затруднялся Шекспиръ вопросами о пространств. Дйствіе переносится у него съ одной мстности на другую съ быстротою молніи. О Шекспировыхъ пространств и времени можно сказать, что для Шекспира какъ то, такъ и другое имло, какъ въ философіи Канта, значеніе только формъ, подъ которыя подводятся наши понятія. О другихъ, боле мелкихъ промахахъ Шекспира, географическихъ, историческихъ, или анахронизмахъ — нечего говорить. Они встрчаются въ его произведеніяхъ сотнями. Корабли пристаютъ у него къ берегамъ континентальной Богеміи, путешественники, отправляясь изъ Венеціи въ Африку, терпятъ крушенія у англійскихъ береговъ, итальянскіе художники временъ возрожденія живутъ при дворахъ древнихъ языческихъ королей, троянцы упоминаютъ объ Аристотел и приводятъ въ своихъ рчахъ латинскія цитаты и т. д. и т. д. Даже въ событіяхъ, прямо взятыхъ изъ исторіи, онъ никогда не затруднялся жертвовать правдоподобіемъ вншнихъ фактовъ ради выраженія правды внутренней. Такъ, кто не знаетъ знаменитой сцены изъ хроники ‘Ричардъ III’, когда герцогъ Глостеръ, встрченный проклятіями лэди Анны у гроба короля Генриха, какъ убійца ея мужа, кончаетъ тмъ, что въ той же сцен убждаетъ неутшную вдову выйти за себя замужъ. Натяжка, натяжка!— говорили объ этой сцен даже искренніе поклонники Шекспира. Но если взглянуть на дло съ точки зрнія, выраженной въ предыдущихъ строкахъ, то мы увидимъ, что кажущееся неправдоподобіе здсь чисто вншнее и заключается лишь въ томъ, что истинное историческое событіе женитьбы Глостера на вдов убитаго имъ Эдуарда Шекспиръ сжалъ и вмстилъ въ одну сцену, тогда какъ на дл исторія эта, конечно, длилась гораздо доле. Поступивъ такъ, онъ все-таки остался вренъ правд тмъ, что и въ теченіе этой короткой сцены заставилъ дйствующихъ лицъ выразить и высказать всю ту цпь положеній и переходовъ, чрезъ какіе они должны были пройти на дл, для того, чтобъ неизбжно и естественно достичь указаннаго результата. Въ сцен этой Шекспиръ, какъ въ фокус стекла, вмстилъ цлый, раскинувшійся предъ нимъ пейзажъ и тмъ далъ зрителю объ этомъ пейзаж совершенно полное впечатлніе. Подобныхъ примровъ можно найти множество въ всхъ Шекспировыхъ пьесахъ, но я полагаю, что, для поясненія моей мысли, достаточно и приведенныхъ. Конечно, дйствуя такъ, Шекспиръ совершенно порвалъ съ традиціями древней классической школы, требовавшей соблюденія въ драм единства мста и времени, но взамнъ того онъ далъ единство д__й_с_т_в_ія, чмъ сдлалъ каждое свое произведеніе циклически-законченнымъ цлымъ, что и требуется отъ произведенія искусства. Кончивъ съ этимъ вопросомъ, перехожу къ анализу второй, совершенной Шекспиромъ въ стро романской поэзіи реформы, состоявшей въ томъ, что, кром упорядоченія ея калейдоскопическаго содержанія замной его стройнымъ изображеніемъ событій жизни, въ естественномъ циклическомъ порядк, онъ выразилъ въ своихъ произведеніяхъ и ту идею упованія на прогрессъ и лучшее будущее, которая властвуетъ надъ умами современныхъ людей, несмотря на бывающіе въ жизни частные случаи торжества зла.
Если смотрть на произведенія Шекспира поверхностно, то попытка доказать такого рода мысль можетъ, пожалуй, показаться слишкомъ смлой и натянутой. Гд, могутъ спросить, виденъ этотъ перевсъ добра надъ зломъ хотя бы въ трехъ превосходнйшихъ созданіяхъ Шекспира: ‘Отелло’, ‘Лир’ и ‘Ромео и Джульетт», которыя, какъ извстно, вс оканчиваются самыми раздирательными сценами гибели невинности и правды? Но выше было уже замчено, что, хотя зло производитъ дйствительно угнетающее впечатлніе въ частныхъ случаяхъ, разсматриваемыхъ отдльно, но, если ихъ поставить въ связь съ другими событіями, а главное, подвести подъ общій, господствующій въ современной жизни, утшительный, бодрый взглядъ на прогрессъ, то т же случаи могутъ стать вспомогательнымъ средствомъ на пути къ достиженію общей цли прогресса и блага. Вра въ прогрессъ — такая чудная сила, что помогаетъ намъ снисходительно смотрть на самое зло. Такъ, зло, въ которомъ люди виноваты сами, становится полезнымъ предостереженіемъ для избжанія зла въ другихъ подобныхъ случаяхъ въ будущемъ. Зло, губящее отдльныя жертвы ради общей пользы, увнчиваетъ эти жертвы въ глазахъ людей ореоломъ мученичества. Сверхъ того, въ современномъ человк существуетъ склонность даже покорно переносить зло, когда она неизбжно, уповая на награду если не въ здшнемъ мір, то въ будущемъ. А наконецъ, въ силу того же христіанскаго взгляда современныхъ людей, мы бываемъ готовы и великодушно прощать зло, особенно если видимъ, что виновники искупили его достаточной карой. Подводя подъ такой взглядъ три названныя пьесы, мы увидимъ, что съ этимъ можетъ перемниться и наше о нихъ мнніе. Если ужасъ дйствительно ледянитъ душу въ послдней сцен ‘Отелло’, при вид умерщвленной Десдемоны, то, съ другой стороны, разсмотрвъ и разобравъ этотъ фактъ подробнй, мы найдемъ, что, хотя зло и произошло здсь главнйше отъ слпленія несчастныхъ постороннихъ обстоятельствъ, но что Отелло съ Десдемоной въ значительной степени были виновны въ немъ сами. Если-бъ Отелло разсудилъ хоть немного, то увидлъ бы, что выведенное имъ заключеніе о виновности Десдемоны стояло на очень шаткомъ основаніи и требовало потому гораздо боле подробнаго изслдованія. А сдлай онъ это, хотя бы просто помощью боле спокойнаго разговора съ Десдемоной, то истина всплыла бы наружу и не было бы никакой катастрофы. Съ другой стороны, если-бъ и сама Десдемона была женщиной съ боле твердымъ характеромъ и, вмсто отчаянныхъ жалобъ и увреній въ невинности, спокойно объяснила мужу всю нелпость его подозрній, то зло было бы избгнуто точно также. Такимъ образомъ выходитъ, что, при всемъ ужас, который оставляетъ въ душ эта драма, она, вмст съ тмъ, даетъ спасительный урокъ, что слдуетъ строго обдумывать свои поступки, не довряя первымъ увлеченіямъ. А такой выводъ есть уже цнный вкладъ въ общую сокровищницу общежитейской опытности и можетъ принести много добра, будучи примненъ въ случаяхъ, подобныхъ настоящему. Какъ бы въ поддержку этого взгляда интересно прослдить, какъ тотъ же Шекспиръ, въ другой своей драм, ‘Цимбелинъ’, рисуя аналогическое съ Отелло положеніе въ лицахъ Постума и Иможены, разршаетъ его уже совершенно инымъ образомъ, и именно вслдствіе того, что выведенныя имъ на этотъ разъ лица являются людьми совершенно иного закала и потому, поступая совершенно иначе, успваютъ избжать поставленной имъ обстоятельствами западни. Иможена, какъ боле спокойная и благоразумная женщина, не падаетъ предъ бдой, подобно подкошенному цвтку, но съ твердостью ее переноситъ, въ надежд на лучшее будущее, которое ее за то и награждаетъ. Здсь счастливый конецъ такъ-же логически вытекаетъ изъ характера сопоставленныхъ событій, какъ несчастный въ ‘Отелло’, и об драмы, изображая различные эпизоды изъ одного общаго потока жизни, служатъ одна другой дополненіемъ и разъясненіемъ, ясно говоря, что счастье и несчастье часто зависятъ отъ насъ самихъ, а потому, вмсто того, чтобъ отчаяваться среди несчастныхъ обстоятельствъ или слпо поступать по первому увлеченію, слдуетъ въ жизни бодро смотрть въ будущее, не теряя надежды избжать горя благоразуміемъ и твердой волей. А отсюда прямой выводъ, что жизнь, взятая въ общемъ, еще не такъ дурна, какъ можетъ показаться въ отдльныхъ случаяхъ. Конецъ ‘Отелло’, совершенно измненный Шекспиромъ противъ первоначальнаго источника, также вноситъ въ душу зрителя смягчающую струю примиренія при вид, что сознавшій свою вину Отелло самъ себя караетъ страшной казнью. Конецъ, которымъ разршается драма ‘Ромео и Джульетта’, производитъ, можетъ-быть, на душу еще боле тяжелое впечатлніе, чмъ развязка ‘Отелло’, но и здсь, плача надъ этими двумя безвременно погибшими цвтками, мы все-таки не имемъ права стовать на жизнь и проклинать судьбу. Какъ ни горько было родителямъ Ромео и Джульетты видть ихъ смерть, но кого-жъ, какъ не самихъ себя, они должны были за то винить? Вольно-жъ имъ было ставить въ жизни выше всего свои старческія ссоры и дрязги. Если-бъ глупые старики разсудили, что молодая, горячая жизнь не можетъ и не будетъ уважать ихъ заскорузлыхъ, отжившихъ взглядовъ и понятій, то они сами протянули бы руки молодой, чистой любви своихъ дтей и сами бы нашли въ ней прекрасный предлогъ покончить свою глупую ссору. Но они не сдлали этого, наперекоръ законамъ природы и жизни, за что жизнь и отомстила имъ страшнымъ мщеніемъ. Значитъ, здсь, какъ и въ ‘Отелло’, надъ трагическимъ концомъ пьесы всплываетъ также высокій урокъ, дающій средство воспользоваться имъ для блага въ будущемъ. Свтозарная, примирительная струя, проведенная въ ‘Корол Лир’ чрезъ всю вторую половину трагедіи, слишкомъ ясна, чтобъ много о ней распространяться. Закоренлый, дошедшій почти до самообожанія, деспотъ и эгоистъ карается рядомъ несчастіи, одно другого ужаснй, но, навстрчу этому мрачному потоку, идетъ другой — свтлый и утшительный. Тотъ же деспотъ смягчается подъ вліяніемъ постигшихъ его бдъ и изъ сухого эгоиста становится просвтленнымъ страдальцемъ, проникнутымъ самой нжной любовью къ тому человчеству, о которомъ прежде не хотлъ и думать. Идея эта такъ высока и утшительна, что впечатлніемъ ея заслоняется даже ужасъ фактической развязки, на которую мы готовы смотрть, какъ на святую, искупительную жертву, какими всегда покупаются въ земной жизни побды добра надъ зломъ. Даже ‘Макбетъ’, эта безспорно ужаснйшая по изображенію мрачныхъ сторонъ жизни, Шеспирова трагедія {Боле подробное развитіе выраженнаго здсь лишь въ общихъ чертахъ взгляда на упомянутыя пьесы читатели найдутъ во вступительныхъ этюдахъ предъ каждой пьесой.} — даже она кончается свтлой надеждой, что година зла и бдъ кончится съ воцареніемъ Малькольма. Словомъ, на какую бы пьесу Шекспира мы ни взглянули съ такой точки зрнія — всякая наведетъ на мысль, что жизнь есть великое цлое, отдльныя части котораго, естественно сплетаясь между собой и вліяя одна на другую, служатъ созидательнымъ матеріаломъ для начертанія одной общей картины, въ которой даже темныя мста играютъ полезную роль, какъ необходимые контрасты, для выдленія боле свтлыхъ. Каждое его произведеніе — отдльный потокъ могучей рки жизни, отъ нея берущій начало и въ нее же вливающійся, а отсюда поразительное впечатлніе цлостности и правды. Эта правда проникаетъ все написанное Шекспиромъ до такой степени, что мы находимъ ее не только въ общемъ, внутреннемъ характер его произведеній, но даже въ разработк отдльныхъ сценъ. Такъ, напримръ, всякій, изучавшій Шекспира, безъ сомннія, могъ замтить совершенное отсутствіе въ его произведеніяхъ эффектныхъ финальныхъ сценъ, или такъ-называемыхъ grands mots, какими заурядные писатели любятъ обрывать и заключать послдніе акты и сцены своихъ произведеній. Многія изъ этихъ grands mots, какъ извстно, сдлались даже знаменитыми и приводятся въ доказательство геніальности ихъ творцовъ. Почему же, могутъ спросить, Шекспиръ упустилъ такой эффектный и благодарный пріемъ, столь пригодный для пораженія и удивленія публики? Да просто потому, что подобные grands mots для своего появленія на свтъ требуютъ заране искусственно подтасованной группировки фактовъ, чего никогда не бываетъ въ жизни, а слдовательно не могло отразиться и въ воображеніи Шекспира, откликавшемся на одну только правду. Окончанія его драмъ навлекали на него даже упреки въ вялости и растянутости, вслдствіе того, что дйствующія въ нихъ лица иногда толкутся и пересказываютъ, что уже извстно, такъ что, при постановк Шекспировыхъ пьесъ на современной сцен, приходится, согласно ея требованіямъ, прибгать къ сокращеніямъ и выпускамъ. Но если подобнаго рода упрекъ, со сценической точки зрнія, даже отчасти справедливъ, то нельзя не взглянуть на дло и иначе: Шекспиръ, правда, былъ по профессіи поставщикомъ театральныхъ пьесъ и потому долженъ былъ, до извстной степени, сообразоваться съ требованіями сцены и публики, но, съ другой стороны, онъ былъ великій поэтъ и, конечно, не могъ жертвовать этимъ послднимъ своимъ значеніемъ ради перваго. Если эффектная неожиданная развязка какого-нибудь житейскаго эпизода можетъ нравиться на сцен, то она совершенно противорчитъ тому, что бываетъ въ жизни. Наблюдая дйствительную жизнь, мы никогда не удовлетворяемся, если видимъ, что какой-нибудь рядъ событій, дойдя до кульминаціоннаго пункта, вдругъ обрывается на нашихъ глазахъ поражающей катастрофой, оставя затмъ въ невдніи, что было дальше, или, иными словами, если мы не увидимъ, какимъ образомъ этотъ, выдлившійся изъ жизни, потокъ влился вновь въ могучее и спокойное русло той великой рки жизни, откуда онъ вытекъ. Истинный цнитель поэзіи требуетъ, чтобъ то же самое выражала и она. Такъ, спору нтъ, что поверхностному зрителю, ищущему сильныхъ эффектовъ и grands mots, понравилось бы, пожалуй, боле, если-бъ занавсъ спустился вслдъ за громовымъ крикомъ Отелло: ‘поздно!’, съ которымъ онъ бросается душить Десдемону, но такой финалъ былъ бы во вкус романской литературы, гд случай, подобный приведенному, былъ бы поставленъ авторомъ даже какъ главный центръ драмы. Фактъ задушенія жены мужемъ былъ бы выведенъ не какъ логическое, неизбжное послдствіе предшествующихъ событій, но именно ради того, чтобъ занять и поразить публику самымъ фактомъ задушенія. Шекспиръ разсуждалъ и творилъ иначе: онъ не могъ, ради эффекта, внезапно остановиться на отдльномъ вопіющемъ событіи жизни, не показавъ, какъ отнеслась къ этому событію жизнь вообще, въ качеств той великой, умиротворяющей силы, которая сглаживаетъ и поглощаетъ въ своихъ волнахъ вс мелкіе, возникающіе среди ея, частные эпизоды. И мы видимъ, что финальная сцена Отелло отвчаетъ этому требованію вполн, несмотря на ея кажущуюся длинноту и отсутствіе вншнихъ эффектовъ. Несчастный убійца, пройдя чрезъ цлый рядъ душевныхъ мукъ, приводящихъ его къ неизбжной мысли, что вина должна быть искуплена, искупаетъ ее дйствительно той казнью, какую совершаетъ надъ собою самъ, чмъ и примиряетъ насъ съ собою вполн. Но вдь этого, пожалуй, замтятъ нкоторые, можно было достичь и иначе. Отелло могъ убить себя вслдъ за смертью Десдемоны безъ той длинной и утомительной сцены, какая предшествуетъ его самоубійству. Нкоторые мудрые режиссеры дйствительно ставятъ драму такимъ образомъ на сцен, но нужно ли говорить, до чего такой финалъ перевертываетъ вверхъ дномъ всю психологическую правду? Вдь Отелло убиваетъ Десдемону, вполн вря въ ея виновность, такъ съ чего же было ему убивать вслдъ за нею себя, праведнаго судью и оскорбленнаго мужа? Настоящая психологическая правда этой послдней сцены именно въ томъ и заключается, что до окончательнаго убжденія Отелло доходитъ лишь шагъ за шагомъ, по мр того какъ предъ нимъ выясняется та сть ошибокъ и увлеченій, въ которой онъ запутался, конечно, частью вслдствіе вншнихъ обстоятельствъ, но главнйше все-таки по собственной вин. Шекспиръ, какъ въ этомъ, такъ равно во всхъ другихъ случаяхъ, зналъ, что длалъ, и лучшимъ комментаріемъ къ его воззрнію на эту сторону художественнаго творчества могутъ служить его собственныя слова, когда, обращаясь, въ лиц Гамлета, къ актерамъ, онъ говоритъ, что единственной и прямой задачей театра всегда было и будетъ отражать, какъ врное зеркало, то, что мы видимъ въ дйствительной жизни.
Изъ предыдущихъ страницъ читатели могли замтить, что, хотя рчь была до сихъ поръ о реформахъ, сдланныхъ Шекспиромъ въ характер и стро поэзіи романской, главнымъ содержаніемъ которой было изображеніе событій вншнихъ, но, тмъ не мене, я нсколько уклонился отъ прямого преслдованія этой мысли и, говоря о событіяхъ вншнихъ, поневол заговорилъ о самостоятельныхъ поступкахъ и дйствіяхъ отдльныхъ Шекспировыхъ лицъ, т.-е., иными словами, коснулся анализа индивидуальныхъ характеровъ, что составляетъ уже элементъ поэзіи сверной, или англо-саксонской. Иначе, впрочемъ, нельзя было поступить. Жизнь, если смотрть на нее со стороны, представляетъ картину борьбы и взаимнаго воздйствія среды, въ которой живутъ люди, съ ихъ личными усиліями къ ней приспособиться, при чемъ общая картина этой борьбы получаетъ видъ ряда вншнихъ фактовъ и личныхъ поступковъ, до того между собой перепутанныхъ, что никакой анализъ не въ состояніи ихъ расчленить и объяснить одни безъ помощи другихъ. Шекспиръ, какъ врный изобразитель явленій жизни, внесъ эту характерную черту и въ свои произведенія. Но такъ какъ по программ настоящей стать предположено прослдить вліяніе Шекспира на оба строя литературы, какъ южной, такъ и сверной отдльно, потому, покончивъ съ первой, я постараюсь самостоятельно опредлить, какое значеніе имла дятельность Шекспира и во второй, а для этого слдуетъ начать также съ опредленія, въ чемъ состоялъ основной законъ тхъ явленій жизни, которыя были предметомъ этой поэзіи — законъ, точно такъ же не подмченный и не выраженный предшественниками Шекспира, какъ не былъ ими правильно понятъ и предметъ поэзіи южной.
Опредлить и выразить этотъ законъ гораздо трудне, чмъ предыдущій. Вншнія событія жизни, происходя у всхъ на глазахъ, имютъ боле открытый характеръ, и потому въ нихъ легче прослдить и подглядть ту объяснительную внутреннюю связь, которая существуетъ между причиной и слдствіемъ. Совсмъ иное представляютъ поступки каждаго отдльнаго человка, тайная причина которыхъ кроется въ его душ, выступая для дйствія подъ вліяніемъ лишь внутреннихъ стимуловъ, совершенно скрытыхъ отъ взгляда, брошеннаго со стороны. Но однако извстно, что, наблюдая жизнь движущейся и проходящей предъ нами людской толпы, мы все-таки успваемъ разобраться въ этомъ калейдоскоп и разобраться до такой степени, что каждое отдльное лицо обособляется для насъ въ ясное оригинальное цлое. А это прямо ведетъ къ заключенію, что, значитъ, въ поступкахъ отдльныхъ людей существуетъ, хотя и трудно уловимая на первый взглядъ, но все-таки разумная, опредленная связь, мы же, съ своей стороны, одарены способностью подмчать ее и уловлять совершенно такъ же, какъ длаемъ это при наблюденіи событій вншнихъ. Въ чемъ же состоитъ это свойство наблюдаемыхъ объектовъ, а равно и наша способность ихъ видть и изучать? Если взглянуть на вопросъ съ вншней стороны и постараться опредлить, что въ особенности приковываетъ наше вниманіе при наблюденіи характеровъ отдльныхъ людей, то можно безошибочно сказать, что первую и главную роль играетъ при этомъ наблюденіе контрастовъ, т.-е. сочетанія въ наблюдаемомъ лиц такихъ сторонъ характера, которыя понаруж противорчатъ одна другой. Наблюдая, однообразная личность (какія рдко и бываютъ) заинтересуетъ насъ очень мало, тогда какъ, наоборотъ, человкъ, выказывающій въ своихъ поступкахъ особенно оригинальныя, а главное, разнообразныя душевныя черты, наврно привлечетъ наше вниманіе въ большей степени и запечатлется всей своей личностью въ нашей памяти гораздо рельефне и сильне. Наблюденіе однихъ контрастовъ однако насъ не удовлетворитъ. Разсудокъ требуетъ большаго. Поступки сумасшедшаго порой бываютъ разнообразны и даже оригинальны въ высшей степени, но они насъ не привлекутъ и не заинтересуютъ. Потому наблюденіе въ человк контрастныхъ сторонъ характера составляетъ лишь первый шагъ, за которымъ неминуемо слдуетъ второй, состоящій въ желаніи узнать, какая существуетъ между этими поступками живая логическая связь, т.-е. опредлить и понять, чмъ они вызваны, и если намъ не удастся это сдлать, то и попытка наша узнать человка такъ, чтобъ онъ навсегда запечатллся въ нашей памяти, какъ самостоятельная оригинальная особь, останется безъ успха. Для того, чтобъ уловить и .уяснить себ эту связь, казалось бы, лучше всего было обратиться къ анализу основныхъ душевныхъ свойствъ и качествъ наблюдаемаго лица, но практика показываетъ, что такой пріемъ не достигнетъ цли. Изучая эти основныя начала, мы получимъ понятіе о человк лишь въ общихъ чертахъ, но ничего не узнаемъ о немъ, какъ объ индивидуальной личности. Такъ, услышавъ, что какой-нибудь неизвстный намъ человкъ совершилъ зврское убійство, мы естественно будемъ склонны заключить на первый взглядъ, что человкъ этотъ золъ и жестокъ по природ, но это заключеніе далеко не будетъ его полнымъ нравственнымъ портретомъ. Положимъ, что, получая дальнйшія свднія, мы узнаемъ, что преступникъ — человкъ необразованный и, сверхъ того, сдлалъ убійство изъ мести за тяжкое оскорбленіе, нанесенное нжно любимому имъ лицу. Свднія эти, правда, значительно измнятъ наше первоначальное о немъ мнніе, но и они не познакомятъ насъ съ нимъ настолько, чтобъ личность его встала предъ нами какъ живая. И сколько-бъ ни получали мы подобныхъ общихъ свдній, они все равно не приведутъ насъ къ желанному заключенію. Но попробуемъ стать съ этимъ человкомъ въ непосредственное сношеніе, попробуемъ провести съ нимъ часъ и побесдовать, какъ говорится, по душ. Мы увидимъ, что посл этого точно темная завса спадетъ съ нашихъ глазъ и характеръ человка обнаружится предъ нами какъ на ладони. А между тмъ что же мы узнали новаго? Главные факты того, что человкъ этотъ сдлалъ, были извстны намъ уже прежде, и, съ этой стороны, какихъ-либо новыхъ свдній мы не получили. Изъ разговора съ нимъ обнаружилась предъ нами лишь бездна мелочей, изъ которыхъ многія, можетъ-быть, не имли даже ничего общаго съ извстными намъ главными поступками. Мы слышали голосъ этого человка, наблюдали его интонацію, видли его жесты, замчали, съ какимъ выраженіемъ разсказывалъ онъ тотъ или другой фактъ своей жизни, и результатъ былъ однако тотъ, что личность его стала для насъ ясной вполн. Оказывается, значитъ, что въ насъ есть дйствительно какая-то загадочная, на первый взглядъ, способность узнавать душу и характеръ людей не столько по анализу ихъ основныхъ душевныхъ свойствъ, сколько по совершенно второстепеннымъ, повидимому, поступкамъ. Способность эта присуща ршительно всмъ людямъ, кому въ большей, кому въ меньшей степени, и можетъ быть названа способностью длать выводы и заключенія по безсознательно накопленнымъ впечатлніямъ прежняго времени. Извстно, что когда мы направляемъ наше вниманіе на какой-нибудь предметъ, то разсудокъ нашъ спшитъ сдлать о виднномъ правильное заключеніе, но бываютъ нердко случаи, что эта вторая половина психической дятельности разсудка остается неисполненной. Воспріятіе впечатлнія произошло, но самое впечатлніе, не получая дальнйшей переработки, безсознательно осталось въ нашемъ ум, какъ въ склад, изъ котораго можетъ быть вызвано гораздо поздне. Въ случа, если мы поразимся новымъ какимъ-нибудь впечатлніемъ, аналогичнымъ съ первымъ. Фактъ этотъ чаще всего встрчается именно при впечатлніяхъ мелочныхъ, и, чмъ ихъ больше, тмъ рельефне отпечатываются они въ нашемъ мозгу, произведя наконецъ такую солидную наслойку, что новое аналогичное впечатлніе встрчается съ этимъ готовымъ матеріаломъ какъ со старымъ знакомымъ и уже не чувствуетъ надобности въ какой-нибудь проврк для вывода, длая этотъ выводъ прямо на вру. Такого рода случаи встрчаются въ жизни на каждомъ шагу, и примръ пояснитъ это лучше. Предположимъ, что художникъ изобразилъ на картин аравійскую степь. Яркій желтый цвтъ является на ней преобладающимъ, но, присматриваясь къ картин, мы видимъ, что среди этой степи поставленъ камень, бросающій отъ себя тнь голубого цвта. Откуда явился этотъ голубой цвтъ желтаго песка? Знающій дло физикъ объяснитъ намъ, что цвтъ этотъ явился по извстному физическому закону, въ силу котораго всякая тнь, падающая отъ цвтного предмета, представляется нашему глазу окрашенной въ дополнительный цвтъ этого предмета, а такъ какъ дополнительнымъ цвтомъ желтому служитъ голубой, то, значитъ, художникъ былъ совершенно правъ, употребивъ его для изображенія тни. Но въ толп, стоящей предъ картиной, наврно найдется очень мало физиковъ, знающихъ этотъ законъ, и тмъ не мене обстоятельство это вовсе не помшаетъ большинству зрителей любоваться правдивостью картины. Вотъ это-то чувство и будетъ выраженіемъ того инстинктивнаго знанія, которое путемъ множества мелочныхъ и давно забытыхъ впечатлній вндряется въ наше сознаніе, помимо логическаго пути. Люди, стоящіе вредъ картиной, никогда не разсуждали, какого цвта должна быть тнь, но они видли ее много разъ прежде, при чемъ видъ голубого цвта произвелъ въ ихъ памяти такое сильное, хотя и безотчетное впечатлніе, что, если-бъ художникъ сдлалъ тнь красной или зеленой, то, несмотря на равносильное впечатлніе контраста, они все-таки нашли бы этотъ контрастъ фальшивымъ, а картину неудачной, хотя, можетъ-быть, и не объяснили-бъ почему. Совершенно такой же пріемъ примняемъ мы и при наблюденіи живыхъ людей, съ тою только разницей, что связь между ихъ поступками и мотивировка послднихъ гораздо сложне и гораздо мене видимы, чмъ связь между вншними явленіями жизни, а потому и изученіе людскихъ характеровъ требуетъ гораздо боле накопленнаго опытнаго матеріала для нашихъ заключеній и выводовъ. Пословица, что для того, чтобъ узнать человка, надо състь съ нимъ пудъ соли, прекрасно поясняетъ эту мысль. Състь съ человкомъ пудъ соли значитъ именно войти съ нимъ въ такія обыденныя, будничныя отношенія, при которыхъ мы гораздо боле будемъ видть мелочные его поступки, чмъ серьезные, а между тмъ этимъ-то способомъ мы и узнаёмъ человка иной разъ такъ хорошо, что мамъ не зачмъ будетъ даже углубляться въ анализъ его основныхъ душевныхъ свойствъ. Конечно, такой способъ изученія людей не исключаетъ пользы и боле раціональнаго способа, основаннаго на прямыхъ, психологическихъ наблюденіяхъ боле серьезныхъ сторонъ ихъ характера, и можно сказать даже, что полное достиженіе цли — узнать чью-либо личность — всего врне достигается примненіемъ того и другого способовъ вмст, но все-таки часто бываетъ, что первый, мелочной и поверхностный способъ не только даетъ боле рельефные осязаемые результаты, но иногда ведетъ даже лучше къ уразумнію и боле серьезныхъ сторонъ.
Возвращаясь къ поэзіи, мы тмъ же разсужденіемъ безъ труда можемъ опредлить законъ, которымъ должна руководиться въ своемъ творчеств и она. Если образъ живыхъ людей вндряется въ нашемъ воображеніи гораздо боле наблюденіемъ ихъ мелочныхъ поступковъ, чмъ изученіемъ основныхъ душевныхъ свойствъ, то, значитъ, и писатель, претендующій на изображеніе въ своихъ произведеніяхъ людскихъ характеровъ, долженъ держаться того же пріема. Какъ ни просто, повидимому, это правило, однако мы видимъ, что до него додумались не вдругъ, что легко замтить изъ сдланнаго выше обзора произведеній какъ романской литературы, такъ и сверной. Романская литература превратила людей или въ кривляющихся куколъ, или въ аллегорическія олицетворенія душевныхъ свойствъ и качествъ, т.-е., иными словами, налпила тмъ же кукламъ ярлыки съ надписью, что они должны изображать. Въ поэзіи же сверной, несмотря на ея прямо поставленную цль: изображать живыхъ людей, дло подвигалось очень медленно и постепенно. Герои сверныхъ легендъ и сказаній, правда, не были похожи на шаблонныхъ куколъ романской поэзіи и даже дйствительно напоминали живыхъ людей, но въ нихъ изображались лишь отдльные моменты человческой жизни, а не полная ея картина. Таковы были и герои народныхъ легендъ о Робинъ-Гуд и даже портреты (именно портреты, а не законченныя картины) галлереи Чоусера. Переходъ къ правильному взгляду вырабатывался лишь шагъ за шагомъ. Даже основное правило, что главной чертой живого характера является оригинальность, а вншней формой ея контрастъ, было сознано сверной поэзіей гораздо поздне и получило особенно рельефное выраженіе, какъ уже сказано, въ произведеніяхъ Марло. Конечно, это было въ сверной поэзіи большимъ шагомъ впередъ, но затмъ предстояло повести дло и дальше, дополнивъ изображеніе контрастовъ разъясненіемъ той психологической связи, помощью которой разнообразныя черти характера могли совмстно уживаться въ одной и той же личности, и при этомъ для того, чтобъ разъясненіе это усвоивалось просто и легко, необходима было добиться тайны представлять эту связь помощью ряда такихъ обыденныхъ, мелочныхъ образовъ и комбинацій, которые понимать и чувствовать могли бы не только серьезные, разсуждающіе люди, но и толпа, думающая и чувствующая инстинктивно. Бросая историческій взглядъ на послдующую за Марло литературу XVIІ и XVIII вковъ, мы, правда, встрчаемъ во многихъ тогдашнихъ писателяхъ разумное стремленіе къ этой цли, среди котораго часто проблескивали даже яркія черты успха, но въ общемъ цль эта была достигнута и узаконена общимъ сознаніемъ не ране конца XVIII вка. Длавшіяся до этого времени попытки осмысливать контрасты индивидуальнаго характера путемъ психологическаго ихъ объясненія большей частью гршили тенденціозностью или фальшью. Такъ, въ числ неудачныхъ, употреблявшихся для того пріемовъ, можно упомянуть хотя бы объ очень распространенной одно время манер заставлять создаваемыя поэзіею лица говорить отъ своего лица, въ вид писемъ, мемуаровъ и т. п., при чемъ они сами разъясняли, что они такое и почему поступали такъ, а не иначе. Фальшь этой манеры очевидна: если мы даже въ жизни мало довряемъ исповдямъ живыхъ людей и гораздо лучше узнаемъ, что они такое, изъ ихъ реальныхъ поступковъ, въ которыхъ они выдаютъ себя помимо воли, то тмъ боле такой пріемъ можетъ показаться фальшивъ и монотоненъ въ поэзіи. Попытки авторовъ говорить исключительно образами въ большинств случаевъ обнаруживали также или тенденціозность, или насилованіе естественности. Останавливая однако взглядъ на рубеж XVI и XVII вковъ, мы и здсь встрчаемся лицомъ къ лицу съ тмъ явленіемъ, какое отмчено въ развитіи и стро литературы романской. Какъ тамъ, такъ и здсь мы видимъ, что назрвавшій, но не назрвшій еще вопросъ былъ тоже преждевременно, въ совершенной полнот, разршенъ геніемъ одного человка, и человкъ этотъ былъ тотъ же Вильямъ Шекспиръ, чей магическій жезлъ внесъ свтъ и порядокъ и въ строй литературы романской.
Попытка доказать, что Шекспиръ точно совершилъ этотъ второй подвигъ и что вс созданныя имъ лица — дйствительно врныя изображенія живыхъ людей, сдлана мной во вступительныхъ этюдахъ предъ каждой отдльной пьесой, но если-бъ кто-нибудь пожелалъ заняться этимъ вопросомъ боле самостоятельно, то я и здсь могу рекомендовать тотъ же пріемъ, о которомъ уже говорилъ выше, при анализ Шекспировыхъ пьесъ со стороны содержанія, а именно: пріемъ сравненія созданныхъ Шекспиромъ лицъ съ тми ихъ первообразами, какіе онъ находилъ въ старыхъ пьесахъ и новеллахъ, изъ которыхъ заимствовалъ содержаніе своихъ произведеній. Читая эти источники, мы находимъ и въ нихъ знакомыя намъ, по произведеніямъ Шекспира, имена: Гамлетъ, Лиръ, Макбетъ, Коріоланъ, Юлій Дезарь, вмст съ множествомъ другихъ лицъ, не только встаютъ предъ нашими глазами, но часто даже поступаютъ понаруж такъ же, какъ и Шекспировы лица, но стоитъ только немного вникнуть во внутреннюю суть дла, чтобъ тотчасъ почувствовать неизмримую разницу между тмиi и другими. Лица, двигавшіяся, какъ размалеванные манекены, на худо скрытыхъ и выдуманныхъ пружинахъ, у насъ въ глазахъ облекаются, подъ рукой Шекспира, плотью и кровью, становясь настоящими живыми людьми, со всми ихъ неистовыми страстями, съ ихъ горячими желаніями и помыслами, съ ихъ восторгомъ при удач и отчаяньемъ въ гор, съ ихъ кознями и нятригами во вражд и съ высокній подвигами самоотверженія въ любви и дружб, съ хитрымъ пронырствомъ для удовлетворенія плотскихъ инстинктовъ и съ глупыми, комическими ошибками при недостатк ума, для выполненія непосильныхъ затй, — словомъ, вся безконечная гамма тхъ положеній, въ какія родъ людской ставится силой ли вншнихъ обстоятельствъ, или складомъ собственнаго темперамента — все проносится, какъ калейдоскопъ, предъ нашими глазами, но какъ калейдоскопъ осмысленный, гд каждая новая комбинація. рисунка является необходимымъ послдствіемъ рисунка предыдущаго, вслдствіе чего каждое лицо представляется нашимъ глазамъ, какъ совершенно законченное цлое, въ которомъ мы не можемъ ни прибавить ни убавить ни одной лишней черты, подобно тому, какъ не можемъ сдлать этого при анализ характера нашихъ, дйствительно существующихъ, знакомыхъ. И этотъ поразительный результатъ исключительно достигнутъ тмъ, что ясновидящій поэтъ былъ одаренъ чудной способностью видть и выбирать изъ безконечнаго числа проносившихся предъ нимъ явленій жизни лишь такія комбинаціи фактовъ и людскихъ поступковъ, которыя группировались по закону причины и слдствія и, сверхъ того, рельефно рисовали предъ нами характеры изображаемыхъ личностей. Въ чемъ состояла эта чудная способность, въ силу которой поэтъ понималъ связь и причину не только событій вншнихъ, но даже дйствіе тхъ невидимыхъ стимуловъ, которые, таясь въ душ, обусловливаютъ поступки отдльныхъ лицъ, останется, конечно, для насъ навсегда тайной (да, вроятно, было тайной и для самого поэта), тмъ не мене сравненіе его произведеній съ ихъ первообразами представляетъ величайшій интересъ при анализ даже тхъ однхъ вншнихъ перемнъ, какія онъ длалъ въ лицахъ, служившихъ образцами его созданій. Я не буду входить здсь въ подробный анализъ Шекспировыхъ характеровъ, но для того, чтобъ настоящая статья не имла слишкомъ большого пробла, приведу два-три краткихъ очерка, предваривъ, что боле подробное изложеніе тхъ же взглядовъ читатели найдутъ въ критическихъ этюдахъ, приложенныхъ къ каждой отдльной пьес. Вотъ, напримръ, что мы читаемъ въ одной изъ старинныхъ новеллъ: жилъ въ Венеціи человкъ, страстно любившій свою жену. Его ложный другъ оклеветалъ невинную женщину въ неврности мужу, подтвердивъ свою клевету самыми ничтожными доказательствами. Раздраженный мужъ, недолго думая, убилъ воображаемую преступницу и затмъ, низко отрекшись отъ своего проступка на допрос, былъ, въ свою очередь, убитъ родственниками своей жертвы. Какая, спрашивается, психологическая связь въ этомъ набор противорчивыхъ одинъ другому поступковъ? Не ясно ли, что авторъ новеллы билъ только на возбужденіе эффекта и потрясеніе нервовъ слушателей? Но взглянемъ, что сдлалъ изъ этой сказки Шекспиръ и какъ онъ умлъ подобрать т тоны и краски, которые должны были превратить шаблоннаго героя легенды въ живую личность. Человкъ, достигшій того, что его полюбила умная и прекрасная женщина, конечно, долженъ былъ обладать привлекательностью ума и сердца, и вотъ мы видимъ, что подъ рукой Шекспира возникаетъ личность человка, умнаго, храбраго, энергичнаго, способнаго на горячую привязанность, а наконецъ, что очень важно, много перенесшаго въ жизни, слдовательно обладавшаго всми тми качествами, которыя въ особенности привлекаютъ сердце женщинъ. Но, однако, человкъ этотъ легкомысленно довряется негодяю и совершаетъ самое гнусное преступленіе. Какъ осмыслить такой нелпый контрастъ? Великій поэтъ, обладавшій даромъ видть вс тайныя пружины, руководящія движеніями человческаго сердца, разршилъ эту задачу просто и легко. Онъ зналъ, или, лучше сказать, чувствовалъ, что умъ даже глубокій не всегда бываетъ врнымъ руководителемъ нашихъ поступковъ, и что, если, при всей своей обширности, онъ не одаренъ гибкостью и способностью примняться къ каждому отдльному случаю жизни, а, напротивъ, идетъ къ намченной цли прямолинейно, не обращая вниманія на побочныя обстоятельства, то такой умъ можетъ легко попасть въ сть интригъ и козней, какими кишитъ окружающая насъ обыденная, практическая жизнь. И вотъ, въ силу этой общечеловческой черты, поэтъ придаетъ своему герою именно эти душевныя свойства. Отелло, правда, уменъ, но ограниченъ разсудкомъ, при детальной оцнк мелочныхъ житейскихъ фактовъ. Онъ вритъ, что Десдемона его любитъ, но никакъ не можетъ понять, что это нисколько не мшаетъ ей искренно, но совершенно невинно сочувствовать горю Кассіо. Онъ видитъ, что Эмилія склоняетъ колни для молитвы и пускается въ серьезное разсужденіе о томъ, какъ можетъ молящійся человкъ въ то же время лгать и обманывать. Онъ считаетъ Яго честнымъ и потому не допускаетъ даже мысли, чтобъ онъ могъ быть его тайнымъ врагомъ. Нужно ли говорить, до чего такая черта характера расчищаетъ путь для дальнйшихъ поступковъ Отелло и какъ она ихъ осмысливаетъ? Но этого мало: отъ неумнья разбираться въ мелочныхъ фактахъ жизни еще далеко до того, чтобъ, на основаніи своихъ ложныхъ взглядовъ, совершить гнусное злодйство. Очевидно, что окончательное ршеніе Отелло слдовало мотивировать еще иными, усиливающими обстоятельствами. Шекспиръ не затруднился и этимъ. извстно, что быстрыя и необдуманныя ршенія обыкновенно бываютъ у людей съ пылкимъ темпераментомъ и горячей кровью. Здсь первоначальная новелла давала прекрасный исходный пунктъ для дальнйшей постановки характера въ этомъ направленіи. Герой новеллы — мавръ, при чемъ національность его въ легенд собственно выражалась исключительно только чернымъ цвтомъ его лица. Шекспиръ взялъ фактъ національности героя и развилъ его гораздо шире, въ подходящемъ къ своей задач смысл. Уроженцы жаркихъ странъ вообще отличаются пылкостью крови и неудержимымъ неистовствомъ поступковъ. Всми этими качествами Шекспиръ совершенно естественно надлилъ и своего героя. Отелло, правда, уменъ и уметъ себя сдерживать, благодаря своему образованію и прекраснымъ душевнымъ качествамъ, но умнье это простирается въ немъ лишь до извстнаго предла, перейдя который, онъ, какъ горячій житель юга, становится звремъ и теряетъ способность владть собой. Свойство это не разъ проскользаетъ у него и въ мелочахъ, а тмъ боле должно было обнаружиться въ вопрос, составлявшемъ всю его жизнь. Совокупностью всхъ этихъ свойствъ личность героя уже выясняется вполн, но Шекспиръ не остановился и на этомъ. Убійство любимой женщины было все-таки до того жестокимъ и несимпатичнымъ поступкомъ, что умный и честный Отелло едва и бы ршился на него, побуждаемый только ограниченностью своего разсудка и пыломъ крови. Онъ оправдалъ его еще иначе. Непоколебимая честность говорила ему, что воображаемая неврность Десдемоны была преступленіемъ не только противъ него, но и противъ общихъ законовъ правды:— ‘Она, оставшись живой, обманетъ другихъ, а потому должна умереть!’ — такъ ршилъ онъ своей логикой, въ придачу къ другимъ побудительнымъ причинамъ, и несчастная катастрофа разразилась подъ подавляющимъ наслоеніемъ этихъ, изумительно врныхъ и точно по закону взаимнаго притяженія сгруппировавшихся стимуловъ. Дале, по новелл, убійца на допрос низко отрекается отъ своего поступка, но такое послдствіе было бы вопіющимъ диссонансомъ съ той живой личностью Отелло, какая сложилась подъ перомъ Шекспира. Человкъ честный, благородный и горячо любившій не могъ оказаться низкимъ трусомъ, когда обнаружилось страшное, совершенное имъ, хотя и по несчастію по ошибк, преступленіе. Поэтъ чувствовалъ эту ложь и потому, взявъ изъ новеллы т факты, которые могли быть осмыслены и объяснены, не задумался откинуть ложный конецъ, придумавъ, или, лучше сказать, логически подставивъ другой, вытекавшій прямо и законно изъ предыдущихъ изображенныхъ фактовъ. Несчастный убійца, думавшій быть правосуднымъ судьей своей жертвы, добровольно становится судьей самого себя и сознательно караетъ себя за свое преступленіе. Закончивъ этимъ исторію своего героя, Шекспиръ удовлетворилъ всмъ требованіямъ, какія данный эпизодъ жизни предъявлялъ для своего выраженіямъ поэзіи. Вншнія событія группировались въ немъ въ совершенно стройный законченный циклъ, а внутреннія, психологическія причины поступковъ правильно связывались одна съ другой, какъ это всегда бываетъ и въ жизни. Въ результат предъ нами совершенно живая личность, съ плотью и кровью, съ человческими страстями и побужденіями, словомъ, одна изъ тхъ личностей, какія, увидя разъ, мы уже никогда не забудемъ. Привожу другой примръ: предъ нами престарлый король, ршившій еще при жизни сдать власть своимъ тремъ дочерямъ, при чемъ ставится имъ условіе, что желающая получить лучшую часть наслдства должна выразить въ громкихъ словахъ свою любовь къ отцу. Дв дочери притворно исполняютъ нелпое требованіе, но третья, не желающая кривить душой, отказывается отъ произнесенія ничего не выражающихъ высокопарныхъ словъ. Раздраженный король лишаетъ ее наслдства и удаляетъ съ глазъ. Между тмъ дв другія дочери, получивъ въ руки власть, употребляютъ ее на то, чтобъ выгнать изъ дома своего престарлаго отца. Оскорбленный старикъ удаляется къ своей отверженной дочери, которая принимаетъ его ласково, вооружается въ его защиту и смиривъ затмъ оружіемъ двухъ неблагодарныхъ сестеръ, возстановляетъ старика на трон. Вотъ сказка, въ которой, если взглянуть на нее съ фактической стороны, нелпо и нелогично все, отъ перваго слова до послдняго. Какъ дико, во-первыхъ, ршеніе отдать лучшую часть наслдства тому, кто скажетъ боле звучный комплиментъ! Какъ нелпъ, дале, ярый гнвъ противъ дочери только за то, что она не выполнила этого требованія! Затмъ представляется необъяснимымъ, какъ могли дв злодйки-дочери такъ легко выгнать уважаемаго стараго короля, предъ которымъ привыкли преклоняться весь дворъ и вс подданные. А наконецъ самая развязка! До чего звучитъ она тмъ шаблоннымъ направленіемъ средневковыхъ легендъ, въ которыхъ, согласно предписанію узкой, поверхностной морали, требовалось, чтобъ въ конц концовъ зло наказывалось, а добро получало достойный внокъ. Но что же сдлалъ изъ этой сказки Шекспиръ? Для того, чтобъ удержаться въ тхъ фактическихъ рамкахъ, какія давала легенда, слдовало прежде всего осмыслить нелпую идею раздачи наслдства за пустой комплиментъ. И вотъ мы видимъ, что Шекспиръ рисуетъ стараго короля деспотомъ, привыкшимъ къ власти и не терпвшимъ не только сопротивленія, но даже противорчія. Такая постановка характера стараго Лира сразу объясняетъ его поступокъ. Извстно, что люди, поставленные въ положеніе Лира, привыкаютъ, особенно подъ старость, считать за непреложный законъ всякую блажь, какая придетъ имъ въ голову, и приписываютъ мелочамъ одинаковое значеніе съ длами первой важности. Этимъ же объясняется. и старческій гнвъ отца на любимую дочь, не умвшую ему угодить. Вопросъ, какъ затмъ смли дочери обидть такого могучаго, грознаго властителя, который могъ, повидимому, однимъ словомъ вернуть отданную добровольно власть, разршается Шекспиромъ крайне обдуманно и осторожно. Слдя за ходомъ драмы, мы видимъ, что катастрофа готовится издали и постепенно. Со стороны дочерей являются сначала лишь небольшіе недоразумнія и уколы, которые хотя и замчаются старикомъ, до они не настолько важны, чтобъ длать изъ нихъ исторію и ставить дло ребромъ. Съ его же стороны можно замтить прогрессивный старческій упадокъ силъ, вслдствіе чего онъ тоже готовъ махнуть рукой на мелочи, которыхъ не пропустилъ бы въ прежнее время безнаказанно, Когда же наконецъ разражается самая катастрофа, то оказывается, что хотя въ ней, конечно, главная вина падаетъ на безсердечныхъ дочерей, но, съ другой стороны, не впол правъ и самъ Лиръ. Его никто не выгонялъ изъ дома, но онъ ушелъ изъ него самъ, не вынеся оскорбленнаго самолюбія и гордости. Буря и грозя. окончательно сламывающія его дряхлую природу, вплетены какъ умстная случайность, прекрасно гармонирующая съ общимъ фономъ картины. Доведя Лира до этого положенія, Шекспиръ совершенно покидаетъ дальнйшіе факты легенды и круто поворачиваетъ на свой собственный, самостоятельный путь. Совершенно обезличенный въ дальнйшемъ ход легенды, Лиръ становится, въ Шекспировой трагедіи, именно съ этого момента главнымъ дйствующимъ лицомъ, приковывающимъ неудержимо вниманіе. Зная замчательный психологическій фактъ, что горе и бды, поражающія избалованныхъ судьбою людей, дйствуютъ на нихъ двояко, а именно: окончательно разбиваютъ натуры обыденныя и слабыя, въ натурахъ же крпкихъ и сильныхъ вызываютъ, наоборотъ, наружу ихъ хорошія, подавленныя прежней жизнью качества, Шекспиръ построилъ дальнйшее развитіе характера Лира именно на этомъ послднемъ свойств. Удрученный горемъ Лиръ превращается изъ прежняго деспота въ великаго печальника за людей и, проникаясь къ нимъ любовью и состраданіемъ, доходитъ до полнаго просвтленнаго взгляда на значеніе жизни и взаимныхъ людскихъ отношеній. Посл такого исхода, понятно, что и конецъ трагедіи требовалъ измненія противъ того, чмъ оканчивалась легенда. Просвтленный до такого истиннаго, высокаго понятія о любви и состраданія къ людямъ, Лиръ, конечно, не могъ уже возвратиться къ прежнему эгоистическому деспотизму, и ему оставалось только умереть, чмъ дйствительно и оканчивается трагедія. Приведя въ настоящей стать эти два образца, чтобъ дать понятіе, какъ мастерски и какъ цлесообразно Шекспиръ подбиралъ тоны и краски для постройки характеровъ создаваемыхъ имъ лицъ, я добавлю, что въ примрахъ этихъ намчены, конечно, лишь самыя общія черты, но если-бъ кто-нибудь захотлъ прослдить психологическую компоновку Шекспировыхъ характеровъ въ подробности, то увидлъ бы, что поразительное умнье его говорить образами, гармонически сочетая ихъ, какъ краски на картин, простирается, можно сказать, до безконечности и въ деталяхъ. Чтобъ убдиться въ этомъ, пусть читатель, изучая какую-нибудь изъ Шекспировыхъ пьесъ, выберетъ любое изъ выведенныхъ въ ней лицъ и станетъ затмъ задавать себ вопросы, на какомъ основаніи это лицо поступаетъ такъ, а не иначе, и почему поступки его слдуютъ одинъ за другимъ именно въ такой, а не иной послдовательности. Открывающіяся при этомъ внимательному глазу картины могутъ поистин быть названы изумительными! Каждое положеніе, каждое, повидимому, случайно брошенное слово являются какъ необходимыя части одного общаго цлаго, ненарушимо связанныя по закону причины и слдствія и группирующіяся вмст въ совершенно цлый, живой образъ, подобно тому какъ листья на дерев, несмотря на свою кажущуюся случайность размщенія, тмъ не мене ясно обличаютъ связь съ тмъ корнемъ, изъ котораго они выросли. Пріемъ этотъ одинъ изъ самыхъ плодотворныхъ и занимательныхъ при изученіи Шекспира, и только посредствомъ его можемъ мы вполн постичь, до чего врно зналъ Шекспиръ человческое сердце и какъ правдиво изображалъ его во всхъ положеніяхъ, въ какія ставитъ людей жизнь. Чувство, возникающее при этомъ въ душ читателя, можетъ быть сравнено съ тмъ восторгомъ, какой охватываетъ естествоиспытателя, когда, вооружась микроскопомъ и начавъ изслдовать строеніе какой-нибудь натуральной ткани или листа, онъ поражается все боле и боле, по мр того, какъ съ постепеннымъ употребленіемъ сильне и сильне увеличивающихъ стеколъ предъ нимъ, все шире и шире, раскрывается чудная работа природы. Продолжая это сравненіе, можно прибавитъ, что, какъ въ работ съ микроскопомъ наблюдатель долженъ будетъ наконецъ остановиться, достигнувъ того предла, который ставитъ ему сила его инструмента, такъ точно и при изученіи Шекспировыхъ характеровъ читатель никогда не исчерпаетъ всего психологическаго матеріала, какой они даютъ для его выводовъ, и что каждый новый изслдователь наврно найдетъ въ нихъ что-либо, не подмченное его предшественникомъ.

——

Понять и опредлить, на что былъ способенъ писатель, одаренный такимъ могущественнымъ талантомъ — не трудно. Тотъ, кто видлъ и понималъ жизнь во всей ея полнот, начиная отъ самыхъ грандіозныхъ вншнихъ проявленій и кончая малйшими чертами, таящимися въ человческомъ сердц, держалъ, можно сказать, ея рукоятку и могъ легко, поворачивая эту рукоятку по произволу, вызывать и изображать любое явленіе и любой образъ, никогда не рискуя впасть въ ошибку. Но затмъ является естественный вопросъ: въ какой-же мр Шекспиръ это исполнилъ? Если онъ былъ недосягаемъ въ изображеніи явленій жизни, по анализу ихъ глубины, то интересно знать, насколько усплъ онъ изобразить ихъ по широт и по количеству. Явленія жизни многочисленны и разнообразны до такой степени, что даже великіе художники изображаютъ въ своихъ произведеніяхъ, сообразно характеру своего таланта, только нкоторыя ея стороны, не касаясь другихъ. Такъ, если какой-нибудь писатель отличился мастерскимъ изображеніемъ сильныхъ человческихъ страстей: любви, ревности, ненависти, честолюбія, то мы знаемъ, что, рядомъ съ этими свойствами души, существуютъ еще другія: патріотизмъ, дружба, самоотверженіе, состраданіе, материнская любовь и т. д. и т. д. Если исчерпать даже вс эти положительныя качества, то жизнь предъявитъ намъ тотчасъ новыя, напримръ: комизмъ, глупость, односторонность, тщеславіе — свойства, правда, отрицательныя, но тмъ не мене существующія въ жизни, а потому также имющія право претендовать, чтобы поэзія, какъ врная копія жизни, во всей ея полнот, не забыла и ихъ. Если мы покончимъ съ человкомъ собственно, какъ, съ индивидуальной личностью, то увидимъ, что и тутъ жизнь откроетъ намъ немедленно новые, еще боле широкіе горизонты. Человкъ живетъ въ обществ, а общество также иметъ свои законы и свои оригинальныя проявленія. Семья, различные кружки и ассоціаціи, товарищества, взаимныя отношенія людей между собой, народная толпа, а наконецъ — высшее проявленіе общественности — цлое государство, — все это также явленія жизни, выражающія свое существованіе не мене реально и своеобразно. Явленія эти до того многочисленны, что увидть и охватить ихъ вс трудно даже въ томъ случа, если они будутъ приведены въ какую-нибудь систему, и однако предметомъ поэзіи они могутъ и должны быть вс. Потому понятно, что, изучая произведенія какого-нибудь поэта и оцнивая силу таланта, съ какою онъ изобразилъ ту или другую сторону жизни, мы непремнно захотимъ опредлить его дятельность и со стороны ея предла, т.-е. уяснить, какія явленія жизни имъ изображены и исчерпаны и какія нтъ, все равно, по недостатку ли таланта, или по другимъ причинамъ. Примняя такой взглядъ къ Шекспиру, мы увидимъ, что громадность сдланнаго имъ способна удивить. насъ не мене изъ этомъ случа. Стороны жизни, которыя онъ изобразилъ. въ своихъ произведеніяхъ, такъ многочисленны, что мнніе объ этомъ вопрос отлилось даже въ стереотипную ходячую фразу, будто Шекспиръ изобразилъ жизнь всю, какъ она есть, во всхъ ея проявленіяхъ и во всей полнот. Я не буду говорить о преувеличенности такого мннія, такъ какъ, конечно, всякій понимаетъ, что оно не боле, какъ вырвавшаяся въ минуту увлеченія гипербола, но уже самая возможность шь явленія такой гиперболы доказываетъ, что предметъ иметъ дйствительно вское значеніе, и что если Шекспиръ, конечно, не могъ изобразить ршительно вс явленія жизни, то все-таки онъ пошелъ на этомъ пути гораздо дальше всхъ какихъ бы то ни было своихъ сотоварищей-поэтовъ. Войти въ подробный анализъ этого вопроса и прослдить все, изображенное Шекспиромъ, съ выводомъ, чему онъ насъ учитъ и на какія наводитъ мысли, невозможно не только въ краткой стать, но даже и въ обширномъ, спеціальномъ сочиненіи, и невозможно просто потому, что на такой подвигъ не хватило бы силъ одного человка. Но, къ счастью, въ такомъ труд въ настоящее время не представляется и надобности, такъ какъ онъ уже исполненъ, и исполненъ не однимъ человкомъ, но усиліями, можно сказать, всего мыслящаго міра. Для доказательства, что это сдлано дйствительно, стоитъ только попросить читателя обратиться къ Шекспировой литератур и просмотрть (если на это хватитъ времени) хотя бы бглымъ взглядомъ то, что да сихъ поръ написано о Шекспир. Одинъ видъ этой массы сочиненій, считающихся въ настоящее время не десятками, а сотнями, можетъ въ достаточной степени убдить, что если, сравнительно небольшая, написанная Шекспиромъ и заключающая всего нсколько театральныхъ пьесъ, книга могла дать матеріалъ и сдлаться исходнымъ. пунктомъ для такой массы серьезныхъ изслдованій — то значитъ предметъ дйствительно стоилъ труда, чтобъ имъ заняться. Предлагая читателямъ самимъ проврить по этимъ изслдованіямъ, насколько Шекспиръ дйствительно изобразилъ жизнь, я, согласно программ настоящей статьи — говорить о Шекспир только какъ о поэт и реформатор литературы, ограничусь однимъ краткимъ перечнемъ главныхъ созданныхъ имъ поэтическихъ образовъ и картинъ, не касаясь тхъ безчисленныхъ выводовъ, какіе длали изъ нихъ философы, политики, моралисты, психологи, психіатры и даже юристы и ботаники. Самое высшее и самое грандіозное проявленіе земной жизни представляетъ государство, какъ живая картина жизни цлаго народа. Обращаясь къ произведеніямъ Шекспира, мы найдемъ, что врядъ ли какой-нибудь писатель-поэтъ затронулъ изображеніе государственной жизни въ такой полнот и такъ разнообразно, какъ онъ. Интереснйшія событія исторіи Англіи изображены имъ въ величавой эпопе, носящей названіе войны алой и блой розы и ея послдствій (хроники ‘Король Генрихъ VI’ и ‘Ричардъ III’). Отдльные эпизоды той же государственной жизни видимъ мы въ прочихъ хроникахъ. Обращаясь къ боле отдаленнымъ эпохамъ исторіи, находимъ не мене мастерское изложеніе того же предмета въ ‘Коріолан’, ‘Юліи Цезар’ и ‘Антоніи и Клеопатр’, гд эта жизнь изображена въ реальныхъ до ощутительности картинахъ. Чтобъ оцнить искусство, съ какимъ Шекспиръ умлъ это сдлать, достаточно вспомнить, что, заключенный въ тсныя рамки драматическихъ произведеній, онъ не могъ даже говорить отъ своего лица (средство, которымъ главнйше пользуются историки для общей характеристика излагаемыхъ событій) и долженъ былъ поневол изображать грандіозныя историческія картины, исключительно приводя лишь разговоры дйствующихъ лицъ, т.-е. употреблять крайне скудное средство для такой обширной задачи. При художественномъ изображеніи характеровъ историческихъ лицъ необходимо при этомъ имть въ виду, что когда человкъ переходитъ съ арены частной дятельности на общественную, или историческую, то главной характерной чертой является въ немъ внразрядный подъемъ духа, доходящій иногда до титанической силы. Потому, при представленіи себ великаго историческаго событія въ лиц одного человка, на слова и на поступки этого человка непремнно накладывается въ глазахъ нашихъ печать силы и, пожалуй, нкоторой позировки. Но такая постановка характера неминуемо грозитъ вредно отразиться на изображеніи этого характера, какъ обыкновеннаго живого человка. Шекспиръ умлъ выйти и изъ этого затрудненія. Читая его историческія пьесы, мы видимъ, что, съ свойственнымъ ему одному искусствомъ, онъ, развертывая предъ нами великія картины общественной жизни, усплъ въ то же время избжать постановки дйствующихъ въ нихъ лицъ на неестественныя ходули и никогда не забывалъ, что лица эти, являясь героями и выразителями идей и стремленій высшаго общественнаго порядка, остаются, съ тмъ вмст, всегда людьми, со всми людскими страстями и помыслами, съ хорошими и дурными качествами, которыя часто являются даже главнйшими стимулами, вызывающими ихъ на общественную дятельность. Примрокъ тому и доказательствъ можно привесть множество, но самымъ рельефнымъ, съ этой точки зрнія, лицомъ представляется, безспорно, одинъ изъ излюбленнйшихъ героевъ Шекспира, король Генрихъ V, въ трагедіи того же имени. Поставленный во глав славнйшаго эпизода англійской исторіи, войны съ Франціею, онъ, подъ перомъ Шекспира, является полнымъ олицетвореніемъ того подъема духа цлой націи, съ какимъ она бросается въ одно изъ славнйшихъ предпріятій своей исторической жизни, но, вмст съ тмъ, мы постоянно видимъ, что герой этотъ въ то же время индивидуальный человкъ, обладающій рядомъ съ своими общественными, историческими чертами и самыми обыденными, людскими качествами. Онъ можетъ страстно и глубоко любить, что прелестно выражено въ сцен его сватовства. Онъ глубоко цнитъ личныя качества своихъ близкихъ, преданныхъ друзей и искренно проливаетъ слезы, слушая разсказъ о ихъ геройской смерти на пол битвы. Въ глубокомъ анализ этого характера Шекспиръ не остановился предъ изображеніемъ самыхъ мелкихъ сторонъ, даже шутливыхъ и комическихъ, какъ, напримръ, въ сценахъ съ солдатами, когда король, поучая ихъ и наставляя, въ то же время забавно съ ними шутитъ, добродушно ставя въ смшныя положенія. Не мене глубокая концепція замчается и въ другихъ, созданныхъ Шекспиромъ, историческихъ лицахъ, хотя характеръ событій является уже совершенно инымъ, Государственная жизнь не всегда представляется въ вид героическаго подъема духа цлой націи, олщетворяемаго въ лиц слившагося всей душой съ этимъ додвигомъ героя. Въ ней бываютъ и иныя, боле темныя стороны. Яица, руководящія жизнью и стремленіями общества, не рдко бываютъ злоди, интриганы или неспособныя куклы, поставленныя лишь случаемъ на мсто, какое они недостойны занимать. Тогда, конечно, нобщаякартина этой жизни выходитъ другая. Въкакоймризобразильшекспиръ и эти, совершенно иныя стороны государственной жизни, можно видть изъ прочихъ его историческихъ пьесъ. Злодйство изображено въ лицахъ Ричарда III и Іоанна, хитрость и пронырство — ‘Въ Генрих IV. полная неспособность — въ Генрих VI, легкомысліе — въ Антоніи, настойчивость — въ цезар Октаніи, надменность — въ Коріолан, самообожаніе, дошедшее до неосторожности — въ Юліи Дезар и Лир. И надо видть, до чего чутко и врно Шексгшръ, кладя такія качествавъ основаніе характеровъ этихъ историческихъдятелей, умльсоотвтственно нарисовать, какъ откликалась на ихъ поступки и дятельность окружавшая ихъ толпа, и какъ изъ этихъ коллизій выдлялась картина общей, государственной жизни. Какое, напримръ, разнообразіе въ характер и пост^тікахъ англійскихъ бароновъ, окружающихъ королей, вы — 64 — веденныхъ въ драматическихъ хроникахъ! Высокій патріотизмъ, гордое обереганіе своихъ правъ, преданность престолу, беззавтная храбрость и множество другихъ прекрасныхъ качествъ, служащихъ главными опорами государственной жизни, чередуются съ заговорами, съ измнами, съ хитростью и пронырствомъ, съ лестью и тайнымъ злодйствомъ, и все это, сплетаясь вмст, разрастается въ величавую эпопею, дйствительно рисующую предъ нами картины той жизни, въ которой личности отходятъ на второй планъ, выдвигая впередъ общій ходъ жизни всего государства. Частные элементы этой жизни изображены съ неменьшими искусствомъ и разнообразіемъ. Еартины войны, кром своей рельефности, поражаютъ многосторонностью, съ какой нарисованы какъ высокіе подвиги, выражающіеся въ храбрости, самоотверженіи и патріотизм, такъ равно и тненыя ея стороны: разбойничество, грабежъ и трусость. Особенно интересенъ при этомъ взглядъ Шешшра на роль, какую играетъ въ государственной жизни грубая народная толпа, это, но его же опредленію, ‘многоголовое чудовище, мняющее свои мннія легче, чмъ перелетаеть изъ стороны въ сторону пухъ, повинующійся малйшему втру’. Чуждый всякихъ тенденціозныхъ взглядовъ, Шекспиръ, съ своимъ здравымъ смысломъ, изобразилъ народную толпу именно такой, какою она охарактеризована этими словами. Нимало не отрицая, что и толпа можетъ огульно проявлять въ себ такія высокія качества, какъ патріотизмъ, мужество или благодарность, онъ везд однако проводитъ мысль, что стройное и единодушное выраженіе толпою какого-нибудь одного мннія всегда бываетъ результатомъ вліянія на нее или особенно сильныхъ, или особенно ловкихъ вождей, увлекающихъ ее на ту или другую сторону, сообразно своему личному характеру или желанію. Такъ, мы видимъ, что если Шекспирова толпа бодро и искренно совершаетъ патріотическія чудеса въ войн Генриха V съ Франціей, то та же толпа, при его сын, неистовствуетъ, какъ разъяренный зврь, подъ предводительствомъ бунтовщика Кэда, или является совершенно косной, уродливой массой въ лиц рекрутовъ, вербуемыхъ Фальстафомъ въ ‘Генрих IV’. Толпа, рукоплескавшая смерти Юлія Цезаря посл строгой, здравомыслящей рчи Брута, черезъ нсколько минутъ рыдаетъ надъ трупомъ убитаго, увлеченная ловкимъ краснобайствомъ Антонія. Эта роль, какую далъ Шекспиръ толп, можетъ-быть, лучше всего показываетъ, какъ далекъ былъ онъ отъ намренія кому бы то ни было льстить и покупать расположеніе публики дешевыми, фальшивыми эффектами.
Съ такими же искусствомъ и ясностью изобразилъ Шекспиръ явленія общественной жизни и во второстепенныхъ ея видахъ, насколько они касаются огаошеній отдльныхъ лицъ, соединенныхъ во имя чувствъ, имющихъ боле частный характеръ. Семья стоитъ въ этомъ случа на первомъ план. Отношенія между мужемъ и женой, родителями и дтьми изображены почти во всякой Шеспировой пьес. Не входя въ подробный разборъ этихъ отношеній, что завело бы меня слишкомъ далеко за предлы статьи, я ограничусь перечисленіемъ нсколькихъ именъ Шекспировыхъ лицъ и попрошу самихъ читателей обратить вниманіе хотя бы только на то разнообразіе положеній, какія онъ при этомъ даетъ. Отелло и Десдемона, Цимбелинъ и Иможена, Коріоланъ и Виргилія, Ромео и Джульетта, Макбетъ и его жена, Генрихъ VI и Маргарита, Генрихъ V и французская принцесса, Клавдій и Гертруда въ ‘Гамлет’, Гонерилья и герцогъ Альбани въ ‘Лир’, Юлій Цезарь и Кальфурнія, Брутъ и Порція, Периклъ и Таиса, Петруччіо и Катарина въ ‘Укрощеніи своенравной’, Бенедиктъ и Беатриса въ ‘Много шуму изъ пустяковъ’ Оберонъ и Титанія въ ‘Сн въ лтнюю ночь’ — все это личности, соединившіяся брачнымъ союзомъ, съ намреніемъ согласно идти въ жизни вмст къ намченной цли, сообразно своему взгляду на эту цль, но какая безконечная разница въ ихъ взглядахъ и поступкахъ! Что общаго, напримръ, между юношеской, чистой страстью Ромео и Джульетгы, видвшихъ въ брак лишь неразрывную цпь для ихъ горячей любви, и бракомъ Макбета съ его женой, любившихъ другъ друга тоже вполн искренно, но употреблявшихъ свою брачную связь для достиженія преступныхъ цлей? Какъ различно смотритъ на брачный союзъ Цезарь, для котораго жена была только отраженіемъ его собственнаго величія, и Брутъ, видвшій въ Порціи свою врную подругу и помощницу! Брачныя отношенія, завязанныя безъ всякой любви, на почв интриги и расчета, выведены въ Ричард III и лэди Анн, чистая, благородная любовь мужа к жены изображена въ Коріолан и Виргиліи, или въ Гектор и Андромах, неудавшійся бракъ, гд неравенство характеровъ доводитъ до презрнія и ненависти — представленъ въ Генрих VI и Маргарит, или, еще боле, въ Гонериль и герцог Альбани (‘Король Лиръ’). Кром этихъ серьезныхъ картинъ брачной жизни, Шекспиръ вывелъ и боле мелкія, даже комическія, хотя вс он точно также взяты прямо изъ жизни и изображаютъ отнюдь не отдльные ея случаи, но непремнно какую-нибудь общечеловческую сторону. Такъ, идея, что боле сильный характеръ всегда побдитъ твердой настойчивостью мелочное упрямство — изображена въ ‘Укрощеніи своенравной’, шутливое отношеніе спокойнаго мужа къ мелкимъ капризамъ избалованной жены — прелестно нарисованы въ Оберон и Титаніи. Переходя къ другимъ семейнымъ отношеніямъ, мы найдемъ не меньшее богатство картинъ и положеній и здсь. Изображенныя Шекспиромъ отношенія между родителями и дтьми могли бы одни дать, по своему разнообразію и глубин, неистощимый предметъ для анализа. Это можетъ равнодушно читать раздирающіе монологи Констанціи, потерявшей своего сына Артура (‘Кор. Іоаннъ’). Какъ оригинально и какъ врно изображена гордая любовь Волюмніи къ сыну Коріолану, любовь, доходящая до того, что славу сына ставитъ она выше самой его жизни! Конечно, это, до нкоторой степени, уже извращеніе родительскаго чувства, но что-жъ длать, если жизнь представляетъ примры и подобнаго рода? Важно-спокойная родительская любовь, съ одной стороны, и нжно-почтительная доврчивость, съ другой, представлены въ Просперо и Миранд (‘Буря’). Любовь, отравленная ядомъ подозрнія, изображена въ отношеніяхъ Гамлета къ его матери. Горесть отца, сомнвающагося въ добрыхъ качествахъ своего сына, олицетворена въ Генрих ІУ. Наконецъ чудовищную противоположность этихъ святыхъ отношеній видимъ мы въ дочеряхъ Лира или достойномъ ихъ союзник, Эдмунд Глостер, въ той же трагедіи. Дружба, съ ея различными хорошими сторонами и недостатками, нашла выраженіе въ пьесахъ: ‘Венеціанскій купецъ’ или ‘Два Веронца’. Въ первой же изъ этихъ пьесъ, а также въ ‘Отелло’, въ лицахъ Шейлока и Яго изображены съ особенной рельефностью различные виды вражды и ненависти. Ревность, въ чистомъ ея вид, изображена не столько (какъ это принято думать многими) въ ‘Отелло’, сколько въ ‘Зимней сказк’ или въ ‘Троил и Крессид’. Боле спокойныя и безстрастныя людскія отношенія, какъ, напримръ, отношенія начальниковъ къ подчиненнымъ, товарищей по длу или по бездлью, встрчаемъ мы въ солдатахъ Генриха V, въ веселой компаніи принца Генриха (‘Генрихъ IV’), или въ изображеніи современнаго Шекспиру высшаго общества, которое онъ такъ граціозно и такъ остро вывелъ въ своихъ комедіяхъ.
Если отъ общественныхъ отношеній перейти къ индивидуальнымъ чувствамъ отдльныхъ людей, то здсь трудно сдлать выборъ даже для поверхностнаго перечня тхъ безчисленныхъ душевныхъ свойствъ и положеній, въ какихъ являются намъ созданныя Шекспиромъ лица. Какое утонченное разнообразіе находимъ мы, напримръ, въ изображеніи любви, этого излюбленнаго поэтами чувства, которое однако, по самой своей страстности, слишкомъ сильно овладвающей душой и потому затемняющей прочія черты характера, часто изображается въ однообразной, утрированной форм. Любовь чистая и страстная, не искаженная примсью какого-либо иного чувства, олицетворена въ дтски-наивныхъ образахъ Ромео и Джульетты, любовь, идеализованная еще больше, представлена въ эирномъ образ Миранды (‘Буря’). Любовь, не мене чистая, но мотивированная уже совершенно иначе, представлена въ Десдемон, любовь плотская, лишенная всякаго ореола чистоты и поэзіи, съ изумительной врностью олицетворена въ неистовыхъ страстяхъ Антонія и Клеопатры, кроткій, благородный образъ Виргиліи въ ‘Коріолан’ рисуетъ, наоборотъ, чистйшій идеалъ любви жены къ мужу, той любви, въ которой страсть смягчена и украшена сознательнымъ чувствомъ семейнаго долга. Зная всевластную силу любви, Шекспиръ не задумался основать это чувство даже на почв злодйства: Макбетъ и его жена, несмотря на все ужасное уродство ихъ нравственнаго существа, представлены тмъ не мене связанными самою искреннею, нжною любовью другъ къ другу. О безконечно различныхъ видахъ любви, въ боле второстепенныхъ формахъ, нечего и говорить: они разсыпаны какъ драгоцнные камни въ комедіяхъ. Врный во всемъ тому, что представляла жизнь, Шекспиръ не задумался ввести въ изображеніе любви даже комическій элементъ. Какъ забавно рисуетъ, напримръ, онъ въ комедіи: ‘Сонъ въ лтнюю ночь’, то сумасбродное, минутное увлеченіе любовью, во власть котораго нердко попадаютъ, какъ въ тенета, даже неглупые люди, или, наоборотъ, какъ врно изображено въ ‘Много шуму изъ пустяковъ’ то часто случающееся непонятное заблужденіе, при которомъ люди, не подозрвая, что истинный, подходящій предметъ любви стоитъ давно передъ ними, чураются отъ него, какъ отъ злого духа, пока на истинную дорогу не толкнетъ ихъ самое ничтожное обстоятельство, въ вид пустой шутки постороннихъ людей.
Продолжать этотъ анализъ дале значило бы перебрать чуть не вс Шекспировы пьесы, а потому, оставляя любовь, я приведу нсколько образцовъ другихъ, изображенныхъ Шекспиромъ свойствъ человческаго духа. Порокъ и злодйство нашли въ немъ не мене врнаго и безпристрастнаго истолкователя. Рядъ изображенныхъ имъ злодевъ и убійцъ очень многочисленъ, но взгляните, до чего разнообразны и характерны они вс! Съ своей изумительной чуткостью къ явленіямъ жизни, Шекспиръ ясно понималъ, что, хотя отсутствіе нравственныхъ качествъ и составляетъ главную и необходимую почву, на которой могутъ развиться наши порочные инстинкты, но что развивающей ихъ силой главнйше являются постороннія обстоятельства, боле же всего вліяніе той среды, въ которой люди живутъ, вслдствіе чего мы никогда не встрчаемся въ жизни съ шаблонными злодями, которые длаютъ зло исключительно ради самаго зла. Отсюда безконечное различіе тхъ мотивовъ, которые приводятъ его лицъ къ ихъ поступкамъ. Вотъ, напримръ, предъ нами злодй, для котораго человческая кровь не значитъ ровно ничего. Онъ льетъ ее, не разбирая, кровь ли это чужихъ людей, или близкихъ родственниковъ. Съ виду это совершенно заурядный злодй неистовыхъ тенденціозныхъ романовъ, но всмотритесь во внутреннія пружины, толкающія его на эти поступки. Человкъ этотъ, кром совершеннаго отсутствія нравственныхъ качествъ, одержимъ демономъ честолюбія и хочетъ во что бы то ни стало добиться царскаго внца. Уже это одно могло бы психологически врно мотивировать его поступки, но Шекспиръ усиливаетъ эту мотивировку еще боле. Герой его обиженный природой уродъ, чувствующій на каждомъ шагу т невзгоды и непріятности, какимъ въ жизни обыкновенно подвергаются люди, имвшіе несчастье родиться слишкомъ отличными отъ обыкновенныхъ людей. Обстоятельство это во много разъ разжигаетъ его природную злость и самымъ врнымъ образомъ объясняетъ его поступки. Читатели, конечно, догадываются, что я говорю о рельефной до ощутительности личности Ричарда III. А вотъ рядомъ съ нимъ другая личность — Макбеть. По своимъ поступкамъ онъ похожъ на Ричарда, но, разсмотрвъ внутреннія причины, толкающія обоихъ на зло, мы увидимъ огромную разницу. Если злой и обиженный природой Ричардъ находилъ въ самомъ себ довольно причинъ, чтобъ сдлаться злодемъ, то, напротивъ, благородный и взысканный всми милостями судьбы Макбетъ былъ увлеченъ на зло боле силою вншнихъ обстоятельствъ, сдвинувшихся для его паденія будто по уговору. Соблазнительное предсказаніе вдьмъ, пріздъ Дункана, который точно шелъ на свою погибель самъ, а наконецъ огромное вліяніе, какое имла на Макбета гораздо боле энергичная, чмъ онъ, жена — таковы были главныя причины, сдлавшія его злодемъ и безъ которыхъ онъ, можетъ-быть, усплъ бы противостоять соблазну зла, несмотря на свое честолюбіе. Такую-жъ ясную, утонченную мотивировку дурныхъ поступковъ видимъ мы и въ прочихъ, созданныхъ Шекспиромъ, лицахъ этого типа, напр., въ Яго, Клавдіи, корол Іоанн, Шейлок и пр. Честолюбіе олицетворено во множеств лицъ: горделивое въ Юліи Цезар, надменное въ Коріолан, деспотическое въ Лир, тиранническое въ Ричард III, боязливое за свою судьбу въ Макбет, низкое и недостойное въ Іоанн и Клавдіи. Самолюбивая гордость представлена также въ разныхъ видахъ, начиная отъ достойныхъ похвалы и уваженія, какъ, напримръ, въ Гектор или матери Коріолана, и кончая идіотски-напыщеннымъ самолюбіемъ Мальволіо въ комедіи ‘Двнадцатая ночь’, Женственная нжность и чистота олицетворены въ типичнйшихъ образахъ Джульетты, Десдемоны, Офеліи, Виргиліи, Изабеллы (въ ‘Мр за мру’), Иможены, Віолы и т. д. и т. д., и какое разнообразіе въ ихъ характерахъ! Комическія стороны жизни встрчаются почти во всхъ пьесахъ, не исключая самыхъ серьезныхъ (могильщики въ ‘Гамлет’ и привратникъ въ ‘Макбет’). На комическій элементъ въ Шекспировыхъ произведеніяхъ часто не обращаютъ достаточно вниманія, что происходитъ, вроятно, вслдствіе слишкомъ могучаго, потрясающаго впечатлнія, производимаго серьезной ихъ стороной, но тотъ, кто съ особенной любовью занимается разршеніемъ вопроса о сил Шекспирова таланта, напротивъ, именно въ комической сторон его произведеній найдетъ поразительное реальное доказательство, до какой степени Шекспиръ, въ созданіи своихъ лицъ, былъ всегда вренъ природ и жизни. Комическая сторона у большинства, если даже не у всхъ писателей, обыкновенно страдаетъ нкоторой утрировкой, что объясняется тмъ, что цлью произведеній такого рода почти всегда бываетъ желаніе написать сатиру, а это невольно побуждаетъ авторовъ не только съ намреніемъ выбирать изъ комическихъ явленій жизни особенно бьющія въ глаза, но даже слишкомъ подчеркивать ихъ значеніе, въ ущербъ правд. Ничего подобнаго не встрчаемъ мы у Шекспира. Его комическія лица точно такія же врныя копіи съ живыхъ, дйствительныхъ людей, какъ я вс прочіе, созданные имъ образы. Они естественны и просты. Въ лицахъ сатиры изображаются, такъ сказать, болзненные наросты, противозаконно развившіеся на жизненномъ организм, вслдствіе чего они хотя и могутъ привлечь наше вниманіе, смотря по искусству, съ какимъ изображены, но мы никогда не почувствуемъ къ нимъ симпатіи и не будемъ имть ничего противъ, если-бъ оригиналы ихъ исчезли изъ жизни совсмъ. Комическія лица Шекспира представляютъ, напротивъ, такъ сказать, изнанку жизни, то-есть такой естественный ея элементъ, безъ котораго не могла бы существовать сама жизнь. Они слиты съ ней подобно тому, какъ въ ростк пшеницы шелуха слита съ зерномъ. Не будь шелухи — не было-бъ и зерна. Отсюда то совершенно особое чувство, какое они въ насъ возбуждаютъ. Отъ души смясь надъ ихъ смшными, уродливыми сторонами, мы въ то же время видимъ въ нихъ что-то симпатичное до такой степени, что готовы ихъ даже любить, какъ части самихъ себя. Въ примръ можно привести личности Фальстафа, судьи Шалло, Мальволіо (въ ‘Двнадцатой ночи’), ели наконецъ ту великолпную серію идіотовъ, которая выведена въ ‘Виндзорскихъ проказницахъ’. Едва ли придетъ кому-нибудь мысль смотрть на эти образы, какъ на сатиру, написанную съ предвзятой цлью указать на темныя стороны жизни и предостеречь насъ отъ ихъ дурного вліянія. Напротивъ, лица эти живутъ и дйствуютъ совершенно самостоятельно, составляя такую же законную, хотя и отрицательную сторону общей жизни, какъ Отелло, Лиръ, Макбетъ и другія лица изображаютъ ея положительныя стороны. Лица эти созданы не съ предвзятой мыслью автора, но ихъ дала намъ сама жизнь, а отсюда прочность ихъ существованія и та сила, съ какой они на насъ дйствуютъ. Они, несмотря на свои отрицательныя качества, помогаютъ намъ изучать явленія жизни точно такъ же, какъ уродливыя уклоненія въ организм наводятъ естествоиспытателя на правильное пониманіе настоящихъ функцій здоровыхъ органовъ. Наконецъ, кром этихъ реальныхъ сторонъ жизни необходимо упомянуть еще объ одной сфер искусства, въ которой Шекспиръ точно также не иметъ соперниковъ. Сфера эта фантастическая. Большинство писателей, изображающихъ этотъ элементъ нашего воображенія, руководствуются желаніемъ написать или веселую красивую сказку, или пользуются фантастическими картинами лишь для аллегорій или символизма. Ни того ни другого не видимъ мы у Шекспира. Его фантастическія лица точно такіе же живые люди, какъ и вс прочія его созданія. Фантастичностью пользуется онъ только для увеличенія образной красоты или силы этихъ созданій, чмъ достигаетъ, что они производятъ на нашу душу гораздо боле чарующее впечатлніе. Таковы его эльфы, духи, вдьмы и призраки. Вс они говорятъ и дйствуютъ какъ обыкновенные люди, обнаруживая одинаковыя со всми людьми страсти, желанія и помыслы. Фантастичность является въ нихъ только какъ чарующая яркая раскраска, способствующая усиленію того впечатлнія, какое они производятъ. Перечень этотъ можно было-бъ продолжить гораздо боле, но я думаю, что и сказаннаго достаточно для того, чтобъ дать возможность сравнить сдланное Шекспиромъ съ дятельностью любого писателя какъ по глубин, такъ. и по обширности предмета. Перевсъ будетъ наврно на сторон Шекспира. Лучшимъ доказательствомъ ширины и разнообразія созданныхъ имъ образовъ можетъ служить уже помянутый выше фактъ, что усилія всего образованнаго міра не исчерпаны до сихъ поръ содержанія его произведеній и не высказали всхъ тхъ мыслей и заключеній, на какія они насъ наводятъ. Огромная критическая литература, посвященная разъясненію и истолкованію Шекспира, безпрерывно увеличивающаяся новыми изслдованіями, слишкомъ явно подтверждаетъ сказанное. Поражая насъ числомъ своихъ произведеній, литература эта представляетъ, сверхъ того, одно очень интересное явленіе по своему содержанію. Казалось бы на первый взглядъ, что критическая оцнка поэта должна была имть въ виду преимущественно эстетическую или историческую сторону его произведеній, между тмъ очень большое количество написанныхъ о Шекспир книгъ разсматриваютъ его не столько какъ поэта, сколько какъ философа, политика, моралиста, психолога, доходя даже до оцнки его взглядовъ какъ юриста, психіатра и естествоиспытателя. Откуда такое странное явленіе? Неужели можно себ представить, чтобъ одинъ человкъ былъ въ состояніи сказать серьезное слово въ столь различныхъ сферахъ дятельности человческаго ума? Гд въ произведеніяхъ Шекспира можемъ мы встртить характерные образцы того рода работъ, какими заявляютъ себя философы, психологи, естествоиспытатели и прочіе подобнаго рода дятели, представляющіе намъ свои труды въ вид ряда разсужденій и посылокъ, изъ которыхъ они сами же длаютъ и окончательные выводы, предлагая намъ принять ихъ, или нтъ, по проврк тхъ данныхъ, на которыхъ они основаны? Вдь Шекспиръ далъ намъ не боле какъ рядъ образовъ, выбранныхъ изъ массы жизненныхъ явленій, предоставляя длать изъ этихъ образовъ какіе угодно выводы и заключенія намъ самимъ! Разгадка этого вопроса проста. Хотя философы и мыслители дйствительно предлагаютъ намъ лишь окончательные выводы своихъ соображеній, но исходнымъ пунктомъ ихъ трудовъ служатъ все-таки реальныя явленія той самой жизни, которая лишь одна и въ состояніи дать къ тому необходимый матеріалъ. Чего нтъ въ жизни, то не можетъ сдлаться и предметомъ наблюденія. Но если разъ принять справедливость мннія, что Шекспиръ изобразилъ явленія жизни съ такой врностью, что произведенія его могутъ назваться ея непогршимой копіей, то отсюда само собой вытекаетъ заключеніе, что если Шекспиръ не былъ въ строгомъ смысл слова философомъ, психологомъ или моралистомъ самъ, то онъ тмъ не мене далъ въ своихъ произведеніяхъ матеріалъ, который можетъ сдлаться такимъ же исходнымъ пунктомъ для всякихъ изслдованій, какими бываютъ и факты настоящей, реальной жизни. Произведенія его похожи на коллекціи образцовъ естественныхъ предметовъ, выбранныхъ и составленныхъ съ такимъ умомъ и искусствомъ, что по нимъ можно учиться естественной исторіи и писать цлые научные трактаты такъ же удобно и легко, какъ по самой природ. Разница лишь въ томъ, что Шекспиръ собиралъ и классифицировалъ не мертвые предметы, а животрепещущія событія и душевныя черты живыхъ людей. Вотъ этотъ-то именно фактъ (по поводу котораго Джонсонъ удачно выразился, что изъ сочиненій Шекспира можетъ узнать жизнь даже отшельникъ) и привелъ къ распространенному мннію, облекшему Шекспира званіемъ такого дятеля, какимъ въ сущности онъ не былъ. Существуетъ, впрочемъ, при изученіи Шекспира, одинъ пріемъ, при которомъ можно назвать философомъ и его, подтвердивъ этотъ взглядъ даже буквальными выдержками изъ его сочиненій, но такой взглядъ, какъ я постараюсь сейчасъ доказать, будетъ не боле какъ миражемъ, правда, яснымъ почти до реальности, но тмъ не мене все-таки миражемъ.
Чтобъ понять, откуда такой взглядъ могъ произойти, необходимо принять во вниманіе, что неизмримо широкое содержаніе Шекспировыхъ произведеній сжато имъ въ небольшомъ количеств театральныхъ пьесъ, т.-е. въ такомъ род литературныхъ произведеній, который по самой своей форм держитъ автора въ узкихъ, условныхъ рамкахъ, не допускающихъ пояснять свои мысли и взгляды помощью описаній или субъективныхъ разсужденій. Понятно, что, чмъ шире эти мысли и взгляды, тмъ въ боле краткой эссенціальной форм слдуетъ ихъ выражать, доходя иногда до однихъ намековъ или афоризмовъ, имющихъ видъ почти формулъ. Громадный поэтическій талантъ помогъ Шекспиру выпутаться изъ затрудненія, которое, при такой постановк дла, привело бы другого писателя къ тому, что, вмсто живыхъ образовъ, подъ рукой его создались бы одн доктринерствующія куклы. Въ Шекспир этого мы не видимъ. Что бы ни говорили созданныя имъ лица, каждое ихъ слово, каждая мысль неразрывно связаны съ ихъ живой натурой, вырастая изъ ихъ нравственнаго существа, какъ листья изъ корня дерева, вслдствіе чего мы никогда не заподозримъ, что за ними прячется и провозглашаетъ собственныя воззрнія самъ авторъ. Но дло получаетъ совсмъ другой видъ, если, постараясь забыть эти бросающіеся въ глаза живые образы, мы расчленимъ ихъ рчи на отдльныя составныя фразы и станемъ ихъ разсматривать не какъ части общей картины, но какъ отдльныя мысли. Поступивъ такъ, мы дйствительно очутимся лицомъ къ лицу съ рядомъ афоризмовъ до того сильныхъ и сжатыхъ, до того мткихъ и глубокихъ, что поневол должны будемъ дать имъ значеніе философскихъ, или иныхъ ученыхъ изреченій и выводовъ. Но однако вс такого рода выводы будутъ имть подобное значеніе только для насъ. Для Шекспира же вс эти отдльныя мысли были лишь матеріаломъ для изображенія его лицъ. Он всецло принадлежали имъ и вырывались у нихъ или какъ болзненный стонъ изстрадавшейся души, или какъ крикъ страстнаго желанія чего-нибудь достигнуть, или какъ выработанные въ данномъ положеніи взгляды на тотъ или другой предметъ, но отнюдь не какъ нравственные афоризмы, написанные на пользу и поученіе читателя самимъ Шекспиромъ. По этому поводу я невольно вспоминаю мнніе покойнаго Островскаго, сказавшаго въ одномъ частномъ разговор, что его особенно поражаетъ, до чего вс герои Шекспира замчательно умно говорятъ, не исключая даже идіотовъ. Смыслъ этого мннія понятенъ: для того, чтобъ выразить многое въ немногихъ словахъ, необходимо именно сосредоточить мысль до послдней возможности, а всякая мысль, выраженная такимъ образомъ, невольно получаетъ видъ глубокаго афоризма. Потому и герои Шексшра, представляя въ общемъ совершенно живыя личности, выражаются глубоко и умно даже въ томъ случа, если изображаютъ изъ себя и отрицательныя стороны жизни. Шекспиръ, поступая такимъ образомъ, походилъ на живописца, который иногда употребляетъ самыя дорогія краски и особенно тщательно смшиваетъ ихъ на палитр для того, чтобъ нарисовать даже незначительныя, тневыя части своей картины. Что можетъ быть, напримръ, низменне и пошле личности Полопія въ ‘Гамлет’? Все, что онъ длаетъ и говоритъ, будучи взято вмст, ни въ чемъ не производитъ диссонанса съ этимъ впечатлніемъ его жалкой личноcти, но если мы расчленимъ, какъ сказано выше, его рчи на отдльныя выраженія, то и въ нихъ найдемъ немало мыслей, выражающихъ глубокую житейскую мудрость и знаніе жизни. А если такъ говорятъ у Шекспира даже второстепенныя личности, то какихъ же глубочайшихъ истинъ и мыслей въ прав мы ожидать отъ прочихъ созданныхъ имъ колоссальныхъ образовъ, каковы Гамлетъ, Лиръ, Макбетъ и т. п. Понятно однако, что такой взглядъ не даетъ основанія называть философомъ, моралистомъ или психологомъ самого Шекспира. Этотъ элементъ въ его произведеніяхъ отнюдь не былъ главнымъ плодомъ его дятельности, но проступалъ сквозь нее лишь вслдствіе избытка силъ его поэтическаго творчества, подобно тому, какъ ароматическая эссенція каплетъ сквозь кору деревьевъ отъ излишка ихъ растительной энергіи. Назвать Шекспира, на такомъ основаніи, великимъ философомъ было бы то же, что назвать великимъ анатомомъ живописца, который, никогда не учась анатоміи какъ слдуетъ, достигъ бы, помощью одного нагляднаго изученія натуры, такого совершенства, что изображенная имъ мускулатура воспроизводила бы вполн впечатлніе природы. Честь и слава такому живописцу, но все-таки ученымъ анатомомъ его де назоветъ никто. Онъ, правда, тоже насъ учитъ, но учитъ не какъ ученый, сообщающій свои выводы на лекціи, но вводитъ насъ непосредственно въ жизнь, ставя лицомъ къ лицу съ ея явленіями, при чемъ вся его заслуга состоитъ въ томъ, что онъ обладаетъ чуднымъ даромъ выбирать изъ этихъ явленій лишь истинно замчательныя, мимо которыхъ простые смертные прошли бы, даже ихъ не замтя. Выбранные изъ Шекспира афоризмы могли бы составить цлую книгу, написанную въ той форм, какъ, напримръ, мысли Паскаля, но, несмотря на глубокое значеніе такой книги, ее все-таки нельзя было бы назвать намренно написанной самимъ Шекспиромъ. Что до другихъ, приписываемыхъ Шекспиру глубокихъ познаній въ прочихъ наукахъ, напримръ, въ психіатріи, медицин, юриспруденціи, стратегіи, политик — даже въ ботаник и зоологіи, то здсь рьяный пристрастный взглядъ слишкомъ ревностныхъ поклонниковъ поэта заходитъ иной разъ уже слишкомъ далеко. Нтъ сомннія, что, съ чуткостью геніальнаго человка, Шекспиръ въ высшей степени обладалъ той схватчивостью, помощью которой людямъ такого рода ‘малый вещи знакъ являетъ естества уставъ’, вслдствіе чего, никогда не изучавъ серьезныхъ наукъ съ точностью и глубиной, онъ несомннно обладалъ даромъ понимать и усвоивать изъ явленій жизни, или изъ разговоровъ съ спеціалистами, т окончательные выводы, какіе мене способнымъ труженикамъ науки достаются лишь съ помощью долгаго и усидчиваго труда, но это еще не ведетъ къ заключенію, будто онъ былъ спеціалистомъ этихъ наукъ самъ. Существуетъ, напримръ, серьезное изслдованіе, написанное докторомъ Букнилемъ, въ которомъ авторъ разсматриваетъ Шекспира какъ психіатра, при чемъ изумляется, съ какой врностью поэтъ, создавая образъ сумасшедшаго Лира, изобразилъ такіе видовые симптомы болзни, какіе замчаются у людей, сошедшихъ съ ума именно отъ подобныхъ же причинъ. Если вспомнить, что Шекспиръ создалъ личность Лира въ тотъ вкъ, когда научная психіатрія была въ такомъ младенчеств, что даже спеціалисты-медики смотрли на сумасшедшихъ, какъ на животныхъ, то, конечно, проницательность Шекспира въ этомъ случа способна удивить. Но и этотъ фактъ, дйствительно замчательный въ высшей степени, можетъ быть объясненъ лишь удивительной наблюдательностью Шекспира него чуткой отзывчивостью на все, что онъ видлъ и слышалъ изъ происходившаго кругомъ, а отнюдь не тмъ, будто онъ былъ ученымъ опытнымъ психіатромъ самъ. Въ другихъ подобнаго рода заключеніяхъ авторы иногда доходили уже до прямого абсурда. Такъ не смшно ли, напримръ, если изъ похвальнаго слова Фальстафа хересу (‘Кор. Генрихъ IV’), гд сказано, что ‘хересъ, разгорячая кровь, разноситъ ее по самымъ крайнимъ оконечностямъ’ — длается выводъ, будто Шекспиръ открылъ теорію кровообращенія раньше Гарвея! И подобнаго рода выводовъ можно найти у рьяныхъ комментаторовъ немало, хотя, конечно, всякій согласится, что если авторы такихъ заключеній желали тмъ возвысить значеніе Шекспира, то поистин оказывали ему медвжью услугу.
Но что же, въ такомъ случа, былъ Шекспиръ? Отвтъ на этотъ вопросъ простъ и кратокъ: онъ былъ поэтъ и боле ничего! Опредленіе это, отнимающее у Шекспира, повидимому, значительную долю приписываемаго ему значенія, въ сущности, не только его не умаляетъ, но, напротивъ, именно оно-то и возводитъ его на ту недосягаемую высоту, на которую онъ поставленъ приговоромъ всего образованнаго міра. Отклоняя значеніе, какое присвоивается Шекспиру по всевозможнымъ отраслямъ знанія, и объясняя все имъ сдланное исключительно его творческимъ, поэтическимъ даромъ, мы естественно во столько же разъ увеличиваемъ значеніе этого дара. Поэтовъ много, но съ тмъ вмст много и различныхъ степеней, до которыхъ они достигли. Если задача поэзіи состоитъ въ врномъ изображеніи жизни, то на какой же поразительной высот долженъ стоять поэтъ, выполнившій эту задачу такъ блистательно, что произведенія его дали достаточный матеріалъ для точно такихъ же безчисленныхъ изслдованій и выводовъ, какіе мыслящее человчество длало и длаетъ, основываясь на явленіяхъ самой жизни! Названіе великаго подходитъ къ нему само собой, если-жъ прибавить, что, независимо отъ этого подвига, онъ еще сдлался реформаторомъ всей литературы и, сверхъ того, выразилъ въ своихъ произведеніяхъ не только явленія жизни ему современной, но еще пророчески угадалъ, по носившимся въ его время лишь въ зачаточномъ вид мыслямъ и взглядамъ, то направленіе, какое общественный духъ приметъ въ будущемъ (чему поразительный примръ мы видимъ въ Гамлет), то, я полагаю, можно безошибочно заключить настоящій отдлъ статьи, повторивъ мысль высказанную вначал, а именно, что Шекспиръ былъ не только великимъ, но и величайшимъ изъ всхъ, когда-либо существовавшихъ поэтовъ, и что въ сфер поэтическаго творчества равнымъ ему соперникомъ была лишь та самая жизнь, которую онъ изобразилъ въ своихъ произведеніяхъ съ такимъ совершенствомъ.

——

Таково значеніе Шекспировыхъ произведеній по существу. Что до вліянія, которое онъ имлъ на общій ходъ литературы какъ ему современной, такъ и послдующей, то опредлить это, на основаніи всего вышесказаннаго, не трудно. Въ современную ему литературу онъ вдохнулъ смыслъ и жизнь, упорядочивъ оба ея строя, какъ южный, такъ и сверный, сливъ ихъ въ одно стройное, гармоническое цлое, для литературы-жъ послдующей онъ сталъ законодателемъ по вншнимъ пріемамъ творчества и родоначальникомъ по содержанію. Установленный имъ пріемъ творчества, въ силу котораго вншнія событія, изображаемыя во всякомъ произведеніи, должны группироваться въ стройные циклы и охарактеризовываться общимъ духомъ эпохи, сталъ въ наше время краеугольнымъ камнемъ для всякаго, претендующаго на какое-нибудь значеніе, писателя. А равно сознано всми и другое правило, по которому изображеніе индивидуальныхъ характеровъ должно прежде всего обнаруживать преемственную, психологическую связь между поступками изображаемыхъ лицъ. Что до вліянія Шекспира на нашу современную литературу по содержанію, то, для доказательства его значенія, достаточно просмотрть бглымъ взглядомъ типичнйшія ея произведенія. Въ большинств случаевъ мы найдемъ, что фундаментъ созданныхъ ею образовъ и положеній заложенъ Шекспиромъ. Такъ, кому неизвстно, что струя сомннія и недовольства собой, а также проистекающее отсюда стремленіе къ анализу, желчность и сарказмъ, переходящіе нердко въ апатію, составляютъ одинъ изъ характернйшихъ элементовъ жизни современнаго общества и современной литературы. Недовольство Фауста, насмшка Мефистофеля, разочарованность героевъ Байрона и т. д. и т. д., до тургеневскихъ портретовъ лишнихъ людей включительно — все это лишь частныя разновидности этой общей струи. Но если собрать вс эти разновидности и привести ихъ къ одному знаменателю, то мы придемъ къ общему родоначальнику этого типа, изображенному Шекспиромъ въ Гамлет. Плотоядная жадность, мелочной эгоизмъ, беззастнчивость въ выбор средствъ для удовлетворенія своихъ животныхъ инстинктовъ, съ прикрышкой всего этого хвастовствомъ и громкими фразами о чести и порядочности, представляютъ также явленіе, рзко бросающееся въ глаза при взгляд на современное общество и героевъ, выводимыхъ въ современной литератур, но если также соединить эти черты въ одномъ лиц, то предъ нами возникаетъ неподражаемая личность Фальстафа. О другихъ, боле частныхъ явленіяхъ жизни нечего и говорить. Нтъ почти такой черты человческаго характера, начиная отъ возвышеннйшихъ и кончая самыми низкими и комическими, которыя не были бы затронуты и намчены, хотя въ общихъ чертахъ, въ произведеніяхъ Шекспира. Потому выраженіе, что наша современная литература плоть отъ плоти и кость отъ костей его, иметъ вполн врный, непреувеличенный смыслъ. Были высокоталантливые писатели, какъ, напримръ, Вальтеръ Скоттъ, которые иногда разрабатывали и развивали въ своихъ произведеніяхъ характеры, взятые прямо съ второстепенныхъ лицъ Шекспира, въ общей же концепціи произведеній имъ вдохновлялись и шли по указанному имъ пути даже такіе писатели, какъ Гёте, Шиллеръ, Байронъ и Пушкинъ. Говоря такъ, я, конечно, не хочу сказать, будто современная литература выросла изъ Шекспира какъ изъ первоначальнаго зерна вся, и что, не будь Шекспира, не было-бъ и ея. Думать такъ было-бъ несправедливо уже потому, что современный взглядъ на художественныя произведенія самостоятельно вырабатывался мало-по-малу и въ послдующіе за Шекспиромъ два вка, когда его почти даже забыли, но тмъ не мене происшедшее во второй половин XVIII вка, можно такъ выразиться, воскрешеніе Шекспира стало фактомъ, увнчавшимъ это поступательное движеніе и давшимъ санкцію и увренность въ истин того пути, по которому оно шло. Шекспиръ сдлался камертономъ, съ которымъ какъ писатели, такъ и критики стали сврять свои взгляды и заключенія. Многія, даже геніальныя произведенія позднйшихъ писателей могутъ считаться не боле какъ надстройками или пристройками къ тому зданію, которое возведено Шекспиромъ, и, во всякомъ случа, возведенными по плану, какой указалъ онъ. Многія возникавшія въ послднее время новыя литературныя школы и направленія обнаруживали свою живучесть и значеніе, лишь насколько он слдовали законамъ и завтамъ Шекспира, и всегда обличали слабость и несостоятельность, едва отъ нихъ уклонялись. Такъ, напримръ, заполонившій въ послднее время литературную арену такъ-называемый реализмъ, въ сущности, не только не отступаетъ отъ правилъ Шекспира, но, напротивъ, если обязанъ чмъ-нибудь своимъ успхомъ, то именно благодаря этой прочной основ. Мы видимъ, что онъ дйствительно, какъ требуетъ Шекспиръ, стремится изображать жизнь, какова она есть, не отрываясь отъ этого единственнаго источника всякаго художественнаго произведенія и не расплываясь въ субъективныхъ фантазіяхъ, а вслдствіе этого мы не можемъ отказать ему въ значеніи и сил. Но реализмъ, къ сожалнію, преступилъ чувство мры въ выбор своихъ образовъ и этимъ уклонился отъ главнаго завта Шекспира, что при созданіи художественнаго произведенія слдуетъ, изъ массы проносящихся явленій — жизни, выбирать и группировать лишь такія, которыя укладываются въ стройное цлое, рисующее описываемые предметы, а не набирать эти явленія огульно. Булыжникъ и пучокъ засушеннаго сна — оба продукты природы, однако крайне ошибется тотъ, кто вздумаетъ помстить ихъ въ разумно составленную минералогическую коллекцію или въ гербарій. А реализмъ часто поступаетъ именно такимъ образомъ, но въ этомъ виновата уже не система, а лишь неумлое ея примненіе. Равно не можетъ нимало поколебать или умалить значеніе Шекспира и тотъ особенно распространенный нынче взглядъ, по которому искусству предназначается исключительная цль приносить пользу человчеству, открывая и врачуя его раны, призывая милость и состраданіе къ меньшимъ братьямъ и т. п. На это можно сказать, что никто никому не мшаетъ смотрть на искусство, какъ угодно, и предъявлять къ нему требованія, какія кто хочетъ. Не надо только забывать, что, для удовлетворенія какихъ бы то ни было требованій, всякое произведеніе искусства должно прежде всего быть художественнымъ. Если-жъ кто-нибудь вздумаетъ написать литературное произведеніе не по завту Шекспира, а станетъ вымучивать его изъ себя, по шаблону заране предвзятой, тенденціозной мысли, то такое произведеніе никогда не достигнетъ предположенной цли, какъ бы она ни была похвальна и хороша сама по себ, но превратится въ безсодержательную, скучную проповдь, которая не будетъ имть никакого значенія, сколько бы ни трубили такому произведенію въ громкія трубы хвалу односторонніе поклонники подобныхъ тенденціозныхъ узкихъ взглядовъ. Малйшее стремленіе не только уклониться отъ Шекспировыхъ правилъ, но даже просто ихъ перевысить или перенизить, непремнно отзывается на достоинств самыхъ произведеній, несмотря даже на талантъ писателя. Такъ, напримръ, что можетъ быть утонченне выработки сюжетовъ, какіе дастъ въ своихъ произведеніяхъ Викторъ Гюго? Изображаемыя имъ событія всегда логически вытекаютъ одно изъ другого, и въ этомъ его можно считать самымъ достойнымъ послдователемъ Шекспировой манеры, но, къ сожалнію, оставшись врнымъ этой манер въ принцип, Гюго исказилъ ее и утрировалъ несчастной погоней за эффектами, чмъ и повредилъ длу. Въ результат вышло то же, да не то. Теченіе событій въ настоящей жизни бываетъ, правда, всегда логично и послдовательно, но, съ тмъ вмст, просто и обыкновенно. Эффектныя, хотя и осмысленныя неожиданности представляютъ въ жизни лишь исключительные случаи и не могутъ стать общимъ правиломъ. Такого же рода одностороннія уклоненія встрчаются у новйшихъ авторовъ при изображеніи и индивидуальныхъ характеровъ. Въ примръ можно привести хотя бы ту галлерею чудаковъ, какихъ мы встрчаемъ въ англійскихъ романахъ, или ту спеціальную выборку исключительно психіатрическихъ положеній, какія далъ въ своихъ произведеніяхъ Достоевскій. Спорить противъ таланта авторовъ, въ обоихъ этихъ случаяхъ, не будетъ никто, а равно нельзя ничего возразить противъ того, что созданные ими образы списаны прямо съ натуры и что поступки ихъ вполн мотивированы, но односторонность направленія невольно принимаетъ видъ утрировки. Поэтическимъ психіатромъ былъ и Шекспиръ: его образы сумасшедшаго Лира или Офеліи изумляютъ своей врностью людей, даже спеціально занимающихся душевными болзнями, но онъ, рядомъ съ изображеніемъ уклоненія этихъ лицъ отъ нормальнаго теченія жизни, изображалъ и ея правильныя стороны, т.-е. давалъ въ своихъ произведеніяхъ то, что представляетъ жизнь во всей полнот, а не въ отдльныхъ ея случаяхъ. И на какое бы произведеніе мы ни взглянули съ такой точки зрнія, везд увидимъ, что Шекспиръ можетъ служить поврочнымъ инструментомъ для опредленія правды, а слдовательно достоинства этого произведенія. Онъ непогршимый судья, показавшій не въ теоріи только, а на самомъ дл, что должно длать, а отсюда вся великость его значенія и вся справедливо заслуженная имъ слава. Духъ его невидимо живетъ въ произведеніяхъ современной литературы, и если мы увидимъ развитого человка, наслаждающагося какимъ-нибудь прекраснымъ ея произведеніемъ, то будемъ въ полномъ прав ему сказать, что значительной долей своего наслажденія онъ, самъ того не сознавая, обязанъ Шекспиру и тмъ законамъ, которые открыты и установлены имъ для поэтическаго творчества,

——

Какъ ни высоко стоитъ значеніе Шекспира въ настоящее время, оно было признано однако далеко не вдругъ. Въ этомъ отношеніи судьба, которую произведеніямъ Шекспира пришлось пережить посл его смерти, интересна въ высшей степени. Ее можно сравнить съ извстной метаморфозой личинки, куколки и бабочки. Для своихъ современниковъ Шекспиръ былъ личинкой, чей будущій видъ никто не могъ предсказать. Затмъ личинка эта, превратясь въ куколку, погрузилась въ глубокій сонъ, въ теченіе котораго о ней почти забыли думать, и наконецъ, спустя почти два вка, изъ куколки выпорхнула бабочка, изумившая весь міръ прелестью своихъ красокъ и движеній. Мнніе, будто Шекспиръ не былъ понятъ современниками и оцненъ только позднйшимъ потомствомъ, превратилось въ ходячую фразу, но нельзя сказать, чтобъ это было вполн справедливо. Что онъ не былъ понятъ — пожалуй, врно, но нельзя никакъ сказать, чтобъ онъ въ то же время не былъ цнимъ. Современники, напротивъ, считали Шекспира не только равнымъ, по сил таланта, съ лучшими поэтами того времени, но даже далеко ихъ превосходившимъ. Произведенія его исполнялись съ огромнымъ успхомъ на лучшихъ сценахъ Англіи, многія изъ его пьесъ были изданы по нскольку разъ еще при его жизни, эпитафія, которую мы читаемъ на его памятник, воздвигнутомъ спустя нсколько лтъ посл его смерти, сравниваетъ Шекспира съ Вергиліемъ по таланту и съ Сократомъ по уму, трогательныя стихотворенія, написанныя на его смерть, въ которыхъ ему также раздаются самые лестные патенты на званіе великаго поэта, свидтельствуютъ съ неменьшей силой, до какой степени онъ былъ цнимъ и уважаемъ своими современниками, но дло въ томъ, что оцнка эта была не та, какую присудило ему потомство. Современники цнили Шекспира, лишь насколько онъ удовлетворялъ тогдашнимъ взглядамъ на поэзію и искусство, и совершенно упускали изъ виду т стороны его поэзіи, за которыя онъ былъ возвышенъ и прославленъ поздне. Причина такого явленія понятна: нельзя было и требовать, чтобъ публика, воспитанная на преданіяхъ прежней литературы и привыкшая мрять произведенія искусства на старинный ладъ, примнила иную оцнку къ поэту, въ чьихъ созданіяхъ за ихъ вншней, обыденной и понятной для всхъ формой таились взгляды и начала, совершенно еще никому невдомые и никмъ не признанные. Въ Шекспир цнили лишь вншность, а вншность эта была, по тогдашнимъ понятіямъ, хороша. Отсюда его высокое почитаніе, какъ поэта, а равно и наивныя тогдашнія критики его произведеній — критики, возбуждающія, при вашемъ теперешнемъ взгляд, лишь одну улыбку. Не мене характерно, какъ относились къ Шекспировымъ пьесамъ актеры не только того, но даже позднйшаго времени. Гаррикъ, будучи величайшимъ почитателемъ Шекспира, тмъ не мене перекраивалъ на свой ладъ не только цлыя сцены, но даже развязки его пьесъ. Современные Шекспиру, а равно и послдующіе за нимъ писатели, какъ, напримръ, Бомонтъ и Флетчеръ, заимствовали у него нердко идеи и положенія, но какъ разъ т, какія для насъ, разсматривающихъ Шекспира совсмъ съ иной точки зрнія, не представляютъ никакого интереса. Говоря сравненіемъ, Шекспира можно уподобить золотому руднику, въ которомъ современники хотя и черпали, по мр силъ и средствъ, драгоцнный металлъ, но самую главную и самую богатую рудную жилу просмотрли и оставили нетронутой по неимнію средствъ и инструментовъ для ея разработки. Высокій почетъ, какимъ Шекспиръ былъ удостоенъ своими современниками, не помшалъ однако близкимъ ихъ потомкамъ забыть его до такой степени, что въ исторіи литературы XVII и первой половины XVIII вковъ почти не упоминалось Шекспирово имя. Причинъ такого забвенія было дв. Первая, соціальная, обусловливалась политическимъ положеніемъ, какое пережила Англія вскор посл его смерти, во второй же виноватъ отчасти самый родъ Шекспировыхъ произведеній. Нравственное владычество пуританизма, возникшее въ половин XVII вка и объявившее, какъ извстно, войну всякому искусству, считая его грхомъ и дьявольскимъ навожденіемъ, наложило свою тяжелую руку не на одного Шекспира, но и на всхъ поэтовъ. Когда же реставрація одолла это направленіе, то противовсомъ ему явилась другая крайность. Развратный домъ Стюартовъ испортилъ вкусъ всего высшаго, интересовавшагося литературой общества. Кто сталъ бы думать о Шекспир и имъ восхищаться, когда въ первомъ изъ названныхъ періодовъ настольной книгой сдлались проповди изувра Бёніана, а повторомъ — порнографическія произведенія Уинчерли? Вторая причина забвенія, которому подвергся Шекспиръ скоро посл своей смерти, заключалась въ самомъ род его произведеній. Шекспиръ писалъ для сцены, а этотъ родъ поэзіи, несмотря на огромную страсть тогдашней публики къ театру, считался незначащимъ и второстепеннымъ, сравнительно съ другими ея видами. Причина этого заключалась въ томъ, что поэмы, новеллы и прочія беллетристическія произведенія предназначались для публики высшаго, образованнаго круга, тогда какъ театръ привлекалъ толпу часто даже безграмотную и назначался главнйше для ея удовольствія (хотя это не мшало усердному посщенію его и высшимъ обществомъ). Такъ или иначе, результатъ былъ тотъ, что театральныя пьесы писались тогда на скорую руку, съ постояннымъ почти заимствованіемъ сюжетовъ изъ прославленныхъ новеллъ или старыхъ пьесъ, при чемъ самые сюжеты обыкновенно передлывались каждой труппой на свой ладъ, съ единственной цлью привлечь зрителей и наполнить театральную кассу. Дававшіяся пьесы часто даже совсмъ не печатались, а если и печатались, въ случа особеннаго успха, то не для библіотекъ или серьезнаго чтенія, а въ род того, какъ издаются теперь оперныя либретто, отдльными брошюрами, иной разъ даже безъ имени автора. Мудрено ли, что, при такомъ взгляд на драматическую литературу, она не выходила за предлы кулисъ, и потому, когда, во время пуританизма, театры были запрещены, то самое имя Шекспира стало забываться массой публики, вмст съ именами Лоджа, Нэша, Кида и другихъ какъ предшествовавшихъ ему, такъ и современныхъ драматурговъ. Конечно, нельзя сказать, чтобъ Шекспиръ былъ забытъ совершенно. Для этого онъ былъ слишкомъ крупной величиной и потому имлъ цнителей даже въ то время, тмъ боле, что, вскор посл его смерти, вышло полное изданіе его сочиненій, но все же цнители эти видли въ немъ не то, что видимъ мы. Истинная оцнка Шекспира началась лишь въ половин XVIII столтія, когда вкусъ и развитіе публики доросли до пониманія новыхъ взглядовъ и идей, имъ провозглашенныхъ, и когда общее сознаніе увидло, какое сокровще таилось, какъ огонь подъ пепломъ, въ тхъ произведеніяхъ, какія онъ оставилъ. Но и это сознаніе шло сперва очень медленнымъ путемъ. Ему способствовали передовые люди, а въ особенности умные актеры, которые, понимая, или просто чуя, что имъ давалъ этотъ богатйшій рудникъ, отъ времени до времени выкапывали изъ хлама театральныхъ архивовъ то ту, то другую пьесу Шекспира и давали ее рядомъ съ общимъ репертуаромъ. Конечно, не обходилось при этомъ безъ ошибокъ и ложныхъ взглядовъ. Пьесы часто искажались и передлывались въ угоду вкусамъ публики, или просто по своеобразному таланту актера, игравшаго главную роль, но дло все-таки росло и крпло. Быстрый, ршительный скачокъ къ истинному пониманію Шекспира произошелъ, какъ уже сказано, въ половин восемнадцатаго вка, при чемъ главную честь и хвалу за этотъ подвигъ слдуетъ, безспорно, отдать нмцамъ. До того Шекспиръ все-таки считался боле англійскимъ поэтомъ, но цнители, какъ Шлегель, Тикъ, Гёте и Шиллеръ, идя во глав развивавшагося вкуса, окончательно и безповоротно провозгласили приговоръ, что въ лиц Шекспира мы имемъ мірового генія, принадлежащаго всему образованному человчеству, независимо отъ какой бы то ни было національности. Съ этого времени культъ Шекспира всталъ на незыблемую почву и не только не умаляется, несмотря на появленіе многихъ, такъ-называемыхъ, новыхъ литературныхъ школъ и направленій, ко, напротивъ, все боле и боле пріобртаетъ горячихъ цнителей въ сред образованныхъ людей всхъ націй. изданія Шекспировыхъ произведеній не перестаютъ расходиться въ огромномъ количеств экземпляровъ, серьезные театры всегда включаютъ въ свой репертуаръ лучшія его пьесы, а наконецъ въ настоящее время уже нтъ ни одной, имющей хоть какую-нибудь литературу, страны, на язык которой не было бы перевода его сочинскій. О томъ, что созданные Шекспиромъ характеры, даже второстепенные, съ успхомъ повторялись и разрабатывались многими талантливыми писателями, было уже говорено, но онъ вдохновлялъ художниковъ и на другихъ попри’ щахъ. Нечего говорить, что всякій, уважающій свое искусство, серьезный актеръ считалъ за честь держать въ своемъ репертуар хотя дв-три Шекспировы роли. Равно вдохновлялъ Шекспиръ живописцевъ и музыкантовъ. Картинъ, изображающихъ сцены изъ его произведеній, существуетъ безчисленное множество, что же до музыки, то немногимъ, можетъ-быть, извстно, какое громадное количество оперъ и иныхъ музыкальныхъ произведеній написано на сюжеты Шекспира. Изъ перечня этихъ произведеній, напечатаннаго въ ежегодномъ сборник Шекспировскаго нмецкаго общества за 1901 годъ, видно, что на сюжетъ ‘Ромео и Джульетты’ сочинено разными композиторами 18 оперъ! Столько же на сюжетъ ‘Бури’, 12 на сюжетъ ‘Гамлета’, 5 — ‘Виндзорскихъ проказницъ’, по 3 на ‘Отелло’, ‘Макбета’ и ‘Зимнюю сказку’, 2 на ‘Антонія и Клеопатру’ и по одной на многія другія {Несмотря на аккуратность, съ какой издается ежегодникъ нмецкаго Шекспировскаго общества, въ указаніе оперъ, написанныхъ на сюжеты Шекспира, вкралась ошибка, а именно, подъ именемъ оперы на текстъ ‘Бури’ показана русская опера Кашперова ‘Гроза’, написанная на драму Островскаго.}. Немало написано также музыкальныхъ иллюстрацій и увертюръ къ его драмамъ. Вс эти разработки Шекспировыхъ идей касаются только поэтической стороны его произведеній. Всего же, что написано о немъ, какъ о философ, психолог, моралист и ученомъ, едва ли бы могла вмстить полностью самая обширная библіотека.

——

Перехожу къ біографіи поэта.
Одинъ изъ серьезнйшихъ біографовъ Шекспира, Галліуэль, предпосылаетъ тексту своей книги рисунокъ, изображающій развалины дома поэта въ Стрэтфорд, прибавляя, что по извстнымъ намъ фактамъ жизни Шекспира такъ же трудно составить понятіе о его личности и жизни, какъ возстановить, по этимъ развалинамъ, видъ самого дома: до того эти факты скудны и незначительны. Совершенно законченная, добросовстно составленная біографія Шекспира (если авторъ будетъ излагать только безусловно достоврныя свднія) можетъ дйствительно умститься на нсколькихъ страницахъ, но это не помшало появленію въ свтъ трактующихъ объ этомъ предмет цлыхъ томовъ, заключающихъ сотни страницъ. Разсматривая содержаніе этихъ сочиненій, мы видимъ, что авторамъ ихъ поневол приходилось говорить не столько о Шекспир, сколько объ окружавшей его сред, т.-е. о современномъ ему обществ, его нравахъ и обычаяхъ, фактахъ историческихъ, археологическихъ и т. п., что-жъ до самого Шекспира, то, хотя авторы и старались привести сколько возможно боле свдній, касающихся его лично, но, къ сожалнію, огромное большинство такого рода свдній основаны лишь на ходячихъ слухахъ и преданіяхъ, не доказанныхъ ничмъ. Предпосылая тексту моего перевода краткую біографію Шекспира, я считаю необходимымъ сказать, что въ ней читатели найдутъ изложеніе лишь тхъ фактовъ его жизни, достоврность которыхъ доказана безусловно. Для того же, чтобъ показать, какъ увлекались этимъ вопросомъ многіе біографы, и вмст, чтобы предостеречь отъ такого увлеченія, я, на ряду съ изложеніемъ правдивыхъ свдній, привелъ и нкоторые изъ тхъ фантастическихъ анекдотовъ, какими полны многія, такъ-называемыя, біографіи поэта. Приведя эти анекдоты, я вмст старался доказать и всю ихъ неосновательность.
Шекспиръ родился 23 апрля 1564 года въ небольшомъ городк Стрэтфорд, расположенномъ въ западной Англіи, на рк Авон, на половин ея теченія, отъ выхода изъ Нортгэмитонскихъ горъ до впаденія въ Севернъ. Самый городъ, имя котораго состоитъ изъ двухъ словъ: Street — дорога и ford — потокъ, не былъ ничмъ особенно замчателенъ ни въ географическомъ ни въ историческомъ отношеніи, но зато страна, въ которой онъ лежитъ, носившая общее названіе Варвикшира, была театромъ многихъ историческихъ событій Англіи. Здсь происходили главныя операціи римлянъ противъ бриттовъ, здсь воевалъ Альфредъ Великій съ датчанами, а наконецъ въ Варвикшир же кончилась, въ 1485-мъ году, битвой при Босворт, великая война алой и блой розы, наложившая столь глубокій слдъ на всю послдующую исторію Англіи. Вс эти историческія событія имли большое вліяніе какъ на общій характеръ жителей, такъ и на ихъ развитіе. Культурная борьба, возникшая посл борьбы военной между норманами и англо-саксами, происходила въ Варвикшир особенно рельефно. Здсь побдители съ особеннымъ стараніемъ старались навязать побжденнымъ свою цивилизацію и общественное устройство, а побжденные съ особеннымъ упорствомъ отстаивали свои обычаи и преданія. Въ Варвикшир расположенъ городъ Ковентри, извстный знаменитыми представленіями мистерій, изъ которыхъ развился позднйшій англійскій театръ, и здсь же, при королев Елизавет, происходили въ замк Кенильворт т знаменитыя празднества, въ которыхъ такъ живо отразился характеръ цивилизаціи той эпохи, заключавшійся въ чудномъ подъем духа всего англійскаго народа. Наконецъ въ Варвикшир же въ особенной чистот сохранились поэтическія преданія и народныя увеселенія старой Англіи. Если вліяніе среды и общества не можетъ, конечно, вызвать рожденія мірового поэта, то все-таки вліяніе это кладетъ печать на его дятельность, давая ему готовые образы и краски для его созданій, потому нельзя, въ біографіи Шекспира, пройти молчаніемъ то счастливое стеченіе обстоятельствъ, что онъ родился именно въ такой обстановк и въ эпоху общественнаго движенія, дававшаго столь обширный и богатый матеріалъ для наблюденія жизни и хода ея развитія во всхъ лучшихъ, рельефнйшихъ ея проявленіяхъ.
Какъ давно предки Шекспира поселились въ Варвикшир — въ точности неизвстно. Первое достоврное свдніе имемъ мы объ его дд, фермер Ричард, которому, по преданію, за военныя заслуги, оказанныя въ Босвортской битв, было пожаловано королемъ Генрихомъ VII значительное количество земли. Есть данныя предполагать, что съ этой эпохи Шекспиры стали даже называться этимъ именемъ. Слово Shakespeare значитъ: потрясать копье (shake — потрясать и spear — копье). Ричардъ имлъ двухъ сыновей, изъ которыхъ старшій, Генрихъ, жилъ съ отцомъ въ Сниттерфильд, небольшомъ мстечк близъ Стрэтфорда, а младшій, Джонъ, отецъ поэта, переселился въ 1551 году въ самый Стрэтфордъ.
О личности Джона Шекспира осталось нсколько вполн достоврныхъ, подтверждаемыхъ офиціальными документами, свдній, изъ которыхъ можно заключить, что это былъ человкъ очень умный и ловкій въ житейскихъ длахъ. Владя хорошимъ участкомъ земли самъ, онъ увеличилъ свое матеріальное благосостояніе удачнымъ бракомъ съ Маріей Арденъ, происходившей изъ очень древняго, хотя не обладавшаго большимъ богатствомъ, но все-таки достаточнаго дома Арденовъ. Уже одно это обстоятельство, что простой, незнатный фермеръ усплъ породниться съ семьей, имвшей знатныхъ предковъ, доказываетъ недюжинность личности Джона Шекспира, но послдующая его жизнь показала это еще въ большей степени. Живя въ Стрэтфорд, онъ нсколько разъ былъ избираемъ въ общественныя должности, какъ-то: ольдермена и старшаго бальи, изъ которыхъ послднее званіе считалось особенно важнымъ и почтеннымъ. Относительно личныхъ занятій Джона Шекспира вполн врныхъ свдній нтъ, и потому фантазія біографовъ оказалась по этому вопросу особенно плодовитой. Несомннно лишь то, что онъ былъ зажиточный и умный человкъ, но затмъ, былъ ли онъ мясникомъ, торговцемъ шерстью, перчаточникомъ и т. д., какъ силятся доказать, каждый на свой ладъ, многіе изслдователи, то объ этомъ нельзя сказать ровно ничего достоврнаго. Чтобъ показать, до какихъ смшныхъ натяжекъ доходятъ въ этомъ случа нкоторые біографы, достаточно упомянуть, что намеки на занятія Шекспирова отца хотятъ видть даже въ литературныхъ произведеніяхъ сына. Такъ, въ поддержку мннія, будто отецъ Шекспира былъ мясникомъ, приводится, изъ драмы ‘Генрихъ VI’, описаніе насильственной смерти герцога Глостера, гд сдлано сравненіе этого убійства съ тмъ, какъ мясники ржутъ теленка. Праздникъ стрижки овецъ, выведенный въ пьес ‘Зимняя сказка’, служитъ однимъ изъ доказательствъ, будто Джонъ Шекспиръ торговалъ шерстью, а въ числ аргументовъ, что онъ былъ перчаточникомъ, упоминается даже то, что въ комедіи ‘Виндзорскія проказницы’ мистриссъ Куикли, описывая наружность одного лица, говоритъ, что борода его похожа на ножъ, которымъ ржутъ кожу для перчатокъ! Приведенные случаи, конечно, уже вдаются въ смшную крайность, но если собрать и другіе, боле серьезные, го все-таки въ конц концовъ придется сдлать выводъ, что профессія отца Шекспира въ точности неизвстна. Самымъ вроятнымъ надо считать мнніе, что Джонъ Шекспиръ, будучи землевладльцемъ и съ тмъ вмст ловкимъ, умнымъ хозяиномъ, пользовался всми случаями для увеличенія своего благосостоянія, а такъ какъ въ то время различныя отрасли торговли были мене спеціализованы въ отдльныхъ рукахъ, чмъ нынче, то очень можетъ быть, что, получая съ своихъ земель сырье, въ вид скота, кожъ и шерсти, онъ въ то же время обрабатывалъ эти продукты, торгуя и мясомъ, и шерстью, и выдланными кожами для перчатокъ. Такъ или иначе — вопросъ о занятіяхъ отца Шекспира важенъ, по отношенію къ поэту, только тмъ, что изъ имющихся несомннныхъ свдній мы можемъ сдлать выводъ о его зажиточности и ум, а отсюда вытекаетъ заключеніе, что если молодой Шекспиръ, какъ сказано выше, родился въ стран и въ эпоху, вполн благопріятствовавшую развитію его ума и воображенія, то, въ дополненіе къ этому, судьба побаловала своего избранника и его личнымъ, семейнымъ положеніемъ: онъ имлъ умнаго, достаточнаго отца и образованную мать, а потому его дтство и юность, вроятно, протекли въ хорошей, мягкой обстановк, не наложивъ на впечатлительный характеръ ребенка тхъ горькихъ, неизгладимыхъ слдовъ, какими гнетъ бдности или тупоумія родителей портитъ нердко даже даровитыхъ отъ природы дтей.
Джонъ Шекспиръ имлъ восемь человкъ дтей. Поэтъ былъ третьимъ ребенкомъ по рожденію, но первымъ сыномъ. Дв родившіяся прежде его сестры умерли въ младенчеств, а потому онъ сдлался старшимъ посл отца въ семь и по рожденію и въ силу англійскихъ законовъ, какъ старшій сынъ. Годъ и число рожденія Шекспира опредляется документально приходскими списками церкви св. Троицы въ Стрэтфорд, гд, подъ рубрикой дтей, крещенныхъ 26-го апрля 1564 года, значится запись на латинскомъ язык: ‘Gulielmus filius Mannes Shakspere’, т.-е. Вильямъ, сынъ Іоанна Шекспира. Книга эта, составляющая большой пергаментный томъ, въ долю листа обыкновенной писчей бумаги, сохраняется какъ святыня въ церкви св. Троицы до сихъ поръ, и, конечно, трудно сказать, сколько сотъ тысячъ человкъ читали эту коротенькую строчку. Число 26-го апрля опредляетъ, правда, лишь день крещенія Шекспира, но такъ какъ въ то время существовалъ обычай крестить новорожденныхъ дтей на третій день посл рожденія, то днемъ рожденія Шекспира вообще принято считать 23-е апрля 1564-го года. Достоврность этого числа подтверждается, сверхъ того, свдніемъ о дн Шекспировой смерти (23 апрля 1616 г.), при чемъ извстно, что онъ умеръ въ день своего рожденія.
Мстомъ рожденія Шекспира, на основаніи приведеннаго документа, слдуетъ признать несомннно Стрэтфордъ. Но вопросъ, въ какомъ дом Стрэтфорда онъ родился — положительно не разршенъ. Хотя въ Стрэтфорд существуетъ до сихъ поръ старый Шекспировъ отцовскій домъ, гд показываютъ даже комнату, въ которой будто бы родился поэтъ, но отецъ Шекспира имлъ въ это время въ Стрэтфорд не одинъ, а два дома (второй уже не существуетъ), а потому трудно ршить, который былъ мстомъ рожденія поэта. Указаніе на комнату совершенно бездоказательно и основано лишь на томъ, что она, по своему положенію въ дом, лучше и удобне другихъ.
Опредленіемъ года и мста рожденія Шекспира исчерпывается почти все, что мы знаемъ достоврно о его дтств. Жизнь его въ послдующія восемнадцать лтъ покрыта туманомъ неизвстности, непроницаемымъ до такой степени, что самыя усердныя изысканія біографовъ не могли разглядть сквозь этотъ туманъ ни одного вполн достоврнаго факта. Все, что печатается и разсказывается объ этомъ період жизни Шекспира, не боле какъ поэтическія фантазіи, мняющія цвтъ и краски, смотря по личному характеру изыскателей или до тому побочному матеріалу, какой даетъ та среда и историческая обстановка, въ которыхъ Шекспиръ жилъ. Такъ, чтобъ изобразить, въ глазахъ читателей, личность Шекспира-ребенка, пускаются въ ходъ разсказы о природ, окружающей Стрэтфордъ, о тогдашнихъ нравахъ и обычаяхъ, объ историческомъ значеніи эпохи, когда онъ жилъ, и на этомъ основаніи рисуются выдаваемыя за истину картины, какъ все это должно было дйствовать на впечатлительнаго и богато одареннаго природой ребенка, какъ онъ (по мннію біографовъ) всмъ этимъ интересовался, какъ восторженно слушалъ разсказы умной матери о мстныхъ преданіяхъ, какъ присутствовалъ на Кенильвортскихъ праздникахъ, въ которыхъ (по серьезному мннію нкоторыхъ) даже наврно принималъ участіе, какъ восхищался игрой зазжихъ въ Стрэтфордъ актеровъ, и т. д. и т. д. О всхъ подобныхъ заключеніяхъ можно сказать только одно: что, можетъ-быть, дло было такъ, а можетъ-быть, и не было. Конечно, никто не отрицаетъ вроятности, что ребенокъ-Шекспиръ обнаруживалъ съ ранняго дтства огненную, впечатлительную натуру, но вдь тогда случается, что даже геніальные люди бываютъ въ младенчеств вялы и апатичны (примръ тому Пушкинъ) и обнаруживаютъ способности гораздо поздне.
Нсколько боле достоврноcти представляетъ вопросъ о томъ, гд и какъ получилъ молодой Шекспиръ свое образованіе. Что онъ былъ образованнымъ человкомъ, явствуетъ изъ его сочиненій, изъ которыхъ можно съ положительностью заключить, что онъ зналъ латинскій, французскій, итальянскій и, можетъ-быть, даже испанскій языки, былъ знакомъ съ миологіей, читалъ, хотя, вроятно, поверхностно, древнихъ авторовъ, понималъ художества и музыку и, сверхъ того, зналъ кое-что, хотя и не глубоко, изъ исторіи и географіи. Ошибки, которыя встрчаются въ его сочиненіяхъ по этимъ двумъ послднимъ предметамъ, нельзя объяснить исключительно одной небрежностью автора. О познаніяхъ Шекспира въ древнихъ языкахъ сохранилось мнніе извстнаго писателя Джонсона, сказавшаго, что Шекспиръ зналъ немного по-латыни и еще меньше по-гречески. Сказать однако, насколько этотъ приговоръ былъ справедливъ, мы не можемъ. Джонсонъ былъ извстенъ какъ завзятый классикъ, надъ педантизмомъ котораго нердко смялся самъ Шекспиръ, а потому очень можетъ быть, что мнніе Джонсона о познаніяхъ Шекспира въ древнихъ языкахъ слишкомъ строго. Такъ или иначе, слдуетъ заключить, что хотя образованность Шекспира и была, можетъ-быть, поверхностная, но во всякомъ случа довольно многосторонняя, и что безграмотный, несмотря на свое званіе бальи, отецъ Шекспира не оставилъ своего первенца безъ образованія. Молодой Вильямъ учился, и учился, для того времени, довольно серьезно. Потому возникаетъ вопросъ: какъ и гд? На это можно отвтить съ несомннной достоврностью, что мстомъ первоначальнаго ученія Шекспира была существовавшая въ то время въ Стрэтфорд школа, извстная подъ именемъ free, или grammar school. Несомннность эта доказывается, во-первыхъ, тмъ, что другой школы въ Стрэтфорд не было, а во-вторыхъ — самая программа преподаванія этой школы какъ нельзя боле соотвтствовала тому уровню общаго, классическаго образованія, какое поэтъ впослдствіи обнаружилъ въ своихъ произведеніяхъ. Въ школ этой проходили въ первомъ году латинскую грамматику, во второмъ — синтаксисъ и составленіе фразъ, впослдствіи же читались Езоповы басни, максимы Катона, произведенія Вергилія, Овидія, Цицерона, Ювенала, Теренція, Плавта и Сенеки. Прочія науки были почти въ загон. Какъ видимъ, программа была довольно схоластична. Поступали дти въ школу 7 лтъ и продолжали курсъ до 14, посл чего желавшіе продолжать образованіе переходили въ Оксфордскій или Кэмбриджскій университеты, прочіе-жъ возвращались домой и искали пристроиться къ какимъ-нибудь занятіямъ. Заговоривъ объ образованности Шекспира, нельзя не прибавить, что если ученіе его въ Стрэтфордской школ можно считать несомнннымъ, то, вмст съ тмъ, несомннно и то, что значительную долю своего образованія и своихъ познаній онъ вынесъ не изъ школы съ такой программой, но пріобрлъ впослдствіи. Такъ, напримръ, знаніе новйшихъ языковъ, конечно, пріобрлъ онъ не въ дтств и не въ Стрэтфорд (гд не у кого было имъ и учиться), но въ Лондон, куда переселился гораздо поздне. То же должно предположить и о прочихъ общихъ свдніяхъ его по другимъ отраслямъ. Вращаясь, по своей профессіи писателя и актера, въ кругу боле или мене образованныхъ людей, Шекспиръ, съ чуткостью геніальнаго человка, усвоилъ много такихъ свдній, о коихъ въ школ не было и рчи.
О томъ, кончилъ ли молодой Шекспиръ въ Стрэтфордской школ полный курсъ — точныхъ свдній нтъ, но врне предположить, что кончилъ. Дальнйшія свднія говорятъ, что онъ не поступалъ ни въ одинъ изъ университетовъ, но остался жить въ Стрэтфорд, гд провелъ почти десять лтъ. Къ сожалнію, этотъ интереснйшій періодъ жизни Шекспира, когда изъ ребенка стала вырабатываться его настоящая личность, извстенъ намъ еще мене, чмъ прочіе періоды его жизни. Но зато недосказанныхъ миическихъ преданій и анекдотовъ существуетъ множество. Одна изъ распространеннйшихъ версій состоитъ въ мнніи, будто онъ, по выход изъ школы, сталъ помогать отцу въ его занятіяхъ, вслдствіе того, что дла отца пришли въ это время въ разстройство. Мнніе это едва ли справедливо. Что дла Джона Шекспира приняли около этого времени дйствительно неблагопріятный оборотъ — мы знаемъ изъ того, что онъ принужденъ былъ заложить часть своего имнія и даже преслдовался за долги, но это не даетъ еще никакого права длать заключеніе, будто молодой Шекспиръ покинулъ школу именно изъ-за этого, съ цлью помогать отцу. Ученье въ школ было даровое и потому лишнихъ расходовъ не требовало, а сверхъ того невольно рождается вопросъ: какое подспорье могъ оказать въ разстроенномъ хозяйств неопытный четырнадцатилтній мальчикъ? Гораздо вроятне предположить, что школу Шекспиръ покинулъ просто вслдствіе того, что кончилъ въ ней курсъ, что-жъ до вопроса, чмъ сталъ онъ заниматься посл, то, несмотря на весь интересъ этого вопроса, необходимо сознаться въ нашемъ полномъ его невдніи. Легендъ и предположеній существуетъ много, но доказательствъ ни одного. Такъ, Мэлоне увряетъ, что, по выход изъ школы, Шекспиръ думалъ сдлать юридическую карьеру и получилъ мсто помощника адвоката. Но чмъ же онъ думаетъ доказать это мнніе? Ссылкой на то, что въ драмахъ Шекспира существуетъ нсколько монологовъ и выраженій, доказывающихъ глубокое и тонкое знаніе авторомъ юридическихъ наукъ, вслдствіе чего надо заключить, что онъ работалъ на этомъ поприщ. Выше уже было замчено, какъ шатки и неосновательны выводы о жизни Шекспира, длаемые на основаніи выдержекъ изъ его произведеній, но мнніе Мэлоне опровергается еще тмъ простымъ фактомъ, что біографы Шекспира, пересмотрвшіе вс стрэтфордскія юридическія дла того времени, не наши ни одного, хотя бы самаго незначительнаго акта, въ которомъ упоминалось бы имя Вильяма Шекспира, въ качеств его составителя, ходатая или свидтеля. Кром массы предположеній о род занятій молодого Шекспира, существуетъ также много разсказовъ, или, говоря врне, легендъ о фактахъ его обыденной жизни, и при этомъ надо сознаться, что факты эти не всегда рисуютъ его съ хорошей, благонравной стороны. Разсказываютъ о попойкахъ, кутежахъ и разныхъ проказахъ, какими молодой поэтъ будто бы увлекался въ юности. Самой интересной является легенда о его браконьерств, хотя интересной не столько по важности дла, сколько по своей распространенности. Многіе повствователи вдаются по этому вопросу въ такія подробности, что описываютъ даже наказанія, какимъ будто бы подвергался Шекспиръ за браконьерство, по приговору тогдашняго стрэтфордскаго шерифа, сэра Люси. Исторія эта повторяется такъ настойчиво, что разсказъ о браконьерств Шекспира помщается даже почти во всхъ хрестоматіяхъ, гд упоминается его имя. А между тмъ, если подвергнуть этотъ вопросъ самому поверхностному разбору, то окажется, что и здсь мы имемъ дло лишь съ одними легендарными слухами, недоказанными ничмъ. Однимъ изъ главныхъ документовъ, будто бы доказывающихъ этотъ слухъ, является первая біографія Шекспира, написанная Роу и изданная въ 1709-мъ году, слдовательно спустя почти сто лтъ посл его смерти. Но извстно также, что Роу писалъ свою біографію не по современнымъ Шекспиру источникамъ, но по разсказамъ Беттертона и нкоторыхъ другихъ лицъ, постившихъ Стрэтфордъ въ конц семнадцатаго вка (слдовательно также спустя очень долго посл смерти Шекспира), при чемъ лица эти получали свои свднія также изъ словесныхъ разсказовъ старожиловъ второго и третьяго поколній. Какая же возможность считать неопровержимымъ фактъ, доказываемый разсказами, напоминающими по характеру простыя сплетни? Вражду Шекспира съ сэромъ Люси думаютъ доказать тмъ, что личность этого джентльмена комически выведена поэтомъ въ лиц судьи Шаллоу, въ комедіи ‘Виндзорскія проказницы’, но фактъ этотъ все-таки ровно ничего не доказываетъ относительно Шекспирова браконьерства. Комическія лица Шекспира до того живы и оригинальны, что, по всей вроятности, онъ очень многихъ изъ нихъ списалъ съ натуры, но для этого вовсе не надо было съ ними враждовать. А если даже онъ и точно не любилъ строгаго шерифа, то гд же доказательство, что причиной тому было понесенное имъ наказаніе именно за браконьерство? Мало ли можно привести причинъ, почему компанія кутливой молодежи, къ какой, очень можетъ быть, принадлежалъ и Шекспиръ, не любила должностное лицо, не дававшее потачки ихъ увлеченіямъ и проказамъ? Вообще единственнымъ, достоврно извстнымъ намъ, фактомъ этого періода жизни Шекспира можно признать только его женитьбу. Хотя точнаго числа, когда свершилось это событіе, мы не знаемъ, но сохранилось поручительство двухъ свидтелей о неимніи препятствій къ браку, помченное 28 ноября 1582 года, а слдовательно и самый бракъ не могъ свершиться ране этого времени. Изъ дальнйшихъ метрическихъ документовъ по этому длу мы знаемъ, что невста поэта, Анна Гэтвэ (дочь землевладльца Ричарда Гэтвэ изъ деревни Шоттери, близъ Стрэтфорда), была восемью годами старше своего осьмнадцатилтняго жениха, и что спустя всего пять мсяцевъ посл свадьбы, въ ма 1583 года, у молодыхъ супруговъ уже родилась дочь Сусанна. Женитьба и слишкомъ рановременное рожденіе ребенка подали поводъ къ множеству изслдованій, изъ которыхъ иныя даже комичны. Среди почитателей великаго поэта нашлись въ строго нравственной Англіи такіе, которые никакъ не желали допустить мысли, будто великій Шекспиръ могъ свершить такой дурной поступокъ, какъ соблазнъ двушки до брака! Отсюда всевозможныя усилія какъ-нибудь оправдать или сгладить такое вопіющее дло. Попытка цломудренныхъ оберегателей нравственности поэта, по ихъ мннію, имъ удалась. Открыли, что въ то время былъ обычай считать законнымъ днемъ для вступленія въ супружескія права не день брака, а день сговора, который происходилъ иногда за нсколько мсяцевъ до свадьбы. Отсюда выводъ, что слдовательно и Шекспиръ съ своей невстой были наврно сговорены настолько ране, что дочь ихъ имла право родиться въ ма 1583-го года совершенно нравственно и законно. Такъ или нтъ было на дл — мы не знаемъ, но врядъ ли этотъ вопросъ можетъ имть для біографіи поэта какое-нибудь важное значеніе. Разница лтъ обоихъ супруговъ послужила равно темой для выводовъ, уже похожихъ на простыя сплетни. Оказалось, по мннію нкоторыхъ изслдователей, что Шекспиръ, вслдствіе неравенства лтъ съ женой, былъ непремнно несчастливъ въ семейной жизни, при чемъ аргументомъ явились опять выдержки изъ сочиненій Шекспира, въ которыхъ онъ будто бы съ особенной дкостью говоритъ противъ неравенства лтъ въ брак (‘Двнадцатая ночь’ и ‘Сонъ въ лтнюю ночь’), а также нападаетъ на сварливыхъ женъ (‘Укрощеніе своенравной’). Всякій знающій, что Шекспиръ, въ своихъ сочиненіяхъ, былъ только изобразителемъ явленій жизни и ничмъ не выразилъ своего пристрастія или антипатіи къ какимъ бы то ни было житейскимъ положеніямъ, легко пойметъ, что приведенный фактъ ровно ничего не доказываетъ, а иныхъ доказательствъ о несчастной жизни Шекспира въ семь нтъ никакихъ. Потому, не останавливаясь на разныхъ, ходячихъ по тому же предмету, разсказахъ, я перехожу прямо къ важнйшему событію, заключившему этотъ періодъ стрэтфордской Шекспировой жизни, а именно къ переселенію его въ Лондонъ.
Годъ, когда Шекспиръ ухалъ въ Лондонъ, въ точности неизвстенъ. Сопоставляя однако дальнйшія извстныя событія его жизни, можно съ достоврностью сказать, что это должно было случиться въ періодъ 1585—1587годовъ, слдовательно спустя около четырехъ лтъ посл брака поэта, когда, кром дочери Сусанны, онъ имлъ еще двухъ дтей-близнецовъ, дочь Джудитту и сына Гамнета. О причинахъ, побудившихъ Шекспира на такое важное ршеніе, существуетъ множества, тоже ничмъ не доказанныхъ мнній. Старые разсказы о его несчастной семейной жизни и о вражд съ сэромъ Люси, будто бы мстившимъ ему за насмшки и вынудившимъ своими преслдованіями бгство молодого поэта изъ родного города, всплываютъ опять наружу, но такъ какъ вс эти исторіи уже оцнены на предыдущихъ страницахъ, то, я полагаю, возвращаться къ нимъ, въ настоящемъ случа, нтъ надобности. Мнніе, что Шекспиръ отправился искать счастья въ виду разстроенныхъ длъ отца, конечно, очень правдоподобно, но оно ничего не объясняетъ. Кто-жъ не знаетъ, что если человкъ предпринялъ какое-нибудь важное ршеніе, то, конечно, сдлалъ это съ цлью улучшить свое дурное положеніе, въ надежд найти лучшее. Настоящихъ, реальныхъ причинъ, побудившихъ Шекспира на такой поступокъ, мы не знаемъ, да, вроятно, и не узнаемъ никогда, но зато въ рукахъ нашихъ есть аргументъ совершенно иного характера и аргументъ, за который говоритъ такъ многое, что его можно счесть разъясняющихъ дло вполн. Если Шекспиръ ршился покинуть родное гнздо и семью, переселясь въ городъ, бывшій центральнымъ пунктомъ умственной жизни всей его родины, то онъ это сдлалъ просто потому, что былъ Шекспиромъ, и что провести всю жизнь въ маленькомъ Стрэтфорд, среди мелкихъ житейскихъ дрязгъ и расчетовъ, никакъ не могло входить въ его планы и надежды. Нтъ никакого сомннія, что эти планы и надежды, хотя, можетъ-быть, еще въ туманныхъ, неясныхъ образахъ, уже кипли въ груди геніальнаго двадцатидвухлтняго юноши, и что страстное желаніе выйти въ ширь и гладь привело бы его къ этому ршенію помимо всякихъ второстепенныхъ житейскихъ причинъ и расчетовъ. Аналогичный примръ мы видимъ въ другомъ геніальномъ поэт — Гёте, который точно также покинулъ родной Франкфуртъ и переселился въ Веймаръ, побуждаемый единственно такимъ же стремленіемъ. О Шекспир мы имемъ право предположить то же самое, не приплетая къ ршенію этого вопроса ссылокъ на житейскія мелочи, не имющія за себя ни одного доказательства.
Независимо отъ субъективныхъ причинъ, побудившихъ молодого Шекспира оставить родной Стрэтфордъ, представляется не мене интересный вопросъ, чего же именно онъ ожидалъ, переселяясь въ Лондонъ, и какой дятельности думалъ себя посвятить? Предположить, что онъ похалъ просто искать фортуны, не рисуя себ даже въ воображеніи какой-нибудь опредленной цли, конечно, нельзя. Къ счастью, для разршенія этого вопроса существуютъ нкоторые факты, помощью которыхъ можно ршить его довольно правдоподобно. Изъ дальнйшихъ біографическихъ свдній мы знаемъ, что все время своей лондонской жизни Шекспиръ посвятилъ исключительно сценической дятельности, при чемъ былъ актеромъ, драматургомъ и пайщикомъ въ театральной антреприз. На какой-нибудь иной родъ его дятельности нтъ ни малйшаго намека даже въ безчисленныхъ легендарныхъ о немъ разсказахъ. Потому мы имемъ очень вское право предположить, что и самая его цль, при отправленіи въ Лондонъ, состояла именно въ намреніи посвятить себя театру. Такое заключеніе, кром того, что оно звучитъ совершенно въ тонъ со всей позднйшей жизнью поэта, подтверждается еще тмъ, что, незадолго до его отъзда, постили Стрэтфордъ нсколько Шекспировыхъ земляковъ, актеровъ, жившихъ и игравшихъ именно въ Лондон. Ихъ дружескіе совты и уговоры, очень вроятно, имли немалое вліяніе на окончательное ршеніе, какое принялъ Шекспиръ. Затмъ возникаетъ не мене важный вопросъ: какому же роду сценической дятельности намренъ былъ Шекспиръ себя посвятить? Хотлъ ли онъ быть просто актеромъ, или могучій талантъ уже явственно рисовалъ въ его воображеніи ожидавшую его славную карьеру поэта? Отвтъ на послдній вопросъ, къ сожалнію, невозможенъ въ точности по той причин, что намъ не осталось никакихъ данныхъ, по которымъ мы могли бы судить, какъ рано пробудилась его творческая способность. Первыя, дошедшія до насъ, произведенія Шекспира (‘Тить Андроникъ’, первая часть ‘Генриха VI’ и поэма: ‘Венера и Адонисъ’) написаны около 1590—1593 годовъ, слдовательно спустя нсколько лтъ по его переселеній въ Лондонъ, когда ему уже было 27—28 лтъ. Фактъ этотъ, конечно, не отрицаетъ возможности, что молодой поэтъ пробовалъ свои силы и прежде, и что ученическіе его опыты только до насъ не дошли, но, съ другой стороны, нельзя оставить безъ вниманія загадочнаго вопроса: почему же именно такъ случилось? Почему, при той масс всевозможныхъ легендъ, существующихъ о Шекспир, и при той добросовстности, съ какой изслдовались малйшіе, касающіеся его, факты, никогда не встрчалось даже намека на его авторскую дятельность ране вышеуказаннаго времени? Вслдствіе этого мы имемъ вс данныя предполагать, что геній Шекспира былъ однимъ изъ тхъ, которые развились уже въ зрлыхъ лтахъ, и что первые его опыты на литературномъ поприщ принадлежали къ тому времени лондонской жизни, когда онъ уже провелъ тамъ нсколько лтъ въ качеств простого актера труппы. О его лондонской жизни существуетъ множество легендарныхъ разсказовъ, какъ, напримръ, что будто бы въ первое время онъ стерегъ у воротъ театра лошадей прізжавшихъ постителей, и т. п. Если, впрочемъ, этотъ разсказъ, равно какъ и многіе другіе единичные эпизоды, страдаетъ такою же бездоказательностью, какъ и легенды о его дтской жизни въ Стрэтфорд, то между ними есть и боле важные, которыхъ достоврность вполн доказана, вслдствіе чего, хотя мы и не можемъ прослдить жизнь Шекспира въ Лондон шагъ за шагомъ, то имемъ достаточно данныхъ, чтобъ представить себ ея общую картину и результатъ. Такъ, мы съ достоврностью внаемъ, что, провели нсколько лтъ въ званіи актера, онъ около 1592-го года сдлался уже авторомъ нсколькихъ пьесъ, передланныхъ имъ и приноровленныхъ для сцены, по театральному обычаю того времени, изъ старыхъ, уже игранныхъ драмъ или изъ литературныхъ новеллъ. Можно съ вроятностью сказать, что значеніе Шекспира въ трупп, какъ актера, собственно было даже очень невелико, сравнительно съ его значеніемъ, какъ автора. Иначе трудно объяснить, почему ни въ замткахъ современника о театр ни въ иныхъ источникахъ о сценическихъ тріумфахъ Шекспира, какъ актера, не упоминается ни слова. Изъ числа исполнявшихся имъ ролей дошли до насъ свднія только о двухъ, а именно: призрака въ ‘Гамлет’ и стараго слуги въ комедіи ‘Какъ вамъ угодно’. Об роли очень незначительны. Но зато какъ авторъ сталъ онъ извстенъ очень скоро. Успхъ его на этомъ поприщ былъ настолько великъ, что онъ подвергся даже довольно язвительнымъ ударамъ завистливой критики. Извстный писатель Гринъ удостоилъ его строгаго преслдованія за т нововведенія, которыя молодой поэтъ внесъ въ классическій строй прежней сцены. Въ памфлет Грина пародируется, между прочимъ, самое имя Шекспира, при чемъ авторъ говоритъ, что онъ не Shake-spear (потрясатель копья), но Shake-scene, т.-е. потрясатель сцены. Уже одно это желаніе уязвить счастливаго соперника, вышедшее изъ-подъ пера такого извстнаго писателя, какимъ былъ въ то время Гринъ, доказываетъ, что дарованіе молодого поэта было замчено и оцнено публикою. Дальнйшая поэтическая карьера Шекспира въ Лондон, продолжавшаяся около 20 лтъ, представляетъ непрерывный поступательный рядъ успховъ, причемъ успхи эти росли не только въ нравственномъ, и.о и въ матеріальномъ отношеніи. Сдлавшись необходимымъ въ трупп, какъ неоцненный и искусный поставщикъ пьесъ, нравившихся публик, Шекспиръ, въ противоположность своимъ, хотя и талантливымъ, но безхарактернымъ современникамъ, каковы были, напримръ, Марло и Гринъ, умлъ прекрасно устроить и свои домашнія дла. Вступивъ въ труппу простымъ актеромъ, онъ чрезъ нсколько лтъ сдлался ея пайщикомъ, при чемъ сталъ получать доходъ изъ трехъ источниковъ: какъ актеръ, какъ авторъ исполняемыхъ пьесъ и какъ антрепренеръ. Самая труппа заняла, благодаря главнйше его участію, видное положеніе, какъ наилучшая изъ тогдашнихъ лондонскихъ труппъ, построила свой собственный театръ (Globe), получила званіе труппы лорда каммергера и нердко играла предъ королевой Елизаветой въ Ричмонд. Два извстныхъ тогдашнихъ временщика, графы Лейстеръ и Соутгэмптонъ, покровительствовали трупп, и съ ними, какъ говорятъ, Шекспиръ былъ даже въ дружескихъ отношеніяхъ. Такъ, напримръ, извстно, что лорду Соутгэмптону посвятилъ онъ свои дв поэмы: ‘Лукрецію’ и ‘Венеру и Адонисъ’. Увряютъ даже, будто Соутгэмптонъ подарилъ ему на одно предпріятіе 1.000 фунтовъ — очень большую для того времени сумму. Предпріятіе это было, какъ полагаютъ, постройка новаго театра Globe, взамнъ прежняго, Blackfriars, пришедшаго въ ветхость. Справедливъ этотъ фактъ или нтъ — въ точности неизвстно, но, во всякомъ случа, слухъ о немъ не могъ бы распространиться, если-бъ названныя лица не были между собой въ хорошихъ отношеніяхъ. Благосостояніе Шекспира росло, благодаря не одному только пріобртенію денегъ, но и умнью какъ слдуетъ ими распорядиться. Здсь мы встрчаемся съ фактомъ довольно рдкимъ въ талантливыхъ людяхъ вообще, а въ поэтахъ въ особенности. Геніальный писатель оказался очень дловымъ и практическимъ человкомъ въ жизни. Зарабатываемыя деньги онъ употреблялъ на улучшеніе и расширеніе своего стрэтфордскаго гнзда, гд хозяйственными длами завдывалъ его братъ. Въ 1597 году былъ пріобртенъ Шекспиромъ, въ самомъ Стрэтфорд, большой участокъ земли, на которомъ впослдствіи выстроенъ новый прекрасный домъ, названный New places. Независимо отъ устройства своего дома, Шекспиръ велъ и другія денежныя дла, какъ, напримръ, ссужалъ деньгами своихъ знакомыхъ. На это есть доказательство въ вид единственнаго, дошедшаго до насъ, адресованнаго Шекспиру письма, въ которомъ одинъ изъ его пріятелей проситъ о ссуд денежной суммы. Словомъ, изъ того, что мы знаемъ о лондонской жизни Шекспира, обнаруживается, что переселеніе молодого человка изъ Стрэтфорда въ Лондонъ не было праздной фантазіей увлекающагося юноши, но что поставленная имъ себ задача: добиться во что бы то ни стало независимаго положенія и составить фортуну, удалась ему вполн. Если однако намъ извстна общая картина его лондонской жизни и ея результаты, то, къ сожалнію, нельзя сказать того же объ ея подробностяхъ. Врныхъ фактовъ, идущихъ дале того, что сказано на предъидущихъ страницахъ, нельзя привести почти ни одного. Относительно знакомства Шекспира съ посторонними людьми, помимо упомянутыхъ уже его отношеній къ лордамъ Лейстеру и Соутгэмптону, можно съ достоврностью упомянуть только о его принадлежности къ такъ-называемому клубу Сирены (Mermaid’s club), гд собирались для дружескихъ бесдъ тогдашніе лучшіе писатели Англіи, какъ, напримръ, Джонсонъ, Бомонтъ, Флетчеръ и др. Анекдотовъ о веселыхъ шуткахъ и выходкахъ, оживлявшихъ эти собранія, существуетъ много, и потому нельзя не признать по этимъ настойчивымъ разсказамъ, что, вроятно, эти собранія дйствительно были точнымъ выраженіемъ того веселаго и остроумнаго духа, какимъ характеризуется литература той эпохи. Для характеристики Шекспира интересенъ разсказъ о его отношеніяхъ въ этихъ собраніяхъ къ Джонсону. Рьяный классикъ и педантъ, Джонсонъ, въ литературныхъ спорахъ съ Шекспиромъ, старался поразить его тяжелой артиллеріей классицизма, при чемъ въ особенности нападалъ на Шекспировы произведенія, въ которыхъ послдній, какъ извстно, не признавалъ никакихъ классическихъ правилъ и оковъ. По дошедшимъ до насъ разсказамъ объ этихъ спорахъ, мы узнаёмъ, что талантливый соперникъ Джонсона успвалъ обыкновенно такъ вышутить и разбить своего антагониста, что поле сраженія всегда оставалось за нимъ. Въ разсказахъ этихъ Джонсонъ сравнивается съ огромнымъ линейнымъ кораблемъ, вооруженнымъ тяжелой артиллеріей, но зато массивнымъ и неповоротливымъ, Шекспиръ же уподобляется легкому галіоту, бравшему верхъ ловкостью и быстротой нападокъ.
Этими скудными свдніями ограничивается почти все, что извстно намъ о лондонской жизни Шекспира достоврнаго. Предположеній было длаемо много, но строго доказаннаго нтъ ничего. Такъ, напримръ, многіе біографы занимались вопросомъ, всю ли жизнь провелъ Шекспиръ безвыздно въ Англіи, или посщалъ другія страны? Особенно улыбалась изслдователямъ мысль доказать, что Шекспиръ былъ въ Италіи. При неимніи положительныхъ на то указаній старались доказать это необыкновенной картинностью тхъ сценъ его пьесъ, дйствіе которыхъ происходитъ въ этой стран. Пьесъ этихъ около десяти. Комментаторы увряютъ, что такъ изобразить нравы и картины страны, съ такой врностью, какъ это находимъ мы у Шекспира, можно, только видвъ то и другое собственными глазами. Въ самое послднее время вышла книга подъ заглавіемъ: ‘Ученическіе годы Шекспира’ Сарацика, въ которой вопросъ этотъ разсматривался спеціально, но, къ сожалнію, авторъ, при всемъ его убжденіи, что Шекспиръ въ Италіи былъ, точно также не приводитъ никакихъ фактическихъ тому доказательствъ и подтверждаетъ свое мнніе тоже исключительно ссылками на сочиненія Шекспира. Послдніе годы жизни онъ провелъ въ Стрэтфорд, оставивъ ремесло актера. По крайней мр имя его уже не значится въ актерскихъ спискахъ начиная съ 1605-го года. Оставивъ сцену самъ, Шекспиръ однако не порвалъ связей съ своими бывшими пріятелями и коллегами и, поселясь на постоянное житье въ своемъ, благоустроенномъ собственными трудами, стрэтфордскомъ дом, онъ по временамъ посщалъ Лондонъ. Что-жъ до его авторской дятельности, то многія изъ его лучшихъ произведеній написаны именно въ этотъ періодъ времени. Смерть постигла его въ Стрэтфорд 23 апрля 1616-го года, какъ разъ въ день его рожденія, когда ему исполнилось пятьдесятъ два года. Незадолго до смерти составлено было имъ завщаніе, въ которомъ онъ подробно распредлилъ все свое имущество между родными и близкими. По одной изъ статей этого завщанія онъ оставилъ жен свою кровать, не упомянувъ боле о подруг жизни ни однимъ словомъ. Это опять подало поводъ къ разсужденіямъ біографовъ въ доказательство, будто Шекспиръ былъ до того несчастливъ въ семейной жизни, что даже, въ насмшку надъ женой, завщалъ ей такую ничтожную вещь. Но, во-первыхъ, трудно предположить, чтобъ человкъ сталъ выражать свою желчъ и злобу противъ кого бы то ни было въ такомъ важномъ акт, какъ объявленіе предсмертной воли, а во-вторыхъ — очень могло быть, что онъ надлилъ жену еще при жизни. Сверхъ того она, по англійскимъ законамъ, имла право на часть наслдства и безъ завщанія. О причин, сведшей Шекспира въ могилу, существуютъ дв версіи. По первой Шекспиръ умеръ отъ гнилой горячки, которая часто свирпствовала въ Стрэтфорд въ весенніе мсяцы, во время разлива Авона, по другимъ же источникамъ увряютъ, будто смертельная болзнь поэта была слдствіемъ неумренной пирушки съ постившими его лондонскими друзьями. Который разсказъ справедливъ, да и вообще справедливъ ли хоть одинъ, осталось неразъясненнымъ. Тло поэта было погребено въ стрэтфордской церкви Святой Троицы на почетномъ мст предъ алтаремъ, и этотъ фактъ лучше всего свидтельствуетъ о томъ, какъ высоко былъ Шекспиръ цнимъ современниками и гражданами родного города. Собственно могила находится посреди церкви и покрыта только плитой съ эпитафіей, безъ особаго памятника, но чрезъ нсколько лтъ по кончин поэта былъ воздвигнутъ стараніемъ друзей ему памятникъ, помщенный въ стн церкви, по сосдству съ могилой. На памятник изображенъ бюстъ поэта въ сидячемъ положеніи, съ перомъ въ рук, лежащей на открытой тетради. Фигура помщена между двумя колоннами, и весь памятникъ вдланъ въ стну на довольно значительной высот надъ поломъ церкви. Работа бюста довольно груба и не иметъ никакого художественнаго достоинства, но все-таки можно предполагать, что общее выраженіе лица схвачено мастеромъ, длавшимъ фигуру, довольно врно, чему доказательствомъ служитъ сходство бюста съ имющимися портретами покойнаго.
Родъ Шекспира прескся скоро посл его смерти. Единственный его сынъ, Гамнетъ, умеръ ребенкомъ, а кром сына поэтъ имлъ только двухъ дочерей, изъ которыхъ старшая, Сусанна, вышла замужъ за доктора Голя, а младшая, Джудитта — за виноторговца Томаса Куини. Дти ихъ умерли, не оставивъ потомства.
Память поэта, какъ уже сказано, была почтена современниками могилой въ церкви и надгробнымъ памятникомъ, но этимъ и ограничились вс возданныя ему въ то время почести. О сохраненіи какихъ-либо, оставшихся посл него реликвій въ то время не было и рчи. Принадлежавшіе Шекспиру дома перешли во владніе его наслдниковъ, которые вовсе не думали, что придетъ время, когда малйшая, принадлежавшая поэту, вещь сдлается драгоцнностью въ глазахъ всего образованнаго міра, а потому о сбереженіи оставшагося наслдства въ прежнемъ вид никто не заботился. Старый отцовскій Шекспировъ домъ, гд, по преданію, поэтъ родился, перешелъ, по смерти прямыхъ наслдниковъ, въ чужой родъ и впослдствіи оказался отданнымъ въ наемъ подъ мясную лавку. Что-жъ до собственнаго Шекспирова дома, извстнаго подъ именемъ New places, то судьба его была еще печальнй. Доставшись старшей дочери поэта, Сусанн, домъ этотъ, за пресченіемъ ея рода, переходилъ нсколько разъ изъ рукъ въ руки и наконецъ, спустя боле ста лтъ посл смерти поэта, былъ проданъ викарію Гастрелю, человку необразованному и грубому, не читавшему, вроятно, ни одной строки Шекспира. Между тмъ культъ поэта сталъ въ это время возникать уже съ значительной силой. Множество постителей стали являться въ Стрэтфордъ, съ желаніемъ видть домъ и могилу Шекспира. Гастрель, разсерженный безпокойствомъ, какое ему причиняли эти незваные гости, веллъ сначала срубить въ саду дома тутовое дерево, посаженное, по преданію, самимъ Шекспиромъ, а затмъ, когда стрэтфордскіе жители перебили за это въ квартир хозяина вс стекла, а городскія власти стали его притснять налогами, то онъ веллъ окончательно разрушить весь домъ, самъ же навсегда оставилъ Стрэтфордъ. Печальное время забвенія памяти поэта длилось однако недолго. Когда, въ половин восемнадцатаго столтія, пробудился предъ геніемъ Шекспира новый энтузіазмъ, то, естественно, вмст_ съ тмъ возникло желаніе собрать и возстановить все, что только могло сказать слово о прошедшей жизни поэта. Множество постителей стали являться въ Стрэтфордъ, съ намреніемъ посвятить себя этому длу. Антикваріи, историки, поэты, актеры прилагали всевозможныя усилія, чтобъ собрать все, что могло возстановить малйшую черту изъ этого неизвстнаго прошлаго. На реставрированіе принадлежавшихъ Шекспиру домовъ было обращено особенное вниманіе. Уцлвшій старый домъ въ Гевлейской улиц, гд, по преданію, поэтъ родился, былъ выкупленъ и приведенъ, по возможности, въ тотъ видъ, въ какомъ онъ былъ при жизни Шекспира. Въ комнатахъ были собраны принесенныя въ даръ различными жертвователями вещи, которыя если и не принадлежали Шекспиру наврно, то, по крайней мр, относились къ-тому времени, когда онъ жилъ. Самый домъ сдлался собственностью города Стрэтфорда и въ настоящее время показывается безпрепятственно постителямъ, являющимся изъ всхъ странъ свта. Новый, разрушенный Гастрелемъ, домъ, New places, къ сожалнію, не могъ быть возстановленъ, но на его мст разведенъ паркъ и построено небольшое зданіе, гд также собраны всевозможныя. реликвіи, до камней разрушеннаго дома включительно. Церковь св. Троицы, гд находится могила поэта, и метрическая книга, свидтельствующая о его крещеніи, уцлли, благодаря своему религіозному значенію, лучше прочихъ свтскихъ памятниковъ. Доступъ къ могил открытъ, въ извстные часы, для всхъ. Но самымъ лучшимъ памятникомъ, какимъ Стрэтфордъ почтилъ своего великаго гражданина, слдуетъ признать зданіе, воздвигнутое въ город въ недавнее время и носящее имя Shakespeare’s memorial. Это въ сущности цлое учрежденіе, вмщающее въ себ театръ, на которомъ даются исключительно Шекспировы пьесы, галлерею картинъ, изображающихъ сцены какъ изъ жизни Шекспира, такъ равно и изъ его произведеній, и наконецъ обширную библіотеку, гд мало-по-малу собирается вся Шекспирова литература, при чемъ лица, завдующія учрежденіемъ, держатся совершенно космополитическаго взгляда и равно интересуются драмами Шекспира или статьями о немъ, на какомъ бы язык он ни были изданы. Такъ, во время моего посщенія Стрэтфорда, гд я былъ крайне любезно принятъ библіотекаремъ учрежденія, о которомъ идетъ рчь, мистеромъ Гоули, онъ изъявилъ сожалніе, что въ библіотек нтъ переводовъ Шекспира на русскій языкъ. Вслдствіе этого я, возвратясь домой, немедленно послалъ въ даръ библіотек оба русскія изданія полнаго собранія сочиненій Шекспира, Кетчера и Гербеля. Отвтомъ была офиціальная благодарность за подписью членовъ комитета, завдующаго учрежденіемъ, и сочувственный отзывъ въ мстномъ журнал, перепечатавшемъ даже письмо, при которомъ я послалъ книги. Какъ ни мало значитъ этотъ фактъ самъ по себ, но онъ именно своей малозначительностью доказываетъ, съ какой любовью руководители учрежденія занимаются своимъ дломъ, не пренебрегая даже малыми средствами для его успха. Мысль воздвигнуть Шекспиру такой достойный его памятникъ возникла въ Стрэтфорд въ семидесятыхъ годахъ ныншняго столтія и приведена въ исполненіе въ 1879-году, въ 315-ю годовщину рожденія Шекспира. Главнымъ при этомъ руководителемъ и дятелемъ былъ тогдашній лордъ-мэръ Стрэтфорда, Чарльзъ Флоуеръ, купившій для этой цли землю и пожертвовавшій ее ассоціаціи, для возведенія памятника. Первый камень зданія былъ положенъ въ 1877-мъ году, въ день рожденія Шекспира, 23 апрля, а въ 1879-мъ году отстроенный театръ былъ уже торжественно открытъ представленіемъ сначала комедіи ‘Много шуму изъ пустяковъ’, а на другой день ‘Гамлета’. Предъ началомъ представленія была поставлена картина, изображавшая поздку королевы Елизаветы въ театръ Гдобусъ. Самый день ознаменовался общественнымъ торжествомъ всего Стрэтфорда: звонили въ колокола, и зданія города были убраны цвточными гирляндами. Съ тхъ поръ представленія на театр даются обыкновенно въ апрл мсяц, главный же торжественный спектакль пріурочивается къ дню рожденія поэта, 23 числа того мсяца. Масса прізжихъ, какъ англичанъ, такъ и иностранцевъ, всегда посщаетъ это торжество, на которое съ замчательной сердечностью отзывается весь Стрэтфордъ. Впрочемъ, память о великомъ поэт живетъ въ город постоянно и кром этихъ торжественныхъ дней. Магазины полны множествомъ книгъ, брошюръ, фотографій и разныхъ скульптурныхъ и другихъ вещей, изображающихъ или самого поэта, или напоминающіе о немъ мста и памятники. Поститель, пріхавшій въ Стрэтфордъ, можетъ смло обратиться съ касающимися до этихъ памятниковъ вопросами къ любому человку на улиц и наврно получитъ самый обстоятельный отвтъ. Нкоторыя изъ современныхъ Шекспиру гостинницъ города, какъ, напримръ, ‘Краснаго коня’, до сихъ поръ сохраняютъ, по возможности, прежнее расположеніе комнатъ, и даже самыя комнаты получили имена Шекспировыхъ пьесъ. Все, словомъ, говоритъ пріхавшему въ городъ, что въ немъ умютъ чтить память великаго человка, такъ громко прославившаго свою родину.
Какъ ни кратокъ этотъ біографическій очеркъ, но въ немъ сказано въ сжатомъ вид почти все, что намъ извстно о Шекспир лично. Усилія многочисленныхъ біографовъ не ограничились однако возстановленіемъ однихъ сухихъ фактовъ его жизни. Желаніе узнать духовную личность поэта и характеръ занимали изслдователей не мене, но что-жъ было возможно сдлать, если фактическія основы для выводовъ такого рода были или недостаточны, или анекдотически ложны? Длать выводы изъ ходячихъ легендъ о браконьерств Шекспира, что онъ былъ человкомъ безъ добропорядочныхъ правилъ, а изъ его отъзда въ Лондонъ, что онъ былъ дурнымъ семьяниномъ, было бы черезчуръ поспшно и неосторожно. Иныхъ же, боле врно рисующихъ характеръ человка, фактовъ мы о немъ не знаемъ почти никакихъ. Приведенный выше разсказъ о его принадлежности къ клубу Сирены, правда, очень характеренъ, но онъ рисуетъ Шекспира только какъ веселаго, умнаго товарища и собесдника, что еще очень недостаточно для того, чтобъ уяснить себ полный его характеръ. Отсутствіе врнаго фактическаго матеріала для такой цли побудило многихъ біографовъ обратиться къ другому источнику, а именно къ самымъ произведеніямъ Шекспира, и постараться воспроизвести духовную личность автора на основаніи выраженныхъ имъ мыслей и взглядовъ. Но здсь послдователи очутились еще въ большемъ хаос данныхъ, чмъ при разбор реальныхъ фактовъ Шекспировой жизни. Мнніе, будто личный характеръ автора непремнно отражается въ его произведеніяхъ, справедливо лишь до нкоторой степени. Притомъ, если это и бываетъ, то у авторовъ съ одностороннимъ направленіемъ, чьи произведенія дйствительно выражаютъ ихъ личный взглядъ на жизнь. Но и тутъ общее, врное изображеніе характера непремнно вытекаетъ лишь изъ сопоставленія духа произведеній автора съ вполн извстными, реальными фактами его жизни. Но что остается длать, когда эти реальные факты совершенно неизвстны, а взгляды, выраженные въ произведеніяхъ, запечатлны духомъ такого безпристрастія и всеобъемлемости, что личныхъ, субъективныхъ взглядовъ самого автора въ нихъ нтъ и слда? Шекспиръ представляетъ именно такой примръ. Онъ просто изображалъ жизнь какъ она есть, въ самыхъ разнообразнйшихъ ея проявленіяхъ. Учительской нотки, въ которой слышались бы фразы: это хорошо, а это дурно, такъ слдуетъ поступать, а такъ не слдуетъ, такъ думаю я, а потому противоположное мнніе несправедливо, — нельзя отыскать въ произведеніяхъ Шекспира никакими натяжками. Отсюда понятно, почему всякія попытки объяснить личный характеръ Шекспира по его произведеніямъ не только не привели ни къ чему, но даже запутали вопросъ еще больше прежняго. Каждый изслдователь, изучая произведенія Шекспира, для этой цли вносилъ, незамтно для самого себя, въ изслдованія свой личный характеръ и бралъ лишь то, что было боле по душ ему самому, а отсюда невообразимое разнообразіе и противорчіе въ выводахъ. Одинъ, надергавъ изъ произведеній Шекспира фразъ, въ которыхъ говорится о благочестіи и нравственности, уврялъ, что Шекспиръ было глубоко религіозный человкъ, другой, поражаясь изображеніемъ сварливыхъ, пустыхъ женщинъ, приходилъ къ выводу, что Шекспиръ мало уважалъ семейныя отношенія, и потому мы должны считать его человкомъ безнравственнымъ и кутливымъ, третій, увлеченный горячимъ изображеніемъ чувства дружбы, уврялъ, что Шекспиръ былъ человкъ, на котораго можно было смло положиться въ житейскихъ длахъ, и т. д. и т. д. Каждому подобному изслдователю можно противопоставить, руководствуясь произведеніями Шекспира же, выводъ совершенно противоположный тому, къ какому пришелъ онъ, и потому понятно, что вполн доказанной истины не будетъ ни въ одномъ случа. Есть, правда, въ числ произведеній Шекспира одно, которое, по своему характеру, казалось бы, могло подать надежду, что поэтъ обмолвится въ немъ своими личными взглядами на жизнь и приподниметъ предъ нами завсу, скрывавшую тайники его сердца, но и эта надежда, по ближайшему изслдованію, оказалась тщетной. Я говорю о Шекспировыхъ сонетахъ. Представляя рядъ отрывковъ чисто лирическаго характера — произведеніе это, повидимому, дйствительно имло данныя, чтобъ оказаться врнымъ портретомъ духовной личности автора, но, къ сожалнію, простой взглядъ на содержаніе сонетовъ уничтожаетъ надежду найти разршеніе желаннаго вопроса и въ нихъ. Въ огромномъ большинств сонетовъ авторъ воспваетъ дружбу къ какому-то неизвстному лицу, дружбу до того безумно-страстную, что она почти граничитъ съ любовью. Это послднее обстоятельство подало даже поводъ къ мннію, не было ли это лицо женщиной. Такая односторонность въ содержаніи сонетовъ если и позволяетъ сдлать какое-либо заключеніе о личности автора, то разв лишь то, что онъ былъ человкъ бъ мягкой, способной на любовь и дружбу, душой, но и это заключеніе, не имя проврки въ вид реальныхъ фактовъ жизни автора, будетъ слишкомъ обще и гадательно. А сверхъ того вовсе не доказано, будто Шекспиръ писалъ сонеты отъ своего лица, и очень можетъ быть, что, оставшись и здсь такимъ же протеемъ, какимъ былъ во всхъ своихъ произведеніяхъ, онъ просто облекъ въ субъективную форму рядъ носившихся предъ нимъ образовъ и мыслей, не имвшихъ съ его личнымъ характеромъ ничего общаго. Нкоторые изъ сонетовъ, правда, не такъ односторонни и обличаютъ даже какъ будто субъективный тонъ, выражая своимъ содержаніемъ то горькія жалобы на судьбу, то мрачное недовольство жизнью, но если сопоставить этотъ тонъ съ тмъ, что намъ извстно о жизни Шекспира, а именно, что это былъ очень практическій и уравновшенный въ житейскихъ взглядахъ человкъ (что вполн доказывается тмъ, что, создавая такія произведенія, какъ ‘Лиръ’ и ‘Макбетъ’, онъ въ то же время отлично велъ свои житейскія дла и нажилъ хорошее состояніе), то врядъ ли можно счесть эти мотивы грусти и недовольства жизнью за характерныя черты личности самого автора. Такимъ образомъ приходится поневол сознаться, что духовная личность Шекспира остается для насъ такой же тайной, какъ и реальные факты его жизни, и что дв-три дйствительно яркія черты, — какъ, напримръ, анекдотъ о его отношеніяхъ къ клубу Сирены или вполн достоврный фактъ о его практической умлости вести домашнія дла, — представляютъ слишкомъ мало данныхъ, чтобы построить на нихъ полное заключеніе о его личности. Наружный видъ поэта былъ также предметомъ тщательнйшихъ изслдованій. До насъ дошло нсколько изображеній Шекспира какъ скульптурныхъ, такъ и живописныхъ. Къ первымъ принадлежитъ бюстъ, поставленный надъ его могилой спустя нсколько лтъ посл его смерти, и гипсовая маска, вылпленная будто бы прямо съ лица покойнаго. Имется также нсколько его портретовъ, живописныхъ и гравированныхъ. Подлинность всхъ этихъ изображеній (особливо маски) была предметомъ очень тщательныхъ изслдованій, но установленія какихъ-либо врныхъ фактовъ не послдовало и здсь. Тмъ не мене нельзя отрицать, что какъ портреты, такъ и бюсты, несмотря на плохую работу и большое несходство другъ съ другомъ въ деталяхъ, имютъ одинъ общій типъ, что заставляетъ предполагать знакомство художниковъ если не съ самымъ оригиналомъ, то, по крайней мр, съ его врными изображеніями. Потому, разсматривая вс эти бюсты и портреты вмст, можно установить относительно наружности Шекспира хотя нкоторыя общія черты, какъ, напримръ, что осъ имлъ высокій лобъ, красивый овалъ лица, каріе волосы и голубые, очень выразительные глаза. Портреты, прилагаемые къ его сочиненіямъ, обыкновенно копируются съ какого-нибудь изъ упомянутыхъ выше историческихъ изображеній, но иногда современные художники даютъ свободу своей фантазіи и стараются придать изображаемому лицу то выраженіе, какое, по ихъ мннію, долженъ былъ имть оригиналъ. Отсюда множество картинъ и гравюръ, изображающихъ Шекспира то съ вдохновеннымъ взглядомъ поэта, то съ проницательнымъ выраженіемъ философа, а иногда и просто съ веселымъ лицомъ кутливаго гуляки. Но если подобныя фантазіи художниковъ могутъ даже нравиться, смотря по большей или меньшей талантливости авторовъ, то все-таки къ занимающему насъ вопросу о личности Шекспира он не прибавляютъ ровно ничего.

——

Въ заключеніе біографическихъ свдній о Шекспир, нельзя не упомянуть о появившемся за послднее время въ Шекспировой литератур очень курьезномъ явленіи, которое, будучи совершенно безсмысленно само по себ, служитъ хорошимъ доказательствомъ, до чего творенія Шекспира интересуютъ весь образованный міръ, а вмст съ тмъ, до какого абсурда можетъ довести страстное желаніе разсять загадочный туманъ, облекающій его личность. Явилась школа изслдователей, провозгласившихъ (ни боле ни мене, что жившій въ вк Елизаветы актеръ Вильямъ Шекспиръ вовсе не былъ авторомъ тхъ драмъ, которыя были изданы и издаются до сихъ поръ подъ его именемъ, и что настоящимъ авторомъ этихъ произведеній было совсмъ другое лицо! Какъ ни нелпо было подобное провозглашеніе, удивительно однако, что оно нашло довольно многочисленныхъ послдователей, чьи мннія и изслдованія разрослись въ настоящее время уже въ довольно значительный литературный отдлъ. Исходнымъ пунктомъ этого мннія была мысль, что, принимая во вниманіе величіе и глубину Шекспировыхъ произведеній, никакъ нельзя допуститъ, будто ихъ могъ написать темный, необразованный актеръ, вырошій въ такой же необразованной сред и всю жизнь свою лицедйствовавшій на сценическихъ подмосткахъ. Изобртатели этого взгляда понимали однако, что подобная мысль не имла бы никакой реальной почвы для дальнйшаго развитія, если-бъ, въ дополненіе къ ней, не было названо и то другое лицо, которое предполагали они увнчать лаврами, святыми съ головы Шекспира. И вотъ, рядомъ съ сомнніемъ объ авторств Шекспира, было провозглашено, что авторомъ ложно приписываемыхъ ему произведеній былъ не кто иной, какъ современникъ его, канцлеръ короля Іакова I, знаменитый ученый лордъ. Бэконъ, чья личность соотвтствовала вполн условіямъ для подержки провозглашенной легенды. Начался рядъ пресерьезныхъ изслдованій, и трудно себ представить, какими, иной разъ даже комическими путями, теоріи этой удавалось завоевывать одобреніе своимъ бреднямъ. Кто бы, напримръ, могъ поврить, что въ сред образованной англійской аристократіи нашлись вліятельныя личности, съ удовольствіемъ примкнувшія къ новому взгляду единственно изъ самолюбивой мысли, что великій національный поэтъ Англіи былъ не темный простолюдинъ, какъ думали до сихъ поръ, а знатный, гордый лордъ, одной съ ними расы и крови? Ободренные какъ этой, такъ и другими поддержками, рьяные изслдователи принялись за дло не шутя. Главный, самъ собой возникавшій вопросъ: съ какой стати лордъ Бэконъ уступилъ свои авторскія права темному, неизвстному актеру — былъ разршенъ простымъ выводомъ, что ему, какъ знатному, гордому лорду и, сверхъ того, великому ученому, неприлично было публиковать подъ своимъ именемъ произведенія, дававшіяся на сцен, которая считалась въ то время чмъ-то низкимъ и вульгарнымъ, вслдствіе чего онъ и вздумалъ прикрыться именемъ неизвстнаго лица, служившаго при театр и съ радостью согласившагося на предложеніе, сулившее ему славу и выгоды въ будущемъ. Прочія изслдованія велись съ энергіей, заслуживавшей даже лучшаго примненія. Вс сочиненія, какъ самого Бэкона, такъ и Шекспира, были строжайше пересмотрны, съ цлью отыскать въ нихъ сходство въ мысляхъ и выраженіяхъ, что позволило бы заключить, что они написаны однимъ и тмъ же лицомъ. Натяжекъ и споровъ было при этомъ множество, но результатъ, конечно, не привелъ ни къ чему. Рьяные изслдователи не замтили, что они поражали сами себя первымъ же исходнымъ пунктомъ своей теоріи. Если допустить, что Шекспиръ не могъ написать издававшихся подъ его именемъ произведеній вслдствіе своей необразованности, то вдь заключеніе объ этой необразованности выводилось, по необходимости, изъ тхъ же самыхъ произведеній, такъ какъ иныхъ біографическихъ данныхъ, доказывавшихъ, былъ или не былъ Шекспиръ глубоко образованнымъ человкомъ, мы не имемъ ршительно никакихъ. Очень частые промахи, которые мы встрчаемъ въ произведеніяхъ Шекспира по исторіи, географіи и древнимъ языкамъ, именно навели на мысль, что хотя общее образованіе его было довольно обширно, но, вмст съ тмъ, поверхностно. Потому, если исходить изъ мысли, что произведенія, какія приписываются Шекспиру, не могъ написать даже геніальный отъ природы человкъ потому только, что умъ его не былъ выдрессированъ по узаконеннымъ формамъ схоластической науки, и что авторомъ этихъ произведеній могъ быть только такой великій ученый, какъ Бэконъ, то естественно возникалъ вопросъ: какъ же онъ-то, при всей своей учености, попалъ въ такой просакъ, что именно этими самыми произведеніями могъ возбудить вопросъ о шаткости знаній и недостаточности образованія автора? Если актеръ Шекспиръ могъ заставлять корабль приставать къ берегамъ Богеміи, а троянцевъ — вести рчи по-латыни, то простительны ли были подобные промахи Бэкону? Но эта простая мысль почему-то (можетъ-быть, даже умышленно) не принималась во вниманіе, хотя казалось бы, что возбужденный вопросъ исчерпывался ею въ самомъ начал. Я не стану входить въ подробный разборъ всхъ бредней, высказывавшихся pro и contra этой новой школы, прозванной, по имени главнаго, выставляемаго въ ней лица, школой Бэконіанцевъ, и прибавлю только, что даромъ потраченныя усилія ея адептовъ довели нкоторыхъ изъ нихъ даже до совершенныхъ галлюцинацій. Такъ, напримръ, явилась легенда, въ которой сообщалось, что авторство Бэкона доказывалось подлинными документами, и что документы эти зарыты въ могилу Шекспира вмст съ его тломъ. Вслдствіе этого явились психопатки, покушавшіяся даже разрыть могилу поэта, съ цлью добыть искомое сокровище. Въ послднее время явилось сочиненіе, авторъ котораго (Донелли) пытался доказать Бэконіанскую теорію даже путемъ какихъ-то кабалистическихъ вычисленій, для чего были имъ сосчитаны строки и даже слова перваго полнаго изданія сочиненій Шекспира, а затмъ этимъ словамъ и числамъ приданъ, путемъ новыхъ математическихъ комбинацій, какой-то особый смыслъ. Результатъ, по нанію автора, былъ тотъ, что онъ получилъ совершенно ясныя фразы, прямо свидтельствующія, будто книгу эту написалъ не Шекспиръ, а Бэконъ. Читатели могутъ сами оцнить какъ значеніе подобныхъ трудовъ, такъ равно и умственное состояніе автора. Во всякомъ случа Бэконіанская теорія можетъ считаться въ настоящее время окончательно сданной въ архивъ, да и самое ея возникновеніе (въ лиц не совершенно фанатическихъ послдователей) всего врне объясняется просто желаніемъ пошумть и заставить поговорить о себ, для чего громкое имя Шекспира представляло прекрасный исходный пунктъ. Книги, изданныя по этому предмету, заинтересовали публику своею нелпостью и разошлись въ значительномъ количеств экземпляровъ, а это и было все, что требовалось доказать.

——

Оканчивая этотъ краткій очеркъ Шекспировой жизни, я повторю сказанное вначал, что цлью моей было привести лишь такіе факты, достоврность которыхъ доказана вполн. Интересующимся этимъ вопросомъ боле предлагаю обратиться къ безчисленнымъ, изданнымъ подъ именемъ Шекспировыхъ біографій, сочиненіямъ, гд можно найти массу свдній всевозможныхъ родовъ, историческихъ, антикварскихъ, анекдотическихъ и т. п., но, къ сожалнію, почти вс эти свднія трактуютъ гораздо боле о тогдашнихъ правахъ и обычаяхъ, о политик, о литератур, о лондонскихъ зданіяхъ, о тогдашнихъ временщикахъ, о королев Елизавет, о театрахъ, актерахъ и т. д. и т. д., но только не о самомъ Шекспир. Не отрицая интереса и пользы подобныхъ изысканій, пролившихъ много свта на изученіе и пониманіе Шекспировыхъ произведеній, я однако замчу, что нкотораго благоразумнаго предла слдовало бы держаться и здсь, не давая слишкомъ большой воли фантазіи, особенно въ тхъ случаяхъ, когда авторы стараются сдлать изъ своихъ трудовъ выводы для уясненія Шекспировой личности собственно. Догадки, какъ бы он ни были остроумны, никогда не могутъ разршить вопроса вполн, а потому и требовать отъ нихъ многаго не принесетъ пользы. Шекспирова жизнь, несмотря на вс эти изысканія, остается для насъ все-таки покрытой непроницаемой завсой и, безъ сомннія, останется такой навсегда, такъ какъ трудно и почти невозможно предположить, чтобъ новые, врные факты его жизни были открыты теперь, когда рьяные изслдователи перерыли и пересмотрли ршительно все, что могло сулить успхъ ихъ намреніямъ. По этому поводу невольно рождается вопросъ: должны ли мы много объ этомъ жалть или нтъ? Жизнь геніальнаго человка представляетъ, безъ сомннія, огромный интересъ, но вдь надо же сперва договориться, что собственно интереснаго можемъ мы въ ней найти. Если біографъ задастся цлью отыскать связь между фактами жизни великаго человка и духомъ его дятельности, то здсь, конечно, всякій новооткрытый, уясняющій такую цль фактъ будетъ привтствуемъ съ радостью всми почитателями такого человка. Но вдь между біографами, особливо современными, есть и такіе, для которыхъ кажется важной всякая біографическая мелочь, въ род свднія о томъ, какія блюда геніальный человкъ любилъ за обдомъ или какіе онъ носилъ башмаки.. Еси такого рода факты извстны по преданію или изъ свидтельства современниковъ настолько, что подвертываются, при составленіи біографіи, подъ перо сами собой, то, пожалуй, почему не упомянуть и о нихъ, но если для ихъ открытія надо употребить множество кропотливыхъ историческихъ и археологическихъ изысканій, то неужели такого рода трудъ можетъ назваться полезнымъ? Къ чему, напримръ, могутъ повести изслдованія и споры о томъ, сколько фунтовъ стерлинговъ получилъ Шекспиръ за первое представленіе той или другой изъ его пьесъ, или даже о томъ пресловутомъ, подвергавшемся столькимъ. изслдованіямъ вопрос, былъ ли Шекспиръ католикъ или протестантъ? Неужели истинный почитатель Шекспира получитъ какой-нибудь новый взглядъ на значеніе ‘Лира’ или ‘Гамлета’, если даже въ точности узнаетъ, .въ какую ходилъ Шекспиръ церковь и кому исповдывался? Но если, оставя такіе посторонніе вопросы, перейти къ. фактамъ, имющимъ даже большее значеніе, т.-е. такимъ, которые дйствительно уясняютъ дятельность геніальнаго человка, то я ршаюсь, въ настоящемъ случа, высказать мое личное мнніе, что, относительно Шекспира собственно, біографическіе проблы такого рода имютъ гораздо меньшее значеніе, чмъ если-бъ рчь шла о многихъ другихъ, заявившихъ себя міровою дятельностью, людей. Есть общественные дятели, которые сливаются душой и тломъ съ тми мыслями, которыя они провозглашаютъ, или тми совтами, какіе даютъ, запечатлвая свою вщую проповдь собственнымъ примромъ. Врная исторія жизни такихъ дятелей, конечно, не только полезна, но иногда даже просто необходима для того, чтобъ ученіе ихъ было понято и воспринято обществомъ. Блистательнйшій примръ такого рода дятелей представляетъ, напримръ, Сократъ, чье имя и значеніе едва ли бы стояли такъ высоко, если-бъ изложеніе его идей и взглядовъ не было для насъ дополнено исторіей его жизни и трагическаго конца. Но Шекспиръ не принадлежитъ къ дятелямъ такого рода. Онъ просто изобразилъ намъ жизнь, какова она въ дйствительности, и при этомъ не обмолвился ни однимъ словомъ, изъ котораго мы могли бы заключить, какъ онъ смотрлъ на то, что изображалъ и чмъ былъ самъ. А потому и мнніе, будто знаніе характера Шекспира и тхъ, боле важныхъ фактовъ его жизни, которые имли вліяніе на складъ его собственнаго духа, помогло бы намъ лучше понимать его произведенія — слдуетъ считать преувеличеннымъ. Произведенія его навсегда останутся для насъ источниками двухъ великихъ наслажденій: перваго, наслажденія эстетическаго, порождаемаго созерцаніемъ тхъ величавыхъ, прекрасныхъ образовъ, какіе онъ создалъ, и второго — наслажденія еще боле глубокаго, — состоящаго въ томъ, что образы эти, подобно жизни, которую онъ такъ врно изображалъ, будутъ всегда служить разсуждающимъ и образованнымъ людямъ исходнымъ пунктомъ для самостоятельнаго изученія жизни, во множеств ея разнообразнйшихъ проявленій. Но эти дв цли могутъ быть прекрасно достигнуты изученіемъ однихъ произведеній Шекспира, безъ всякихъ дополнительныхъ и объяснительныхъ свдній о его жизни и личномъ характер. Потому я поддерживаю мысль, что какъ настоящіе, такъ и будущіе комментаторы и критики Шекспира поступили бы гораздо цлесообразне, если-бъ, вмсто кропотливыхъ и требующихъ огромнаго труда изысканій относительно фактовъ Шекспировой жизни, занимались боле разъясненіемъ созданныхъ имъ характеровъ и тхъ выводовъ, которые можно сдлать изъ этого труда. Поступая такъ, мы въ нкоторомъ отношеніи выполнимъ даже какъ бы самую волю покойнаго поэта. Извстно, что въ начертанной на его гробниц эпитафіи (которую, по преданію, онъ при жизни сочинилъ для себя самъ) помщены слова: ‘горе тому, кто потревожитъ мой прахъ!’ Пусть эти слова относятся до праха тлеснаго, но чмъ же, какъ не тревогой праха, слдуетъ назвать т мелочныя изысканія, которыя длаются относительно жизни великихъ людей, иной разъ просто съ цлью заявить о трудолюбіи и начитанности изслдователей? Подобнаго рода труды пользы длу не принесутъ, а потому не лучше ли, относительно Шекспира, оставить ихъ совсмъ, благоговйно прибавивъ, ‘почій въ мир, великій прахъ! мы тебя не тронемъ: оставленное намъ тобой наслдство такъ велико, что мы не въ прав требовать отъ тебя большаго!’

——

Заканчиваю статью нсколькими словами о томъ, въ какомъ вид получили мы текстъ Шекспировыхъ произведеній, и о задач переводчиковъ.
Если-бъ какой-нибудь почитатель Шекспира обратился къ понимающему дло литератору съ просьбой сдлать для него переводъ Шекспировыхъ произведеній по ихъ точному, подлинному тексту, то онъ наврно получилъ бы въ отвтъ: — ‘извольте, но для этого потрудитесь доставить такой текстъ’.— ‘Какъ!— возразилъ бы изумленный заказчикъ:— какой же вамъ нуженъ текстъ, если его можно купить въ любой книжной лавк?’ — ‘Извините!— было бы отвтомъ: — книги, называемыя собраніемъ Шекспировыхъ произведеній, дйствительно продаются везд, но вдь вы желали имть переводъ, сдланный по тексту точному и врному, т.-е. такому, который былъ бы издавъ согласно съ тмъ, что дйствительно написалъ Шекспиръ, но такого текста, къ сожалнію, нельзя ни достать ни купить ни за какія деньги, по той простой причин, что онъ не существуетъ’.— ‘Что за мистификація?’ — ‘Нтъ, не мистификація, а истинная правда, и вы сами въ томъ убдитесь, если прочтете слдующія страницы’.
Врность текста сочиненій всякаго писателя доказывается или существованіемъ подлинныхъ рукописей, или, за ихъ отсутствіемъ, признаніемъ самимъ авторомъ врности сдланныхъ, по этимъ рукописямъ, изданій. Въ случа неимнія ни того ни другого, приходится поневол довольствоваться такими изданіями, которыя сдланы хотя и безъ ручательства автора за ихъ врность, но, по крайней мр, такими людьми, чья добросовстность и знаніе даютъ надежду, что дло исполнено хорошо и толково. Разсматривая, въ какой степени эти три мры могутъ быть примнены къ произведеніямъ Шекспира, мы, во-первыхъ, узнаёмъ, что подлинныхъ рукописей Шекспира въ настоящее время не только не существуетъ, но нтъ даже достаточно врнаго свидтельства, что ихъ кто-нибудь и когда-нибудь видлъ. Равно нтъ и такихъ изданій, которыя были бы редактированы самимъ Шекспиромъ. Нкоторыя изъ его пьесъ, числомъ около двадцати, правда, были издаваемы отдльными брошюрами еще при его жизни, но тщательная критика доказала, что это были спекулятивныя перепечатки, сдланныя безъ согласія автора по театральнымъ спискамъ, со многими выпусками и прибавленіями. Сверхъ того, рядомъ съ этими двадцатью пьесами, были издаваемы, подъ именемъ Шекспировыхъ, и другія, которыхъ подложность обличена впослдствіи. До чего доходила небрежность и безцеремонность издателей этихъ произведеній, а также и равнодушіе къ нимъ публики, лучше всего можетъ служить фактъ, что нкоторыя изъ такихъ апокрифическихъ пьесъ считались нкоторое время Шекспировыми только потому, что авторъ подписался подъ ними его иниціалами, W. S. Понятно, вслдствіе этого, съ какою осторожностью должно довряться этимъ изданіямъ, для опредленія ихъ врности.
Такимъ образомъ оказывается, что, для серьезнаго изученія полнаго Шекспирова текста, мы имемъ только такія изданія его сочиненій, которыя сдланы безъ всякаго участія автора и притомъ уже посл его смерти.
Но какія же это изданія, и насколько они внушаютъ довріе къ добросовстности издателей?
Первымъ и самымъ важнымъ является знаменитое in-folio 1623-го года, сдлавшееся краеугольнымъ камнемъ для всхъ послдующихъ критикъ и изысканій. Изданіе. это, сохранившееся въ настоящее время лишь въ небольшомъ количеств экземпляровъ и составляющее величайшую библіографическую рдкость, вышло чрезъ семь лтъ посл смерти Шекспира, подъ редакціею его товарищей, актеровъ Гемминга и Конделя. Въ немъ помщемы тридцать шесть пьесъ, т.-е. вс признаваемыя въ настоящее время принадлежащими Шекспиру, кром драмы:. ‘Периклъ’, чья подлинность оспаривалась довольно долгое время и была признана лишь поздне. Уже одно имя издателей, бывшихъ товарищами покойнаго поэта, могло служить ручательствомъ, что въ трудъ ихъ вошли лишь такія .пьесы, которыя дйствительно написаны самимъ Шекспиромъ или, до крайней мр, были имъ серьезно передланы для сцены. Но, сверхъ того, изданіе это, несмотря на многіе недостатки, можетъ считаться замчательнымъ почтеннымъ трудомъ и на другимъ причинамъ. Въ немъ, кром пьесъ, помщенъ гравированный портретъ Шекспира и нсколько написанныхъ современными ему поэтами восторженныхъ стихотвореній, въ которыхъ высоко превозносится талантъ покойнаго. Тексту предшествуетъ предисловіе съ заявленіемъ, что самъ Шекспиръ не издавалъ при жизни своихъ произведеній, и потому читатели предостерегаются отъ покупки изданныхъ въ прежнее время, подъ именемъ Шекспира, краденыхъ и обезображенныхъ пьесъ. Сверхъ того, издатели присовокупляютъ, что въ бумагахъ самого поэта они почти не нашли помарокъ. Это драгоцнное заявленіе, повидимому, вполн разршаетъ занимающій насъ вопросъ о настоящемъ текст Шекспировыхъ произведеній и наводитъ на мысль, что изданіе Гемминга и Конделя сдлано по подлиннымъ рукописямъ поэта. Однако изысканія критики доказали, что, несмотря на сравнительную добросовстность изданія, заявленіе это нельзя признать точнымъ. Громко выраженное мнніе, что прежнія изданія отдльныхъ пьесъ были. недобросоветной спекуляціей, хотя и врно относительно ихъ большинства, но однако между ними есть и такія, которыхъ текстъ изданъ лучше, чмъ текстъ in-folio. Если въ этомъ послднемъ мы находимъ дополнительныя сцены, выпущенныя въ первыхъ, зато въ нихъ встрчаются такія, какихъ нтъ въ in-folio. А до чего иногда важна эта разница, можно привести въ примръ хотя бы великолпную сцену изъ ‘Короля Лира’, когда безумный король призываетъ своихъ дочерей на судъ. Сцены этой нтъ въ in-folio, а между тмъ она помщена въ прежнихъ изданіяхъ. Сверхъ того, при сличеніи прежнихъ изданій съ in-folio, обнаружилось, для установки текста, еще новое, не мене важное затрудненіе. Оказалось, что не только отдльныя выраженія, но даже цлые монологи были нердко напечатаны въ разныхъ изданіяхъ иначе, и эти варіанты были иной разъ такъ значительны, что совершенно измняли смыслъ текста. Какому изданію врить и какую редакцію текста принять — предоставлялось совершенно усмотрнію читателя, потому что. какихъ-либо вскихъ данныхъ для разршенія вопроса не было.
Но, кром пропусковъ и варіантовъ, которыхъ можно насчитать немало, текстъ in-folio гршитъ еще иными, не мене важными недостатками. Издатели явно допустили въ немъ различныя перемны и прибавки, особенно въ рчахъ клоуновъ и шутовъ, являвшихся, по обычаю тогдашняго времени, для потхи публики въ антрактахъ пьесъ. Многія изъ этихъ сценъ испещрены до того грубыми и пошлыми остротами, что трудно себ представить, неужели Шекспиръ, такъ горячо ратовавшій устами Гамлета противъ неумстности подобныхъ выходокъ, вставлялъ ихъ въ свои пьесы самъ, хотя бы даже изъ необходимости угождать вкусу публики. А если-бъ даже онъ это и длалъ, то неужели, при своемъ удивительномъ искусств изображать комическое, онъ не удержался бы въ должныхъ границахъ и позволилъ себ, рядомъ съ чертами дйствительно геніальнаго юмора, пересыпать текстъ такими грубыми, площадными выходками, что отъ нихъ коробитъ эстетическое чувство читателя? Все это, взятое вмст, невольно подрываетъ вру, что изданіе in-folio напечатано no подлинному тексту Шекспира, и наводитъ на мысль, что и оно, вроятно, сдлано по такимъ же театральнымъ спискамъ, какіе служили и для прежнихъ изданій, т.-е. спискамъ, гд текстъ былъ передланъ и искаженъ. Употребивъ выраженіе: театральные списки, я не лишнимъ считаю сказать, по этому поводу, нсколько словъ для читателей, незнакомыхъ съ условіями сцены. Я попросилъ бы такого читателя, чтобъ онъ, отправляясь въ любой театръ, на которомъ даютъ хорошо извстную и давно напечатанную пьесу какого-нибудь современнаго писателя, напримръ, Островскаго и Гоголя, взялъ съ собой печатный текстъ и сврилъ его, слово въ слово, съ тмъ, что говорятъ актеры. Держу пари, что въ. огромномъ большинств случаевъ онъ просто изумится тому множеству урзокъ, перестановокъ и перемнъ въ текст, какія длаютъ исполнители. И это отнюдь нельзя приписать одной небрежности постановки или недобросовстности актеровъ (хотя бываютъ случаи и послдняго рода). Многія изъ такихъ измненій объясняются просто условіями сцены, которыя могутъ быть различны въ каждомъ отдльномъ случа. Иной разъ пьеса, прекрасно задуманная для чтенія, гршитъ длиннотами, длающими ее монотонной при: представленіи на сцен, въ другой разъ актеру недостаетъ физическихъ средствъ, чтобъ хорошо произнести ту или другую фразу текста, и т. д. и т. д. Понятно, что, для успла сценическаго исполненія такой пьесы, необходимо сдлать въ ней измненія, на которыя часто даетъ согласіе самъ авторъ. Но изъ этого не слдуетъ, что пьеса должна печататься въ этомъ измненномъ, противъ настоящей редакціи, вид. Такъ вотъ, если подобныя искаженія текста допускаются даже теперь, когда драматическія произведенія одинаково цнятся какъ на сцен, такъ и въ чтеніи, то чего-жъ можно было ожидать въ Шекспирово время, когда драматическая литература не выходила за предлы кулисъ и пьесы, можно сказать, скоре компоновались, чмъ создавались авторами, имвшими единственную цль произвести эффектъ на сцен, не заботясь объ изданіи своихъ трудовъ. Если однако Геммингу и Конделю нельзя поставить въ вину, что они, согласно духу времени, не приложили особенныхъ стараній для проврки и возстановленія подлиннаго текста, то на нихъ лежитъ немаловажное обвиненіе за т небрежности, какія они допустили въ своемъ изданіи со стороны типографской. Изданіе испещрено множествомъ опечатокъ, до того важныхъ: что ими очень часто искажаются, до полной безсмыслицы, цлыя фразы текста. Можетъ-быть, и это объясняется не столько невниманіемъ издателей, сколько жалкимъ, сравнительно съ нашимъ временемъ, состояніемъ тогдашняго типографскаго искусства, но фактъ, что важнйшій текстъ для изученія Шекспира мы получили въ крайне искалченномъ, неправильномъ вид, все-таки остается фактомъ.
Въ подтвержденіе сказаннаго, что изданія in-folio и in-quarto дйствительно не могутъ считаться напечатанными по истинному шекспировскому тексту, считаю нелишнимъ привести мннія объ этихъ изданіяхъ нкоторыхъ комментаторовъ, чья компетентность по изученію и знанію Шекспира не можетъ подлежать сомннію.
Вотъ что говоритъ объ этомъ изданіи Попъ, считаемый первымъ комментаторомъ, отнесшимся къ изслдованію Шекспирова текста съ серьезной точки зрнія и издавшій свое полное собраній Шекспировыхъ сочиненій въ 1725 году.
‘Изданіе это (in-folio), если не считать нсколькихъ исправленныхъ типографскихъ опечатокъ, во всякомъ случа хуже прежнихъ изданій in-quarto. Все, что со времени этихъ послднихъ изданій прибавлено къ тексту актерами, или, наоборотъ, ими пропущено, приписывается въ печатномъ текст in-folio самому автору. Раздленіе на акты и сцены произведено совершенно произвольно, крайне неумло, и часто даже въ такихъ мстахъ, гд нтъ никакой остановки дйствія, что можетъ быть объяснено только желаніемъ прервать ходъ пьесы музыкой, танцами или пантомимой’.
А вотъ мнніе Стивенса (издавшаго текстъ въ XVIII столтіи) относительно первыхъ изданій in-quarto:
‘Въ нихъ (въ изданіяхъ in-quarto) многіе и большіе пропуски. Въ особенности бросается въ глаза недостатокъ дленій на акты и сцены. Удовлетворительно напечатанъ въ этомъ отношеніи только ‘Отелло’.
Наконецъ одинъ изъ самыхъ серьезныхъ Шекспирологовъ позднйшаго времени, Брандесъ, говорить объ изданіи in-folio:
‘Если въ изданіи in-folio, изданномъ двумя актерами всего семь лтъ посл смерти Шекспира, даже и сказано, будто оно напечатано по основнымъ рукописямъ, то увреніе это опровергается многими фактами’.
Дале прямо высказано мнніе, что изданіе это хищнически напечатано частью по театральнымъ спискамъ, частью по поправкамъ зрителей, бывшихъ на представленіяхъ.
Изданіе in-folio было перепечатано въ послдующія шестьдесятъ лтъ три раза и притомъ съ значительными измненіями, но вс эти измненія не только не исправили дла, а скорй исказили его еще больше. Достаточно упомянуть, что въ третьемъ изданіи, вышедшемъ въ 1663-мъ году, къ тексту 1-го изданія прибавлено семь новыхъ пьесъ, которыя впослдствіи признаны совсмъ не принадлежащими Шекспиру {Вотъ названія этихъ пьесъ: 1) ‘Лондонскій мотъ’, 2) ‘Жизнь лорда Томаса Кромвеля’, 3) ‘Исторія сера Джона Ольдкэстля’, 4) ‘Пуританская вдова’, 5) ‘Лордъ Кобгэмъ’, 6) ‘Іоркширская трагедія’ и 7) ‘Трагедія Локринъ’.}. Нкоторыя ошибки 1-го in-folio, правда, въ этихъ изданіяхъ исправлены, но зато допущено множество другихъ. Настоящій, правильный трудъ исправленія Шекспирова текста начался лишь съ первыхъ годовъ XVIII столтія, т.-е. спустя почти сто лтъ посл смерти поэта. Новыя изданія стали редактироваться людьми серьезными и съ полнымъ желаніемъ добиться одной правды. Первымъ дломъ при этомъ, конечно, предстояло ршить, какія именно пьесы написалъ Шекспиръ и какія приписывались ему ложно. Результатомъ трудовъ комментаторовъ, работавшихъ въ этомъ направленіи, было признаніе тридцати шести пьесъ перваго in-folio, съ присоединеніемъ драмы ‘Периклъ’, что вмст и составило т тридцать семь пьесъ, которыя входятъ нынче во вс изданія сочиненій Шекспира. Вторая задача состояла въ возстановленіи, по возможности, полнаго текста признанныхъ пьесъ, что было необходимо сдлать въ виду разногласія текстовъ первыхъ изданій съ текстомъ in-folio. Для этой цли текстъ 1-го in-folio Гемминга и Конделя былъ тщательно сличенъ съ прочими изданіями отдльныхъ пьесъ, при чемъ вс недостававшія мста въ in-folio были пополнены изъ этихъ послднихъ. Понятно однако, что этимъ путемъ можно было только возстановить выпущенныя мста текста найденными въ различныхъ изданіяхъ дополненіями, но не предстояло никакой возможности очистить его отъ слоя лишнихъ, грубыхъ вставокъ, сдланныхъ невжественными переписчиками, издателями и актерами. Равно невозможно было разобраться во множеств варіантовъ, обнаруженныхъ въ. разныхъ изданіяхъ, угадавъ, которая редакція могла быть принята за истинную. Положиться при такой работ исключительна на свой эстетическій вкусъ и лично ршать, что такая-то фраза Шекспирова, а такая нтъ — было бы слишкомъ рискованно, и на это не ршился бы ни одинъ добросовстный издатель, а сверхъ того нельзя было предполагать, чтобъ вс подобнаго рода дополненія и вставки были непремнно грубы и дурны. Очень могло случиться, что талантливый, умный актеръ, перефразируя ту или другую сцену и прибавляя даже свое, украшалъ сказанное авторомъ, но, во всякомъ случа, это было искаженіемъ подлиннаго текста. Такимъ образомъ приходится поневол сознаться, что совершенно чистаго Шекспирова текста мы не будемъ имть никогда, и что нападки поверхностныхъ цнителей на шероховатость и грубость Шекспировыхъ выраженій будутъ всегда падать на его голову, хотя совсмъ безъ его вины.
Наконецъ третья и самая трудная задача издателей состояла въ объясненіи непонятныхъ мстъ и ошибокъ текста. Темнота смысла, конечно, боле всего происходила отъ этихъ самыхъ ошибокъ, нердко доводившихъ текстъ до полной безсмыслицы, но встрчалось немало непонятныхъ мстъ и отъ другихъ причинъ. Тогдашній театръ предназначался преимущественно для минутной забавы толпы всхъ сословій, а потому авторы, будучи поставлены въ необходимость для успха Своихъ пьесъ угождать всмъ, нердко вводили въ пьесы множество намековъ и остротъ на ежедневныя будничныя событія, имвшія лишь временный интересъ дня и совершенно забытыя поздне. Отсюда трудность и нердко даже полная невозможность понять и объяснить подобныя мста, когда уже сталъ неизвстнымъ самый исходный пунктъ, вызвавшій ихъ появленіе въ текст. На разъясненіе подобныхъ мстъ было потрачено комментаторами очень много труда. Иной разъ случалось, что неожиданная находка какого-нибудь стариннаго документа или выдержка двухъ-трехъ фразъ изъ какого-нибудь, совершенно посторонняго, историческаго или иного сочиненія, помогали распутать загадочный вопросъ. Но такіе счастливые случаи были рдкимъ исключеніемъ и далеко не исчерпывали всхъ возникавшихъ сомнній. Что же до выраженій, которыхъ безсмыслица происходила отъ типографскихъ опечатокъ, то здсь уже не представлялось иного средства разъяснить дло, кром произвольныхъ догадокъ комментаторовъ, основанныхъ на ихъ личномъ взгляд и вкус. До такъ какъ вкусы и взгляды различны, что понятно, почему соглашенія, во множеств подобнаго рода вопросовъ, не послдовало.даже до настоящаго времени. Предлы статьи не позволяютъ мн входить въ подробный разборъ трудовъ безчисленнаго множества комментаторовъ, работавшихъ и работающихъ надъ этимъ дломъ до сихъ поръ, и потому я ограничусь перечисленіемъ лишь наиболе выдающихся изданій. Первымъ истолкователемъ Шекспира, работавшимъ въ этомъ добросовстномъ направленія, былъ Роу, выпустившій полное изданіе сочиненій Шекспира въ 1709 году, при чемъ къ изданію была приложена, написанная издателемъ же, первая Шекспирова біографія. Исправленія, сдланныя Роу въ его изданіи, имютъ боле вншній характеръ. Такъ, напримръ, онъ помстилъ, въ заголовк пьесъ, имена дйствующихъ лицъ, расположилъ боле правильнымъ образомъ дленіе на акты и сцены, чего не было въ изданіи infolio, и наконецъ исправилъ пунктуацію и грамматику. Вообще изданіе его важно не столько внутренними достоинствами, сколько тмъ, что въ немъ въ первый разъ выразилось то стремленіе къ серьезному изученію Шекспира, какимъ ознаменовалось литературное движеніе восемнадцатаго вка. Самъ Роу далеко еще не раздлялъ того взгляда на Шекспировы произведенія, какой усвоенъ нашимъ временемъ. Сужденія его, напримръ, о ‘Гамлет’ ложны и наивны въ самой основ. Составленная имъ Шекспирова біографія наполнена недоказанными анекдотами, но тмъ не мене слава добросовстнаго иниціатора въ дл изученія Шекспира упрочена за Роу несомннно. Изъ прочихъ, вышедшихъ въ восемнадцатомъ вк серьезныхъ изданій Шекспира достойны вниманія: Ганмера (Оксфордское 1744 г.), Уарбёртона (1747 г.) и Каппеля (1768 г.). Изданіе Попа, вышедшее въ 1725 году, обнаруживаетъ въ издател большой вкусъ и пониманіе красотъ подлинника, но Попъ слишкомъ увлекся стремленіемъ улучшать текстъ и, на ряду съ очень произвольными поправками, позволилъ себ даже многое вычеркивать изъ старыхъ изданій, сообразуясь единственно со своимъ личнымъ вкусомъ, а это былъ уже пріемъ, не приносившій, для изученія Шекспира, ровно никакой пользы. Самымъ замчательнымъ изъ изданій XVIII вка было вышедшее въ 1773 г. изданіе Стивенса и Джонсона. Это дйствительно одинъ изъ капитальнйшихъ трудовъ во всей шекспирологіи. Издатели не только сдлали множество чрезвычайно удачныхъ поправокъ и разъясненій темныхъ мстъ текста, но приложили, сверхъ того, массу примчаній, библіографическихъ и историческихъ, пролившихъ свтъ на т условія, при которыхъ создавалъ Шекспиръ свои произведенія. изданіе это не потеряло цны для серьезнаго изученія Шекспира даже до нашего времени. Слдующіе издатели продолжали труды въ томъ же направленіи. Мэлоне, выпустившій свое изданіе въ 1790 году, считается до сихъ поръ однимъ изъ лучшихъ комментаторовъ. Между издателями девятнадцатаго вка важно упомянуть имена: Рида, Босвеля, Фельпса, Галліуэля (роскошное изданіе, вышедшее въ 1853 г.), Дейса, Кларка и Райта (Кембриджское изданіе, въ которомъ приведены варіанты различныхъ текстовъ), Нейта и Деліуса. Послднія два заслуживаютъ вниманія въ особенности. Нейтъ выпустилъ свое изданіе въ восьми большихъ томахъ, при чемъ, кром текста 37 пьесъ, приложилъ къ нему пространную біографію Шекспира, серьезные этюды предъ каждой пьесой и множество примчаній, имющихъ преимущественно историко-археологическій характеръ. Біографія, правда, не даетъ какихъ-либо новыхъ свдній о Шекспир, кром тхъ скудныхъ фактовъ, которые намъ извстны, но зато въ ней помщено множество относящихся до той эпохи свдній, историческихъ, географическихъ, этнографическихъ и въ особенности археологическихъ, со многими иллюстраціями костюмовъ и вообще всего, что могло уяснить среду и время, въ которыя жилъ и писалъ Шекспиръ. Нкоторыя изъ сообщаемыхъ авторомъ свдній гршатъ, правда, увлеченіемъ и фантастичностью, но число достоврныхъ, реальныхъ фактовъ также очень значительно. Деліусъ напечаталъ въ своемъ изданіи текстъ пьесъ по-англійски, а примчанія по-нмецки, при чемъ обратилъ особенное вниманіе на лексикографическую сторону дла, разъяснивъ, какъ слдуетъ понимать множество отдльныхъ выраженій, казавшихся иногда темными единственно отъ нкоторыхъ особенностей современнаго Шекспиру языка, или тогдашней орографіи. Польза этого изданія, для желающихъ изучить текстъ Шекспира со стороны буквальнаго смысла, неоцнима. Немало шума надлало въ Шекспировой литератур изданіе, выпущенное въ 1853 г. Пэнъ Колльеромъ. Издатель этотъ случайно нашелъ экземпляръ одного, изъ старинныхъ in-folio 1632 года, при чемъ оказалось, что печатный текстъ этого экземпляра былъ испещренъ множествомъ рукописныхъ измненій и поправокъ, сдланныхъ какой-то совершенно неизвстной рукой. Логичность и ясность многихъ изъ этихъ поправокъ и измненій такъ поразили Пэнъ Колльера, что онъ не задумался провозгласить смлую мысль, будто въ неизвстномъ исправител текста этого, вышедшаго всего 17 лтъ посл смерти Шекспира, изданія, слдуетъ признать лицо, знакомое съ подлинными рукописями самого Шекспира, и что поправки найденнаго экземпляра сдланы по этимъ самымъ рукописямъ. Мысль эта своей новизной и заманчивостью увлекла многихъ шекспирологовъ и въ томъ числ нашего почтеннаго переводчика Шекспира, покойнаго Кетчера, который выпустилъ второе изданіе своего труда, исправивъ его по изданію Колльера. Позднйшая критика отвергла однако мнніе Колльера, признавъ за неизвстнымъ исправителемъ заслугу лишь обыкновеннаго комментатора, дйствительно удачно объяснившаго въ нкоторыхъ случаяхъ (хотя и далеко не во всхъ) темныя мста текста. Масса комментаріевъ и объясненій, помщенныхъ въ разныхъ изданіяхъ, приняла въ ныншнемъ вк наконецъ такіе размры, что, для облегченія общаго ихъ обзора, стали составляться особыя изданія Шекспира, названныя: Variorum editions, въ которыхъ, кром коренного текста, приводились вс обнаруженные въ прочихъ изданіяхъ варіанты, а равно и различныя толкованія темныхъ мстъ различными комментаторами. Самымъ полнымъ изъ такихъ изданій является предпринятое въ Америк изданіе Фёрнесса, далеко еще въ настоящее время незаконченное. До чего оно полно и добросовстно, можно судить по тому, что, напримръ, одинъ ‘Гамлетъ’ изданъ въ двухъ объемистыхъ томахъ, при чемъ самаго текста приходится на каждую страницу лишь по нскольку строкъ, все же остальное занято изложеніемъ варіантовъ и разъясненій.

——

Итакъ, вотъ въ какомъ вид дошелъ до насъ текстъ произведеній Шекспира! Можетъ-быть, нкоторые, незнакомые съ Шекспиромъ, читатели, прочтя эти страницы, подумаютъ, что тутъ есть отчего въ отчаянье придти, и зададутъ вопросъ: что же это за великій писатель, если, читая его произведенія, нельзя ручаться, что читаешь именно то, что онъ написалъ, да сверхъ того многое изъ написаннаго или непонятно, или толкуется на разные лады? Но да успокоятся задающіе подобный вопросъ! Какъ ни искаженъ дошедшій до насъ Шекспировъ текстъ, какъ онъ порой ни теменъ — все же эти искаженія и неясноcти относятся, въ большинств случаевъ, лишь къ второстепеннымъ мстамъ и деталямъ, что-жъ до общихъ, величавыхъ образовъ, созданныхъ поэтомъ и такъ поражающихъ своей красотой, то они, въ большинств случаевъ, сохранились настолько, что неясности, или сдланныя посторонней рукой прибавки и искаженія, отнюдь не портятъ впечатлнія цлаго и не мшаютъ имъ восхищаться. Шекспировъ текстъ, въ томъ вид, въ какомъ онъ дошелъ до насъ, напоминаетъ картины знаменитыхъ художниковъ, попорченныя временемъ и по необходимоcти реставрированныя рукою позднйшихъ живописцевъ, иногда опытныхъ, а иногда и неумлыхъ. Конечно, было бы пріятнй имть эти картины въ цлости и первоначальномъ вид, но что-жъ длать, если этого нельзя! Есть однако одинъ классъ почитателей и объяснителей Шекспира, которые чувствуютъ этотъ недостатокъ въ гораздо большей степени, чмъ обыкновенные читатели, и чувствуютъ до того, что иной разъ дйствительно могутъ доходить до отчаянья. Этотъ классъ — переводчики, о чьихъ трудахъ и задачахъ я и намренъ сказать теперь нсколько словъ, въ заключеніе моей статьи.
Ршась, много лтъ тому назадъ, приступить къ переводу полнаго собранія сочиненій Шекспира на русскій языкъ, я руководствовался основной идеей, что Шекспиръ легче, чмъ всякій другой писатель, долженъ найти слова и краски для выраженія его мыслей на любомъ язык. Взглядъ этотъ былъ плодомъ разсужденія, что труднйшая задача переводчика состоитъ не столько въ врной передач подлинника, сколько въ сохраненіи того оригинальнаго характера, которымъ проникнуто переводимое произведеніе, сообразно съ индивидуальной личностью автора (насколько она выразилась въ его труд) или съ нравами и особенностями страны и среды, какія онъ изображалъ. Чмъ боле въ произведеніи этихъ оригинальныхъ сторонъ, тмъ трудне ихъ выразить на язык, приноровленномъ, въ силу своего историческаго развитія, къ выраженію взглядовъ и мыслей, можетъ-быть, совершенно иного пошиба. Правило это важно до такой степени, что есть писатели, чьи произведенія не передаются на чужой языкъ никакимъ способовъ безъ утраты не только ихъ оригинальнаго аромата, но иной разъ даже всякаго смысла. Но Шекспиръ не принадлежитъ къ числу такихъ одностороннихъ поэтовъ. О немъ можно сказать, что мсто дйствія его созданій — весь земной шаръ, время — весь историческій періодъ жизни человчества, а лица — люди всхъ странъ, сословій и темпераментовъ. Потому произведенія его должны быть понятны всмъ и имть врное, точное выраженіе на языкахъ всхъ образованныхъ народовъ. Если есть до сихъ поръ литературы, въ которыхъ переводы его произведеній неудовлетворительны или даже вовсе не существуютъ, то это происходитъ не отъ невозможности ихъ имть, но только отъ неумлости переводчиковъ или отъ того, что развитіе читающей публики еще не доросло до потребности читать Шекспира на своемъ язык. Но такое положеніе не будетъ продолжаться вчно, и (я, по крайней мр, въ томъ убжденъ) придетъ время, когда Шекспиръ, подобно Гомеру, сдлается на язык всхъ образованныхъ народовъ такимъ же роднымъ, національнымъ поэтомъ, какимъ уже давно сдлался въ Англіи и Германіи. Произведенія его въ такихъ, еще не существующихъ текстахъ могутъ быть сравнены съ зарытымъ въ землю кладомъ, который хотя и не дается пока въ руки, но рано-ль, поздно-ль будетъ отысканъ непремнно.
Когда однако, ободряемый этимъ взглядомъ, я вздумалъ попробовать надъ дломъ свои собственныя силы, то увидлъ, что практика обнаружила и на этомъ, повидимому, врномъ пути къ успху много непредвиднныхъ помхъ, при чемъ первой изъ этихъ помхъ оказалась именно та неустановленность и искаженность подлиннаго текста, о которыхъ сказано выше. Представился неизбжный вопросъ: какого держаться текста? — Если переводчикъ задумаетъ обратиться къ самому источнику и выберетъ для своего труда текстъ 1-го in-folio 1623-го года, то хотя онъ и встанетъ тмъ въ независимое положеніе отъ безчисленныхъ поправокъ (часто совершенно произвольныхъ) позднйшихъ издателей, но зато очутится лицомъ къ лицу съ множествомъ неразршенныхъ вопросовъ и долженъ будетъ сдлаться комментаторомъ всего текста самъ, рискуя, что читающая публика вовсе не согласится съ его взглядами. Если онъ полюбитъ и изберетъ текстъ какого-нибудь одного издателя, то тмъ впадетъ въ односторонность, какая не удовлетворитъ ни его самого ни читателей, въ числ которыхъ непремнно найдутся знатоки (а еще чаще и quasi-знатоки), чей приговоръ обвинитъ переводчика хорошо еще если только въ незнакомств съ Шекспировой литературой, а то, пожалуй, и прямо въ невжеств. Если переводчикъ вздумаетъ собрать въ своемъ труд мннія и толкованія всхъ, или, по крайней мр, большинства комментаторовъ, то во многихъ мстахъ текста ему, вмсто одного Шекспира, придется дать нсколько, сдлавъ изъ своего перевода неинтересный калейдоскомъ поправокъ и разъясненій. Если наконецъ нашелся бы такой переводчикъ, который, въ виду спорности множества вопросовъ, ршился бы выкинуть изъ текста все сомнительное и неясное, переведя лишь одн несомннныя красоты или совершенно ясныя мста, то ему пришлось бы въ такомъ случа оставить безъ перевода добрую четверть подлинника и тмъ лишить весь свой трудъ полноты и единства. Словомъ, съ какой бы стороны ни приступилъ переводчикъ къ своему длу, ему, ране чмъ будетъ написано первое слово, непремнно пришлось бы много поломать голову въ этомъ лабиринт вопросовъ и сомнній.
Но положимъ наконецъ, что этотъ первый приготовительный трудъ конченъ, что желаемый текстъ установленъ, а темныя мста, такъ или иначе, переводчикъ себ уяснилъ. Теперь, можетъ-быть, дло пойдетъ гладко и хорошо.— Отнюдь нтъ! При первой же строчк встанутъ новыя затрудненія, которыя затормозятъ дло не меньше. Сказанное выше, что Шекспиръ чуждъ своеобразности во взглядахъ на жизнь и людей и потому долженъ быть понятенъ на всхъ языкахъ, относится только до духовной стороны изображенныхъ имъ лицъ и ихъ поступковъ, что-жъ до тхъ конкретныхъ формъ, въ которыя онъ замкнулъ свои созданія, т.-е. до языка, которымъ они выражаются, то здсь Шекспиръ является, можетъ-бытъ, самымъ оригинальнымъ изъ всхъ поэтовъ, какіе когда-либо существовали. Одаренный самой огненной, не знавшей никакихъ границъ, фантазіей, онъ нимало не стснялся въ выбор выраженій для воплощенія своихъ мыслей, вслдствіе чего произведенія его оказались написанными своеобразнйшимъ языкомъ, какой только можно себ представить. Самые яркіе образы, самыя вычурныя выраженія, самыя оригинальныя метафоры и сравненія, полныя порой то силы, то нжности, то грубости, то неистовства, доходящаго нердко до цинизма, но всегда мткіе и прямо бьющіе въ цль — несутся у него какъ могучій потокъ лавы, не знающій никакихъ преградъ и все уничтожающій на своемъ пути. Но если Шекспиръ уже давно сдлался настольной книгой для англичанъ, такъ что своеобразности его языка нисколько не шокируютъ его соотечественниковъ, то что же длать переводчику, обязанному передать эти выраженія на язык чужой литературы, нимало не приготовленномъ къ такому безцеремонному съ собой обращенію? Что-жъ за бда! — можетъ-быть, возразитъ иной читатель:— переводчикъ не отвтственъ за манеру выраженія переводимаго автора, онъ обязанъ дать врный переводъ текста, съ тмъ лишь условіемъ, чтобъ написанное имъ было удобочитаемо и понятно. Совтъ хорошъ, но, къ сожалнію, онъ примнимъ лишь въ томъ случа, если переводчикъ поставилъ себ задачей дать подстрочный, прозаическій переводъ, который онъ можетъ испещрить сколько угодно примчаніями и комментаріями на каждое неудобное или темное выраженіе. Но если переводчикъ задался мыслью воспроизвесть Шекспира на своемъ родномъ язык, какъ поэта? Если намренье его дать такой текстъ, чтобъ при чтеніи вставалъ предъ глазами читателя не одинъ сухой скелетъ подлинника, но самыя его картины, во всей ихъ свжести и красот, и притомъ отнюдь не шокируя ни уха ни чувства оборотами и рчами, чуждыми духу того языка, на который текстъ переводится? Что длать тогда?— Подстрочный, прозаическій переводъ можетъ быть сравненъ съ цвткомъ, засушеннымъ для гербарія. Такой цвтокъ, хотя и можетъ, при боле или мене искусной препарировк, представить драгоцнныя данныя для изученія своего вншняго вида и внутренняго строенія, но никогда не сохранитъ своего яркаго цвта и запаха. Напротивъ, поэтическій переводъ похожъ на цвтокъ, самостоятельно вырощенный изъ смянъ подлинника, при чемъ главная задача садовника состоитъ именно въ возстановленіи его цвта и запаха. Языкъ, на который длается переводъ, играетъ въ этомъ случа роль новой почвы, и потому переводчикъ, подобно садовнику, непремнно долженъ считаться съ особенными свойствами этой почвы, безъ чего изъ посадки его можетъ вырасти одна безобразная, пустая трава. Понятно потому, сколько труда и обдуманности надо потратить надъ каждой Шекспировой фразой для того, чтобъ, врно передавъ ея внутренній смыслъ, въ то же время не сдлать редакціи перевода дикой и нелпой, а иногда даже смшной въ глазахъ читателя, не привыкшаго къ такимъ оборотамъ. Примры лучше докажутъ справедливость этого мннія. Спрошу, можно ли, не только въ стихотворной, но и въ обыкновенной русской рчи употребить хотя бы такія выраженія:— ‘невста выходила замужъ съ однимъ плачущимъ и другимъ смющимся глазомъ’, — что должно означать, что свадьба произошла ране, чмъ вдова успла осушить слезы, пролитыя на похоронахъ перваго мужа. Или:— ‘герой въ сраженьи гналъ амазонскимъ подбородкомъ щетинистыя губы’, — т.-е, что онъ храбро билъ взрослыхъ, усатыхъ непріятелей, будучи самъ еще безбородымъ мальчикомъ. Дале: ‘эта двушка не подставляетъ подолъ золоту’, — т.-е, что въ любви ее нельзя подкупить деньгами. Или:— ‘впредь первенцы моихъ мыслей будутъ первенцами руки’, т.-е, что впредь я буду приводить въ исполненіе задуманное, немедля. Или: ‘я отъ слезъ сдлался соленымъ человкомъ’, — т.-е. плакалъ надъ своимъ горемъ безъ конца. Или:— ‘да охватитъ васъ милость неба спереди, сзади и со всхъ сторонъ’. Или:— ‘мы чувствуемъ горе еще сильне, если обанкрутится нашъ сонъ’, — т.-е. при безсонниц. Или:— ‘онъ любилъ его больше, чмъ приращеніе чрева своей жены’, — т.-е. боле, чмъ своихъ дтей. Или:— ‘онъ боле бесдуетъ съ задомъ ночи, чмъ со лбомъ утра’, — т.-е. кутитъ по ночамъ до разсвта. Смыслъ какъ этихъ’ взятыхъ изъ подлинника совершенно наудачу, такъ равно и множества другихъ подобныхъ выраженій часто понятенъ вполн, и передать ихъ именно такъ очень можно при подстрочномъ перевод, но что-жъ будетъ, если прочитать ихъ вслухъ, или, еще боле, заставитъ произнесть актера со сцены?— Конечно, переводчикъ можетъ обойти это затрудненіе, передавъ смыслъ подобныхъ фразъ обыкновеннымъ разговорнымъ языкомъ, но тогда, не говоря уже о нападкахъ, которыя непремнно посыплются на него со стороны критиковъ-букводовъ, онъ рискуетъ ослабить энергію и выразительность подлинника, что дйствительно будетъ въ его труд большимъ недостаткомъ. Единственнымъ средствомъ выпутаться изъ такого положенія остается пріискивать, по возможности, на язык перевода выраженія равносильныя по духу и энергіи съ подлиннымъ текстомъ, но всякій, даже не работавшій надъ переводами, пойметъ, что это не только не легко, но иногда просто невозможно. Наконецъ, помимо такого рода затрудненій, которыя все-таки можно приблизительно разршить такъ или иначе, переводчикъ Шекспира встрчаетъ и иныя, не поддающіяся разршенію уже никакимъ способомъ. Текстъ испещренъ множествомъ пословицъ, присловій и тхъ оборотовъ, которые извстны подъ именемъ игры словъ, т.-е. остротъ, основанныхъ на употребленіи слова, имющаго два разныя значенія. Такія фразы, переведенныя буквально, теряютъ всякій смыслъ — пріискать же, на язык перевода, равнозначущую пословицу, или игру словъ, хоть сколько-нибудь подходящую къ смыслу оригинала, въ большинств случаевъ невозможно, по неимнію ни того ни другого во всемъ лексикон языка, на который переводъ длается.
Сдлавъ этотъ краткій очеркъ затрудненій, съ которыми приходится бороться переводчику Шекспира, закончу нсколькими словами о томъ, какъ старался разршить подобныя затрудненія въ моемъ перевод я и, вообще, какой системы при этомъ держался.
Относительно установки текста я ршился дать въ своемъ перевод безусловно полный текстъ тхъ тридцати семи пьесъ Шекспира, которыя признаны въ настоящее время принадлежащими его перу. Потому, взявъ за основу текстъ 1-го in-folio, я дополнилъ его тми сценами и мстами, которыя были найдены въ другихъ изданіяхъ. Для читателей, интересующихся этимъ вопросомъ, вс подобнаго рода вставки напечатаны въ текст моего перевода въ скобкахъ и оговорены въ примчаніяхъ. Въ вопрос о варіантахъ различныхъ изданій я позволилъ себ положиться уже исключительно на свой вкусъ, выбирая ту редакцію, которая мн казалась лучшей, и объясняя свой выборъ, въ особенно важныхъ случаяхъ, въ примчаніяхъ. При перевод я не позволялъ себ никакихъ выпусковъ или перемнъ, если не счесть ими нсколькихъ случаевъ, когда поневол приходилось смягчить буквальный смыслъ нкоторыхъ фразъ по совершенной ихъ нецензурности. Такихъ мстъ, впрочемъ, можно насчитать не боле десяти или пятнадцати во воемъ изданіи, и притомъ надо замтить, что вс они вовсе не служатъ къ объясненію или украшенію подлинника, явно нося именно тотъ характеръ грубости и пошлости, который заставляетъ подозрвать въ этихъ выраженіяхъ невжественную руку переписчиковъ и актеровъ, думавшихъ украсить, по тогдашнимъ понятіямъ, текстъ своими прибавками.
Объясненіе темныхъ мстъ текста было уже гораздо трудне, чмъ его установка. Пересмотрвъ очень большое число серьезныхъ изданій, преимущественно изъ числа тхъ, которыя поименованы на предыдущихъ страницахъ (на изученіе всхъ не хватило бы человческой жизни), я пришелъ къ убжденію, что держаться при перевод объясненій какого-нибудь одного издателя — значило бы напрасно связывать себ руки, Одинъ толкователь, какъ мн казалось, объяснилъ лучше одно мсто, другой — другое, а наконецъ, немало было и такихъ случаевъ, когда, не удовлетворенный ни однимъ изъ отысканныхъ объясненій, я истолковывалъ темный мста по-своему, т.-е. длался комментаторомъ самъ, на что, занимаясь предметомъ боле тридцати лтъ, я считалъ себя пріобрвшимъ нкоторое право. Такой пріемъ работы, при раціональномъ его исполненіи, конечно, требовалъ бы изложенія всхъ подобнаго рода случаевъ въ примчаніяхъ, съ перечисленіемъ тхъ различныхъ толкованій, какія были у меня въ рукахъ, но такого рода трудъ былъ бы невозможенъ просто потому, что тогда примчанія и варіанты разрослись бы до объема, превосходящаго самый текстъ. Вслдствіе этого я ршился избрать средній путь, а именно: строго объясняя въ примчаніяхъ вс т мста текста, которыя я понималъ по-своему — для остальныхъ я ограничился приведеніемъ объясненій и именъ лишь тхъ комментаторовъ, чье мнніе было принимаемо мной для перевода, толкованія же прочихъ излагалъ вкратц только въ особенно важныхъ случаяхъ, когда дло шло о разъясненіи мстъ, боле другихъ возбуждавшихъ сомннія и споры. Если такой способъ исполненія моего труда можетъ показаться неполнымъ, то повторяю, что иначе невозможно было поступить. Сверхъ того, мн казалось, что приложеніе къ переводу очень большого количества комментаріевъ было бы даже безполезно по той простой причин, что читатели, интересующіеся Шекспиромъ съ этой точки зрнія, наврно могутъ обратиться къ самому подлиннику и къ тмъ изданіямъ, гд помщены своды различныхъ толкованій.
Главными, доставившими мн наибольшую помощь издателями и комментаторами изъ числа поименованныхъ выше были Нейтъ и Деліусъ, особенно послдній, по замчательно тщательному изслдованію текста, которое приложилъ онъ къ своему изданію. Къ Джонсону и Стивенсу нердко обращался я для разъясненій историческихъ и этнографическихъ. Что до Пэнъ Колльера, то хотя нкоторыя изъ сдланныхъ имъ поправокъ я и включилъ въ текстъ своего перевода, но вообще относился къ нему съ большой осторожностью, особенно въ тхъ многочисленныхъ случаяхъ, когда онъ берется поправлять и разъяснять такія мста, которыя уже прекрасно разъяснены другими изданіями. Изданіе Фёрнесса, какъ заключающее въ себ сводъ всхъ варіантовъ подлинника, неоцнимо для каждаго переводчика, но, къ сожалнію, оно еще далеко не закончено, и потому къ нему можно было обращаться лишь для нсколькихъ пьесъ.
Что до литературной стороны дла собственно, то здсь я неуклонно руководствовался главной идеей, что задача моя была дать переводъ не подстрочный, а поэтическій, т.-е. такой, который могъ бы быть прочтенъ и понятъ русскими читателями безъ всякихъ комментаріевъ. Но такъ какъ комментаріи, при перевод такого писателя какъ Шекспиръ, все-таки необходимы, хотя бы для того, чтобъ служить для переводчика оправдательными документами въ томъ, почему онъ такъ, а не иначе, передалъ то или другое выраженіе, то я, для составленія ихъ, принялъ систему, противоположную той, какая обыкновенно употребляется для переводовъ подстрочныхъ, а именно: если при подстрочномъ перевод въ текст дается переводъ буквальный, хотя-бы онъ былъ даже безсмысленъ, въ комментаріяхъ же объясняется истинный его смыслъ, то я, наоборотъ, передавалъ въ текст настоящій смыслъ каждой темной фразы, въ примчаніяхъ же переводилъ т фразы буквально. Этимъ способомъ, я полагалъ, достигались дв цли: во-первыхъ, переводъ длался удобопонятенъ даже при бгломъ, поверхностномъ чтеніи (что особенно важно въ стихотворной рчи), а во-вторыхъ — читатель, въ случа желанья, получалъ возможность проврить, по примчаніямъ, мой взглядъ на подлинникъ.
Конечно, при такомъ взгляд не могло быть рчи о буквальномъ перевод не только особенно оригинальныхъ, но многихъ, даже обыкновенныхъ выраженій подлинника, и не могло не столько ради удобочитаемости или чистоты языка, сколько ради передачи духа переводимыхъ выраженій въ такомъ вид, чтобъ чтеніе перевода вызывало въ душ читателя именно т образы и чувства, какіе вызываетъ подлинникъ. Для достиженія этой цли, я, переводя тотъ или другой монологъ или сцену, старался прежде всего представить себ, въ возможной ясности, во-первыхъ, характеръ лица, чьи слова переводились, а во-вторыхъ, то психологическое состояніе, въ какомъ то лицо находилось въ данную минуту. Затмъ задача моя была, строго оберегая малйшіе оттнки мысли подлинника, подыскать такія подходящія выраженія, какими то лицо, находясь въ данномъ положеніи, высказало бы свою мысль и чувство по-русски. При этомъ нердко случалось, что цль возстановить смыслъ подлинника по духу могла быть достигнута, только именно удалясь отъ него по букв. Но такой трудъ былъ во всякомъ случа лавировкой между Сциллой и Харибдой, и при немъ, подобно настоящему плаванью между этими двумя опасностями, невозможно было обойтись иной разъ безъ нкоторыхъ жертвъ. Такъ, напримръ, извстно, что слогъ Шекспира отличается необыкновенной силой вслдствіе сжатости своихъ выраженій. Автору въ этомъ случа очень помогала извстная краткость англійскаго языка, въ которомъ много односложныхъ словъ, между тмъ какъ въ русскомъ язык односложныхъ словъ, наоборотъ, очень мало. Послднее обстоятельство даже безусловно препятствуетъ перенести на русскій языкъ вполн точно, напримръ, октавы байроновскаго ‘Донъ-Жуана’. Какъ бы ни былъ талантливъ переводчикъ, онъ поневол остановится передъ невозможностью вмстить въ опредленное число стиховъ такія мысли, для выраженія которыхъ на русскомъ язык надо употребить рядъ словъ, заключающихъ гораздо большее число слоговъ, входящихъ въ стихотворныя стопы. Въ Шекспир, несмотря на то, что монологи его лицъ не ограничены извстнымъ числомъ стиховъ, высказанное затрудненіе тмъ не мене встрчается довольно часто. Что длать, напримръ, въ тхъ случаяхъ, когда надо передать великолпную мысль, которая, подобно сверкнувшей молніи, умщается въ подлинник въ одномъ короткомъ стих, тогда какъ для передачи со всми оттнками по-русски необходимо растянуть ее на два или на три, неминуемо расхолодивъ производимое впечатлніе? Само собою разумется, что въ подобныхъ случаяхъ приходится выбирать изъ двухъ золъ меньшее, взвсивъ и обсудивъ, что будетъ въ данномъ случа выгодне и лучше: пожертвовать ли краткостью выраженія для передачи всхъ оттнковъ мысли, или, наоборотъ, выпустить нкоторыя слова, чтобъ сохранить ту сжатость, при которой духъ подлинника передается все-таки лучше и рельефне. Бывали и такіе случаи, когда я не останавливался даже предъ прибавкой къ тексту нсколькихъ словъ, какихъ въ немъ не было, если подобнаго рода прибавка, не вводя какой-нибудь новой мысли, способствовала боле ясному выраженію смысла, который иначе, при буквальной передач, вышелъ бы блденъ или теменъ. Я никакъ не допускаю, чтобъ такой пріемъ могъ назваться искаженіемъ текста, и думаю, напротивъ, что въ рукахъ умлаго переводчика онъ можетъ служить однимъ изъ самыхъ могущественныхъ средствъ для достиженія цли: дать поэтическій переводъ. Читатели, хорошо знающіе англійскій языкъ, будутъ читать Шекспира въ подлинник, и имъ такой переводъ не нуженъ. Равно излишенъ онъ и для такихъ читателей, которые знаютъ англійскій языкъ не въ достаточной степени:— такіе, при чтеніи подлинника, обратятся для пособія къ переводамъ подстрочнымъ. Но поэтическіе переводы предназначаются для лицъ, или совершенно незнакомыхъ съ языкомъ, на которомъ написанъ подлинникъ, или для желающихъ имть на своемъ родномъ язык сочиненія великихъ писателей въ такомъ вид, чтобъ они производили, при чтеніи, вполн такое же ясное впечатлніе, какое производятъ собственные оригинальные поэты ихъ родины. Конечно, при неумломъ или слишкомъ смломъ пользованіи такимъ способомъ перевода, иной переводчикъ можетъ зарваться въ своемъ усердіи и дйствительно исказить подлинникъ, но въ этомъ будетъ уже виновата не система, а лишь плохое ея примненіе. Потому, готовый съ благодарностью принять всякое дльное указаніе на ошибки и недостатки, которые могутъ быть обнаружены въ моемъ труд отъ неумнья справиться съ дломъ, я однако буду горячо возражать противъ нападокъ на. самую систему, которой я держался. Она, по моему мннію, всегда будетъ единственно логичной и плодотворной для всякихъ поэтическихъ переводовъ, а для Шекспира въ особенности.
——
Итакъ, — можетъ-быть, скажетъ иной читатель:— г. переводчикъ воображаетъ, что онъ сдлалъ Шекспира русскимъ поэтомъ!
Отвчу:— нтъ, я этого не воображаю.
Что Шекспиръ рано или поздно сдлается русскимъ поэтомъ, котораго будутъ читать и цитировать точно такъ же, какъ цитируютъ Пушкина, Лермонтова и другихъ нашихъ писателей — въ этомъ я убжденъ твердо, но вмст съ тмъ убжденъ и въ томъ, что дать такой переводъ не по силамъ не только одному переводчику, но и переводчикамъ нсколькихъ поколній. Изъ всхъ европейскихъ литературъ самая серьезная по разработк Шекспира — безспорно нмецкая. Но и въ ней нельзя сказать, чтобъ поэтическая націонализація Шекспира была достигнута вполн. Главныя пьесы и главные характеры переданы въ настоящее время, правда, уже почти въ такихъ редакціяхъ, что лучшихъ нельзя желать, но нельзя того же сказать о многихъ второстепенныхъ, гд, особенно въ комическихъ сценахъ, остается еще надъ чмъ поработать, не только въ общей концепціи характеровъ, но даже въ редакціи отдльныхъ выраженій. Такъ гд же воображать, что достигли этого мы, когда у насъ не замтно особеннаго желанія знакомиться съ Шекспиромъ даже на сцен! Что у насъ не цнятъ и не понимаютъ Шекспира совсмъ — этого, конечно, сказать нельзя. Напротивъ, въ оцнк его и пониманіи мы даже перегнали нкоторыя литературы, особенно романскія, но все-таки дло его перевода далеко не закончено и не закончится еще долго. Въ дл его изученія наша литература, какъ и вс прочія, шла медленнымъ, послдовательнымъ путемъ. Сперва начали появляться безобразныя передлки, какъ, напримръ, ‘Гамлетъ’ Сумарокова, а затмъ мало-по-малу стали обнаруживаться проблески и истиннаго пониманія. Самымъ энергичнымъ, плодотворнымъ толчкомъ на этомъ пути было безспорно появленіе полнаго прозаическаго перевода сочиненій Шекспира, сдланнаго покойнымъ Кетчеромъ. Этотъ переводъ обратилъ вниманіе публики на Шекспира во всей полнот его значенія и далъ почувствовать всю его силу, правда, далеко не вполн, но этого нельзя было и требовать отъ сухого, подстрочнаго перевода. Тмъ не мене, благодаря Кетчеру, все-таки обнаружилась потребность идти по тому же пути дальше. Явилось много новыхъ переводчиковъ, начавшихъ переводить отдльныя пьесы уже поэтически. Однимъ изъ особенно видныхъ результатовъ ихъ трудовъ было полное собраніе сочиненій Шекспира, въ перевод многихъ писателей, изданное покойнымъ Гербелемъ. Это былъ во многихъ отношеніяхъ значительный шагъ впередъ, но послдняго слова не было сказано и въ немъ, какъ не сказано и въ моемъ настоящемъ труд. Отдавая полную дань уваженія трудамъ моихъ сотоварщей-переводчиковъ, изъ которыхъ многіе, можетъ-быть, исполнили дло гораздо лучше меня, я однако надюсь, что никто не откажетъ признать за мной ту заслугу, что, посл Кетчера, я былъ первымъ продолжателемъ дла въ полномъ состав, съ цлью продвинуть его хоть на сколько-нибудь впередъ. Этими словами, а еще боле выбраннымъ для моего труда эпиграфомъ, я полагаю вполн оправдаться отъ нареканія, будто могу самолюбиво дріать, что усплъ сдлать Шекспира русскимъ поэтомъ. Мысль эта, правда, должна быть для каждаго переводчика желаемымъ идеаломъ, но вдь всякій идеалъ служитъ только цлью, къ которой надо стремиться, при чемъ весь успхъ можетъ состоять только въ большемъ или меньшемъ къ нему приближеніи. Такъ и я не иду дале надежды, что, можетъ-быть, усплъ въ моемъ труд высказать нсколько новыхъ мыслей или установить нсколько новыхъ взглядовъ, которые принесутъ пользу будущимъ продолжателямъ. Если окажется, что нкоторые изъ положенныхъ мною камней въ основу зданія будущаго русскаго Шекспира могутъ оставаться на мстахъ, не портя дла, то этимъ я буду уже вполн награжденъ за мой долголтній трудъ.
Соколовский Александр Лукич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Генрих IV, Соколовский Александр Лукич, Год: 1850
  2. Гамлет, принц датский, Соколовский Александр Лукич, Год: 1914
  3. ‘Гейша’ в московском театре оперетты, Губер Борис Андреевич, Год: 1929
  4. Автограф ’19 октября’, Грот Яков Карлович, Год: 1857
  5. Эволюция гуманизма елизаветинской драмы, Аксенов Иван Александрович, Год: 1930
  6. Турандот, принцесса Китайская, Венгерова Зинаида Афанасьевна, Год: 1904
  7. Иван Сергеевич Тургенев, Иванов Иван Иванович, Год: 1895
  8. ‘Стиль’ нашего времени, Тугендхольд Яков Александрович, Год: 1928
Электронная библиотека