ЛИТЕРАТУРНЫЯ ВСТРЧИ И ЗНАКОМСТВА
А. МИЛЮКОВА
ЛИТЕРАТУРНЫЯ ВСТРЧИ И ЗНАКОМСТВА
А. МИЛЮКОВА
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНЕ А. С. СУВОРИНА
1890
едоръ Михайловичъ Достоевскій.
едоръ Михайловичъ Достоевскій.
I.
II.
V.
VI.
Федор Михайлович Достоевский, Милюков Александр Петрович, Год: 1890
Время на прочтение: 39 минут(ы)
Кончина . М. Достоевскаго вызвала явленія, какихъ не бывало до сихъ поръ въ нашемъ обществ. Еще при слухахъ о внезапной болзни его, люди совсмъ незнакомые съ участіемъ освдомлялись о его здоровь, а когда сдлалось извстнымъ, что его не стало, въ скромное помщеніе умершаго съ утра до поздней ночи сходились толпы поклониться его праху. Тутъ были государственные сановники, литераторы, артисты, учащаяся молодежь и женщины изъ разныхъ слоевъ столичнаго общества. Всть о томъ, что Государь пожаловалъ пенсію вдов и обезпечилъ воспитаніе дтей покойнаго, вызвала общую признательность.
На выносъ тла Достоевскаго стеклись тысячи народа: его провожали съ внками представители разныхъ ученыхъ и учебныхъ заведеній, депутаціи отъ городскихъ обществъ обихъ столицъ. Еще больше выразилось сочувствіе къ покойному, на другой день, при самомъ погребеніи, въ храм и на могил, въ Александро-Невской лавр. Его хоронили не родные, не друзья — его хоронило русское общество. И эти оваціи не были придуманы какимъ нибудь кружкомъ, а сложились подъ вліяніемъ одного общаго чувства утраты, съ одной общей мыслью почтить любимаго писател и гражданина. . М. Достоевскій создалъ себ въ нашей литератур исключительное положеніе: онъ не стоялъ въ рядахъ какой нибудь партіи или школы, это былъ представитель всего русскаго общества, всецло проникнутый его интересами, одушевленный врою въ молодыя русскія силы, полный сочувствія ко всему неправо униженному и оскорбленному и никогда не терявшій надежды на будущую великую роль горячо любимаго имъ народа. Вотъ почему Достоевскій боле, чмъ кто другой изъ нашихъ талантливыхъ писателей, былъ дятель общественный и почему утрата его отозвалась во всей Россіи.
Въ большинств нашей публики понятія о Достоевскомъ очень поверхностны: знаютъ, что онъ воспитывался въ Инженерномъ училищ, недолго былъ на служб, выступилъ на литературное поприще романомъ ‘Бдные Люди’, по длу Петрашевскаго былъ сосланъ въ Сибирь, а по возвращеніи оттуда цлымъ рядомъ замчательныхъ сочиненій сталъ въ первомъ ряду лучшихъ современныхъ писателей.
Боле чмъ тридцатилтнее знакомство съ покойнымъ, прерванное только годами его ссылки, даетъ мн возможность сообщить о немъ нкоторыя подробности, нелишнія для будущей полной біографіи его.
Познакомился я съ . М. Достоевскимъ зимою 1848 года. Это было тяжелое время для ^ тогдашней образованной молодежи. Съ первыхъ дней парижской февральской революціи самыя неожиданныя событія смнялись въ Европ одни другими. Небывалыя реформы Пія IX отозвались возстаніями въ Милан, Венеціи, Неапол, взрывъ свободныхъ идей въ Германіи вызвалъ революціи въ Берлин и Вн. Казалось, готовится какое-то общее перерожденіе всего европейскаго міра. Гнилыя основы старой реакціи падали, и новая жизнь запиналась во всей Европ. Но въ то же время въ Россіи господствовалъ тяжелый застой, наука и печать все боле и боле стснялись, и придавленная общественная жизнь ничмъ не проявляла своей дятельности. Изъ-за границы проникала контрабанднымъ путемъ масса либеральныхъ сочиненій, какъ ученыхъ, такъ и чисто литературныхъ, во французскихъ и нмецкихъ газетахъ, не смотря на ихъ кастрированье, безпрестанно проходили возбудительныя статьи, а между тмъ у насъ, больше чмъ когда-нибудь, стснялась научная и литературная дятельность, и цензура заразилась самой острой книгобоязнью. Понятно, какъ все это дйствовало раздражительно на молодыхъ людей, которые, съ одной стороны, изъ проникающихъ изъ-за границы книгъ знакомились не только съ либеральными идеями, но и съ самыми крайними программами соціализма, а съ другой — видли у насъ преслдованіе всякой мало-мальски свободной мысли, читали жгучія рчи, произносимыя во французской палат, на франкфуртскомъ създ, и въ то же Бремя понимали, что легко можно пострадать за какое-нибудь недозволенное сочиненіе, даже за неосторожное слово. Чуть не каждая заграничная почта приносила извстіе о новыхъ правахъ, даруемыхъ, волей или неволей, народамъ, а между тмъ въ русскомъ обществ ходили только слухи о новыхъ ограниченіяхъ и стсненіяхъ. Кто помнитъ то время, тотъ знаетъ, какъ все это отзывалось на умахъ интеллигентной молодежи.
И вотъ въ Петербург начали мало-по-малу образовываться небольшіе кружки близкихъ по образу мыслей молодыхъ людей, недавно покинувшихъ высшія учебныя заведенія, сначала съ единственной цлью сойтись въ пріятельскомъ дом, подлиться новостями и слухами, обмняться идеями, поговорить свободно, не опасаясь посторонняго нескромнаго уха и языка. Въ такихъ пріятельскихъ кружкахъ завязывались новыя знакомства, закрплялись дружескія связи. Чаще всего бывалъ я на еженедльныхъ вечерахъ у тогдашняго моего сослуживца, Иринарха Ивановича Введенскаго, извстнаго переводчика Диккенса. Обычными постителями тамъ были В. В. Дерикеръ — литераторъ и впослдствіи докторъ-гомеопатъ, Н. Г. Чернышевскій и Г. Е. Благосвтловъ, тогда еще студенты, и преподаватель русской словесности въ одной изъ столичныхъ гимназій, а потомъ помощникъ инспектора классовъ въ Смольномъ монастыр, А. М. Печкинъ. На вечерахъ говорили большею частію о литератур и европейскихъ событіяхъ. Т же молодые люди бывали и у меня.
Однажды Печкинъ пришелъ ко мн утромъ и между прочимъ спросилъ, не хочу-ли я познакомиться съ молодымъ начинающимъ поэтомъ, А. Н. Плещеевымъ. Передъ тмъ я только-что прочелъ небольшую книжку его стихотвореній, и мн понравились въ ней, съ одной стороны, неподдльное чувство и простодушіе, а съ другой — свжесть и юношеская пылкость мысли. Особенно обратили наше вниманіе небольшія пьесы: ‘Поэту’ и ‘Впередъ’. И могли ли, по тогдашнему настроенію молодежи, не увлекать такія строфы, какъ напримръ:
Впередъ! безъ страха и сомннья
На подвигъ доблестный, друзья!
Зарю святаго искупленья
Ужъ въ небесахъ завидлъ я.
Смлй! дадимъ другъ другу руки
И вмст двинемся впередъ,
И пусть подъ знаменемъ науки
Союза нашъ крпнетъ и растетъ!
Разумется, я отвтилъ Печкину, что очень радъ познакомиться съ молодымъ поэтомъ. И мы скоро сошлись. Плещеевъ сталъ здить ко мн, а черезъ нсколько времени пригласилъ къ себ на пріятельскій вечеръ, говоря, что я найду у него нсколько хорошихъ людей, съ которыми ему хочется меня познакомить.
И дйствительно, я сошелся на этомъ вечер съ людьми, о которыхъ память навсегда останется для меня дорогого. Въ числ другихъ тутъ были: Порфирій Ивановичъ Ламанскій, Сергй едоровичъ Дуровъ, гвардейскіе офицеры, Николай Александровичъ Монбелли и Александръ Ивановичъ Пальмъ, и братья Достоевскіе, Михаилъ Михайловичъ и едоръ Михайловичъ. Вся эта молодежь была мн очень симпатична. Особенно сошелся я съ Достоевскими и Монбелли. Послдній жилъ тогда въ Московскихъ казармахъ, и у него тоже сходился кружокъ молодыхъ людей. Тамъ я встртилъ еще нсколько новыхъ лицъ и узналъ, что въ Петербург есть-боле обширный кружокъ М. В. Буташевича-Петрашевскаго, гд на довольно многолюдныхъ сходкахъ читаются рчи политическаго и соціальнаго характера. Не помню, кто именно предложилъ мн познакомиться съ этимъ домомъ, но я отклонилъ это, не изъ опасенія или равнодушія, а оттого, что самъ Петрашевскій, съ которымъ я не задолго передъ тмъ встртился, показался мн не очень симпатичнымъ по рзкой парадоксальности его взглядовъ и холодности ко всему русскому.
Иначе отнесся я къ предложенію сблизиться съ небольшимъ кружкомъ G. . Дурова, который состоялъ, какъ узналъ я, изъ людей, посщавшихъ Петрашевскаго, но не вполн согласныхъ съ его мнніями. Это была кучка молодежи боле умренной. Дуровъ жилъ тогда вмст съ Пальмомъ и Алексемъ Дмитріевичемъ Щелковымъ на Гороховой улиц, за Семеновскимъ мостомъ. Въ небольшой квартир ихъ собирался уже нсколько времени организованный кружокъ молодыхъ военныхъ и статскихъ, и такъ какъ хозяева были люди небогатые, а между тмъ гости сходились каждую недлю и засиживались обыкновенно часовъ до) трехъ ночи, то всми длался ежемсячный у взносъ на чай и ужинъ и на оплату взятаго на прокатъ рояля. Собирались обыкновенно по пятницамъ. Я вошелъ въ этотъ кружокъ среди зимы и посщалъ его регулярно до самаго прекращенія вечеровъ посл ареста Петрашевскаго и посщавшихъ его лицъ. Здсь, кром тхъ, съ кмъ я познакомился у Плещеева и Монбелли, постояно бывали Николай Александровичъ Спшневъ и Павелъ Николаевичъ Филиповъ, оба люди очень образованные и милые.
О собраніяхъ Петрашевскаго я знаю только по слухамъ. Что же касается кружка Дурова, который я посщалъ постоянно и считалъ какъ-бы своей дружеской семьей, то могу сказать положительно, что въ немъ не было чисто-революціонныхъ замысловъ, и сходки эти, не имвшія не только писаннаго устава, но и никакой опредленной программы, ни въ какомъ случа нельзя было назвать тайнымъ обществомъ. Въ кружк получались только и передавались другъ другу недозволенныя въ тогдашнее время книги революціоннаго и соціальнаго содержанія, да разговоры большею частію обращались на вопросы, которые не могли тогда обсуждаться открыто. Больше всего занималъ насъ вопросъ объ освобожденіи крестьянъ, и на вечерахъ постоянно разсуждали о томъ, какими путями и когда можетъ онъ разршиться. Иные высказывали мнніе, что въ виду реакціи, вызванной у насъ революціями въ Европ, правительство едва-ли приступитъ къ ршенію этого дла, и скоре слдуетъ ожидать движенія снизу, чмъ сверху. Другіе, напротивъ, говорили, что народъ нашъ не пойдетъ по слдамъ европейскихъ революціонеровъ и, не вруя въ новую пугачевщину, будетъ терпливо ждать ршенія своей судьбы отъ верховной власти. Въ этомъ смысл съ особенной настойчивостью высказывался . М. Достоевскій. Я помню, какъ однажды, съ обычной своей энергіей, онъ читалъ стихотвореніе Пушкина ‘Уединеніе’. Какъ теперь слышу восторженный голосъ, какимъ онъ прочелъ заключительный куплетъ:
Увижу-ль, о друзья, народъ не угнетенный
И рабство падшее по манію царя,
И надъ отечествомъ свободы просвщенной
Взойдетъ-ли наконецъ прекрасная заря?
Когда при этомъ кто-то выразилъ сомнніе въ возможности освобожденія крестьянъ легальнымъ путемъ, . М. Достоевскій рзко возразилъ, что ни въ какой иной путь онъ не вритъ.
Другой предметъ, на который также часто обращались бесды въ нашемъ кружк — была тогдашняя цензура. Нужно вспомнить, до какихъ крайностей доходили въ то время. цензурныя стсненія, какіе ходили въ обществ разсказы по этому предмету и какъ умудрялись тогда писатели провести какую-нибудь смлую мысль подъ вуалемъ цломудренной скромности,— чтобы представить, въ какомъ смысл высказывалась въ нашемъ кружк молодежь, горячо любившая литературу. Это тмъ понятне, что между нами были не только начинавшіе литераторы, но и такіе, которые обратили уже на себя вниманіе публики, а романъ . М. Достоевскаго ‘Бдные Люди’ общалъ уже въ автор крупный талантъ. Разумется, вопросъ объ отмн цензуры не находилъ у насъ ни одного противника.
Толки о литератур происходили большею частію по поводу какихъ нибудь замчательныхъ статей въ тогдашнихъ журналахъ, и особенно такихъ, которыя соотвтствовали направленію кружка. Но разговоръ обращался и на старыхъ писателей, причемъ высказывались мннія рзкія и иногда довольно одностороннія и несправедливыя. Однажды, я помню, рчь зашла о Державин, и кто-то заявилъ, что видитъ въ немъ скоре напыщеннаго ритора и низкопоклоннаго панегириста, чмъ великаго поэта, какимъ величали его современники и школьные педанты. При этомъ . М. Достоевскій вскочилъ, какъ ужаленный, и закричалъ:
— Какъ? да разв у Державина не было поэтическихъ, вдохновенныхъ порывовъ? Вотъ это разв не высокая поэзія?
И онъ прочелъ на память стихотвореніе ‘Властителямъ и Судіямъ’ съ такою силою, съ такимъ восторженнымъ чувствомъ, что всхъ увлекъ своей декламаціей и безъ всякихъ комментарій поднялъ въ общемъ мнніи пвца Фелицы. Въ другой разъ читалъ онъ нсколько стихотвореній Пушкина и Виктора Гюго, сходныхъ по основной мысли или картинамъ, и при этомъ мастерски доказывалъ, насколько нашъ поэтъ выше, какъ художникъ.
Въ Дуровскомъ кружк было нсколько жаркихъ соціалистовъ. Увлекаясь гуманными утопіями европейскихъ реформаторовъ, они видли въ ихъ ученіи начало новой религіи, долженствующей будто-бы пересоздать человчество и устроить общество на новыхъ соціальныхъ началахъ. Все, что являлось новаго но этому предмету во французской литератур, постоянно получалось, распространялось и обсуживалось на нашихъ сходкахъ. Толки о Нью-Ланарк Роберта Оузна и объ Икаріи Кабэ, а въ особенности о фаланстер Фурье и теоріи прогрессивнаго налога Прудона занимали иногда значительную часть вечера. Вс мы изучали этихъ соціалистовъ, но далеко не вс врили въ возможность практическаго осуществленія ихъ плановъ. Въ числ послднихъ былъ . М. Достоевскій. Онъ читалъ соціальныхъ писателей, но относился къ нимъ критически. Соглашаясь, что въ основ ихъ ученій была цль благородная, онъ однако-жъ считалъ ихъ только честными фантазерами. Въ особенности настаивалъ онъ на томъ, что вс эти теоріи для насъ не имютъ значенія, что мы должны искать источниковъ для развитія русскаго общества не въ ученіяхъ западныхъ соціалистовъ, а въ жизни и вковомъ историческомъ стро нашего народа, гд въ общин, артели и круговой порук давно уже существуютъ основы, боле прочныя и нормальныя, чмъ вс мечтанія Сенъ-Симона и его школы. Онъ говорилъ, что жизнь въ икарійской коммун или фаланстер представляется ему ужасне и противне всякой каторги. Конечно, наши упорные проповдники соціализма не соглашались съ нимъ.
Не меньше занимали насъ бесды о тогдашнихъ законодательныхъ и административныхъ новостяхъ, и понятно, что при этомъ высказывались рзкія сужденія, основанныя иногда на неточныхъ слухахъ или не вполн достоврныхъ разсказахъ и анекдотахъ. И это въ то время было естественно въ молодежи, съ одной стороны, возмущаемой зрлищемъ произвола нашей администраціи, стсненіемъ науки и литературы, а съ другой — возбужденной грандіозными событіями, какія совершались въ Европ, порождая надежды на лучшую, боле свободную и дятельную жизнь. Въ этомъ отношеніи . М. Достоевскій высказывался съ неменьшей рзкостью и увлеченіемъ, чмъ и другіе члены нашего кружка. Не могу теперь привести съ точностью его рчей, но помню хорошо, что онъ всегда энергически говорилъ противъ мропріятій, способныхъ стснить чмъ-нибудь народъ, и въ особенности возмущали его злоупотребленія, отъ которыхъ страдали низшіе (классы и учащаяся молодежь. Въ сужденіяхъ его постоянно слышался авторъ ‘Бдныхъ людей’, горячо сочувствующій человку въ самомъ приниженномъ его состояніи. Когда, по предложенію одного изъ членовъ нашего кружка, ршено было писать статьи обличительнаго содержанія и читать ихъ на нашихъ вечерахъ, . М. Достоевскій одобрилъ эту мысль и общалъ съ своей стороны работать, но, сколько я знаю, не усплъ ничего приготовить въ этомъ род. Къ первой же стать, написанной однимъ изъ офицеровъ, гд разсказывался извстный тогда въ город анекдотъ, онъ отнесся неодобрительно и порицалъ какъ содержаніе ея, такъ и слабость литературной формы. Я, съ своей стороны, прочелъ на одномъ изъ нашихъ вечеровъ переведенную мною на церковно-славянскій языкъ главу изъ ‘Paroles d’un croyant’ Ламеннэ, и . М. Достоевскій сказалъ мн, что суровая библейская рчь этого сочиненія вышла въ моемъ перевод выразительне, чмъ въ оригинал. Конечно, онъ разумлъ при этомъ только самое свойство языка, но отзывъ его былъ для меня очень пріятенъ. Къ сожалнію, у меня не сохранилось рукописи. Въ послднія недли существованія Дуровскаго кружка возникло предположеніе литографировать и сколько можно боле распространять этимъ путемъ статьи, которыя будутъ одобрены по общему соглашенію, но мысль эта не была приведена въ исполненіе, такъ какъ вскор большая часть нашихъ друзей, именно вс, кто посщалъ вечера Петрашевскаго, были арестованы.
Незадолго передъ закрытіемъ кружка одинъ изъ нашихъ членовъ здилъ въ Москву и привезъ оттуда списокъ извстнаго письма Блинскаго къ Гоголю, писаннаго по поводу его ‘Переписки съ друзьями’. . М. Достоевскій прочелъ это письмо на вечер и потомъ, какъ самъ онъ говорилъ, читалъ его въ разныхъ знакомыхъ домахъ и давалъ списывать съ него копіи. Впослдствіи это послужило однимъ изъ главныхъ мотивовъ къ его обвиненію и ссылк. Письмо это, которое въ настоящее время едва ли увлечетъ кого нибудь своей односторонней парадоксальностью, произвело въ то время сильное впечатлніе. У многихъ изъ нашихъ знакомыхъ оно обращалось въ спискахъ, вмст съ привезенной также изъ Москвы юмористической статьею А. Герцена, въ которой остроумно и зло сравнивались об наши столицы. Вроятно, при арест петрашевцевъ не мало экземпляровъ этихъ сочиненій отобрано и передано было въ третье отдленіе. Не рдко С. . Дуровъ читалъ свои стихотворенія, и я помню, съ какимъ удовольствіемъ слушали мы его переводъ извстной пьесы Барбье ‘Кіайя’, въ которой цензура уничтожила нсколько стиховъ. Кром бесдъ и чтенія, у насъ бывала по вечерамъ и музыка. Послдній вечеръ нашъ заключился тмъ, что одинъ даровитый пьянистъ, Кашевскій, сыгралъ на роял увертюру изъ ‘Вильгельма Теля’ Россини.
Двадцать третьяго апрля 1849 г., возвратясь домой съ лекціи, я засталъ у себя М. М. Достоевскаго, который давно ожидалъ меня. Съ перваго взгляда я замтилъ, что онъ былъ очень встревоженъ.
— Что съ вами? спросилъ я.
— Да разв вы не знаете! сказалъ онъ.
— Что такое?
— Братъ едоръ арестованъ.
— Что вы говорите! когда?
— Нынче ночью… обыскъ былъ… его увезли… квартира опечатана…
— А другіе что?
— Петрашевскій, Спшневъ взяты… кто еще — не знаю… меня тоже не сегодня, такъ завтра увезутъ.
— Отчего вы это думаете?
— Брата Андрея арестовали… онъ ничего не знаетъ, никогда не бывалъ съ нами… его взяли по ошибк вмсто меня.
Мы уговорились идти сейчасъ же, разузнать, кто еще изъ нашихъ друзей арестованъ, а вечеромъ опять повидаться. Прежде всего я отправился къ квартир С. .. Дурова: она была’ заперта и на дверяхъ виднлись казенныя печати. То же самое нашелъ я у Н. Д. Монбелли,
Московскихъ казармахъ, и на Васильевскомъ остров — у П. Н. Филипова. На вопросы мои деньщику и дворникамъ, мн отвчали: ‘господъ увезли ночью’. Деньщикъ Монбелли, который зналъ меня, говорилъ это со слезами на глазахъ. Вечеромъ я зашелъ къ М. М. Достоевскому, и мы обмнялись собранными свдніями. Онъ былъ у другихъ нашихъ общихъ знакомыхъ и узналъ, что большая часть изъ нихъ арестованы въ прошлую ночь. По тому, что мы узнали, можно было заключить, что задержаны т только, кто бывалъ на сходкахъ у у Петрашевскаго, а принадлежавшіе къ одному Дуровскому кружку остались пока на свобод. Ясно было, что объ этомъ кружк еще не знали, и, если Дуровъ, Пальмъ и Щелковъ арестованы, то не по поводу ихъ вечеровъ, а только но знакомству съ Петрашевскимъ. М. М. Достоевскій тоже бывалъ у него и, очевидно, не взятъ былъ только потому, что вмсто его по ошибк задержали его брата, Андрея Михайловича. Такимъ образомъ и надъ нимъ повисъ Дамокловъ мечъ, и онъ цлыя дв недли ждалъ каждую ночь неизбжныхъ гостей. Все это время мы видались ежедневно и обмнивались новостями, хотя существеннаго ничего не могли развдать. Кром слуховъ, которые ходили въ город и представляли дло Петрашевскаго съ обычными въ такихъ случаяхъ прибавленіями, мы узнали только, что арестовано около тридцати человкъ и вс они сначала привезены были въ третье отдленіе, а оттуда препровождены въ Петропавловскую крпость и сидятъ въ одиночныхъ казематахъ. За кружкомъ Петрашевскаго, какъ теперь оказалось, слдили давно уже и на вечера къ нему введенъ былъ отъ министерства внутреннихъ длъ одинъ молодой человкъ, который прикинулся сочувствующимъ идеямъ либеральной молодежи, аккуратно бывалъ на сходкахъ, самъ подстрекалъ другихъ на радикальные разговоры и потомъ записывалъ все, что говорилось на вечерахъ, и передавалъ куда слдуетъ. М. М. Достоевскій говорилъ мн, что онъ давно казался ему подозрительнымъ. Скоро сдлалось извстно, что для изслдованія дла Петрашевскаго назначается особенная слдственная комиссія, подъ предсдательствомъ коменданта крпости, генерала Набокова, изъ князя Долгорукова, Л. В. Дуббельта, князя П. П. Гагарина и Я. И. Ростовцева.
Прошло дв недли, и вотъ однажды рано утромъ прислали мн сказать, что и М. М.
Достоевскій въ прошлую ночь арестованъ. Жена и дти его остались безъ всякихъ средствъ, такъ какъ онъ нигд не служилъ, не имлъ никакого состоянія и жилъ однми литературными работами для ‘Отечественныхъ Записокъ’, гд велъ ежемсячно ‘Внутреннее Обозрніе’, и помщалъ небольшія повсти. Съ арестомъ его, семейство очутилось въ крайне тяжеломъ положеніи, и только А. А. Краевскій помогъ ему пережить это несчастное время. Я не боялся особенно за М. М. Достоевскаго, зная его скромность и сдержанность, хотя онъ и бывалъ у Петрашевскаго, но не симпатизировалъ большинству его гостей и нердко высказывалъ мн свое несочувствіе въ тмъ рзкостямъ, которыя позволяли себ тамъ боле крайніе и неосторожные люди. Сколько я зналъ, на него не могло быть сдлано никакихъ серьезно опасныхъ показаній, да притомъ въ послднее время онъ почти совсмъ отсталъ отъ кружка. Поэтому я надялся, что арестъ его не будетъ продолжителенъ, въ чемъ и не ошибся.
Въ конц мая мсяца (1849 г.) я нанялъ небольшую лтнюю квартиру въ Колтовской, поблизости отъ Крестовскаго острова, и взялъ погостить къ себ старшаго сына М. М. Достоевскаго, которому тогда было, если не ошибаюсь, лтъ семь. Мать навщала его каждую недлю. Однажды, кажется въ средин іюля, я сидлъ въ нашемъ садик, и вдругъ маленькій едя бжитъ ко мн съ крикомъ: папа, папа пріхалъ! Въ самомъ дл, въ это утро моего пріятеля освободили, и онъ поспшилъ видть сына и повидаться со мною. Понятно, съ какой радостью обнялись мы посл двухъмсячной разлуки. Вечеромъ пошли мы на острова, и онъ разсказалъ мн подробности о своемъ арест и содержаніи въ каземат, о допросахъ въ слдственной комиссіи и данныхъ имъ показаніяхъ. Онъ сообщилъ мн и то, что именно изъ данныхъ ему вопросныхъ пунктовъ относилось къ едору Михайловичу. Мы заключили, что хотя онъ обвиняется только въ либеральныхъ разговорахъ, порицаніи нкоторыхъ высокопоставленныхъ лицъ и распространеніи запрещенныхъ сочиненій и роковаго письма Блинскаго, но, если длу захотятъ придать серьезное значеніе, что по тогдашнему времени было очень вроятно, то развязка можетъ быть печальная. Правда, нсколько человкъ изъ арестованныхъ въ апрл постепенно были освобождены, зато о другихъ ходили неутшительные слухи. Говорили, что многимъ не миновать ссылки.
Лто тянулось печально. Одни изъ близкихъ моихъ знакомыхъ были въ крпости, другіе жили на дачахъ, кто въ Парголов, кто въ Царскомъ Сел. Я изрдка видался съ И. И. Введенскимъ и каждую недлю съ М. М. Достоевскимъ. Въ конц августа перехалъ я опять въ городъ, и мы стали бывать другъ у друга еще чаще. Извстія о нашихъ друзьяхъ были очень неопредленныя: мы знали только, что они здоровы, но едва ли кто нибудь изъ нихъ выйдетъ на свободу. Слдственная комиссія закончила свои засданія, и надобно было ожидать окончательнаго ршенія дла. Но до этого было однако еще далеко. Прошла осень, потянулась зима, и только передъ святками ршена была участь осужденныхъ. Къ крайнему удивленію и ужасу нашему, вс приговорены были къ смертной казни разстрляніемъ. Но, какъ извстно, приговоръ этотъ не былъ приведенъ въ исполненіе. Въ день казни на Семеновскомъ плацу, на самомъ эшафот, куда введены были вс приговоренные, прочитали имъ новое ршеніе, по которому имъ дарована жизнь, съ замною смертной казни другими наказаніями. По этому приговору . М. Достоевскому назначалась ссылка въ каторжныя работы на четыре года, съ зачисленіемъ его, по окончаніи этого срока, рядовымъ въ одинъ изъ сибирскихъ линейныхъ батальоновъ. Все это случилось такъ быстро и неожиданно, что ни я, ни братъ его не были на Семеновскомъ плацу и узнали о судьб нашихъ друзей, когда все уже было кончено и ихъ снова перевезли въ Петропавловскую крпость, кром М. В. Петрашевскаго, который прямо съ эшафота отправленъ былъ въ Сибирь.
Осужденныхъ отвозили изъ крпости въ ссылку партіями по два и по три человка. Если не ошибаюсь, на третій день посл экзекуціи на Семеновской площади М. М. Достоевскій пріхалъ ко мн и сказалъ, что брата его отправляютъ въ тотъ же вечеръ и онъ детъ проститься съ нимъ. Мн тоже хотлось попрощаться съ тмъ, кого долго, а можетъ быть и никогда, не придется видть. Мы похали въ крпость, прямо къ извстному уже намъ плацъ-маіору М—ю, черезъ котораго надялись получить разршеніе на свиданіе. Это былъ человкъ въ высокой степени доброжелательный. Онъ подтвердилъ, что дйствительно въ этотъ вечеръ отправляютъ въ Омскъ Достоевскаго и Дурова, но видться съ узжающими, кром близкихъ родственниковъ, нельзя безъ разршенія коменданта. Это сначала меня очень огорчило, но, зная доброе сердце и снисходительность генерала Набокова, я ршился обратиться къ нему лично за позволеніемъ проститься съ друзьями. И я не ошибся въ своей надежд: комендантъ разршилъ и мн видться съ . М. Достоевскимъ и Дуровымъ.
Насъ провели въ какую-то большую комнату, въ нижнемъ этаж комендантскаго дома. Давно уже былъ вечеръ, и она освщалась одною лампою. Мы ждали довольно долго, такъ что крпостные куранты раза два успли проиграть четверть на своихъ разнотонныхъ колокольчикахъ. Но вотъ дверь отворилась, за нею брякнули приклады ружей, и въ сопровожденіи офицера вошли . М. Достоевскій и С. . Дуровъ. Горячо пожали мы другъ другу руки. Не смотря на восьмимсячное заключеніе въ казематахъ, они почти не перемнились: то же серьезное спокойствіе на лиц одного, та же привтливая улыбка у другого. Оба уже одты были въ дорожное арестантское платье — въ полушубкахъ и валенкахъ. Крпостной офицеръ скромно помстился на стул, недалеко отъ входа, и нисколько не стснялъ насъ. едоръ Михайловичъ прежде всего высказалъ свою радость брату, что онъ не пострадалъ вмст съ другими, и съ теплой заботливостью разспрашивалъ его о семейств, о дтяхъ, входилъ въ самыя мелкія подробности о ихъ здоровь и занятіяхъ. Во время нашего свиданія онъ обращался къ этому нсколько разъ. На вопросы о томъ, каково было содержаніе въ крпости, Достоевскій и Дуровъ съ особенной теплотою отозвались о комендант, который постоянно заботился о нихъ и облегчалъ, чмъ только могъ, ихъ положеніе. Ни малйшей жалобы не высказали ни тотъ, ни другой на строгость суда или суровость приговора. Перспектива каторжной жизни не страшила ихъ, и конечно въ это время они не предчувствовали, какъ она отзовется на ихъ здоровь.
Когда едоръ Михайловичъ началъ говорить съ братомъ о семейныхъ длахъ, Дуровъ разсказывалъ мн, какъ онъ мало-по-малу свыкся съ казематомъ, особенно съ того времени, когда имъ стали присылать книги и журналы. При этомъ онъ высказалъ свои замчанія о сочиненіяхъ, которыя особенно по чему нибудь обратили его вниманіе. Еслибы кто прислушался къ нашему разговору, то подумалъ бы, что мы видлись еще на дняхъ, и у моего собесдника нтъ другихъ интересовъ, кром политическихъ новостей и литературы. Передавая мн небольшой листовъ почтовой бумаги, онъ сказалъ: ‘это мои послдніе стихи… на дняхъ написалъ въ каземат… возьмите на память… можетъ, когда-нибудь напечатаете’. Вотъ это прекрасное стихотвореніе:
Когда пустынникъ оаннъ,
Окрпнувъ сердцемъ въ жизни строгой,
Пришелъ крестить на орданъ
Во имя истиннаго Бога,
Народъ толпой со всхъ сторонъ
Бгалъ, ища съ пророкомъ встрчи,
И былъ глубоко пораженъ
Святою жизнію Предтечи.
Онъ тяжкій поясъ надвалъ,
Во власяницу облекался,
Подъ изголовье камень клалъ,
Одной акридою питался…
И фарисеи, для того,
Чтобъ потушить восторгъ народный,
Твердили всюду про него
Съ усмшкой дерзкой и холодной:
‘Не врьте! видано-ль во вкъ,
Чтобъ кто нибудь какъ онъ постился?
Нтъ, это лживый человкъ,
Въ немъ бсъ лукавый поселился!’
Но вотъ, Крестителю во слдъ,
Явился къ людямъ самъ Мессія,
Обтованный много лтъ
Черезъ пророчества святыя.
Сойдя съ небесъ спасти людей,
Къ завтной цли шелъ онъ прямо,
Во лжи корилъ учителей
И выгналъ торжниковъ изъ храма.
Онъ еловомъ вру зажигалъ
Въ сердцахъ униженныхъ и черствыхъ,
Слпорожденныхъ исцлялъ
И воскрешалъ изъ гроба мертвыхъ,
Незримыхъ язвъ духовный врачъ,
Онъ не былъ глухъ къ мольбамъ злодя,
Услышанъ имъ Маріи плачъ
И вопль раскаянья Закхея…
И что-жъ? На площади опять
Учители и фарисеи
Пришли Израиля смущать
И зашипли словно зми:
‘Бгите ложнаго Христа!
Пусть онъ слова теряетъ праздно:
Его крамольныя уста
Полны раздора и соблазна.
И какъ, взгляните, онъ живетъ?
Мірскимъ весь преданный заботамъ,
Онъ стъ, онъ бражничаетъ, пьетъ
И исцляетъ по субботамъ.
Онъ кинулъ камень въ Божество,
Законъ отвергнулъ Моисеевъ,
И кто межъ насъ друзья его,
Окром блудницъ и злодевъ!’
Смотря на прощанье братьевъ Достоевскихъ, всякій замтилъ бы, что изъ нихъ страдаетъ боле тотъ, который остается на свобод въ Петербург, а не тотъ, кому сейчасъ предметъ хать въ Сибирь на каторгу. Въ глазахъ старшаго брата стояли слезы, губы его дрожали, а едоръ Михайловичъ былъ спокоенъ и утшалъ его.
— Перестань же, братъ, говорилъ онъ:— ты знаешь меня, не въ гробъ же я уйду, не въ могилу провожаешь,— и въ каторг не зври, а люди, можетъ, еще и лучше меня, можетъ, достойне меня… Да мы еще увидимся, я надюсь на это,— я даже не сомнваюсь, что увидимся… А вы пишите, да, когда обживусь — книгъ присылайте, я напишу какихъ, вдь читать можно будетъ… А выйду изъ каторги — писать начну. Въ эти мсяцы я много пережилъ, въ себ-то самомъ много пережилъ, а тамъ впереди-то что увижу и переживу,— будетъ о чемъ писать…
Можно было подумать, что этотъ человкъ смотрлъ на свою будущую каторгу, точно на какую нибудь поздку за границу, гд ему предстоитъ любоваться красотами природы и памятниками искусства и знакомиться съ новыми, привлекательными людьми, при полной свобод и со всми средствами и удобствами путешественника. Онъ какъ будто не думалъ о томъ, что долженъ провести четыре года въ ‘Мертвомъ дом’, въ цпяхъ, вмст съ людьми, выброшенными изъ общества за страшныя преступленія, а можетъ быть, его именно занимала какъ бы врожденная и всегда присущая ему мысль найти въ самыхъ низко-падшихъ преступникахъ т человческія черты, ту глубоко подъ пепломъ затаившуюся, но не погасшую искру огня Божія, которая живетъ. какъ онъ врилъ, въ самомъ закоренломъ злод послднемъ отверженц….
Боле получаса продолжалось наше свиданіе, но оно показалось намъ очень короткимъ, хотя мы много-много переговорили. Печально перезванивали колокольчики на крпостныхъ часахъ, когда вошелъ плацъ-маіоръ и сказалъ, что намъ время разстаться. Въ послдній разъ обнялись мы и пожали другъ другу руки. Я не предчувствовалъ тогда, что съ Дуровымъ никогда уже боле не встрчусь, а . М. Достоевскаго увижу только черезъ восемь лтъ. Мы поблагодарили М—я за его снисхожденіе, а онъ сказалъ намъ, что друзей нашихъ повезутъ черезъ часъ или даже раньше. Ихъ повели черезъ дворъ съ офицеромъ и двумя конвойными солдатами. Нсколько времени мы помедлили въ крпости, потомъ вышли и остановились у тхъ воротъ, откуда должны были выхать осужденные. Ночь была не холодная и свтлая. На крпостной колокольн куранты проиграли девять часовъ, когда выхали двое янскихъ саней, и на каждыхъ сидлъ арестантъ съ жандармомъ.
— Прощайте! крикнули мы.
— До свиданія! до свиданія! отвчали намъ.
III.
Теперь приведу собственный разсказъ . М. Достоевскаго о его арест. Онъ написалъ его уже по возвращеніи изъ ссылки въ альбом моей дочери, въ 1860 году. Вотъ этотъ разсказъ, слово въ слово, въ томъ вид, какъ написанъ:
‘Двадцать второго или, лучше сказать, двадцать третьяго апрля (1849 года) я воротился домой часу въ четвертомъ отъ Григорьева, легъ спать и тотчасъ же заснулъ. Не боле какъ черезъ часъ я, сквозь сонъ, замтилъ, что въ мою комнату вошли какіе-то подозрительные и необыкновенные люди. Брякнула сабля, нечаянно за что-то задвшая. Что за странность? Съ усиліемъ открываю глаза и слышу мягкій, симпатическій голосъ: ‘Вставайте!’
‘Смотрю: квартальный или частный приставъ, съ красивыми бакенбардами. Но говорилъ не онъ, говорилъ господинъ, одтый въ голубое, съ подполковничьими эполетами.
— Что случилось? спросилъ я, привставая съ кровати.
‘— По повелнію…
‘Смотрю: дйствительно ‘по повелнію’. Въ дверяхъ стоялъ солдатъ, тоже голубой. У него-то и ввякнула сабля…
‘— Эге? Да это вотъ что! подумалъ я.— Позвольте же мн… началъ было я.
‘— Ничего, ничего! одвайтесь. Мы подождемъ-съ, прибавилъ подполковникъ еще боле симпатическимъ голосомъ.
‘Пока я одвался, они потребовали вс книги и стали рыться, — немного нашли, но все перерыли. Бумаги и письма мои аккуратно связали веревочкой. Приставъ обнаружилъ при этомъ много предусмотрительности: онъ ползъ въ печку и пошарилъ моимъ чубукомъ въ ста202
рой зол. Жандармскій унтеръ-офицеръ, но его приглашенію, сталъ на стулъ и ползъ на пень, но оборвался съ карниза и громко упалъ на стулъ, а потомъ со стуломъ на полъ. Тогда прозорливые господа убдились, что на печи ничего не было.
‘На стол лежалъ пятіалтынный, старый и согнутый. Приставъ внимательно разглядывалъ его и наконецъ кивнулъ подполковнику.
‘— Ужъ не фальшивый ли? спросилъ я.
‘— Гм… Это, однако же, надо изслдовать… бормоталъ приставъ и кончилъ тмъ, что присоединилъ и его къ длу.
‘Мы вышли. Насъ провожала испуганная хозяйка и человкъ ея, Иванъ, хотя и очень испуганный, но глядвшій съ какою-то тупою торжественностью, приличною событію, впрочемъ, торжественностью не праздничною. У подъзда стояла карета, въ карету слъ солдатъ, я, приставъ и подполковникъ, мы отправились на Фонтанку, къ Цпному мосту у Лтняго сада.
‘Тамъ было много ходьбы и народу. Я встртилъ многихъ знакомыхъ. Вс были заспанные и молчаливые. Какой-то господинъ статскій, но въ большомъ чин, принималъ… безпрерывно входили голубые господа съ разными жертвами.
‘— Вотъ теб, бабушка, и Юрьевъ день! сказалъ мн кто-то на ухо.
’23-го апрля былъ дйствительно Юрьевъ день.
‘Мы мало-по-малу окружили статскаго господина со спискомъ въ рукахъ. Въ списк передъ именемъ г. Антонелли написано было карандашомъ: ‘агентъ по найденному длу’.
‘— Такъ это Антонелли! подумали мы.
‘Насъ размстили по разнымъ угламъ, въ ожиданіи окончательнаго ршенія, куда кого двать. Въ такъ называемой блой зал насъ собралось человкъ семнадцать…
‘Вошелъ Леонтій Васильевичъ… (Дубельтъ).
‘Но здсь я прерываю мой разсказъ. Долго разсказывать. Но увряю, что Леонтій Васильевичъ былъ препріятный человкъ’.
‘. Достоевскій’.
’24-го мая, 1860 г.’
IV.
Извстно, что въ ряду милостей, какими ознаменовано начало царствованія императора Александра Николаевича, было прощеніе всхъ пострадавшихъ по длу М. В. Буташевича-Петрашевскаго. Царская милость застала однихъ въ каторжныхъ работахъ въ разныхъ мстахъ Сибири, другихъ на поселеніи или въ военной служб въ сибирскихъ батальонахъ и на Кавказ. Вс поспшили воспользоваться дарованной свободой и мало-по-малу возвратились изъ ссылки, кром П. Н. Филиппова, тяжело раненаго при штурм Карса и умершаго въ александропольскомъ госпитал, и Петрашевскаго, который отказался отъ помилованія, требуя пересмотра своего дла, и остался въ восточной Сибири. Но не для всхъ освобожденныхъ каторжная жизнь прошла безслдно: нкоторые поплатились за нее здоровьемъ. Больше другихъ пострадалъ С. . Дуровъ, сосланный, какъ я уже говорилъ, вмст съ . М. Достоевскимъ въ Омскъ. Кто читалъ ‘Записки изъ Мертваго Дома’, тотъ знаетъ, при какихъ условіяхъ должны были провести четыре года молодые люди, незнакомые до тхъ поръ ни съ нуждой, ни съ принудительной работой. Какое нужно бло здоровье и запасъ нравственныхъ силъ, чтобы вынести переходъ отъ жизни въ развитомъ кружк столичнаго общества въ страшному быту каторжнаго острога! Люди, посвятившіе себя литератур, страстные любители театра и музыки, одинъ даровитый поэтъ, другой высоко-талантливый романистъ — вдругъ брошены были въ смрадную арестантскую казарму, въ толпу представителей всевозможныхъ пороковъ и преступленій, оторванные отъ всего, что было дорого для нихъ въ божьемъ мір, и лишенные всякой умственной пищи. Какъ мучительна была для нихъ одна мысль о томъ, что придется надолго оставить литературныя занятія, видно изъ письма Достоевскаго къ брату изъ Петропавловской крпости, писаннаго 22 декабря, по возвращеніи съ эшафота. Говоря о предстоящей каторг, онъ пишетъ: ‘Лучше пятнадцать лтъ въ каземат съ перомъ въ рук’, и при этомъ прибавляетъ: ‘та голова, которая создавала, жила высшею жизнію искусства, которая свыклась съ возвышенными потребностями духа, та голова уже срзана съ плечъ моихъ’.
Дуровъ не выдержалъ тяжести арестантской жизни. ‘Онъ гасъ въ острог какъ свчка, говоритъ . М. Достоевскій въ ‘Запискахъ изъ Мертваго Дома’, вошелъ онъ въ него вмст со мною, еще молодой, красивый, добрый, а вышелъ полуразрушенный, сдой, безъ ногъ, съ одышкой’. По возвращеніи изъ Сибири, онъ послдніе годы жизни провелъ у А. И. Пальма больнымъ и разслабленнымъ калкой. При извстіи о томъ, что онъ детъ въ южную Россію, А. Н. Плещеевъ писалъ ему:
Удешь ты на теплый югъ,
И гд лазурью блещетъ море,—
Тебя покинетъ злой недугъ,
Покинетъ сердце злое горе.
Тамъ отдохнетъ въ семь друзей
Душа, извдавшая муки,
И псенъ, выстраданныхъ ей,
Къ намъ долетятъ святые звуки.
Господь тебя благослови
За годы долгіе несчастья,
И тихой радостью любви,
И дружбы ласковымъ участьемъ.
Но теплое участіе и постоянная заботливость А. И. Пальма не могли уже сохранить разбитой жизни несчастнаго.
. М. Достоевскій, благодаря своей энергіи никогда не покидавшей его вр въ лучшую судьбу, счастливе перенесъ тяжкое испытаніе каторжной жизни, хотя она отразилась и на его здоровь. Если до ссылки у него были, какъ говорятъ, припадки падучей болзни, то, безъ сомннія, слабые и рдкіе. По крайней мр, до возвращенія его изъ Сибири я не подозрвалъ этого, но, когда онъ пріхалъ въ Петербургъ, болзнь его не была уже тайною ни для кого изъ близкихъ къ нему людей. Онъ говорилъ однажды, что здоровье Дурова особенно пошатнулось съ тхъ поръ, когда осенью посылали ихъ разбирать на рк старую барку, причемъ иные арестанты стояли по колна въ вод. Можетъ быть, это подйствовало и на его здоровье и ускорило развитіе болзни до той степени, въ какой она обнаружилась впослдствіи.
Въ первое время посл помилованія, Достоевскому разршено было жить только въ провинціи, и онъ поселился въ Твери, чтобы быть ближе въ роднымъ, изъ которыхъ одни жило въ Петербург, а другіе въ Москв. Братъ получилъ отъ него письмо и тотчасъ же похалъ повидаться съ нимъ. Въ это время едоръ Михайловичъ былъ уже человкомъ семейнымъ: онъ женился въ Сибири, на вдов, Марь Дмитріевн Исаевой, которая умерла отъ чахотки, если не ошибаюсь, въ 1866 году. Дтей отъ этого брака у него не было, но на его попеченіи остался пасынокъ. Въ Твери Достоевскій прожилъ нсколько мсяцевъ. Онъ готовился возобновить свою литературную дятельность, прерванную каторгой, и много читалъ. Мы посылали ему журналы и книги. Между прочимъ, по просьб его, я отправилъ къ нему ‘Псалтырь’ на славянскомъ язык, ‘Коранъ’ во французскомъ перевод Казимирскаго и ‘Les romans de Voltaire’. Онъ говорилъ потомъ, что задумывалъ какое-то философское сочиненіе, но посл внимательнаго обсужденія отказался отъ этой мысли.
Въ это время у М. М. Достоевскаго была собственная табачная фабрика, и дло шло не дурно: ево папиросы съ сюрпризами расходились по всей Россіи. Но занятія по фабрик не отвлекали его однако же отъ литературы. Между прочимъ, по моей просьб, онъ перевелъ романъ Виктора Гюго ‘Le dernier joiir d’on condamn’ для журнала ‘Свточъ’, который я тогда редактировалъ вмст съ издателемъ, Д. И. Калиновскимъ. Однажды Михаилъ Михайловичъ пришелъ ко мн утромъ съ радостной встью, что брату его разршено жить Петербург, и онъ долженъ пріхать въ тотъ-же день. Мы поспшили въ вокзалъ Николаевской желзной дороги, и тамъ наконецъ я обнялъ нашего изгнанника посл десятилтней почти разлуки. Вечеръ провели мы вмст. едоръ Михайловичъ, какъ мн показалось, не измнился физически: онъ даже какъ будто смотрлъ бодре прежняго и не утратилъ нисколько своей обычной энергіи. Не помню, кто изъ общихъ знакомыхъ былъ на этомъ вечер, но у меня осталось въ памяти, что при этомъ первомъ свиданіи мы обмнивались только новостями и впечатлніями, вспоминали старые годы и нашихъ общихъ друзей. Посл того видались мы почти каждую недлю. Бесды наши въ новомъ небольшомъ кружк пріятелей во многомъ уже не походили на т, какія бывали въ Дуровскомъ обществ. И могло ли быть иначе? Западная Европа и Россія въ эти десять лтъ какъ будто помнялись ролями: тамъ разлетлись въ прахъ увлекавшія насъ прежде гуманныя утопіи, и реакція во всемъ торжествовала, а здсь начинало осуществляться многое, о чемъ мы мечтали, и готовились реформы, обновлявшія русскую жизнь и порождавшія новыя: надежды. Понятно, что въ бесдахъ нашихъ, не было уже прежняго пессимизма.
Мало-по-малу едоръ Михайловичъ началъ разсказывать подробности о своей жизни въ Сибири и нравахъ тхъ отверженцевъ, съ которыми пришлось ему прожить четыре года въ каторжномъ острог. Большая часть этихъ разсказовъ вошла потомъ въ его ‘Записки изъ Мертваго Дома’. Сочиненіе это выходило при обстоятельствахъ довольно благопріятныхъ: въ цензур вялъ уже въ то время духъ терпимости, и въ литератур появились произведенія, какія недавно еще были немыслимы въ печати. Хотя новость книги, посвященной исключительно быту каторжныхъ, мрачная канва всхъ этихъ разсказовъ о страшныхъ злодяхъ и наконецъ то, что самъ авторъ былъ только что возвращенный политическій преступникъ, смущали нсколько цензуру, но это однако-жъ не заставило Достоевскаго уклониться въ чемъ нибудь отъ правды. И ‘Записки изъ Мертваго Дома’ производили потрясающее впечатлніе: въ автор ихъ видли какъ бы новаго Данта, который спускался въ адъ тмъ боле ужасный, что онъ существовалъ не въ воображеніи поэта, а въ дйствительности. По условіямъ тогдашней цензуры,едоръ Михайловичъ принужденъ только былъ выбросить изъ своего сочиненія эпизодъ о ссыльныхъ полякахъ и политическихъ арестантахъ. Онъ передавалъ вамъ по этому предмету не мало интересныхъ подробностей. Кром того, а помню еще одинъ разсказъ его, который тоже не вошелъ въ ‘Записки’, вроятно по тмъ же цензурнымъ соображеніямъ, такъ какъ затрогивалъ щекотливый въ то время вопросъ о злоупотребленіяхъ крпостного права. Какъ теперь помню, что однажды на вечер у брата, вспоминая свою острожную жизнь, Достоевскій разсказалъ этотъ эпизодъ съ такой страшной правдою и энергіей, какія никогда не забываются. Надобно было слышать при этомъ выразительный голосъ разсказчика, видть его живую мимику, чтобы понять, какое онъ произвелъ на насъ впечатлніе. Постараюсь передать этотъ разсказъ, какъ помню и умю.
‘Въ казарм нашей, говорилъ едоръ Михайловичъ,— былъ одинъ молодой арестантъ, смирный, молчаливый и несообщительный. Долго я не сходился съ нимъ, не зналъ, давно ли онъ въ каторг и за что попалъ въ особый разрядъ, гд числились осужденные за самыя тяжкія преступленія. У острожнаго начальства былъ онъ по поведенію на хорошемъ счету и сами арестанты любили его за кротость и услужливость. Мало-по-малу мы сблизились съ нимъ, и однажды по возвращеніи съ работы онъ разсказалъ мн исторію своей ссылки. Онъ былъ крпостной крестьянинъ одной изъ подмосковныхъ губерній, и вотъ какъ попалъ въ Сибирь.
— Село наше, едоръ Михайловичъ, разсказывалъ онъ, не маленькое и зажиточное. Баринъ у насъ былъ вдовецъ, не старый еще, не то чтобы очень злой, а безтолковый и на счетъ женскаго пола распутный. Не любили его у насъ. Ну, вотъ надумалъ я жениться: хозяйка была нужна, да и двка одна полюбилась. Поладили мы съ ней, дозволеніе барское вышло и повнчали насъ. А какъ отъ внца-то вышли мы съ невстой, да идучи домой по ровнялись съ господской усадьбой, выбжало дворовыхъ никакъ человкъ шесть или семь, подхватили мою молодую жену подъ руки да на барскій дворъ и потащили. Я рванулся было за ней, а на меня набросились людишки-то, кричу, бьюсь, а мн руки кушаками вяжутъ. Не подъ силу было вырваться. Ну, жену-то уволокли, а меня въ изб нашей потащили, да связаннаго какъ есть на лавку бросили и двоихъ караульныхъ поставили. Всю ночь я прометался, а позднимъ утромъ привели молодую и меня развязали. Поднялся я, а баба-то припала къ столу — плачетъ, тоскуетъ.— Что, говорю, убиваться-то: не сама себя потеряла! И вотъ съ самаго этого дня задумалъ я, какъ мн барина за ласку въ жен отблагодарить. Отточилъ это я въ сара топоръ, такъ что хоть хлбы ржь, и приладилъ носить его, чтобы не въ примту было. Можетъ, иные мужики, видя какъ я шатался около усадьбы, и подумали, что замышляю что нибудь, да кому дло: больно не любили у насъ барина-то. Только долго не удавалось мн подстеречь его: то съ гостями бывало онъ хороводится, то лакеишки около него… все несподручно было. А у меня словно камень на сердц, что не могу я ему отплатить за надругательство: пуще всего горько мн было смотрть, какъ жена-то тоскуетъ. Ну, вотъ иду я какъ-то подъ вечеръ позади господскаго сада, смотрю — а баринъ по дорожк одинъ прохаживается, меня не примчаетъ. Заборъ садовый былъ невысокій, ршетчатый изъ балясинъ. Далъ я барину-то немного пройти, да тихимъ манеромъ и махнулъ черезъ загородку. Вынулъ топоръ я, да съ дорожки на траву, чтобы загодя не услыхалъ, и по трав-то крадучись, пошелъ за нимъ шагать. Совсмъ ужъ близко подошелъ я, и забралъ топоръ-то въ об руки. А хотлось мн, чтобъ баринъ увидалъ, кто къ нему за кровью пришелъ, ну, а нарочно и кашлянулъ. Онъ повернулся, призналъ меня, а я прыгнулъ къ нему да топоромъ его прямо по самой голов… трахъ! Вотъ молъ теб за любовь… Такъ это мозги-то съ кровью и прыснули… упалъ и не вздохнулъ. А я пошелъ въ контору и объявился, что такъ и такъ молъ. Ну, взяли меня, отшлепали, да на двнадцать лтъ сюда и поршили.
— Но вдь вы въ особомъ разряд, безъ срока?
— А это, едоръ Михайловичъ, по другому ужъ длу въ безсрочную-то каторгу меня сослали.
— По какому же длу?
— Капитана я поршилъ…
— Какого капитана?
— Этапнаго смотрителя. Видно ему такъ на роду было написано. Шелъ я въ партіи, на другое лто посл того, какъ съ бариномъ-то покончилъ. Было это въ Пермской губерніи. Партія угонялась большая. День выдался жаркій-прежаркій, а переходъ отъ этапа до этапа большой былъ. Смаяло насъ на солнопек, до смерти вс устали: солдаты-то конвойные чуть ноги двигали, а намъ съ непривычки въ цпяхъ страсть было жутко. Народъ же не весь крпкій былъ, иные почитай старики. У другихъ весь день корки хлба во рту не было: переходъ такой вышелъ, что подаянія-то дорогой ни ломтя не подали, только мы раза два воды попили. Ужъ какъ добрались, Господь знаетъ. Ну, вошли мы на этапный дворъ, да иные такъ и полегли. Я, нельзя сказать, чтобъ обезсиллъ, а только очень сть хотлось. Въ эту пору на этапахъ, какъ партія подойдетъ, обдать даютъ арестантамъ, а тутъ смотримъ — никакого еще распоряженія нтъ. И начали арестантики-то говорить: что же молъ это насъ не покоритъ, мочи нтъ отощали, кто сидитъ, кто лежитъ, а намъ куска не бросятъ. Обидно мн по показалось: самъ я голоденъ, а стариковъ-то слабосильныхъ еще больше жаль.— Скоро ли, спрашиваемъ этапныхъ солдатъ, пообдать-то дадутъ?— Ждите, говорятъ, еще приказа отъ начальства не вышло.— Ну, разсудите, едоръ Михайловичъ, каково это было слышать: справедливо что ли? Идетъ но двору писарь, я ему и говорю: для чего же намъ обдать не велятъ?— Дожидайся, говоритъ, не помрешь.— Да какъ же, говорю я: видите, люди измучились, чай знаете какой переходъ-то былъ на этакомъ жару… покормите скоре.— Нельзя, говоритъ: у капитана гости, завтракаетъ, вотъ встанетъ отъ стола и отдастъ приказъ.— Да скоро ли это будетъ?— А досыта покушаетъ, въ зубахъ поковыряетъ, такъ и выйдетъ.— Что же это, говорю, за порядки: самъ прохлаждается, а мы съ голоду околвай!— Да ты, говоритъ писарь-то, что кричишь?— Я молъ не кричу, а насчетъ того сказываю, что немочине у насъ есть, чуть ноги двигаютъ.— Да ты, говоритъ, буянишь и другихъ бунтуешь, вотъ пойду капитану скажу.— Я, говорю, не буяню, а капитану какъ хочешь рапортуй.— Тутъ, слыша разговоръ нашъ, иные изъ арестантовъ тоже стали ворчать, да кто-то ругнулъ и начальство. Писарь-то и обозлился.— Ты, говоритъ мн, бунтовщикъ, вотъ капитанъ съ тобой справится. И пошелъ. Зло меня такое взяло, что и сказать не могу, чуялъ я, что дло не обойдется безъ грха. Былъ у меня въ ту пору ножъ складной, подъ Нижнимъ у арестанта на рубашку вымнялъ. И не помню теперь, какъ я досталъ его изъ-за пазухи и сунулъ въ рукавъ. Смотримъ — выходитъ изъ казармы офицеръ, красный такой съ рожи-то, глаза словно выскочить хотятъ, надо быть выпилъ. А писаришко-то за нимъ.— Гд бунтовщикъ? крикнулъ капитанъ, да прямо ко мн. Ты что бунтуешь? А?— Я, говорю, не бунтую, ваше благородіе, а только о людяхъ печалюсь, для того морить голодомъ не отъ Бога, ни отъ царя не показано.— Какъ зарычитъ онъ: ахъ, ты такой-сякой! а теб покажу, какъ показано съ разбойниками управляться. Позвать солдатъ!— А я это ножъ-то въ рукав прилаживаю да изноравливаюсь.— Я тебя, говоритъ научу!— Нечего молъ, ваше благородіе ученаго учить, я и безъ науки себя понимаю.— Это ужъ я ему на зло сказалъ, чтобъ онъ пуще обозлился да поближе ко мн подошелъ… не стерпитъ, думаю. Ну, и не стерплъ онъ: сжалъ кулаки и ко мн, а я этакъ подался, да какъ сигну впередъ и ножемъ-то ему снизу животъ почитай до самой глотки такъ и пропоролъ. Повалился словно колода. Что длать? неправда-то его въ арестантамъ больно ужъ меня обозлила. Вотъ за этого самаго капитана и попалъ я, едоръ Михайловичъ, въ особый разрядъ, въ вчные.
Все это, по словамъ Достоевскаго, арестантъ разсказывалъ съ такой простотой и спокойствіемъ, какъ будто рчь шла о какомъ-нибудь срубленномъ въ лсу гниломъ дерев. Онъ не фанфаронилъ своимъ преступленіемъ, не оправдывался въ немъ, а передавалъ это точно какой-нибудь обыденный случай. Между тмъ это былъ одинъ изъ самыхъ смирныхъ арестантовъ во всемъ острог. Въ ‘Запискахъ изъ Мертваго Дома’ есть нсколько похожій на это эпизодъ объ убійств этапнаго маіора, но разсказъ, приведенный мною, я слышалъ отъ едора Михайловича лично и передаю, если не совсмъ его словами, то во всякомъ случа близко, потому что онъ тогда сильно поразилъ меня и живо остался въ моей памяти. Можетъ быть, кто нибудь изъ нашихъ общихъ знакомыхъ помнитъ его.
Изъ всхъ разсказовъ Достоевскаго о его жить въ каторг можно было видть, какое онъ вынесъ оттуда впечатлніе. Если прежде своей ссылки онъ особенно любилъ подмчать теплое чувство и симпатичныя черты въ бдной и приниженной сред, то теперь, кажется, еще внимательне всматривался въ людей, отверженныхъ обществомъ, и старался отыскать въ нихъ ту искру божію, о которой говорилъ въ своихъ позднйшихъ сочиненіяхъ. Вспоминая о преступникахъ, какихъ ему пришлось видть въ каторжномъ острог, онъ не относился къ нимъ съ брезгливостью и презрніемъ: человка, который по образованію стоялъ неизмримо выше ихъ, а старался найти какую нибудь человческую черту въ самомъ ожесточенномъ сердц. Съ другой стороны, онъ не жаловался никогда на свою собственную судьбу, ни на суровость суда и приговора, ни на загубленные цвтущіе годы своей молодости. Правда, и отъ другихъ возвратившихся изъ каторги ‘петрашевцевъ’ мн не случалось слышать рзкихъ жалобъ, но у нихъ это, кажется, происходило отъ присущаго русскому человку свойства не помнить зла, у Достоевскаго же соединялось еще какъ будто съ чувствомъ благодарности въ судьб, которая дала ему возможность въ ссылк не только хорошо узнать русскаго человка, но вмст съ тмъ и лучше понять самого себя. О долгихъ лишеніяхъ въ острог говорилъ онъ неохотно и только съ горечью вспоминалъ о своемъ отчужденіи отъ литературы, но и тутъ прибавлялъ, что, читая но необходимости одну библію, онъ ясне и глубже могъ понять смыслъ христіанства.
Съ начала шестидесятыхъ годовъ возобновляется литературная дятельность . М. Достоевскаго, прерванная боле чмъ на десять лтъ его ссылкою. Еще въ сентябр 1860 г., извщая меня о готовности быть крестнымъ отцомъ моего сына, онъ пишетъ между прочимъ: ‘приступаю къ писанію и не знаю, что еще будетъ, но ршаюсь работать, не разгибая шеи’. И дйствительно, онъ принялся за литературную работу съ усиленной энергіей. Кром того, что онъ принялъ дятельное участіе въ журнал ‘Время’, который вскор посл того былъ основанъ его братомъ, явились одинъ за другимъ романы его: ‘Дядюшкинъ сонъ’, ‘Село Степанчиково’, ‘Униженные и Оскорбленные’, задуманные еще въ Сибири или въ Твери. Читающая публика вспомнила автора ‘Бдныхъ Людей’, а ‘Записки изъ Мертваго Дома’ приковали къ нему вниманіе всего образованнаго общества. Между тмъ съ самаго прізда въ Петербургъ онъ началъ мечтать о поздк за границу, но это было затруднительно, такъ какъ онъ состоялъ подъ надзоромъ полиціи и Третье Отдленіе не разршало выдачи ему паспорта. Цлые два года онъ напрасно хлопоталъ, что бы сняли съ него это тяжелое veto. Наконецъ, благодаря участію нашего добраго знакомаго Н. И. Г—о Г—о, у котораго были вліятельныя сти, вожделнное дозволеніе было получено, и въ 1862 году едоръ Михайловичъ ухалъ за границу. Поздка эта, какъ потомъ оказалось, не столько поправила его здоровье, сколько оживила нравственно и повліяла на его убжденія. Приличномъ знакомств съ европейскимъ бытомъ, послднія симпатіи его къ такъ называемому западному направленію ослабли, вра въ необходимость самобытнаго развитія русской жизни укрпилась, и онъ воротился почти славянофиломъ. Его ждали новыя невзгоды.
Журналъ ‘Время’ былъ неожиданно запрещенъ за нсколько невинныхъ и неправильно истолкованныхъ страницъ о польскомъ вопрос. Это такъ поразило М. М. Достоевскаго, который употребилъ на изданіе вс свои средства, кто здоровье его сильно пошатнулось. Хотя ему скоро и разршено было возобновить журналъ подъ новымъ названіемъ ‘Эпоха’, но катастрофа съ первымъ изданіемъ и сомнительная надежда на успхъ второго постоянно мучали его, и онъ умеръ лтомъ 1864 г., въ Павловск. Смерть брата поставила едора Михайловича въ затруднительное положеніе. Ршась продолжать журналъ подъ своей редакціей, онъ, вмст съ тмъ, принялъ на себя и вс долги, какіе были на изданіи. Дло не пошло: громкое литературное имя редактора не могло уже поддержать журнала, который, при всей своей благонамренности, подвергался усиленному надзору и, кром того, по самостоятельности своего направленія, встртилъ недоброжелательное противодйствіе въ особенно авторитетныхъ тогда литературныхъ органахъ. Достоевскій не могъ долго бороться съ враждебной кликой и принужденъ былъ прекратить изданіе. Уплативъ часть своизъ и братниныхъ долговъ изъ небольшого наслдства, полученнаго посл одной близкой родственницы, онъ, въ начал 1865 года, снова ухалъ за границу отдохнуть отъ пережитыхъ имъ тревогъ.
Средства его на этотъ разъ были такъ ограниченны, что онъ могъ взять съ собой только сорокъ два полуимперіала, да общаніе редакціи ‘Библіотеки для чтенія’ высылать ему по пятидесяти рублей въ мсяцъ въ счетъ гонорара за повсть или другую литературную работу, которую онъ обязывался прислать осенью. Но денегъ этихъ ему не высылали, и въ начал сентября едоръ Михайловичъ очутился въ Висбаден безъ всякихъ средствъ. ‘Сижу въ отел, писалъ онъ мн, кругомъ долженъ и мн грозятъ, денегъ ни гроша’. При этомъ онъ сообщаетъ, что сюжетъ задуманной имъ литературной работы ‘расширился и разбогатлъ’, и проситъ ‘запродать повсть хоть куда бы ни было, но только съ условіемъ выслать немедленно 300 рублей’. О содержаніи повсти онъ не говоритъ, но замчаетъ только: ‘вдь на нее вниманіе обратятъ, заговорятъ… въ этомъ род ничего у насъ никогда не было, за оригинальность ручаюсь, да и за занимательность тоже’. Я не могу теперь сказать утвердительно, надъ какимъ именно работалъ онъ тогда сочиненіемъ но, кажется, это былъ его знаменитый романъ ‘Преступленіе и Наказаніе’.
Я тотчасъ же отправился съ его письмомъ въ редакцію ‘Библіотеки для Чтенія’, куда прежде всего просилъ онъ адресоваться. Тамъ мн сказали, что дла журнала идутъ весьма дурно, почему и прежде не могли высылать Достоевскому денегъ и теперь не могутъ исполнить его просьбы, не зная наврное, будетъ ли продолжаться изданіе въ будущемъ году. Посл того былъ я въ редакціи ‘Современника’, куда едоръ Михайловичъ просилъ меня обратиться, если встрчу неудачу въ ‘Библіотек’. Но тутъ съ первыхъ словъ меня отразили замчаніемъ, что не желаютъ вовсе принимать сочиненій того, кто бросалъ камушки въ Чернышевскаго. Подъ этими камушками, конечно, разумлись полемическія замтки, которыя печатались въ ‘Эпох’, когда ею завдывалъ едоръ Михайловичъ. Оставалась послдняя надежда на ‘Отечественныя Записки’, съ редакціей которыхъ а былъ давно уже знакомъ. И здсь однако не удалось мн ничего сдлать. На другой день посл моего визита, мн написали отъ имени Дудышкина: ‘во-первыхъ, у насъ есть запасъ беллетристики до новаго года, и во-вторыхъ, денежныя обстоятельства не такъ блестящи, чтобъ можно было давать деньги впередъ, когда предстоитъ еще три съ половиною мсяца платить взадъ’. Такимъ образомъ, вс попытки получить триста рублей за повсть, которая, разумется, стоила несравненно больше, оказались неудачными. Тогда Достоевскій написалъ М. Н. Каткову, съ которымъ сначала, по какимъ-то соображеніямъ, не хотлъ вступать въ переговоры, и ему немедленно выслали пятьсотъ рублей. Онъ расплатился съ долгами въ Висбаден, воротился въ Петербургъ, и вслдъ затмъ въ ‘Русскомъ Встник’, вмсто повсти, началъ печататься романъ ‘Преступленіе и Наказаніе’, который произвелъ сильное впечатлніе на все общество и придалъ новый блескъ имени талантливаго автора. Конечно, никто не будетъ оспаривать, что у насъ не было ничего подобнаго въ этомъ род, и романистъ не напрасно ручался за оригинальность и занимательность своего лучшаго произведенія.
Въ ‘Русскомъ Встник’ едору Михайловичу платили хорошо, нердко высылали значительныя суммы впередъ, и если у него бывали иногда недоразумнія съ редакціею, то въ одномъ только литературномъ отношеніи, при разниц въ понятіяхъ о приличіи и нравственности, въ чемъ, мн кажется, онъ не всегда былъ правъ. Впрочемъ, до самой кончины своей онъ, какъ извстно, былъ въ самыхъ хорошихъ отношеніяхъ съ московской редакціей. Если Достоевскій часто нуждался въ деньгахъ, то не отъ недостатка работы или утомленія, а потому, что принужденъ былъ уплачивать и свои собственные долги, и т, которые остались посл брата по журналу и даже по табачной фабрик. Это въ продолженіе нсколькихъ лтъ не давало ему покоя и не разъ грозили долговыхъ отдленіемъ. Чтобы погашать въ сроки векселя, онъ долженъ былъ входить иногда въ сдлки, чрезвычайно невыгодныя, можно сказать, безразсудныя, еслибы он не оправдывались крайней необходимостью и непремннымъ желаніемъ честно покончить дла и не оставить пятна на добромъ имени брата. Поэтому онъ продавалъ право на отдльныя изданія своихъ сочиненій на условіяхъ очень отяготительныхъ, лишь бы получить впередъ деньги, Чмъ ловкіе люди обыкновенно и пользовались.
Особенно тягостна была для него сдлка съ книгопродавцемъ-издателемъ Стелловскимъ, который въ 1866 году пріобрлъ у него право на полное изданіе его сочиненій. Передъ отъздомъ въ Москву едоръ Михайловичъ какъ-то вскользь сказалъ мн, что лтомъ долженъ написать для этого изданія новый романъ. Въ іюл онъ писалъ мн изъ села Люблина, куда, по его словамъ, бжалъ изъ гостинницы Дюсо, потому что номеръ его въ жаркіе дни походилъ на русскую печку, когда начнутъ въ нее сажать хлбы’ и, слдовательно, работать тамъ не было никакой возможности. Въ этомъ письм, говоря о своемъ образ жизни, занятіяхъ и сношеніяхъ съ редакціею ‘Русскаго Встника’, онъ въ заключеніе прибавляетъ: ‘За романъ Стелловскому я еще не принимался, но примусь. Составилъ планъ весьма удовлетворительнаго романчика, такъ что будутъ даже признаки характеровъ. Стелловскій безпокоитъ меня до мученія, даже вижу во сн’. Въ это время я не зналъ, въ чемъ дло, но впослдствіи оказалось, что въ контракт съ книгопродавцемъ было, между прочимъ, одно условіе, которое, въ случа невыполненія обязательства, должно было отдать Достоевскаго въ безвыходную кабалу его предусмотрительному издателю. Только по возвращеніи едора Михайловича въ Петербургъ, узналъ я, отчего этотъ издатель порождалъ въ немъ мучительные сны. Между тмъ этотъ ‘романчикъ’, о которомъ онъ писалъ, имлъ ршительное вліяніе на всю его послдующую жизнь. Вотъ въ чемъ дло.
Въ праздникъ Покрова Богородицы, то есть, 1-го октября, зашелъ я въ Достоевскому, который незадолго пріхалъ изъ Москвы. Онъ быстро ходилъ по комнат съ папиросой и, видимо, былъ чмъ-то очень встревоженъ.
— Что вы такой мрачный? спросилъ я.
— Будешь мраченъ, когда совсмъ пропадаешь! отвчалъ онъ, не переставая шагать взадъ и впередъ.
— Какъ! что такое?
— Да знаете вы мой контрактъ съ Стелловскимъ?
— О контракт вы мн говорили, но подробностей не знаю.
— Такъ вотъ посмотрите.
Онъ подошелъ къ письменному столу, вынулъ изъ него бумагу и подалъ мн, а самъ опять зашагалъ по комнат. Я былъ озадаченъ. Не говоря уже о незначительности суммы, за которую было запродано изданіе, въ условіи заключалась статья, по которой едоръ Михайловичъ обязывался доставить къ ноябрю того хе года новый, нигд еще не напечатанный романъ въ объем не мене десяти печатныхъ листовъ большого формата, а если не выполнитъ этого, то Стелловскій иметъ право перепечатывать вс будущія его сочиненія безъ всякаго вознагражденія.
— Много у васъ написано новаго романа? спросилъ я.
Достоевскій остановился передо мною, рзко развелъ руками и сказалъ:
— Ни одной строки!
Это меня поразило.
— Понимаете теперь, отчего я пропадаю? сказалъ онъ желчно.
— Но какъ же быть? вдь надобно, что нибудь длать! замтилъ я.
— А что же длать, когда остается одинъ мсяцъ до срока. Лтомъ для ‘Русскаго Встника’. писалъ, да написанное долженъ былъ передлывать, а теперь ужъ поздно: въ четыре недли десяти большихъ листовъ не одолешь.
Мы замолчали. Я прислъ къ столу, а онъ заходилъ опять по комнат.
— Послушайте, сказалъ я,— нельзя хе вамъ себя навсегда закабалить, надобно найти вазой нибудь выходъ изъ этого положенія.
— Какой тутъ выходъ! я никакого не вижу.
— Знаете что, продолжалъ я:— вы, кажется, писали мн изъ Москвы, что у васъ есть уже готовый планъ романа?
— Ну, есть, да вдь я вамъ говорю, что до сихъ поръ не написано ни строчки.
— А не хотите ли вотъ что сдлать: соберите теперь же нсколькихъ нашихъ пріятелей, вы разскажете намъ сюжетъ романа, мы намтимъ его отдлы, раздлимъ по главамъ, напишемъ общими силами. Я увренъ, что никто не откажется. Потомъ вы просмотрите сгладите неровности или какія при этомъ нейдутъ противорчія. Въ сотрудничеств можно будетъ успть въ сроку:— вы отдадите романъ Стелловскому и вырветесь изъ неволи. Если же вамъ своего сюжета жаль на такую жертву, придумаемъ что нибудь новое.
— Нтъ, отвчалъ онъ ршительно:— я никогда не подпишу своего имени подъ чужой работой.
— Ну, такъ возьмите стенографа и сами продиктуйте весь романъ: я думаю, въ мсяцъ успете кончить.
Достоевскій задумался, прошелся опять по комнат и сказалъ:
— Это другое дло… Я никогда еще не диктовалъ своихъ сочиненій, но попробовать можно… Да, другого средства нтъ, не удастся — такъ пропалъ… Спасибо вамъ: необходимо это сдлать, хоть и не знаю, съумю ли… Но гд стенографа взять? Есть у васъ знакомый?
— Нтъ, но найти не трудно.
— Найдите, найдите, только скоре.
— Завтра же похлопочу.
едоръ Михайловичъ былъ въ возбужденномъ состояніи: онъ, очевидно, началъ надяться на возможность выйти изъ своего тяжелаго положенія, но въ то же время не совсмъ еще былъ увренъ въ успх новой для него работы. На другой день я обратился къ одному изъ моихъ сослуживцевъ, Е. . В—ру, съ вопросомъ: нтъ ли у него знакомаго стенографа, и объяснилъ ему при этомъ, въ чемъ дло. Онъ общалъ създить къ своему знакомому, П. М. Ольхину, который за нсколько мсяцевъ передъ тмъ открылъ курсы стенографіи, преимущественно для женщинъ. Я просилъ сдлать это не мшкая — и вотъ на другой же день въ Достоевскому явилась по рекомендаціи Ольхина, въ качеств стенографки, одна изъ лучшихъ его ученицъ, Анна Григорьевна Сниткина. Посл объясненія относительно подробностей работы и условій, съ слдующаго же утра, 4-го октября, началось стенографированіе романа ‘Игрокъ’. Я изрдка заходилъ въ едору Михайловичу въ такіе часа, когда не могъ помшать работ, и видлъ, что онъ мало-по-малу становился покойне и веселе, и надежда на успхъ дла превращалась у него уже въ положительную увренность. Наконецъ, романъ былъ оконченъ и переписанъ ровно къ 30-му октября. Несмотря на возбужденное состояніе автора и новый для него способъ работы, сочиненіе вышло замчательнымъ въ литературномъ отношеніи: нравы городка Рулетенбурга очерчены въ оригинальной картин, и при этомъ раскрылись не только ‘признаки характеровъ’, какъ выразился Достоевскій, но дльныя, бойко и смло написанныя лица, какъ, напримръ, типичная старуха-самодурка Тарасевичева, которая въ пухъ проигрывается въ рулетку.
Но романъ этотъ, какъ я уже замтилъ, только освободилъ Достоевскаго отъ эксплоатаціи издателя, а вмст съ тмъ имлъ ршительное вліяніе на всю остальную жизнь автора. Во время ежедневной работы надъ сочиненіемъ, едоръ Михайловичъ и его сотрудница хорошо узнали и оцнили другъ друга, онъ сдлалъ ей предложеніе, не умолчавъ конечно ни о своихъ денежныхъ нуждахъ, ни о роковой болзни,— и 15-го февраля 1868 г. мы были уже на ихъ внчаніи въ Троицкомъ Измайловскомъ собор. Я позволю себ прибавить, что этотъ второй бракъ Достоевскаго бы вполн счастливъ, и онъ пріобрлъ въ Анн Григорьевн и любящую жену, и практическую хозяйку дома, и умную цнительницу своего таланта. Если едоръ Михайловичъ, при своей житейской непрактичности, усплъ выплатить боле двадцати-пяти тысячъ своихъ и братниныхъ долговъ, то это могло сдлаться только при распорядительности и энергіи его жены, которая умла и вести дло съ кредиторами, и поддерживать мужа въ тяжелые дни. На слдующее лто посл свадьбы Достоевскіе ухали за границу и прожили до 1871 года, большею частію въ Германіи и Италіи. Тамъ были задуманы романы ‘Бсы’ и ‘Идіотъ’.
Прибавлю нсколько подробностей, которыя могутъ пояснить и личный характеръ . М. Достоевскаго, и отношенія его въ литератур и къ нашему обществу.
По возвращеніи изъ ссылки въ Петербургъ, едоръ Михайловичъ горячо интересовался всми сколько нибудь замчательными явленіями въ нашей литератур. Съ особеннымъ участіемъ всматривался онъ въ молодыхъ начинающихъ писателей и видимо радовался, когда подмчалъ въ комъ нибудь изъ нихъ дарованіе и любовь къ искусству. Когда я завдывалъ редакціей журнала ‘Свточъ’, у меня каждую недлю собирались по вечерамъ сотрудники, большею частію молодежь. Между прочимъ, постояннымъ моимъ постителемъ былъ извстный романистъ Всеволодъ Владиміровичъ Крестовскій, тогда только что оставившій университетъ и начинавшій свою дятельность лирическими стихотвореніями, замчательными по свжести мысли и изяществу формы. Однажды онъ въ присутствіи Достоевскаго прочелъ небольшую пьесу ‘Солимская Гетера’, сходную по сюжету съ извстной картиною Семирадскаго ‘Гршница’. едоръ Михайловичъ, выслушавъ это стихотвореніе, отнесся въ автору съ самымъ теплымъ сочувствіемъ и посл того не разъ просилъ Крестовскаго повторять его. Еще съ большимъ участіемъ любилъ онъ слушать его поэтическіе эскизы, связанные въ одну небольшую лирическую поэму, подъ общимъ названіемъ ‘Весеннія Ночи’. Стихотворенія эти такъ нравились ему, что нкоторые эпизоды онъ удержалъ въ памяти. Однажды, когда В. В. Крестовскій почему-то не былъ на моемъ обычномъ вечер, Достоевскій за ужиномъ самъ продекламировалъ отрывокъ изъ его ‘Ночей’:
Здсь-то, Боже, сколько ягодъ,
Сколько сплой земляники.
Помнишь, какъ мы ровно за годъ
Тутъ сходились безъ улики?
Только разъ, кажись, попался
Намъ въ кустахъ твой старый дядя,
И потомъ, когда встрчался,
Все лукаво улыбался,
На меня съ тобою глядя…
Я могъ бы разсказать еще нсколько случаевъ, какъ съ одной стороны его радовалъ всякій новый талантъ, а съ другой — возмущало проявленіе въ молодыхъ людяхъ испорченности вкуса или равнодушія къ литератур. Онъ скоре извинялъ легкомысленное увлеченіе какой-нибудь ложной идеей, чмъ индиферентизмъ въ искусств или неуваженіе къ таланту. Въ сужденіяхъ Достоевскаго о капитальныхъ произведеніяхъ литературы выражалась та же тонкая наблюдательность, какую мы находимъ и въ типахъ, созданныхъ имъ въ собственныхъ романахъ. Это отпасти видно и въ его рчи на московскихъ празднествахъ, при открытіи памятника Пушкину, но еще ярче обнаруживалась эта своеобразность, когда дло шло объ иностранныхъ авторитетахъ, утвержденныхъ на мнніяхъ присяжныхъ критиковъ: тутъ онъ былъ оригинально смлъ и, если не во всемъ справедливъ, то всегда самобытенъ и чуждъ обыденной рутины. Въ его критическихъ и публицистическихъ отзывахъ, не смотря на ихъ парадоксальность, часто выражался психологическій анализъ и виднлись такія же неуловимо-тонкія черты, какъ и въ оригинальныхъ лицахъ лучшихъ его произведеній.
Позднйшія отношенія едора Михайловича, къ обществу и нашему молодому поколнія’ извстны изъ его ‘Дневника’. Онъ всегда готовъ былъ выслушать молодого человка, ободрить его и помочь добрымъ совтомъ, хотя ни — когда не заискивалъ передъ ‘новыми людьми’ для пріобртенія популярности. Я знаю, какъ однажды пришелъ въ нему незнакомый студентъ, не въ видахъ полученія какого нибудь покровительства, а только съ желаніемъ открыть свои религіозныя и нравственныя сомннія симпатичному человку, и посл довольно продолжительной бесды съ нимъ, вышелъ въ слезахъ, ободренный и обновленный душевно. И кажется, это не единственный случай въ такомъ род. Можно ли было такъ дйствовать за молодежь безъ горячей любви въ ней?
Съ особенной симпатіей относился . М. Достоевскій къ дтямъ, не только въ знакомыхъ ему семействахъ, но и совершенно постороннихъ. Нердко видалъ я, съ какимъ участіемъ мди ль онъ за дтскими играми, входилъ въ ихъ интересы и вслушивался въ ихъ наивные разговоры. Неудивительно, что въ сочиненіяхъ но мы находимъ нсколько дтскихъ фигуръ, прелестныхъ, какъ головки Грза. У меня остался въ памяти одинъ случай, который даетъ наглядное понятіе о томъ, какъ ему близко было все, что касалось интереса дтей. Однажды я разсказалъ ему, что былъ свидтелемъ маленькой сцены на нашей улиц. Какъ-то лтомъ сидлъ и вечеромъ у открытаго окна. Пастухъ гналъ нсколько коровъ и, остановись передъ нашимъ домомъ, пустилъ рзвую трель изъ своей двухъ-аршинной трубы, хорошо извстной всмъ петербургскимъ жителямъ, не узжающимъ на лто за городъ. И вотъ какой-то мальчикъ мастеровой, въ пестрядевомъ халатишк и безъ сапогъ, подошелъ въ пастуху и предложилъ ему грошъ за то, чтобъ онъ позволилъ ему поиграть немного на своемъ мусикійскомъ орудіи. Пастухъ согласился, передалъ ему трубу и началъ объяснять, какъ за нее приняться. Ребенокъ едва держалъ этотъ уродливый и не но силамъ его тяжелый инструментъ. Сначала щеки его надулись, какъ пузырь, но ничего не выходило, потомъ мало-по-малу начали слышаться хотя слабые, однако довольно рзкіе отрывистые звуки. Мальчикъ видимо былъ очень доволенъ. Но въ самомъ жару этого музыкальнаго упражненія, когда у него вырвалась такая звонкая трель, что коровы дружно замычали, откуда-то явился городовой, взялъ ребенка за ухо и крикнулъ: ‘что ты, пострленокъ, балуешь! вотъ я тебя!’ Мальчикъ отороплъ, бросилъ трубу и побжалъ, спустя печально голову.
Когда я разсказалъ это едору Михайловичу, онъ быстро заходилъ но комнат и заговорилъ съ жаромъ:
— ‘Неужели вамъ этотъ случай кажется только забавнымъ? Да вдь это драма, серьезная драма! Бдный мальчишка этотъ родился въ какой нибудь деревн, по цлымъ днямъ былъ на свжемъ воздух, бгалъ въ нол, ходилъ съ ребятишками въ лсъ но грибы или за ягодами, видлъ какъ овцы пасутся, слышалъ какъ птицы поютъ. Можетъ быть, тятька или тамъ дядя какой нибудь на телгу съ снокоса посадитъ его, или даже верхомъ на кобылк дастъ прохаться. Тамъ у ребенка была какая-нибудь свистулька, а можетъ и дудка, и онъ насвистывалъ на ней во всю силу своей дтской груди. И вотъ привезли этого ребенка въ Петербургъ и отдали на года въ ученье, или, лучше сказать, на мученье, къ какому нибудь-слесарю или мднику, и сидитъ онъ съ ранняго утра до ночи въ подвал душной мастерской, въ непроглядномъ дыму и копоти, и не слышитъ ничего, кром стука молотковъ по мди и желзу, да ругани подмастерьевъ. Вдь это маленькій Мертвый Домъ, гд суждено ему вести каторжную жизнь много лтъ, а врне безсрочно, какъ тамъ, въ сибирскомъ особомъ разрад. Все развлеченіе его въ томъ только, что хозяинъ пошлетъ его сбгать въ кабакъ за водкой, да въ Свтлый праздникъ онъ съ другими малолтними каторжниками-ремесленниками пошатается на вонючемъ двор, да можетъ постоять у воротъ, если не прогонитъ дворникъ. И вотъ теперь у этого мальчишки завелся грошъ, и онъ не пролъ его на пряник, не пропилъ на грушевомъ квасу, а видитъ — гонятъ коровушекъ и у пастуха какая-то большая дудка. Онъ ужъ слыхалъ ее. Захотлось ему удовлетворить высшей, эстетической потребности, такъ или иначе присущей всякому человку, и отдаетъ онъ свой послдній грошъ пастуху, чтобы далъ ему минуту, одну только минуту, поиграть, хоть нсколько звуковъ выжать изъ этой, придавленной въ душной мастерской, дтской груди. Какое удовольствіе! какое наслажденіе! труба его звучитъ, онъ самъ на ней наигрываетъ, и корова-то замычала,— откликается ему по-деревенски. Вдругъ полицейскій блюститель городского порядка и тишины хватаетъ бднаго ребенка за вихоръ, отнимаетъ у него трубу, грозитъ ему… Да поймите же, сколько въ этомъ трогательнаго, какая это драма! Славный ребенокъ, бдный ребенокъ!’
Въ послдніе годы мн случалось слышать, что Достоевскаго обвиняли въ гордости и пренебрежительномъ обращеніи не только съ людьми, мало ему извстными, но даже и съ тми, кого онъ давно и хорошо зналъ. Говорили, будто, проходя по улиц, онъ умышленно не узнавалъ знакомыхъ и даже, встрчаясь съ ними гд нибудь въ дом, не отвчалъ на поклоны и иногда про человка давно ему извстнаго спрашивалъ: кто это такой? Можетъ быть, подобные случаи и дйствительно были, но мн кажется, это происходило не отъ надмнности или самомннія, а только вслдствіе несчастной болзни и большею частію вскор посл припадковъ. Кто былъ свидтелемъ жестокости этихъ часто повторявшійся припадковъ, видлъ и какіе ддди ‘оставляли они на нсколько дней, тотъ пойметъ, ‘отчего онъ не узнавалъ иногда людей довольно близкихъ. Я помню вотъ какой случай. Когда я жилъ въ Павловск, едоръ Михайловичъ пришелъ во мн какъ-то вечеромъ. Мы пили чай. Только-что дочь моя подала ему стаканъ, онъ вдругъ вскочилъ, поблднлъ, зашатался, и я съ трудомъ дотащилъ его до дивана, на который онъ упалъ въ судорогахъ, съ искаженнымъ лицемъ. Его сильно било. Когда черезъ четверть часа онъ очнулся, то ничего не помнилъ и только проговорилъ глухимъ голосомъ: ‘что это было со мною?’ Я старался успокоить его и просилъ остаться у меня ночевать, но онъ ршительно отказался, говоря, что долженъ непремнно воротиться въ Петербургъ. Зачмъ воротиться — онъ не помнилъ, но зналъ только, что нужно. Я хотлъ послать за извозчикомъ, но онъ и это отклонилъ.— Лучше пройдемъ пшкомъ до вокала, это меня освжитъ, говорилъ онъ. Мы вышли, когда уже было довольно темно. Квартира моя была у самаго вызда на Колпинскую дорогу, такъ что намъ предстояло пройти черезъ весь паркъ, въ эти часы почти безлюдный. Не доходя еще до такъ называемой Стки, Достоевскій вдругъ остановился и про шепталъ: ‘со мной сейчасъ будетъ припадокъ!’ Кругомъ не было ни души. Я посадилъ его на траву у самой дорожки. Онъ посидлъ минутъ пять, но припадка, къ счастію, не было. Мы пошли дальше, но у самой лстницы, которая недалеко отъ дворца спускается въ мостикамъ черезъ Славянку, онъ снова остановился, и смотря на меня помутившимися главами, сказалъ: ‘припадокъ! сейчасъ припадокъ!’ — Однако-жъ и теперь обошлось тмъ, что мы минутъ десять просидли на скамейк. И это повторялось еще раза два, прежде чмъ мы дошли до вокзала. Оттуда послалъ я сторожа на дачу за его родственникомъ, который тотчасъ же пріхалъ и проводилъ его въ Петербургъ. Когда, на другой день, я похалъ навстить его, онъ былъ слабъ, какъ будто посл болзни и въ первую минуту не узналъ меня. Я думаю, онъ самъ догадывался, что его напрасно подозрваютъ въ гордости.
По разсказамъ старшаго брата, едоръ Михайловичъ еще въ дтств былъ мальчикъ крайне впечатлительный и нервный, но впослдствіи припадки должны были еще больше развить въ немъ чувствительность и раздражительность. Мн кажется, они имли даже большое вліяніе на самый характеръ его творчества. Если, при жизненной правд и психической врности большей части созданныхъ имъ лицъ, особенно въ послднихъ сочиненіяхъ, на нихъ лежитъ печать какой-то болзненной фантазій, если они представляются намъ точно какъ какое-то цвтное стекло, въ странномъ колорит, придающемъ имъ призрачный видъ,— то на все это, какъ и на его личный характеръ, дйствовала, безъ сомннія, его несчастная болзнь, особенно развившаяся по возвращеніи изъ Сибири. Я увренъ, что близкіе друзья покойнаго Достоевскаго, которые знали его хорошо и долго, согласятся со иною, что замтная въ немъ иногда несообщительность и рзвость вовсе не были слдствіемъ гордости или слишкомъ высокаго мннія его о себ. Если теперь неловкіе почитатели сдлали изъ него какого-то обличительнаго пророка, то въ этомъ онъ вовсе не виноватъ. Для критической оцнки его воззрній и таланта факты готовы въ его произведеніяхъ, но собраніе матеріаловъ для его біографіи и подробностей въ опредленію его личнаго характера лежитъ на обязанности людей, которые знали его и сохранили о немъ память. Мн кажется, изъ воспоминаній о немъ выступитъ такая же высокая личность человка, какъ и образъ высоко-талантливаго писателя.