ФІАСКО МАЭСТРО КІЕКО.
ФІАСКО МАЭСТРО КІЕКО.
Разсказъ Фогаццаро.
Разсказъ Фогаццаро.
(Переводъ съ итальянскаго).
I.
‘Дорогой Цезарь!
‘Твой Лазарь Кіеко’.
II.
III.
IV.
V.
VI.
‘Сверный Встникъ’, No 12, 1890
Фиаско маэстро Киеко, Фогаццаро Антонио, Год: 1887
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Сейчасъ прочелъ въ старой тетради записанный мною нсколько лтъ назадъ афоризмъ Лессинга: ‘Lass dir eine Kleinigkeit nickt nher gehn als sie werth ist!’.— Не обращай вниманія на мелочи, больше чмъ он того заслуживаютъ.
Сталъ припоминать свою жизнь и она показалась мн такою горькою и пустою оттого, что я не руководствовался этими мудрыми словами. Но вдь и ‘она’ также виновата! Да, она слишкомъ горда, слишкомъ самолюбива! Но если-бы я ей сказалъ ласково: ‘твои розы были съ шипами, они нанесли мн рану и въ ней остались’,— она вынула-бы шипы и, можетъ быть, даже поцловала-бы рану. Я же затаилъ въ сердц, съ какимъ-то страннымъ, жестокимъ удовольствіемъ сдланный ею намекъ на прошлое, къ которому я ее ревновалъ, и сталъ говорить колкости. Самолюбіе, прирожденный врагъ любви, не допустило никакого великодушнаго порыва, и, такимъ образомъ, изъ-за мелочи порвались цпи, казавшіяся вчными, и донна Антуанетта не стала моею.
Я закрылъ со вздохомъ старую тетрадь и увидлъ письмо съ австрійской маркой, брошенное на письменный столъ. Оно было отъ маэстро Лазаря Кіеко, извстнаго віолончелиста и композитора и заключало слдующія строки:
Замокъ Тонкино (или чортъ его знаетъ какъ) 24 іюня 1883 г.
‘Ты долженъ знать, что бдный Кіеко ужъ дв недли находится въ Тирол, въ замк Капино, расположенномъ такъ: представь себ остроконечную гору, совершенно голую, подъ которой находится дорога, упирающаяся въ голубое озерко, гд она образуетъ что-то въ род шпоры изъ земли и камня, на конц шпоры и стоитъ мой замокъ Танино. Я долженъ былъ хать на купанья въ Комано, но увидя проздомъ этотъ замокъ, ршилъ, что нтъ лучшаго мста для музыканта, и сказалъ себ: Кіеко, если ты здсь не напишешь перваго акта ‘Бури’, то околешь, никогда не написавъ его. Такимъ образомъ сижу здсь и сочиняю. Только ты долженъ мн помочь, ибо венеціанскій мой поэтъ до сихъ поръ не прислалъ мн второго акта. Сходи въ улицу Брера, схвати его за горло и, если онъ теб не дастъ акта, задуши его. Значитъ, ты сюда прідешь и пробудешь съ бднымъ Кіеко три дня: первый день будешь отдыхать съ дороги, второй — слушать мою ‘Бурю’, въ третій — передлывать для меня стихи, потому что если ихъ отослать въ улицу Брера, то придется съ ними проститься, въ четвертый — ты отправишься во свояси’.
‘P. S. Не заглядывайся на красивыхъ женщинъ Тироля, он вс — мои. Бдный Кіеко! Что подлаешь!’.
Я и безъ письма разсчитывалъ вскор оставить Миланъ и провести іюль въ Мадезимо, но зная отлично маэстро и очень мало Тироль, быть можетъ, и перемнилъ-бы планъ, если-бы могъ узнать хорошенько, гд находится этотъ замокъ Тонкино, Катино или Тапино и по какой дорог надо въ него хать. На конверт, правда, былъ штемпель Тренто, но этого было слишкомъ мало. Я пересталъ объ этомъ думать.
Недлю спустя пришло другое письмо со штемпелемъ Веццано, въ которомъ нкая мадамъ Пургеръ писала, что маэстро Кіеко, живущій въ ея гостинниц, опасно заболлъ и желаетъ видть меня, лучшаго своего друга. Г-жа Пургеръ совтовала мн ссть въ Тренто въ дилижансъ, идущій до моста Сарке, гд меня будетъ ждать особа, уполномоченная проводить меня къ моему другу. Я тотчасъ же похалъ и, посл полудня, подъ палящимъ солнцемъ, прибылъ къ мосту Сарке. Я сразу узналъ гору, возвышавшуюся надъ моей головой, голубое озерко у моихъ ногъ. Лсистые холмики окружали его съ другой стороны, сзади возвышались горы, поросшія свтлой зеленью. Я увидлъ горсть земли, вдавшуюся въ озеро и на конц ея замокъ, поднимавшійся прямо и гордо, подобно соколу.
На мосту я нашелъ горничную, нмку, которая только и съумла мн сказать: ‘Пургеръ, Пургеръ’. Я взошелъ за ней на маленькій полуостровъ вдоль зубчатаго парапета, обсаженнаго розами и кипарисами и служившаго прежде, очевидно, укрпленіемъ. Сквозь зубцы блистали волны, освщенныя солнцемъ, внутри-же росли въ безпорядк одичалые цвты и кустарники. Грубо выломанный проходъ въ скал велъ на дворъ замка, окруженный черными стнами и средневковыми галлереями съ полувыцвтшими фресками, на парапет росла герань въ цвту.
Замокъ былъ настоящею пустынею. Даже хозяйка гостинницы не показалась. Горничная ввела меня въ комнату, гд на подушк колоссальной кровати покоилось мефистофельское лицо моего друга. Глаза его были закрыты и лицо серьезно. Спитъ-ли онъ? Я назвалъ его потихоньку по имени. ‘Кто тамъ?’ спросилъ онъ слабымъ голосомъ. ‘Это я, Цезарь’, отвчалъ я. Тогда Кіеко, не открывая глазъ, сказалъ вполголоса: оселъ! Потомъ продолжая съ возрастающею быстротой — собака, разбойникъ, убійца! открылъ глаза, горвшіе какъ уголья, вскочилъ на кровать, крича, какъ сумасшедшій: ‘о Пурганти замка Порчино, посмотрите на князя мошенниковъ, который не приходитъ до тхъ поръ, пока не начнешь околвать’,— и сталъ бросать въ меня всмъ, что было у него на кровати. Въ это время вошла прислуга и г-жа Пургеръ, начавшая передо мной извиняться за шутку, но такъ какъ Кіеко сдлалъ видъ, что снимаетъ съ себя рубашку, чтобы бросить ею въ меня,— у него на постели ничего больше не оставалось,— то женщины завизжали и оставили насъ вдвоемъ. Кіеко спрыгнулъ съ постели, и, какъ былъ, въ рубашк и босикомъ, взялъ свой віолончель, услся противъ меня и началъ какое-то великолпное andante. Горничная и Пургеръ заглянули было въ дверь, но маэстро сталъ топать ногами и испускать адскій свистъ, такъ что женщины убжали и больше намъ не надодали. Играя, онъ все смотрлъ на меня. Я не зналъ, трогаться-ли прелестной мелодіей или смяться надъ его гримасами, надъ выраженіемъ его лица, то мрачнымъ, то сіяющимъ, то торжественнымъ, то плутовскимъ, то патетическимъ, то насмшливымъ и всегда комическимъ. Наконецъ онъ положилъ инструментъ. ‘Что подлаешь, Цезарь, что подлаешь!’ воскликнулъ онъ. На мой вопросъ — что это была за музыка,— онъ отвтилъ совершенно серьезно: ‘Эта музыка означаетъ, что я влюбленъ, а ты долженъ жениться’. Я принялъ это за одно изъ его обычныхъ дурачествъ, хотя онъ клялся, что никогда не говорилъ боле серьезно.
Онъ зналъ о моихъ отношеніяхъ къ Антуанетт и сталъ говорить о нихъ въ такой форм, что я просилъ его перестать.— ‘Какой же ты оселъ, замтилъ онъ, ты до сихъ поръ ее любишь!’ Я покраснлъ, но отперся, увы, больше трехъ разъ! Между тмъ Кіеко повторялъ на вс тоны: ‘Какой-же ты оселъ, какой-же ты оселъ’! но больше не говорилъ про Антуанетту.
Одвшись, онъ предложилъ мн осмотрть замокъ. Прежде всего онъ повелъ меня въ кухню, крича: ‘о m-me Пурганти, гд вы?’. Но вмсто m-me Пургеръ нашелъ кухарку, предъ которой сталъ гримасничать, жестикулировать, оглушивши ее потокомъ разныхъ ‘шликъ-шлокъ’, изъ которыхъ несчастная должна была понять, что онъ требуетъ сейчасъ же приготовить обдъ на двухъ, она сдлала видъ, что поняла объясненіе и Кіеко, отъ радости, обнялъ ее. Замокъ не имлъ ничего замчательнаго кром мстоположенія и двора, но когда Кіеко увлекался какимъ-нибудь мстомъ, то относился къ нему какъ поэтъ, идеализируя его удивительно. ‘Этотъ замокъ нужно было-бы назвать ‘Дивино’ (божественнымъ), понимаешь’? сказалъ онъ мн на двор, остановившись въ экстаз предъ готическимъ капителемъ, однимъ изъ самыхъ обыкновенныхъ. ‘Какая милая бестія долженъ былъ быть авторъ этого граціознаго свинства! Вотъ уже десять лтъ, какъ я провожу восемь мсяцевъ въ году въ Париж и ты можешь себ представить, что я видлъ все, кром того я видлъ замки на Рейн, но скажу теб откровенно, все ничто въ сравненіи съ этимъ, просто ничто. Здсь, если ты не очень глупъ, ты увидишь вс эпохи, этотъ полъ, напримръ, еще каменнаго вка, фундаментъ стнъ принадлежитъ римлянамъ. Сходи къ священнику Санта Паціенца, который живетъ недалеко отсюда, онъ святой человкъ и скажетъ теб правду были-ли здсь римляне. А вотъ это все среднихъ вковъ. Въ комнатахъ же ты видлъ эпохи начиная отъ Возрожденія до рококо, кром того видлъ Пурганти, представительницу сквернаго настоящаго и меня, представителя будущаго’.
Я его спросилъ, гуляетъ-ли онъ.— ‘Какъ-бы не такъ’, отвтилъ онъ, ‘меня приглашали въ Санта Паціенца, въ Манкавино, чтобы чортъ ихъ побралъ, но я зжу изрдка въ Комано, вотъ и вс мои прогулки. Завтра утромъ, напримръ, ду въ Комано завтракать’.— ‘И я съ тобою’.— ‘Нтъ-съ, милостивый государь, вы останетесь въ замк Таволино и напишите мн нсколько десятковъ стиховъ. Я ду условиться на счетъ бала’.— ‘Какого бала?’.— ‘Бала, который будетъ данъ завтра вечеромъ. Будетъ нчто магическое, увидишь, дорогой мой. Я пригласилъ всхъ мошенниковъ Комано и только ради ‘ея’. Пройдемся?’.
— ‘Кто она’? Но Кіеко исчезъ и чрезъ минуту явился съ зонтикомъ, панамой и тростью.— ‘Ты долженъ понять, что я хозяинъ здсь. Впрочемъ, вотъ она, но только мало похожа!’. Онъ далъ мн карточку, изображавшую не особенно молодую и красивую особу.— ‘Мало похожа,— говорю теб, ты ее увидишь: это музыка съ головы до ногъ! Бдный Кіеко!’.
Облака выходили изъ за Сарке, закрывая мало по малу солнце, втеръ усиливался, вода на озер приняла свинцовый оттнокъ. Кіеко бросился на траву и, улегшись съ заложенными подъ затылокъ руками, пригласилъ меня помститься рядомъ съ собою.
— ‘Музыка, самая тонкая музыка, которую я когда нибудь слышалъ! ‘Она’ — Бахъ, клянусь св. Севастіаномъ!’. Онъ вскочилъ и сдъ, въ эту минуту онъ не казался такимъ сумасшедшимъ, какъ всегда.— ‘Ты знаешь или, врне, ты не знаешь, какъ пишетъ Бахъ. Такъ вотъ, когда я вижу какъ ‘она’ двигается, когда вижу въ воздух очертаніе ея тла, я всегда думаю о Бах’. Онъ тряхнулъ головой, впиваясь пятью пальцами въ свои волосы. ‘Ухо у ней, напримръ, такое, что его можетъ изобразить лишь моя віолончель. Губы ея полны страсти, чувственности и всхъ смертныхъ грховъ, несмотря на то, что она святая, какъ старая англійская чертовка. Это-то, понимаешь, и волнуетъ теб кровь. Ужъ я не говорю о глазахъ: вдь я не Богъ, чтобы говорить о нихъ. Но руки, клянусь Бахомъ!.. Тутъ есть нкій нмецкій профессоръ, изучавшій ихъ чрезъ очки и нашедшій ихъ ‘психическими’. Будь онъ проклятъ за такое врное опредленіе!’
Онъ продолжалъ долго въ томъ же род, то съ южнымъ огнемъ, то съ парижскою ироніею, то съ чувственностью, то съ поэзіей, превознося до небесъ даже туалеты своей дамы, тло и душа которой представлялись его воображенію. Душа! Душа ея — это итальянская музыка 17 столтія, богатая увлеченіемъ, деликатная въ шутк, серьезная и точная въ чувств, проникнутая свтлою мыслью! Однимъ словомъ, это единственная женщина, которая была бы достойна выдти замужъ за Лазаря Кіеко, единственная, ради которой онъ пожертвовалъ бы своей свободой! Этотъ припадокъ свадебной лихорадки вырвалъ у меня одобрительное восклицаніе. Тогда Кіеко сталъ говорить о грусти, которою наполнено его сердце, несмотря на его сумасшедшія выходки, такъ на дн озера стоитъ неподвижно вода, несмотря на блескъ и игру волнъ на поверхности. Онъ чувствовалъ себя разочарованнымъ во всемъ, исключая музыки и любви.— ‘Мн 38 лтъ, говорилъ онъ, но я могъ бы любить и быть счастливымъ, какъ двадцатилтній мальчикъ’.— ‘Отчего же теб и не быть счастливымъ’? ‘Потому что эта глупая меня не любитъ’, отвтилъ онъ. Г-жа Пургеръ позвала насъ изъ окошка. Кіеко вскочилъ и, засунувъ палецъ въ ротъ, дьявольски свистнулъ.— ‘Пойдемъ обдать’, сказалъ онъ.
Онъ сыгралъ мн въ этотъ вечеръ, на скверномъ фортепіано, увертюру и часть перваго акта своей ‘Бури’. Подражаніе волнамъ, втру и грому мн не показалось особенно удачнымъ въ этой увертюр. Напротивъ того, часть, слдующая за увертюрой, исполняемая оркестромъ при поднятомъ занавс и пустой сцен, мн показалась превосходной. Это не описательная музыка, но слушая ее, невольно представляешь себ пустынный островъ среди океана, населенный духами, управляемыми волшебникомъ, островъ, гд приготовляется странная драма, въ которой примутъ участіе таинственныя воздушныя силы и человческія страсти.
Мой другъ, играя, называлъ инструменты, подражалъ имъ голосомъ, напвалъ особенно красивыя мста, закинувъ голову назадъ, стуча руками и ногами. Онъ сыгралъ, между прочимъ, оригинальный дуэтъ Калибана съ Аріелемъ, для котораго даже стихи не были еще написаны.— ‘Это дуэтъ душъ’,— сказалъ Кіеко,— Шекспиръ не могъ его сочинить,— а я сочинилъ его, ему предшествуетъ solo на віолончели, я теб его сыграю потомъ, только не здсь’. Онъ сыгралъ его позже, на верху лстницы, ведущей на дворъ, у окошка, изъ котораго было видно все озеро, а, высунувъ голову, можно было видть высокія стны, скалу, ивы и дикія фиговыя деревья, которыя на ней росли, свсившись надъ водою. Я сидлъ на ступеняхъ лстницы. Віолончель стонала и вздыхала больше, чмъ какой бы то ни было человческій голосъ. Втеръ свисталъ въ галлереяхъ и отъ времени до времени хлопалъ дверью, отъ сильнаго его порыва раскрылось окно и до насъ сталъ долетать шумъ волнъ. Мн казалось, что я нахожусь на волшебномъ остров и слушаю Аріеля и голоса духовъ. Неужели я, наканун, въ этотъ самый часъ, обдалъ въ миланской галлере Виктора Эммануила?! Это былъ сонъ.
Рано утромъ Кіеко отправился въ Комано. За завтракомъ я имлъ длинный разговоръ съ m-me Пургеръ по поводу Кіеко.— ‘Сумасшедшій’, сказала она, ‘но какое золотое сердце! Онъ надляетъ бдныхъ деньгами, точно какой принцъ, я видла, какъ онъ обнималъ нищую, похожую на его мать, и говорилъ о ней съ такимъ чувствомъ, что глаза его были полны слезъ! Досадно, только, что онъ совсмъ не уметъ обращаться съ дамами’! Я занялся приспособленіемъ стиховъ, сообразуясь съ текстомъ Шекспира.
Вечеръ и весь слдующій день были всецло посвящены приготовленіямъ къ балу. Кіеко говорилъ о немъ необыкновенно много. Провизія, цвты и бенгальскіе огни были присланы частью изъ Комано, частью изъ Тренто, вмст съ тремя голодными музыкантами, которыхъ мы сейчасъ же и окрестили Тринкуломъ, Стефаномъ и Калибаномъ. Кіеко, не медля, далъ имъ назначеніе: одного сдлалъ своимъ оберъ-носильщикомъ, другого — оберъ-обойщикомъ, а третьяго — оберъ-шенкомъ. Они работали, пораженные новизною своего положенія, поглядывая на маэстро съ комическимъ страхомъ, не смя возмутиться и не зная, позволено ли имъ, по крайней мр, смяться.— ‘А ты ничего не длаешь, мошенникъ? Постой, сегодня вечеромъ я найду теб дло: жалую тебя моимъ чистильщикомъ сапогъ и лодочникомъ, я уже веллъ пріхать лодк изъ Рива’. Посл обда онъ взялъ меня подъ руку и повелъ въ садъ.— ‘Поговоримъ серьезно’, началъ онъ, такъ какъ я не могу на ней жениться, то женись ты. Будьте вы прокляты за то, что родились одинъ для другого’.— ‘Скажи мн, по крайней мр, ея имя’, замтилъ я, смясь.— ‘Не смяться! Ты не знаешь, какая я скотина въ эту минуту и какой ты дуракъ. Такъ какъ она тебя полюбитъ и ты ее также (когда я объ этомъ думаю, то задушилъ бы тебя, какъ послдняго негодяя), то я теб даю ее, понимаешь? Даю и будьте вы оба прокляты’! Сказавъ это, онъ бросился мн на шею и такъ сильно сжалъ въ своихъ объятіяхъ, что я серьезно принялъ его за сумасшедшаго.
— ‘Я тебя люблю’, сказалъ онъ мн, ‘мы знакомы столько лтъ и кром того ты не сочиняешь самъ, а только слушаешь мою музыку и она теб нравится. Но если бы ты любилъ меня, то не былъ бы здсь. Не смй спрашивать ея имени и смяться! Ты ее увидишь сегодня вечеромъ и если она теб не понравится, то теб не зачмъ знать ея имени. Я уже объяснилъ, что у меня есть лодка и лодочникъ, такъ что она можетъ, если желаетъ, прогуляться по озеру. Она приняла предложеніе съ условіемъ, чтобы не было меня, слдовательно она подетъ съ тобой вдвоемъ. А теперь дай мн 32 лиры 75 сантимовъ’. Я удивился.— ‘Какой ты ловкій, однако’, закричалъ Кіеко. ‘Ты думаешь, что я нанялъ лодку для тебя на свой счетъ? Ты будешь наслаждаться, а я долженъ платить!’ — Я сначала не понималъ, шутитъ онъ или нтъ, но мое сомнніе продолжалось недолго. Кіеко непремнно требовалъ 32 лиры и я, давъ ихъ ему, объяснилъ, что не поду въ этой лодк, такъ какъ прогулка съ его незнакомкой нисколько меня не прельщаетъ.— ‘Ты хочешь, кажется, чтобъ я возвратилъ теб деньги?’, воскликнулъ онъ. Въ конц концовъ, чтобъ его не обидть, я долженъ былъ общать поступить по его желанію, но прибавилъ, что не выйду ни на минуту изъ роли лодочника.
Вечеромъ Кіеко во фрак и бломъ галстух, собравъ толпу ребятъ, роздалъ имъ факелы и бумажные фонари, построилъ ихъ въ колонку, въ средину которой помстилъ двухъ скрипачей и, взобравшись на осла г-жи Пургеръ, похалъ во глав процессіи на встрчу гостямъ, которые должны были находиться въ 9 часовъ у моста Сарке. Скрипки визжали, Кіеко свисталъ, мальчишки, несшіе факелы, шумли невообразимо, а третій музыкантъ въ это время пускалъ ракеты съ крыши замка. Я попробовалъ лодку, это было старое, тяжелое судно, съ высокими бортами, приспособленное отнюдь не для прогулокъ и совершенно непохожее на изящную англійскую лодку, которая была у маэстро во Фіумелатте. Я присталъ къ назначенному мн мсту и тамъ дождался, пока крики и факелы не стали возвращаться. Ожиданіе дамы сердца Кіеко мн было непріятно. Я досадовалъ на себя и за письмо, посланное мною Антуанетт, и за то, что я не похалъ въ С. Винцентъ, гд она находилась. Я просилъ у ней прощенья, но, можетъ быть, рука не написала такъ, какъ диктовало сердце, перо, можетъ быть, было задержано проклятымъ самолюбіемъ, отвта я не получилъ. Мн живо представлялась неожиданная встрча съ нею: то она проходитъ мимо не кланяясь, разговаривая и смясь съ другими, то холодно здоровается со мной, то смотритъ на меня такимъ взглядомъ, что кровь у меня начинала кипть въ жилахъ. Между тмъ факелы и крики приблизились. Я услышалъ свистъ Кіеко, означавшій, чтобъ я былъ на-готов. Появился Кіеко, подъ руку съ дамой, закутанной въ блую шаль.— ‘Входи, входи’, закричалъ мн маэстро, ‘и на мсто! Синьора сядетъ на носъ и я оттолкну лодку. Торопитесь’, сказалъ онъ ей, ‘а то другіе помшаютъ’. И въ самомъ дл, мы услышали голоса: ‘Кіеко, гд вы? и мы хотимъ съ вами’!
Я слъ на среднюю скамейку лодки спиной къ носу и взялъ весла, синьора вскочила на носъ лодки.— ‘Скорй, скорй, кричалъ Кіеко, поворачивай, поворачивай’.
Мы плыли прямо къ другому берегу, когда дама, не открывшая до сихъ поръ рта, сказала: ‘Обогните замокъ’. Боже мой, чей это голосъ?! На одну минуту у меня захватило дыханіе и я пересталъ грести. Это ‘ея’ голосъ. Опомнившись, я продолжалъ грести, не смя повернуть головы, я чувствовалъ, что для меня наступила ршительная минута. ‘Обогните замокъ’, сказала она на этотъ разъ съ нетерпніемъ. Нтъ, она не могла знать, Кіеко обманулъ ее, какъ и меня. Мы поплыли къ замку, освщенному бенгальскимъ огнемъ. Кто-то закричалъ: ‘Донна Антуанетта, на берегъ, на берегъ’. Тогда она спросила — можно ли пристать съ другой стороны полуострова. Я помедлилъ, наконецъ отвтилъ измненнымъ голосомъ: ‘Не знаю’. Она ничего не сказала, но я сейчасъ же почувствовалъ, что лодка нагибается въ правую сторону, она нагнулась, стараясь заглянуть мн въ лицо. Мн показался взволнованнымъ ея голосъ, когда она приказала мн ‘вернуться назадъ, на пристань’.— Я подумалъ, что она меня узнала и будетъ считать соучастникомъ обмана, тогда бы для меня не могло быть больше надежды на примиреніе. Я повернулъ назадъ и ршился заговорить съ ней, но не раньше того, какъ она будетъ сходить съ лодки. Луна вышла изъ-за облаковъ, мы въхали въ тнь, образовавшуюся отъ стны, которая окружаетъ замокъ.— ‘Много ли теперь постороннихъ въ замк’? спросила Антуанетта прежнимъ голосомъ. Мы находились въ какихъ-нибудь тридцати метрахъ отъ пристани. Я не отвчалъ. Теперь мн нужно было повернуть голову, чтобъ удобне пристать. Я гребъ тихо, сердце мое сильно билось. Она не повторила вопроса. Съ боку показалась пристань. Я положилъ весла въ лодку и, вставъ, обернулся къ Антуанетт, которая вскочила и собиралась прыгнуть на землю.
— ‘Клянусь Богомъ, воскликнулъ я, протягивая къ ней руки, я ничего не зналъ. Вы мн врите, врите? Не можетъ быть, чтобы вы мн не врили’. Антуанетта не двигалась и не отвчала. ‘Выходи, если хочешь’, продолжалъ я, колеблясь между страхомъ и надеждой, запрети мн идти за тобой, но врь!’ ‘Если вы не знали’, сказала она наконецъ, ‘то къ чему была вся эта комедія’? Я взялъ ея руку и, торопясь и задыхаясь, разсказалъ ей все, что я тогда считалъ шуткой Кіеко, сказалъ, что мое безумное самолюбіе уничтожено горемъ, которое оно причинило, что теперь жизнь моя, и, можетъ быть, даже душа, въ ея рукахъ. Опьяненный радостью, я почувствовалъ, что ея рука отвчаетъ на мое пожатіе и я, наконецъ, могъ прижать къ сердцу мою дорогую суженую, съ которой никто, даже смерть, не можетъ разлучить меня всецло.
Она узнала меня, когда я сказалъ первое слово, но убдилась окончательно тогда, когда я не отвтилъ на ея вопросъ. Письмо мое было вручено ей утромъ этого дня: этимъ объясняется моя побда. Я просилъ ее разсказать мн про Кіеко. Онъ, дйствительно, признавался ей въ любви, сначала въ грубой форм, по своему обыкновенію, потомъ серьезно, и со страстью, къ которой она не считала его способнымъ. Отвергнутый окончательно, онъ началъ говорить ей дурно обо мн, чтобы зондировать почву, клянясь, что его нисколько не мучила бы совсть, если бы ему досталось то, чего я не съумлъ удержать. Тогда Антуанетта парою сухихъ словъ заставила его замолчать, а онъ замтилъ, что докажетъ, какая у него голова и сердце. ‘Онъ насъ отлично понялъ, сказала она, обнимая меня, и былъ очень добръ. А теперь я пойду’. ‘Иди, иди’, сказалъ я удерживая ее изо всхъ силъ. ‘Какъ ты странно прогоняешь’, воскликнула она съ жалобной гримаской, поправляя мн волосы на лбу, потомъ приблизивъ губы къ моему уху, прошептала: ‘я рада, что теперь темно и ты не видишь моихъ глазъ, а то ты-бы очень загордился’. Она засмялась, поцловала меня, спрыгнула на землю и убжала. Я сложилъ весла и отдался опьяненію, охватившему мое сердце, мысли и чувства. Не знаю сколько времени я пробылъ такъ, растянувшись въ лодк на скамейк, скрестивъ руки и глядя на небо, знаю только, что меня заставилъ очнуться свистъ Кіеко. Когда я подъхалъ, я все еще не могъ говорить, а онъ все повторялъ: ‘Непохожа карточка? Что подлаешь?’ Мн кажется, у насъ обоихъ на глазахъ стояли слезы. ‘Бдный Кіеко’, сказалъ онъ, ‘какое фіаско пришлось перенести теб!’
Въ это время на улиц остановилась повозка, запряженная волами, нсколько человкъ направились къ лодк. ‘Что случилось?’, спросилъ я маэстро. ‘А то случилось, что я и лодка, мы узжаемъ. Я не хотлъ тебя видть, но такъ какъ ты съ лодкой былъ чуть не на средин озера, то нужно было тебя позвать. Сейчасъ лодку поставятъ на возъ, Кіеко сядетъ въ лодку и прощай замокъ’. Такъ и было сдлано. Въ одну минуту все было готово. Въ замк танцовали, никто ничего не зналъ, кром г-жи Пургеръ, которая не хотла врить отъзду Кіеко и пришла прощаться, совершенно разстроенная. Кіеко, усвшись на сундук, не хотлъ пожать ей руку, ссылаясь на то, что у ней руки всегда грязныя, и приказалъ ей предупредить гостей, что маэстро узжаетъ и удостаиваетъ ихъ своимъ прощаньемъ. Скоро повозка была окружена молодежью, хотвшею взять ее приступомъ, но маэстро сталъ кричать такія ломбардскія и неаполитанскія ругательства, что дамы разбжались, а мужчины притихли.
— ‘Теперь, сказалъ онъ, прощайте. Если хотите знать почему вы мн надоли, вотъ вамъ’. Онъ вынулъ свою віолончель и сталъ играть прелестную страстную мелодію изъ дуэта второго акта ‘Бури’, потомъ сразу оборвалъ ее и закончилъ какими-то шутовскими аккордами, затмъ спряталъ инструментъ и закричалъ: ‘впередъ’. Волы двинулись, колеса заскрипли, мужчины махали шляпами, дамы платками, двое или трое молодыхъ людей вскочили на возъ. Какъ сейчасъ вижу Кіеко, сталкивающаго ихъ обратно, и слышу его голосъ, кричащій имъ въ знакъ побды: ‘Что?.. Что’!..