П. В. МОКИЕВСКИЙ
П. В. МОКИЕВСКИЙ
Философия Анри Бергсона
Философия Анри Бергсона
(<Рецензия на кн.: Творческая эволюция.>
Перев. с 3-го французск. издания М. Булгакова. М., 1909)
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Философия Анри Бергсона, Мокиевский Павел Васильевич, Год: 1909
Время на прочтение: 9 минут(ы)
А. Бергсон: pro et contra, антология
СПб.: РХГА, 2015.
Философия Бергсона приобрела в последнее время известную популярность в России. Десятки лет уже философствует Бергсон, но до самого последнего времени его имя в России совершенно не было известно широкой публике. Во Франции же философия Бергсона давно уже пользуется почетом, значительную симпатию к ней обнаруживали, между прочим, католически настроенные умы, причем, однако, она пришлась по вкусу и людям совершенно иного склада мыслей, — ею увлеклись некоторые синдикалисты1: Сорель2, например, объявил в ‘Le Mouvement socialiste’3, что, по его мнению, философия Бергсона займет такое же место в истории философии, какое заняла ‘Критика чистого разума’ Канта.
Эту философию, одинаково угодившую во Франции и католикам и синдикалистам, у нас в России особенно возлюбили ‘богоискатели’…4
Бергсон исходит из предположения, что во вселенной существуют два основные начала: материя и жизненный порыв (lan vital), духовное начало мира, фактор чисто психический, не имеющий ничего механического. Этот психический фактор породил жизненный поток, который наложил свою печать на материю, организуя ее в живые тела, передавая жизнь от поколения к поколению, в историческом ходе эволюции совершается постепенное приспособление обоих начал: начала материального и начала психического, что и выражается созданием все новых и новых форм жизни.
Но все-таки по существу оба начала резко противоположны друг другу. Материя подчинена лишь чисто механическим законам, причем ‘состояние неодушевленного тела в данный момент зависит исключительно от того, что происходило в предыдущий момент’ (стр. 24) тогда как ‘настоящий момент живого существа не находит полного объяснения в непосредственно предшествующем моменте. <...> Сюда нужно присоединить все прошлое организма’ (стр. 24). С этим связано то обстоятельство, что организованное длится, а неорганизованное не длится (‘l’organis dure et <...> l’inorganis ne dure pas’, стр. 22). Сообразно с этим, все наши рассуждения о внешнем мире, все наши вычисления говорят ‘об остановившемся моменте, а не о текущем времени’ (стр. 26). ‘Когда математик вычисляет будущее состояние системы в конце времени t, ничто не мешает ему предположить, что начиная с настоящего момента материальный мир исчезает, чтобы сразу появиться снова. Здесь вычисляется только момент t, нечто мгновенное’ (стр. 26).
Если время есть нечто нереальное, то возможны полные повторения событий, возможны, следовательно, предсказания и вычисления, если же время есть нечто реальное, то полное повторение событий невозможно и каждое мгновение несет нам нечто непредвиденное и неожиданное. Поэтому при рассуждениях о неживом возможны предсказания и вычисления, а при рассуждении о живом ни предсказания, ни вычисления невозможны.
Вследствие всего этого интеллект и логика могут совершать свое победоносное шествие только при изучении мертвой материи, а при изучении жизни они бессильны: здесь можно орудовать только при содействии инстинкта. Инстинкт и интеллект суть явления сопряженные, оба — порождения одного и того же психического начала, но в то время, как интеллект связан с воздействием этого психического начала на материю, инстинкт, так сказать, остался внутри психического начала. В своем стремлении приспособить окружающую среду для собственных потребностей живые организмы могут орудовать как при содействии интеллекта, так и при содействии инстинкта. ‘Инстинкт в законченной форме есть способность пользоваться и даже создавать орудия, принадлежащие организму, законченный же интеллект представляет способность изготовлять и употреблять неорганические орудия’ (стр. 120). ‘Если бы присущая жизни сила была безгранична, она, быть может, бесконечно развила бы инстинкт и ум (intelligence) в одних и тех же организмах. Но все указывает на конечную величину этой силы, на то, что она при своих проявлениях исчерпывается довольно скоро. Ей трудно идти разом в нескольких направлениях и ей приходится выбирать. Выбирать же ей нужно между двумя различными способами действия на неодушевленное вещество. Она может оказывать такое действие непосредственно, создавая себе для работы органическое орудие, или же она может оказать его посредственно, причем организм, вместо того, чтобы от природы обладать настоящим орудием, сам приготовляет его из неорганической материи. Отсюда — ум (intelligence) и инстинкт, все более расходящиеся при развитии, но никогда не отделяющиеся вполне один от другого’ (стр. 121-122). ‘Рассматривая познание, прирожденное инстинкту и уму, мы найдем, что познание, прирожденное инстинкту, относится к вещам, а прирожденное уму — к отношениям’ (стр. 127).
Инстинкт непосредственно, интуитивно, познает вещи, но он лишен той гибкости, какою обладает интеллект, который является способностью к чисто внешнему, бессодержательному (vide) знанию, но именно вследствие своей бессодержательности эта способность и ‘имеет то преимущество, что в ее рамках может по очереди поместиться бесконечное число объектов’ (стр. 128). ‘Интеллект характеризуется неограниченной способностью различать вещи по любому закону и соединять их в любые системы’ (стр. 135). Но, являясь фактором чисто внешнего познания, будучи лишенным сознания реального времени, ‘интеллект ясно представляет себе только отдельное’ (стр. 132), а сверх того ‘интеллект ясно представляет себе только неподвижное’ (стр. 133).
Таково соотношение свойств интеллекта и инстинкта, соотношение, имеющее значение для философии.
‘Жизнь, т. е., сознание, прошедшее через материю, могла направить свое внимание или на свое собственное движение или на ту материю, через которую она проходила. Таким образом она могла направиться или к интуиции, или к интеллекту. На первый взгляд кажется, что интуиция обладает значительным преимуществом перед интеллектом, так как жизнь и сознание при интуиции имеют дело сами с собой. Но, рассмотрев эволюцию живых существ, мы найдем, что интуиция не могла идти далеко. Сознание при интуиции оказалось до такой степени сдавленным своей оболочкой, что ему пришлось свести интуицию к инстинкту, т. е. охватить только очень незначительную интересовавшую его долю жизни, — да и то инстинкт охватывает ее, так сказать, во тьме, почти не видя и только осязая ее. С этой стороны горизонт сейчас же закрылся. Наоборот, сознание, определяясь как интеллект, т. е. сосредоточившись сначала на материи, тем самым становится, по-видимому, внешним по отношению к самому себе, но именно потому, что оно приспособляется ко внешним предметам, оно начинает вращаться в их среде, преодолевать представляемые ими препятствия и бесконечно расширять свою область. Однажды освободившись, оно может затем уже обратиться вовнутрь и разбудить те возможности интуиции, которые еще в ней спят’ (стр. 155-156).
Этими словами начертана программа теории познания и всей философии. До сих пор философия доверяла только интеллекту потому, что, во-первых, интеллект сделал блестящие завоевания в области познания материи, во-вторых, потому, что великие ‘возможности интуиции’ спали. Но интеллект, обладающий лишь внешним познанием, совершенно бессилен познать внутреннюю сущность жизни. Единственное, что он здесь может сделать, это — разбудить великие возможности интуиции. Своею философией Бергсон и пытается содействовать этому пробуждению интуиции.
Философия Бергсона есть явление слишком сложное и глубокое, чтобы пытаться дать ее оценку в простой заметке. Поэтому мы коснемся здесь лишь одного (правда, самого важного) из ее положений. Рассмотрим учение Бергсона об отношении между интеллектом и инстинктом. Инстинкт играет в философии Бергсона такую важную роль, что если бы мы не опасались быть неверно понятыми, то назвали бы его учение инстинктивной философией. Но ведь высоко ценя инстинкт, Бергсон, все-таки, оперирует лишь при помощи интеллекта… По заявлению Бергсона, ‘интеллект характеризуется природным непониманием жизни’ (стр. 141). Но ведь книга, трактующая о жизни, написана Бергсоном при содействии интеллекта и только интеллекта… Но этого мало, пусть инстинкт способен дать нам великие откровения о сущности жизни. Но как перевести эти откровения инстинкта на язык интеллекта? Как установить взаимное понимание инстинкта и интеллекта, без чего обе эти познавательные силы создадут два отдельных мира, которые ни в одном пункте не будут соприкасаться? Человек лишен способности непосредственно воспринимать магнетизм. И, если бы все тела и все явления, которые человек способен прямо или косвенно воспринимать, также не испытывали на себе никакого воздействия магнетизма, то вселенная могла бы быть переполненной великими магнитными событиями, о которых мы не имели бы ни малейшего представления. Но магнетизм влияет на железо, а железо вполне доступно восприятию человека. И вот на этой общей почве человеческое ‘познание’ и магнитная ‘энергия’ вступают во взаимодействие и человек изучает магнитные явления. Аналогичное рассуждение применимо и к данному случаю. Можно, конечно, предположить, что наш инстинкт интуитивно познает непосредственно все ‘тайны’ жизни, что все эти ‘тайны’ даны ему в созерцании так же наглядно, как, например, наглядно нашему зрению даны окружающие нас предметы. Но так как наш ‘ум’ этим все-таки не упраздняется, так как вся наша сознательная деятельность по прежнему будет руководиться исключительно интеллектом, то до тех пор пока мы не установим пунктов соприкосновения инстинкта с интеллектом, не только все эти великие богатства инстинкта будут совершенно бесполезны для философии, но даже самое их существование останется совершенно недоказуемым.
Что же сделал Бергсон для доказательства теоретико-познавательного значения инстинкта? Ровно ничего. Он говорит: ‘Всякое рассуждение по самой сущности своей ограничивается областью данного. Но действие разбивает этот круг. Кто никогда не видел плавающих людей, тот, может быть, сказал бы, что плавать вообще невозможно, так как для того, чтобы научиться плавать, надо сперва удержаться на воде, т.е. уметь уже плавать. Вообще рассуждениями всегда можно приковать человека к твердой земле. Но если я прямо и смело брошусь в воду, я сперва как-нибудь продержусь, борясь с нею, а потом я сумею приспособиться к этой новой среде и научусь плавать. Точно так же теоретически нужно признать нелепым желание познавать иным способом, чем интеллектом, но, если попробовать рискнуть, может быть, удастся разрубить действием тот узел, который завязан рассуждениями’ (стр. 164). Следовательно, ‘нужно смело бросаться вперед и актом воли вывести интеллект за его пределы’ (стр. 165).
Не знаем, почему некоторых людей удовлетворяет подобный ответ, что касается нас, то мы считаем подобное решение вопроса чисто словесным. Метафора Бергсона о плавании неудачна, потому что ведь в философии дело идет не о том, чтобы (продолжаем метафору) научиться плавать одними рассуждениями, а о том, чтобы сначала путем рассуждений выяснить, представляет ли вода такую среду, в которой вообще акт плавания возможен. Ведь возможен и такой случай. Человек стоит на краю кратера Везувия и, начитавшись Бергсона, решает броситься в этот кратер, рассуждая по Бергсону так: ‘сперва как-нибудь продержусь <...> а потом я сумею приспособиться к этой новой среде’, ведь вся заслуга великого Канта и заключается в том, что он навсегда установил, что прежде, чем броситься ‘в эту новую среду’, нужно сначала выяснить, возможно ли вообще ‘как-нибудь’ ‘приспособиться’ к ней…
Таков наш теоретический ответ Бергсону, ответ при содействии ‘интеллекта’, но так как теперь ‘логика’ и ‘интеллект’ у многих находятся в пренебрежении, то к чисто теоретическому возражению мы присоединим и ‘практическое’ замечание. Мы скажем Бергсону и его поклонникам: если вы отказываетесь теоретически выяснить, каким образом инстинкт может оказать услуги философии, то покажите это на практике: добудьте при содействии инстинкта хотя бы малейшую крупицу философской истины. Ведь до сих пор мы видим одно, что вы теоретически рассуждаете о том, что теоретически рассуждать не следует…
Перевод ‘Творческой эволюции’ следует считать совершенно неудовлетворительным и искажающим подлинник. Переводчик плохо разбирается в тонкостях философской терминологии, затем иногда обнаруживает непонимание текста, а иногда обращается с подлинником совершенно произвольно. Мы, конечно, не можем привести все замеченные нами погрешности, укажем лишь несколько примеров. Бергсон пишет: ‘Les contours distincts que nous attribuont un objet, et qui lui confè,rent son individualit, ne sont que le dessin d’un certain genre d’influence que nous pourrions exercer en un certain point de l’espace: ce le plan de nos actions ventuelles qui est renvoy nos yux, comme par un miroir, quand nous apercevons les surfaces et les artes des Moses’ (p. 12). Переводчик передает это так: ‘…определенные контуры, приписываемые нами предмету, получающему таким образом индивидуальность, являются только изображением известного рода влияния, которое мы оказываем на некоторый пункт пространства: когда мы замечаем поверхности и грани вещей, в наших глазах, как в зеркале, отражается план наших предполагаемых действий’ (стр. 17). Мы подчеркнули места, неверно переведенные, причем, если первое место является не столько ошибкой, сколько неудачным выражением, то второе — есть уже настоящая ошибка, а третье — является полным извращением смысла: автор говорит, что то, что мы считаем внешним видом предметов, есть, в сущности, как бы отражение зеркалом наших собственных планов, переводчик же отожествляет наши глаза с отражающими зеркалами.
Но самое худшее в переводе — это терминология. Вся книга переполнена повторением одной и той же ошибки: автор тщательно различает dure (длительность) и temps (время), а переводчик оба эти термина передает словом ‘время’. Выше мы уже цитировали заявление Бергсона, что ‘l’organis dure et <...> l’inoganis ne dure pas’ (‘организованное длится, а <...> неорганизованное не длится’), мы принуждены были цитировать это место по подлиннику, ибо переводчик дает здесь следующий перевод: ‘органическая жизнь происходит во времени, а неорганическая не происходит во времени’ (стр. 25). Здесь, не говоря уже о передаче термина ‘dure’ термином ‘время’, изобретена еще и ‘неорганическая’ жизнь, что особенно удачно при переводе Бергсона, вся книга которого написана для доказательства того, что организация создается ‘жизнью’. На стр. 9 читаем: ‘Возьмем самое устойчивое из внутренних состояний, созерцание внешнего неподвижного предмета’. Автор говорит о ‘perception visuelle’ т. е. о зрительном восприятии (известно, что слово ‘созерцание’ имеет совсем другой смысл в философии). Когда мы встречаем в переводе слово ‘сознание’ на стр. 11 (девятая строка сверху) и стр. 13 (одиннадцатая строка сверху), то нам не легко догадаться, что в первом случае у автора стоит слово: ‘attention’, а во втором: ‘intelligence’. Большое недоумение может вызвать у читателей следующее место в переводе: ‘…такая материя, поскольку она является умопостигаемой, создана нами самими, мы не знаем и никогда не будем знать о действительности ‘в себе’, так как постигаем только преломление ее в формах нашей способности восприятия’ (стр. 174-175). Всякий, знакомый с философией, будет поражен этим ‘умопостигаемым’, которое не дает действительности в себе, а является лишь преломлением в наших способностях восприятия. Но дело объясняется просто. В подлиннике стоит: ‘…cette matiè,re, dans ce qu’elle a d’intelligible, est notre oeuvre’, т. е. ‘материя, поскольку она доступна нашему пониманию, есть наше собственное создание’. Подобное странное ‘умопостигаемое’ встречается и в других местах, например, на стр. 47, 150, 163 и др. На стр. 36 читаем: ‘Химики указывают на то, что, ограничиваясь только органическим веществом и не касаясь организмов, наука до сих пор могла бы пополнить только убытки жизненной деятельности, настоящие же активные пластичные вещества не поддаются синтезу’. Это странное место сделается понятным лишь тогда, когда мы сообщим, что подчеркнутое нами место, в подлиннике гласит следующее: ‘…la science n’a reconstitn jusqu’ici que les dchets de l’activit vitale’, т. е. автор напоминает, что органическому синтезу удалось восстановить только, так называемые, отработанные вещества: химики, например, не могут еще синтетически создать живую протоплазму, а возрождают лишь продукты обмена веществ.
Повторяем, мы могли бы привести очень и очень много примеров подобных искажений переводчика. В заключение же должны сообщить, что, цитируя Бергсона, мы в некоторых местах исправляли ошибки переводчика, т. е., давали свой перевод подлинника.
Рецензия печатается по первому изданию: Русское богатство. 1909. No 6. С. 153-158.
Мокиевский Павел Васильевич (1856-?) — философ, публицист, по профессии врач. В 1884 г. вышла его книга ‘Ценность жизни’, в которой вопрос о ценности человеческой жизни рассматривается с точки зрения эволюционного оптимизма. Печатал в журнале ‘Русское богатство’ статьи, посвященные современной науке и философии.
1 Синдикализм — доктрина социалистического преобразования, основанная на главенствующей роли профсоюзов (от фр. syndicat) в революционной борьбе. Антигосударственная и антиполитическая направленность сближает синдикализм с анархизмом.
2 Сорель Жорж (1847-1922) — французский социальный философ, теоретик анархо-синдикализма.
3 ‘Le Mouvement socialiste’ (‘Социалистическое движение’) — французский журнал революционных синдикалистов, основанный в 1899 г. Юбером Лагарделем.
4 Богоискательство — философско-религиозное движение в среде русской интеллигенции в конце XIX — начале XX в., группировалось вокруг ‘Религиозно-философского общества’, издавало журналы ‘Новый путь’, ‘Вопросы жизни’. ‘Весы’. Наиболее яркие представители — Н. Бердяев, С. Булгаков. Д. Мережковский, З. Гиппиус, Н. Минский, Д. Философов, В. Розанов.