Французские эскизы английским углем, Муррэй Гренвиль, Год: 1878 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 114 минут(ы)

ФРАНЦУЗСКІЕ ЭСКИЗЫ АНГЛІЙСКИМЪ УГЛЕМЪ.

РАЗСКАЗЫ

ГРЕНВИЛЯ МУРРЕЯ.

Автора ‘Депутата города Парижа.,

I.
Петролейщица.

Около ста лтъ тому назадъ, богатая, знатная француженка, которая въ юности вела очень веселую, легкую жизнь, вздумала подъ старость назначить премію за нравственность. Сценою своего благодянія она избрала принадлежавшее къ ея замку селеніе Нантеръ и, чтобы не лишить себя интереснаго и новаго для нея зрлища торжества нравственности на земл, она установила выдачу преміи при своей жизни, а не посл смерти, какъ обыкновенно длаютъ подобные благодтели. Поэтому, она обратилась къ нотаріусу для составленія надлежащаго акта и со всми законными формальностями было установлено, что каждый годъ пятнадцатаго іюля, въ день св. Модеста, вс ‘нотабили’ селенія соберутся и ршатъ, кто самая нравственная двушка въ Нантер. Еслибъ этотъ щекотливый вопросъ возбудилъ споръ и мннія раздлились поровну, то ршающій голосъ предоставленъ былъ старйшему изъ ‘нотабилей’, который, по своиму возрасту, представлялъ боле задатковъ опытности. Я нарочно говорю ‘нотабили’, а не муниципальные совтники, потому что въ то время послдніе еще не существовали. Молодая двушка, на которую падалъ выборъ сусудей, провозглашалась двственной царицей Нантера и на слдующее воскресеніе ее торжественно увнчивали въ церкви внкомъ изъ блыхъ розъ, что доставляло ей не малую радость, и кром того, она получала въ приданое пятьсотъ франковъ, которые еще боле радовали ея будущаго мужа. Затмъ, торжество оканчивалось обдомъ для нотабилей и различными увеселеніями для остальной публики.

Ежегодные праздники въ Нантер имли большой успхъ. При жизни ихъ основательнзцы, она лично предсдательствовала на этихъ конкурсахъ добродтели, произносила трогательныя рчи, приводя высокіе нравственные примры — конечно, не изъ собственной жизни — и убждала счастливыхъ избранницъ, что нравственность вела ко всему хорошему на томъ и на семъ свт, что было очень любезно съ ея стороны, но совершенно излишне, такъ какъ самыя тупыя головы въ Нантер вполн понимали и цнили нравственность съ тхъ поръ, какъ за нее платили пятьсотъ франковъ чистыми деньгами. Черезъ нсколько лтъ посл основанія преміи, нельзя было найти въ этомъ счастливомъ селеніи ни одной двушки, которая не ршилась бы твердо быть нравственной до двадцати лтъ, срокъ, посл котораго уже не выдавалась дорогая награда, и Нантеръ пріобрлъ во всемъ околодк завидную славу разведеніемъ коротели и нравственностью двушекъ. Въ первомъ отношеніи, Нантеръ славился и прежде, но послдней диковиной онъ былъ вполн обязанъ щедрости знатной дамы. Однако, время шло и постепенно происходили перемны въ крупныхъ и мелкихъ вещахъ. Исчезли, между прочимъ, нотабили, не длавшіе никому вреда, а потому и никмъ не сожалемые, и ихъ мсто заняли девять муниципальныхъ совтниковъ, которые вцплялись другъ другу въ волоса и прибгали къ всевозможной брани обсуждая мстныя нужды. Прежде ежегодныя празднества въ Нантер были чисто семейнымъ дломъ и на нихъ стекались только жители ближайшихъ селеній, но муниципальный совтъ возъимлъ блестящую мысль превратить ихъ въ публичное торжество. Конечно, главную роль тутъ играло не желаніе поощрить добродтель, а скоре жажда обогатить муниципальную казну, но какова бы ни была причина, побуждавшая муниципальныхъ совтниковъ, отъ этого не измнились бы результаты. Еслибъ можно было привлечь толпы постителей изъ Парижа, то они привезли бы съ собою много денегъ, вслдствіе чего нетолько увеличилась бы муниципальная казна, но явилась бы возможность увеличить и двственную награду. Такимъ образомъ, къ увеселеніямъ праздника были мало по малу прибавлены: выставка скота, ярмарка, фейерверкъ и, наконецъ, благодаря всмъ этимъ прелестямъ и желзной дорог, Внчаніе Розьеры, какъ стали называть это торжество, сдлалось однимъ изъ самыхъ популярныхъ зрлищъ въ окрестностяхъ Парижа, и вс иностранцы считали своею обязанностью постить его, какъ Тюльерійскій Дворецъ, гд живутъ короли, и площадь Ла-Рокеттъ, гд умираютъ преступники. Вмст съ увеличеніемъ праздника росло и значеніе его виновницы. Сначала Розьера была бдная двушка, получившая внокъ и 500 фр. и боле ничего, но когда парижане и иностранцы, посщая Нантеръ, начали бросать крупныя суммы въ разносимые по церкви бархатные мшечки, то приданое быстро приблизилось къ цифр 5000, и уже прельщало не однхъ бдныхъ дочерей сельскихъ работниковъ. Тогда стали возникать странные споры въ муниципальномъ совт, который, какъ и подобаетъ всякому собранію, былъ раздленъ на два лагеря, находившіеся въ вчной вражд между собою. Поэтому, назначеніе преміи за добродтель служило поводомъ къ ежегодной борьб причемъ упреки, брань и сарказмы сыпались съ щедростью, достойной боле широкой арены. Оппозиція, какъ всегда немногочисленная, но боязливая, періодически горько обвиняла большинство въ желаній навязать публик сомнительныхъ Розьеръ, единственное право которыхъ на избраніе заключалось въ блестящихъ глазкахъ и вчныхъ улыбкахъ, или въ родственныхъ связяхъ съ тмъ или другимъ изъ членовъ большинства. На это большинство отвчало, что еслибъ оппозиція имла въ рукахъ власть, то Розьеры были бы непремнно хромыя, косыя или горбатыя. И дйствительно оппозиція систематически покровительствовала такимъ кандидаткамъ, о которыхъ нельзя было не сказать, что ихъ добродтель подверглась очень малому риску, ибо ни одинъ человкъ, даже самаго дурного вкуса, не ршался ихъ увлечь съ нравственнаго пути. Нечего прибавлять, что въ конц концовъ большинство одерживало верхъ, а оппозиція, не имя другого способа протестовать, прибгала къ старинному почтенному средству распускать шутки и сплетни насчетъ счастливой Розьеры. А такъ какъ публика обыкновенно принимаетъ сторону справедливости, то и разсказывали много веселыхъ анекдотовъ о Розьерахъ, между прочимъ, что однажды молодая особа, благодаря протекціи, получила премію добродтели въ то самое время, когда… когда… Но, впрочемъ, не пора ли уже мн начать мой разсказъ.

Итакъ, праздникъ нантерской Розьеры, посл столтняго существованія, сдлался національнымъ учрежденіемъ, и я съ удовольствіемъ согласился въ 186— году на предложеніе моего школьнаго товарища, Гастона Флоріана, похать на это любопытное зрлище, съ цлымъ обществомъ клубныхъ пріятелей. О, я никогда не забуду это памятное воскресеніе!

Это былъ одинъ изъ тхъ блестящихъ парижскихъ дней, которые опьяняютъ, какъ шампанское. Весь городъ казался на ногахъ. Легкія шляпки и лтнія платья мелькали въ экипажахъ и на тротуарахъ рядомъ съ блыми жилетами, соломенными шляпами и невсомыми пальто изъ альпага, которыя такъ любятъ французы въ жаркую погоду. Въ кофейняхъ слышался звонъ стакановъ и ароматъ ранняго кофе примшивался къ запаху бульварныхъ сигаръ’.— ‘Шестерка! Двойка!’ произносили фанатическіе игроки въ домино.— ‘Кто спрашивалъ ‘Путеводителя по желзнымъ дорогамъ?’ кричалъ на распвъ долговязый слуга кофейни.— ‘Я… я,’ отвчалъ англійскій туристъ, съ своимъ страшнымъ акцентомъ.— ‘Проходите, господа’, произносилъ умильно полицейскій въ блыхъ перчаткахъ. Внчаніе Розьеры. Нантера! Экстренный поздъ. гласили розовыя афиши на кіоскахъ и стнахъ. ‘Внчаніе Розьеры! Билеты туда и обратно!’ объявляли желтыя афиши другой враждебной компаніи. Среди всего этого шума и суеты, мы спшили по улицамъ, перебгая съ тротуара на тротуаръ, толкаясь и вынося толчки, извиняясь и принимая извиненія отъ другихъ. Но вотъ мы и на станціи желзной дороги, гд веселая, шумная, украшенная цвтами въ петлицахъ толпа переполняла залы въ числ тысячи, двухъ тысячъ, трехъ тысячъ человкъ… Кто могъ сказать сколько! Вдь легче сосчитать число георгинъ на цвточной выставк или птицъ въ тропическомъ лсу! И какое повсюду оживленіе, какая веселость! И обыкновенно парижской праздничной толп не занимать стать веселости, но на внчаніе Розыры всякій и всякая непремнно отправляется въ самомъ лучшемъ настроеніи, такъ какъ этотъ праздникъ всего боле по сердцу французу. Прошло десять минутъ среди водоворота извстныхъ шутокъ и остротъ, раздающихся разъ въ годъ по этому случаю. Вдругъ двери отворились, быстро отскочили въ сторону сторожа, и, какъ стадо жаждущихъ овецъ, мы пустились бгомъ по платформ въ бшеной скачк за мстами. Вагоны брались штурмомъ, зонтики падали и исчезали навки въ давк. Повсюду слышались крики:— ‘Извините, сударыня!’ — ‘О! вы наступили мн на платье!’ — ‘Нтъ мста, насъ въ отдленіи одиннадцать!’ — ‘Боже мой, господа, я потеряла мужа!’ — ‘Не безпокойтесь, сударыня, мужъ всегда найдется, это не что-нибудь цнное!’ — ‘Господа, не видали ли вы моей жены… въ голубомъ плать, съ розовой шляпкой?’ — ‘Какъ же, только-что прошла подъ руку съ драгунскимъ офицеромъ!’ И потокъ шумной толпы лился безостановочно, пока вс вагоны не переполнились. Тогда наступила борьба кондукторовъ съ многочисленными пассажирами, скоре желавшими хать, стоя на ступенькахъ или повиснувъ на ручкахъ дверецъ, чмъ дождаться слдующаго позда. Когда, наконецъ, къ ихъ великому негодованію, имъ помшали сломать себ шею, то воцарилась минутная тишина и Гастонъ Флоріанъ воскликнулъ, обмахиваясь платкомъ:

— Вотъ это я люблю! Гулянье начинается съ турецкой бани!

Наше общество состояло изъ двнадцати человкъ, но для удобства мы раздлились попарно, и мн въ товарищи достался Флоріанъ. Въ одномъ съ нами вагон очутилась и другая изъ нашихъ паръ — Сиробуа (прозванный придворнымъ шутомъ, потому что на вечерахъ въ Тюльери онъ, въ числ очень немногихъ, умлъ вызвать улыбку на одномъ мрачномъ августйшемъ лиц) и Браунгезихтъ, секретарь прусскаго посольства. Послдній всюду слдовалъ за Сиробуа, какъ ручной медвдь, и безсознательно служилъ мишенью его остротамъ. Еслибъ Сиробуа родился съ деревянной, а не съ золотой ложкой во рту, то онъ составилъ бы славу карикатурной газеты или бульварнаго театра, но, получивъ милліоны отъ покойнаго дяди, нажившагося поддлкой винъ, онъ посвящалъ свои таланты на мистификацію верхнихъ слоевъ общества. Что же касается до Гастона Флоріана, то онъ былъ маркизъ изъ улицы Лилль, патентованный маркизъ подъ печатью фирмы, по словамъ Сиробуа. Двадцати семи лтъ, очень красивый и богатый, онъ былъ разочарованъ свтской жизнью, и все ему надоло, онъ поссорился съ Сен-Жерменскимъ кварталомъ, потому что старыя маркизы осуждали его появленіе въ бонапартистскихъ гостиныхъ, и не находился въ очень дружескихъ отношеніяхъ съ бонапартистскими гостиными, потому что матроны Шоссе д’Антенъ никакъ не могли поймать для своихъ дочекъ его титулъ и замокъ въ Пуату. Прибавьте къ этому, что онъ каждый годъ имлъ три или четыре дуэли, и что его соперники всегда оказывались мужьями своихъ женъ, и вы получите полный портретъ Флоріана. Остальныя мста въ нашемъ вагон были заняты двумя мужчинами въ сромъ и бломъ пальто и, по всей вроятности, ихъ женами, изъ которыхъ одна была молодая въ лиловомъ плать, другая постарше и слегка нарумяненая.

— Чего мы ждемъ? прибавилъ Флоріанъ, спрятавъ въ карманъ платокъ и застегивая пуговку своей палевой перчатки.

— Да, чего мы ждемъ? повторилъ Браунгезихтъ, который говорилъ по-французски съ ужаснымъ акцентомъ, но зналъ хорошо самый языкъ.

— По правиламъ надо ждать, объяснилъ Сиробуа, высовываясь изъ окна:— желзныя дороги — школа терпнія, какъ бракъ и зубная боль. Но что это! Пст! пст! прибавилъ онъ, махая рукой:— Мирабель съ цлымъ грузомъ розъ.

Дйствительно, двица Мирабель, знаменитая цвточница еще боле знаменитаго парижскаго клуба, летла на всхъ парусахъ по платформ, не обращая никакого вниманія на протесты сторожей, кричавшихъ, что нтъ боле мстъ. Полная, съ испанскими черными глазами и въ фантастическомъ, бломъ съ голубымъ, костюм, она держала на перевязи корзину, переполненную блыми розами. За нею слдовалъ ливрейный лакей, нагруженный другими двумя такими же корзинками, одинаково полными цвтовъ, но еще скрытыхъ отъ публики. Мирабель нашла по опыту, что продажа цвтовъ очень выгодное ремесло и нетолько держала экипажъ и ливрейнаго лакея, но позволяла себ носить брильянтовые браслеты и прочія мелочи. Едва переводя дыханіе, она пробжала мимо всхъ вагоновъ, отыскивая свободнаго мста и бросая по дорог нецеремонныя улыбки знакомымъ. Передъ нашимъ вагономъ она остановилась.

— Маркизъ! Сиробуа, дайте мстечко! воскликнула она, смясь.

— На кой чортъ вы дете въ Нантеръ? спросилъ Сиробуа:— вы будете тамъ такъ же въ своей тарелк, какъ…

— Бросьте сравненія, перебила его Мирабель: — нтъ ли у васъ мста? Нтъ? Ну, такъ возьмите у меня цвтовъ.

Потомъ, увидавъ, что въ вагон дамы, она немного понизила тонъ, бросила каждому изъ насъ по блой роз на проволок и, приподнимая къ окну свою корзину, скороговоркой произнесла:

— Fleurissez vous, Mesdames, fleurissez vous.

— Для кого этотъ букетъ? спросилъ Флоріанъ, вынимая изъ корзины большой букетъ въ полтора фута въ діаметр.

— Для васъ, маркизъ, вы должны его купить и бросить Розьер. Таковъ обычай!

И она спрятала въ свою маленькую сумку данные нами четыре золотыхъ, потому что эта молодая особа никогда не давала сдачи своимъ знакомымъ, конечно, чтобъ не сбиться со счета.

— Посмотрите, какой благородный букетъ, продолжала Мирабель:— но она его стоитъ. Розьеру зовутъ Фелиси Лалуетъ, и вы никогда не видывали такой красавицы. Ея отецъ садовникъ и поставляетъ цвты, вотъ почему я ду.

— Чтобъ показать его дочери хорошій примръ? замтилъ Сиробуа.

— Нтъ, чтобы ее поздравить, наивно отвчала двица Мирабель:— вы возьмете букетъ, маркизъ?

— Вы говорите, что она красавица? спросилъ глубокомысленно Браунгезихтъ.

— Божественна, баронъ. Вотъ и другой букетъ. Вы такъ же можете ей бросить. Цна одна — пять золотыхъ.

И она вынула изъ корзины другой букетъ, перевитой блой атласной лентой и серебряными снурками.

Такихъ букетовъ было три. Флоріанъ уже усплъ замтить (онъ на это былъ удивительно сметливъ), что младшая изъ дамъ, сидвшихъ въ нашемъ вагон, была очень хорошенькая, взялъ два букета и съ обворожительной любезностью, которой его научила долгая практика, попросилъ позволеніе у мужчинъ въ бломъ и сромъ пальто поднести цвты ихъ женамъ. Конечно, оба пальто, уже значительно умиленные присутствіемъ въ одномъ вагон съ ними живого маркиза, на это согласились, снимая почтительно шляпы, и разсыпаясь въ благодарностяхъ. Лиловое платье покраснло. Другая дама послдовала бы ея примру, еслибы ей не мшали румяны. Однако, она сдлала все, что могла, вполн увренная, что любезность маркиза исключительно относилась къ ней.

— А мой третій букетъ? кокетливо произнесла Мирабель.

— Онъ для меня слишкомъ дешевъ, отвчалъ Сиробуа: — Розы въ іюл рдкость. Я не хочу, чтобы вы раззорялись для меня.

Въ эту минуту раздался свистокъ паровоза.

— Ну, маркизъ, я все же приберу букетъ для васъ, сказала Мирабель, отскакивая отъ вагона:— я поду съ слдующимъ поздомъ и уврена, что вы спросите у меня букетъ.

Поздъ тронулся, она послала намъ поцлуй своими маленькими украшенными кольцами пальчиками и исчезла въ дали.

— Славная двица! воскликнулъ Браунгезихтъ.

— Да, скромная, нравственная, единственная опора четырехъ престарлыхъ ддушекъ и столькихъ же бабушекъ! прибавилъ съ чувствомъ Сиробуа.

— Что вы говорите? у нея четыре бабушки? почтительно спросилъ срый пальто.

— Да, ея отецъ и мать оба были женаты по два раза, отвчалъ спокойно Сиробуа: — но разв вы ея никогда не видали?

— Я живу въ улиц Сен-Дени, я торговецъ колоніальными товарами къ вашимъ услугамъ, пробормоталъ срый пальто, восхищенный тмъ, что маркизъ разговаривалъ съ его женою: — мы только по воскресеніямъ позволяемъ себ отлучаться… только по воскресеніямъ… ахъ!

Это послднее восклицаніе было сдлано имъ невольно, ибо лиловое платье гнвно наступило ему на ногу.

— Только по субботамъ, точно какъ я, когда я торговалъ печенымъ картофелемъ на верхушк Вандомской колонны, промолвилъ Сиробуа, который замтилъ недовольное движеніе лиловаго платья: — это ремесло жжетъ пальцы, но очень прибыльно и я нажилъ себ большое состояніе.

— Неужели? воскликнулъ срый пальто, а лиловое платье съ удивленіемъ взглянула на собесдника своего мужа.

— Такъ вы говорили, что Розьера ныншняго года ваша дочь? продолжалъ Сиробуа съ невозмутимымъ безспокойствомъ.

— Извините… я… я никогда этого не говорилъ, пробормоталъ въ сильномъ волненіи срый пальто:— вы, должно быть, ошибаетесь. Мы только демъ на праздникъ. Но у меня братъ муниципальный совтникъ въ Нантер и онъ участвовалъ въ избраніи…

— А! онъ участвовалъ въ избраніи! произнесъ Сиробуа:— я самъ былъ муниципальнымъ совтникомъ и знаю, что это значитъ. Скажите вашему брату, что я ему вполн сочувствую. Двнадцать человкъ, запертыхъ въ душной комнат и не имющихъ чмъ промочить горло, кром ключевой воды — вотъ муниципальный совтъ. Такъ вы сказали, что Розьера… извините, я забылъ интересныя подробности, сообщенныя вами о ней?

— Мой мужъ, вроятно, сказалъ, что Фелиси Лалуетъ первая красавица въ Нантер, воскликнуло лиловое платье, спша на помощь смущенному мужу: — и если маркизъ поклонникъ красоты, прибавила она, бросивъ кокетливый взглядъ на Флоріана: — то онъ не даромъ продется въ Нантеръ.

— О, сударыня! отвчалъ Флоріанъ:— вы забываете, что на человка, ослпленнаго пламенемъ блестящей восковой свчи, не можетъ подйствовать мерцаніе ночника.

Этотъ комплиментъ былъ чрезвычайно ловко подобранъ, и если бы Флоріанъ, какъ это сдлалъ бы всякій новичекъ въ подобныхъ длахъ, выбралъ въ сравненіе солнце съ луною, то лиловое платье ничего не поняло бы, а теперь оно, зная цну всхъ колоніальныхъ продуктовъ, тотчасъ же смекнуло разницу франковой свчки и ночника въ пять сантимовъ. Дама покраснла отъ удовольствія до корней своихъ хорошенькихъ каштановыхъ волосъ.

По счастію для сраго пальто, поздъ остановился и кондукторъ съ розой въ петлиц (въ этотъ день вс какъ-то порозовли) воскликнулъ:

— Нантеръ!

II.

Съ гордостью узналъ Ивъ Лалуетъ, садовникъ въ Нантер, что муниципальнпй совтъ выбралъ въ Розьеры его дочь. Еслибъ онъ былъ сметливымъ человкомъ, то вспомнилъ бы при этомъ, во первыхъ, что его сосдъ Коленъ Гренеро, фермеръ, съ очень длиннымъ носомъ, засдалъ въ муниципальномъ совт, во вторыхъ, что этотъ фермеръ любилъ его дочь, и въ третьихъ, что онъ сдлалъ ей предложеніе и объявленъ женихомъ за дв недли до выбора Розьеры. Но Ивъ не отличался большой смекалкой, и потому не вывелъ никакого заключенія изъ сопоста вленія этихъ обстоятельствъ. Такъ что когда мэръ Парбульо объявилъ ему радостную всть, то онъ принялъ ее за прямой даръ Провиднія и три раза набожно перекрестился, поцловавъ въ послдній разъ свой перстъ, что, какъ извстно, представляетъ врное средство удалить дурной глазъ. Потомъ, онъ напоилъ до пьяна мэра и пришедшихъ съ нимъ муниципальныхъ совтниковъ блымъ виномъ, которое досталъ съ глубины колодца, служившаго ему вмсто ледника. Наконецъ, посл угощенія, скинулъ свои деревянные башмаки и на цыпочкахъ пошелъ въ комнату своей дочери Фелиси, чтобъ сдлать ей пріятный сюрпризъ.

У Фелиси Лалуетъ не было ни матери, ни братьевъ, ни се стеръ. Она жила одна съ отцомъ и старой теткой, которая стряпала на нихъ. Конечно, естественнымъ послдствіемъ такого положенія было то, что она говорила и длала все, что хотла. А Ивъ находилъ прекраснымъ все, что она говорила и длала, и съ гордостью называлъ ее ‘мой лучшій цвтокъ’. Дйствительно ни одинъ цвтокъ въ теплиц или въ саду Лалуета не могъ сравниться съ Фелиси. Но, къ сожалнію, ея натура развилась нсколько дико, какъ растеніе не привитое, оставленное безъ разумнаго ухода. Это было юное, впечатлительное существо, въ которомъ хорошія качества и опасные инстинкты были такъ уравновшены, что малйшая случайность могла наклонить всы въ ту или въ другую сторону. Благородная, но страстная, добрая, но легкомысленная, полная огня и капризная, какъ избалованный ребенокъ, она служила врнымъ олицетвореніемъ весенняго мсяца апрля, въ которомъ она родилась. При благопріятныхъ обстоятельствахъ, она могла совершить величайшіе подвиги, но еслибъ судьба ей не улыбнулась или оскорбила ея гордость, то нельзя было предвидть до чего она могла дойти.

Въ ту минуту, какъ отецъ объявилъ Фелиси объ ея избраніи въ Розьеры, она гладила платье, которое намревалась надть къ обдни въ слдующее воскресеніе. Узнавъ объ оказанной ей чести, она покраснла и улыбнулась. Она была, конечно, очень довольна, и ея радость нисколько не уменьшалась отъ мысли о томъ, какъ ея подруги пожелтютъ отъ зависти. Но она видла въ этомъ дл руку Колена Гренро и отнесла къ Провиднію только ту долю вліянія, которое дйствительно ему принадлежало.

Нельзя сказать, чтобъ она очень любила Гренро или даже чтобы она его любила хоть сколько нибудь, несмотря на согласіе быть его женою. Гренро былъ вдвое ея старше и не отличался ни красотой, ни хорошимъ характеромъ, ни добротой. Природа производитъ сотни тысячъ подобныхъ людей каждый день, и разбрасываетъ ихъ по всему свту, какъ образцы того, что называется дюжиннымъ добродтельнымъ человкомъ. Вс добродтели Гренро заключались въ томъ, что онъ никому не давалъ въ займы ни сантима, готовъ былъ пойти пшкомъ, чтобъ выработать пять сантимовъ, каждое воскресеніе слушалъ обдню въ мстной церкви, а по понедльникамъ, возвращаясь съ сосдней ярмарки, охотно подвозилъ въ Нантеръ своихъ пріятелей. Въ физическомъ отношеніи, Гренро былъ высокаго роста, съ пожелтвшимъ лицомъ и длиннымъ, съуживающимся къ концу носомъ, какъ у американскаго тапира. Голосъ его походилъ на скрипъ сухого дерева, и онъ постоянно жевалъ табакъ, отплевываясь въ опредленные промежутки времени. Наконецъ, онъ никогда не носилъ носковъ и ходилъ въ деревянныхъ башмакахъ на босую ногу. Но при всемъ этомъ онъ обладалъ одной добродтелью, которая и побудила Фелиси согласиться на его предложеніе: онъ былъ богатъ, а для бдной двушки, безъ всякаго приданаго, сдлаться хозяйкой фермы Гренро значило много. Она это хорошо понимала, и еслибъ отецъ могъ дать ей хорошее приданое, то она послала бы Гренро ко всмъ чертямъ. Но бдный Ивъ Лалуетъ, хотя и заработывалъ довольно денегъ продажею цвтовъ, расходывалъ еще боле на покупку благо вина и потому Фелиси ни минуты не колебалась. Всякая французская молодая двушка поступила бы на ея мст точно также. Однако, въ ея сердц такъ сильно преобладало чувство гордаго самоуваженія, что она старалась найти въ своемъ жених хоть какую-нибудь хорошую черту, благодаря которой она могла бы мало по малу его полюбить. Подобную черту она, казалось, нашла въ томъ факт, что, по стараніямъ Гренро, ее избрали въ Розьеры. Ршительно, у Гренро были благородныя чувства. Ей не хотлось думать, чтобы ея женихъ дйствовалъ изъ личныхъ разсчетовъ, а не по любви къ ней, впрочемъ, что могло значить скромное приданое Розьеры. для человка, имвшаго 15,000 ливровъ годоваго дохода, и потому, безъ сомннія, Гренро употребилъ все свое вліяніе въ ея пользу изъ одного рыцарскаго чувства преданности. Она была очень ему благодарна и нашла, что онъ далеко не такъ уродливъ, когда Гренро, на другой день посл ея избранія, явился съ поздравленіями въ новомъ жилет съ синими стеклянными пуговицами и въ сюртук, съ слишкомъ узкими рукавами.

Что же касается самого Гренро, то, въ виду такого процвтанія своихъ денежныхъ и любовныхъ длъ, онъ былъ на столько въ веселомъ настроеніи духа, на сколько это позволялъ его характеръ. Къ величайшему удивленію всего околодка, онъ угостилъ какого-то пріятеля бутылкой вина, половину которой выпилъ самъ и даже едва не далъ сантима нищему. Впрочемъ, надо отдать ему справедливость: онъ женился бы на Фелиси, еслибъ она и не имла ни гроша! Онъ вздумалъ объ избраніи ее Розьерой только посл того, какъ ршился сдлать ее своей женою. Онъ разсуждалъ, что если ему удастся назначить ее Розьерой, то ни ея приданое, ни приспособленіе фермы для семейной жизни не будетъ ему ничего стоить. Когда же онъ добился своей цли, то сталъ придумывать, какъ бы выручить наивозможно большее количество денегъ изъ этого дла. Обыкновенно. Розьера получала пятьсотъ франковъ, завщанные знатной благотворительницей, золотые часы съ цпочкой и серьгами отъ муниципальнаго совта и сумму, вырученную отъ сбора добровольныхъ пожертвованій въ церкви. Гренро полагалъ, что внчаніе Розьеры могло дать гораздо боле. Онъ предложилъ въ муниципальномъ совт, чтобъ отцу Розьеры предоставлено было право, въ день праздника, поставить на площади палатку для танцевъ и взимать за входъ по его усмотрнію, съ тмъ только, чтобы половина чистаго дохода шла въ пользу муниципальной казны. Спустя два дня посл принятія этого предложенія, онъ снова заявилъ, что было бы несправедливо отнимать у Розьеры половину дохода и находилъ достаточнымъ для муниципальной казны и четверти. Эта поправка была также принята, но Гренро не удовольствовался, пока ему не удалось убдить совтъ вовсе отказаться отъ вознагражденія, хотя оппозиція и выразила при этомъ самые горячіе и достойные всякаго презрнія протесты. Наконецъ, продолжая дйствовать въ томъ же направленіи, онъ добился, что отцу Розьеры выдали даровое свидтельство на торговлю питьями въ день праздника и не только устроили палатку для танцевъ, но и освтили ее на счетъ общественныхъ суммъ. ‘Все это можно будетъ измнить въ будущемъ году, думалъ честный Гренро:— но однажды, не въ примръ другимъ, отчего этого не сдлать?’

Вс выше приведенныя подробности я узналъ гораздо поздне, но привелъ ихъ теперь для большей ясности разсказа. Но когда Флоріанъ, я и остальные товарищи прибыли въ Нантеръ, то мы не знали ничего о Розьер, кром отрывочныхъ толковъ, слышанныхъ на пути, поэтому, мы съ удовольствіемъ купили фотографическіе портреты героини дня, которые продавались мальчишками по франку за штуку. Эта выдумка также принадлежала Гренро. Почтенный фермеръ отправился къ фотографу и уступилъ ему исключительное право продавать портреты Фелиси Лалуетъ въ костюм Розьеры за триста франковъ, которые преспокойно положилъ себ въ карманъ. ‘Demandez la tte de Mam’selle Felicie!’ кричали пискливымъ тономъ деревенскіе мальчишки, и каждый изъ насъ пріобрлъ по три или четыре головки въ различныхъ позахъ. И какая прелестная это была головка, съ овальнылъ лицомъ, роскошными каштановыми волосами, голубыми глазами, длинными рсницами, блыми зубками и страннымъ выраженіемъ, полу-смлымъ, полу-невиннымъ, но невиннымъ отъ молодости, подобно тому, какъ невинна молодая львица, никогда еще не отвдавшая крови.

— Помните мои слова, промолвилъ Сиробуа, съ боле задумчивымъ видомъ, чмъ обыкновенно:— мы не въ послдній разъ увидимъ сегодня эту красавицу. Она рано или поздно сдлаетъ что-нибудь замчательное…

Съ этимъ предсказаніемъ на устахъ онъ подхватилъ Браунгезихта и отправился впереди нашей веселой компаніи къ церкви.

Боже мой, въ какой очутились мы толп! Служба уже началась и мы едва протолкались во внутрь церкви, не надясь найти и, дйствительно, не найдя свободнаго мстечка. Двнадцать мальчиковъ въ пунцовыхъ шапочкахъ и кружевныхъ стихаряхъ исполняли должность пвчихъ и звонкіе ихъ голоса серебристо раздавались подъ старинными сводами. Вмсто органа, имъ акомпанировали тромбонъ и контрабасъ. На почетныхъ мстахъ, противъ ршотки престола, возсдали мэръ Парбульо въ трехцвтной перевязи и члены совта въ праздничныхъ одеждахъ, не исключая и представителей оппозиціи, которые, хотя по принципу и протестовали, но являлись на церемонію, чтобы имть право участвовать въ обд. Противъ совта помщались другіе знатные сановники: мировые судьи, полицейскій комиссаръ и проч. На самомъ видномъ мст, между обоими рядами скамеекъ, поставлены были рядомъ три кресла: правое для настоящей Розьеры, лвое для Розьеры прошедшаго года, которая, предполагалось, указала пріемниц путь къ слав своимъ примромъ, а среднее для патронессы праздника, на этотъ разъ жен префекта, блестящей дам, въ оранжевомъ плать, на обязанности которой было возложить на невинное чело Розърры внокъ изъ розъ и произнести ей на ухо нсколько любезностей.

Средина церкви была занята шестьюдесятью семью пожарными въ мдныхъ каскахъ, синихъ мундирахъ съ красными отворотами и разноцвтныхъ панталонахъ. Это были знаменитые нантерскіе пожарные, воспваемые поэтами, какъ гасители пожаровъ въ домахъ гражданъ и какъ воспламенители женскихъ сердецъ. Во глав ихъ красовался благородный капитанъ, въ частной жизни булочникъ, золотые эполеты котораго лзли вверхъ къ самымъ его ушамъ. Патеръ и его викарные въ парадномъ облаченіи, пунцовомъ и золотомъ, а такъ же регентъ съ своими серебряными очками и церковный сторожъ въ шелковыхъ розовыхъ чулкахъ, съ треугольной шляпой и стальной алебардой дополняли блестящую картину, которая сдлалась почти трогательной, когда наступила главная минута торжества.

Обдня окончилась, послднія молитвы были произнесены, патеръ сказалъ съ чувствомъ недлинную проповдь въ прославленіе добродтели. Вс сли и потомъ встали. Органистъ игралъ какую-то нжную мелодію. Наконецъ, наступила тишина, среди которой шесть маленькихъ двочекъ въ блыхъ платьяхъ вышли изъ часовни Божьей Матери, неся три подушки. На первой изъ нихъ былъ внокъ изъ розъ, на второй блый атласный кошелекъ съ приданымъ и за третьей футляръ съ золотыми часами, цпочкой и серьгами. Я тогда думалъ, да и теперь продолжаю думать, что поощрять добродтель, развивая въ ней страсть къ деньгамъ и драгоцннымъ подаркамъ, способъ очень смлый, могущій иногда приводить къ неожиданнымъ результатамъ, но здсь не мсто прерывать мой разсказъ. Двочки съ подушками тихо прошли мимо пожарныхъ и выстроились полукругомъ передъ патронессой праздника. Тогда эта блестящая дама встала и, сказавъ слово мэру, который поспшилъ къ ней подойти, подозвала знакомъ Розьеру. Фелиси Лалуетъ опустилась на колни на подушку у ногъ жены префекта, и послдняя очень мило и немного красня помогла ей надть часы и серьги, потомъ, взявъ внокъ, возложила его на голову молодой двушки. Въ эту минуту, пожарный булочникъ, капитанъ, лицо котораго въ послднее время судорожно подергивалось отъ сознанія всей тяжести возложенныхъ на него обязанностей, громко скомандовалъ: ‘На караулъ’. Органистъ заигралъ торжественный маршъ и патеръ благословилъ все еще колнопреклоненную Розьеру. Этимъ окончилась церемонія. Вс присутствующіе бросились впередъ, чтобъ видть торжественный выходъ изъ церкви Розьеры. Впереди шли пожарные, имя во глав булочника, аккуратно отбивавшаго тактъ рукою, потомъ церковный сторожъ, Розьера, опираясь на руку мэра и сопровождаемая шестью маленькими двочками, усыпавшими ей путь цвтами, жена префекта подъ руку съ Ивомъ Лалуетомъ, преисполненнымъ гордостью отъ подобной чести, наконецъ, муниципальные совтники, въ томъ числ честный Коленъ Гренро, въ новомъ жилет, и еще нсколько пожарныхъ. При проход этой процессіи вс мужчины, имвшіе въ петлиц цвтки, и женщины, державшія въ рукахъ букеты, бросали ихъ, такъ что вскор полъ былъ по крытъ розами, какъ турецкимъ ковромъ. Моя роза отправилась въ слдъ за другими и Браунгезихтъ сдлалъ тоже, сожаля, что у него не было букета. Но Сиробуа бросилъ только одинъ лепестокъ изъ своего цвтка и пробормоталъ своимъ страннымъ тономъ, который всегда ставилъ въ недоумніе слушателей, незнавшихъ шутитъ онъ или говоритъ серьзно:

— Слишкомъ много цвтовъ, молодая двушка! слишкомъ много! Начиная съ розъ, часто кончаешь шипами!

Тутъ я обернулся, чтобъ посмотрть, гд Флоріанъ. Во все время церемоніи онъ не произнесъ ни слова. Онъ стоялъ рядомъ со мною, устремивъ глаза впередъ и, казалось, съ особымъ интересомъ слдилъ за происходившимъ. Въ первый разъ въ жизни, полагаю, онъ не окинулъ церкви проницательнымъ взглядомъ французскаго свтскаго франта, который, входя во всякое собраніе, тотчасъ освдомляется глазами, нтъ ли хорошенькихъ женщинъ. Онъ не крутилъ и своихъ усовъ и ни разу не поправлялъ галстуха, что, при обыкновенныхъ обстоятельствахъ, я принялъ бы за врное доказательство болзни или крупнаго проигрыша въ карты. Когда процессія двинулась по направленію къ намъ, онъ перемнилъ свою позу и что-то пробормоталъ въ род: о! или а! Такое восклицаніе въ устахъ человка, постоянно выражающаго подобнымъ образомъ свои чувства, не имло бы никакого значенія, но оно было очень краснорчиво, когда къ нему прибгалъ разочарованный свтскій щеголь, которому ничего не было въ диковину. Флоріанъ видлъ на своемъ вку слишкомъ много хорошенькихъ женщинъ, чтобъ придти въ волненіе, увидавъ новое лицо, какъ бы оно ни было прелестно, и однако, когда Розьера приблизилась къ намъ, онъ выдернулъ цвтокъ изъ петлицы своего пальто и, выждавъ удобное мгновеніе, бросилъ его къ самымъ ногамъ молодой двушки. Онъ сдлалъ это такъ ловко, граціозно и съ такимъ разсчетомъ, что его цвтокъ нельзя было смшать съ другими цвтами, а его самого съ толпою. Фелиси Лалуетъ застнчиво подняла глаза и поклонилась. Маркизъ Флоріанъ отвчалъ ей такимъ поклономъ, которымъ онъ обыкновенно удостаивалъ только герцогинь. Все это произошло въ одну минуту, потомъ Гастонъ, очевидно, очень довольный собою, взялъ меня за руку, говоря:

— А что мы будемъ длать до бала?

III.

Между виднной нами церемоніей и баломъ должно было пройти цлыхъ восемь часовъ, которые едвали можно было наполнить зрлищемъ нантерской молодежи, лазившей на мачты и бгавшей въ мшкахъ на призы. Поэтому, намъ оставалось только удалиться въ единственную порядочную гостинницу и тамъ заказать обдъ, до котораго пришлось убивать время куреніемъ, болтовней и прохладительными напитками. Тотчасъ посл обда, Флоріанъ исчезъ и вернулся только къ девяти часамъ, когда на улицахъ селенія зажгли иллюминацію и отворились двери въ бальную залу, устроенную въ палатк, которую Коленъ Гренро торжественно воздвигъ для своего будущаго тестя, Ива Лалуета. Наша компанія, шлявшаяся до тхъ поръ по балаганамъ, выигрывая пряники въ копеечныхъ лотереяхъ и стрляя въ цль, устремилась съ нетерпливымъ любопытствомъ въ палатку, изъ которой неслись веселые звуки скрипокъ. Въ эту самую минуту мы снова увидали Флоріана, который неожиданно предсталъ передъ нами въ блестящемъ фрак и бриліантовыхъ запонкахъ, съ завитыми волосами и складной шляпой подъ мышкой.

— Я залилъ виномъ жилетъ на обд, сказалъ онъ, видя необходимость объяснить свое странное превращеніе:— и былъ принужденъ похать въ Парижъ, чтобъ переодться. Но дома мн показалось лучше надта фракъ для бала.

— Но вы не будете танцовать? спросилъ Гавиніанъ, капитанъ императорской гвардіи.

— Посмотрите, какой здсь полъ, замтилъ Нарцисъ Пароберъ, который не разъ управлялъ котиліономъ въ Тюльери: — между досками большія скважины. Разв у васъ застрахованы ноги?

— Флоріанъ надлъ свои бриліантовыя запонки, сказалъ въ полголоса Моранжъ, обращаясь къ Сиробуа:— онъ никогда даромъ этого не длаетъ. Бриліантами онъ ловитъ женщинъ въ свои сти.

— Неужели вы хотите доказать сельской молодежи, что вы умете прыгать не хуже ихъ? произнеся Сиробуа, хлопая по плечу Флоріана.

— Вс вы будете танцовать, отвчалъ Флоріанъ:— что же касается до моего фрака, то онъ боле подойдетъ къ большинству костюмовъ на бал, чмъ ваши сюртуки, и на меня мене сбратятъ вниманія, чмъ на васъ.

Въ отношеніи торжественнаго характера бала Флоріанъ былъ совершенно правъ. Коленъ Гренро выставилъ у входа въ палатку слдующее объявленіе.

‘За входъ — пять франковъ‘.

‘Желающіе могутъ платить и боле, каждый поститель, заплативъ сорокъ франковъ, получаетъ розовый билетъ, по которому онъ иметъ право танцовать съ Розьерой’.

Это распоряженіе ловкаго устроителя бала удалило изъ палатки всхъ жителей Нантера, не имвшихъ лишнихъ денегъ въ карман. Кром того, Гренро помстилъ у дверей полицейскаго сыщика изъ Парижа, который не допускалъ въ палатку ни одной неприличной женщины. Благодаря этимъ мрамъ, собраніе было вполн избранное. Тутъ присутствовали вс мстныя власти съ ихъ женами и дочерьми, а также и представители торговаго сословія и арміи, поэтому, дйствительно фракъ Флоріана не особенно выдавался среди блыхъ галстуховъ муниципальныхъ совтниковъ и красныхъ панталонъ офицеровъ. Но нельзя не сознаться, что его бриліантовыя запонки произвели большое впечатлніе. Муниципальные совтники какъ-то съеживались проходя мимо него, слуга, подававшій ему сельтерскую воду, смотрлъ на эти запонки съ почтительнымъ страхомъ, а Фелиси Лалуетъ, вальсируя съ Гастономъ, не могла оторвать отъ нихъ своихъ глазъ, словно ее привлекала какая-то невдомая, діавольская сила.

Когда Фелиси Лалуетъ взошла въ бальную залу, то мн показалось, что она съ утра постарла, по крайней мр, на годъ, какъ въ отношеніи возраста, такъ и въ смысл опыта. Дйствительно, тяжелое испытаніе для молодой двушки вдругъ перейти изъ уединенной жизни на общественную сцену и сдлаться, хотя на одинъ день, царицей всего околодка, предметомъ общаго вниманія и лести. Кром того, Фелиси была самымъ почетнымъ гостемъ на муниципальномъ обд и, впервые отвдавъ шампанскаго, которое лилось ркой, конечно, на общественный счетъ, дошла до того, что глаза ея блестли какъ угли, а щеки покраснли, какъ персикъ. Бдный Гренро долженъ былъ бы не показывайся на глава своей невст, въ этотъ торжественный день, чтобъ избавить ее отъ сравненія его уродливой фигуры, непріятнаго лица и невозможной одежды съ блестящими кавалерами, тснившимися вокругъ нея. Онъ, по справедливости, казался неопрятнымъ жукомъ передъ этими сверкающими бабочками. Къ тому же, онъ много выпилъ за обдомъ, не былъ твердъ на ногахъ и постоянно икалъ. Какъ могъ онъ войти въ соперничество съ маркизомъ Флоріаномъ?

Повидимому, Флоріанъ купилъ вс билеты, дававшіе право танцовать съ Розьерой. Во всякомъ случа, посл первой кадрили съ мэромъ Парбулью и первой полькой съ пожарнымъ капитаномъ-булоникомъ, никто, даже Гренро, не могъ добиться отъ нея никакого танца. Сначала Гренро утшался мыслію о большомъ количеств проданныхъ билетовъ, но когда часы проходили и все тотъ же франтъ съ брилліантовыми запонками танцовалъ съ Розьерой безконечныя польки и кадрили, лицо жениха стало принимать безпокойное выраженіе. Мн кажется, я подкараулилъ ту самую минуту, когда у него впервые мелькнуло въ голов подозрніе. Онъ стоялъ, прислонясь къ одному изъ столбовъ, поддерживавшихъ палатку, а маркизъ подъ руку съ Фелиси прошелъ мимо. Она не могла не замтить своего жениха, но какъ бы нарочно отвернулась въ противополоижную сторону. Въ буфет, куда направились маркизъ и Розьера, сидлъ почти въ безчувственномъ положеніи Ивъ Лалуетъ, который съ утра до ночи пилъ почти безъ остановки съ своими пріятелями. Однако, дочь подошла къ нему и сказала въ полголоса, кто былъ ея кавалеръ. Тогда Лалуетъ вскочилъ, протянулъ руку и пробормоталъ что то о чести, доставленной ему, затмъ онъ снова опустился на стулъ, а его дочь и Флоріанъ сли къ сосднему столику, на которомъ тотчасъ появилась бутылка замороженнаго шампанскаго. Въ эту минуту, въ комнату вошла цвточница Мирабель, осмотрлась кругомъ, словно отыскивая кого-то, и, замтивъ Флоріана, подошла къ нему съ знаменательной улыбкой.

— Я была уврена, что вамъ понадобится букетъ, маркизъ, сказала она, подавая букетъ, который еще утромъ общала сохранить для Флоріана.

Онъ, конечно, взялъ букетъ и передалъ его Фелиси. Гренро видлъ все это въ дверь, и я замтилъ, что необыкновенная перемна произошла въ его лиц. Онъ тяжело перевелъ дыханіе, ударилъ себя рукой по лбу, и въ одно мгновеніе отрезвился.

До сихъ поръ мы вс, то есть парижане, прибывшіе на праздникъ, танцевали, чтобы не нарушать общаго веселія, но теперь, видя суровые взгляды, которые бросалъ Гренро на Флоріана, я понялъ, что собиралась гроза и передалъ свое подозрніе Сиробуа.

— Я уже самъ давно жду вспышки, сказалъ онъ спокойно:— намъ не надо выпускать ихъ изъ вида — вотъ все что мы можемъ сдлать.

— Я пойду и предупрежу Флоріана.

— Напрасно терять слова. Никогда нельзя остановить трехъ вещей: позда, который летитъ подъ гору, акціонерную компанію, стремящуюся къ раззоренію и женщину…

Онъ не окончилъ своей фразы. Въ эту минуту Флоріанъ отвелъ Фелиси Лалуетъ на ея мсто и простился съ нею. Нагнувшись, онъ сказалъ ей что-то, отъ чего молодая двушка покраснла и улыбнулась, потомъ пожалъ ей руку, удержавъ ее доле, чмъ слдовало, и молча поклонился. Его поклонъ, однако, ясно говорилъ ‘до свиданія’, а не ‘прощай’! Затмъ, онъ быстро отправился къ выходу изъ палатки, а Гренро, слдившій издали за нимъ, бросился въ буфетъ, выпилъ для смлости стаканъ водки и побжалъ за Флоріаномъ.

— Ну, теперь разразится гроза, сказалъ Сиробуа, и мы поспшили на улицу.

Въ толп ясно виднлась высокая фигура Флоріана въ сромъ пальто.

— Постойте! кричалъ Гренро, преслдуя его, и, нагнавъ, схватывая за воротъ:— убирайтесь! слышите, убирайтесь, и никогда боле не показывайте сюда своего носа.

Въ первую секунду, Флоріанъ остолбенлъ, но потомъ, придя въ себя, схватилъ бднаго поселянина за горло и отбросилъ его на нсколько шаговъ. Тутъ, по счастью, мы подоспли и прекратили междоусобицу. На нашъ вопросъ Гренро, чего онъ хотлъ отъ Флоріана, онъ, вмсто того, чтобы разразиться бранью, вдругъ распустилъ нюни и промолвилъ со слезами на глазахъ:

— Зачмъ онъ пріхалъ сюда и вскружилъ ей голову? Что она ему сдлала, и чмъ я его обидлъ? Я составилъ бы ея счастіе и онъ это знаетъ. Въ Париж много женщинъ — почему онъ не беретъ любую?

И прежде чмъ мы могли отгадать его намреніе, онъ бросился на колни передъ Флоріаномъ и, обвивая руками его ноги, воскликнулъ жалобнымъ голосомъ:

— Послушайте, богатый юноша! я вамъ отдамъ вс деньги, заплаченныя вами за розовые билеты, только узжайте. Я слдилъ за ней цлый вечеръ и вижу по ея глазамъ, что вы не кружили ей голову. Это гадкое дло… гадкое!

— Вы пьяны, пустите меня, нетерпливо произнесъ Флоріанъ, освобождаясь отъ Гренро, который едва поднялся съ земли.

Онъ, повидимому, снова почувствовалъ дйствіе вина и, прислонившись головою къ фонарю, горько заревлъ частью отъ опьяннія, частью отъ безпомощной злобы и горя.

Мы четверо молча отправились къ станціи желзной дороги. Но на первомъ перекрестк, Сиробуа остановился и положилъ руку на плечо Флоріана.

— Послушайтесь меня, другъ мой, бросьте, сказалъ онъ искреннимъ тономъ и смотря прямо въ глаза Флоріану.— Изъ этого не выйдетъ ничего хорошаго.

IV.

Прошло два или три года. Спустя недлю посл праздника Розьеры, я долженъ былъ, по семейнымъ обстоятельствамъ, ухать изъ Парижа и, возвратясь, узналъ, что Флоріанъ отправился путешествовать, но съ кмъ, для кого, или для чего, никто не могъ мн сказать.

Однажды, проходя случайно мимо парижскаго хлбнаго рынка, я замтилъ какое-то уродливое, желтоватое лицо, которое я гд-то прежде видалъ. Это былъ угрюмый, мрачный фермеръ въ соломенной шляп и въ блой блуз. Онъ, казалось, узналъ меня и, поблднвъ, воскликнулъ съ неожиданной улыбкой:

— Я васъ не забылъ и его такъ же. Скажите это ему. Чортъ бы его побралъ, проклятаго. Если я его когда-нибудь встрчу, то не стану ломать на немъ кулаковъ или палки, а просто пришибу, какъ собаку. Вы такъ ему и скажите.

И онъ продолжалъ свой путь, бормоча себ подъ носъ какія-то угрозы. Такое странное поведеніе Колена Гренро — ибо это былъ онъ — я могъ объяснить себ только тмъ, что онъ снова былъ пьянъ.

Однако, это обстоятельство не совершенно изгладилось изъ моей памяти, когда, спустя недли три, слуга доложилъ мн утромъ:

— Маркизъ Флоріанъ.

Я любилъ Флоріана и хотя во время разлуки мы никогда не переписывались, но встрчались всегда съ удовольствіемъ. Черезъ пять минутъ, мы уже сидли за завтракомъ, весело болтая.

— Вы только что вернулись въ Парижъ?

— Да, мой первый визитъ къ вамъ.

— Вы врно объхали кругомъ свта… были въ Египт, Индіи, Японіи?

— Нтъ, не дале Италіи. Жилъ въ Рим и въ Венеціи. Все старая исторія. Мы путешествуемъ повсюду и только убждаемся, что жить можно хорошо въ одномъ Париж.

— Но вы все же провели время весело?

— Да, о, да, отвчалъ Флоріанъ, но въ его тон слышалось: ‘нтъ, о, нтъ!’

Мы перешли на балконъ, чтобъ курить и пить кофе. Флоріанъ нсколько минутъ молчалъ и я воспользовался этимъ, чтобъ осмотрть его съ головы до ногъ. Онъ очень перемнился: похудлъ, поблднлъ и сталъ серьзне, задумчиве, но онъ не казался разочарованнымъ, какъ прежде и одежда его не отличалась прежнимъ невозможнымъ франтовствомъ.

— У меня есть къ вамъ большая просьба, Бламонъ, сказалъ онъ, наконецъ, вынимая изо рта сигару и приближая свой стулъ къ моему.

— Какая? спросилъ я съ удивленіемъ, но улыбаясь.

— Съ такой просьбой можно обратиться только къ другу, которому вполн довряешь, сказалъ онъ, съ усиливавшимся каждую минуту волненіемъ:— я хочу, чтобы вы устроили мн размолвку.

Произнеся это слово, онъ легче вздохнулъ, какъ бы преодолвъ самую тяжелую преграду.

— Надо отобрать письма или что-нибудь другое?

— Нтъ, но вамъ будетъ очень трудно ее уговорить. Она любитъ меня упорно, дико. Я ея не люблю и хочу жениться. Мн уже тридцать лтъ и нельзя всю жизнь кататься по Елисейскимъ Полямъ, перемигиваться съ женщинами, которыя васъ нисколько не интересуютъ, и терять деньги на скачкахъ. Я могу пробить себ дорогу въ политик и дипломатіи, свадьба мн въ этомъ поможетъ. Вы ее увидите. Она прелестна — итальянка, хорошаго семейства и очень богача — это, конечно, второстепенное условіе — но у нея прекрасный характеръ и она хороша, какъ ангелъ.

— Кто? Женщина, съ которой вы хотите разойтись?

— О, нтъ, моя невста. Другая, такъ же хорошенькая, но вы не можете понять, какая каторга быть связаннымъ съ женщиной, съ которой вы не имете ничего общаго. И такую жизнь я влачу боле двухъ лтъ… цлую вчность!

Онъ застоналъ и черезъ минуту продолжалъ съ нжной мольбой въ голос:

— Вы, Бламонъ, предложите ей все, что она захочетъ, только бы она оставила меня въ поко и не помшала моей свадьб, а она это можетъ сдлать, и наврное сдлаетъ, если ея не уговорить. Я ее приготовлялъ на сцену, чтобъ дать ей выгодное ремесло, но скажите, что я назначу ей 12,000 франковъ въ годъ и выдамъ тотчасъ весь капиталъ, если она согласится ухать изъ Франціи въ Бельгію, Швейцарію, или куда хочетъ. Я дамъ вдвое… сколько она захочетъ… только бы покончить съ нею разъ навсегда.

Слушая Флоріана, я не могъ не признать, что неумолимая Немизида справедливо карала этого ловеласа, отдавъ его въ руки необразованной, дикой женщин, отъ каприза которой зависла вся его будущность. Однако, я спросилъ у него вс подробности, необходимыя для успха моего посольства, и, получивъ эти свденія, замтилъ, что онъ мн еще не назвалъ той личности, съ которой приходится имть дло.

Онъ открылъ ротъ, чтобъ мн отвтить, но смшался и посл минутнаго колебанія воскликнулъ.

— Нтъ, позжайте и сами увидите, это всего лучше. Вы ее уже разъ встрчали…

Онъ сунулъ мн карточку съ адресомъ и выбжалъ изъ комнаты, прося какъ можно скоре устроить это дло.

Конечно, подобное посольство было не очень пріятно, но между друзьями иногда приходится длать такія одолженія. По этому, я взялъ фіакръ и похалъ по адресу въ гостинницу близь Булонскаго лса, которую охотно посщаютъ парижане, желающіе воображать себя на дач, не покидая города. Меня провели по лстниц, благоразумно покрытой толстымъ ковромъ, и по корридорамъ, украшеннымъ алебастровыми фресками, въ гостиную, окна которой выходили въ садъ, гд завтракали обитатели моднаго отеля. Въ комнат ни кого не было и пока слуга пошелъ доложить обо мн, я усплъ осмотрть все, что меня окружало. На стол, среди безчисленныхъ женскихъ мелочей, валялись экземпляры ролей изъ модныхъ бульварныхъ пьесъ, тетрадка калиграфіи и грамматика.

Не прошло и пяти минутъ, какъ въ корридор послышался шелестъ шелковаго платья. Дверь отворилась и въ комнату вбжала женщина поразительной красоты. Она, очевидно, ожидала встртить очень знакомаго человка и, увидавъ меня, остановилась въ изумленіи, и дрожащимъ голосомъ, какъ бы предчувствуя что-то недоброе, спросила, чему она была обязана моимъ посщеніемъ.

Это была Фелиси Лалуетъ.

Она меня не узнала и потому неумстныя воспоминанія не вызвали краски на ея лиц. Но она подозрвала злыя всти и, опустившись въ кресло, вопросительно смотрла на меня своими большими, чудными глазами. Это не была Фелиси, которую я видлъ три года тому назадъ. Время увеличило ея красоту, но вмст съ тмъ измнило ея характеръ. Это была теперь гордая, страстная красавица, бросившая перчатку всему свту, и чувствовавшая необходимость высоко держать голову, чтобъ сохранить свое ненормальное положеніе. По правд сказать, я не большой поклонникъ того класса женщинъ, лишенныхъ всего истинно женскаго, въ который она попала, быть можетъ, не по своей вин, но мн было ее жаль и, передавая ей порученіе Флоріана, я старался сдлать это въ самой деликатной форм. Она слушала молча, но ея руки поблли, какъ мраморъ, а лицо стало неподвижно, какъ статуя. Единственною живою частью ея фигуры оставались глаза, которые не помертвли, а, напротивъ, горли какимъ-то страшнымъ, сдержаннымъ пламенемъ. Когда я кончилъ, она встала и холодно спросила:

— Чего онъ отъ меня ждетъ?

— Что вы будете благоразумны, отвчалъ я нжно.

— Никогда! произнесла она твердымъ, вызывающимъ тономъ. Услыхавъ это никогда, я понялъ, что вс увщанія тщетны.

— Но что же вы намрены длать? спросилъ я.

— Я намрена не видать его боле, отвчала она спокойно: — я умру съ голода скоре, чмъ возьму отъ него хоть одинъ сантимъ. Я его оставлю, но не позволю ему длать, что онъ хочетъ, и губить другихъ женщинъ, какъ онъ погубилъ меня. Онъ клялся, что любитъ меня, клялся сотни, тысячи разъ и я ему поврила. Скажите, ваша свтская нравственность дозволяетъ человку измнить слово, данное женщин, и посл того считать себя честнымъ и достойнымъ мужемъ невинной двушки? Я не принадлежу къ вашему обществу, но насколько я научилась его обычаямъ, съ тхъ поръ, какъ вашъ другъ меня возвысилъ или унизилъ до этого общества, то оно уважаетъ боле всего великій нравственный законъ — держать данное слово. Я не могу признать, чтобъ этотъ законъ говорилъ: ‘держи слово, данное всякому, кром женщины’. Вашъ другъ измнилъ мн, я имю поэтому право заключить, что онъ измнитъ всмъ другимъ, и съ этой минуты моя священнйшая обязанность — помшать ему длать новыя жертвы.

Она говорила безъ всякой декламаціи, спокойно, холодно.

— Но что вы сдлаете? спросилъ я.

— Я возвращусь въ то болото, откуда онъ меня извлекъ, возвращусь, лишенная иллюзій и невинности, но съ ненавистью въ сердц. Я буду работать изъ-за куска хлба, но каждый разъ, какъ вашъ другъ задумаетъ жениться на несчастной, доврчивой двушк или вступить на поприще, общающее ему славу и почести, я встану ему поперегъ дороги и онъ узнаетъ, что такое месть падшей женщины.

Я хотлъ отвчать, но она махнула рукой и поспшно перебила меня:

— Я кончила, милостивый государь. Черезъ часъ меня здсь не будетъ.

И она позвонила. Мн оставалось только поклониться и выйти изъ комнаты, что я и сдлалъ.

Я вспомнилъ о послднихъ словахъ Фелиси Лалуетъ года черезъ полтора, но въ совершенно иныхъ обстоятельствахъ, въ Версал, куда меня вызвали въ качеств свидтеля по длу одной петролейщицы.

Былъ сырой, холодный, дождливый день, въ іюн 1871 года. Я дожидался очереди со многими другими свидтелями въ полутемной комнат. Насъ вызвали не на судъ, а на сокращенный допросъ женщинъ, схваченныхъ въ Париж въ послдніе дни возстанія и заточенныхъ въ Сартори. Жандармы, въ клеенчатыхъ киверахъ, проводили каждую минуту по двору скованныхъ арестантокъ изъ импровизированной тюрьмы въ еще боле импровизированное судилище. Я недоумвалъ, въ пользу или противъ кого меня вызвали свидтелемъ. Но мн пришлось ждать не долго. Въ комнату вошелъ жандармъ, мокрый съ головы до ногъ, и, прочитавъ по списку мое имя, сказалъ:

— Сдлайте одолженіе, пожалуйте за мною.

Я послдовалъ за нимъ по лабиринту безконечныхъ корридоровъ, которые были освщены масляными лампами, несмотря на полдень. На полу валялись спящіе солдаты. На каждыхъ десяти шагахъ, виднлись козлы съ ружьями, а во всякой двери торчалъ часовой съ ружьемъ, на которомъ блестлъ штыкъ. Тюрьма эта занималась прежде кавалерійскими казармами, а въ зал суда, гд я, наконецъ, очутился, нкогда сохраняли сдла.

Дверь за мной затворилась. Я былъ въ комнат съ выбленными стнами, на которыхъ теперь висли, вмсто сделъ, военные кэпи и сабли. За большимъ дубовымъ столомъ, заваленнымъ бумагами, сидло съ полдюжины офицеровъ въ разстегнутыхъ мундирахъ. Предсдатель, крутой полковникъ, не терявшій времени на формальности, поднялъ голову, когда я вошелъ и, указывая на стоявшую за ршеткой женщину въ лохмотьяхъ и съ лицомъ, изрытомъ оспою, сказалъ:

— Эта женщина обвиняется въ томъ, что она подожгла домъ маркиза Флоріана въ улиц Лилль.

Арестантка кивнула головой и укуталась въ свою изорванную, несчастную шаль. Жандармы, стоявшіе по об ея стороны, взглянули на нее презрительно. Ея спокойствіе ихъ возмущало.

— По ремеслу, продолжалъ полковникъ:— эта женщина… то, чмъ бываютъ вс подобныя женщины съ такою рожей. Но она называетъ себя работницей, говоритъ, что занемогла оспой во время осады Парижа и приняла участіе въ возстаніи съ цлью поджечь одинъ этотъ домъ. Имени своего она не говоритъ, увряя, что у нея нтъ никакого, но, по ея словамъ, вы ее знаете и можете поручиться, что она не воровка. Мы вызвали васъ въ качеств свидтеля по ея просьб.

Я стоялъ въ одной линіи съ арестанткой и не могъ хорошенько разсмотрть ея лица. Поэтому, я сдлалъ нсколько шаговъ и остановился прямо противъ нея. Какъ въ туман, или за дымкой, увидалъ я черты прелестнаго лица, которое я видлъ всего два раза передъ тмъ.

— Да, произнесла она, снова кивая головой очень просто и спокойно:— это я. Скажите полковнику, что я… что я не то, что онъ думаетъ. Я работала изъ-за куска хлба, какъ я вамъ общала, оспа и нищета сдлали меня уродомъ. Зачмъ и сожгла домъ маркиза Флоріана — вы знаете. Я помшала вашему другу жениться. Я его раззорила и отняла возможность погубить другую молодую двушку, какъ онъ погубилъ меня, я дурно сдлала, что сожгла его домъ, я это признаю, но въ горькую минуту длаешь то, что и въ голову не пришло бы въ другое время. Скажите полковнику, что я подожгла домъ не съ цлью украсть…

Въ продолженіи нсколькихъ минутъ, я не могъ произнести ни слова. Мн казалось, что я вижу ее передъ собою въ то памятное воскресеніе въ нантерской церкви, когда она, съ внкомъ блыхъ розъ на голов, принимала благословеніе патера подъ торжественные звуки органа.

— Полковникъ! произнесъ наконецъ я, задыхаясь отъ волненія:— клянусь Богомъ, что эта женщина достойна всякаго сожалнія.

Она наклонила голову и слегка дрожащимъ голосомъ сказала:

— Благодарю васъ.

——

Вскор потомъ, я слышалъ, что ее приговорили къ смертной казни.

II.
Адвокатъ.

Судьба, повидимому, улыбалась Жюстену Витали, адвокату въ провинціальномъ город М. Ему было не боле двадцати лтъ, а онъ пользовался славой ученаго юриста и краснорчиваго оратора. У него не было никакой протекціи, и, какъ корсиканецъ, онъ не пользовался расположеніемъ адвокатуры, сверхъ того, ведя уединенную, кабинетную жизнь, онъ не имлъ свтскихъ и дружескихъ связей, которыя часто для адвокатовъ значатъ гораздо боле, чмъ талантъ. Однако, несмотря на все это, Жюстенъ Витали достигъ извстности быстре, чмъ его товарищи, прибгавшіе къ различнымъ честолюбивымъ продлкамъ. Одъ былъ именно такимъ человкомъ, котораго цнятъ тяжущіеся. Онъ умлъ слушать. Кто-то справедливо замтилъ, что въ наше время исчезло искуство умно, пріятно разговаривать, потому что каждый, бесдуя, думаетъ о своемъ отвт, а не слушаетъ своего собесдника, напротивъ, Витали слушалъ всегда обоими ушами и обладалъ такой прекрасной памятью, что часто удивлялъ своихъ кліентовъ, приводя дословно ихъ замчанія, которыя они сами забывали, не понимая ихъ важности. Онъ постоянно говорилъ, что дло главнымъ образомъ разъяснялось не тмъ, что разсказывалъ тяжущійся, а невольно вырвавшимися у него словами, и съ удивительнымъ тактомъ выпытывалъ самыя мелочныя подробности у своихъ доврителей, повидимому, соглашаясь со всми ихъ воззрніями. Онъ всегда основательно изучалъ порученное ему дло и, отличаясь вмст съ тмъ проницательнымъ умомъ, являлся опаснымъ соперникомъ тмъ знаменитымъ адвокатамъ, которые часто выходятъ въ судъ защищать кліентовъ, едва пробжавъ дло. Мало по малу, между адвокатами установился обычай брать дороже съ кліентовъ, когда противную сторону защищалъ Витали, потому что въ этомъ случа приходилось серьзно готовиться къ засданію. Но если каждый могъ, путемъ усидчиваго труда, сравниться съ нимъ относительно знанія защищаемаго дла, то не многіе могли съ нимъ соперничать въ врожденной способности оратора. Онъ былъ человкъ средняго роста, коренастый, съ смуглымъ цвтомъ лица, черными, зачесанными къ верху волосами, такими же густыми, коротко обстриженными баками и большими темными, блестящими глазами. Въ обыкновенной ежедневной одежд, онъ походилъ на провинціальнаго фермера, разодвшагося въ воскресеніе, такъ мшковато сидло на немъ платье и такъ мало обращалъ онъ вниманія на его покрой, матеріалъ и даже чистоту, но въ суд, въ адвокатской мантіи и блой манишк, онъ былъ совершенно другой человкъ. Въ судебной атмосфер, которая была, въ сущности, его настоящей родной атмосферой, онъ какъ-то смягчался, холодное выраженіе его лица замнялось напряженнымъ вниманіемъ ко всему, что происходило вокругъ него, онъ бросалъ быстрые, проницательные взгляды на судей, свидтелей и присяжныхъ, если дло было уголовное. Постороннему зрителю могло показаться, что онъ постоянно хотлъ вскочить ране опредленной для его рчи минуты, но это волненіе было только вншнее, и когда Витали начиналъ говорить, то онъ вполн обладалъ собою, его нервы и чувства походили на паровую машину, которую можетъ направлять дтская рука. Онъ презиралъ реторическія фигуры, театральные жесты и эффектныя фразы, его краснорчіе было естественнымъ изліяніемъ его сердца и ума. Голосъ его былъ звонкій, мелодичный, его жесты отличались граціей и трезвой умренностью, южное воображеніе придавало его рчи теплый колоритъ и повременамъ искренній поэтическій паосъ, особенно въ тхъ случаяхъ, когда онъ защищалъ вполн сочувственное ему дло.

Впрочемъ, это часто случалось, ибо Витали поставилъ себ за правило, довольно оригинальное для адвоката — не брать ни одного дла, которое онъ не считалъ справедливымъ. Когда у извстнаго шотландскаго профессора законовденія спросили: иметъ ли, по совсти, адвокатъ право вести несправедливыя дла, онъ отвчалъ, что адвокатъ не судья, и вся его обязанность заключается въ представленіи дла кліента передъ судомъ въ такомъ вид, въ какомъ сдлалъ бы это самъ кліентъ, еслибы обладалъ достаточнымъ юридическимъ знаніемъ и ораторскимъ талантомъ. Но Витали понималъ иначе долгъ адвоката и считалъ, что никто не иметъ право посвящать свои знанія и таланты на защиту несправедливаго дла. ‘Въ противномъ случа, говорилъ онъ:— и слесарь въ прав помогать вору, поддлывая ключи, и ссылаясь на то, что онъ не длитъ съ воромъ украденыхъ вещей’. Въ другой разъ, слыша, что кто-то называлъ адвокатовъ защитниками вдовъ и сиротъ, онъ сухо замтилъ: ‘да, нкоторые адвокаты защищаютъ вдовъ и сиротъ, но только потому, что другіе адвокаты ихъ преслдуютъ’. Часто случалось, что Витали, прочитавъ дла отказывался отъ защиты и даже нсколько разъ возвращалъ дла съ критическимъ отзывомъ, который очень не нравился кліентамъ. Еслибы онъ не былъ такъ работящъ и талантливъ, или не отличался такимъ счастьемъ въ длахъ, которыя, однажды взявъ на себя, онъ почти всегда выигрывалъ, эта утонченная добросовстность, быть можетъ, повредила бы его адвокатской карьер. Но теперь, стряпчіе хотя и считали его чудакомъ, однако, разсыпались въ похвалахъ о немъ, въ тайн, впрочемъ, благодаря Бога, что было немного такихъ адвокатовъ.

Однако, Витали имлъ не мало враговъ, потому что человкъ, руководящійся въ жизни строгими нравственными правилами, естественно оскорбляетъ людей, относящихся гораздо легче ко всему, касающемуся нравственности. Вс, кого Витали уличалъ на суд, говорили съ презрительной улыбкой о его напускной честности и увряли, что онъ только ловкій лицемръ и боле ничего. Это послднее мнніе раздляли и его товарищи-адвокаты. Въ сущности, они вдь были не хуже его, и неужели онъ имлъ основаніе полагать, что они не имютъ никакихъ принциповъ, защищаютъ только несправедливыя дла, и что ихъ совсть не можетъ устоять противъ значительнаго вознагражденія? Хотя М. большой приморской городъ, съ полумилліономъ жителей, но общество въ немъ чисто провинціальное и вс знаютъ, или полагаютъ, что знаютъ семейную жизнь каждаго. Такимъ образомъ, толкамъ о Витали не было конца. Одни объясняли его уединенную жизнь несчастной любовью, другіе разсказывали, что его настоящее имя: Витали Делла Себіа, но онъ отказался отъ своей аристократической фамиліи потому, что его отецъ былъ злостнымъ банкротомъ и повсился для избжанія каторги. Наконецъ, третьи увряли, что Витали былъ тайнымъ агентомъ іезуитовъ. Однимъ словомъ, человческая зависть, не имя возможности отрицать таланта адвоката, старалась запятнать его честное имя, но это не мшало его слав между тяжущимися, которые, какъ паціенты, стремятся къ тому, кто можетъ имъ скоре помочь, а въ судебныхъ длахъ нтъ лучшей помощи, какъ выигрышъ тяжбы или оправданіе обвиняемаго.

II.

Въ ту минуту, когда начинается нашъ разсказъ, Жюстенъ Витали достигъ зенита своей славы. Онъ только что выигралъ дло, которое произвело громадный шумъ въ М. Онъ явился защитникомъ оппозиціонной газеты, преслдуемой правительствомъ. Хотя обвиненіе было совершенно несправедливо, но такъ какъ дла по нарушеніямъ закона о печати разршаются безъ присяжныхъ, то обвиняемые редакторы не могли разсчитывать на оправданіе. Конечно, судьямъ хотлось оказать услугу правительству, тмъ боле, что буква закона, повидимому, говорила въ пользу обвиненія. Но Витали краснорчиво доказалъ, что законъ былъ на сторон его кліентовъ и, опираясь на многочисленные прецеденты, заставилъ судъ оправдать обвиняемыхъ. Ничего подобнаго не видывали еще въ М., и въ честь побдоноснаго адвоката была сдлана торжественная демонстрація, какъ въ зал засданія, такъ и на улиц, по выход его изъ суда.

Упоенный этимъ неожиданнымъ успхомъ и усталый отъ длинной, трудной рчи, Жюстенъ Витали возвратился въ свою скромную квартиру, единственнымъ украшеніемъ которой была хорошая юридическая библіотека. Прежде, чмъ ссть за еще боле скромный обдъ, приносимый отъ сосдняго кухмистера, онъ написалъ слдующее письмо:

‘Дорогая матушка,

‘Завтрашнія газеты принесутъ вамъ отчетъ о процесс, въ которомъ я одержалъ побду. Это величайшій успхъ во всей моей адвокатской карьер, и я надюсь, что онъ вполн обезпечитъ мою будущность. Я постоянно заработываю все боле и боле, и не сомнваюсь, что черезъ пять лтъ подобнаго терпливаго труда, если счастіе будетъ мн, по прежнему, улыбаться, я уплачу вс долги моего бднаго отца и очищу его память отъ пятна, которое такъ несправедливо на немъ тяготетъ, Вы можете быть уврены, что къ этой цли направлены вс мои усилія, и что у меня нтъ другого самолюбія, какъ’…

Въ эту минуту раздался звонокъ, и слуга подалъ Жюстену карточку, говоря, что какая-то дама желаетъ его непремнно видть.

— Дама — въ такой часъ? Спросили вы, что ей надо? сказалъ Витали, посмотрвъ на карточку, на которой просто стояло:

‘Госпожа Деспланъ’.

— Она очень молода и говоритъ, что не задержитъ васъ боле часа, отвчалъ слуга.

— Не боле часа, это, по крайней мр, откровенно, просители всегда общаютъ говорить только пять минутъ, замтилъ Витали съ утомленной улыбкой.— Спросите, неужели ея дло такое спшное, что его нельзя отложить до завтра?

— Она, кажется, чрезвычайно желаетъ васъ видть, произнесъ слуга и пошелъ къ двери, чтобы исполнить приказаніе адвоката, но въ ту же минуту въ комнату неожиданно вошла дама въ глубокомъ траур.

Кабинетъ Витали былъ освщенъ одной лампой съ большимъ абажуромъ, а потому нельзя было ясно различить чертъ странной постительницы. Но, очевидно, она была молода, граціозна и, судя по костюму и осанк, принадлежала къ хорошему обществу. Она молча подошла къ столу, у котораго сидлъ Витали. Онъ съ удивленіемъ всталъ, но прилично поклонился и предложилъ ей кресло. Только по удаленіи изъ комнаты слуги, она произнесла нсколько дрожащимъ отъ волненія, но чрезвычайно мелодичнымъ голосомъ:

— Извините меня, г. Витали, что я ворвалась къ вамъ насильно, но я желаю поручить вамъ мое дло. Я сегодня утромъ получила копію съ исковой просьбы, поданной на меня въ судъ. Еслибъ вы знали, какъ меня недостойно позорятъ въ этой бумаг. Вотъ она, я вамъ ее оставлю. Прочитавъ эти низкія клеветы, я проплакала боле часа, но моя горничная посовтовала мн обратиться къ вамъ, какъ знаменитйшему адвокату. Я отправилась въ судъ, но вы защищали газетныхъ редакторовъ, а когда кончилось дло, то я не могла пробраться сквозь толпу, окружавшую васъ. Вс вамъ рукоплескали и я наравн съ другими. Вы, дйствительно, были очень краснорчивы, и я сказала себ, что если вы такъ хорошо говорили въ пользу журналистовъ, то еще лучше будете защищать бдную, одинокую женщину, преслдуемую безжалостными врагами.

— Дло о завщаніи, сказалъ адвокатъ, не обращая вниманія на комплименты и бросивъ поспшный взглядъ на бумагу:— а! корыстные виды… обманъ! Понимаю, истцы хотятъ уничтожить завщаніе, на томъ основаніи…

— Что я побудила покойнаго незаконными средствами написать это завщаніе! воскликнула г-жа Деспланъ.— Возможна ли такая низкая клевета? Деньги, о которыхъ идетъ дло, завщалъ мн человкъ, который, по крайней мр, двадцать разъ предлагалъ жениться на мн. Онъ, можетъ быть, и теперь былъ бы живъ, еслибъ я вышла за него замужъ. Но я не буду во зло употреблять ваше терпніе, а прямо разскажу вамъ факты. Я осталась сиротой двнадцати лтъ, въ восемнадцать вышла замужъ за отставного морского офицера, большого друга моего отца. Капитанъ Деспланъ, хотя гораздо меня старше, былъ очень нжнымъ мужемъ и мы жили счастливо четыре года. Наконецъ, бдный капитанъ, помстивъ все свое состояніе въ одну спекуляцію, совершенно раззорился. Этотъ ударъ ужасно подйствовалъ на него, въ продолженіи нсколькихъ мсяцевъ онъ тщетно искалъ мста, что было очень трудно въ его года, съ отчаянія онъ занемогъ и умеръ, оставивъ меня безъ средствъ къ существованію.

— Вы ршительно не имли чмъ жить? спросилъ Витали, продолжая просматривать бумагу, принесенную г-жею Деспланъ.

— У меня было всего десять тысячъ франковъ и мои драгоцнныя вещи.

— И вы не имли ни родственниковъ, ни друзей, которые могли бы васъ пріютить?

— Родственниковъ у меня не было, отвчала г-жа Деспланъ, качая головой:— но другъ у меня былъ, капитанъ Лакруа, служившій лейтенантомъ на корабл моего мужа. Это именно то лицо, о которомъ упоминается въ бумаг. Онъ оставилъ мн спорное наслдство, и по немъ я ношу трауръ. Подумайте только, что его эгоисты родственники, никогда не навстившіе его во время болзни, и только старавшіеся какъ можно боле отравить ему жизнь, теперь обвиняютъ меня въ корысти, въ обманахъ и всякаго рода безчестныхъ поступкахъ!

И молодая вдова залилась слезами.

— Успокойтесь, сказалъ нжно Витали: — подобныя бумаги часто пишутъ въ грубыхъ выраженіяхъ, но если обвиненіе, взводимое на васъ, окажется ложнымъ, тмъ стыдне будетъ обвинителямъ.

— Если обвиненіе окажется ложно! конечно, оно ложно — какъ же вы можете сомнваться въ этомъ? воскликнула г-жа Деспланъ такимъ тономъ, какъ будто малйшее сомнніе уже было для нея ужаснымъ оскорбленіемъ:— я посвятила себя ухаживанію за капитаномъ Лакруа и провела въ его дом шесть мсяцевъ въ качеств сестры милосердія, тогда какъ я могла выйти за него замужъ и наслдовать посл него все состояніе, а не половину, какъ теперь. Ему было сорокъ лтъ, когда я познакомилась съ нимъ, т. е. онъ былъ моложе мужа лтъ на шесть. Онъ часто гостилъ у насъ и я вскор замтила, что онъ пламенно меня любитъ. Онъ кончилъ тмъ, что изъяснился мн въ любви, и я приказала ему никогда не показываться боле въ нашъ домъ, общая, въ противномъ случа, сказать обо всемъ мужу. Онъ ухалъ и оставался въ отсутствіи два года, но какъ только умеръ мой мужъ, онъ возвратился изъ Италіи и предложилъ мн свою руку. Я была уврена въ его искренней любви, но сердилась еще на его прежнее недостойное поведеніе, и притомъ знала, что не буду счастлива съ такимъ суровымъ, вспыльчивымъ человкомъ.

— Въ этой бумаг говорится, что онъ былъ почти идіотомъ отъ запоя.

— Онъ дошелъ до этого положенія, благодаря моему отказу, продолжала г-жа Деспланъ, осушая глаза:— я полагаю, что онъ привыкъ пить въ продолженіи своего двухгодичнаго отсутствія, но когда я ему объявила, что никогда не буду его женою, онъ совсмъ предался этой пагубной страсти. Однажды, я получила отъ него бшеное письмо, въ которомъ онъ говорилъ, что умираетъ отъ моей жестокости, и что я могла бы его воскресить, пріхавъ къ нему и сказавъ хоть одно слово надежды. Признаюсь, я была поражена ужасомъ и раскаяніемъ, вдь право тяжело сознавать, что изъ-за васъ умираетъ человкъ, виновный только въ томъ, что онъ слишкомъ много васъ любилъ. Повинуясь первому влеченію сердца, я отправилась прямо къ капитану Лакруа. Я думала, что проведу у него два или три дня, пока онъ не поправится. Но онъ проболлъ нсколько мсяцевъ, и все время былъ въ такомъ безпомощномъ, большею частью, безсознательномъ положеніи, что я не могла оставить его одного и каждое утро просыпалась съ мыслью, что онъ не переживетъ дня. Наконецъ, когда онъ умеръ, то оказалось, что, по старому завщанію, которое еще сдлано при жизни моего мужа, онъ оставилъ мн половину своего состоянія, т. е. милліонъ франковъ. Онъ былъ богатый человкъ, сынъ марсельскаго купца. И теперь его родственники, оставившіе меня одну ухаживать за умирающимъ, прислали мн эту отвратительную бумагу, обвиняя меня въ томъ, что я обошла несчастнаго и хотла заставить его жениться на себ. Они даже намекаютъ, что я его отравила, съ цлью скоре воспользоваться оставленнымъ мн наслдствомъ. Не ужасно ли, не низко ли все это, г. Витали? Посмотрите на меня: разв я похожа на искательницу приключеній, на отравительницу?

Говоря это, она приподнялась съ кресла. Витали снялъ съ лампы абажуръ и свтъ прямо упалъ на ея лицо. Нтъ, это не были черты искательницы приключеній, он дышали нжностью и добротою. У нея были большіе голубые глаза, мягкіе и невинные, какъ у ребенка, маленькій ротикъ, который, конечно, никакая ложь никогда не оскверняла, и свтлозолотистые волосы, оснявшіе цломудренное чело ангельскимъ ореоломъ. Такъ думалъ, по крайней мр, Жюстенъ Витали, съ восторгомъ смотря на это лицо, съ мольбою обращенное къ нему. Съ этой минуты его судьба была ршена, его жизнь измнила навсегда свое мирное теченіе.

Ей нечего было теперь простирать къ нему руки съ мольбою. Онъ былъ убжденъ въ ея правот, хотя бы весь свтъ ее обвинялъ. Онъ бросилъ на нее мужественный, гордый, покровительственный взглядъ, потомъ онъ вдругъ смшался, сердце его тревожно забилось, онъ самъ не зналъ отъ чего. Онъ схва тилъ перо и, чтобъ оправиться отъ волненія, сталъ спрашивать у г-жи Деспланъ ея имя (ее звали Клотильдой), кто ея стряпчій, гд она живетъ и т. д. Онъ не смлъ поднять на нея глазъ, заикался и краснлъ, наконецъ, ему вошла въ голову мысль, что она вроятно поняла его тайное желаніе удержать ее какъ можно доле, совсмъ смутился и произнесъ отрывочно, какъ бы прекращая аудіенцію:

— Пусть вашъ стряпчій обратится ко мн въ установленномъ порядк. По счастью, ваше дло не трудное. Но позвольте васъ спросить: у васъ нтъ другихъ средствъ къ существованію, какъ наслдство капитана Лакруа?

— Нтъ, отвчала просто молодая вдова:— я не принесла мужу никакого приданаго, но хотя я и нахожусь въ бдности, но, вроятно, не приняла бы наслдства отъ капитана, еслибъ его родственники обошлись со мною прилично. Я ничего не знала о завщаніи до открытія его посл смерти капитана. И меня удивилъ боле всхъ этотъ милліонъ, свалившійся мн съ неба. Но теперь, когда они такъ низко клевещутъ на меня, я хочу, во что бы то ни стало, отстоять свои права, хотя бы потомъ мн пришлось бросать въ море мой милліонъ.

— Это совершенно естественно, произнесъ Витали, который былъ слишкомъ корсиканецъ, чтобъ не понимать жажды мести:— наслдство есть совершенно справедливое воздаяніе за ваше ухаживаніе за умирающимъ. Къ тому же, вроятно, капитанъ зналъ, что вашъ мужъ раззорился.

— Онъ нетолько это зналъ, но отчасти былъ виновникомъ нашего раззоренія и потому въ завщаніи называетъ оставленныя мн деньги не наслдствомъ, а возвратомъ должнаго. Онъ часто, при жизни мужа, давалъ ему совты по финансовымъ дламъ и однажды посовтовалъ положить значительный капиталъ въ рудокопную компанію, основанную въ Корсик.

— Въ Корсик!.. воскликнулъ Витали, смертельно поблднвъ.

— Да, и компанія вскор лопнула. Она была основана безчестнымъ банкиромъ, по имени Делла Себіа. Но что съ вами, г. Витали? Вы нездоровы?

— Клянусь небомъ, Делла Себіа не былъ безчестнымъ человкомъ! произнесъ Витали, вскакивая и говоря съ сильнымъ волненіемъ:— основывая компанію, онъ думалъ, что это предпріятіе добросовстное, а когда раззореніе постигло его акціонеровъ, онъ съ отчаянія наложилъ на себя руки.

— Боже мои! воскликнула г-жа Десиланъ, широко открывая свои голубые глаза:— я надюсь, что я ничего не сказала… разв г. Делла Себіа…

— Мой отецъ! промолвилъ Витали, и его благородное лицо болзненно нахмурилось.

Наступило молчаніе. Молодая вдова встала и, наконецъ, промолвила тономъ глубокаго сожалнія.

— Я очень виновата, г. Витали… но я не знала. Это, я надюсь, не помшаетъ вамъ принять на себя мою защиту?

— Вамъ ршить этотъ вопросъ, отвчалъ съ горечью Витали:— но если вы не врите честности отца, то я не совтовалъ бы вамъ поврять сыну защиту вашей чести и состоянія.

— Я врю всему, что вы говорите, г. Витали, сказала г-жа Деспланъ, не колеблясь ни минуты, и потомъ прибавила съ улыбкой: — но вашъ отецъ, хотя и невольно, былъ причиной нашего раззоренія, по его милости, я стою здсь передъ вами, и вы обязаны мн дать удовлетвореніе. Отстойте наслдство, завщанное мн капитаномъ Лакруа, и мы квиты.

III.

Какія важныя событія могутъ произойти между двумя параграфами письма, прерваннаго на полчаса! Когда Витали написалъ матери, что единственною цлью его жизни было очистить память отца, онъ говорилъ правду, но, оканчивая письмо, онъ уже не могъ этого сказать, ибо этого была неправда. Его любовь къ отцу нисколько не уменьшилась, но къ его жизни прибавился новый элементъ. Въ настоящую минуту, главной и единственной цлью его жизни было очистить доброе имя Клотильды Деспланъ, а потомъ что? Онъ съ тревожнымъ безпокойствомъ спрашивалъ у себя, почему ему такъ страшно было думать, что когда-нибудь дло молодой вдовы окончится… Она исчезнетъ и жизнь его снова поблекнетъ. Ея появленіе освтило все его существованіе, какъ солнечный лучъ, проникшій въ мрачную тюрьму. Онъ однажды увидалъ ее и ему казалось, что ея лицо на вки запечатллось въ его сержц.

По уход г-жи Деспланъ, Витали внимательно прочелъ исковую, поданную на нея и которая, какъ обыкновенно подобные документы во Франціи, была настоящимъ обвинительнымъ актомъ. Многія выраженія въ этой бумаг заставили его вздрогнуть отъ негодованія. Конечно, онъ привыкъ къ клеветамъ, часто наполняющимъ жалобы, подаваемыя въ судъ, и къ дьявольской ловкости, съ которой адвокаты придаютъ самому простому дйствію или слову значеніе уголовнаго проступка, но ему казалось, что никогда онъ не видывалъ такого недобросовстнаго, неприличнаго и безстыднаго документа, какъ эту исковую, въ которой Клотильда Деспланъ представлялась низкой интриганкой и обманщицей. Онъ предвидлъ, что это дло надлаетъ, много шума, потому что въ стран, гд вліяніе женщины такъ громадно, общество всегда интересуется узнать, гд находится граница, отдляющая законность этого вліянія отъ незаконности, къ тому же, интересъ дла увеличивался еще громадностью спорной суммы.

Вс другія дла, которыя находились въ это время въ рукахъ Витали, вдругъ потеряли для него всякое значеніе и онъ долженъ былъ сдлать надъ собой неимоврное усиліе, чтобы на слдующее утро отправиться въ судъ и въ продолженіи трехъ часовъ защищать своего кліента въ сложномъ, запутанномъ дл по страхованію имуществъ. Всю ночь онъ почти не спалъ, размышляя о странномъ стеченіи обстоятельствъ, благодаря которымъ, онъ былъ нравственно должникомъ г-жи Деспланъ, раззоренной, хотя и ненамренно, его отцомъ. Онъ считалъ очень благороднымъ съ ея стороны заявленіе, что если онъ выиграетъ ея дло, то они будутъ квиты, а тмъ боле, ея готовность поврить невинности его отца, въ чемъ сомнвались даже самые закадычные его друзья. Какъ могъ онъ питать хоть малйшее сомнніе въ ея невинности, когда она выказывала такое довріе къ нему и къ его словамъ? какъ могъ онъ не желать поскоре очистить ея честное имя отъ набрасываемаго низкими клеветниками грязнаго пятна и не сожалть, что, по необходимости, въ продолженіи нсколькихъ недль, а можетъ быть, и мсяцевъ, ей придется терпть бремя этого гнуснаго обвиненія?

Во время перерыва въ страховомъ дл для завтрака судей, Витали, не выходя изъ суда, написалъ къ г-ж Деспланъ письмо, въ которомъ онъ задавалъ ей нсколько вопросовъ и длалъ кое-какіе замчанія о веденіи ея дла, съ цлью успокоить ее. Онъ не замтилъ, что это письмо, по длин и изложенію, очень разнилось отъ обыкновенныхъ дловыхъ записокъ, ибо думалъ только о томъ, какъ ловче подойти къ главному предмету письма, къ предложенію ей денегъ до окончанія процесса. Ночью ему во шло въ голову, что, вроятно, финансы г-жи Деспланъ были очень разстроены, и что ей нечмъ жить, не говоря уже объ уплат необходимыхъ судебныхъ расходовъ. Поэтому, онъ въ самыхъ деликатныхъ выраженіяхъ предлагалъ ей взять у него необходимую сумму, въ качеств займа или даже задатка того состоянія, которое она вскор получитъ. Но онъ еще не окончилъ письма, какъ къ нему подошелъ одинъ изъ извстнйшихъ въ Руан стряпчихъ, г. Буаду, которому Витали былъ обязанъ многими длами.

— Я вамъ вчера послалъ большое дло, сказалъ стряпчій, дружески хлопая адвоката по плечу:— но вы не читайте его по напрасну: оно измняется изъ гражданскаго въ уголовное.

— Хорошо, отвчалъ Витали, машинально кивая головой: — я еще не смотрлъ вчерашнихъ бумагъ. А кто тяжущіеся?

— Геларъ, Віель и пр. противъ г-жи Деспланъ, молодой вдовы. Мы за истцовъ.

— Что? воскликнулъ Витали.

— Вы, должно быть, слышали уже объ этомъ дл, продолжалъ Буаду, нюхая табаку:— мы сначала думали, что со стороны г-жи Деспланъ было только незаконное вліяніе, но открылись теперь обстоятельства, прямо доказывающія, что она отравительница.

— Кто вамъ это сказалъ? произнесъ адвокатъ, съ такой энергіей и пыломъ, что стряпчій отскочилъ отъ него въ изумленіи.

— Что такое? Какая собака укусила васъ? спросилъ Буаду:— не можете же вы интересоваться такой женщиной!

— Я защитникъ г-жи Деспланъ и докажу ея невинность, отвчалъ Витали съ прежнимъ жаромъ.

— Нтъ, вы этого не сдлаете, произнесъ Буаду, качая своей сдой головой:— вы откажетесь отъ ея защиты, я васъ знаю. Не спорю, что дло хорошенькое и вамъ было бы о чемъ поговорить, еслибъ не существовало доказательствъ убійства — потому что, дйствительно, какъ опредлить незаконное вліяніе? Г-жа Буаду не производила на меня никакого незаконнаго вліянія до нашей свадьбы и, однако, еслибъ она потребовала, чтобъ я свое состояніе обратилъ въ золотые шарики для игры въ…

— Къ длу, г. Буаду, пожалуйста, къ длу, воскликнулъ Витали, грубо тряхнувъ стряпчаго за руку:— что вы называете доказательствами убійства?

— Ядъ въ тл, отвчалъ ршительнымъ тономъ Буаду: — по крайней мр, мы надемся его найти, прибавилъ онъ, поправляясь.— Разсматривая бумаги покойнаго, два дня тому назадъ, мы напали на письма, въ которыхъ онъ выражалъ опасеніе, что г-жа Деспланъ намревалась его отравить. Эти письма онъ писалъ въ постел, положилъ въ конверты и запечаталъ, но, очевидно, г-жа Деспланъ помшала ихъ послать по назначенію. Это побудило насъ навести справки и мы узнали, что г-жа Деспланъ купила однажды яду въ аптек. Конечно, мы тогда тотчасъ обратились къ прокурору, съ просьбою вырыть тло капитана Лакруа и подвергнуть его медицинскому изслдованію, что теперь и производится. Что же касается до Клотильды Деспланъ, то она уже въ тюрьм, мы ее арестовали вчера ночью.

Витали бросилъ молніеносный взглядъ на стряпчаго и съ едва сдержаннымъ болзненнымъ стономъ выбжалъ изъ суда, въ то самое время, когда стороны въ страховомъ дл возвращались въ засданіе.

Очутившись, однако, на свжемъ воздух, во двор передъ тюрьмою подслдственныхъ арестантовъ, онъ остановился, перевелъ дыханіе и опустился въ отчаяніи на каменную скамью. Онъ вспомнилъ, что ему невозможно было видть Клотильду. Во Франція, обвиняемый по серьзному уголовному длу содержится подъ секретомъ, въ одиночномъ заключеніи, до конца слдствія, а это слдствіе иногда продолжается цлые мсяцы. Витали съ ужасомъ думалъ о страданіяхъ бдной женщины, лишенной всякихъ сношеній съ вншнимъ міромъ, видящей только мрачныя лица тюремщика и слдственнаго судьи, который каждый день станетъ пытать ее самыми хитрыми допросами, съ цлью, во что бы то ни стало, вырвать у нея сознаніе. Бывали случаи, что сильные, здоровые люди сходили съ ума отъ подобной продолжительной пытки, какъ же могла перенести ее слабая, впечатлительная женщина?

Витали возвратился въ судъ съ разбитымъ сердцемъ, но продолжалъ защищать своего кліента. Нужна была неимоврная сила воли, чтобъ сосредоточить весь свой умъ на запутанныхъ обстоятельствахъ сложнаго процесса и, однако, Витали выигралъ дло, хотя лицо его было ужасно блдно, а рчь отличалась необычной нервной рзкостью. Когда онъ выходилъ изъ залы, Буаду остановилъ его.

— Я угадалъ напередъ, произнесъ онъ торжествующимъ тономъ: — медицинское изслдованіе тла капитана Лакруа кончено, ядъ найденъ въ тл.

— Не врю, промолвилъ сквозь зубы Витали.

— Да вдь я вамъ говорю, что доктора нашли ядъ. По ихъ словамъ, пріемъ такъ силенъ, что можно имъ отравить цлое семейство.

— Прямое доказательство, что онъ самъ отравился.

— А! если вы на этомъ построите свою защиту, то дло другое, отвчалъ стряпчій:— но, предупреждаю, вы беретесь за трудное дло: у насъ цпь уликъ прекрасная, неумолимая.

— Послушайте, г. Буаду, слыхали вы когда-нибудь, чтобъ я завдомо защищалъ преступника? спросилъ Витали, гнвно пожирая глазами бднаго старика.

— Нтъ, любезный другъ, но вдь вы не папа непогршимый, отвчалъ г. Буаду, застегивая свой сюртукъ на вс пуговицы:— во всякомъ случа, дло это надлаетъ много шума. Посмотрите, о немъ уже кричатъ въ газетахъ.

И онъ подалъ защитнику Клотильды Десплапъ газету, въ которой красовался на самомъ видномъ мст заголовокъ статьи:— ‘Таинственное убійство! Арестъ отравительницы’.

IV.

‘Дло Деспланъ’ взволновало нетолько городъ М., но и всю Францію. Въ эту минуту ничто иное не поглощало общественнаго вниманія, и драматическій разсказъ объ отравленіи былъ лакомымъ кусочкомъ для сплетниковъ и кумушекъ обоего пола. Молодость и красота отравительницы, ея общественное положеніе и значительнаи сумма, побудившая ее будто бы къ убійству, сдлали г-жу Деспланъ предметомъ всхъ разговоровъ, оттсняя на задній планъ толки о политик, новыхъ пьесахъ и модахъ. Газеты, какъ всегда во Франціи, свободно обсуждали выяснившіяся обстоятельства дла. Вс подробности прошедшей жизни г-жи Деспланъ были обнародованы, въ иллюстрированныхъ газетахъ появился ея портретъ, и уличные пвцы распвали ея исторію въ трогательныхъ романсахъ. Сначала общественное мнніе было, какъ всегда, противъ обвиняемой, но появленіе ея портрета, очень схожаго и прелестнаго, произвело реакцію, а когда распространилась всть, что г-жу Деспланъ будетъ защищать Жюстенъ Витали, ‘голосъ котораго никогда не возвышался въ защиту несправедливаго дла’, страна раздлилась на два разные лагеря. Одинъ изъ нихъ, состоявшій, главнымъ образомъ, изъ мужей, женъ и старыхъ двъ, выражалъ громко надежду, что г-жу Деспланъ казнятъ, а другой, образовавшійся изъ всхъ романтичныхъ и возвышенныхъ душъ, провозглашалъ ея невинность.

Система обвиненія относительно подсудимой заключалась въ слдующемъ:

Клотильда Деспланъ отличалась роскошными, расточительными вкусами. Хладнокровная, себялюбивая, легкомысленная, суетная, любившая наряды и свтскія удовольствія, она вышла замужъ за капитана Десплана, несмотря на его старость, только потому, что онъ былъ богатъ. Посл замужества, она вела себя непозволительно и капитанъ Деспланъ былъ вынужденъ удалить изъ дома капитана Лакруа за связь съ Клотильдой. Вскор ея расточительность привела въ безпорядокъ дла мужа, который прибгнулъ къ спекуляціямъ и совершенно раззорился. Съ этой минуты, г-жа Деспланъ задумала выйти замужъ за капитана Лакруа, и если не было доказательствъ отравленія ею мужа съ этой цлью, то существовало сильное подозрніе, и, во всякомъ случа, капитанъ Лакруа подозрвалъ ее въ убійств. Этимъ можно объяснить и его отказъ жениться на ней, хотя онъ пламенно любилъ ее, и тотъ грустный фактъ, что онъ сталъ пить запоемъ съ горя, узнавъ объ ея гнусномъ преступленіи. Никто не отрицалъ, что въ послдніе мсяцы жизни капитана Лакруа, его умъ помутился и многія изъ писемъ, писанныхъ имъ на одр смерти, обнаруживаютъ врные слды съумасшествія, но обвиненіе утверждало, что хотя въ этихъ письмахъ факты могли быть преувеличены, однако, въ нихъ была основа правды, какъ доказано нахожденіемъ яда въ тл покойнаго. Г-жа Деспланъ поспшила къ нему, какъ только узнала объ его болзни и, съ этой минуты, не дозволяла никому подходить къ капитану Лакруа. Она прогнала двухъ изъ трехъ бывшихъ у него слугъ и эти люди показали, что она распоряжалась всмъ въ дом капитана, какъ хозяйка, была очень вспыльчива и горда, и имла всегда при себ ключи отъ буфета, погреба, кладовой, а равно отъ письменнаго стола и желзнаго сундука Лакруа. Оставшаяся до смерти капитана старая служанка объяснила, что г жа Деспланъ, повидимому, ухаживала за больнымъ съ кажущейся добротой, но она часто слыхала, какъ Лакруа, оставшись наедин съ г-жею Деспланъ, грубо укорялъ ее и называлъ убійцей. Кром того, по словамъ старухи, г-жа Деспланъ строго запретила ей отдавать на почту письма капитана. Аптекарь заявилъ, что г-жа Деспланъ купила у него лауданумъ, а докторъ, лечившій капитана, показалъ, что онъ умеръ неожиданно, въ такую минуту, когда, казалось, произошла въ его болзни перемна къ лучшему. Изъ всего этого выводили заключеніе, что г-жа Деспланъ отравила капитана изъ боязни, чтобъ онъ не выздоровлъ и не уничтожилъ завщанія, сдланнаго въ ея пользу въ то время, когда ея мужъ былъ живъ, и когда онъ, Лакруа, еще считалъ ее достойной своей любви. Уголовное обвиненіе во Франціи никогда не считается полнымъ, если не выворочены на изнанку мельчайшія и совершенно не идущія къ длу подробности предъидущей жизни подсудимаго, а потому слдователь вызвалъ гувернангку Клотильды, въ доказательство того, что она была и въ дтств капризнымъ и непослушнымъ ребенкомъ. Кром того, какая-то прогнанная горничная свидтельствовала, что она часто ссорилась съ мужемъ, а, по показанію стараго, такъ же за что-то прогнаннаго лакея, она однажды за обдомъ говорила, что, вроятно, смерть отъ лауданума очень пріятна. Изъ этого послдняго обстоятельства обвиненіе выводило, что г-жа Деспланъ давно занималась вопросомъ о лучшемъ и пріятнйшемъ способ отравлять людей.

Невозможно объяснить, какъ ужасно страдалъ Жюстенъ Витали, слушая и читая въ газетахъ вс эти предположенія и догадки, частью страшныя, частью нелпыя. Недли шли за недлями, а его все еще не допускали до г-жи Деспланъ. Ея дло было поручено слдственному судь, г. Раго, маленькому, сухому человчку, который переворачивалъ со стороны на сторону обвиняемаго, какъ собака кость, пока оставалась хоть тнь какой-нибудь тайны, которую онъ могъ вырвать у несчастнаго. Однажды, на вопросъ Витали о здоровьи г-жи Деспланъ, этотъ мрачный инквизиторъ отвчалъ сухо, что она совершенно здорова и, по его приказанію, не нуждалась ни въ чемъ. Адвокатъ, никогда прежде не говорившій съ Раго, понималъ, что онъ длаетъ большую неосторожность, но не могъ доле находиться въ томительной неизвстности и надялся, что ему удастся ввернуть хоть два, три слова, которыя расположатъ слдователя въ пользу Клотильды. Но вс его старанія остались тщетными, это было все равно, что пробивать горохомъ стну. Раго былъ олицетвореніемъ долга. Хотя маленькаго роста, онъ былъ великаномъ въ искуств допытывать свднія у обвиняемаго и скрывать ихъ отъ его защитника до оффиціальнаго ихъ обнародованія. Французскій кодексъ, дающій слдственному судь самую страшную власть, именно допрашивать обвиняемыхъ подъ секретомъ и арестовать или освобождать ихъ подъ своей безконтрольной отвтственностью — создалъ особую породу людей, хитрыхъ, какъ лисицы и безмолвныхъ, какъ духовники. Раго ни за что не произнесъ бы шепотомъ передъ своимъ каминомъ ни одного слова, слышаннаго отъ обвиняемаго, изъ боязни, чтобъ дымъ не разнесъ этой тайны. Поэтому, онъ сказалъ Витали только, что дло г-жи Деспланъ шло ‘благонадежно’, а въ устахъ слдственнаго судьи ‘благонадежно’ означаетъ, что улики преступленія умножаются, или что обвиняемый успшно подвигается къ самообвиненію.

Витали долженъ былъ ждать. Не имя другихъ матеріаловъ, кром тхъ, которые ему доставила г-жа Деспланъ въ ея краткомъ разсказ, онъ долженъ былъ строить свою систему защиты, но это не стоило ему большого труда, потому что онъ считалъ дло яснымъ, какъ день. Капитанъ Лакруа былъ съумасшедшій, и его пунктъ помшательства заключался въ томъ, что вс его преслдуютъ и хотятъ умертвить, поэтому, опасенія его быть отравленнымъ были только результатомъ его маніи и боленичего. Слуги, свидтельствовавшіе о вспыльчивости Клотильды, были удалены за дурное поведеніе и теперь ей мстили. Покупка лауданума или опіума, вроятно, была сдлана по просьб больного, какъ средство, въ малыхъ дозахъ, отъ безсонницы, и, во всякомъ случа, тотъ фактъ, что Клотильда купила ядъ открыто и дала прямо свое имя и адресъ аптекарю, противорчилъ всмъ теоріямъ преднамреннаго убійства. Тоже можно было сказать о запрещеніи отдавать на почту письма больного и вообще о всемъ поведеніи Клотильды. Совершенно естественно, что она хотла помшать отсылк писемъ съумасшедшаго и распространенію между его друзьями увренности въ его съумасшествіи, но еслибъ она была убійцей, то не сохранила бы этихъ писемъ, въ которыхъ выражалось подозрніе ея жертвы. На это противники г-жи Деспланъ отвчали, что убійцы съ искони вковъ извстны своей неосмотрительностью и что потому, главнымъ образомъ, они и попадаются, а Жюстенъ Витали отражалъ подобное возраженіе простымъ доводомъ, что при такой хитрой систем лжетолкованія всякой мелочи можно взвалить на плечи самаго невиннаго человка любое преступленіе.

До сихъ поръ Витали всегда, въ каждомъ дл, искалъ отвлеченной справедливости путемъ фактовъ, но здсь онъ руководствовался только своимъ собственнымъ сердечнымъ убжденіемъ. Еслибъ даже свидтели ясно показали, что они видли, какъ Клотильда Деспланъ влила ядъ въ ротъ больного, то онъ все же отрицалъ бы этотъ фактъ или опровергалъ бы его значеніе… какъ безусловную улику противъ обвиняемой. Онъ совершенно ослпъ въ отношеніи всего, что не подтверждало его личное убжденіе. Онъ смотрлъ на систему обвиненія, какъ на предметъ, подлежавшій не обсужденію, а уничтоженію.

Время шло и рыцарская преданность Витали къ подозрваемой отравительниц стала предметомъ всеобщихъ толковъ, не мене самаго дла. Адвокаты, соперники Витали по слав, издвались надъ его безуміемъ и въ тайн радовались, что, наконецъ-то, посл непрерывнаго ряда постоянныхъ успховъ, онъ понесетъ пораженіе и станетъ предметомъ общихъ насмшекъ. Но молодые адвокаты, еще недостигшіе до соперничества съ нимъ и смотрвшіе на него, какъ на образецъ, считали его поведеніе идеальнымъ и громко выражали свой восторгъ. Благодаря имъ и юнымъ журналистамъ ежедневной прессы въ М., слава Витали быстро разнеслась по всмъ угламъ Франціи. Прежде его извстность была чисто мстная, теперь въ каждомъ французскомъ город знали, какой почетной репутаціи онъ достигъ своей адвокатской добросовстностью, такъ что, каковъ бы ни былъ результатъ дла Деспланъ, стало очевиднымъ, что знаменитый адвокатъ будетъ вынужденъ, изъ уваженія къ своей уже національной слав, перебраться изъ провинціальнаго города въ Парижъ, гд его ожидало боле широкое поле дятельности.

Въ это самое время Жюстену Витали неожиданно предложили вакантное мсто прокурора въ М. Префектъ былъ большой поклонникъ таланта молодого адвоката и очень желалъ переманить на сторону правительства такого замчательнаго оратора, поэтому онъ добился у министра юстиціи разршенія поговорить съ Витали о томъ, согласится ли онъ поступить на казенную службу. Въ прежнее время, до дла Деспланъ, Витали непремнно отказался бы отъ такого назначенія изъ финансовыхъ видовъ, прокуроръ получаетъ только 15,000 фр. въ годъ, а онъ, въ качеств адвоката могъ заработать гораздо боле, и принятая имъ на себя обязанность уплатить долгъ отца заставляла его предпочитать деньги почестямъ. Но теперь въ голов его блеснула мысль, что если онъ будетъ прокуроромъ, то обвиненіе по длу г-жи Деспланъ перейдетъ къ нему ex officio. Прокуроры во Франціи пользуются большою властью, они получаютъ обвинительные акты отъ слдственныхъ судей и отъ нихъ зависитъ прекращеніе дла въ силу недостаточности уликъ. Кром того, во время разбора дла на суд, они могутъ отказаться отъ обвиненія, на основаніи того, что выяснившіяся обстоятельства убдили ихъ въ невинности обвиняемаго. Конечно, прокуроры это длаютъ очень рдко, и Витали узналъ, что исполнявшій нын должность прокурора въ М., которому пришлось бы явиться обвинителемъ въ дл Деспланъ въ случа не принятія имъ мста прокурора, принадлежалъ къ тому числу людей, которые считаютъ себя обязанными доказывать, во что бы то ни стало, виновность подсудимаго. Ему тошно было подумать, что этотъ тупой чиновникъ будетъ изливать весь ядъ своего оффиціальнаго негодованія на невинную голову Клотильды. Онъ полагалъ, что Клотильда выйдетъ изъ залы суда, выше поднявъ голову, если ея оправданіе не будетъ вырвано у присяжныхъ краснорчіемъ адвоката, а явится прямымъ слдствіемъ отказа отъ обвиненія со стороны прокурора отъ имени всего общества. Что же касается до пріисканія защитника Клотильд вмсто себя, то онъ объ этомъ не безпокоился, онъ скромно думалъ, что всякій добросовстный адвокатъ могъ защитить ее не хуже его. Эти соображенія побудили его отправиться къ префекту и принять предложенное ему мсто.

— И прекрасно, воскликнулъ префектъ, дружески сажая адвоката рядомъ съ собою: — мы боялись получить отъ васъ отказъ, хотя, не забывайте, что это мсто первая ступень лстницы, по которой вы можете быстро взобраться, если только пожелаете. Парламентскіе выборы не далеко и еслибъ вы только захотли…

— Я долженъ откровенно сказать вамъ, почему я принимаю это мсто, произнесъ Витали, перебивая префекта, и прямо объяснилъ причины, побудившія его на этотъ шагъ, выговаривая имя г-жи Деспланъ съ такимъ волненіемъ, что это не могло ускользнуть отъ вниманія его собесдника.

— О! о! отвчалъ префектъ, принимая серьзный тонъ, хотя улыбка и играла на его губахъ: — мы вс знаемъ объ участіи, которое вы принимаете въ этомъ знаменитомъ дл, но, г. Витали, позвольте мн дать вамъ дружескій совтъ: оставьте въ поко дло г-жи Деспланъ. Хотя очень трогательно видть въ частномъ человк и адвокат такую рыцарскую преданность къ пр… г-ж Деспланъ, но вы очень повредили бы своей репутаціи, какъ общественнаго дятеля, еслибъ начали свое новое поприще съ такого явнаго попранія правосудія.

— Но это не было бы попраніемъ правосудія! воскликнулъ съ жаромъ Витали:— неужели вы думаете, что я защищалъ бы г-жу Деспланъ, еслибъ былъ увренъ въ ея виновности? Я готовъ поручиться за ея невинность, положивъ голову на плаху, и вотъ почему я хотлъ бы освободить ее и возстановить ея честное имя, какъ оффиціальный представитель общества и моей родины.

— Все это хорошо, замтилъ префектъ:— но свтъ не повритъ такому безпристрастію.

— Но его надо заставить этому поврить.

— Любезный Витали, мы не можемъ одни идти противъ потока, лучше поплывемъ по теченію.

— Какъ! даже въ томъ случа, если теченіе увлекаетъ къ позору и смерти невинное существо!

— Ну, ну, другъ мой, позвольте мн руководить вами въ этомъ случа, сказалъ префектъ добродушнымъ тономъ опытнаго государственнаго человка:— не забывайте, что я за васъ хлопоталъ и желаю, чтобъ вы сдлали блестящую карьеру. Не попортите же ея съ самаго начала. Если вы ршительно не можете отказаться отъ своихъ романтичныхъ и человколюбивыхъ воззрній, то я попрошу отложить ваше назначеніе до окончанія дла.

— Тогда оно мн не нужно! воскликнулъ съ отчаяніемъ Витали:— я только ради нея и соглашался взять это мсто.

Онъ возвратился домой въ очень мрачномъ дух. Безмолвное убжденіе префекта въ виновности Клотильды подйствовало на него сильне всего, что онъ слышалъ до сихъ поръ отъ другихъ лицъ, и впервые онъ подумалъ о возможности пораженія, о томъ, что ему, можетъ быть, не удастся вырвать оправданія Клотильды у общественнаго предразсудка. Досел онъ поддерживалъ себя увренностью, что передъ судомъ ему будетъ нетрудно разнести все зданіе обвиненія, какъ карточный домикъ, но теперь онъ спрашивалъ себя: а что если его краснорчіе не тронетъ, не убдитъ присяжныхъ? если они упорно закроютъ глаза и не захотятъ увидть правды, которую онъ раскроетъ передъ ними? Въ послдніе дни газеты молчали о дл Деспланъ. Все уже было сказано и пересказано о различныхъ существующихъ предположеніяхъ, теперь публика отдыхала отъ догадокъ и ждала послдняго акта драмы. Мрачныя мысли и предчувствія тснились въ голов Витали. Ему казалось, что онъ видитъ передъ собою залу суда, переполненную враждебными, злобными лицами, слышитъ безжалостный приговоръ, произносимый упрямыми, тупыми судьями среди рыданій невинной жертвы, потомъ сцена измнялась: на публичной площади стояла чудовищная плаха, на нее втаскивали безчувственную фигуру, ножъ блестлъ въ воздух, толпа шумла, былъ вечеръ, и лихорадочная дрожь била Витали. Глухіе звуки колесъ прозжавшихъ телегъ напоминали ему гулъ позорной колесницы, на которой возятъ преступниковъ на казнь, а голоса рабочихъ и мальчишекъ, весело распвавшихъ, то безсердечное хладнокровіе толпы, которая спокойно расходится посл зрлища казни, хотя только что пролитая кровь громко взываетъ къ ней.

Стукъ въ дверь заставилъ Витали очнуться. Слуга вошелъ въ комнату съ письмомъ. На немъ была судебная печать. Адвокатъ дрожащими руками разорвалъ конвертъ, и прочелъ съ какимъ-то болзненнымъ стономъ слдующее:

‘Милостивый Государь. Предварительное слдствіе по длу Клотильды Деспланъ окончено и вы свободны посщать ее, для переговоровъ объ ея защит, когда вамъ угодно, начиная съ завтрашняго дня. Я съ удовольствіемъ довожу до вашего свденія, что арестантка, наконецъ, призналась въ своей виновности.

Примите увреніе въ искреннемъ уваженіи

Тома Раго, слдственный судья’.

Французское судопроизводство, какъ мы уже говорили, изолируетъ обвиняемаго во время предварительнаго слдствія и оставляетъ его, безпомощнаго, наедин съ оффиціальнымъ инквизиторомъ, какъ муху съ паукомъ. Слдственный судья плететъ паутину уликъ вокругъ своей жертвы тихо, кропотливо. Ему нечего торопиться, чмъ онъ доле возится, тмъ мене надежды узнику освободиться изъ паутины. Когда, наконецъ, паутина крпко обхватываетъ жертву со всхъ сторонъ своими симметричными, плотно одна за другой натянутыми нитями, паукъ-судья открываетъ дверь защитнику мухи-жертвы и добродушно говоритъ:— ‘ну-ка, пробей брешь въ моей работ’.

Оправившись отъ ужаса, невольно овладвшаго имъ въ первую минуту, Витали понялъ, что признаніе Клотильды могло быть только вырвано у нея нравственной пыткой. Застнокъ не уничтоженъ съ уничтоженіемъ дыбы и другихъ инструментовъ инквизиціи, въ наши дни точно такъ же, какъ въ старину, невинные люди признаютъ себя виновными, чтобъ только избавиться отъ безконечныхъ мукъ въ рукахъ инквизитора. Витали былъ убжденъ, что съ Клотильдой было тоже. Его вра въ нее была, по истин, такая, которая двигаетъ горы.

На слдующій день, какъ только двери тюрьмы могли быть отворены, онъ поспшилъ къ Клотильд. Было десять часовъ утра и погода стояла теплая, свтлая, возбуждающая въ сердц надежды. Мрачныя ворота тюрьмы отворились передъ адвокатомъ, нсколько солдатъ, ходившихъ взадъ и впередъ по двору, почтительно дали ему дорогу, называя его другъ другу по имени, тюремщикъ проводилъ его по корридору въ маленькую комнату съ выбленными стнами. Деревянный, не крашенный столъ, два плетенныхъ стула и печь составляли все ея убранство. Эта была комната для совщаній арестантовъ съ ихъ защитниками. Она казалась грустно обнаженной и желзная ршетка, служившая вмсто двери (такъ чтобъ жандармъ могъ наблюдать издали), безжалостно напоминала постителямъ, въ какомъ зданіи они находятся. Но Жюстенъ Витали забылъ, что онъ былъ въ тюрьм. Наконецъ, посл нсколькихъ недль страданій, казавшихся ему годами, онъ увидитъ женщину, черты которой, въ одно краткое свиданіе, такъ неизгладимо запечатллись въ его памяти. Сердце его билось, какъ у влюбленнаго шестнадцатилтняго мальчика. Прошло пять минутъ. Въ корридор раздались легкія шаги, сестра милосердія въ черномъ плать и въ широкомъ бломъ чепц показалась у желзной ршетки, неслышно отперла ее ключемъ, висвшимъ у нея на кушак, и, пропустивъ арестантку, снова захлопнула ршетку и исчезла. Витали и Клотильда Деспланъ стояли лицомъ къ лицу.

Арестантка была въ черномъ шерстяномъ плать съ блыми рукавчиками и воротничкомъ. Она ужасно похудла, цвтъ ея лица былъ восковой, а глаза, неестественно расширившіеся, блестли внутреннимъ, лихорадочнымъ огнемъ. Это была только тнь прежней живой, красиво одтой, хорошенькой женщины, смло ворвавшейся въ кабинетъ Витали, десять недль передъ тмъ. Онъ былъ тронутъ до глубины души этимъ тягостнымъ зрлищемъ и губы у него задрожали отъ волненія. Она же едва узнала своего защитника. Она грустно посмотрла на него съ минуту, какъ бы желая спросить, зачмъ онъ пришелъ, потомъ съ тяжелымъ вздохомъ поклонилась и молча сла на стулъ.

— Это вы, г. Витали, промолвила она, наконецъ:— сестра мн не сказала, что вы пришли. Надюсь, что вс эти страданія вскор кончатся?

— Да, очень скоро, отвчалъ Витали, садясь на другой стулъ:— я пришелъ посовтоваться съ вами о вашей защит.

— Къ чему меня защищать? спросила Клотильда тономъ болзненнаго утомленія:— они хотли настоять на моей виновности и я, наконецъ, согласилась съ ними, чтобъ только меня оставили въ поко.

— Но вс знаютъ, что сознаніе, вырванное подобными мрами, не иметъ никакого значенія.

— Неужели? Жаль! промолвила Клотильда, закрывая лицо руками и какъ бы отгоняя отъ себя страшное видніе:— все лучше мукъ, перенесенныхъ мною. Меня оскорбляли, мн угрожали, меня допрашивали и передопрашивали каждый день, вс мельчайшіе поступки въ моей жизни извращали въ преступленія, меня сводили на очную ставку съ вырытыми изъ могилъ тлами моего мужа и капитана Лакруа, меня увряли, что одинъ свидтель за другимъ клянется въ моей виновности! О! О!

— Діаволы! пробормоталъ Витали, вскакивая съ мста и шагая по комнат.

— Они не добрые, продолжала жалобнымъ тономъ Клотильда, ломая себ руки:— они видли, что я слаба и не могу отвчать на ихъ ловкія обвиненія. Какъ только я открывала ротъ, мн говорили, что я лгу. Они врили прогнаннымъ мною слугамъ боле, чмъ мн. Я, повидимому, ничего въ жизни не сдлала хорошаго, а родилась на свтъ преступницей. Пусть ихъ казнятъ меня, если имъ угодно, и чмъ скоре тмъ лучше. Я никогда, не забуду всего, что я здсь перенесла, и жить съ подобными воспоминаніями не стоитъ.

— Вы нетолько останетесь въ живыхъ, но ваша невинность будетъ публично доказана и ваше честное имя станетъ такимъ же чистымъ, какъ снгъ! воскликнулъ Витали, дрожа всмъ тломъ:— я буду приходить къ вамъ, г-жа Деспланъ, каждый день… я вашъ другъ… я васъ оправдаю.

— Благодарю васъ… но почему вы мой другъ? произнесла недоврчиво Клотильда:— вы меня не знаете. Вы должны имть обо мн такое же мнніе, какъ и вс.

— Клянусь Богомъ, что женщины невинне и чище васъ никогда не было на земл! воскликнулъ Витали.

— О! промолвила Клотильда и, закрывъ лицо руками, такъ истерически зарыдала, что, казалось, ея сердце должно лопнуть.

Жандармъ мрными шагами ходилъ по корридору, шумя саблей по каменному полу. Солнечные лучи, проникая чрезъ окно съ желзной ршеткой, освщали дрожащимъ свтомъ золотистые волоса бдной жертвы правосудія, словно лаская ихъ. Жюстенъ Витали прислонился къ стн головой и на лиц его виднлись тяжелые слды внутреннихъ страданій.

Наконецъ, онъ съ неимоврнымъ усиліемъ овладлъ собою, и энергично принялся за свой долгъ — воскресить надежду въ сердц несчастной. Она дошла до той безчувственной апатіи, когда смерть кажется избавленіемъ, а позоръ смертной казни теряетъ всякое значеніе посл перенесенныхъ униженій. Долго Витали говорилъ объ ея оправданіи, объ ея будущей счастливой жизни, но она какъ бы его не понимала. Тогда онъ возвратился къ обвиненію, уврялъ, что большинство ея соотечественниковъ вритъ въ ея невинность, и просилъ ее сохранить свои силы для того славнаго дня, когда ее оправдаютъ. Но все это не обратило на себя ни малйшаго ея вниманія. Однако, пламеннымъ сочувствіемъ и настоятельными просьбами отвтить ему на нсколько важныхъ вопросовъ, онъ, въ конц концовъ, заставилъ ее отереть глаза, собраться съ мыслями и хоть на время забыть свое отчаяніе.

— Опіумъ вы купили — мн нечего и спрашивать — какъ средство противъ безсонницы?

— Да, онъ мн веллъ купить. Онъ принималъ по нскольку капель, чтобъ уснуть. Я не могу сказать, нарочно ли онъ, или случайно принялъ лишнюю дозу. Я никогда не подозрвала, что онъ умеръ отъ отравы, пока мн здсь не сказали.

— А письма, которыя онъ писалъ?

— Меня вс упрекаютъ, зачмъ я ихъ не отправила на почту, продолжала Клотильда съ тяжелымъ вздохомъ:— но самъ капитанъ Лакруа умолялъ меня въ свтлыя минуты не посылать того, что онъ писалъ въ припадк своей маніи. Еслибъ одно изъ этихъ писемъ попало въ руки его родственниковъ, они прискакали бы и заперли его въ съумасшедшій домъ, чтобъ забрать его состояніе. Это онъ хорошо понималъ и просилъ меня со слезами, чтобъ я не открывала никому его несчастнаго положенія. Я не знала, что заключалось въ этихъ письмахъ. Я никогда ихъ не открывала, а только откладывала въ сторону, надясь, что онъ выздороветъ и самъ ихъ уничтожитъ. Еслибъ я сожгла письма, то онъ, выздороввъ, могъ бы подумать, что я ихъ прочла, т. е., пользуясь его слабостью, узнала обманомъ его тайны.

— Вы четыре мсяца ухаживали за капитаномъ и переносили терпливо вс его припадки? Вы знали, что онъ обвинялъ васъ въ желаніи отравить его?

— Да. Въ припадкахъ съумасшествія онъ называлъ меня убійцей, воровкой и даже бросалъ въ меня всмъ, что ему попадало подъ руку. Но эти припадки были не продолжительны, въ свтлыя же его минуты онъ жалобно умолялъ меня не дозволять, чтобъ его заперли въ съумасшедшій домъ, и у меня не хватало мужества передать его съ рукъ на руки родственникамъ. Я продолжала до конца надяться на его выздоровленіе.

— Еще одинъ вопросъ, сказалъ Витали, съ блестящими, влажными глазами:— слуги капитана, которыхъ вы прогнали, дурно вели себя?

— Да, лакей и горничная таскали изъ дома серебро, посуду, платье, вино — все, что могли. Самъ капитанъ просилъ меня прогнать ихъ и взять въ свои руки вс ключи.

— Все именно такъ, какъ я самъ думалъ, воскликнулъ Витали, увреннымъ тономъ: — положитесь на меня, и общайте, что не будете отчаяваться.

Клотильда молча покачала головой.

— Клянусь, что васъ оправдаютъ, продолжалъ съ жаромъ Витали:— клянусь, что ваши враги, такъ низко васъ оклеветавшіе, будутъ опозорены, и вы выйдете изъ суда уважаемая всми честными людьми.

— О, еслибъ я могла вамъ врить! промолвила Клотильда, и въ глазахъ ея блеснулъ слабый лучъ надежды.

— Врьте мн! умолялъ Витали, взявъ ея маленькую ручку и крпко ее сжимая:— разв нтъ никого на свт, для кого вы желали бы жить… для кого ваше оправданіе было бы радостью… для кого…

— Не возбуждайте во мн ложныхъ надеждъ, г. Витали! воскликнула Клотильда, лихорадочно выдергивая свою руку и отшатнувшись назадъ съ какимъ-то дикимъ страхомъ:— можете ли вы поклясться, что есть хоть малйшая надежда на мое оправданіе?

— Вс шансы въ вашу пользу! промолвилъ Витали.

— Такъ спасите меня! Умоляю васъ! произнесла Клотильда, схвативъ его об руки и смотря на него съ пламенной мольбой:— да я хочу жить… есть человкъ, котораго я люблю… Я вамъ довряю г. Витали, вы сказали, что вы мой другъ, не правда ли?.. Я вамъ скажу то, что скрывала до сихъ поръ отъ всхъ. Если я отказывала столько разъ выйти замужъ за капитана Лакруа, несмотря на вс его просьбы, то лишь потому, что я дала слово другому. Вы никогда о немъ не слыхали. Это Анри Де-Барръ, онъ молодой инженеръ. У него не было состоянія, иначе онъ женился бы на мн черезъ годъ посл смерти моего мужа. Мы поэтому ршили, что онъ подетъ въ Индію, гд ему предлагали выгодное дло по прокладк рельсовъ желзныхъ дорогъ и черезъ два года вернется. Тогда мы обвнчаемся. Срокъ его отсутствія скоро пройдетъ. Если можно спасти меня! Да, умоляю васъ, спасите меня ради него! Но если нтъ никакой надежды, то заклинаю васъ, г. Витали, устройте, чтобъ все это кончилось поскоре… чтобъ меня казнили до его возвращенія. Вотъ я вамъ высказала тайну, которую хотла унести въ могилу. Но у меня есть еще къ вамъ просьба. Если Анри вернется, когда они меня уже убьютъ… то скажите ему отъ меня, чтобъ онъ никому не мстилъ… а только врилъ въ мою невинность. Общайте мн исполнить эту просьбу, другъ мой! Но отчего вы такъ поблднли? Отчего вы такъ дрожите?

Да, отчего лицо Жюстена Витали поблднло, какъ полотно? Отчего онъ дрожалъ, какъ въ лихорадк?

VI.

Дло Клотильды Деспланъ привлекло въ городъ М. такое громадное число прізжихъ, какого никогда не видывали мстные жители. Почему тысячи людей надялись найти себ мсто въ маленькой судебней зал, въ которой помщалось не боле двухъ сотъ человкъ — это представляло одинъ изъ тхъ неразршимыхъ вопросовъ, которые всегда возникаютъ при зрлищахъ, возбуждающихъ общее любопытство. Многіе, не попавъ въ залу суда, тснились у дверей, утшая себя толками о томъ, что происходитъ въ засданіи, другіе осаждали толпами желтую карету, въ которой привезли изъ тюрьмы подсудимую, а третьи, наибольшее число, сидя въ сосднихъ кофейняхъ, спорили и держали пари за и противъ оправданія предполагаемой отравительницы. Общее мнніе, однако, склонялось, повидимому, въ пользу признанія Клотильды Деспланъ виновной въ убійств.

Обвинительный актъ, напечатанный въ газетахъ прежде, чмъ онъ былъ прочитанъ въ судебномъ засданіи, заключалъ въ себ чрезвычайно могучую цпь уликъ и доказательствъ противъ подсудимой. Составитель обвинительнаго акта, товарищъ прокурора, считалъ Жюстена Витали своимъ личнымъ врагомъ съ тхъ поръ, какъ послднему было предложено мсто прокурора, и поклялся добиться, во что бы то ни стало, осужденія кліентки его соперника. Но онъ уже хватилъ черезъ край, и представленіе въ уголовномъ свт всхъ малйшихъ поступковъ обвиняемой показалось слишкомъ натянутымъ нетолько публик, наполнявшей залу суда, но и присяжнымъ, такъ что обвинительный актъ, прочтенный нараспвъ секретаремъ, не произвелъ сильнаго впечатлнія. Допросъ подсудимой предсдателемъ составилъ, собственно говоря, начало этого знаменитаго дла, но, къ величайшему разочарованію всхъ присутствующихъ, Клотильда отвчала такъ тихо, что ея голосъ былъ слышенъ только судьямъ и присяжнымъ. Это обстоятельство тотчасъ создало ей множество враговъ, и не одинъ пламенный ея сторонникъ вдругъ убдился въ ея виновности, ибо добиться съ неимоврными усиліями билета, проникнуть съ трудомъ въ залу и потомъ ничего не слышать — это хоть кого можетъ вывести изъ терпнія. Однако, изъ коментаріевъ предсдателя ясно было видно, что подсудимая давала короткіе, но сильно говорившіе въ ея пользу отвты, и что судьи мало по малу начинали склоняться на ея сторону. Въ публик разсказывали, что Жюстенъ Витали, въ послднее время, каждый день по нскольку часовъ проводилъ въ тюрьм у Клотильды Деспланъ и начинилъ ее готовыми отвтами на всевозможные вопросы, кром того увряли, что предсдатель глубоко уважалъ адвоката, и, ради него, выставитъ въ особомъ свт вс обстоятельства, говорившія въ пользу его кліентки.

Свидтели не показали ничего новаго. Все, что они говорили, было уже давно извстно и къ тому же сами свидтели были далеко не интересные люди, особенно родственники капитана Лакруа. Одинъ изъ нихъ былъ толстый откормленный лавочникъ, другой длинный, худощавый докторъ, косившій лвымъ глазомъ, и, конечно, дамы, сидвшія въ зал суда, не могли питать сочувствія къ подобнымъ личностямъ, которыя, очевидно, заботились, боле о милліонахъ покойника, чмъ о немъ самомъ. Вообще, первый день судебнаго разбирательства прошелъ довольно мрачно, не представивъ ничего замчательнаго. Витали только раза два или три приподнимался съ своего мста, чтобы предложить вопросы свидтелямъ, и каждый разъ, какъ онъ открывалъ ротъ, онъ разбивалъ въ пухъ данное показаніе.

Вс присутствующіе невольно замтили болзненный, старческій видъ блестящаго адвоката, которому было въ дйствительности только тридцать лтъ. Онъ сгорбился, на лиц его явились преждевременныя морщины, и черные волосы подернулись сдиной. По временамъ, когда свидтели показывали съ особеннымъ жаромъ противъ подсудимой, онъ поворачивался къ ней съ улыбкой, какъ бы стараясь поддержать въ ней мужество. Однажды, онъ схватилъ ея руку и крпко пожалъ. Въ продолженіи всего засданія, многочисленные бинокли присутствующихъ не сводились съ его лица, но никто не усплъ замтить въ его чертахъ хотя бы минутной тни безпокойства. Однимъ словомъ, поведеніе Витали на суд служило краснорчивой поддержкой тмъ, которые бились объ закладъ въ пользу оправданія подсудимой.

На слдующій, послдній день процесса, зала суда была, если возможно, еще боле переполнена публикой, и общее мнніе — никто не зналъ какимъ образомъ и почему — склонялось, очевидно, въ пользу невиновности Клотильды Деспланъ. Обвиненіе поражало всхъ своею неосновательностью, показаніе Клотильды, напечатанное въ утреннихъ газетахъ, дышало правдой, а хладнокровное спокойствіе Витали ручалось за могучую защиту. Обвинительная рчь помощника прокурора нисколько не уменьшала шансовъ оправданія. Онъ выходилъ изъ себя, осыпалъ обвиняемую оскорбительными эпитетами, и Витали раза два перебилъ его, чтобы возстановить извращенные имъ факты. Во время перерыва засданія для завтрака, лица всхъ присутствующихъ ясно говорили: ‘Неужели обвинитель не иметъ сильнйшихъ доводовъ? Вроятно, онъ приберегаетъ къ концу самыя сильныя улики’.

Однако, такихъ уликъ вовсе не оказалось, и когда товарищъ прокурора возвратился на свое мсто, то по лицу его можно было смло заключить, что онъ считалъ дло проиграннымъ. Но онъ все же всталъ, съ презрительной улыбкой спросилъ, въ каеой именно день, какого числа и въ какомъ году Клотильда Диспланъ вышла изъ школы? Для чего и почему онъ задалъ этотъ странный вопросъ, никто ни прежде, ни посл не могъ отгадать.

Ровно въ два часа Витали началъ свою защитительную рчь. Мягкіе лучи солнца играли на лицахъ адвоката и сидвшей за нимъ подсудимой, какъ бы осняя ихъ ореоломъ славы. Въ зал царило мертвое молчаніе, въ первыя минуты, Витали говорилъ тихо, но чмъ дале развивалась его рчь, тмъ громче и ясне становился его голосъ, такъ что каждое слово была слышно въ самомъ отдаленномъ углу. Его рчь продолжалась два часа и все время слушатели находились подъ чарующей силой его пламеннаго, могучаго, искренняго краснорчія. Женщины, въ подобныхъ случаяхъ, никогда не ошибающіяся, шопотомъ говорили другъ другу, что на сердц у великаго адвоката должно быть было тяжелое горе, въ его голос слышались едва сдержанныя слезы. Но этотъ голосъ ни разу не дрогнулъ, и ни одна дребезжащая нота не рзала слуха. Несмотря на все свое волненіе и сильнйшее напряженіе нервовъ, онъ ни на секунду не потерялъ нити своихъ доводовъ и говорилъ все тмъ же мелодичнымъ, убдительнымъ, одушевленнымъ тономъ. Онъ такъ хорошо зналъ вс мельчайшія подробности дла, что не имлъ въ рукахъ никакихъ бумагъ или замтокъ. Подъ могучимъ дйствіемъ его горячаго, убжденнаго слова, вс доказательства обвинителя таяли какъ снгъ яодъ лучами весенняго солнца. Оставшіеся же атомы онъ быстро уничтожалъ, превращая ихъ въ паръ, такъ что отъ обвиненія подъ конецъ не осталось ничего, кром всеобщей увренности въ невинности Клотильды Деспланъ. Когда онъ увидалъ, что присяжные были вполн побждены — а никто такъ быстро не замчалъ настроенія присяжныхъ, какъ Витали — онъ указалъ рукой на плачащую Клотильду и громкимъ, увреннымъ тономъ, въ которомъ слышались глубокое уваженіе и пламенное чувство, воскликнулъ:

— Господа, я оставляю судьбу этой женщины въ вашихъ рукахъ. Посмотрите на нее: походитъ она на убійцу?

Присяжные произнесли свой приговоръ, не выходя изъ залы.

— Невиновна! раздалось громогласно среди шумныхъ рукоплесканій всхъ присутствующихъ.

Въ эту минуту, молодой человкъ, въ дорожной одежд, быстро перелзъ черезъ ршетку, отдлявшую публику отъ судей, и бросился на шею Витали.

— А! я догадываюсь, промолвилъ адвокатъ дрожащимъ голосомъ: — вы Анри Де-Барръ! Возьмите вашу невсту и будьте счастливы.

И онъ положилъ руку молодого человка въ руку Клотильды, которая, сіяя радостью, потянулась къ нему. Жандармы, стоявшіе по об ея стороны, незамтно отерли крупныя слезы, выступившія на ихъ загорлыхъ щекахъ…

III.
Патріотка.

Эпизодъ Франко-Германской войны.

Однажды, утромъ, въ октябр 1870 года, О., одинъ изъ старйшихъ и знаменитйшихъ городовъ Франціи, подвергся позорному униженію — торжественному шествію по его улицамъ побдоносной чужестранной арміи. Это печальное событіе можно было предвидть уже цлый мсяцъ, но городъ славился такимъ патріотизмомъ и такими великими подвигами въ прежнія времена, что мирные его граждане, невдавшіе военной стратегіи, сомнвались до самаго конца, чтобы непріятель вошелъ въ О., и надялись на какое-нибудь чудо, которое избавитъ ихъ отъ такой постыдной участи. Но, какъ знали вс военные, городъ не могъ представить ни малйшаго сопротивленія врагамъ. Укрпленія, за которыми четыре столтія тому назадъ, О. выдержалъ одну изъ самыхъ замчательныхъ въ исторіи осадъ, были давно срыты и вмсто нихъ не возвели никакихъ новыхъ фортификаціонныхъ работъ. Поэтому, съ цлью спасти гражданъ отъ совершенно безполезной бомбардировки, гарнизонъ удалился посл безнадежнаго сраженія съ многочисленнымъ непріятелемъ.

Итакъ, пруссаки, съ блествшими штыками и касками, медленно двигались по узкимъ улицамъ почтеннаго стараго города. Утро было срое, туманное, темные мундиры и утомленныя лица побдителей, безмолвная тишина толпы, тснившейся по обимъ сторонамъ улицъ, и печальный звонъ соборныхъ колоколовъ (по случаю какихъ-то похоронъ) придавали всей картин скоре характеръ погребальной церемоніи, чмъ побдоноснаго шествія. И, однако, пруссаки были дйствительно побдители и ихъ лица дышали надменнымъ торжествомъ. Невозможно было ошибиться насчетъ настоящаго смысла ихъ тяжелой и ршительной поступи, тупыхъ, самодовольныхъ взглядовъ и воинственнаго бряцанія оружія, выражавшаго ясно готовность вступить ежеминутно снова въ бой. Все это было такъ очевидно, что никто изъ зрителей не могъ сомнваться. Однако, странно сказать, главнымъ чувствомъ, одушевлявшемъ толпы по улицамъ, было любопытство, а не злоба. Наканун, мэръ, испуганный страшными послдствіями, которыя могли произойти отъ оскорбленія побдителей побжденными, выставилъ на всхъ стнахъ прокламаціи, умолявшія жителей быть спокойными и не выказывать своей ненависти къ пруссакамъ. Но его опасенія оказались неосновательными. Толпа глазла и, повидимому, не понимала всего унизительнаго характера этого зрлища. Быть можетъ, въ первыя минуты, когда проходилъ авангардъ уланъ подъ звуки Wacht am Rhein, нкоторыя лица поблднли и послышался легкій ропотъ, но вскор толпа привыкла къ лицезрнію своихъ враговъ и всякая злоба исчезла. Черезъ часъ, въ виду однообразнаго шествія одного полка за другимъ, стушевалось даже любопытство и толпа пришла въ то обычное настроеніе большаго количества людей, которое ждетъ только малйшаго іюмичнаго случая, чтобы разразиться смхомъ и шутками. Этотъ случай не заставилъ себя долго ждать. Одинъ изъ солдатъ поскользнулся и упалъ въ глубокую рытвину посреди улицы, за нимъ второй и третій, роняя ружья и производя смущеніе во всей рот. Вс зрители разразились радостнымъ смхомъ. Какой то смльчакъ съострилъ, что побдители валяются въ грязи, толпа захохотала. Затмъ уже не было конца шуткамъ и саркастическимъ замчаніямъ. Французы, повидимому, примирились съ мыслью, что ихъ городъ взятъ врагами и на нихъ наложена тяжелая реквизиція только потому, что трое побдителей выказали себя въ смшномъ свт. Счастлива та страна, которую среди общественныхъ бдствій могутъ утшать подобныя мелочи! Остальное шествіе пруссаковъ прошло довольно весело. Зрители критиковали, хотя и шопотомъ, ихъ мундиры, выправку, а, главное, нелпую военную тактику.

Однако, въ этой толп одно существо не раздляло общаго настроенія. Это была молодая двушка лтъ двадцати. Утромъ, часа за два до вступленія прусской арміи, щегольская карета въхала-въ О. Прежде всего, она остановилась передъ аптекой, потомъ у бандажиста и, наконецъ, въ депо госпитальныхъ принадлежностей. Сидвшіе въ карет старикъ и молодая двушка пользовались, повидимому, всеобщимъ уваженіемъ. Конечно, это объяснялось отчасти красовавшимся на дверцахъ кареты герцогскимъ гербомъ, но вмст съ тмъ надо сознаться, что молодая двушка была такъ прелестно хороша, что передъ ней одинаково вс преклонились бы, еслибъ она и не была дочерью герцога. Бываютъ лица, привлекающія къ себ всхъ людей, и права которыхъ на общее поклоненіе никто не оспариваетъ. Это было одно изъ подобныхъ лицъ. При вид его, трусъ становился рыцаремъ, а храбрый мужественный человкъ былъ готовъ на величайшіе подвиги. Но, съ другой стороны, избави Богъ влюбиться въ такое лицо, если любовь не будетъ взаимная! Жизнь для такого человка станетъ адской пыткой, ибо ему никогда не забыть этихъ чудныхъ, нжныхъ чертъ… никогда, никогда.

Герцогъ, сухощавый старикъ лтъ шестидесяти, хромавшій на одну ногу и опиравшійся на толстую палку, былъ истый французскій легитимистъ. Онъ не отличался мрачнымъ цинизмомъ, но не питалъ никакого сочувствія къ новымъ идеямъ и гордо держался въ сторон отъ свта, котораго онъ не понималъ и не уважалъ. Его характеръ и предразсудки можно было ясно прочитать на его лиц, какъ въ открытой книг. Онъ былъ со всми холоденъ и сухъ, хотя чрезвычайно учтивъ, и въ его словахъ постоянно слышался затаенный сарказмъ, какъ будто онъ ожидалъ всякую минуту, что его собесдникъ скажетъ или сдлаетъ какую-нибудь глупость. Излишне прибавлять, что хотя въ октябр 1870 года Франція уже пользовалась республиканскими учрежденіями, но никто не осмливался назвать герцога иначе, какъ по его титулу. Короли и императоры могли быть изгоняемы, престолы могли падать и конституціи измняться, но герцогъ Брессакъ всегда оставался герцогомъ Брессакомъ.

— Я вамъ все пришлю въ замокъ, господинъ герцогъ, сказалъ содержатель депо госпитальныхъ принадлежностей, низко кланяясь и провожая до экипажа своего знатнаго покупщика.

— Пожалуйста, господинъ Галюшъ, отвчалъ герцогъ, усаживаясь въ карету съ помощью ливрейнаго лакея.

— И пришлите какъ можно скоре, г. Галюшъ, прибавила молодая двушка.

— Какъ только дороги очистятся, произнесъ лавочникъ съ низкимъ поклономъ:— теперь двнадцать, и черезъ полчаса войдетъ въ городъ армія. Едва ли безопасно послать тотчасъ вещи.

— Но я думалъ, что вступленіе назначено въ два часа, замтилъ съ удивленіемъ герцогъ:— я нарочно такъ разсчиталъ, чтобъ во время вернуться домой и не видать ничего.

— Вчера ночью, герцогъ, было получено новое приказаніе приготовить встрчу къ двнадцати часамъ.

Галюшъ не имлъ особыхъ причинъ ненавидть войну, которая развила самымъ удовлетворительнымъ образомъ его торговлю, а въ глазахъ Галюша, естественно, торговля была главной цлью всхъ человческихъ стремленій. Но, находясь въ присутствіи герцога Брессака, взгляды котораго, вроятно, были далеко не комерческіе, онъ считалъ своимъ долгомъ доказать, что древній патріотизмъ жителей О. не вымеръ въ его лиц, и прибавилъ съ мрачнымъ выраженіемъ:

— Да, страшный сегодня день для О., господинъ герцогъ. Я, между прочимъ, долженъ принять въ своемъ дом шестерыхъ разбойниковъ. Я получилъ утромъ расписаніе. Подумайте, цлыхъ шестерыхъ!

И онъ старался грустно вздохнуть, но безъ большого успха.

— Что намъ теперь длать? спросилъ у дочери герцогъ.— Намъ надо остаться здсь полдня.

— Если господинъ герцогъ окажетъ мн честь, произнесъ поспшно Галюшъ:— моя гостиная прямо надъ лавкой и на улицу, по которой будутъ проходить войска. Изъ окна чудесный видъ!

— Боже избави! воскликнулъ герцогъ, кусая губы, и болзненное страдальческое выраженіе пробжало по его лицу, тогда какъ глаза его дочери гнвно засверкали.

— Я… я не думалъ сказать, чтобы нужно было смотрть на армію, это было бы слишкомъ… печальнымъ зрлищемъ, произнесъ лавочникъ, стараясь поправить свою ошибку: — я только хотлъ попросить васъ сдлать мн честь войти въ мой домъ и раздлить мою скромную…

Но дальнйшія слова замерли на губахъ Галюша. Въ конц улицы раздались громкіе звуки трубъ. Онъ тотчасъ объяснилъ, что это былъ сигналъ очистить отъ экипажей вс улицы по пути войска, и дйствительно, черезъ дв минуты, взводъ уланъ, часть гарнизона, занимавшаго городъ уже нсколько дней, проскакалъ мимо. Одинъ изъ солдатъ приказалъ кучеру герцогскаго экипажа отъхать въ боковую улицу. Кучеръ-англичанинъ молча повиновался, но лакей, старый французъ, не могъ удержаться отъ проклятій, и гнвныхъ восклицаній, на которыя уланы не обратили никакого вниманія. Такимъ образомъ, карета была отведена въ маленькій переулокъ и герцогъ съ своей дочерью сдлался невольнымъ зрителемъ самой грустной сцены для пламеннаго патріота и мужественнаго человка.

Герцогъ молча прислонился къ спинк экипажа и не смотрлъ по сторонамъ, молодая двушка сначала сдлала тоже. Но вскор какая-то невдомая, притягательная сила побудила ее приблизиться къ окну. Она смотрла на все: на пруссаковъ, на толпу, съ какимъ-то болзненнымъ горькимъ чувствомъ, крупныя слезы катились по ея щекамъ, и она дрожала всмъ тломъ, какъ въ лихорадк.

Никто, не испытавшій этого страшнаго чувства, не можетъ себ представить, что ощущаетъ человкъ, любящій свою родину, видя, какъ ее попираетъ побдоносный врагъ. Смотря на торжественное шествіе пруссаковъ, дочь герцога Брессака думала, что ей никогда не забыть этого униженія и что испитая до дна чаша позора отравитъ на всегда ея жизнь. Никакое личное горе не могло такъ поразить ее. Смерть матери, единственное несчастіе, которое она до сихъ поръ испытала, тронуло ее гораздо мене, даже смерть отца, если ей суждено было его пережить, не могла, ей казалось, причинить такого жгучаго, вчнаго страданія. Солдаты шли, пушки съ грохотомъ катались по мостовой, лошадиныя подковы мрно выбивали тактъ — вс эти звуки раздавались въ сердц молодой двушки, причиняя чисто физическую боль. Наконецъ, сна не въ силахъ была боле выносить эту страшную пытку и отшатнулась отъ окна съ нервной дрожью. Въ эту минуту, она невольно подняла голову и ея глаза встртились съ глазами прусскаго офицера, который уже полчаса не могъ отвести отъ нея своихъ взоровъ, словно его приковывала какая-то невдомая сила.

Это былъ молодой человкъ, лтъ двадцати шести, съ чрезвычайно красивыми чертами и мягкими умными глазами. Изящный, голубой мундиръ, съ блыми отворотами, рельефно обрисовывалъ его статную, могучую фигуру. Онъ граціозно сидлъ на прекрасной породистой лошади. Хотя дочь герцога и не замтила его до сихъ поръ, но онъ уже давно стоялъ съ шестью всадниками на углу переулка и большой улицы. По всей вроятности, онъ исполнялъ должность квартирьера и теперь ему было поручено сдерживать толпу. Конечно, сначала онъ посмотрлъ на прелестную незнакомку, сидвшую въ карет, какъ вс мужчины смотрятъ на хорошенькую женщину, но вскор легкомысленная улыбка исчезла и пристальный взглядъ, устремленный на прелестное, заплаканное, страждущее лицо молодой двушки, ясно выражалъ глубокое сожалніе и благородное сочувствіе.

Онъ хотлъ было вывести карету изъ переулка, гд она находилась и тмъ избавить молодую двушку отъ грустнаго для нея зрлища, но сзади изъ переулка не было выхода, а впереди войска заграждали дорогу. Поэтому ему пришлось остаться въ поко и онъ по прежнему съ восторгомъ не спускалъ глазъ съ обворожительнаго лица незнакомки, когда же она отшатнулась отъ окошка и взглянула случайно на него, то онъ какъ будто очнулся отъ сна и, безсознательно приложившись къ козырьку каски, поклонился, словно отдавая честь королев.

Молодая двушка не возвратила этого поклона. Онъ показался ей, при настоящихъ обстоятельствахъ и въ эту минуту, оскорбленіемъ. Она вспыхнула до корней волосъ. Офицеръ замтилъ это и, понявъ тайный смыслъ этого румянца, поблднлъ. Черезъ нсколько минутъ, торжественное шествіе окончилось и карета герцога покатилась. Прусскій офицеръ слдилъ за нею, пока она не исчезла за угломъ улицы. Потомъ медленно похалъ съ своими людьми отыскивать квартирмейстера, чтобы узнать, гд ему отведено помщеніе. Но, въ какой-нибудь часъ, громадная перемна произошла въ немъ. Онъ сталъ совершенно инымъ человкомъ и не замтилъ, хотя утромъ очень обращалъ на это вниманіе, что многія француженки оборачивались, когда онъ прозжалъ и громко замчали:— ‘Онъ не дуренъ для пруссака’.

Квартирмейстеръ находился передъ ратушей, окруженный толпой офицеровъ и съ спискомъ въ рукахъ. Съ большимъ уваженіемъ къ молодому человку, что, повидимому, оправдывалось его капитанскимъ чиномъ, онъ сказалъ:

— Господинъ капитанъ, ваша квартира отличная. Вы съ другими двадцатью офицерами помститесь въ замк Брессакъ. Прекрасный домъ и великолпный погребъ, графъ! прибавилъ онъ шепотомъ:— герцогъ одинъ изъ богатйшихъ людей страны, а его дочь, говорятъ…

Но прибытіе новыхъ офицеровъ прервало его рчь и капитанъ, повернувъ лошадь, выхалъ изъ толпы. Увидавъ работника, стоявшаго не въ вдалек, онъ поровнялся съ нимъ и спросилъ дорогу въ замокъ Брессакъ.

— Замокъ Брессакъ находится въ разстояніи одной мили, отвчалъ работникъ:— позжайте прямо по большой дорог и вы, вроятно, догоните герцогскій экипажъ. Я только что его видлъ. Славный экипажъ съ мягкими подушками, какъ тюфяки. Нечего сказать, довольно-таки стыдно, что во время республики аристократы катаются въ такихъ экипажахъ, а честные работники, какъ я, ходятъ пшкомъ.

— Это была карета, запряженная парой гндыхъ и въ ней сидла молодая двушка? спросилъ пруссакъ.

— Да… да, дв гндыхъ, которыхъ кормятъ лучше, чмъ многихъ истыхъ республиканцевъ. А молодая двушка — дочь герцога, Лилія Брессакъ.

Офицеръ сунулъ руку въ карманъ и бросилъ работнику золотой.

II.

Лилія или Лили, какъ называли ее въ семейств, была единственная дочь герцога Брессака. У нея былъ братъ, но онъ умеръ въ дтств, и съ тхъ поръ, на ней сосредоточивались любовь, гордость и честолюбіе отца. Онъ такъ любилъ ее, что всякій на ея мст сдлался бы капризнымъ, избалованнымъ ребенкомъ, но на Лилію это не производило никакого дурного вліянія. Хотя она неограниченно царила въ Брессак и ея малйшее желаніе было закономъ для всхъ окружающихъ, но она разумно пользовалась своей властью и никто въ околодк не разсказывалъ анекдотовъ объ ея капризахъ или эксцентричности. Сосди только говорили о ней, что она была горда, ‘очень добра, но горда’, и эта оцнка ея характера была совершенно справедлива, если подъ гордостью разумть отвращеніе отъ всего низкаго или пошлаго, и вру въ идеалъ человка, который былъ настолько выше всего существующаго, насколько небо выше земли. На этомъ-то подводномъ камн, по всей вроятности, и суждено было потерпть крушеніе будущему спокойствію молодой двушки, такъ какъ идеалы чрезвычайно опасны при плаваніи по житейскому морю. Она не могла понять, что самыя чистыя натуры, какъ самая блестящая монета, заключали въ себ хоть долю лигатуры. Посвятивъ большую часть своего дтства на чтеніе рыцарскихъ романовъ и исторій, которыми была переполнена старая библіотека замка, и имя постоянно передъ собою примръ отца, благородство котораго доходило до педантизма, если это только возможно, она хотла чтобы вс люди были совершенствомъ храбрости, великодушія, безкорыстія. Всего же хуже было то, что она напередъ приписывала всмъ незнакомымъ эти качества, и потомъ оказывалось, что никто изъ нихъ не обладалъ требуемыми совершенствами, къ величайшему ея разочарованію. Вотъ почему Лилія Брессакъ въ двадцать лтъ была еще не замужемъ. Многіе за ней ухаживали и просили ея руки, но одинъ казался ей недостаточно храбрымъ, другой — слишкомъ любилъ деньги, у третьяго — манеры были дурныя, четвертый — былъ достаточно храбръ и безкорыстенъ, но отличался страстью къ хвастовству и такъ дале. Надо сознаться, что, отказывая своимъ женихамъ, она никогда ихъ не оскорбляла и не давала имъ почувствовать, что ихъ недостатки служили поводомъ къ отказу. Она нетолько была слишкомъ хорошо воспитана, но и слишкомъ добра, чтобъ кому-нибудь причинить малйшій вредъ. И если какой-нибудь поклонникъ не подходилъ къ ея идеалу, то онъ самъ скоро замчалъ, что его ухаживаніе нисколько не подвигалось.

Возвратясь въ Брессакъ изъ города О., Лилія находилась въ такомъ нервномъ раздраженіи, въ какомъ отецъ никогда ея не видалъ. Всего боле поражало ее въ только что виднномъ печальномъ зрлищ настроеніе жителей.

— Противно думать, восклицала она, въ отчаяніи ломая себ руки:— что въ толп были юноши двадцати и тридцати лтъ, которые, не стыдясь, выходили на улицу любоваться на враговъ и издваться надъ ними, не имя храбрости вступить съ ними въ бой! О, трусость, о подлость людей! Куда длась рыцарская доблесть Франціи? Въ подобную войну, каждый домъ долженъ бы обратиться въ фортъ, каждое селеніе въ крпость. Къ чему намъ фортификаціоныя работы, еслибъ наши люди были такъ же смлы и такъ же презирали бы смерть, какъ женщины и дти Сарагосы въ борьб съ нами! Мы нетолько побждены, но обезчещены. Ни одна женщина теперь не взглянетъ на француза съ гордостью. Мы такъ низко пали, что, лтъ черезъ пятьдесятъ, наши дти съ удивленіемъ спросятъ, изъ какого тста были сдланы ихъ отцы, чтобъ терпливо сносить такой позоръ.

Слезы заглушали слова молодой двушки и ея отецъ тщетно старался ее успокоить. Впрочемъ, это было ему тмъ трудне, что герцогъ самъ съ отвращеніемъ смотрлъ на недостатокъ патріотическаго пыла въ современной Франціи, и потому онъ едва ли могъ найти основательное оправданіе непостижимому поведенію своихъ соотечественниковъ. Унизительный плнъ ста тысячъ вооруженныхъ людей, смиренныя сдачи большихъ городовъ, низкое преклоненіе цлыхъ корпорацій передъ врагами, и, главное, дерзкое хвастовство прессы и публичныхъ ораторовъ, приводило въ ужасъ герцога. Единственное извиненіе подобнаго позорнаго положенія вещей онъ находилъ только въ общемъ съумасшествіи, овладвшемъ всей страною.

Однако, несмотря на это, герцогъ много жертвовалъ на сформированіе армій, въ успхъ которыхъ онъ не врилъ, онъ и самъ поступилъ бы на военную службу, еслибъ ему не помшала хромая нога, слдствіе раны, полученной на дуэли, двадцать лтъ тому назадъ. Какъ бы то ни было, онъ заявилъ готовность защищать свой замокъ, но ему пришлось бы одному съ своей дочерью совершить то, что вс его слуги признали безуміемъ, узнавъ о намреніи герцога возвести баррикады. Правда, было одно исключеніе: англичанинъ-кучеръ, который хладнокровно заявилъ согласіе драться, но и тотъ все же замтилъ, ‘что онъ не видлъ въ этомъ никакой пользы’.

По счастью для Лиліи Брессакъ, она должна была, возвратясь домой, заняться многими хозяйственными хлопотами и это помогло ей сбросить съ себя овладвшее ею мрачное уныніе. Сомнваясь въ справедливости общихъ криковъ о грабеж и насиліи пруссаковъ, герцогъ Брессакъ ршилъ принять поставленныхъ къ нему на постой офицеровъ съ полнымъ уваженіемъ, котораго заслуживали храбрые враги. Поэтому молодой двушк пришлось посмотрть, готовы ли были лучшія комнаты въ замк для принятія гостей, между тмъ, какъ герцогъ оставилъ себ и дочери только нсколько простенькихъ комнатъ въ отдаленномъ углу дома. Покончивъ съ этимъ, Лилія Брессакъ надла блый передникъ и пошла въ одинъ изъ флигелей замка, обращенный въ лазаретъ, гд лежало съ полдюжены офицеровъ и солдатъ, раненыхъ въ сраженіи близь О. Въ числ волонтеровъ-солдатъ находился и двоюродный братъ молодой двушки, маркизъ Крикто.

Онъ былъ очень богатъ, этотъ блдный маркизъ, лтъ двадцати-осьми, который, въ счастливые дни второй имперіи, только и думалъ что о скачкахъ. Его можно было вчно видть въ Шантильи или въ Ньюмаркет съ моноклемъ въ лвомъ глазу, легкимъ пальто на рук и съ книжкой для записки пари въ боковомъ карман. Почти ни одна скачка необходилась безъ его лошадей, но очень рдко его лошади брали призы, что, однако, не уменьшало, повидимому, его страсти къ спору. Такъ продолжалось до памятнаго лта, когда, пріхавъ погостить въ Брессакъ, онъ былъ такъ пораженъ красотою своей двоюродной сестры, что распродалъ конюшню, бросилъ монокль, сжегъ книжку для записки пари и просилъ позволенія у герцога искать руки его дочери. Въ самомъ жару ухаживанія его застала война. Полагая сначала, что французская армія легко справится съ прусаками и безъ него, онъ не двинулся съ мста, но посл Врта, когда правительство обратилось съ возваніемъ къ помощи всхъ французовъ, Лилія Брессакъ побудила его пойти въ волонтеры. Онъ молча повиновался, готовый, по ея приказанію, одинъ броситься на непріятельскую пушку. Онъ сражался подъ Седаномъ, былъ взятъ въ плнъ и бжалъ. Потомъ, онъ присоединился къ одной изъ армій, которыя формировались въ провинціи и настолько доказалъ свою храбрость, что Гамбетта предложилъ ему полковничій чинъ, отъ котораго онъ отказался, и крестъ, который онъ принялъ. Въ сраженіи при О., пуля изъ баварскаго штуцера разможжила ему плечевую кость и на время прескла его военное поприще.

Еслибъ юный волонтеръ находился во всякомъ другомъ лазарет, то онъ, можетъ быть, горько оплакивалъ бы этотъ несчастный случай, но теперь онъ совершенно мирился съ своимъ положеніемъ. Его рана была не опасная, и для его выздоровленія необходимо было только спокойствіе. Поэтому, онъ цлые дни лежалъ на диван съ подвязанной рукой, курилъ безъ конца и читалъ романы, когда его дядя или двоюродная сестра не сидли съ нимъ. Онъ именно занятъ былъ чтеніемъ, когда въ комнату вошла Лилія Брессакъ, неся лекарство, которое онъ принималъ, съ полной врой въ его цлительную силу, потому что она приготовляла его. Въ черномъ шерстяномъ плать, въ чистыхъ блыхъ рукавчикахъ, воротничк, и маленькомъ кисейномъ чепц, скрывавшемъ ея роскошные каштановые волосы, Лилія Брессакъ казалась прелестнйшимъ идеаломъ сестры милосердія. Тихо, неслышно пройдя черезъ комнату, она поставила принесенный подносъ на столъ подл больного и спросила нжнымъ голосомъ, отъ котораго сердце у него затрепетало:

— Вы себя лучше чувствуете, кузенъ?

При появленіи ея въ дверяхъ, онъ бросилъ папироску и книгу.

— Мн всегда лучше, когда вы здсь, и хуже, когда вы уходите, отвчалъ онъ полусерьзно и полушутя:— Но скажите мн, кузина: ваши глаза очень красны — вы плакали?

— Да, промолвила она съ тяжелымъ вздохомъ, наливая въ стаканъ микстуру:— выпейте, это немного горько, но докторъ говоритъ, что вы хорошо будете спать.

Онъ выпилъ микстуру съ упоеніемъ, словно прелестнйшій нектаръ и, отеревъ губы, произнесъ:

— Это лучше бургонскаго вина.

Пока маркизъ принималъ лекарство, молодая двушка машинально взяла книгу, которую онъ читалъ, когда она вошла. Это было одно изъ популярныхъ сочиненій Теофиля Готье. Увидавъ заглавіе, она быстро положила книгу на столъ и бросила на больного краснорчивый взглядъ изумленія и печали.

— Сказки! сказала она, наконецъ:— я не думала, что вы, кузенъ, въ состояніи теперь читать сказки!

Онъ не понялъ въ чемъ дло, и въ свою очередь посмотрлъ на нее съ удивленіемъ.

— Это Готье, кузина, промолвилъ онъ.

— Читать сказки Готье, когда пруссаки водрузили свое знамя въ нашемъ родномъ О., когда они на пути въ нашъ замокъ! воскликнула Лилія Брессакъ: — я вижу, что современныя теоріи очень глубоко вкоренились въ нашей бдной стран, если такой человкъ, какъ вы, столь легко относится къ гибели своей родины.

Онъ покраснлъ и отвчалъ съ нкоторымъ смущеніемъ:

— Не будьте такъ жестоки ко мн, кузина. Время такъ долго тянется, въ ваше отсутствіе, что мн надо его чемъ-нибудь убивать. Къ тому же я немного прочелъ, посмотрите я только на третьей страниц. Читая, я всегда думаю о другомъ.

— Вы должны всегда думать объ одномъ, отвчала холодно Лилія: — какъ лучше приготовиться къ тому дню, когда мы отмстимъ за наше теперешнее униженіе. Вы отказались отъ предложеннаго вамъ полковничьяго чина, говоря, что вы его не достойны, и если вы дйствительно въ этомъ убждены, то поступили благородно. Но отчего же не сдлаться достойнымъ? Еслибъ я была мужчиной, то не знала бы ни минуты отдыха, пока не научилась бы военной тактик и языку нашихъ враговъ, чтобъ быть готовой къ той славной эпох, когда мы имъ отмстимъ и покоримъ ихъ страну.

Наступило молчаніе. Юный воинъ безпомощно посмотрлъ на свою перевязанную руку и задумчиво провелъ рукою по лбу.

— Я боюсь, что принадлежу къ плохому поколнію, кузина, отвчалъ онъ черезъ нсколько минутъ тихимъ голосомъ:— но вы должны руководить мною. Я могу исполнять вс ваши приказанія. Я никогда боле не открою романа, пока не выучусь нмецкому языку и прусской тактик.

— Еслибъ вс французы сдлали тоже, то мы отомстили бы нмцамъ черезъ пять лтъ, воскликнула съ жаромъ Лилія Брессакъ.

— Можетъ быть, французы это бы и сдлали, еслибъ ими руководили вы, кузина, отвчалъ съ улыбкой молодой человкъ и, взявъ ея руку, лежавшую на стол, припалъ къ ней губами.

Въ эту самую минуту раздался стукъ въ дверь. Лилія Брессакъ отдернула руку.

Въ комнату вошелъ слуга, тотъ самый, который утромъ сидлъ на козлахъ герцогской кареты. Это былъ одинъ изъ старыхъ французскихъ слугъ, которые въ невозможныхъ, плохо сидящихъ на нихъ ливреяхъ обходятся съ господами какимъ-то фамиліарнымъ, покровительственнымъ тономъ, и возбуждаютъ въ васъ всегда опасеніе, что, подавъ кушанье всмъ сидящимъ за столомъ, они сами сядутъ рядомъ съ вами. Проживъ у герцога безчисленное число лтъ, Жанъ Батистъ Барбкрютъ считалъ себя въ прав разыгрывать роль древняго хора и принимать участіе во всхъ разговорахъ, которые онъ слышалъ въ гостиной или столовой. До войны, онъ былъ очень удачной копіей Калеба-Балдерстона и вс ожидали, что, въ минуту испытанія, его добродтели засіяютъ лучезарнымъ свтомъ, но когда минута испытанія настала и герцогъ предложилъ защищать свой замокъ отъ нмцевъ, то ясно обнаружилось, что если Барбкрютъ и любилъ герцога, то любилъ еще боле кого-то другого, именно самого себя. Однако, онъ ни мало не подозрвалъ, что его эгоизмъ поколебалъ къ нему общее довріе, а потому, слдуя своей обычной привычк подвергать критик каждое приказаніе господъ, очень важно сказалъ, обращаясь къ Лиліи Брессакъ:

— Господинъ герцогъ проситъ васъ, барышня, пожаловать внизъ и помочь ему принять пруссаковъ. Можете себ представить, онъ хочетъ сдлать имъ торжественный пріемъ? Это мн просто противно, и я сказалъ герцогу: ‘лучше, чмъ увидать пруссака, я запрусь въ кухню и шесть недль не выйду оттуда’. Но герцогъ хочетъ передать имъ вс ключи и просить у нихъ позволенія не выходить изъ своихъ комнатъ во время ихъ пребыванія. Вотъ теб на! Просить у нихъ позволенія, точно они, а не мы владльцы замка. Я на это сказалъ: ‘Ну, герцогъ, трудныя пришли времена, если я, вашъ старый слуга, получаю такія приказанія’. Но герцогъ отвчалъ мн, чтобы я не вмшивался не въ свои дла, и проситъ васъ, барышня, пожаловать поскоре. Отрядъ офицеровъ уже показался въ алле. Я видлъ ихъ въ окно — все болваны, и людоды навзглядъ. Подумайте только, что они будутъ напиваться нашимъ виномъ, эти мерзавцы, головорзы…

— Довольно! воскликнула Лилія Брессакъ, смотря на него съ холоднымъ презрніемъ:— вы, Жанъ Батистъ, могли бы бранить этихъ воиновъ, еслибъ имли храбрость сражаться съ ними. Но теперь вы научитесь горькому уроку, что трусы, боящіеся честнаго боя, должны служить побдителямъ какъ рабы. Во все время нахожденія пруссаковъ въ этомъ дом, вы будете имъ служить и… какъ можно почтительне. Если же вы желаете запереться въ кухн, то вольны это сдлать, но выберете какую нибудь другую кухню, а не въ замк Брессакъ.

Ударъ хлыстомъ не такъ поразилъ бы несчастнаго Жана Батиста, какъ эти слова. Онъ открылъ рогъ, чтобы отвчать, но, встртивъ неумолимый взглядъ молодой двушки, нашелъ боле благоразумнымъ промолчать и только когда она вышла изъ комнаты, онъ кивнулъ больному, и, всплеснувъ руками, громко воскликнулъ:

— Разбойники пруссаки! Они всему виною. Еслибъ наша армія дралась какъ слдуетъ! Но теперь солдаты трусы, зайцы! Въ мое время было не то! Да, совсмъ не то! прибавилъ онъ, совершенно забывая, что въ комнат былъ раненый солдатъ, который слушалъ его съ улыбкой.

Спустя полчаса, въ парадныхъ сняхъ въ замк Брессакъ произошла сцена, которой еще никогда не видывали его древнія стны и рыцари въ кольчугахъ, смотрвшіе съ изумленіемъ на происходившее изъ своихъ золотыхъ рамъ. Герцогъ, весь въ черномъ, и его дочь стояли передъ небольшимъ столикомъ, на которомъ лежало нсколько большихъ ключей. За нимъ полукругомъ выстроилась его прислуга, а впереди тснилась группа прусскихъ офицеровъ, сабли и шпаги которыхъ громко стучали по каменному мозаичному полу. Подъзжая къ замку, эти офицеры не были очень спокойны. Они не знали, какая ихъ ожидаетъ встрча и, хотя были готовы побороть всякій враждебный отпоръ, активный или пассивный, но все же естественно предпочитали не имть непріятностей съ такимъ человкомъ, какъ герцогъ Брессакъ. Но они вскор успокоились. Герцогъ учтиво имъ поклонился, на что они отсалютовали по обычаю прусскихъ офицеровъ.

— Милостивые государи, сказалъ онъ, довольно твердымъ голосомъ и по французски:— случайности войны привели васъ господами въ этотъ домъ, гд, при другихъ обстоятельствахъ, я былъ бы очень радъ принять васъ, какъ гостей. Я не буду мшать вамъ своимъ присутствіемъ во все время вашего пребыванія здсь, я и дочь моя просимъ у васъ позволенія не выходить изъ своихъ комнатъ. Остальной домъ въ вашемъ распоряженіи. Я приказалъ моему дворецкому исполнять вс ваши желанія, онъ передастъ вамъ вс ключи. Но вотъ этотъ ключъ, прибавилъ онъ, вынимая изъ кармана небольшой ключъ:— отъ галлереи родовыхъ драгоцнностей. Позвольте мн, генералъ, вамъ лично передать его.

И, сдлавъ шагъ впередъ, онъ протянулъ ключъ старшему по чину изъ пруссаковъ, который повертлъ ключъ въ рукахъ, покраснлъ, но все же спряталъ его въ карманъ.

Во время этой сцены, царила такая безмолвная тишина, что слышно было, еслибы упала на полъ булавка. Потомъ герцогъ подалъ руку дочери и вышелъ изъ комнаты. Офицеры выстроились передъ ними въ дв шеренги и приложились къ каскамъ. Когда они уже были въ дверяхъ, то одинъ изъ офицеровъ выскочилъ изъ группы, взялъ со стола перчатку и, подавая ее Лиліи Брессакъ, сказалъ по французски:

— Вы забыли вашу перчатку, mademoiselle.

Она молча наклонила голову въ знакъ благодарности и узнала въ немъ офицера, котораго уже видла днемъ. На лиц его было прежнее выраженіе, которое такъ не понравилось ей тогда. Но теперь оно ей не было противно, потому что, взявъ у него перчатку, она замтила, что рука его дрожала и слезы стояли въ глазахъ.

III.

— Я не понимаю, что сдлалось съ Леонейзеномъ, сказалъ толстый капитанъ, Максимиліанъ Кохъ, сидя за обдомъ въ столовой замка, спустя шесть недль.

— Странно, прибавилъ другой, толстый капитанъ Фердинандъ фон-Швейпе, разрзая жирную пулярку:— онъ ничего не стъ.

— И ничего не пьетъ, воскликнулъ третій капитанъ, долговязый и кровь съ молокомъ, выпивая залпомъ стаканъ лучшаго краснаго вина изъ погреба герцога Брессака.

— Дло въ томъ, произнесъ со смхомъ маленькій поручикъ фон-Веспе:— что Леонейзенъ влюбленъ. Я это знаю наврно.

— Влюбленный долженъ сть и пить вдвое боле, ибо любовь сушитъ, сказалъ откормленный полковникъ, графъ Вурстпаценъ. И такъ какъ онъ былъ старшимъ офицеромъ за столомъ, то, когда онъ засмялся, вс офицеры засмялись.

Таково правило въ прусской арміи: когда полковникъ смется вс смются. Безъ этого немыслима дисциплина.

— Но кого же онъ любитъ? спросилъ капитанъ Кохъ, набивая ротъ дичью.

— Да, какъ зовутъ его предметъ? повторилъ капитанъ фон-Швейне, убирая пулярдку.

— Это его тайна, отвчалъ худощавый поручикъ.

— Любовная тайна не тайна, воскликнулъ долговязый капитанъ, выпивая еще стаканъ вина:— подобныя дла всегда открываются.

— И объ этомъ никогда не сожалютъ сами влюбленные, замтилъ откормленный полковникъ и снова засмялся.

Снова весь столъ захохоталъ, какъ одинъ человкъ.

— Если полковникъ такого мннія, отвчалъ маленькій поручикъ:— то я прибавлю, что не трудно отгадать, какая красавица свернула голову нашему другу.

— Я уже отгадалъ, произнесъ съ улыбкой капитанъ Отто Недельаугенъ, круглолицый и въ очкахъ:— это…

— Шш!.. произнесли вс офицеры, такъ какъ въ комнату вошелъ Жанъ-Батистъ Барбкрютъ съ двумя блюдами дессерта.

Въ этотъ промежутокъ времени, Барбкрютъ перемнилъ свое мнніе о пруссакахъ. Почтенный Калебъ не долго колебался между патріотизмомъ и потерею мста. Его чувства быстро перешли отъ одной крайности къ другой, и онъ теперь прекрасно уживался съ людодами, на которыхъ не могла сначала смотрть его французская душа. Онъ былъ учтивъ и фамильяренъ съ новыми господами, даже удостоивалъ ихъ своимъ покровительствомъ, какъ и старыхъ.

— Шарлоттъ по-русски, или плумъ пудингъ съ ромомъ, графъ? спросилъ онъ, подавая блюдо полковнику:— позвольте мн вамъ, графъ, посовтовать взять плумъ-пудинга, поваръ превзошелъ себя.

— Вы не видали ли, г. Жанъ-Батистъ, капитана фон-Леонейзена, спросилъ капитанъ въ очкахъ:— онъ сегодня не обдаетъ съ нами.

— Извините, господинъ капитанъ, графъ Леонейзенъ сидлъ въ китайскомъ саду почти весь день и рисовалъ. Правда, когда стемнло, то я потерялъ его изъ вида. Онъ, можетъ быть, отправился въ городъ.

— Можетъ быть, повторилъ капитанъ Недельаугенъ.

Но когда Жанъ-Батистъ подалъ всмъ десертъ и, откупоривъ еще нсколько бутылокъ Помара, Шамбертена и Шато-Лафита, удалился изъ столовой, тотъ же капитанъ въ очкахъ воскликнулъ:

— Въ китайскомъ саду! Это, по крайней мр, въ двадцатый разъ, что я вижу или слышу о капитан Леонейзен въ китайскомъ саду! Садъ этотъ находится рядомъ съ другимъ запертымъ фруктовымъ садомъ, гд блоснжная дочь герцога всегда гуляетъ. Вдоль этого сада идетъ также тропинка въ деревню Брессакъ, куда дочь герцога часто отправляется для посщенія больныхъ.

— Ха, ха, ха! раздалось вокругъ стола.

— Хе, хе, хе! произнесъ полковникъ:— Недельаугенъ говоритъ такъ, какъ будто онъ производилъ рекогносцировку непріятельской крпости и увидалъ, что она уже занята.

Эта шутка, какъ всегда, произвела общій смхъ.

— Однако, прибавилъ откормленный полковникъ, наливая себ стаканъ вина: — если одинъ изъ королевскихъ офицеровъ отвезетъ въ Германію, какъ свою жену, двицу Брессакъ, то онъ подаритъ его Величеству такую врноподданную, краше которой не найти на всемъ свт. Это будетъ другое взятіе Меца. За здоровье побдителя!

И откормленный полковникъ, графъ фон-Вурстпаценъ, разомъ выпилъ стаканъ, прищелкнувъ губами.

Конечно, вс послдовали его примру. Когда полковникъ пьетъ — вс пьютъ. Этого требуетъ дисциплина.

Но выпивъ свой стаканъ и воскликнувъ дружно со всми: ‘За здравіе побдителя’, капитанъ въ очкахъ сказалъ, обращаясь къ полковнику:

— Я выпилъ вашъ тостъ, полковникъ, но я не полагаю, чтобы кто нибудь изъ насъ увезъ отсюда эту красавицу. Раненый маркизъ, нашъ плнникъ на честномъ слов, господинъ фон-Крикто, кажется, только и мечтаетъ, что о ней. Они родственники и ходятъ вмст, какъ братъ и сестра.

— Я видлъ, какъ они гуляли на дняхъ въ саду, замтилъ долговязый капитанъ, который уже значительно покраснлъ отъ вина:— одна рука у него была на перевязи, а на другую она опиралась. Но легко замтить потому, какъ женщина опирается на руку мужчины, любитъ ли она его или нтъ. Я наблюдалъ за ними и могу смло сказать, что дочь герцога не любитъ маркиза.

— А самъ маркизъ учится нмецкому языку и тактик, произнесъ маленькій поручикъ:— онъ болтаетъ по нмецки со всякимъ, съ кмъ можетъ, и слуги говорятъ, что онъ это длаетъ изъ угожденія красавиц и съ цлью приготовиться къ дню возмездія.

И маленькій поручикъ, полагая, что онъ очень остроуменъ, скорчилъ рожу француза, мечтающаго о мести.

— Ха, ха, ха, раздалось вокругъ стола.

— Мы, значитъ, услышимъ о маршал Крикто, перешедшемъ Рейнъ и осаждающемъ Майнцъ…

— Чтобы взять тамъ вестфальскій окорокъ, замтилъ полковникъ, и эта шутка показалась до того остроумной всему обществу, что долго хохотъ не прерывался.

Наконецъ, офицеры встали изъ-за стола и, все еще смясь о маршал Крикто и его окорок, отправились курить и пить кофе въ оранжерею, прилегавшую къ столовой.

IV.

Между тмъ лица, о которыхъ такъ весело болтали прусскіе офицеры, были заняты каждый своимъ дломъ и, по извстнымъ имъ причинамъ, были далеко не такъ счастливы, какъ ихъ критики. Начнемъ съ графа Леонейзена. Прислонясь къ дереву, въ обнаженной макушк котораго свистлъ холодный декабрьскій втеръ, этотъ молодой офицеръ, ради котораго билось прежде и, быть можетъ, бьется въ эту самую минуту не одно женское сердце въ Берлин или Кльн, пристально смотрлъ въ темноту вдоль большой дороги, въ конц которой мелькали огоньки деревни Брессакъ. Каждый вечеръ, графъ Леонезейнъ приходилъ къ этому дереву и смотрлъ на эту дорогу, ибо каждый день, передъ обдомъ, Лилія Брессакъ отправлялась съ горничной навстить больныхъ и раненыхъ въ деревн, откуда она рдко возвращалась ране сумерекъ. Поэтому каждый день, молодой офицеръ, укутавшись въ шинель, караулилъ ея возвращеніе. Ему было пріятно думать, что онъ хоть издали охранялъ любимую женщину, что его твердая рука и мужественное сердце были готовы защитить ее отъ всякой опасности или оскорбленія даже цною жизни. Онъ ни разу не говорилъ съ нею и даже не пытался вступить въ разговоръ. Онъ зналъ, что его любовь была безнадежная. Не промолвивъ съ нею ни слова, онъ былъ убжденъ, что Лилія Брессакъ, еслибъ и любила его боле всего на свт, то никогда не вышла бы за него замужъ. Три мсяца передъ тмъ Фридрихъ фонъ-Леонейзенъ отправился на войну, мечтая объ отличіяхъ и почестяхъ. Но что значили теперь для него отличія и почести? Не было цны, какой бы онъ не далъ, чтобъ Германія не воевала съ Франціей, и чтобы онъ могъ назвать Лилію Брессакъ своей женой! Вс эти мечты теперь были тщетны. Величайшее возможное для него счастье при настоящихъ обстоятельствахъ было приходить ежедневно къ дереву и незамтно слдить за любимой женщиной. Такимъ образомъ онъ видлъ ее на пять минутъ въ теченіи двадцати четырехъ часовъ — и этого для него было довольно.

Однако, были дни, когда и это единственное его счастье судьба жестоко отравляла, именно въ тотъ вечеръ, когда товарищи-офицеры весело шутили надъ нимъ за обдомъ, онъ, стоя подъ деревомъ, предавался всмъ мукамъ ревности. Онъ мирился, по необходимости, съ мыслью, что Лилія Брессакъ никогда не будетъ его женою, но чтобъ она принадлежала другому, это было невозможно, это приводило его въ бшенство. Въ этотъ день онъ видлъ въ четвертый или въ пятый разъ, какъ молодая двушка пошла въ деревню не съ горничной, а съ маркизомъ Крикто, который теперь былъ достаточно здоровъ, чтобъ предпринимать небольшія прогулки. Молодой германецъ, сіявшій красотой и силой, не могъ себ представить, чтобъ Лилія Брессакъ могла любить такого незначительнаго и дошлаго человчка, какъ маленькій маркизъ, но онъ зналъ достаточно о французскихъ бракахъ, чтобъ не сомнваться въ возможности этого, повидимому, невозможнаго брака. Погруженный въ такія мрачныя думы, онъ такъ крпко сжималъ кулаки, что ногти его почти вонзались въ кожу, втеръ казался ему холодне и пронзительне, а окружающая страна пустынне и мрачне, чмъ во вс прежніе дни.

Но если графъ Леонейзенъ былъ въ отчаяніи, то его французскій соперникъ чувствовалъ себя не лучше. Напротивъ, дла маркиза Крикто шли еще хуже. По крайней мр, молодой нмецъ могъ утшать себя тмъ, что страсть его была безнадежна не по его вин, а благодаря вншнимъ обстоятельствамъ, маркизъ же, видя неуспхъ своего ухаживанія, долженъ былъ сказать себ, что онъ лично не иметъ тхъ качествъ, которыя заставляютъ женщину любить мужчину. Лилія Брессакъ была всегда очень добра къ нему. Она обходилась съ нимъ очень нжно, какъ сестра, и онъ былъ увренъ, что еслибъ онъ попросилъ ея руки, то она согласилась бы выйти за него, въ награду за то слпое повиновеніе, въ силу котораго онъ рисковалъ жизнью въ угоду ей. Но это была жертва, а онъ былъ слишкомъ благороденъ, чтобъ потребовать отъ нея какой бы то ни было жертвы. Онъ хотлъ ея любви и, видя, что это невозможно, имлъ достаточно силы и честности, чтобы стойко перенести свое несчастье Однако, ему чрезвычайно хотлось убдиться, питала ли къ нему Лилія только равнодушіе, которое время и терпніе могли побдить, или же она любила кого-нибудь другого. Онъ видлъ ясно, что въ послднее время въ ней произошла большая перемна. Она сдлалась гораздо спокойне и сосредоточенне. Иногда, сидя съ работой, она такъ задумывалась, что въ продолженіи пяти минутъ игла съ ниткой оставалась неподвижной въ воздух и ея устремленные въ пространство глаза выражали мрачное отчаяніе. Потомъ, когда какой-нибудь шумъ или чей нибудь голосъ заставлялъ ее очнуться, то она принималась снова за шитье, съ покраснвшими щеками.

Вс эти симптомы были замтны только глазамъ влюбленнаго. Для другихъ молодая двушка казалась прежней, нимало неизмнившейся, впрочемъ, и постороннихъ, но наблюдательныхъ людей не могло не поразить, что она отзывалась о войн не такъ, какъ мсяцъ передъ тмъ. Она по прежнему блднла при извстіи о проигранныхъ сраженіяхъ, и плакала, слушая разсказы объ ужасахъ, претерпваемыхъ жителями раззоренныхъ, сожженныхъ селеній, но, разговаривая съ маркизомъ о будущности Франціи, она уже не говорила о необходимости готовиться къ дню возмездія, къ покоренію чужихъ странъ. Эту перемну, впрочемъ, приписывали осторожному желанію не компрометировать себя въ присутствіи многочисленныхъ шпіоновъ, которыхъ держалъ на своей служб Бисмаркъ.

Въ этотъ день, маркизъ проводилъ свою двоюродную сестру въ деревню, по ея просьб. Она думала, что прогулка будетъ полезна для его здоровья и сама предложила ему пойти съ нею. Въ послднее время, онъ очень заботился о томъ, чтобы не надость ей своимъ вниманіемъ. Но это приглашеніе, уже повторявшееся три или четыре раза къ ряду, тронуло и обрадовало его.

Пока Лилія Брессакъ перевязывала рану молодому здоровенному поселянину, котораго тяжело ранилъ осколокъ бомбы, Луи Крикто сидлъ у огня, уныло горвшаго въ камин, и слдилъ за всми ея движеніями, слдилъ, какъ можетъ слдить только влюбленный, и сердце его надрывалось при мысли, что это совершенство доброты, прелести и граціи никогда не будетъ его женою.

Хижина, въ которой находились молодые люди, представляла собой обычное несчастное жилище поселянъ средней и западной Франціи. Оно состояло изъ одной комнаты, гд жило цлее многочисленное семейство, и еще было устроено въ углу стойло для коровы. Однако, въ глазахъ маркиза, присутствіе Лиліи Брессакъ длало эту трущобу блестяще всякой дворцовой залы.

Стоя у постели больного и накладывая бинты, съ осторожностью, заботливостью и стараніемъ женщины, отдавшейся всмъ сердцемъ доброму длу, она казалась теперь гораздо прелестне и очаровательне, чмъ въ шелку и жемчугахъ. Дйствительно, какой жемчугъ можетъ соперничать въ блеск съ глазами доброй женщины, подающей помощь страждущему? И, смотря на нее, бдный маркизъ горько думалъ о своей пустой свтской жизни, не развившей въ немъ ни одного качества, которое могло бы пробудить любовь въ сердц благородной женщины.

Наконецъ, перевязка была окончена и больной произнесъ благодарнымъ, хотя грубымъ голосомъ:

— Вы не понимаете, барышня, сколько добра вы мн длаете

— Да благословитъ васъ Пресвятая два, моя добрая красавица, прибавила его жена:— я иногда думаю, что вы сама Пресвятая два, явившаяся съ неба для помощи намъ, бднякамъ.

Луи Крикто всталъ и помогъ молодой двушк надть ея срый бурнусъ, съ капюшономъ.

— У васъ все теперь, что нужно, г-жа Маршела? спросила Лилія, застегивая бурнусъ, который покрывалъ ее всю съ головы до ногъ, словно монашеская ряса.

— Все, благодаря небу и вамъ, г. Галюшъ, торговецъ лазаретными вещами въ О., прислалъ намъ еще блья, и г. Жанъ Батистъ принесъ сегодня изъ замка вина. А табаку…

Женщина остановилась и закусила губу, какъ будто она сказала глупость.

— Что же про табакъ? спросила Лилія:— Маршела долженъ, по прежнему, курить свою трубочку. Вотъ вамъ на табакъ, прибавила она, вынимая свой кошелекъ:— но, другъ мой, не курите слишкомъ много.

И, подойдя къ деревянной чашк, стоявшей на полк, она сняла крышку, чтобъ положить серебрянную монету, но чашка была полна свжимъ табакомъ, изъ котораго торчала совершенно новая, красиво выточенная трубочка.

Поселянка закрыла лицо передникомъ, а ея мужъ безпокойно заметался на постели.

— Какая прелестная трубочка! воскликнула Лилія Брессакъ: — работа великолпная, но не французская. Позвольте, гд я видла такія трубочки?.. Да, въ Германіи, въ горахъ Гарца.

Женщина, вся покраснвъ, вскочила съ мста и промолвила, всплеснувъ руками:

— Простите, барышня. Мы чувствуемъ, что сдлали дурно и боле ничего отъ нихъ не возьмемъ.

— За что васъ простить? спросила съ удивленіемъ молодая двушка.

— Вы, барышня, взяли съ насъ слово, два мсяца тому назадъ, когда ожидали прихода пруссаковъ, что мы ничего отъ нихъ никогда не возьмемъ, а будемъ обращаться за всмъ нужнымъ въ замокъ. Поврьте, барышня, мы никогда не взяли бы ничего, мы скоре умерли-бы отъ голода… но этотъ не походитъ на пруссаковъ, право, не походитъ.

— Нтъ, этотъ не походитъ на другихъ, промолвилъ больной.

— О комъ вы говорите? спросила Лилія, положивъ трубочку на свое мсто.

Маркизу показалось, что ея голосъ немного дрожалъ.

— Мы не знаемъ его имени, продолжала женщина жалобнымъ тономъ:— но онъ ходитъ въ голубомъ мундир, очень красивъ и у него такіе добрые, нжные глаза, что его нельзя принять за пруссака. Надняхъ, горбатый Мишель, сынъ сосда Гибо, упалъ въ песочную яму въ полумил отъ селенія, и мать ею едва не сошла съума, видя, что уже ночь, а онъ не вернулся домой. Какъ вы думаете, въ одинадцать часовъ, когда уже вс сосди всполошились и стали повсюду разыскивать ребенка, является этотъ пруссакъ, неся на рукахъ горбатаго Мишеля, словно ребенка. У него только была вывихнута нога, но бднякъ умеръ бы голодной смертью въ ям, еслибы пруссакъ не услыхалъ его крика и, спустившись въ яму, не спасъ его. Посл этого онъ сталъ ходить каждый день къ Гибо, чтобы провдать Мишеля. Отъ нихъ онъ узналъ и о насъ. Это, барышня ангелъ въ шкур разбойника. Онъ нженъ, какъ женщина, и силенъ, какъ левъ, а разговаривая съ Маршела, онъ всегда уметъ придать ему бодрости. Притомъ, онъ знаетъ все. Онъ научилъ насъ, въ какомъ углу сада лучше садитъ овощи, чтобы на ихъ долю боле доставалось солнца, и какъ сдлать, чтобъ печь не дымилась набивъ желзный листъ къ камину, наконецъ, онъ самъ взлзъ на лстницу и забилъ доской отверстіе въ потолк, откуда проходилъ дождь. И, несмотря на это, у него столько достоинства, что его нельзя иначе называть, какъ господинъ капитанъ. О! еслибы у Маршела и его товарищей были такіе офицеры, то они уже давно были бы въ Берлин.

Лилія Брессакъ ничего не отвтила. Но маркизъ замтилъ, что ея пальцы слегка дрожали, когда она застегивала послднюю пуговку бурнуса.

Поселянка ждала отвта, и, неврно истолковывая молчаніе молодой двушки, воскликнула съ неожиданнымъ жаромъ:

— Но что намъ этотъ пруссакъ, если васъ оскорбляетъ его посщеніе! Скажите только слово, я брошу табакъ съ трубкой и не пущу его никогда въ домъ.

И, подскочивъ къ полк, она схватила чашку. Но Лилія ее быстро остановила.

— Нтъ, сказала она: оставьте эти вещи у себя и продолжайте видаться съ офицеромъ. Но мы уже очень опоздали, кузенъ, прибавила она поспшно, и, простившись съ поселянами, вышла изъ хижины, опираясь на руку маркиза.

Уже совершенно стемнло. Небо было мрачное, безъ звздъ и луны, въ воздух пахло снгомъ. Земля отъ недавнихъ морозовъ была такъ тверда, что шаги раздавались словно по граниту. Въ продолженіи нсколькихъ минутъ, Луи Крикто и Лилія Брессакъ шли молча. Отчего молчалъ маркизъ, ему было бы трудно сказать, но часто инстинктъ подсказываетъ намъ, когда надо молчать и когда необходимо говорить. Съ своей стороны, молодая двушка чувствовала, что она не могла бы произнести ни слова, еслибы и хотла.

Наконецъ, Крикто вдругъ остановился, словно вспомнилъ что-то.

— Кузина, сказалъ онъ:— мы должны были пойдти въ четыре хижины, а были только въ трехъ.

— Боже мой! Мы забыли Мерсье! промолвила Лилія, какъ бы очнувшись отъ забытья:— я общала принести имъ сто франковъ для поправки хижины и они будутъ меня ждать. Но вдь къ нимъ очень далеко.

— Да, и вы устали. Разв они не могутъ подождать?

— Они будутъ страшно разочарованы и, пожалуй, съ горя не уснутъ всю ночь, сказала молодая двушка, качая головой.

— Въ такомъ случа я одинъ снесу имъ деньги, а вы вернетесь къ Маршела и подождете меня. Я приду черезъ полчаса.

— Но уже семь часовъ, воскликнула Лилія, посмотрвъ на часы:— папа насъ ждетъ къ обду и будетъ безпокоиться.

Она колебалась съ минуту и потомъ прибавила:

— Я думаю, кузенъ, что всего лучше вамъ отнести деньги, какъ вы предложили, а я пойду домой одна. Тутъ недалеко и наши дороги безопасны. Никто меня не тронетъ.

— Васъ? произнесъ маркизъ, какъ бы про себя:— еще бы! Надо быть дьяволомъ, чтобы дотронуться до васъ пальцемъ.

Однако, несмотря на всю увренность, что съ ней ничего не могло случиться по дорог, ему не хотлось оставить ее одну и еще въ темнот, а потому онъ сталъ придумывать какое-нибудь средство проводить Лилію и не обидть Мерсье. Но вс его размышленія ни къ чему не повели и онъ долженъ былъ, наконецъ, согласиться на планъ молодой двушки, которая увряла, что ничего не боится, и въ глухую ночь пойдетъ куда угодно въ своемъ околодк, вполн разсчитывая на рыцарское благородство его обитателей.

Длать было нечего, онъ взялъ приготовленные Лиліей сто франковъ и побжалъ опять въ деревню, а она продолжала путь къ замку одна.

Однако, она не была одна. Почему она чувствовала себя именно безопасной на этой дорог боле, чмъ на всякой другой? Какимъ образомъ она, не видя ни разу Леонейзена на-сторож подъ деревомъ, внутренно сознавала его присутствіе? Между ними не было объясненія въ любви ни на словахъ, ни на письм. Его любовь была тайная, безмолвная, почтительная. Ужели его сокровенныя мысли находили отголосокъ въ ея сердц?

Лилія Брессакъ шла скорыми шагами и опустивъ глаза въ землю. Она ощущала близкое присутствіе любящаго и охраняющаго ее человка. Щеки ея горли, сердце билось, но она не хотла ни малйшимъ знакомъ обнаружить, что знала и чувствовала, какая сильная, пламенная любовь обвила своими могучими кольцами все ея существо.

Пройдя около пяти сотъ футовъ, она достигла поворота, за которымъ дорога стала уже и еще темне. Но она шла храбро и ни мало не испугалась, увидавъ приближающихся къ ней двухъ человкъ съ трубками въ зубахъ и котомками за плечами. Поровнявшись съ нею, они дали ей дорогу, приложивъ руку къ козырьку, и пожелали ей доброй ночи. Но потомъ они остановились, какъ бы удивленные этой встрчей съ хорошо одтой дамой въ такой поздній часъ, вынули изъ зубовъ трубки и стали совщаться.

Очевидно, что это было не очень честное совщаніе, довольно было взглянуть на нихъ, чтобы убдиться въ этомъ. Постоянныя пораженія провинціальныхъ армій наводнили страну шайками людей, которые, будучи лишены жилища и куска хлба непріятельскими опустошеніями, и не желая сражаться за проигранное дло подъ начальствомъ генераловъ, не пользовавшихся ихъ довріемъ, предались мародерству. Къ категоріи негодяевъ, боле опасныхъ, чмъ самые жестокіе уланы, принадлежали два человка, встртившіе Лилію Брессакъ. Ихъ совщаніе длилось недолго, они спрятали трубки въ карманъ и тихонько послдовали за молодой двушкой.

Но Леонейзенъ былъ тутъ, и угадалъ все.

Вскор одинъ изъ бродягъ окликнулъ молодую двушку и жалобнымъ голосомъ произнесъ:

— Сударыня, помогите, Христа ради, двумъ бднымъ раненымъ солдатамъ, которымъ не на что вернуться на родину.

— Мы сражались во всхъ битвахъ этой войны, сударыня! прибавилъ другой.

Лилія нисколько не испугалась и, обернувшись, достала изъ кармана кошелекъ, но когда она хотла вынуть деньги, то первый изъ негодяевъ выхватилъ этотъ кошелекъ, а второй занесъ руку, чтобы ее ударить. Но въ эту самую минуту, Фридрихъ Леонейзенъ выскочилъ изъ-за засады и страшнымъ ударомъ сабельной рукоятки распростеръ несчастнаго на земл. Потомъ онъ схватилъ второго за горло и такъ сжалъ его, что глаза у него помутились и языкъ высунулся. Еще секунда, и онъ лежалъ безъ чувствъ на земл подл своего товарища. Все это произошло въ какіе-нибудь полминуты, и пруссакъ, перейдя разомъ изъ пламенной злобы къ хладнокровному спокойствію, почтительно снялъ шляпу и подалъ кошелекъ Лиліи Брессакъ.

— Вотъ вашъ кошелекъ, сударыня, сказалъ онъ:— надюсь, что вы не очень испугались?

— Благодарю васъ, отвчала Лилія очень тихо и не протягивая руки.

— Позвольте мн предложить вамъ мою руку до дома? прибавилъ онъ нсколько дрожащимъ голосомъ, начиная, въ свою очередь, поддаваться сильному волненію.

Она слегка кивнула головой въ знакъ согласія. Тогда онъ нагнулся къ распростертымъ бродягамъ, чтобы посмотрть, насколько серьзны были нанесенныя имъ увчья.

— Опаснаго нтъ ничего, замтилъ онъ посл поспшнаго осмотра.

Но все-таки онъ вынулъ изъ кармана платокъ и перевязалъ голову одному изъ несчастныхъ. Потомъ побжалъ за изгородь, принесъ свою шинель, и устроилъ для обоихъ нчто въ род постели. Наконецъ, уже сдлавъ все, что можно, для облегченія ихъ страданій, онъ всталъ, попросилъ у молодой двушки извиненія, что задержалъ ее, и предложилъ ей свою руку. Она хотла-было облокотиться на эту руку, но остановилась, посмотрла ему прямо въ глаза и, протянувъ свою маленькую, дрожащую ручку, сказала просто:

— У васъ благородное сердце.

Въ темнот нельзя было разобрать, поблднлъ или покраснлъ Леонейзенъ, но онъ преклонилъ одно колно и горячо прижалъ къ губамъ ея руку. Когда онъ всталъ, то глаза его блестли и лицо озаряла скромная, но гордая улыбка, которая была краснорчиве всякихъ изліяній благодарности.

— Да, продолжала она твердо, искренно: — отчего мн не высказать то, что я чувствую. Наши родины воюютъ между собою и мы долго будемъ врагами. Но, возвратясь домой, вы, можетъ быть, съ удовольствіемъ вспомните, что оставили по себ у насъ не одн слезы и развалины.

— Враги разв должны остаться вчно врагами, отвчалъ онъ грустно:— разв не настанетъ время, когда забудутся печальныя событія этого печальнаго года?

Въ эту минуту они проходили мимо хижины, которая представляла груду развалинъ, безъ крыши, съ обвалившимися, пробитыми ядрами стнами. Лилія Брессакъ молча указала ему на это мрачное зрлище. Пруссакъ тяжело вздохнулъ.

— Мн говорили, что шестьдесятъ лтъ тому назадъ, деревня близь дома моего отца была въ такомъ же вид, сказалъ онъ, посл минутнаго молчанія, и почувствовалъ, что при его словахъ молодая двушка вздрогнула: — моя мать часто разсказывала мн, какъ ее ребенкомъ вынесли изъ горвшаго дома, гд зарзали ея отца и мать. Это было въ іенскую кампанію. Посл этой битвы, мой ддъ, вмст съ нкоторыми другими пруссаками-аристократами, составили тайный союзъ для возбужденія поселянъ къ возстанію, съ цлью воспрепятствовать раздлу нашей страны. Этотъ заговоръ былъ открытъ, моего отца арестовали, предали французскому военному суду и приговорили къ смертной казни за то, что онъ былъ патріотъ.

Рука Лилія Брессакъ лихорадочно дрожала, и сама она едва переводила дыханіе.

— Я долженъ сказать вамъ, продолжалъ спокойно Леонейзенъ:— что одинъ французъ пытался спасти моего дда. Нашъ родовой домъ былъ наполненъ французскими офицерами и одинъ изъ нихъ засдалъ въ военномъ суд. Онъ подалъ голосъ за оправданіе дда и лично похалъ къ императору просить объ его помилованіи. Наполеонъ отказалъ, и, чтобъ наказать офицера за его смлость, приказалъ ему командовать взводомъ, который долженъ былъ разстрлять моего дда. Тогда офицеръ сломалъ свою саблю и подалъ въ отставку. Онъ сдлалъ боле: отставка его не была принята, и онъ былъ разжалованъ въ солдаты, такъ что онъ служилъ простымъ рядовымъ во все время войны. Этотъ офицеръ былъ…

— Ваше имя? воскликнула молодая двушка, схвативъ его за руку.

— Я лучше скажу вамъ имя этого благороднаго французскаго офицера, отвчалъ пруссакъ:— это былъ маркизъ Брессакъ, вашъ ддъ.

Прошло дв недли и громадная перемна произошла въ стран, окружающей замокъ Брессакъ. Застигнутая въ расплохъ, оттсняемая многочисленнымъ непріятелемъ, благодаря умному движенію французскаго генерала — единственный блестящій подвигъ во всю войну со стороны французовъ — германская армія, занимавшая О., должна была ретироваться изъ боязни быть взятой цликомъ въ плнъ. Велика была радость въ О., три или четыре дня вс надялись, что, наконецъ, счастіе повернется въ пользу несчастной Франціи и прекратится ужасный рядъ пораженій. Но, видя, что нмцы не хотятъ оставить безъ возмездія свою первую неудачу, городъ О. приготовился ко второму сраженію. Нельзя себ представить, какъ обрадовался этому герцогъ Брессакъ. Французскій генералъ сообщилъ ему, что замокъ можетъ составить полезный пунктъ обороны въ предстоящихъ военныхъ дйствіяхъ и послалъ отрядъ въ тысячу человкъ для занятія парка и постройки баррикадъ съ помощью снесенныхъ теплицъ и срубленныхъ деревьевъ. Герцогъ всегда гордился своими деревьями, но теперь съ сіяющимъ лицомъ, ходилъ прихрамывая среди солдатъ, указывалъ имъ на крупнйшія изъ деревьевъ, и совтывалъ взять на постройку баррикадъ вс пьедесталы изъ подъ статуй въ саду. Солдаты смотрли на него съ изумленіемъ, а генералъ не могъ удержаться отъ восторга.

— Еслибы вы знали, герцогъ, сказалъ онъ: — сколько мн стоило труда, чтобы добиться уничтоженія сосднихъ домовъ, которые и въ подметки не годятся вашему дворцу! сказалъ онъ, смотря съ сожалніемъ на великолпное старинное зданіе.

— Мой родъ владетъ этимъ жилищемъ четыреста лтъ, поэтому, мы можемъ потерять его и потерять безъ сожалнія, отвчалъ съ улыбкой герцогъ.

Въ тотъ же вечеръ, видя, что инженерный офицеръ остановился въ недоумніи, не ршаясь сломать красивый павильйонъ, который, однако, мшалъ фортификаціоннымъ работамъ, герцогъ взялъ топоръ и самъ нанесъ первый ударъ.

Лилія Брессакъ слдовала примру отца. Везд, гд голосъ и присутствіе женщины могли поддержать и воодушевить французскаго солдата, она являлась спокойная, прекрасная, съ словами надежды на устахъ. Солдаты, воскресивъ старинное прозвище, данное двиц Монпансье во время войнъ фронды, называли ее ‘La grande Demoiselle’, и до того великъ былъ восторгъ, внушаемый ею, что суеврные бретонцы прикасались своими ладонками къ ея платью или волосамъ, въ твердомъ убжденіи, что жизнь ихъ будетъ застрахована. Но когда она объявила, что не покинетъ замка во время битвы и останется въ немъ до конца, что бы ни случилось, поклоненіе къ ней дошло до религіознаго культа. Даже осторожный Жанъ Батистъ сдлался храбрымъ.

— Представьте себ, господинъ маркизъ, говорилъ онъ Луи Крикто:— одинъ изъ этихъ разбойниковъ, узжая отсюда, хотлъ дать мн сто франковъ! Это дуракъ графъ Леонейзенъ удралъ такую шутку! Помните, онъ все гулялъ у насъ по саду съ такой глупой физіономіей. Но я ему сказалъ:— ‘Еслибы я былъ помоложе, то поучилъ бы васъ, что значитъ давать подачки французамъ, мундирная вшалка! Ступайте вонъ!’ И бросилъ деньги въ лицо мерзавцу.

— А потомъ, когда онъ ушелъ, то вы подняли съ полу деньги и спрятали въ карманъ? замтилъ со смхомъ маркизъ.

Но если маркизъ оказался скептикомъ относительно разсказовъ Жана Батиста, то послдній всегда находилъ многочисленную и вполн сочувственную ему аудиторію въ слугахъ и солдатахъ.

Поспшность, съ которою пруссаки убрались изъ замка, при первомъ извстіи объ атак на О., придавало еще боле энергіи теперешнимъ защитникамъ Брессака, и работы по укрпленію замка кипли. Генералъ, вполн понимая, какую важную помощь могла ему оказать Лилія, старался, однако, уговорить ее не рисковать своей жизнью, но все его краснорчіе было тщетно.

— Мое мсто здсь, генералъ, отвчала она ршительно, и старый воинъ видлъ, что нечего было настаивать.

Одинъ Луи Крикто понималъ, сколько истиннаго героизма было въ этой молодой двушк и чего стоила ей подобная ршимость. Онъ зналъ или, во всякомъ случа, догадывался, что сердце Лиліи Брессакъ теперь не столь всецло принадлежало французской арміи, какъ нсколько недль передъ тмъ. Она, въ въ краткихъ и довольно туманныхъ выраженіяхъ, разсказала ему, что ее спасъ прусскій офицеръ отъ нападенія разбойниковъ въ тотъ вечеръ, когда она одна возвращалась домой изъ деревни. При этомъ, хотя она и поскупилась подробностями, влюбленный юноша легко пополнилъ проблы и теперь, припоминая многіе мелкіе симптомы и подробности, которыя прежде ускользали отъ его вниманія, уже не сомнвался боле, что у него былъ соперникъ, и кто именно. Конечно, онъ не сказалъ ни слова Лиліи о своемъ подозрніи.

——

Такъ шло время до дня битвы.

Наконецъ, день битвы насталъ и окончился для Франціи, какъ и вс дни битвъ въ этотъ несчастный годъ. Дурно одтая, дурно обученная, дурно вооруженная толпа рекрутовъ — съ одной стороны, и наука, дисциплина и прекрасные полководцы съ другой, могли дать только одинъ результатъ. Посл четырехъ часоваго боя, французы были разбиты на голову. Сраженіе было проиграно и только на одномъ пункт, побдители встртили стойкій отпоръ — въ замк Брессакъ.

Въ продолженіи дня, его не очень сильно атаковали, такъ какъ, онъ находился немного въ сторон отъ той мстности, гд происходила самая горячая сча. Но къ вечеру, когда непріятель завладлъ всми позиціями, и оказалось, что замокъ Брессакъ все еще поддерживалъ убійственный огонь съ баттареи, возведенной въ парк, пруссаки послали парламентера объяснить, какъ безполезна дальнйшая рзня, и потребовать сдачи.

Защитники замка отвчали отказомъ.

Герцогъ сказалъ командовавшему офицеру:

— Не сдадимся, пока у насъ останется хоть одинъ зарядъ.

Офицеръ, считавшій герцога за настоящаго начальника обороны, передалъ этотъ отвтъ парламентеру.

Спустя часъ, баттарея въ парк была сбита, цлый флигель замка снесенъ и первая баррикада уничтожена.

Еще прошло полчаса, и пришлось покинуть вторую баррикаду, потомъ третью и четвертую.

Солдаты стрляли отважно, бшено. Они не видли ничего ни передъ собою, ни позади. Надъ замкомъ и паркомъ стояло громадное облако дыма, среди котораго раздавались стоны раненыхъ и взрывы бомбъ.

Наконецъ, въ парк нельзя было держаться. Послышался отбой и послдняя баррикада была покинута.

— Мы все еще можемъ защищать замокъ! воскликнулъ герцогъ, почернвшій отъ пороха и забрызганный кровью.

Онъ стрлялъ на баррикадахъ рядомъ съ солдатами.

— Въ замокъ! скомандовалъ офицеръ, слпо повинуясь герцогу и махая саблей надъ головой.

Подъ нимъ убили лошадь и онъ сражался пшій.

Черезъ нсколько минутъ, паркъ былъ наводненъ пруссаками. Артиллерійскій поединокъ окончился. Замокъ можно было защищать только грудью. Защитники стрляли изъ оконъ, осаждающіе отвчали ружейнымъ огнемъ и ходили въ штыки, стараясь взять замокъ штурмомъ.

Рзня была страшная. Одиннадцать атакъ были отражены одна за другой. Мраморная терраса, на которую выходили окна перваго этажа, была завалена грудами убитыхъ, кровь текла ручьями по блымъ ступенямъ, каждую минуту слышался трескъ и звонъ разбитыхъ пулями оконныхъ рамъ и стеколъ. Вскор во всемъ дом не осталось цльнаго окна. Дв или три пули перерзали, какъ ножемъ, цпи, на которыхъ висла въ парадной гостиной тяжелая хрустальная люстра и громадная масса стекла, грохнувшись на полъ, усяла его брильянтовымъ дождемъ. Но никто не хотлъ сдаваться, наконецъ, поднялся крикъ: зарядовъ не хватаетъ.

— Еслибъ только удалось убить ихъ командира! воскликнулъ здоровенный солдатъ, скинувшій мундиръ и въ одной рубашк, съ засученными рукавами, стрлявшій безъ устали: — они смшались бы.

Маркизъ и Лилія Брессакъ стояли подл него. Молодая двушка заряжала ружья солдатамъ, Крикто стоялъ близь нея и незамтно становился такъ, что пуля не могла попасть въ нее, не поразивъ прежде влюбленнаго юношу. Солдатъ указалъ въ окно на прусскаго офицера. Крикто и Лилія взглянули черезъ его плечо. Этотъ офицеръ былъ Фридрихъ Леонейзенъ.

Солдатъ прицлился. Онъ былъ отличный стрлокъ, но въ ту самую минуту, какъ онъ спускалъ курокъ, маркизъ толкнулъ его въ локоть. Солдатъ далъ промахъ. Лилія, затаивъ дыханіе, прижалась къ стн. Она взглянула на Крикто. Глаза ихъ встртились. Солдатъ опять зарядилъ ружье. Онъ снова прицлился, но маркизу уже не нужно было вторично мшать его выстрлу. Онъ не усплъ прижать пальцемъ курка, какъ ружье выскользнуло у него изъ рукъ и онъ упалъ, сраженный пулей въ лобъ.

Отовсюду поднялся крикъ:

— Въ офицера… стрляйте въ офицера!

— Онъ заколдованъ! Пули его не берутъ!

— Вотъ ему въ голову!

Пули свистли.

Но пруссакъ все подвигался во глав своихъ солдатъ. Свинецъ гудлъ вокругъ него спереди, сверху, отовсюду, но онъ оставался невредимымъ.

— Если его не убьютъ, то черезъ минуту замокъ будетъ взятъ! воскликнулъ французскій офицеръ, быстро стрляя разъ за разомъ изъ револьвера.

Въ эту минуту герцогъ Брессакъ, стоявшій на колняхъ передъ подоконникомъ, чтобъ врне цлить, вскочилъ, схватился за голову и упалъ мертвымъ, къ ногамъ своей дочери. Револьверъ выпалъ изъ его рукъ. Лилія его подняла.

— Въ офицера! Въ офицера! раздавалось вокругъ изъ сотни запекшихся устъ.

Блдная, но, стиснувъ зубы, Лилія Брессакъ подошла къ окну. Съ мгновеніе она колебалась, но потомъ подняла руку и прицлилась. Фридрихъ Леонейзенъ былъ въ тридцати шагахъ отъ нея. Лицо ея было взволнованное, но грустное, торжественное. Она спустила курокъ.

Онъ зашатался въ сдл, взглянулъ наверхъ, увидалъ, кто его застрлилъ и упалъ на землю.

Въ то же мгновеніе, прежде чмъ Крикто могъ ее остановить или догадаться объ ея намреніи, Лилія Брессакъ вскочила на подоконникъ, преклонила одно колно, оторвала отъ ршетки лоскутъ французскаго флага и, гордо разввая его, среди дождя пуль, воскликнула:

— Да здравствуетъ Франція! Они отступаютъ!

Пруссаки трубили отбой. Молодая двушка это слышала и упала мертвая среди радостныхъ криковъ своихъ соотечественниковъ:

— Побда! Побда!

Цензоръ.

Воспоминаніе о Декабрьской Имперіи.

Не было въ Париж ни одного автора, журналиста или драматурга, который не зналъ бы г. Бюша, ‘Бюша, члена французской академіи’, какъ онъ самъ себя называлъ на заголовк своихъ книгъ, ‘ученаго г. Бюша’, какъ его называли друзья, ‘великаго Бюша’, какъ въ шутку величали его мы, никуда негодные мелкіе писаки, безъ стыда смявшіеся надъ нимъ, его сочиненіями и прянично-коричневымъ фракомъ, словно онъ и все, что до него касалось, могло служить предметомъ насмшекъ.

Г. Бюшу было около семидесяти лтъ, ему всегда было около семидесяти лтъ съ тхъ поръ, какъ свтъ его зазналъ. Онъ былъ сенаторъ такъ же, какъ академикъ, и вс считали совершенно естественнымъ, совершенно приличнымъ, что онъ засдалъ въ сенат, какъ и во всякомъ другомъ собраніи, гд члены получаютъ большое жалованье и ничего не длаютъ. Но еслибъ кто-нибудь спросилъ, почему г. Бюшъ носилъ шитый золотомъ мундиръ и писалъ законы для своихъ согражданъ, то трудно было бы на это отвтить, вроятно, большинство вышло бы изъ затрудненія, отвтивъ, что г. Бюшъ, конечно, засдалъ въ сенат потому, что онъ академикъ. Эта причина была тмъ доказательне, что ни одна душа на свт не знала, за что г. Бюшъ попалъ въ академію, но никто не посмлъ бы предложить такой вопросъ, боясь навлечь на себя общее негодованіе. Дло въ томъ, что г. Бюшъ былъ одинъ изъ людей, которые прокладываютъ себ дорогу въ теплые уголки общественнаго зданія тмъ таинственнымъ, но непреложнымъ способомъ, какимъ проникаютъ мыши и пауки въ тайники и разслины нашихъ домовъ. Никто не знаетъ, какимъ путемъ вдругъ очутится въ дом мышь или паукъ, такъ было и съ г. Бюшемъ. Одно только не подлежитъ сомннію, что, какъ заговаривали о тепломъ мстечк или выгодной синекур, тотчасъ на горизонт появлялась фигура ‘ученаго г. Бюша’ въ прянично коричневомъ фрак, съ золотыми очками, высокими, до ушей стоячими воротничками и торжественнымъ взглядомъ, ясно говорившимъ: ‘Кто достойне меня этой синекуры? Кто сметъ оспаривать мои права на нее?’ Я спшу прибавить, что обыкновенно никто не оспаривалъ правъ г. Бюша на т почести, которыми онъ уже обладалъ, или на которыя онъ въ послдствіи простеръ бы свою загребистую лапу. Правда, какой-то презрнный журналистъ, одинъ изъ тхъ низко павшихъ существъ, для которыхъ нтъ ничего святого, имлъ дерзость замтить, что недурно было бы изслдовать, чмъ заслужилъ Бюшъ право загребать столько общественныхъ денегъ, но всеобщее негодованіе и презрительные крики: ‘зависть’, ‘ложь’, ‘клевета’ — раздались отовсюду съ такой силой, что безстыдный писака замолчалъ, а г. Бюшъ объявилъ съ благороднымъ великодушіемъ: ‘Я на него не сержусь, это, вроятно, идіотъ’.

Г. Бюшъ, а не кто другой, читалъ на пятничныхъ собраніяхъ академіи рефераты ‘объ упадк современной литературы’, нчто въ род похоронныхъ причитаній въ проз. Онъ читалъ съ мрачной, печальной важностью, и его товарищи сильно рукоплескали, хотя многіе изъ нихъ не понимали ни слова, но тмъ громче хлопали, чтобъ не прослыть за простаковъ. Отъ времени до времени, г. Бюшъ соглашался прочитать одинъ изъ этихъ рефератовъ въ аристократической гостиной или въ публичной зал, и въ этихъ случаяхъ трогательно было видть общій энтузіазмъ слушателей. Если входъ на подобное чтеніе былъ за деньги, то билеты продавались съ преміей, и съ той минуты, какъ г. Бюшъ вставалъ, до той минуты, какъ онъ садился, со всхъ сторонъ, особливо среди извстныхъ старухъ, литературные грхи которыхъ близорукая публика не умла цнить, слышались восклицанія: ‘А! о! Какъ справедливо! Какъ прекрасно!’ Нкоторые популярные авторы и журналисты посщали эти чтенія г. Бюша и я не разъ съ любопытствомъ замчалъ, какъ они держали себя, слушая ярыя, презрительныя нападки академика на униженіе литературы современными писателями. Я смиренно сознаюсь, что, вроятно, я не судья въ литературныхъ длахъ, ибо моему непросвщенному уму казалось, что въ мизинц любого изъ этихъ популярныхъ авторовъ было боле таланта, чмъ во всей фигур г. Бюша, не исключая его прянично-коричневаго фрака, и я дорого бы далъ, чтобы во время этихъ чтеній, кто-нибудь изъ нихъ всталъ бы и назвалъ г. Бюша изношенной муміей, или предложилъ бы ему подраться на кулачкахъ, или вообще сдлалъ бы что-нибудь столь же скандальное. Повторяю, это только доказываетъ неразвитость и тупость моего ума. Популярные же авторы, которые были гораздо лучше воспитаны, чмъ я, смиренно выносили подобную трепку. Когда г. Бюшъ презрительно пожималъ плечами, говоря о журналистик, ‘этомъ праздномъ препровожденіи времени легкомысленныхъ умовъ’, громилъ романы и называлъ романистовъ ‘недостойными личностями, отвлекавшими публику отъ здоровой, трезвой литературы преступными соблазнами разнузданной фантазіи’, когда онъ говорилъ это и многое еще другое, грозя розгой, словно Провидніе спеціально назначило его палачемъ — никто, клянусь, никто не смялся. Мало того, я убжденъ, что еслибъ кто нибудь всталъ и громко объявилъ, что самъ г. Бюшъ нкогда написалъ романъ, первое изданіе котораго цликомъ лежало въ кладовой издателя, то поднялся бы общій свистъ и низкаго клеветника съ презрніемъ выбросили бы на улицу въ грязь.

Естественно, г. Бюшъ былъ имперіалистъ и всегда былъ таковымъ, т. е. со 2-го декабря 1851 г. Онъ по принципу подавалъ голосъ съ правой стороной (не потому, что она была всегда права, а потому, что она представляла большинство), и не пропускалъ ни одного удобнаго случая, чтобъ не пересыпать свои рчи на трибун любимыми афоризмами объ упадк современной литературы. Однако, разсказывали, что нкогда г. Бюшъ былъ либералъ, умренный либералъ по словамъ однихъ и красный радикалъ-республиканецъ — по увренію другихъ. Нкоторые даже объясняли, что только благодаря своему напускному либерализму, г. Бюшъ могъ въ самомъ начал своей карьеры такъ ловко пробить себ дорогу. Но этотъ либерализмъ, если онъ когда нибудь и существовалъ, былъ такъ далеко и воспоминаніе о немъ было столь противно Бюшу, что благомыслящіе люди избгали даже всякихъ на него намековъ. Довольно было для настоящаго, что г. Бюшъ бонапартистъ и, по всей вроятности, останется таковымъ до перемны династіи, до остальнаго никому не было дла. Самъ г. Бюшъ сказалъ въ одной изъ своихъ замчательныхъ рчей: ‘Только дураки никогда не мняются, я самъ измнялся, но могу съ гордостью сказать, что я всегда держался хорошей стороны’. И это было справедливо.

II.

Посл всего сказаннаго, никто не удивится, что къ числу многочисленныхъ должностей, занимаемыхъ г. Бюшемъ, правительство прибавило и деликатную, трудную должность казеннаго цензора. Такъ какъ г. Бюшъ питалъ отвращеніе къ современнымъ романамъ и ненавидлъ еще боле, если это возможно, современныя театральныя пьесы, то вс министры, смнявшіеся одинъ за другимъ, считали его наиболе способнымъ безпристрастно судить объ этихъ произведеніяхъ. Г. Бюшъ былъ одинъ изъ двадцати человкъ, которые собирались два или три раза въ недлю, вс вмст или по кучкамъ, чтобъ чинить судъ и расправу надъ литературными произведеніями своихъ современниковъ. Представьте себ, что почтенные праддовскіе рыдваны собрались бы судить о скорости желзныхъ дорогъ и вы будете имть врное понятіе о томъ правосудіи, котораго можно было ожидать отъ этого образцоваго трибунала. Пока дло шло о романахъ — судьи были еще довольно снисходительны, ибо въ самомъ крайнемъ случа они могли только отказать книг въ наложеніи штемпеля, безъ котораго ее не могли продавать на желзныхъ дорогахъ и въ разносъ въ провинціяхъ, но это, какъ они сами хорошо знали, скоре помогало, чмъ вредило авторамъ. Но съ театральными пьесами дло было иное, при разсмотрніи этого рода литературныхъ произведеній, судьи являлись во всемъ своемъ блеск. Ни геній, ни талантъ, ни репутація не заслуживали въ ихъ глазахъ пощады. Эмиль Ожье и Викторъ Гюго, Дюма-сынъ и Сарду, Жоржъ-Сандъ и Барьеръ — подвергались общей судьб всхъ смертныхъ. Единственнымъ способомъ для автора избгнуть остракизма было строго держаться безвредныхъ предметовъ: обольщенія, прелюбодянія, похищенія, убійства. Но если драматургъ переступалъ эти границы и начиналъ толковать о политик, то судьи давали волю ножницамъ, вырзая одно мсто, вычеркивая другое, преслдуя несчастнаго автора негодующими, грозными взорами, бичуя въ самыхъ ярыхъ выраженіяхъ растлніе нашего времени и проповдуя необходимость охранить публику отъ распространенія заразы.

Неудивительно, что при такомъ надзор нравственность моихъ соотечественниковъ сохранилась въ такой чистот и французская сцена славилась приличностью, благопристойностью и пуританствомъ!

Но пора перейти къ моему разсказу, и вы конечно догадались, что я не сталъ бы знакомить васъ съ г. Бюшемъ только потому, что онъ обыкновенно носилъ прянично-коричневый фракъ и придерживался жизненной акціомы: ‘держись той стороны, откуда дуетъ втеръ’. Г. Бюшъ могъ быть величайшимъ человкомъ во французской имперіи и все-таки существованіе его осталось бы мн совершенно неизвстнымъ, еслибъ, по несчастью, я однажды не пришелъ съ нимъ въ столкновеніе, т. е. въ печальное столкновеніе глинянаго горшка съ чугуннымъ, какъ въ басн.

Я долженъ вамъ сказать, что у меня былъ другъ Теодоръ Тремоленъ, который писалъ стихи. Почему Тремоленъ писалъ стихи — это неразгаданная тайна, стихи не давали ему ничего, а всякое другое ремесло, какъ напримръ — точеніе ножей или чистка сапогъ принесла бы ему боле выгоды и обществу боле пользы. Но какъ бы то ни было, Тремоленъ писалъ стихи и писалъ ихъ съ тхъ поръ, какъ его выпустили изъ школы, лтъ шесть или семъ тому назадъ, съ головой, набитой Гораціемъ, и съ чемоданами, набитыми атестатами на пергамент, дипломами и прочими трофеями классическаго воспитанія. Парижскіе издатели знали Тремолена и, видя его издали на бульварахъ, прятались поспшно въ поперечныхъ переулкахъ. Волоса у него были длинные, растрепанные, изъ кармановъ торчали рукописи, сапоги были дырявые и весь онъ производилъ впечатлніе безумнаго бдняка. Судя по кодексу общественныхъ приличій, которыя имютъ силу закона среди мелочныхъ лавочниковъ, бакалейщиковъ и вообще людей, платящихъ аккуратно за свои квартиры, Тремоленъ былъ распутный человкъ, у него никогда не было въ карман сантима, онъ спалъ гд попало, обдалъ только по большимъ праздникамъ и смялся надъ установленными властями. Это послднее свойство Тремолена было роковое, оно заставляло девять десятыхъ парижскаго населенія избгать его, какъ бшенную собаку. Дйствительно, небезопасно находиться въ обществ человка, который издвался надъ муниципальными чиновниками. Неудивительно, что любящіе порядокъ парижане ставили Тремолена если и немного выше убійцы, то гораздо ниже карманнаго вора.

Какъ бы то ни было, но онъ былъ мой закадычный другъ и очень естественно, что, въ конц концовъ, передалъ мн нкоторыя изъ своихъ дурныхъ качествъ. Въ одинъ прекрасный день, я съ удивленіемъ долженъ былъ сознаться, что мы жили съ нимъ вмст полгода въ мансард шестого этажа и писали театральныя пьесы, которыя тайкомъ ночью опускали въ ящики для писемъ, у дверей театральныхъ директоровъ. Тремоленъ стоялъ за высокое, идеальное искуство и предпочиталъ бы писать трагедіи, хотя онъ смялся круглый годъ съ утра до вечера, но его фантазія была самая мрачная и вс его герои непремнно убивали себя въ пятомъ дйствіи. Но въ этомъ случа, мой личный опытъ помогъ намъ. Я самъ представилъ въ театръ Одеона три трагедіи въ пять актовъ и каждый разъ получалъ отказъ, поэтому могъ фактически доказать Тремолену, что современные директоры театровъ отличались недостаткомъ вкуса къ высшей форм драмы. Однако, это не очень подйствовало на него, и онъ долго упорствовалъ оставаться врнымъ своей трагической муз, но, мало по малу, мн удалось его образумить и онъ, наконецъ, согласился писать оперетки, которыя, въ сущности, какъ онъ справедливо замчалъ, были тже трагедіи, вывороченныя на другую сторону.

— Вдь всякій сочтетъ очень забавнымъ, если въ послднемъ акт оперетки, я уморю всхъ дйствующихъ лицъ, говорилъ онъ:— а что касается діалоговъ, то Лира и Цинну очень легко превратить въ первокласный фарсъ, положивъ монологи на музыку и вставивъ глупыя восклицанія или нелпыя паузы въ самыхъ патетическихъ мстахъ.

Однако, спустя нсколько времени, и Тремоленъ пришелъ къ убжденію, что между добываніемъ хлба и писаніемъ стиховъ не было ничего общаго, и что гораздо выгодне заниматься точеніемъ ножей: по крайней мр, точильщикъ получаетъ три франка въ день и ложится спать съ спокойной совстью. Я догадывался, чего стоило Тремолену дойти до такого заключенія, потому что онъ, обыкновенно, цлые часы бредилъ объ искуств и клялся, положивъ руку на лвый карманъ жилета, что онъ будетъ вренъ своей муз, пока у него останется корка хлба. Эта роковая минута именно и наступила, посл шестимсячнаго прозябанія на чердак, мы дошли до того, что не имли корки хлба и вс почтенные обыватели околодка, а въ томъ числ и нашъ домовладлецъ, называли насъ праздношатающимися лежебоками, которыхъ слдуетъ заставить тесать камни, чтобы пріучить къ какой-нибудь работ. Въ этотъ несчастный день Тремоленъ бросилъ перо, пристально посмотрлъ на меня и сказалъ, пожимая плечами:

— Довольно, Викторъ. Я побжденъ. Такъ продолжать нельзя. Пойдемъ въ рекруты.

Было семь часовъ вечера, изъ окна нашей комнаты въ шестомъ этаж, мы могли видть, какъ длинная вереница экипажей тянулась къ сенату, гд президентъ давалъ большой обдъ. Была ранняя весна, солнце только что садилось и по улиц у нашихъ ногъ гуляла толпа довольныхъ, хорошо пообдавшихъ людей. Наше воображеніе рисовало намъ и самодовольныя, откормленныя лица сенаторовъ, пословъ, министровъ и депутатовъ, торопившихся на оффиціальный банкетъ. Г. Бюшъ, какъ сенаторъ, конечно, былъ въ числ этихъ приглашенныхъ, но мы его тогда не знали и потому не могли замтить его прянично-коричневой кареты и прянично-коричневой ливреи его лакея. Однако, противно было смотрть на столькихъ людей, уже пообдавшихъ или собиравшихся обдать, и чувствовать, какъ выражался Тремоленъ, что для насъ на обдъ даже не существовало самаго блднаго луча надежды.

— Знаешь, что я думаю, воскликнулъ мой другъ, вытряхивая въ трубку послднія крохи табаку и злобно ее закуривая: — мы родились съ тобою, Викторъ, въ дурную эпоху. Еслибы мы жили пятьсотъ лтъ тому назадъ, то, наврное не остались бы безъ обда. Еслибы у насъ тогда не было своего обда, то мы взошли бы въ чужой домъ и отняли бы обдъ у перваго попавшагося человка, и вс сочли бы это за шутку или за смлый подвигъ. Въ случа сопротивленія, дло окончилось бы не споромъ о гражданскихъ правахъ, а простой потасовкой. Ты бы подрался на кулачкахъ съ собственникомъ обда, я поглядлъ бы, а посл твоей побды пообдалъ бы. Еслибы противникъ выказалъ, напротивъ, смиреніе барана, то мы бросили бы ему обглоданныя кости его же обда и прослыли бы великодушными рыцарями. Потомъ, навшись и напившись въ сласть, мы розлили бы по полу недопитое вино, раскидали бы во вс стороны посуду, и я написалъ бы въ стихахъ разсказъ о нашемъ подвиг, который мы и стали бы распвать подъ аккомпаниментъ гитары, по замкамъ, гд насъ прекрасно угощали бы, какъ умныхъ и ловкихъ молодцовъ. Тогда были славныя времена, а теперь цивилизація оставляетъ насъ безъ обда, и прекрасные законы запрещаютъ брать чужой обдъ. Конечно, сосдъ, чувствуя, что его обдъ обезпеченъ закономъ, ни за что не дастъ намъ и куска хлба, а еслибы мы захватили его обдъ силой, да въ придачу бросили его самого изъ окна, то никакіе стихи не убдили бы судей, что мы не что иное, какъ современные Плантагенеты и Монморанси, слдующіе слпо примрамъ своихъ предковъ. Да, Викторъ, все это доказываетъ, что съ теченіемъ времени, человчество обогащается паровыми плугами и муниципальными чиновниками, но съуживается его понятіе о добр и зл, а главное уменьшается уваженіе къ поэтамъ, такъ что Теодоръ Тремоленъ останется сегодня безъ обда.

Въ эту минуту послышался громкій стукъ въ дверь.

— О! воскликнулъ трагически поэтъ:— это кредиторъ! Закричи ему, Викторъ, что насъ нтъ дома.

Но это не былъ кредиторъ. Дверь отворилась и жена привратника подала намъ письмо.

Мы молча переглянулись. Даже Тремоленъ сталъ серьзенъ. Странно, что мы, по наружному виду конверта, иногда отгадываемъ, принесетъ ли полученное письмо намъ радость или горе. Этотъ конвертъ, казалось, предвщалъ счастливую всть, но мы ужь такъ часто разочаровывались, что намъ страшно было распечатать письмо.

— Открой, сказалъ Тремоленъ:— у меня не хватаетъ храбрости.

— И у меня также.

— Такъ бросимъ жребій. Судьба ршитъ, кто изъ насъ храбре.

Мы бросили жребій. Мн пришлось распечатать письмо и я прочелъ слдующее:

‘Театръ комическихъ фантазій, Парижъ.

‘Директоръ театра Комическихъ фантазій, свидтельствуетъ свое почтеніе гг: Теодору Тремолену и Виктору Мармело и покорнйше проситъ ихъ пожаловать завтра въ его театръ, въ 2 часа, для чтенія ихъ оперетки въ трехъ актахъ ‘Птоломей XXIII или Масляный Быкъ’.

III.

На другой день въ два часа, актерскій фойе театра Комическихъ фантазій былъ переполненъ лицами, собравшимися на чтеніе новой пьесы двухъ молодыхъ авторовъ, которыхъ театральный привратникъ перекрестилъ въ гг. Семолина и Мармалада. Такъ какъ эти юноши были еще совершенно неизвстны, то ихъ появленіе возбудило общее любопытство. Войдя въ дверь, они скромно остановились и стали застнчиво искать глазами, съ кмъ бы заговорить. Въ одномъ конц комнаты, молодая женщина, съ большимъ рыжимъ шиньономъ и въ блдноголубомъ шелковомъ плать, играла съ маленькой бленькой собаченкой и разсянно слушала любезности двухъ франтовъ, въ палевыхъ перчаткахъ и съ розанами въ петлицахъ. Такъ какъ театръ Комическихъ фантазій славился своимъ аристократизмомъ, то гг. Семолина и Мармаладъ приняли этихъ прилично одтыхъ господъ за актеровъ и имъ стало стыдно своихъ костюмовъ, которые они взяли напрокатъ у благодтеля еврея, отдающаго бальные фраки за два франка на ночь и свадебный нарядъ за 10 франковъ и 50 сантимовъ на день. За голубой дамой сидло двое здоровенныхъ, цвтущихъ господъ, курившихъ папиросы и бесдовавшихъ въ полголоса, не замчая, что молодая особа, въ красномъ плать, пришпиливала бумажки къ поламъ ихъ сюртуковъ. Третья дама, въ сиреневомъ плать, курила, пуская дымъ кольцами. Остальное общество, состоявшее изъ дюжины лицъ обоего пола, представляло неописанную смсь шелку, бархату, лентъ, шляпъ, фуражекъ, выбритыхъ подбородковъ, нарумянненыхъ щекъ, распущенныхъ и завитыхъ барашками волосъ, моноклей, лорнетовъ, веровъ, зонтиковъ, палокъ, и т. д. Вс они громко разговаривали о самыхъ разнообразныхъ предметахъ, начиная отъ политики до цны трюфелей. Посреди комнаты, приготовленъ былъ столъ съ чернильницей, перьями, бумагой, графиномъ воды, стаканомъ и сахарницей.

— О! воскликнулъ одинъ изъ здоровенныхъ господъ, курившихъ папиросы, увидя насъ и, подойдя, очень учтиво прибавилъ:— вы, вроятно, г. Мармаладъ?

— Мармело, поправилъ я.

— Ахъ, да, конечно. А это вашъ другъ, г. Семолента. Очень радъ съ вами познакомиться. Ваша пьеса презабавная, чертовски забавная. Откуда вы взяли такое ловкое заглавіе? Право, я не знаю отчего, но заглавія мн не удаются, какъ вы, вроятно, сами замтили. Я теперь, когда напишу пьесу, прямо несу ее къ моему другу Лангусту — вонъ онъ, разговариваетъ съ Мими Трибулеръ — и онъ уже креститъ ее. Вотъ онъ такъ молодецъ на названія пьесъ. Однажды я ему понесъ фарсъ въ двухъ дйствіяхъ, преумную вещицу, но Лангустъ былъ нездоровъ и не въ дух. Онъ отказался читать, говоря, что вс пьесы ему надоли. Я долго къ нему приставалъ и, наконецъ, чтобы отдлаться отъ меня, онъ воскликнулъ:— ‘Говорится въ фарс что-нибудь о барабанахъ?’ — ‘Ничего’, отвчалъ я.— ‘А о трубахъ?’ — ‘Ни одного слова’.— ‘Такъ назовите ее Безъ барабаннаго боя и трубъ, и проваливайте!’ Я убжалъ. Моя пьеса выдержала двсти представленій. Ха, ха, ха! Этотъ Лангустъ — просто діаволъ.

Тутъ онъ замтилъ на своемъ сюртук бумажку, пришпиленную красной дамой и началъ ее откалывать, а я, принимая его за директора театра, поблагодарилъ за вчерашнее письмо. Онъ громко разсмялся. Это былъ не директоръ, а Эмиль Жавеленъ, извстный всей Европ своими пьесами. Мы оба съ Тремоленомъ покраснли за свою ошибку, но добродушный водевилистъ нисколько не разсердился и сталъ очень любезно знакомить насъ со всми актерами и актрисами, большей части которыхъ предназначались роли въ нашей пьес. Первое мсто въ этой веселой трупп принадлежало дам съ рыжикъ шиньономъ — Мими Трибулеръ, и Жавеленъ не приминулъ посовтовать молодымъ авторамъ подружиться съ ея собаченкой, такъ какъ иначе она разсердится и будетъ фальшиво пть лучшіе романсы въ ихъ пьес, гд она должна была создать главную роль.

— Относительно Бишки можно повторить то, что сказалъ Периклъ о своей собак, замтилъ юмористъ: — Бишка ворочаетъ красавицей Мими Трибулеръ, Мими Трибулеръ ворочаетъ Парижемъ, Парижъ ворочаетъ всмъ свтомъ — значитъ, Бишка ворочаетъ всмъ свтомъ. А рядомъ съ нею, франты съ розанами, графы Жозэ и Нозэ, которые на первомъ представленіи вашей пьесы бросятъ Мими тысячные букеты. Я на мст садовниковъ воздвигъ бы имъ статуи. Но, вотъ директоръ Мастико и его врный наперстникъ, режиссеръ Грогулу.

— Здравствуйте, барыни и господа, произнесъ, входя въ комнату, директоръ, маленькій, печальный на взглядъ человчекъ:— а! Жавеленъ! какъ поживаете? я васъ не ждалъ. Ну, что-же наши авторы, еще не пріхали?

Жавеленъ пихнулъ насъ къ нему и Мастико тмъ же унылымъ тономъ прибавилъ:

— Благодарю васъ, господа, за аккуратность. Поздравляю васъ съ пьесой. Я думаю, что она годится. Мы прочли ее надняхъ съ Жавеленомъ и Грогулу, они очень смялись. Хорошо тому, кто можетъ смяться!

— Ужь четверть третьяго, не начать ли намъ? замтилъ режиссеръ, тоже не высокаго роста, но чрезвычайно толстый.

— Да, да, прибавилъ мрачный директоръ.

— Г. Грогулу! воскликнула Мими Трибулеръ:— прежде чмъ начнется чтеніе, предупреждаю васъ, что я не буду играть роль Египетской царицы, если мои костюмы не нарисуетъ Поль Креки изъ ‘Шаривари’ и не сошьетъ ихъ Вортъ.

— А я не буду играть, если мн не дадутъ новаго костюма для каждаго акта, г. Грогулу, произнесла сиреневая актриса:— да опять мн прислали атласныя ботинки съ красными каблуками, а не съ золотыми: я ихъ отошлю!

— Не забудьте, г. Грогулу, запищала красная актриса:— если вы еще разъ подадите на сцен Моэтъ вмсто Клико, то я закричу на весь театръ: ‘Нацдили малиновки’ и будетъ скандалъ.

— Хорошо, хорошо, красотки, будетъ по вашему, отвчалъ режиссеръ, обтираясь платкомъ:— уфъ, какая духота! Но право, Мими, вы ошибаетесь, нашъ костюмеръ рисуетъ лучше Поля Креки.

— Вотъ еще! Поль Креки рисуетъ гораздо лучше, произнесла, надувъ губки, двица Трибулеръ: — это единственный артистъ, который знаетъ мою фигуру. Чего вы сметесь, Жавеленъ?

— Honni soit qui mal y pense, отвчалъ водевилистъ: — какой счастливый артистъ этотъ Поль Креки!

Между тмъ директоръ вынулъ изъ шкафа нашу рукопись, положилъ ее на столъ и сказалъ еще боле меланхоличнымъ тономъ:

— Мы васъ слушаемъ, господа.

— Что… это… будетъ? спросилъ графъ Жозэ, вставляя монокль въ свой лвый глазъ.

— Я только что… хотлъ спросить тоже, замтилъ графъ Нозэ, вставляя монокль въ правый глазъ.

— Кто же изъ васъ начнетъ чтеніе? спросилъ очень любезно Жавеленъ.

— Читай — ты, промолвилъ Тремоленъ:— ты лучше съумешь.

— Нтъ — ты, отвчалъ я.

— Бросимъ жребій, произнесъ Тремоленъ, и мы снова обратились къ посредничеству судьбы, какъ наканун.

Но на этотъ разъ посчастливилось Тремолену.

Замтивъ, что на ихъ вопросы никто не отвтилъ, графы Жозэ и Нозэ торжественно встали.

— Я… никогда… не слыхалъ чтенія новой пьесы, произнесъ графъ Жозэ.

— И я также, прибавилъ графъ Нозэ.

— Молчите, воскликнула повелительно Мими Трибулеръ:— сидите смирно и ведите себя прилично. Вы, Жозэ, возьмите на колни Бишку, да, смотрите, не уроните ее.

— Какъ зовутъ молодого человка, который будетъ читать? спросила красная актриса у великаго Лангуста, который, развалясь на кресл, чистилъ ногти перочиннымъ ножемъ.

— Лемоленъ, Тремоленъ, или что-то въ этомъ род, отвчалъ великій Лангустъ.

— Онъ недуренъ, у него очень симпатичное лицо.

— Увидимъ, на что походитъ его пьеса, произнесъ Лангустъ, и съ шумомъ закрылъ свой перочинный ножикъ.

— Шш, шш! воскликнулъ Грогулу.

Недурной молодой человкъ, съ симпатичнымъ лицомъ, слъ къ столу и, покраснвъ, отъ смущенія, открылъ рукопись.

— Птолемей XXIII, или Масляный Быкъ, началъ онъ нетвердымъ голосомъ.

IV.

Такъ какъ пьеса была написана, главнымъ образомъ, моимъ другомъ Тремоленомъ и мое участіе въ ней было самое незначительное, то я, безъ всякаго стыда или излишней скромности, скажу, что успхъ чтенія былъ большой. Къ тому же, Тремоленъ читалъ прекрасно. Много разъ раздавались среди слушателей хохотъ и ‘браво, браво!’ Со второй страницы, великій Лангустъ улыбнулся. Онъ ршительно былъ очень умный человкъ. Снявъ съ носа золотой лорнетъ, онъ билъ имъ тактъ въ тхъ мстахъ пьесы, которыя ему всего боле нравились и перемигивался съ Жавеленомъ. За этими телеграфическими сигналами зорко слдилъ Грогулу и переводилъ ихъ на человческій языкъ, въ назиданіе Мастико, который сидлъ, по обыкновенію, угрюмый, печальный, однако, полусдержанные стоны, вырывавшіеся по временамъ у него изъ груди, доказывали, что онъ внимательно слдилъ за чтеніемъ и находилъ въ немъ удовольствіе, насколько это было для него возможно.

Можетъ быть, здсь не лишне познакомить васъ, въ краткомъ очерк, съ пьесой ‘Масляный Быкъ’.

Актъ I.

Птоломей XXIII, вступивъ на египетскій престолъ по случаю насильственнаго изгнанія Олеоса XXVII, полагалъ полезнымъ, для утвержденія своей династіи, вступить въ дружескія отношенія съ любимымъ божествомъ Египта, быкомъ Аписомъ, по прозвищу Масляный Быкъ, потому что верховный жрецъ Рага-Муффинъ и его двадцать четыре акколита должны были мазать ежедневно его голову и хвостъ макасарскимъ масломъ, покупаемымъ на счетъ общественной казны. Но Рага-Муффинъ старался уврить Фараона, что Аписъ не войдетъ съ нимъ ни въ какія отношенія, если его, Рага-Муффина, не назначатъ тотчасъ первымъ министромъ и не дадутъ ему возможности роздать теплыя мста двадцати четыремъ его аколитамъ, которые, вмст съ тмъ, суть его родственники. Кром того, Масляный Быкъ заявилъ, что количество отпускаемаго на него масла должно быть удвоено и эта повинность переложена съ натуральной на денежную. Если эти условія не будутъ приняты, то Аписъ общалъ сдлать Фараону много непріятностей и свергнуть его съ престола въ опредленный срокъ Птоломей приходитъ въ бшенство, ударяетъ перстомъ лвой руки по второму пальцу правой и совтуетъ Рага-Муффину създить въ городъ Іерихонъ, въ плодоносной стран Іебузидовъ. Въ эту самую минуту и поднимается занавсъ. Пробосцимосъ, первый министръ, поддерживаетъ Фараона и лично способствуетъ своими мускулами быстрому удаленію изъ дворца Рага-Муффина. Потомъ этотъ ревностный и сильный сановникъ возвращается къ Птоломею и предлагаетъ разжаловать Рага-Муффина изъ верховныхъ жрецовъ, а на его мсто назначить племянника Пробосцимоса. Но въ это самое время прибываетъ въ Египетъ нкто Валькиріусъ-Гаммо, магъ и кудесникъ изъ Лаціума, онъ предлагаетъ третій планъ, главное достоинство котораго новизна и экономія. Онъ замтилъ, что быки на его родин дятъ гораздо мене пшеничнаго хлба и требуютъ гораздо мене масла на свой хвостъ, чмъ Аписъ. Поэтому, онъ полагаетъ, что если его назначатъ верховнымъ жрецомъ, то онъ обойдется съ половиною нын отпускаемаго масла и еще, въ придачу, сдлаетъ Аписа боле дружественнымъ и снисходительнымъ къ Фараону. При этихъ словахъ, улыбка появляется на мрачномъ лиц Плоломея и, отведя Валькиріуса-Гаммо къ окну, онъ спрашиваетъ его, что сдлаетъ магъ съ излишкомъ денегъ отъ маслянаго налога? Валькиріусъ отвчаетъ, что въ его стран излишекъ, оказавшійся въ бюджет, по древнему обычаю, идетъ всегда въ карманъ государя. Что онъ даже предлагаетъ испросить у египетскаго законодательнаго собранія добавочный кредитъ на покупку масла, каковая сумма тоже найдетъ себ мсто въ томъ же врномъ хранилищ, какъ и бюджетный излишекъ. Тронутый до слезъ этимъ благонамреннымъ проэктомъ, Птоломей прижимаетъ къ своему сердцу Вилькиріуса и приказываетъ Пробосцимосу, лицо котораго, во время этого разговора, очень вытянулось, написать грамату, скрпленную государственной печатью и провозгласить верховнымъ жрецомъ Валькиріуса-Гаммо по всему Египту. Вн себя отъ отчаянія, первый министръ спшитъ къ жен Птоломея и объясняетъ ей, что Валькиріусъ-Гаммо есть не что иное, какъ безсовстный искатель приключеній, который только желаетъ нажиться на счетъ египетской земли и выдать дочь свою Ваниллу за Птоломея, убдивъ его предварительно развестись съ теперешней женою. На это царица Ирубида отвчаетъ, не сморгнувъ, что египетскій кодексъ не дозволяетъ развода, и она не боится Гаммо. Но Пробосцимосъ, знающій до тонкости все, что касается законодательныхъ собраній, объясняетъ внутренній смыслъ и практическое примненіе египетской конституціи, основанной на систем равновсія. Когда Фараонъ желаетъ чего-нибудь, то первый министръ долженъ желать того же и обязанность собранія раздлять это желаніе. Поэтому, если Птоломей пожелаетъ этого развода, то Пробосцимосъ будетъ вынужденъ внести въ палату проэктъ закона о развод, а законодатели тотчасъ его утвердятъ, чтобъ доказать свои чувства.. Ирубида не слушаетъ дале перваго министра, беретъ свой золотой жезлъ и отправляется къ мужу для личнаго объясненія. Послдняя сцена представляетъ банкетную залу Птолемеевъ. Валькиріусъ-Гаммо, въ новой блестящей одежд, сидитъ направо отъ Фараона, который наливаетъ шампанское въ кубокъ Ваниллы, дочери мага. Ирубида неожиданно является въ ту минуту, когда столы убираютъ для маленькаго домашняго балета и занавсъ опускается во время адскаго галопа, который танцуютъ Птоломей, первый министръ, Пробосцимосъ, магъ Валькиріусъ-Гаммо, царица Ирубида, голубоокая два Ванилла и двадцать четыре акколита, принесшіе бумагу отъ Рага-Муффина объ отлученіи Птоломея.

Актъ II.

Второй актъ начинается тихой музыкальной прелюдіей. Ирубида и Пробосцимосъ сошлись съ разстригой Рага-Муффиномъ, они составили тайный заговоръ съ цлью лишить престола Птоломея и посадить на его мсто Амуліуса, сына Олеоса, изгнаннаго Фараона. Ирубида уже давно питала слабость къ Амуліусу, который, посл сверженія отца, сдлался лодочникомъ на Нил и по ночамъ игралъ нжныя аріи на Пондейской свирели подъ окнами царицы. Однако, прежде чмъ принять участіе въ заговор. Ирубуда заводитъ вторую бесду съ первымъ министромъ объ египетской конституціи. Ей хотлось узнать, такъ ли же легко будетъ ей добиться развода съ Птоломеемъ, если ихъ заговоръ удастся, какъ Птоломею при теперешнихъ обстоятельствахъ? Пробосцимосъ успокоиваетъ вс ея опасенія. Пока государь или государыня имютъ успхъ, собраніе не безпокоитъ его или ее никакими вопросами. ‘Что же касается меня, царица, говоритъ этотъ государственный мужъ: — то вы можете смло на меня положиться. Одиннадцать фараоновъ, которымъ я имлъ удовольствіе служить, могутъ засвидтельствовать, что я постоянно оставался имъ вренъ до той минуты, какъ ихъ свергли съ престола’.

Такимъ образомъ, заговорщики сошлись въ уединенномъ пустынномъ мст, на вершин одной изъ пирамидъ. Рага-Муффинъ простилъ Пробосцимосу за пинки, которыми онъ проводилъ его по дворцовой лстниц и Пробосцимосъ согласился забыть, что Рага-Муффинъ желалъ прогнать его изъ первыхъ министровъ и занять его мсто. По предложенію Амуліуса, составляется прокламація къ египетскому народу, въ которой заговорщики клянутся, что ими руководитъ самая чистйшая филантропія, что они желаютъ только утвержденія въ Египт свободы и благоденствія, что Птоломлей XXIII тиранъ и, что когда вступитъ напрестолъ Амуліусъ, та у каждаго египтянина будетъ ежедневно по два хлба и вдоволь денегъ. Пробосцимосъ списываетъ эту прокламацію съ чернового образца, который уже служилъ одиннадцать разъ для подобной же цли и можетъ, по его словамъ, еще послужить столько разъ, сколько понадобится. Посл этого заговорщики составляютъ планъ дйствія и соглашаются, что первымъ дломъ они повсятъ Валькиріуса-Гаммо и запрутъ его дочь Ваниллу въ клтку изъ тростника, которую царица нарочно для этого уже заказала въ Мемфис. Сцена оканчивается возстаніемъ нильскихъ лодочниковъ по призыву Амуліуса и общимъ канканомъ у подножія пирамиды. Двадцать четыре отставные акколита принимаютъ участіе въ танц, посл чего флотъ мятежниковъ отправляется при лунномъ сіяніи по Нилу къ Мемфису. Впереди всхъ идетъ царица Ирубида на шестнадцативесельномъ катер съ кормчимъ Амуліусомъ.

Между тмъ, Валькиріусъ-Гаммо, новый хранитель Маслянаго Быка, пронюхавъ, что противъ него затвается нчто неладное, старается составить себ популярность въ народ и во дворц. По несчастью, онъ не вполн достигаетъ желаннаго успха. Птоломей XXIII, въ послднее время, очень задумчивъ и проводитъ цлые дни въ мрачномъ уныніи, нетолько не занимаясь государственными длами, но даже не умывая своего царственнаго лица. Посл долгихъ убжденій со стороны Валькиріуса-Гаммо, онъ, наконецъ, признается, что у него на сердц большое горе. Въ тотъ день, когда Рага-Муффинъ былъ насильственно удаленъ отъ исполненія обязанностей верховнаго жреца, быкъ Аписъ изрекъ роковое предсказаніе, которое и повергло съ тхъ поръ Фараона въ тревожное уныніе. Это таинственное пророчество заключалось въ слдующемъ: въ непродолжительномъ времени, Птоломею XXIII наслдуетъ государь, имя котораго начинается съ буквы А и окончится слогомъ усъ. При этихъ словахъ Фараона, Валькиріусъ-Гаммо улыбается и проситъ его успокоиться, говоря, что предсказаніе оракула можно очень легко разъяснить. Подъ именемъ, начинающемся съ А и оканчивающимся на усъ, Масляный Быкъ, конечно, разумлъ Азинусъ, что означаетъ на язык Лаціума существо терпливое, работящее, тихое. Фараонъ въ восторг и тотчасъ провозглашаетъ себя по всей стран подъ новымъ титуломъ Птоломея-Азинуса. Валькиріусъ-Гаммо успокоивается, но не надолго, новыя затрудненія возникаютъ для него, въ вид пятнадцати депутацій, являющихся къ Фараону съ протестомъ противъ новаго жреца, который, по мннію депутатовъ, почтенныхъ домовладльцевъ Мемфиса, дурно содержитъ, плохо кормитъ и подвергаетъ различнымъ непріятностямъ Маслянаго Быка. ‘Прежде, замчаютъ депутаты:— города ивы и Мемфисъ жертвовали ежедневно по 150 пшеничныхъ хлбовъ для Аписа, теперь же отъ нихъ требуютъ только 75, значитъ, несчастное божество голодаетъ. Кром того, при прежнемъ верховномъ жрец и до него, съ незапамятныхъ временъ, отпускалось ежедневно на хвостъ Аписа тридцать пять ведеръ лучшаго масла, а нын на этотъ предметъ расходуется въ день не боле одного ведра и то масла самаго худшаго достоинства’. Вс эти факты очень краснорчивы. Булочникъ и продавецъ масла, изъ числа депутатовъ, пускаются въ гнвныя коментаріи, первый заявляетъ, что нельзя легкомысленно отступать отъ древнихъ преданій, а второй замчаетъ, что потокъ новыхъ атеистическихъ теорій грозитъ уничтожить религію, законъ, нравственность, порядокъ и все, что есть у людей самаго святого. За этимъ слдуетъ бурная сцена. Птоломей XXIII, въ рзкихъ выраженіяхъ, которыя булочникъ находитъ не парламентскими, требуетъ немедленнаго удаленія пятнадцати депутацій. Торговецъ масломъ удаляется первый, такъ какъ Птоломей удостоиваетъ его своеручнымъ или, врне, своеножнымъ движеніемъ. Остальные слдуютъ за нимъ и въ суматох увлекаютъ съ собою Валькиріуса-Гаммо, стоявшаго у дверей. Послдняя сцена второго акта представляетъ большую площадь Мемфиса, пятнадцать депутацій влекутъ къ храму Аписа Валькиріуса-Гаммо, который кричитъ и сопротивляется. Булочникъ и торговецъ масломъ тащатъ его за уши, и разъяренная толпа требуетъ, чтобъ онъ вывелъ Аписа и доказалъ во очію, что божество не похудло въ послдніе мсяцы. Тлохранители Птоломея-Азинуса тщетно стараются отбить Валькиріуса-Гаммо и тщетно его дочь Ванилла падаетъ на колни передъ строгимъ булочникомъ. Къ пятнадцати депутаціямъ неожиданно присоединяются возмутившіеся лодочники и двадцать четыре акколита, подъ начальствомъ Рага-Муффина и Амуліуса, и вся эта масса окружаетъ съ криками торжества храмъ Аписа. Валькиріуса-Гаммо подводятъ къ дверямъ храма и требуютъ, чтобъ онъ ихъ отворилъ. Валькиріусъ-Гаммо, едва переводя дыханіе отъ испуга’ отпираетъ дверь и вбгаетъ въ храмъ. Проходитъ минута и раздается страшный вопль! Валькиріусъ съ растрепанными волосами выбгаетъ, держа что-то въ рукахъ. Масляный Быкъ исчезъ и отъ него осталась только шкура.

Актъ III.

Въ начал третьяго акта, Валькиріусъ-Гаммо, блдный и изнеможенный, благодаритъ Птоломея-Азинуса, который во-время освободилъ его отъ ярости враговъ. Дйствительно, Фараонъ явился очень кстати въ ту самую минуту, когда Рага-Муффинъ, Амуліусъ и парламентскій булочникъ уже принимали ршительныя мры для отправки Валькиріуса на тотъ свтъ. Изъ разговора Фараона и Валькиріуса обнаруживается, что Рага-Муффинъ и его двадцать четыре акколита схвачены и посажены въ тюрьму. Они были переодты лодочниками, ихъ арестовали въ толп, по подозрнію, что они украли Аписа, съ цлью погубить своего соперника. Пробосцимосъ, являющійся на сцену во время этого діалога, вполн раздляетъ мнніе разговаривающихъ. Во время борьбы между солдатами Фараона и мятежниками, онъ спрятался въ потаенное мстечко и тамъ выжидалъ событій. Теперь же, когда успхъ увнчалъ Фараона новой славой, онъ не видитъ никакой пользы быть заговорщикомъ и спшитъ помириться съ Валькиріусомъ-Гаммо, которому и совтуетъ повсить подъ шумокъ Рага-Муффина и его акколитовъ, какъ низкихъ злодевъ и измнниковъ. Въ то же время и царица Ирубида, столь озлобленная противъ своего мужа, усмиряется отчасти его побдой, но боле всего желаніемъ отмстить Амуліусу, который, какъ оказалось, игралъ нжныя мелодіи не для нея, а для какой-то голубоокой красавицы. Происходитъ общее примиреніе и веселый pas-de-quatre, который танцуютъ Птоломей, Ирубида, Пробосцимосъ и Валькиріусъ-Гаммо. Между тмъ, Амуліусъ, боясь преслдованія, скрылся къ своей голубоокой красавиц, и та его прячетъ въ конюшн, въ лар для овса. Но, прежде чмъ закрыть крышку, онъ спрашиваетъ: ‘Какъ зовутъ тебя, красавица?’ Она отвчаетъ: ‘Меня зовутъ Ваниллой’. Амуліусъ цпенетъ, но тутъ голубоокая два быстро закрываетъ крышку ларя. На сцену является начальникъ тлохранителей Фараона съ приказомъ разыскать Амуліуса и приступаетъ къ обыску во всемъ дом. Тогда Ванилла, въ отчаяніи, признается отцу, что она спрятала въ конюшн неизвстнаго господина, котораго полиція ищетъ, и котораго она безъ ума любитъ. Прежде чмъ согласиться на свадьбу, Валькиріусъ-Гаммо проситъ большихъ подробностей, Амуліусъ вылзаетъ изъ ларя и объявляетъ, что согласенъ сдлаться врнымъ подданнымъ Птоломея, если ему дадутъ теплое казенное мсто и позволятъ жениться на Ванилл. Какъ бы то ни было, Амуліусъ — ближайшій наслдникъ Птоломея, въ случа его неожиданной смерти — а въ Египт жизнь не застрахована — и потому Валькиріусъ-Гаммо соглашается. Ирубида такъ же разршаетъ этотъ бракъ, чтобъ только поскоре отдлаться отъ своей соперницы, и все кончается благополучно. Даже Рага-Муффина прощаютъ, въ виду его чистосердечнаго раскаянія, что онъ убилъ Маслянаго Быка и сълъ его съ своими акколитами такъ же какъ и предъидущихъ пятьдесятъ быковъ, въ теченіи его пятилтней службы жрецомъ. Освобожденный изъ тюрьмы, онъ открываетъ въ Мемфис ресторанъ, подъ вывской ‘Масляный быкъ’. Послдняя сцена пьесы представляетъ торжественное шествіе новаго, чрезвычайно жирнаго, получившаго на выставк медаль, Аписа и свадебный пиръ Амуліуса и Ваниллы въ ресторан Рага-Муффина, гд прислуживаютъ двадцать четыре его акколита, превратившіеся въ приличныхъ, расторопныхъ лакеевъ.

——

Окончивъ чтеніе третьяго акта, Теодоръ Тремоленъ закрылъ рукопись, отеръ платкомъ лобъ и выпилъ стаканъ воды. Вс присутствующіе окружили насъ съ громкими криками: браво и рукоплесканіями.

— Великолпно! воскликнула Мими Трибулеръ:— я буду царица Ирубида, только вы мн сдлайте діалоги подлинне. Не забудьте, г. Грогулу, послать поскоре копію пьесы Полю Креки, чтобъ онъ усплъ нарисовать мн костюмы.

— А я буду играть Ваниллу, произнесла, нараспвъ, красная актриса:— но устройте мн поболе выходовъ. Да смотрите, г. Грогулу, чтобъ у меня было четыре костюма.

— Здсь платятъ автору десять процентовъ съ выручки, сказалъ Жавеленъ, дружески хлопая по плечу Тремолена:— если ваша пьеса будетъ имть сто представленій, то ваша будущность обезпечена. Но, на вашемъ мст, я сократилъ бы немного первый актъ.

Между тмъ, директоръ мрачно пошептался съ режиссеромъ и настолько любезно, насколько это было въ его натур, сказалъ:

— Господа, мы принимаемъ вашу пьесу на обыкновенныхъ условіяхъ, если ее дозволятъ. Я сегодня же пошлю ее въ цензуру — Ахъ, да, я и забылъ цензуру! воскликнулъ Жавелезъ, и лицо его вдругъ отуманилось.

Въ эту минуту, къ величайшему нашему ужасу, великій Лангустъ хладнокровно произнесъ:

— Я вамъ совтую, господа, не очень радоваться. Вашу пьесу запретятъ.

Я тутъ вспомнилъ, что, ее время чтенія, великій Лангустъ ни разу не сказалъ браво и не рукоплескалъ, хотя лицо его и выражало удовольствіе.

— Запретятъ! воскликнулъ я въ изумленіи:— кто?

— Г. Бюшъ, отвчалъ Лангустъ.

— Г. Бюшъ! Кто онъ такой?

Этотъ простой вопросъ, казалось, привелъ въ тупикъ великаго Лангуста. Онъ взглянулъ на меня пристально и насупилъ брови.

— А! произнесъ онъ съ ядовитой улыбкой:— вы не знаете, кто такой г. Бюшъ!

Я предоставляю вамъ судить, въ какомъ настроеніи мы возвратились домой съ Теодоромъ Тремоленомъ. Намъ поднесли къ губамъ кубокъ съ отличнымъ виномъ и въ ту самую минуту, какъ мы хотли его выпить, явился таинственный, невданный нами человкъ и выхватилъ кубокъ у насъ изо рта! Кто такой г. Бюшъ? что это былъ за человкъ? Какое было у него сердце? Можно ли было его убдить и разжалобить? Вс эти вопросы мы задавали себ, идя по бульварамъ, и право, кажется, еслибъ мы не находились въ шумной, веселой толп, то сли бы на скамейку и горько заплакали. Дло въ томъ, что мы не были ни сенаторами, ни академиками, какъ г. Бюшъ, и то, что могло казаться забавой ему, было плохой шуткой для насъ. Мы видли надпись огненными буквами ‘Бюшъ’ на каждомъ оффиціальномъ дом и на чел каждаго оффиціальнаго на взглядъ прохожаго. Бдный Тремоленъ очень смиренно извинился передъ полицейскимъ сержантомъ, который наступилъ ему на мозоль. Дйствительно, не былъ ли полицейскій сержантъ одной изъ шишекъ того великаго административнаго дерева, къ высшимъ сучьямъ котораго принадлежалъ г. Бюшъ.

Право, я не могу объяснить, какъ мы провели два дня и дв ночи, кажется, днемъ мы смотрли въ окно и считали, сколько воробьевъ сидло на сосдней крыш, а ночью продолжали свои безмолвныя, мрачныя думы. Я помню, что одинъ воробей очень сочувственно смотрлъ на меня, словно ему жаль было моей печальной физіономіи.

Черезъ три дня, рано утромъ, мы получили письмо отъ г. Жавелена. Онъ съ сожалніемъ увдомлялъ насъ, что предсказаніе Лангуста, какъ всегда, исполнилось и г. Бюшъ отказался разршить къ представленію ‘Маслянаго Быка’. Но что все же ему удалось, черезъ одного знакомаго, настоять на второмъ чтеніи пьесы въ присутствіи авторовъ. Такимъ образомъ, по словамъ Жавелена, мы могли еще постараться убдить въ свою пользу г. Бюша.

Мы прочли это письмо въ 9 часовъ, а засданіе было назначено въ 11 часовъ въ тотъ же день, такъ что мы едва имли время снести въ ломбардъ скрипку Тремолена и взять на прокатъ у еврея сюртуки и шляпы. Какъ бы то ни было, въ положенный часъ мы въ довольно приличномъ вид явились въ министерскій домъ, и часовой у дверей не принялъ насъ за нищихъ, какъ это не разъ случалось съ нашими собратіями, драматургами.

Какія роскошныя, блестящія помщенія занимаютъ министерства! Хотя на двор стояла весна и никому не было холодно, но во всхъ корридорахъ и пріемныхъ топились камины. Приставъ, съ серебряной цпью на груди, очень почтительно сирасилъ, кого намъ надо. Мы сказали.

— Комитетъ драматической цензуры, господа, продолжалъ онъ:— во второмъ этаж, направо третья дверь. Г. Бюшъ только что пріхалъ.

И онъ поклонился низко словно мы были посланники.

— Комитетъ драматической цензуры! раздалось какъ эхо гд-то дале.

И второй приставъ, принявъ насъ, быть можетъ, за Сарду и Дюма-сына, замтилъ, если можно, еще почтительне:

— Мы привыкли видть много вашихъ собратій по профессіи, господа, и часто очень бдныхъ.

Съ этими словами онъ понюхалъ табаку, какъ бы желая оградить себя отъ заразы, распростаняемой бдняками.

Въ пріемной мы встртили еще боле любезный пріемъ.

— Господа Тремоленъ и Мармело, если не ошибаюсь? спросилъ молодой, очень прилично одтый секретарь, смотря въ бумагу, которую онъ держалъ въ рукахъ:— пожалуйте.

Онъ быстро отворилъ дверь въ обширную комнату, гд шестеро боле или мене плшивыхъ стариковъ грлись у камина.

Центръ группы составлялъ господинъ высокаго роста, въ прянично-коричневомъ фрак, въ высокомъ бломъ галстух, съ красной ленточкой въ петлиц и въ башмакахъ, надъ которыми виднлись носки. Онъ, по всей вроятности, хорошо позавтракалъ, потому что сіялъ благоденствіемъ и добродушно, самодовольно игралъ массивной золотой цпочкой съ многочисленными печатями. Одного взгляда было достаточно, чтобъ убдиться, что онъ былъ великой планетой, а другіе только были его сателитами. Въ ту самую минуту, какъ мы вошли въ комнату, онъ что-то съострилъ и остальные пять плшивыхъ стариковъ смялись съ одинаковымъ выраженіемъ лица.

При громкомъ доклад секретаремъ нашихъ фамилій, смхъ прекратился, и г. Бюшъ закашлялъ, засунувъ руки въ задніе карманы. Вотъ и все привтствіе, котораго мы удостоились съ его стороны. Затмъ, онъ молча пошелъ къ круглому столу и слъ на предсдательское мсто, товарищи послдовали его примру.

— Что вашъ ревматизмъ сегодня, г. Руско? спросилъ сочувственно одинъ изъ цензоровъ у своего сосда.

— Благодарю васъ, я спалъ въ прошлую ночь, отвчалъ второй цензоръ.

— Теперь въ город много ревматизмовъ, замтилъ третій цензоръ.

— Пробовали вы, Руско, тереть больное мсто камфарой? произнесъ г. Бюшъ покровительственнымъ тономъ:— мн это очень помогаетъ.

Между тмъ, цензоръ, мене всхъ плшивый, порылся въ груд бумагъ и вынулъ нашу рукопись, которую мы узнали издали. Онъ быстро перелистовалъ ее и мы замтили, что она вся испещрена краснымъ карандашемъ. Убдившись, что это пьеса, о которой шла рчь, цензоръ почтительно подалъ ее г. Бюшу.

Стоило заплатить двадцать франковъ за одно зрлище, которое представилъ этотъ великій сенаторъ и академикъ, взявъ въ руки нашу рукопись и смотря на ея заглавіе. Лицо его выражало такое холодное презрніе, какое нельзя передать ни на какомъ язык, а его красновчивое пожиманіе плечами такъ низко ставило наше произведеніе, что остальные пять цензоровъ глядли на насъ, какъ обыкновенно смотрятъ присяжные на признаннаго ими виновнымъ подсудимаго во время совщанія судей о томъ, назначить ли ему пятнадцать или двадцать лтъ каторги. Г. Бюшъ прищурился и что-то шепнулъ цензору, сидвшему отъ него направо. Мы только разслышали:— ‘вульгарное заглавіе’, ‘проституція драматическаго искуства’, ‘святотатственное осмяніе классической древности’, ‘упадокъ современной литературы’. Наконецъ, г. Бюшъ взглянулъ на насъ и произнесъ не грубо и не сердито, а съ спокойнымъ величіемъ:

— Господа Тремоленъ и Мармело, вы просили второго чтенія этой… этой… (г. Бюшъ колебался, не ршаясь произнести) этого произведенія и комитетъ согласенъ уважить вашу просьбу. Но я полагаю не лишнимъ предупредить васъ, что сколько бы мы ни читали, мы никогда не измнимъ нашей твердой ршимости запретить ваше произведеніе. Извините… что вы хотли сказать?

— Я только хотлъ замтить, промолвилъ Тремоленъ: — что, въ такомъ случа, второе чтеніе, быть можетъ, излишне.

— Я съ вами совершенно согласенъ, продолжалъ г. Бюшъ: — мы, сидящіе вокругъ стола, призваны къ исполненію долга, могу сказать, святого долга въ отношеніи общества. При исполненіи этого долга, мы стараемся выказать на столько снисходительности, на сколько это не противорчитъ безопасности общества. Я долженъ прибавить, что мы прибгаемъ къ снисходительности не по желанію, а по необходимости. Я нимало не хочу, господа, оскорбить васъ, но вы сами согласитесь, что уровень современной литературы ниже, чмъ въ какую бы то ни было эпоху человческой исторіи, за исключеніемъ, быть можетъ, того варварскаго времени, когда Фарамондъ и его франки уничтожили римскую цивилизацію въ Галліи и превратили всю страну въ пустыню. Поэтому, еслибъ мы не умряли справедливость снисходительностью, то мы не могли бы пропустить ни одной пьесы, да, ни одной. Вс пьесы гадки, вопросъ только въ степени ихъ недоброкачественности. Но есть, однако, границы, за которыя не переступаетъ и наше снисхожденіе. Est modus in rebus, какъ говоритъ Флаккъ. Общество мудро поставило предлы, именуемые нравственностью и порядкомъ. Когда мы видимъ стремленіе, явное, намренное, перейти эти предлы, то наша обязанность воспрепятствовать, какъ мы и ршились сдлать въ настоящемъ случа.

Ропотъ одобренія пяти сателитовъ ясно доказалъ, что они вполн сочувствовали словамъ г. Бюша.

— Я знаю, продолжалъ онъ:— что писатели настоящей эпохи литературнаго упадка любятъ издваться надъ учрежденіями, которыя освящены вками. Ничто, ни религія, ни твердые принципы исполнительной власти не обезпечены отъ нападокъ. Вы достаточно это доказали въ своемъ произведеніи, сдлавъ перваго министра Пробо… Пробос… Пробосцимоса (Боже мой! какое нелпое имя)… такимъ человкомъ… какого, я съ гордостью скажу, никогда не бывало въ нашей стран.

— Но мы говоримъ объ Египт, замтилъ почтительно Тремоленъ.

— Можетъ быть, по форм, но не по мысли, отвчалъ строго г. Бюшъ: — въ подобныхъ произведеніяхъ — намреніе все. Вы хотли написать сатиру и написали сатиру неприличную и вредную. Неужели вы думаете, что мы не догадались, что подъ Пробосцимосомъ вы разумете его превосходительство господина перваго министра, подъ Рага-Муффиномъ — знаменитаго прелата, всми уважаемаго за его святость, а подъ Валькиріусомъ-Гаммо (г. Бюшъ вдругъ побагровлъ) — нелпымъ мудрецомъ… меня!

Тремоленъ не ожидалъ этого послдняго удара и, упавъ на стулъ, громко захохоталъ.

Г. Бюшъ торжественно поднялся съ кресла, посмотрлъ на насъ съ всесокрушающимъ достоинствомъ и медленно позвонилъ.

Въ комнату вошелъ курьеръ.

— Проводите этихъ господъ! произнесъ г. Бюшъ.

VI.

Спустя полчаса, мы возвращались домой по бульварамъ. Конечно, мы не были счастливы, но продолжали смяться и Тремоленъ уже равнодушно относился къ нашей неудач. На перекрестк улицы Сент-Онорэ экипажи столпились и прохожіе смотрли съ любопытствомъ на великолпную коляску, запряженную парой прекрасныхъ срыхъ лошадей и на сидвшую въ ней красавицу въ сиреневомъ плать, съ рыжимъ шиньономъ и маленькой собачкой на колняхъ.

— Г. Семолина! Г. Мармаладъ! воскликнула вдругъ эта красавица, махая зонтикомъ.

Мы узнали Мими Трибулеръ. За коляской, въ какихъ нибудь двадцати шагахъ, хали верхами, въ вид почетнаго эскорта, графы Жозэ и Нозэ. Мы приподняли шляпы и хотли пройти мимо.

— Нтъ, нтъ, на одну минуту! продолжала она кричать во все горло:— откуда вы господа?

— Изъ цензуры, отвчалъ я.

— Ну, что?

— Запретили.

— Боже мой! воскликнула Мими Трибулеръ въ ужас:— а я уже заказала туалеты. Ей, Альфонсъ! Поверни скоре къ моей модистк.

Эти слова Мими Трибулеръ были эпитафіей нашего перваго успха на драматическомъ поприщ.

Конецъ.

‘Отечественныя Записки’, NoNo 11—12, 1878

ФРАНЦУЗСКІЕ ЭСКИЗЫ АНГЛІЙСКИМЪ УГЛЕМЪ.

ГРЕНВИЛЯ МУРРЕЯ.

I.Петролейщица.

II.Адвокатъ.

III.Патріотка.

Цензоръ.

Читайте также:

I.
Петролейщица.

II.
Адвокатъ.

III.
Патріотка.