Гете, Вилландъ и Шиллеръ изображенные Госпожею Сталь.
(Изъ ея новаго сочиненья о Германи.)
Съ фр.
‘Встникъ Европы’, No 18—19, 1814
Гете, Вилланд и Шиллер изображенные Госпожею Сталь., Сталь Анна-Луиза-Жермена Де, Год: 1814
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Клопштокъ не имлъ творческаго воображеня {Въ 8 книжк Встника ныншняго года (стран. 305) читатели видли возражене одного Нмецкаго писателя на се мнне Госпожи Сталь.}. Великя мысли и благородныя чувства заключалъ онъ въ прекрасныхъ стихахъ, — а не былъ, такъ сказать, артистомъ. Изобртеня или вымыслы его слабы, и въ краскахъ нтъ полноты и силы, которыя мы любимъ находить въ Поэзи и во всхъ искусствахъ, обязанныхъ, сообщать вымысламъ силу природы. Клопшпокъ носится въ идеал, Гете никогда не теряетъ земли изъ виду и достигаетъ однакожъ до высочайшихъ соображенй. Есть въ ум его сила, которую чувствительность не могла ослабить. Гете могъ бы одинъ представить въ себ всю Нмецкую словесность, не отъ того, чтобы не было гораздо превосходнйшихъ писателей, въ нкоторыхъ отношеняхъ, но въ немъ соединяются отличнйшя черты Нмецкаго ума: и никто не достоинъ столько замчанй по особенному роду воображеня, на которое ни Италанцы, ни Англичане, ни Французы не могутъ объявить никакого требованя.
Гете писалъ во всхъ родахъ, и разсмотрне его сочиненй займетъ насъ въ другомъ мст, но личное познане того человка, который имлъ величайшее вляне на отечественную литтературу, подастъ лучшую идею и о самой словесности.
Гете иметъ чрезвычайный умъ въ разговор, и вопреки всмъ противнымъ мннямъ, разумъ уметъ разговаривать. Были и будутъ примры великихъ, но молчаливыхъ умовъ: застнчивость, несчасте, презрне, или скука бываютъ не рдко причиною сего молчаня, но вообще обширность понятй, и жаръ душевный приносятъ побуждене сообщаться съ другими, и т люди, которые не хотятъ, чтобы друге судили о нихъ по словамъ, не заслуживаютъ можетъ быть и того, чтобы друге имли внимане къ ихъ мыслямъ. Когда умешь ввести Гете въ разговоръ, не льзя ему не удивляться, краснорче его напитано мыслями, въ его шуткахъ есть въ одно время великая прятность и философя, вншне предметы дйствуютъ на его воображене, какъ у древнихъ на воображене артистовъ, и со всмъ тмъ разсудокъ его иметъ съ излишкомъ зрлость нашего времени. Ничто не разстроиваетъ силы его головы, и самыя неудобства его характера, нравность (humeur), замшательства, принужденность, идутъ какъ облака мимо горной высоты, на которой стоитъ его генй.
Что наслышались мы о разговоръ Дидерота, то можетъ дать нкоторую идею о разговор Гете, но судя по сочиненямъ перваго, есть великое разстояне между сими двумя человками. Дидеротъ порабощенъ уму своему, Гете повелваетъ самымъ талантомъ своимъ. Дидеротъ иметъ много принужденнаго отъ желаня удивить собою, въ Гете видно презрне успха до такой степени, которая необыкновеннымъ образомъ нравится, даже и тогда, какъ досадуетъ на его безпечность. Дидеротъ, не имя въ сердц Вры, прибгаетъ къ филантропи, чтобы замтить, одну силу другою. Гете согласится скоре быть горькимъ, нежели подслащеннымъ {Здсь выражене Автора можетъ, по справедливости, показаться страннымъ. П.}. Но первое дло его быть таковымъ точно, каковъ онъ есть отъ природы, а безъ сего качества что есть въ человк достойнаго привлекать участе другаго?
Гете не иметъ уже того стремительнаго жару, котораго творенемъ былъ Вертеръ, но пылкость его мыслей еще можетъ все оживлять. Кажется, будто жизнь не прикасалась къ нему, и что онъ изображаетъ ее только какъ живописецъ, теперь онъ дорожитъ боле тми картинами, которыя для насъ пишетъ, нежели тми движенями, которыя происходятъ въ его сердц: время сдлало его зрителемъ. Когда онъ бралъ еще дятельное участе въ игр страстей, когда онъ страдалъ самъ душею — тогда его твореня дйствовали сильне.
Какъ всякой талантъ опредляетъ свою собственную питику, то Гете утверждаетъ теперь, что авторъ долженъ быть спокоенъ даже и тогда, какъ онъ пишетъ сочинене пламенное, или страстное, и что Артистъ долженъ сохранять свое хладнокрове, чтобы дйствовать сильне на воображене читателей: можетъ быть не такъ мыслилъ онъ въ молодыхъ лтахъ своихъ, можетъ быть тогда генй повелвалъ ему, а не онъ повелвалъ Геню, можетъ быть онъ чувствовалъ тогда, что въ сердц человческомъ такъ мгновенно изящное и Божественное, что вдохновене свыше Поэта, который въ ту минуту, когда о немъ судитъ, теряетъ его.
При первой встрч находишь съ удивленемъ нчто холодное, и даже нчто жестокое въ сочинител Вертера, но когда онъ согласится обращаться свободно, отъ движеня его воображеня изчезаетъ въ мигъ то первое замшательство, которое чувствовалъ. Этотъ человкъ иметъ разумъ всемрный, и отъ того безпристрастный, ибо въ его безпристрасти нтъ равнодушя: двоякое быте, двоякая сила, двоякое просвщене его въ одно время озаряетъ во всякой вещи объ стороны вопроса. Когда идетъ дло о томъ, чтобы мыслить, ничто его не удерживаетъ, ни обстоятельства времени, ни его собственные навыки, ни его сношеня: онъ пускаетъ прямо, орлиный взоръ свой на т предметы, которые осматриваетъ. Естьли бы онъ имлъ случай дйствовать въ политическомъ свт, естьли бы дла раскрыли его душу: то въ характер его было бы гораздо боле ршительности, твердости и патротизма {Боле ршительности и твердости можетъ быть, но боле патротизма? Разв дипломаты, политики и друге Государственные люди имютъ вообще боле патротизма, нежели приватныя или частныя лица? Кажется, что ршене сего вопроса остается задачею, не смотря на мнне Гжи. Сталь. И.}, но разумъ его не парилъ бы съ такою свободою выше всхъ понятй о вещахъ, страсти или пользы личныя опредлили бы для него положительную дорогу {И могли бы слдственно повредить патротизму: это самое не подтверждаетъ перваго мння Автора. И.}.
Гете любитъ какъ въ сочиненяхъ, такъ и въ рчахъ своихъ разрывать положенныя имъ самимъ основы, отводитъ отъ возбужденныхъ имъ движенй, испровергаетъ кумиры, выставленные имъ на удивлене. Когда въ своихъ вымыслахъ онъ заманиваетъ сердце къ извстному характеру, скоро обнаруженныя имъ неосновательности отвлекаютъ отъ сего характера. Онъ располагаетъ питическимъ мромъ, какъ завоеватель мромъ дйствительнымъ, и полагаетъ себя въ силахъ вносить, подобно Природ, истребительный духъ въ собственныя твореня свои. Естьли бы онъ не былъ человкъ достойный, то можно бы страшиться такого рода превосходства, которое выше всего возносится, унижаетъ и возстановляетъ, трогаетъ и осмиваетъ, утверждаетъ и сомнвается поперемнно, и всегда съ одинакимъ успхомъ.
Я сказала, что Генй владетъ одинъ всми главными свойствами Нмецкаго духа, вс въ немъ соединяются въ высочайшей степени: великое глубокомысле, тонкая прятность, которая, проистекая изъ воображеня, отличается отъ прятнаго ума въ обществахъ неподражаемою истиною, наконецъ, чувствительность иногда мечтательная, но по тому самому способная привлекатъ читателей, которые ищутъ въ книгахъ способа разнообразить судьбу ихъ жизни, и требуютъ, чтобы Поэзя служила имъ вмсто истинныхъ произшествй. Естьли бы Гете былъ Французъ, то можно бы заставить его говорить безъ умолку отъ утра до вечера: вс писатели, современники Дидерота, приходили въ его разговорахъ почерпать для себя мысли и доставляли ему всегдашнее наслаждене, удивляясь его разуму. Въ Германи никто не уметъ тратить въ разговор своего дарованя, и немноге люди, между самыми отличнйшими, имютъ навыкъ спрашивать и отвчать, не смотря на то, Гете иметъ вляне чрезвычайное. Есть множество людей въ Германи, которые найдутъ въ адресс письма слды великаго Геня, естьли адрессъ имъ написанъ. Удивлене къ Гете составляетъ родъ собратства, котораго адепты узнаютъ другъ друга по знаку словъ. Когда иностранцы хотятъ ему удивляться, ихъ отвергаютъ съ презрнемъ, естьли только примтятъ изъ ихъ словъ то, что они позволяютъ себ разбирать твореня, которыхъ достоинство однакожъ еще видне въ разсмотрни. Человкъ не можетъ возбудить такого фанатизма, не имя великихъ способностей для добра и зла, ибо одна великая: сила во всхъ родахъ доводитъ до того страха, изъ котораго родится любовь.
Изъ Нмцовъ, которые, писали во Французскомъ родъ, одинъ Виландъ имлъ даръ творческй, и хотя онъ всегда подражалъ иностраннымъ словесностямъ, однакожъ оказалъ великя услуги отечественной литтератур, доведя языкъ до большаго совершенства, a стихотвореня, для большей легкости и большей гармони.
Было въ Германи множество писателей, которые старались слдовать за Французской литературой вка Людовика XIV, Виландъ первый умлъ ввести съ успхомъ литтературу XVIII вка. Въ прозаическихъ твореняхъ онъ иметъ нкоторыя отношеня къ Вольтеру, a въ поэзи къ Аросту. Но си отношеня, совсмъ произвольныя, не мшаютъ ему имть свойство Нмецкаго духа. Виландъ гораздо учоне Вольтера, и онъ занимался древними боле всхъ поэтовъ во Франци. Какъ пороки, такъ и качества Виланда не позволяютъ ему имть въ его твореняхъ прятность и легкость Французскую.
Въ своихъ философическихъ романахъ, въ Агатон, Перегрин Проте, онъ приступаетъ вдругъ къ разбору, къ разсужденю, къ Метафизик, и поставляетъ себ долгомъ примшивать къ тому, что мы называемъ обыкновенно цвтами, но видно, что природная склонность влечетъ его къ изслдованю всхъ тхъ предметовъ, которыми онъ занимается. Веселое и важное такъ явно и примтно въ романахъ Виланда, что не можетъ въ нихъ соединяться, ибо во всхъ вещахъ противоположности бываютъ разительны, но противоположныя крайности утомительны.
Чтобы подражать Вольтеру, надобно имть ту насмшливую и философскую безпечность, которая длаетъ ко всему равнодушнымъ, и для которой только важно умть изъяснить ту безпечность остроумнымъ образомъ. Никогда Нмецъ не можетъ шутить съ тою блестящею свободою, умъ его привязывается къ истин, онъ хочетъ знать, хочетъ изъяснить вс вещи, и даже тогда, какъ онъ склоняется къ предосудительнымъ мннямъ, тайное раскаяне задерживаетъ его на пути противъ собственной воли. Эпикурейская философя не согласна съ Нмецкимъ духомъ. Нмцы сообщаютъ и ей догматическй характеръ, a ся философя плняетъ только въ легкой форм: вооружи ее правилами, она не угодитъ никому въ свт.
Стихотворныя сочиненя Виланда имютъ боле прятности и оригинальности, нежели прозаическя его твореня. Оберонъ и другя Поэмы наполнены красотами и воображенемъ. Сему великому писателю пеняютъ, что онъ говорилъ о любви не съ довольною строгостю, и такъ должны судить о немъ Германцы, которые, по примру своихъ предковъ, имютъ еще уважене къ женщинамъ. Но какъ много ни позволялъ себ Виландъ въ игр воображеня, надобно отдать ему справедливость, что онъ иметъ истинную чувствительность. Конечно его намрене осмивать любовь боле или мене предосудительно. Но важный характеръ, данный ему природою, не позволялъ его шуткамъ далеко простираться, онъ уподобляется тому пророку, который, вмсто проклятя, раздавалъ благословеня, съ начала обнаруживается въ немъ духъ ирони, a подъ конецъ чувство умиленя.
Разговоръ Виланда иметъ великую прятность, именно отъ того, что природныя его качества противорчатъ его философи. Се противорче можетъ вредить ему, какъ писателю, но длаетъ его общество отмнно прятнымъ, принося ему остроуме: онъ иметъ живость, онъ энтузастъ, и, какъ вс люди съ творческимъ умомъ, молодъ и подъ старость, но самъ хочетъ быть скептикомъ, и досадуетъ на тхъ, которые прибгаютъ къ его прекрасному воображеню, чтобы побдить его сомння. Хотя онъ разположенъ отъ природы къ снисходительности, однажожъ онъ нетерпливъ, и вспыльчивъ, будучи не доволенъ иногда собою, иногда другими: не доволенъ собою, ибо онъ хочетъ дойти въ образ выраженя мыслей до той степени совершенства, до которой не допускаютъ ни слова, ни вещи, и не хочетъ ограничиваться тми неполными чертами, которыя въ искусств разговора прятне всякаго совершенства, не доволенъ другими, ибо весьма трудно согласить излишне вольный образъ его мыслей съ распаленными его чвствами. Въ немъ виднъ Нмецкй поэтъ и Французскй философъ, которые поперемнно сердятся одинъ за другаго, но когда онъ бываетъ и въ сердц, легко съ нимъ обращаться, и разговоръ его, богатый мыслями и познанями, могъ бы служить матерею для разговора многихъ умныхъ людей въ разныхъ родахъ.
Новые писатели, которые не терпятъ въ Нмецкой литтератур никакого иностраннаго вляня, были несправедливы противъ Виланда: его твореня, даже въ перевод, возбудили внимане всей Европы, онъ обратилъ науку древности въ украшене литтературы, и въ богатомъ, но грубомъ язык своемъ, далъ стихамъ гибкость музыкальную и прелестную. Правда, что для его отечества безвыгодно имть подражателей Виландовымъ творенямъ, народная оригинальность лучше, и Нмцы, признавая въ немъ великаго мастера, должны были желать, чтобы онъ не имлъ послдователей.
Шиллеръ былъ человкъ съ рдкимъ генемъ и съ честнйшимъ добродушемъ: симъ двумъ качествамъ надлежало бы быть неразлучными по крайней мр въ писателяхъ. Мысль можетъ только стоять тогда на ряду съ поступками, когда она пробуждаетъ въ насъ образъ истины, ложь еще отвратительне въ сочиненяхъ, нежели въ обращени. Поступки, даже обманчивые, остаются только поступками: и всякой знаетъ, какъ судить о нихъ, или какъ ихъ ненавидть, но творене ума есть только пышный наборъ пустыхъ словъ, когда она произтекаетъ не отъ искреннаго убжденя.
Нтъ въ мр поприща прекрасне ученаго, когда писатель идетъ по немъ подобно Шиллеру. Правда, что есть въ Германи столько важности и прямодушя, что тамъ можно только имть совершеннйшее поняте о характер и обязанностяхъ каждаго званя… A Шиллеръ между всми удивлялъ еще дарованями и добродтелями своими. Совсть была его музою, сю музу призывать не нужно, ибо тотъ, кто бесдовалъ одинъ разъ съ нею, всегда внимаетъ ея голосу. Онъ любилъ поэзю, драматическое искусство, исторю, словесность по чистой любви къ словесности. Естьли бы онъ ршился не издавать никогда своихъ творени, то онъ писалъ бы ихъ, съ такою же тщательностю, и никакое уважене, выведенное изъ успха, или моды, или предразсудка, или другихъ обстоятельствъ, ему чуждыхъ, не могло побудить его измниться въ своихъ твореняхъ, ибо его твореня показывали его самаго, он выражали его душу, и онъ не постигалъ возможности перемнить выражене, когда внутреннее чувство не перемнялось. Безъ сомння, Шиллеръ имлъ самолюбе. Естьли не льзя безъ него любить славу, то не льзя и обойтися безъ сего побужденя для нкоторой дятельности ума. Но есть великая разница въ слдствяхъ между привязанностю къ тщеславю и любовю къ слав: одна старается выманить похвалу, a другая желаетъ побдить ее, одна сомнвается въ себ, хитритъ и обманываетъ мнне. Другая, надясь только на природу, иметъ полное уврене, что все ей понравится. Наконецъ, выше усердя къ слав, есть другое чистйшее побуждене: любовь къ истин, которая обращаетъ писателей въ жрецовъ-воиновъ, стоящихъ за благородное дло: имъ принадлежитъ право хранить чистое и святое пламя, нын слабыя женщины не могутъ, какъ древле, укрывать его своею рукою.
Какое прекрасное зрлище, когда невинность неразлучна съ генемъ и откровенность съ могуществомъ! Понятю о доброт сердца вредитъ несправедливая мысль, что она есть слабость, на когда добросердече соединяется съ великою силою ума и просвщеня, оно объясняетъ намъ, какимъ образомъ говоритъ Священное Писане, что Богъ сотворилъ человка по своему образу. Шиллеръ для перваго шагу въ свт нанесъ себ нкоторый вредъ излишнею вольностю воображеня, но съ мужественною зрлостю лтъ возвратилъ ту безпорочность, которая проистекаетъ изъ высокихъ мыслей. Никогда онъ не входилъ въ сношеня съ порочными склонностями, жилъ, творилъ, дйствовалъ, какъ будто бы злые люди не существовали, и когда представлялъ ихъ въ своихъ твореняхъ, видно было, что неврныя черты его не имли бы столько увеличеннаго, естьли бы онъ зналъ ихъ короче. Злоди представлялись его воображеню какъ физическое зло, и можетъ быть во многихъ отношеняхъ они не имютъ въ самомъ дл умственной, или духовной природы, навыкъ порока обратилъ ихъ душу въ существо только движимое развратными побужденями.
Шиллеръ былъ лучшй другъ, лучшй отецъ, лучшй супругъ, нтъ добродтели, которой бы не имлъ сей тихй и кроткй человкъ, воспламененный только дарованемъ, любовь къ свобод, почтене къ женщинамъ, энтузазмъ къ изящнымъ искусствамъ, усерде къ Божеству, одушевленный Шиллеромъ генй, и въ разбор его сочиненй не трудно указать, къ какой именно добродтели относятся его мастерскя твореня. Говорятъ давно, что разумъ можетъ все замнить, врю этой возможности въ тхъ сочиненяхъ, гд торжествуетъ одно искуство, но для того, что бы изобразить человческую природу въ ея буряхъ и въ ея безднахъ, воображене недостаточно, надобно имть душу, испытавшую потрясеня бури, но успокоенную небесною тишиною.
Въ первый разъ видла я Шиллера въ премной залъ Веймарскаго Герцога и Герцогини, въ обществ, составленномъ изъ просвщенныхъ и знаменитыхъ людей. Онъ читалъ хорошо на Французскомъ язык, но говорилъ дурно. Съ жаромъ защищало преимущество нашей драматической системы передъ всми другими, онъ не отказался со мной спорить, и не заботясь ни мало о затруднени и медлительности, съ которыми онъ изъяснялся на Французскомъ язык, не боясь мння слушателей, несогласныхъ съ его образомъ мыслей, говорилъ только по убжденю своего ума. Съ начала я опровергала его Французскимъ оружемъ — живостю и шутками, но скоро замтила въ рчахъ Шиллера столько мыслей сквозь препятствя словъ, такъ удивилась я простот сего характера, который заставилъ великаго геня вступить въ бой безъ помощи и съ недостаткомъ словъ для объясненя своихъ мыслей, такаго скромнаго и безпечнаго человка нашла въ немъ относительно къ собственнымъ его успхамъ, столь гордаго и ревностнаго защитника того, что казалось ему истиною, что съ того часа я посвятила ему сердечное мое уважене.
Не въ старыхъ еще лтахъ постигнутый отчаянною болзню, онъ имлъ ту отраду, что жена и дти, достойныя его привязанности въ нимъ, усладили для него послдне часы жизни. Одна прятельница, Госпожа Волльцогенъ, которая умла понимать Шиллера, спросила его за нсколько часовъ до смерти, какъ оаъ себя чувствуетъ. Съ часу на часъ покойне, отвчалъ онъ. Въ самомъ длъ, несправедливо ли полагался онъ на Божество, котораго царство самъ подкрплялъ на земл? не приближался ли онъ къ обители праведныхъ? не бесдуетъ ли теперь съ подобными себ мужами, и не утшился ли свиданемъ съ друзьями, насъ еще ожидающими?