В. В. Верещагин
Федор Викторович Немиров. Мастеровой
Из книги ‘Иллюстрированные автобиографии нескольких незамечательных русских людей’
ПРИМЕЧАНИЯ
Федор Викторович Немиров. Мастеровой, Верещагин Василий Васильевич, Год: 1895
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Верещагин В. В. Повести. Очерки. Воспоминания / Сост. и примеч. В. А. Кошелева и А. В. Чернова. — М.: Сов. Россия, 1990.
Здешней губернии, Вологодской губернии, батюшка, из самого города, мещанин природный, даже цеховых дел мастер, можно назвать,— Федор Викторович Немиров, имя и фамилия, и отчество. Семья была 5 человек: 4 брата и одна сестра. Семейство, теперяча, примерно сказать, кормилось — как мой-то отец, он был столяр, коностасник, в храмы иконостасы делал и пропитывал тем семейство.
Старший брат был образован столярному, уехал в Петербург, позамотался там, значит, не высылал родителям ничего. Я по этому случаю и отведен был от хозяина, от живописца, подсоблять родителям. Когда малолетние были — стручки воровал: были у нас кирпичные заводы на поле, и тут горох был. Рабенков десять нас собралось, кое-кого, воровать. Хозяйка тут узнала меня по волосам — белые были волосы.
Пришла к родителю с жалобой, изъясняться, что вы, говорит, потакаете своим детям по чужим огородам ходить! Потом родителя рассердила она этим разговором: вот как, говорит, потакаю! И стал сечь меня без милосердия. Я не столько думал о боли от розог, как думал, что между ногами у родителя задохнусь, кровь уж хлынула у меня. Она после отнимать стала, он и ее потолкнул: я, говорит, вот как умею потакать детям, чтобы баловали у меня.
И посейчас, где вижу горох, сейчас в голову: ‘Вот почин-от мой!’
Парень хороший был, жалобы часто были: поколотить кого — это мое дело было — с жалобою ходили, и часто за это меня хлестали, прекращали мою удаль.
Особенно кутейников не любил,— вот семинаристы, иначе ‘семинары’, мы всё прежде ‘кутьей’ их звали. Здесь, из семинарии идут, народишко такой вздорный, мы, мещане, их не любили. Особенно, вот, в ярмарочное время, было так же, как будто война была на реке, как вроде бы этакие кулачные, которая сторона осилит, одна сторона от семинарии, другая от рыбных рядов, которая осилит, та и погонит. Полиция слаба была в те времена. Праздничные дни, мастеровым когда свободно, сначала из маленьких пойдут, после и большие пристанут, и они из классов, от чина к чину выше придут… Было этих глупостей, сударь! Долго-то нельзя ведь, они начальство имели, всё больше наши мастеровые брали верх, и прогонят их, в семинарию, и загоним своею-то партией.
Тут в детстве тоже было. Отец послал: ‘Поди, Федюшка, дай подпаскам гривенник, чтобы из лошадей мне волосков надергали’. Дал три копейки — для смычка, для скрипки, починивал он. Гривну я получил, мне понравилась она, новенькая еще, подумал: не отдам подпаскам, лучше сам выдерну — это в уме и держал сам. Увидал некованого жеребца, стрижку еще, и стал дергать из хвоста, он меня и лягнул, аршина два отлетел от его и успел ведь выдернуть волосы, только в колено, в левую ногу он попал, кабы я дальше стоял, убил бы меня. И теперь вся левая сторона болит, сказывается. Страдал, а родителю не поведал — он бы высек меня!
У Бориса Егоровича Монахова обучался живописному, семь месяцев рисовал только азбуку, значит, зеницы ока, и до всего человека вырисовывал фигуры карандашом, за краски не принимался, последняя фигура оставалась, зады человека вырисовать, и ее не вырисовал.
От бога не утаишь, теперяча, но от вас могу утаить, однако, хочу я сказать, отчего я сделался столяром: у хозяина, теперяча, вышпаклеваны были шесть икон, под живопись, приготовлены были, и я сейчас на печку поднял эти деки, чтобы они скорее сохли, а их и разорвало с концов-то вершков около 4-х, по стругам-то!
Случилось на масленой неделе. За 90 верст от Вологды естя волость Шуйская, где хозяин жил. Я увидел свою беду — неизбежная гибель от хозяина будет, попало бы на орехи! Никому не сказал и сейчас сходил в одно место, узнал, что в Вологду едут, и стал просить у хозяина уволения на масленичной неделе отпустить меня к родителям, даже поклонился в ноги, и он отпустил меня с удовольствием. Я, значит, собрал деки с печки и заставил, чтобы никто не видел этого моего греха, и уехал в Вологду, в гости, отпущен был. Высекли бы меня за такое недосмотрение, на такой жаре поставить!
Приезжаю домой, родители заплакали и тот, и другой, не видаючи семь месяцев. Мать покойная, теперяча, говорит отцу: ‘Виктор, ты ведь пропитывал семейство! Один сын замотался, по миру не пустил, мне жаль его отпустить, пускай дома работает?’ Отец согласился, а я давай стараться помогать ему. Следовало бы мне задницу высечь, а не только что оставлять дома. Прекраснейший был хозяин, а взнудили эти деки.
Когда, значит, нужно было, я краски приготовлял, тер на плите: крон, киноварь, шихирвейс и берлинскую лазурь, винцейскую ярь, слоновую кость, ржевский бакан — каких только колеров не требовалось, все приготовлял — полукармин и кармин тер. Ультрамарину только не имел в руках и не знаю до сих пор, этого не держал в руках — называли дороже золота его! здесь и не было в те времена.
А кость сами жгли, эти кобылечки самыя от студени: бросишь в печку, и потом сгорят, сверху белое ножиком очистишь, эту белизну, там смолевое, совершенно как голландская сажа. Конечно, оно твердо в терке, тереть ее на плите.
Хозяин говорил: ‘Все единственно, что слоновая кость, что эта, один и тот же скот, ту же кость имеет, обманывают,— говорит,— нас: где же столько слонов натягать, сколько ее идет в Россию!’
Слоновая кость сквозность имеет. Вот на Иосифе Прекрасном, когда он к Пентефриевой жене в спальню приходит и она хочет его в блуд ввести и хватает к себе на постель,— эта история при мне писалась у Бориса Егоровича, и фигуры были вершков по 20-ти — и Пентефриева жена, и Иосиф. Этая самая верхняя одежда у Иосифа-то писалась аглицкой желчью, а света, переломы тушевали слоновой-то костью, а на Пентефриевой жене, когда они лежали на постели и обнажены были сосцы, была белая сорочка,— белилом или крым-шихирвейсом.
Слоновая кость не закроет колер,— она большую сквозность имеет, а сажа, например, замарает какую хотите краску.
Тоже, помню, в Духов монастырь семейство Спасителя, Предтечу и Божию Матерь писали. Предтеча держал голубка в руках, а Спаситель его берет от него, во младенчестве друг от друга. Эта икона при мне была писана.
Как, я не знаю, в нынешние веки, а в прежние веки жалели бумаги и карандашей для нас, мальчишек: так возьмешь, настрогаешь лучинок и сделаешь, теперяча, вроде карандашей этаких, в тряпку мокрую завернешь, и потом бросали в огонь. Сгорит эта мокрая тряпочка, и остаются эти самые головешечки этих лучинок, оне твердыя, как вроде карандаша — обчистишь, и рисовали им. На бумаге неладно нарисуешь, сейчас счищаешь — и потребление малейшее было в бумаге: один лист существовал вместо десяти, неладно нарисовал, сметали уголь, опять на ней же и мараешь. Хозяин не только иконы писал в храмы, но и патреты заказывали ему. Давнишния, теперечныя времена, могу и забыть, а помню, это самое, что Виплогов был — с его взяли три рубля, десять на ассигнации за патрет, это мне памятно. При нас порядились, так это в памяти.
Был у хозяина Тюрин Платон Семеныч, да Ягодников Алексей Иваныч, мальчик был, да я, — оба академики были после, и оба теперь на праведном пути. Я один остался. После на того и на другого столярную работу я работал.
Значит, работал с отцом столярную и иконостасную работу, рамы и двери делал в дома. Мебель ничего не умели, мебель я в Петербурге научился делать. Нечаянно встретил раз хозяина на высокой галдарее: ‘Борис Егорович,— говорю,— сделайте божескую милость, возьмите меня, теперяча, как есть я у вас жил, и, теперяча, у меня смыслу побольше прежняго’. И в ноги ему поклонился. ‘Нет уж, Федор,— говорит,— скоро ты за ярушками пойдешь, у тебя не тот развив в голове будет!’
Я заплакал слезно, пришел домой и бросил столярную работу, взялся за малярную,— комнаты убирать. Прежнее время по столярному делу жили за два рубля в месяц, а за три — так хорошо, а по малярному — полтора и два целковых в неделю, только на своем содержании, а содержания были дешевыя. Вижу, однако, сера моя работа, захотелось попросветлиться в Петербурге. Отец отпустил меня. Прежде на извозчиках ведь, не на машине — в 19-ый день попал от Вологды. Ехал на Мочалы, Сомины, на Тифин, потом Аракчеевское село Грузино, на Шексне, потом в Чудово и в Петербург.
В Петербурге по Лиговскому каналу против немецких бань Леонид Карлович Воронов был мой хозяин. Тоже помер теперь.
Сначала был в Петербурге, теперяча, совершенно что и не знал, куда идти. Потом бог принес нашего земляка, и он меня по вологжанам повел, которые хозяйствовали. Взял меня хозяин наш вологодский, подмастерье, работать, значит, 8 рублей в месяц, проработал у его я полтора года. Работа была простая, я не смел по хорошей идти, вижу, мне надо у мальчишки спрашивать — только и знал рамы да двери. Потом, теперяча, перешел к Гальпе (француз) на Невский проспект в дом Калугина, эту работу знающую стал делать, попаивал водочкою, чтобы показывали бы мне, как делать мягкую работу по мебели, обойную, вот как сейчас делают, и дошел до тех же самых мастеров, теперяча, как и прочие, стал равняться.
Поживши тут, образовал себя, вздумал хозяйствовать и взял квартиру на Петербургской стороне, в доме Молина, в два окошка квартира была. Стала теснить меня полиция: зачем без свидетельства производишь мастерство, надо правское свидетельство взять, а свидетельство взять оченно дорого было. Значит, я снова и поступил к русскому мастеру, вроде старшого в мастерской, и управлял 20-ю человеками, только и знал, что расчертить работу и раздать которому что. В Гостином покупал дерево, орех и красное, сахардин — какое там заказано, фанер и толстый орех: это моя все была попечность, и потом, три года поживши, и поехал в Вологду.
Я очень попечителей был: в течение шести лет сотни две переслал родителям и сам одевался чистенько, не был в тряпках.
Водкой не заражался, значит, с позволения сказать, рюмку выпьешь где, но нет, не заражался,— попечительно жил.
Сам я вздумал побывать дома, погостить, в свое отечество захотелось, и опять думал было обратить в Петербург, потому жизнь была очень приличная, хозяин меня любил и хотел опять к нему же ехать, даже он писал мне письма, чтобы приезжал.
А я, в Вологду приехавши, на 400 рублей ассигнации, не знаю, как на серебро перевести, и порядился иконостас у храма, от хозяина взял — Резухин был, столбовой хозяин, по храмам.
Эту работу покончил, значит, у церкви — на труды осталось.
В то самое время было влюбилась вдова в меня, попа дочка, вдовой была на 21-м году. Я у них квартировал наверху, и она стала этакия мины делать, сама задирать стала, я, про себя сказать, маху не дал — стыдно и говорить! Маской-то был от господа бога доволен, много влюблялись в глупца.
Кончив работу у церкви, уехал от них в Вологду. Много работ стали мне заказывать. Диваны всё, кресла, стулья, мягкое все. В Вологде не было совсем по этой части мастеров, с позволения сказать, я был просветитель по этой части. Значит, меня и выбрали в ремесленные старшины на 27-м году, по этому цеху, по столярному.
Тут я понабаловался и водочку пить стал, там мастеровой потчует, другой, третий. Я и просидел с водочкой-то да с товарищами 55 рублей ремесленных!
Нашлись господа, эти деньги я взял вперед, внес в ремесленную управу. Потом заработал эти и опять стал хозяйствовать. Потом и вздумал жениться, как несколько стал оправлять себя. В деревне сироту взял и, можно сказать, что была она жена мне.
Тринадцать лет только велел бог жить с ней. Я уехал к церкви, под плащаницу гробницу делать, а была здесь холера. Она изволила травы корове жать утром рано — ее и приняла холера. В больницу как увезли, так к вечеру и готова была,— мне туда на девятый день известие пришло! Лесное место, так ходока-то не было, холерное время — боялись.
Ну вот покончил это дело у церкви, приехал в Вологду и зачал винцо попивать. В работники ушел от хозяйства.
Родители уж померли, раньше хозяйки померли, а я до самой богадельни все в работниках. И людям обидно, и богу во грех: зарабатывал десять рублей и все пропивал.
Скажу вам, теперяча: Алексей Федорович Ахматов, помещик, имел село Закрышкино, в семи верстах от Вологды. Я порядился в работники к нему и жил у его, работал, рамы в доме делал. Комнаты убирал — обоев не было — крыл колерами, которую голубцом, которую белую. На голубце серебряныя были сделаны, а по белой комнате — золотыя звезды. Делал по нашим колерам позолотчик, был тут и жил, золотил по комнатам, отличныя были комнаты!
В зимнее время я уехал домой, сами уехали из села в город — потому помещик.
Когда жили они в Вологде, женщина мне принесла армяк… 12 рублей, я и пошел поклониться к барину к этому.
Лакей и сказал: ты, такой-сякой, что дашь, я тебе скажу хорошее! Я поднести пообещал. ‘Барин,— говорит, — выиграл вчера 500 целковых, ты враз пришел, он тебе даст денег’.
Я, теперяча, и осмелился попросить вперед, на предбудущее лето заработать.
Он ходил по комнатам, не помню теперь, свистал: ‘Рукавички барановыя, за них денежки не заплачены’… Куражило, следовательно, что он выиграл 500 целковых.
Лакей докладывает ему. ‘Пошли его,— говорит,— ко мне, что ему нужно!’ Я говорю: ‘А. Ф., к вашей милости, нельзя ли,— говорю,— сделать милость, одолжить мне 12 рубликов,— сходно очень продают армяк,— говорю,— отпустить жалко, а денег нет, я заработаю,— говорю,— на будущее лето, как я вижу у вас в предмете работа есть’.
‘Послушай,— он говорит,— братец, отчего тебе не дать, я вчера выиграл 500 рублей! да у кого, спроси-ка? первейшие,— говорит,— игроки в Вологде,— у тех 500 рублей выиграл’. И подал деньги мне.
Значит, я ушел, это было около Рождества. Слышу-послышу, на масленой неделе Ахматов проиграл все село и с людями: какая вотчина была при селе, и этим же самым людям, у которых раньше выиграл — значит, они его заманили!
Дарья Борисовна, жена его была, рассердилась, уехала в свое имение Воронежской губернии, и он, поживши на квартире без ея, надумал сам, теперяча, уехать с квартиры, не знаю уж куда, не могу хорошенько знать.
Я приходил к нему: ‘Алексей Федорович, я вашей милости двенадцать рублей должен, теперяча как же?’
‘А вот,— говорит,— вставь ты мне во флигеля и в комнаты,— в которых он жил,— стекла, я прощаю тебя в остальном’.
Я обделал все как следует быть, целковых на шесть или на семь ушло, рублях в пяти попользовался, простил он меня.
После, когда я из Петербурга приехал, годов уж это в течение шести, прихожу я в питейный дом и увидел этого самого Ахматова в лавке.
— Поднеси, брат,— говорит,— любезный, стаканчик!
Он меня признал, а у меня и в уме не было признать их. ‘Вы кто есть, мол, такие?’ — ‘Я,— говорит,— помещик Ахматов’. В то время не мог утерпеть не всплакать: ‘Неужели ж вы?’ — говорю. ‘Я,— говорит,— Немиров, я’.
Купил я, теперяча, французской водки полштофа, сам выпил, в то время мне очень неслободно было, оставил остальное им: ‘Кушайте, мол, на здоровье, Алексей Федорович! Напредки, если где вас увижу, я благодарность помню’…
‘Я,— говорит,— здесь и пребываю днем, а ночью к повару своему Никифору хожу ночевать, он у помещика живет и меня пущает ночевать’. Никифор, теперяча, крепостной его, один, не знаю каким способом, остался у него.
И в прочия времена угощал его часто за старую хлеб-соль и не знаю — здесь ли он помер или где в другом месте… Прежде 65 000 давали за село, хорошо жил и водки очень мало употреблял.
Когда приехал молоденьким, на 23-м году, лакей передразнил, как Дарья Борисовна умывалась. Оне и заплакали: ‘Вы в свое имение привезли меня, и ваши люди стали надо мной насмешки делать’. И, значит, он его и высек немилосердно за это,— в два кнута секли кучера на конюшне.
А тут сидел в крашенинной поддевке в этакой, застал я его, как сидел в кабаке,— если и всю амуницию его взять было, она 40 копеек стоила…
Отдельным изданием в качестве приложения к каталогу выставки В. В. Верещагина вышла в 1895 г. Печатается по изд.: Верещагин В. В. Иллюстрированные автобиографии нескольких незамечательных русских людей. М., 1895.
…масленая неделя…— неделя до великого поста. …на Иосифе Прекрасном, когда он к Пентефриевой жене в спальню приходит…— Популярный библейский сюжет, связанный с младшим сыном Иакова и Рахили, проданным в рабство своими братьями. Жена начальника телохранителей фараона, Потифара, которому был продан Иосиф, влюбляется в него и пытается соблазнить. Целомудренный Иосиф вынужден бежать, оставив одежду в руках жены Потифара, оклеветан ею и оказался в тюрьме. Тюрин Платон Семеныч (1822—1882) — вологодский художник, академик живописи императорской Академии Художеств. … Аракчеевское село Грузино…— Село Грузино, резиденция Аракчеева, подаренное ему Павлом I в 1787 г., находилось в Новгородской губернии. Гуменник — крытый ток для хранения и обмолота зерна.