Ендрек Чайка, Виткевич Станислав-Игнаций, Год: 1911 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 39 минут(ы)

ЕНДРЕКЪ ЧАЙКА.

Станислава Виткевича.

Переводъ съ польскаго Л. Я. Круковской.

Страстная жажда жизни кипла въ душ Ендрека Чайки.

Какъ изъ кипящаго котла вырываются горячіе брызги и пна, такъ и въ немъ билъ черезъ край пылъ бшенаго темперамента, увлекавшій его безъ памяти за каждымъ впечатлніемъ, каждымъ страстнымъ желаніемъ, за каждою цлью, или безъ всякой цли. Казалось, что въ немъ бьется сила, лежащая вн его воли и желанія, какая-то стихійность, овладвающая имъ самостоятельно, рвущая, теребящая, увлекающая его и заставляющая неустанно метаться въ радостномъ вихр жизни.

Такимъ Ендрекъ былъ съ дтства.

Лишь только онъ подросъ отъ земли, какъ сталъ уже плясать до головокруженія, крича, какъ безумный: ‘хорошо играть и на ножки поглядать’. А ему наигрывалъ при этомъ другой Ендрекъ, пиля палочкой о щепку, топая босой ножкой, какъ Бартекъ Бартжей, и напвая: ‘гопъ! гопъ!’

Маленькій, какъ птушокъ, со взъерошеннымъ чернымъ хохломъ, носился Ендрекъ по хлву, сараямъ, навсамъ и крышамъ, кувыркался на лугу, взбирался по лстницамъ, прыгалъ черезъ заборы, смялся и шалилъ, убгая, какъ сусликъ, отъ отцовскаго ремня сквозь утесы, проски, галлереи, между срыми уступами, въ розовой чащ клевера, залегающаго въ лощинахъ среди скалъ. Тамъ онъ безумствовалъ въ бшеномъ весельи, вызванномъ недосягаемымъ проворствомъ маленькихъ ножекъ и силой остраго взгляда его ясныхъ, сверкающихъ, какъ сталь, глазъ.

По мр того, какъ Ендрекъ подрасталъ, мста его прогулокъ становились все боле отдаленными отъ хаты.

Онъ поспвалъ всюду, всюду бгалъ, все видлъ, всему радовался, и его знали далеко за предлами хаты Чаекъ. Всхъ веселилъ этотъ мальчикъ, въ которомъ самыя существенныя качества характера горцевъ играли, какъ струны, настроенныя на высокій ладъ.

Когда наступалъ Духовъ день и все въ Подгале горло, точно рой свтлячковъ, мелькающими по скаламъ и межамъ огнями, тогда вс окрестныя деревни знали, гд носится съ горящимъ факеломъ Ендрекъ. ‘Собачій сынъ! ловкая бестія’ — говорили старики, вглядываясь въ ночной мракъ, прорзаемый рядомъ кровавыхъ, бгающихъ огоньковъ, среди которыхъ одинъ производилъ впечатлніе искры, бшено носимой хаотическимъ ураганомъ. Вс дти, двушки и мальчики сбгались къ Ендреку, точно привлекаемый свтомъ рой бабочекъ. Ендрекъ безумствовалъ. Онъ страстно ловилъ взоромъ вс огни, а ноги его бшено носились по загонамъ и лугамъ, путаясь въ трав, пробгая надъ скалистыми обрывами и руслами потоковъ.

Когда Ендрекъ подросъ на столько, что могъ прислуживать въ пастушескихъ шалашахъ, онъ насъ овецъ, врне, пасся вмст съ ними по ложбинамъ, спускающимся, точно малахитовыя жилы, среди срыхъ уступовъ скалъ. Въ то время, какъ овцы, разсыпавшись и тихо побрякивая колокольчиками, паслись, не предвидя никакой опасности, Ендрекъ ни съ того, ни съ сего, въ бшеной погон за весельемъ, издавалъ пронзительный свитъ, сгонялъ со стремительной быстротой перепуганное стадо и одновременно выбгалъ навстрчу ему самъ съ свирпыми псами.

Не было въ Карпатахъ собаки, которой удалось бы убжать отъ него, которую маленькій Чайка не догналъ бы, не схватилъ бы за хвостъ и не скатился бы вмст съ нею невдомо куда — въ пропасть, такъ въ пропасть, въ потокъ, такъ въ потокъ. Иногда онъ застывалъ на минуту неподвижно на утес, пораженные глаза его страшно расширялись, казалось, что они ничего не видятъ… Но вдругъ онъ просыпался и съ крикомъ: ‘гэй, хлопцы!’ прорзавшимъ, точно ружейный выстрлъ, тяжелую тишину нмыхъ скалъ,— несся со своимъ стадомъ среди звона мдныхъ колокольчиковъ, топота и блеянія овецъ и лая доведенныхъ до изступленія собакъ.

Ендрекъ принадлежалъ къ числу тхъ горцевъ, взоръ и мысль которыхъ возносятся надъ верхушками хатъ и рвутся туда, гд самыя высокія вершины Карпатскихъ горъ поднимаются въ своемъ каменномъ величіи къ небу.

— Не будетъ изъ тебя хозяина, а будешь ты разбойникомъ, или охотникомъ, или изъ тебя выйдетъ бездльникъ, гоняющійся съ сумкой за господами,— пророчили ему настоящіе хозяева, у которыхъ была ‘склонность къ земледлію и степенность’ и которые, устремивъ взоръ на Карпаты, говорили: ‘я никогда этимъ не занимался!’

Изъ него не вышло разбойника, потому что онъ не обладалъ мужественной и жестокой душой и не жаждалъ золота и серебра. Не сталъ онъ также и охотникомъ, такъ какъ не могъ пріучить себя къ терпливому выжиданію, лукавому выслживанію, подкрадыванію и хладнокровной стрльб…

А хозяиномъ онъ не сдлался потому, что у него не было хозяйства… За то онъ сталъ превосходнымъ проводникомъ.

Чайка такъ приспособился къ жизни въ Карпатахъ, точно онъ родился отъ этого горнаго воздуха, крутыхъ стнъ утесовъ, глубокихъ пропастей и безконечной дали, открывающейся съ вершинъ.

Въ его груди билось сердце, полное могучей, неизсякаемой силы, его легкія работали, какъ неутомимые крпкіе новые кузнечные мха. Его слухъ поглощалъ весь этотъ огромный, подавленный шумъ, блуждающій въ Карпатахъ за дуновеніемъ втра, вылавливалъ среди него отдльные голоса самыхъ далекихъ потоковъ, вздохи и шепотъ втра, шелестъ травъ и сосенъ въ ложбинахъ, далекій топотъ стада, спускающагося къ шалашамъ, мягкую поступь медвдя, шорохъ земли подъ когтями суслика, удары копытъ козы по песчанымъ насыпямъ, шумъ орлиныхъ крыльевъ и отзвуки человческой жизни, долетающіе изъ безконечной дали сверкающихъ подъ солнцемъ долинъ. Но прекрасне всего были его глаза.

‘За мои глаза я не въ силахъ отслужить Господу Богу, даже если бы я прожилъ до ста лтъ!’ — говорилъ Ендрекъ.

Эти глаза могли разглядть еле замтный слдъ человческой ноги на черной, сухой поросли, прилпившейся къ гранитнымъ камнямъ. Достигая до края горизонта, они видли, что происходитъ въ деревняхъ, еле мелькающихъ въ туманной дали. Они блуждали по видимому міру въ вчномъ восторг, въ безконечной радости, приближая къ Ендреку міры, запрятанные въ голубой дали, и обнаруживали множество незамтныхъ предметовъ подъ ногами, ведя его днемъ и ночью черезъ хаотическій міръ Карпатовъ съ непоколебимою увренностью. Мелкія зерна гранитнаго песку, только что проросшій листикъ растенія, качающійся листъ папоротника, мелькающая въ чащ бловатая подкладка листа малины — все это охватывалъ его взоръ и направлялъ его съ непоколебимою точностью стрлы, несущейся къ цли. Онъ проникалъ своимъ взоромъ, на самомъ далекомъ разстояніи, въ расплывающіеся посредин уступы, разглядывалъ тропинки, борозды, выступы скалъ, щели и отверстія и направлялся по нимъ всегда безошибочно. Стоя на вершин, онъ заглядывалъ на дно долинъ и, далекій и невидимый, присутствовалъ въ шалашахъ, казавшихся маленькими ящичками. Товарищи смялись надъ нимъ, говоря, что онъ видитъ съ Менгушовецкой вершины форелей въ Морскомъ Ок, или, стоя на верхушк Кшиваня, его спрашивали: ‘Ендрекъ! видишь въ Подбаньской деревн, вонъ на томъ пастух, тамъ налво?’ — ‘Что?’ — спрашивалъ Ендрекъ, который, прежде чмъ осмотрлся, былъ увренъ одну минуту, что могъ бы разглядть и это. Незамтный для другихъ глазъ орелъ, парящій въ заоблачной вышин, среди ослпительныхъ лучей солнца, не укрывался отъ взора Ендрека.

Онъ видлъ нору суслика, затерянную среди гранитныхъ глыбъ и травы, среди сумрачныхъ тней глубокихъ ущелій, видлъ стригущаго ушами барана, каждаго погонщика, впивайся страстнымъ тоскующимъ взоромъ въ красную точку платка и зналъ, что это Зоська или Янтка, къ которой ниспадалъ со своей вершины тихо, какъ тнь, неожиданно, какъ пуля, и хищно, какъ ястребъ. Въ темныхъ пространствахъ лсовъ, залегающихъ по далекимъ склонамъ горъ и долинамъ, глаза его видли стройныя ели и взъерошенныя пихты, старые буки вытягивали къ нему могучіе, покрытые мхомъ, сучья, облупленные пни явора сверкали для него вдали, точно торчащіе удавы. Куда бы онъ ни взглянулъ — на востокъ, западъ, сверкающій югъ или сумрачный сверъ, подъ ноги или на самую верхушку небеснаго свода, всюду для него былъ раскрытъ широкій міръ, полный жизни, чудесныхъ явленій и веселыхъ картинъ. Въ темную ночь или въ яркій полдень, въ густой мгл или въ ясный сентябрскій день, въ сумеркахъ осеннихъ вечеровъ и среди ослпительной зари весенняго утра, онъ видлъ все, что окружаетъ его и еще что-то, составлявшее его внутреннюю радость, счастье полнаго, неизмннаго наслажденія чувствами. Въ его глазахъ былъ геній зрнія, дававшій ему возможность наслаждаться впечатлніями, граничащими съ безуміемъ. Когда Ендрекъ пробирался по темнымъ бороздамъ, просченнымъ надъ пучиной пропасти, цпляясь руками и ногами за небольшія щели и выступы скалъ, его несла вверхъ страстная жажда его взора, надежда на ожидающую его тамъ радость, стремленіе броситься въ пространство, точно на крыльяхъ, на лучахъ этихъ глазъ. Онъ взлеталъ наверхъ, какъ стрла, точно его несли туда не ноги, а горный втеръ выдулъ его изъ глубины ущелья, онъ выскакивалъ на свтъ, поднимался еще выше на воздухъ съ крикомъ: ‘гэй, хлопцы!’ А его срые, окаймленные черными кругами глаза, жадно и страстно впивались въ окружающій міръ. Его взоръ упивался свтомъ, какъ запекшіяся уста пьютъ холодную воду горныхъ ключей.

— Вотъ глаза, такъ глаза!— кричалъ онъ, восторгаясь ихъ совершенствомъ.— И ноги не отстаютъ отъ нихъ!— говорилъ еще Ендрекъ.— Что увидятъ мои глаза, туда меня донесутъ и ноги. Если бы я могъ еще летать!

Но изъ этого ничего не выходило, хотя онъ и пробовалъ иногда. Когда горный втеръ бился о края гранитныхъ утесовъ, тянувшихся съ востока на западъ, Ендрекъ взбгалъ на самый высокій утесъ, растягивалъ руками плащъ, подскакивалъ вверхъ, предоставляя втру подхватить его, и падалъ внизъ, барахтаясь въ песк, прежде чмъ найти равновсіе.

Эти ноги, такъ легко поднимавшія его на вершины, превращались во что-то нечеловческое во время танцевъ. При звук гусель и баса у Ендрека начинало колотиться сердце, холодная дрожь пробгала по его спин, кожа на голов двигалась взадъ и впередъ, а волосы становились дыбомъ, какъ перья на голов орла. И онъ танцовалъ, какъ безумный. На блдномъ и потномъ лиц появлялось выраженіе какого-то изумленія, глаза не видли никого и ничего, поднятыя надъ головой руки время отъ времени хватались за волосы, ерошили ихъ, точно припоминая что-то. А ноги! ноги прыгали съ такой страшной быстротой, что присутствующіе на свадьб нагибались для того, чтобы убдиться, дйствительно ли его ноги такъ сгибаются въ колняхъ и бедрахъ.

Казалось, что голени и бедра также имютъ суставы и изгибаются въ какомъ-то фантастическомъ зигзаг, который вырветъ ихъ съ мста — и все полетитъ куда-то къ чорту. Ендрекъ не былъ склоненъ къ дракамъ и не дрался никогда изъ-за чего-нибудь. Но во время танцевъ, когда никто не могъ дождаться своей очереди, потому что Ендрекъ готовъ былъ плясать все время безъ отдыха, другіе танцоры бросались на него гурьбой, валили его на полъ, выносили въ поле и запирали въ гумн. Или же, по старому способу, подымали уголъ сундука, подсовывали подъ него прядь длинныхъ волосъ Ендрека и опускали уголъ на мсто. Они убгали, а волосы Ендрека оставались зажатыми точно въ волчьей челюсти. Онъ лежалъ и рвался, проклиная и грозя мщеніемъ до тхъ поръ, пока двушкамъ не удавалось упросить, чтобы его освободили.

Когда Ендрекъ насъ овецъ въ горахъ, затерянный съ ними среди хаоса скалъ, и втеръ доносилъ до него мимолетный, какъ жужжаніе комара, звукъ гуслей Бартуся, игравшихъ гд-то вдали отправляющимся на прогулку господамъ, Ендрекъ, недолго думая, забиралъ свое стадо и гналъ по направленію къ музык, для того, чтобы потанцовать до упаду на узкомъ краю уступа. Отправляясь съ сумкой на прогулки, Ендрекъ шелъ, приплясывая. На каждой остановк, если прогулка была, ‘какъ подобаетъ’, съ музыкой, Ендрекъ, вмсто отдыха, плясалъ, ‘такъ что пыль столбомъ летла и танцовали мы до утра’ — повторялось въ каждомъ его разсказ о путешествіи съ господами

Такъ жилъ Ендрекъ Чайка, несомый вихремъ своеги темперамента, не дававшаго ему ни минуты отдыха, ни возможности опомниться, призадуматься надъ жизнью и своей судьбой.

Когда пришло время, Ендрекъ женился. Онъ взялъ дочь нкоего Хмыни, жившаго на краю деревни. У нея были свтло-голубые глаза на сверкавшемъ румянцемъ и весельемъ лиц и блокурые волосы. Больше у нея не было ничего, кром сундука съ оранжевыми платками, синими платьями и красными плахтами.

Ендрекъ ничего и не требовалъ. Но дядя Зоей, старый одинокій Сихля, завщалъ ей землю и хату. Земли было столько, что граница ея опредлялась слдами капавшей съ крыши воды, а хата была такова, что крестьяне говорили: ‘Что съ ней, точно она потеряла что-то…’ Она стояла безъ фундамента, подъ огромнымъ ясневымъ деревомъ, на корняхъ котораго покоились ея углы, и состояла изъ одной комнаты съ маленькимъ оконцемъ, глядвшимъ въ узкій проходъ между сараями, съ дырявыми снцами, полусгнившимъ хлвикомъ, прилпленнымъ къ ней съ задней стороны. Старая, почернвшая, покрытая мохомъ и согнувшаяся, она, казалось, припадала отъ страха къ земл во время горнаго втра и лтней непогоды, передъ чернымъ призракомь ясеня, чудовищная масса котораго бушевала около нея, качая и тормоша ее вмст съ огромнымъ кускомъ земли, въ который впились его могучіе корни.

— Ничего! Намъ хорошо, хоть и тсно, — говорилъ Ендрекъ.

Богъ сталъ его щедро благословлять, а нищета крпко сжала его. Въ одинъ прекрасный день Ендрекъ сосчиталъ, что у него ихъ семеро! ‘Чортъ васъ знаетъ, куда васъ двать! Откуда вы тамъ беретесь у Господа Бога!’ — недоумвалъ Ендрекъ и отправился въ корчму для того, чтобы посовтоваться со своимъ товарищемъ Сухимъ.

Ясь Сухій охотно пилъ, но никогда не напивался. Онъ лилъ въ себя потоки пива, вина или водки, и только глаза его постепенно подергивались добродушнымъ маслянымъ выраженіемъ. Онъ говорилъ: ‘Не знаю, куда двается этотъ напитокъ, который я вливаю въ себя!’ Это былъ одинъ изъ самыхъ рослыхъ крестьянъ не только въ деревн, но и во всей околиц. Когда онъ шелъ по улиц, со спокойствіемъ огромныхъ, чрезвычайно тяжелыхъ и сильныхъ созданій, онъ возвышался надъ всей толпой цлой головой, крпко сидвшей на мощныхъ плечахъ. На красивомъ, добродушномъ лиц его съ черными, ласково смющимися глазами, меланхолически свисалъ длинный, немного красноватый носъ, а на толстыхъ румяныхъ устахъ играла, подъ черными усами, счастливая дтская улыбка. О немъ говорили, что если онъ получитъ въ морду на Новомъ Базар, то спохватится лишь въ Поронин, разозлится и разнесетъ корчму.

Дйствительно, такъ бывало. И тогда Сухій становился страшнымъ. Прилавокъ со всей посудой разлетался въ дребезги, столы, скамейки, табуреты — все валялось въ изб, поломанное и разбитое, а вывороченные столбики крыльца торчали криво подъ висящимъ въ воздух навсомъ. Ясь Сухій отомстилъ въ Поронин за Новый Базаръ, и шелъ домой, привтливый и улыбающійся.

‘И чего, человче, разсердился’ — думалъ онъ, не чувствуя ни слда злобы и не сохранивъ даже воспоминанія о несправедливости и отомщеніи за нее.

Онъ былъ женатъ на старой некрасивой баб, маленькаго роста съ большимъ, краснымъ лицомъ, испещреннымъ толстыми, мясистыми складками, среди которыхъ сверкали маленькіе, свтлые, подвижные глаза. Широкія, синія губы сжимались иногда со злобной энергіей.

— Не приходится точить ей зубы!— говаривалъ Ясекъ.

И пила она достаточно!

— Вотъ какіе дьяволы,— говорили о нихъ:— вмсто того, чтобы она вела его изъ корчмы, онъ ведетъ бабу.

Они подружились съ Чайкой въ шалашахъ и во время прогулокъ съ господами.

Сухій вскидывалъ на широкія плечи все, что нужно было нести, и шелъ, колыхаясь на огромныхъ ногахъ, спокойно, непринужденно, безъ всякаго усилія, точно его подталкивало что-то — шелъ, поглядывая привтливо и доврчиво на Чайку. Быстрый и ловкій Ендрекъ видлъ за себя, за Яська и за господъ, хозяйничалъ въ сумкахъ, вглядывался въ чащу и былъ по отношенію къ Яськ тмъ, чмъ является быстрая мысль для отяжелвшаго тла.

Снуя такъ все лто изъ долинъ на вершины, съ вершинъ въ долины, бгая изъ Польши въ Венгрію и по возвращеніи снова собираясь и спша съ другими господами изъ-подъ Гевонта на Кишвань и съ Гавроня на Особиту,— они совершенно выходили изъ рамокъ тсной домашней жизни. Ихъ души пріобртали широкій размахъ, смлость, отвагу, благородную щедрость, увренность въ завтрашнемъ дн, жажду смлыхъ приключеній, сильныхъ впечатлній и свободы. И они не слышали бабьей воркотни и стованій, забывали о всякихъ заботахъ, бдахъ и неурядицахъ. Они утопали въ веселомъ, свободномъ труд, доставлявшемъ имъ счастливое и радостное сознаніе силы, выносливости, быстроты, полной гармоніи средствъ и цли, слдствій и намреній.

Этотъ пріобртенный въ горахъ размахъ нельзя было сразу подавить и втиснуть въ рамки будничной жизни.

Ясь Сухій и Ендрекъ Чайка не могли еще долго, по окончаніи лта, опомниться и подчиниться на долгіе мсяцы осени, зимы и весны — покою, тснот и мелкимъ, вседневнымъ заботамъ обыденной жизни.

Закопана готовилось къ зимней спячк.

Вс прізжіе разъхались, двери и окна хатъ забиты досками. Съ временныхъ лавокъ сняты вывски, рестораторы, выйдя изъ пустыхъ комнатъ, стояли на мосту, немытые, съ пухомъ въ волосахъ, въ грязномъ плать, съ грубоватыми манерами, отдыхая посл двухмсячнаго стсненія, въ которомъ жили, прислуживая гостямъ, постоянно ‘цлуя ручки’ и ‘падая до ногъ’.

По дорогамъ носился горный втеръ или сверкало яркое сентябрское солнце. Въ лсахъ осыпались листья, поля пестрли бабами, копавшими картофель, сновали возы, нагруженные пузатыми мшками, отъ которыхъ несся острый запахъ свжеразрытой земли и сырья отъ розоваго и желтаго картофеля, поцарапаннаго мотыками.

Ендрекъ и Ясь боролись съ этой обыденной жизнью остатками пріобртеннаго въ горахъ размаха и остатками крейцеровъ, еще недобытыхъ бабами изъ сумокъ.

— Ясь!— кричалъ протяжно, какъ сова, Ендрекъ, появляясь въ деревн. И Ясь, сгибаясь пополамъ для того, чтобы выйти изъ низкой комнатки около гумна и сарая, гд онъ проживалъ съ бабой, на улицу, еще съ сумкой и бляхой проводника шелъ за Ендрекомъ. Баба высовывалась изъ двери и глядла вслдъ, чуя попойку. Они шли поспшно какъ бы по важному и неотложному длу, вкатывались къ Копк и пили.

Сухій усаживался у окна, тяжело опустивъ на столъ свои могучія руки, между которыми постоянно появлялись большія кружки пива. Чайка садился на край скамейки, какъ птица на кончик втки, подпиралъ лицо руками такъ, что глаза его исчезали въ складкахъ кожи, а искривленный и растянутый ротъ доходилъ до ушей, пилъ и размышлялъ.

Сухій пилъ и устремлялъ свои становившіеся все боле нжными и влажными глаза на Ендрека, котораго охватывалъ пьяный туманъ, поднимая со дна души на поверхность неизвданныя имъ до сихъ поръ мрачныя мысли. И сколько онъ ни старался разогнать эти мысли, ничто не помогало:

Ихъ семеро, а онъ всего одинъ!

— Ясь! Знаешь, что я скажу теб, это врно, какъ на исповди семеро: ихъ, этихъ дтей!

— А сколько же ты думалъ, если не семеро!

— Я и не думалъ… И почему дьяв… нтъ, Господь Богъ такъ щедро благословилъ меня?

— Ужъ и Господь Богъ.. А ты гд же былъ, когда…

Здсь Ясекъ взглянулъ масляными глазами на Ендрека и влилъ въ себя разомъ половину большой кружки пива.

— Семеро! Ясекъ, Войгусь, Зося, Марыня…

— Знаю! Ендрекъ, Терезка и Мацекъ — знаю! У меня нтъ — ни-ни, ни слда! Мн пригодились бы хоть трое, но нтъ никого!

Яська охватывала грусть, масляные глаза наполнялись слезами:— И нтъ, говорю теб, ни крошки, ничего! Вотъ какъ, одинъ, какъ перстъ — и что мн длать!

Ендрекъ молчалъ. Голова свшивалась на руки, затуманенные глаза блуждали по, комнат: казалось, что онъ свалится со скамейки. И неожиданно онъ подскакивалъ вверхъ, до потолка и съ крикомъ: гэй, хлопцы!— падалъ на ноги, оглядывался, подбрасывалъ плечомъ плащъ и съ покорной миной неловко усаживался.

— Цындру взорвало!— засмялся кто-то сбоку.

‘Цындра’ — это было прозвище Ендрека, которымъ онъ гордился, ибо, что это за человкъ, у котораго нтъ какого-нибудь прозвища — говорилъ Ендрекъ.

— Взорвало не взорвало, но ихъ семеро, этихъ дтей, это я говорю, Ясекъ, какъ на святой исповди!

Онъ помолчалъ минуточку и вдругъ началъ пть, вглядываясь въ Яся:

Пилъ и гулялъ,

Пока жонки не взялъ.

Стало не на что пить,

Жонку надо кормить…

— Ясь! Маршъ домой, а то мн баба задастъ за это.

— Что мн баба! Баба — баба и есть! Баба на меня, такъ я еще больше задамъ ей! Бабу нужно держать строго!— говорилъ Ясекъ, выкатываясь за порогъ корчмы.

Они обнялись и шли, немного покачиваясь, но смло, и, любовно глядя другъ на друга, выкрикивали:

Вс вершины обошелъ,

Вс исколесилъ.

Улица была пуста — вс были въ пол, у картофеля и опоздавшихъ овецъ, Ендрекъ и Ясекъ шли, возбужденные, отважные, самоувренные и, сближая лица такъ, что почти соприкасались,— продолжали пть съ остервенніемъ:

Впередъ, хлопче, впередъ,

Ничего не бойся…

Вдругъ Ендрекъ остановился, взялъ Яся за ремень сумки, прищурилъ правый глазъ и, вглядываясь въ него таинственно и доврчиво лвымъ глазомъ, сказалъ:

— Не знаю, говорилъ я теб или нтъ, но скажу, какъ на святой исповди: ихъ семеро!

— Пусть себ ихъ будетъ хоть семнадцать! Лшій ихъ возьми,— бранился Ясь, котораго только теперь охватилъ пьяный угаръ.— Что мн за дло, сколько ихъ! Ко всмъ чертямъ! Что ты мн все каркаешь: семеро да семеро, а я теб говорю, что у меня нтъ ни маковой росинки, ни пылинки — ничего! И началъ пть:

Бряцали цпи, звенли оковы,

Когда насъ въ замокъ провожали новый…—

подхватилъ Ендрекъ, идя въ ногу съ Ясемъ, и они продолжали свой путь, наполняя шумомъ пьянаго пнія тишину сентябрскаго дня и обыденной жизни, въ которую была погружена деревня, отзвуками лта, прогулокъ, лихой жизни.

Ендрекъ только поздно сосчиталъ ‘ихъ’, но онъ давно зналъ, что ‘они’ существуютъ, какъ лошадь, тянущая возъ, чувствуетъ, когда грузъ увеличивается, хотя и не считаетъ пудовъ, добавляемыхъ кмъ то на возъ. И какъ хорошая лошадь думаетъ, что нужно только больше понатужиться и натянуть постромки, такъ и Ендрекъ уравновшивалъ тягости жизни большимъ напряженіемъ энергіи, неизсякаемымъ запасомъ которой онъ обладалъ. Его бшеный темпераментъ, необдуманная стремительность жизни и доходившій до безумія оптимизмъ никогда не позволяли ему почувствовать ни тяжести жизни, чудовищный трудъ которой онъ несъ, ни бдности, которая глядла изъ всхъ щелей и доходила до нищеты, проникавшей къ нему черезъ вс заплаты, составлявшія обычную одежду всей семьи Чаекъ.

Съ перваго дня, когда онъ очутился съ Зоськой въ черной, полусгнившей изб, они терпли такую же бдность, какъ и въ тотъ день, когда Ендрекъ сообразилъ, что ‘ихъ семеро’. Трудиться ли вдвоемъ на двоихъ, или вдвоемъ на семерыхъ — это такая мелочь, которая, пока въ Чайк жила неудержимая жажда жизни, совершенно не проникала въ его сознаніе. _ч

Сначала они составляли вс вмст меньшую кучу, затмъ она нсколько увеличилась. Иногда пищали отъ голода и холода, какъ пищалъ и Чайка въ дтств, иногда же бсились отъ веселья, какъ бсился и онъ отъ радости, доставляемой чмъ бы то ни было: солнечнымъ лучомъ, краюшкой чернаго хлба, ложкой похлебки или новой заплатой на порткахъ.

Зима была страшна для Чаекъ. Полусгнившая изба выпускала за ночь все тепло, которое добывала Зоська весь день, сжигая безъ устали собранныя осенью втви и шишки, притащенныя ею щепки съ построекъ, куски негодныхъ колодокъ, гніющихъ подъ заборами хозяйскихъ хлвовъ.

Ночью на кровати и на смежной скамь лежала тсная куча Чаекъ. Родители и дти, двочки и мальчики — вс прижимались другъ къ другу, грясь взаимно сплетенными тлами и дыханіемъ, подъ грудой тряпья, образующаго постель. А надъ всмъ этимъ высоко качалась люлька съ ‘послднимъ’, который всегда былъ на лицо.

За то днемъ было жарко, если не дулъ втеръ. Тепло, идущее отъ печки, разносило по изб паръ отъ горшковъ, добывало изъ кадки острый запахъ прокисшей капусты, изъ мисокъ вонь прогорклаго сала, запахъ пота человческихъ тлъ, стекавшаго въ духот струей съ блдныхъ лицъ. Чайки таяли въ этой жар, раскисали среди горечихъ испареній. Время отъ времени они выбгали въ поле на морозъ, сверкающій при ослпительномъ блеск солнца и бла гоухающій свжестью воздухъ Карпатскихъ горъ.

Чайки хватались за всякій трудъ, всякій заработокъ, лишь бы добыть хоть сколько нибудь денегъ, лишь бы прожить. Ендрекъ ходилъ рубить лсъ, утопая въ сугробахъ и отряхаясь отъ ледяныхъ сосулекъ, падающихъ съ раскачиваемыхъ втвей елей и пихтъ, караулилъ зимою господскіе дома, сдиралъ кору съ пихтъ для бумажной фабрики, работалъ плугомъ, тесалъ на, постройкахъ, клалъ фундаменты, ставилъ печи, клепалъ въ кузниц, корчевалъ проски. По каждому требованію и за всякую плату готовъ былъ работать, не чувствуя усталости, не пренебрегая ничмъ. Онъ не зналъ, когда ему была выгодна работа, или когда онъ былъ выгоденъ другому. Лишь бы крейцеры звякали въ сумк, а сколько ихъ — все равно, лишь бы они тамъ были.

Зоська также бралась за всякую бабью работу. Взявъ съ собою своего ‘послдняго’, завернутаго въ кусокъ полотна, она отправлялась разбивать пласты земли, перебирать картофель, разбрасывать навозъ, очищать овесъ, трепать ленъ или прислуживать господамъ. Вообще, гд только можно было найти заработокъ,— всюду бросалась Ендрекова, работала тихо, охотно, полная заботъ объ этихъ семерыхъ…

Чайки обладали въ высокой степени развитымъ, спеціальнымъ качествомъ горцевъ: они умли голодать и трудиться. И какъ еще трудиться! ‘Сухой хлбъ’ — это говорилось не въ переносномъ смысл, а было неизмннымъ фактомъ каждаго дня.

Основой ихъ благосостоянія служили заработки Ендрека во время прогулокъ съ господами. Если лто было хорошее и господа ‘приличные’, а не такіе голыши, которые ‘носятся, какъ хорошія собаки, и почесываютъ затылокъ изъ за каждой копйки’,— Ендрекъ запасался на столько, что почти до самаго мясопуста острая нужда не смла заглянуть въ его хату подъ ясенемъ. Собранныя деньги Чайки давали взаймы такимъ людямъ, у которыхъ была земля, но не было денегъ, и брали, въ вид залога, небольшіе загоны подъ картофель или гряды подъ капусту. Однажды случилось даже что-то врод чуда, осуществленіе какихъ то недоступныхъ, недосягаемыхъ предначертаній! Казалось, самъ Господь на минуту остановился у хаты, трепещущей на корняхъ ясеня: въ хлвик при изб стояла корова! Она досталась имъ такимъ же способомъ, какъ и гряды и загоны, какъ бы поступила на время на службу къ Чайкамъ. Это была безобразная корова. Низкая, съ широкимъ хребтомъ, выгнутымъ подъ тяжестью огромнаго вздутаго живота, изъ за котораго еле виднлся узкій крестецъ и грудь, ноги, колни которыхъ были изогнуты* внутрь, опирались на большія, стоптанныя копыта. На тонкой выгнутой ше висла огромная квадратная голова, согнутые рога — одинъ впередъ, другой назадъ, какъ у козы, уши большія, косматыя и мокрыя, широкая синяя морда, только глаза у нея были красивые, добродушные коровьи глаза.

Чайки трепетали отъ радости, бснуясь около Бжезули, стоявшей терпливо, неподвижно, пережевывая свою счку и не обращая вниманія на шумную ораву, вертвшуюся у ея морды и хвоста. Она производила впечатлніе затерявшейся гд то въ стран карликовъ чудовищной игрушки огромнаго ребенка. Но она принадлежала имъ! Она позволяла себя доить и мычала, когда Зоська опаздывала съ ведромъ, наполненнымъ помоями. Чайкамъ казалось, что въ изб стало свтле, тепле и просторне.

Это продолжалось недолго…

Бжезуля вернулась къ своему хозяину, а осиротвшій хлвикъ пугалъ дтей своей черной пустотой. Кром заработка на горныхъ экскурсіяхъ, существовалъ еще одинъ трудъ, отъ котораго Ендрекъ не отказывался,— это взрываніе скалъ въ каменоломн въ Крокв. Ендрекъ любилъ эту работу. Правда, сверленіе скважины для патрона выводило его изъ терпнія продолжительностью труда… Но за то какая радость, когда уже фукнуло! И онъ копался съ увлеченіемъ среди срыхъ скалъ, съ гуломъ отрывая кусокъ за кускомъ, пробираясь за лсъ, висящій надъ пропастью, разбивая взрывами пороха массивныя скалы и отступая, съ суеврнымъ страхомъ, передъ темными ндрами пропастей, неожиданно открывающихся подъ оторванными взрывомъ ржавыми глыбами. Ендрекъ вглядывался пристально, не появятся ли изъ черной пасти, панки — злые духи ‘съ черными рожами’, прислушивался, не раздастся ли въ глубин, гд звонко сыпался образовавшійся отъ взрыва щебень, какой-нибудь страшный голосъ. Иногда въ голов его, какъ молнія, неожиданно мелькала мысль о клад, и Ендрекъ, подталкиваемый всегда несбыточной надеждой, съ утроенной энергіей взрывалъ скалы. Обыкновенно ему казалось, что тамъ притаилась злая, непобдимая сила. Онъ съ нею борется, а она защищаетъ эти скалы, кишащія драконами, которыми онъ считалъ раковины, залегавшія въ утесахъ. Онъ вылущивалъ ихъ оттуда и приносилъ дтямъ, указывая ‘гд находятся глаза’. А маленькіе Чайки трепетали отъ радости, сжимая въ рукахъ голову дракона. ‘Вотъ она, голова дракона — видишь! Вотъ ротъ, а здсь глаза’. И они носили его съ веселымъ смхомъ по изб и сараю. Вдь это были вс до одного ‘настоящіе Чайки’. Несмотря на то, что ихъ было семеро, Ендрекъ страстно любилъ ихъ, радовался ихъ веселой болтовн и слдилъ за ними своими живыми глазами.

Когда, съ восходомъ лтняго солнца, со скрипомъ открывалась почернвшая дверь, и изъ темныхъ сней высыпалъ цлый рой Чаекъ, вокругъ избы, по окрестнымъ дорогамъ и межамъ разносился веселый смхъ, пніе и крики, а сосди говорили:

— Эге! Чайки вылетли!

И вс радовались.

Такъ жили Чайки среди жестокой нужды, тяжелаго труда и свтлой радости, самой прочной радости, такъ какъ источникъ ея находился въ нихъ самихъ, а не въ, ихъ жизни. Жизнь была такова, что всякій другой рвалъ бы на себ волосы отъ непоколебимой увренности, что сегодня его задушитъ нищета, или отъ постоянной неизвстности, что будетъ завтра, посл завтра, черезъ мсяцъ, черезъ годъ!..

Но ихъ судьба была уже предршена.

Въ одинъ весенній вечеръ, когда солнце пряталось гд-то за Губаловкой, оставляя за собой пылавшую зарю, когда среди ущелій еще раздавалось тихое хрипніе кулика, серны сновали по краямъ проскъ, а въ глубин лса свистли звонко и весело дрозды — Ендрекъ, насыпавъ по обыкновенію въ сумку горсть раковинъ для дтей, собравъ свои инструменты, возвращался домой.

Когда, проходя мимо костела, онъ снялъ шляпу и набожно перекрестился, его позвали находившіеся на краю утеса крестьяне, разбивавшіе камни.

— Цындра! Ендрусь! Иди сюда, фукни намъ камень!

— Отчего же не фукнуть!— отвтилъ привтливо и весело Ендрекъ, легко взобрался на край, тотчасъ набилъ порохомъ уже выдолбленную скважину, зажегъ фитиль и спрятался вмст съ крестьянами за уголъ.

Ендрекъ ждалъ — ничего!

Подождалъ еще — ничего. Прошла еще минута — тихо!

— Чортъ возьми! Что случилось?

И онъ побжалъ къ огромному обломку скалы, лежавшему въ мертвой тишин. Взглянулъ, дунулъ въ скважину — фукнуло!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Втеръ разнесъ дымъ и пыль въ сторону. На земл валялись бловатые обломки взорванной скалы и лежалъ, прислонившись спиной къ камнямъ, Ендрекъ, барахтаясь въ крови… Надъ всей долиной носился гулъ страшныхъ отзвуковъ, удалявшихся куда-то въ далекій свтъ, ворча грозно, угрюмо, зловще.

Опускалась ночь.

Убдившись, что жизнь не улетла за этими отзвуками и оказавъ первую помощь, крестьяне понесли Ендрека на носилкахъ домой.

Когда они принесли его, совершенно стемнло.

Всю ночь ушедшая въ землю хата, надъ которой грозно возвышались чудовищныя втви стараго ясеня, казалось, умирала въ страшномъ гор. Изъ-за стнъ вырывались и носились надъ крышей страшные вопли Чайки. Съ этимъ воплемъ боли, страха, отчаянія, безумія смшивались протяжныя, жалобныя причитанія, дикій вопль и крикъ Зоськи, а логовище, гд спали дти, потрясали рыданія, всхлипыванія и отрывочныя, безсознательныя слова…

Тихая весенняя ночь глядла яркими звздами до утра на хату Чайки, прислушиваясь съ холоднымъ, безжалостнымъ, невозмутимо мягкимъ спокойствіемъ къ стонамъ, воплямъ и мучительнымъ причитаніямъ. На слдующій день съ утра пріхали врачи. Ничего нельзя было различить при вход въ комнатку Чайки въ чудный весенній день, сверкавшій солнцемъ, полосами одуванчиковъ, цикорія и желтымъ ковромъ мелкихъ лютиковъ. Темная комнатка съ маленькимъ квадратикомъ свтлаго оконца была наполнена тихимъ, жалобнымъ, непрестаннымъ стономъ.

Хату осаждала толпа бабъ и дтей, которыя, точно оцпенвшее стадо, толкались въ двери и облпили окно.

Проталкиваясь въ дверь, врачи только и слышали:. ‘Не длайте ему операціи, не длайте! Ему не суждено больше жить, не мучьте же его, дайте ему спокойно умереть. Разв можетъ жить такой’.

Прежде чмъ уснуть подъ хлороформомъ, Ендрекъ хваталъ зубами приближавшіяся къ нему руки: онъ не сознавалъ ничего, кром боли.

Теперь онъ лежалъ открытый и спокойный. При слабомъ, зеленоватомъ свт видно было, какъ изъ его чудесныхъ глазъ лилась кровь, смшанная съ крупинками пороха и щебня. На вытянутыхъ по бокамъ рукахъ висли, вмсто кистей, оборванные окровавленные клочья. Разбитая блая грудь тяжело вздымалась, на ногахъ виднлись мстами слды какъ-бы ружейныхъ выстрловъ.

Зоська прислуживала молча, стараясь не глядть своими суровыми глазами на Ендрека, смотрла на врачей, исполняя вс порученія ловко и быстро.

Только ея руки дрожали, а на ше конвульсивно вздрагивали мускулы отъ усилія, съ которымъ она сжимала зубы, чтобы не разразиться страшнымъ крикомъ, готовымъ вырваться изъ ея души и сжимавшимъ ея горло.

Это тянулось долго.

Наконецъ, врачи ушли въ поле, блдные, съ потными лицами и, не снимая блыхъ балахоновъ, съ засученными рукавами, сидли молча и курили папиросы…

Въ комнат, откуда валила струя воздуха, пропитаннаго хлороформомъ, карболовой кислотой и іодоформомъ, снова толкались бабы и дти, помогая жен Ендрека убирать окровавленные куски, толпясь въ изумленіи около постели Ендрека.

Онъ лежалъ нсколько дней въ хат, куда безпрестанно заглядывало людское милосердіе. Жена Ендрека почувствовала вдругъ, точно ‘что-то’ сняло съ ея плечъ все бремя обычныхъ заботъ.

Съ одной стороны, вс ея мысли были подавлены жгучей, полной отчаянія болью за Ендрека, съ другой стороны, она сознавала, что въ хат творится что-то особенное. Никто ничего не просилъ, а у семьи было не только все необходимое, но и больше. Дти были не только сыты, но ходили съ лицами, вымазанными шеколадомъ. Они были не только одты, но и обуты, и у каждаго изъ нихъ была еще одежда для перемны. Для Ендрека не нужно было ни варить, ни покупать. Въ изб, вмсто кислятины, шелъ запахъ отъ горшка съ прекраснымъ супомъ, пахло старымъ виномъ и апельсинами.

Душа Ендрековой металась, раздираемая между страшнымъ горемъ и радостью, ворвавшеюся вмст съ увренностью въ завтрашнемъ и сегодняшнемъ дн. До сихъ поръ ей не приходилось никогда заботиться объ Ендрек съ безпокойствомъ и страхомъ: онъ не боллъ никогда, не страдалъ и не грустилъ. Вс ея тревожныя мысли были сосредоточены на дтяхъ, на не оставлявшей ее ни на минуту тревог объ ихъ настоящемъ и будущемъ. Все это теперь исчезло, остался только Ендрекъ, превратившійся въ окровавленные клочья. Она не могла понять, что случилось: счастіе и несчастіе одновременно постучали въ дверь ихъ хижины, столкнулись и сплелись въ какую-то чудовищную загадку… У жены Ендрека не было ни времени, ни силы ума для того, чтобы разобраться въ этомъ хаос.

Ясь Сухій пришелъ взглянуть на Ендрека. Согнувшись въ дверяхъ, онъ стоялъ минуту съ опущенной головой, касавшейся потолка, тяжело опустился на скамейку, но не могъ долго оставаться. Изъ глубины его огромнаго туловища поднималась острая жалость, которой онъ не выносилъ, и глаза его затуманивались при вид крови, просачивавшейся сквозь повязки.

Онъ вышелъ, глубоко вздыхая, и направился къ Копк. Пилъ и обдумывалъ, но въ голов засла одна отчетливая мысль.

‘Цындра фукнулъ!’ — Онъ бормоталъ все время: ‘Цындра фукнулъ!’ — и больше ничего не могъ понять. Масляные глаза его глядли съ обычнымъ добродушіемъ, но иногда въ пиво стекали слезы, и Ясекъ, попавъ въ какую-то темную пропасть, безъ дна, не могъ понять, почему Цындру взорвало.

Объ Еядрек стали заботиться даже ‘господа чиновники’, а черезъ нсколько дней пріхалъ утромъ тминный полицейскій, посадилъ Ендрека въ телжку и отвезъ въ Хабувку, а оттуда въ Краковъ, въ госпиталь.

Непобдимая живучесть и сопротивленіе организма вскор одержали побду надъ болзнью и ослабленіемъ Ендрека. По мр того, какъ его раны заживали, по мр того, какъ уменьшалась боль и возвращались силы и свобода мышленія, Чайку все чаще раздражала непроглядная тьма, о которую онъ бился чувствомъ и мыслью, какъ о что-то твердое, причиняющее боль. Онъ, который жилъ, постоянно носясь на лучахъ своихъ чудныхъ глазъ, теперь не видлъ ничего, моталъ головой, какъ дикая лошадь, которой завязали глаза, и метался по постели, порываясь куда-то бжать… Онъ не видлъ ничего, не слыхалъ ни одного знакомаго голоса, ни знакомаго говора горцевъ… Онъ напоминалъ человка, стоящаго въ темную ночь у моря, надъ которымъ бушуетъ буря: ничего не видать и не слыхать, ни одного голоса, имющаго что-нибудь общее съ человческою жизнью. Но Ендрекъ вполн сознавалъ, что съ нимъ случилось, и его бшеный темпераментъ, подавленный и связанный, готовился къ какой-то безумной выходк.

Въ одну ночь Ендрекъ сорвалъ вс повязки, разрывая зубами бинты на рукахъ и груди, колотя руками о кровать и хватаясь окровавленными культяпками за повязки на глазахъ.

Онъ метался и безумствовалъ, бросаясь на сестеръ милосердія и прислужниковъ и кусая ихъ руки. Изъ устъ его, вмст съ безумнымъ лепетомъ, вырывалась пна, смшанная съ кровью изъ открывшихся ранъ. Его успокоили, и опять потянулись дни въ госпитал.

Раны заживали, но въ глазахъ продолжала стоять непроглядная ночь.

Между тмъ тамъ, въ хат подъ ясенемъ, становилось все лучше: сочувствіе и милосердіе окружали это гнздо нищеты. Господа и доброжелатели горцы — вс торопливо шли туда, неся помощь. Маленькіе Чайки, среди толпы дтей сосднихъ хижинъ, производили впечатлніе барскихъ дтей въ матросскихъ блузахъ, штанахъ и длинныхъ черныхъ чулкахъ.

О завтрашнемъ дн незачмъ было безпокоиться.

Жен Ендрека скоре приходилось искать мста для того, чтобы спрятать излишекъ всякаго добра, а въ уголк тряпочки были завязаны деньги, которыя она могла не тратить и спрятала съ мыслью, возникшей при первыхъ накопившихся деньгахъ,— купить корову.

Когда Ендрекъ вернулся и, держа въ двухъ уцлвшихъ пальцахъ костыль, нащупывалъ передъ собой порогъ, вс бросились къ нему, а онъ завылъ вдругъ, какъ ошпаренная собака: Ендрекъ не видлъ никого и ничего! Самый младшій изъ дтей, не поймавъ на себ его взгляда, не узналъ ‘го и, дергая за рукавъ, повторялъ:

— Кто вы? Кто вы?

Наступило лто. Съхались господа, и вс бросились спасать Чайку. Эта толпа, въ которой жило множество общественныхъ инстинктовъ, не имя никакой иной заботы, въ поискахъ за развлеченіемъ и какимъ-нибудь дломъ, охотно соединяла дни отдыха съ милосердіемъ. Старые знакомые и доброжелатели Чайки воспользовались этими добрыми желаніями и довели ихъ до дятельнаго проявленія. Одни ходили по улицамъ и домамъ, ‘собирая’, другіе устраивали балы, рауты, лоттереи, лекціи. И все, что длалось, длалось во имя выжженныхъ глазъ Чайки. Танцовали, играли, пли, декламировали, веселились, потому что гд-то въ темной полусгнившей хат сидлъ слпецъ и калка.

Другіе шли прямо къ Чайк и помогали его жен пожертвованіями и добрымъ совтомъ. Одинъ добрый баринъ, котораго звали ‘панъ дядя’, далъ сразу сколько нужно для покупки коровы, и Бжезуля явилась къ Чайкамъ, не какъ наемница, а въ качеств постоянной собственной коровы.

— Не грустно возвращаться домой, когда знаю, что она тамъ,— говорилъ Чайка.

Передъ наступленіемъ зимы Чайки перехали въ новую избу изъ двухъ комнатъ, съ высокими дверями и окнами. Они размстились просторно, по хозяйски, разставили утварь, развсили въ чистой комнат подаренное платье въ кладовой также ‘что-то’ хранилось. Такъ какъ Богъ, продолжалъ благословлять ихъ, то люлька съ ‘послднимъ’, котораго старшія дти называли ‘нашъ ребенокъ’, качалась высоко надъ кроватью.

Долгое время ея дрекъ еще надялся, что глаза его только болятъ, но они существуютъ, что настанетъ день, когда онъ прозретъ и увидитъ все, что совершилось въ ихъ жизни, что чудо, о которомъ ему разсказывали и которое онъ еле могъ кое-гд нащупать двумя сохранившимися пальцами,— онъ увидитъ и убдится, что это — сущая правда. Ендрекъ привыкъ во всемъ опираться на свидтельство своихъ, когда-то бывшихъ у него чудныхъ глазъ. Возбужденные нервы вызывали какіе-то проблески внутренняго свта, принимаемые имъ за проникновеніе солнечныхъ лучей въ выжженные глаза. Онъ здилъ въ Краковъ, совтовался со знакомыми, обнадеживавшими его врачами, но, наконецъ, натолкнулся на такого, который сказалъ ему правду: онъ останется слпцомъ навсегда, до смерти. Ендрекъ оцпенлъ. Тупая скорбь, каменная неподвижность мертваго отчаянія, не жалующагося и не бунтующагося, овладла имъ на мгновеніе.

Ендрекъ былъ по темпераменту человкъ дятельный, и вс его силы были вполн приноровлены къ этому темпераменту. Онъ слдовалъ всегда первому порыву, и приводилъ въ исполненіе то, чего требовалъ этотъ порывъ. Не размышлялъ, не останавливался и не мечталъ: у него не было на это ни времени, ни надобности. Все совершалось такъ, какъ онъ намревался поступить.

Ему не нужно было закрывать глаза на дйствительность и погружаться въ воображаемые міры, ослплять душу для того, чтобы видть то, чего хочется. Его мысли, чувства, воображеніе были полны явленій и происшествій изъ жизни, которою онъ упивался всми чувствами и которая давала постоянно избытокъ новыхъ, свжихъ, радостныхъ, а если и грустныхъ, то всегда жизненныхъ, впечатлній. У него не было никакихъ, спрятанныхъ на черный день, созданій фантазіи, образовъ, понятій, надеждъ. Съ той минуты, когда для него погасъ солнечный свтъ и исчезла надежда, что онъ когда-нибудь снова засіяетъ, Ендрекъ очутился въ совершенной, безконечной пустот. Въ немъ осталось только сознаніе несчастья, печали, отчаянія, которое Ендрекъ не умлъ оправдать, воплотить въ какой-нибудь призракъ фантазіи.

Онъ погрузился во мракъ и бездйствіе.

Однажды Ендрекъ все-таки очнулся и веллъ мальчику вести себя въ корчму.

Ясь Сухій сидлъ тамъ, по обыкновенію, у окна.

— Ясь! Ты здсь?

— Здсь! Гд же я. больше могу быть!— Ендрекъ услся, отправилъ домой своего мальчика и сталъ пить.

— Ясь!— пододвинь ко мн свое лицо, — говорилъ онъ время отъ времени и проводилъ пальцами по добродушному лицу Яся.

— Ясь! это ты?— спрашивалъ онъ снова.

— А кто же, какъ не я!

Они пили, пили много, и, хотя Ендрекъ начиналъ пьянтъ, но сознаніе увчья держало его прикованнымъ къ скамь.

Но вскор Цындру, по старому, взорвало.

Крикнувъ дикимъ голосомъ:— Гэй, хлопцы!— онъ вскочилъ, опрокинулъ скамейку, на которой сидли другіе, повалился и, быстро и неловко перебирая ногами, грохнулся головой о прилавокъ. Вся корчма задрожала отъ смха. Его подняли и старались усадить на скамью, но онъ упирался и кричалъ:— Черти, чего вы сунули меня въ такую темноту, въ такой мракъ, я ничего не вижу? Ясь! нтъ ли у тебя спичекъ? Зажги лампу, костеръ или свчку или искру, но зажги, а то я ничего не понимаю!

— Вдь ты у Копки! Бери и пей!— Ендрекъ снова припалъ губами къ кружк пива и черезъ минуту снова понималъ все и пилъ молча…

Среди носившагося въ изб пьянаго шума гд-то изъ угла раздалось пніе:

Лишь увидлъ тебя на зеленомъ лугу,

Влюбились въ тебя мои очи…

Ендрекъ насторожилъ слухъ, сморщилъ брови и вдругъ завылъ:

— Очи! Какіе это были очи! И куда вы двались, и отчего пропали, кто васъ выжегъ! Глаза мои, глаза! Ничего у меня не было, кром васъ, и я могъ разглядть міръ отъ края до края, до другого, третьяго міра! Кто же васъ отнялъ у меня, кто взялъ, кто выжегъ? Ясь, ратуй меня, товарищъ, ратуй! Веди меня къ солнцу, къ свту! Идемъ сейчасъ-же, уйдемъ изъ этого мрака! Ясь!

Ясь, снова почувствовавшій невыносимую острую жалость, не хотлъ больше пива, въ которое стекали соленыя слезы. Онъ взялъ Ендрека и отвелъ его домой. Съ тхъ поръ Чайку не видли въ корчм.

Во время болзни, въ госпитал, онъ не пилъ, затмъ, по возвращеніи домой, долгое время это не приходило ему въ голову, среди царившей вокругъ него суматохи.

Онъ отвыкъ отъ питья, и это неожиданное опьяненіе ни на минуту не вызвало даже намека на свтъ въ его глазахъ, не вызвало ни одной надежды со дна души, ни одной радости. Наоборотъ, возбудило противную, отвратительную тоску.

И все это навсегда лишило его обычнаго крестьянскаго утшенія въ гор: корчмы. Теперь Ендрекъ, какъ узникъ въ темниц, отдался размышленіямъ. Онъ опускался на самое дно мрачныхъ пещеръ, въ самыя отдаленныя глубины души, гд онъ никогда не бывалъ до сихъ поръ, и старался найти въ этомъ безнадежномъ мрак какой-нибудь путеводный огонекъ, какое-нибудь основаніе, которое удержало бы его мысль отъ приступа чудовищнаго отчаянія. Но тамъ, въ глубин, подстерегали его панки, злые духи немилосердно трезвыхъ понятій, которые, разввая обманчивый миражъ вры, обнаруживали передъ нимъ всю безмыслицу происшедшаго. Понятія о зл и добр, добродтели и преступности, наград и наказаніи, справедливости и милосердіи сплелись въ страшной борьб между собой и потеряли основы, на которыхъ покоился весь міръ, потрясли понятіе о Бог. Ендрекъ не осмливался приблизиться къ этому центру, гд сосредоточились вс главныя причины его существованія, не смлъ подойти съ сомнніемъ къ этому источнику всего, блуждая мыслью вдали.

Но эта мысль должна была неизбжно, попривычк, въ которой она развилась и жила, направиться туда и искать тамъ отвта. И она пошла и спрашивала дерзко, вызывающе грубо и страстно:

— Отчего такъ случилось?

И отвчалъ на это не кто-либо другой, а самъ Ендрекъ. Онъ добывалъ изъ себя то, что вложилъ въ понятіе причины всхъ причинъ, и хаосъ въ его ум еще увеличился, когда же онъ пытался ступить на путь логическаго разсужденія, рождалось холодное сомнніе.

То, что до сихъ поръ объясняло все и управляло всмъ, эта первооснова, служившая ключемъ для открыванія всхъ таинственныхъ замковъ, эта именно первооснова пошатнулась. Звенья причинъ были связаны такъ:

Ендрекъ страдалъ — нтъ страданія вн возмездія, нтъ возмездія вн вины. Что же совершилъ онъ, Чайка, такого чудовищно-сквернаго, чтобы на него пала самая страшная кара, когда-либо постигшая человка? И въ то же время онъ не лишился разсудка и сознаетъ свое несчастіе.

Ендрекъ копался въ своей совсти съ неумолимой, немилосердной жестокостью. Правда, онъ былъ нехорошимъ человкомъ, на душ его было множество грховъ, но разв такихъ же грховъ не было у другихъ, разв не были отягощены ими вс, начиная съ товарища Яся Сухого? Отчего же всмъ не выжигаютъ глазъ, не обрываютъ рукъ, не осуждаютъ, не караютъ, какъ покарали его?

Но разв покарали? Разв Ендрекъ теперь не хозяинъ, разв у него нтъ хаты, коровы, пищи, одежды — у него, Зоськи и восьмерыхъ дтей? Разв съ ихъ жизни не свалилось страшное бремя нужды, труда, который сталъ бы, наконецъ, непосильнымъ, бремя заботъ и безпокойства о судьб всей семьи? Ендрекъ зналъ, что это такъ, и зналъ цну свалившагося на нихъ богатства, но у него не было чувства собственности, жажды владнія. Онъ быль весь порывъ къ дятельности, жажда впечатлній. Даже если бы у него въ сундук былъ милліонъ, это не радовало бы его такъ сильно, какъ послднія дв монеты, ‘полученныя на табакъ’,— говаривалъ онъ. Сознаніе доставшагося ему богатства, которое онъ не добылъ своимъ трудомъ и энергіей и которымъ семья пользовалась со страстной жаждой жизни, не могло наполнить темной пропасти, куда онъ былъ сброшенъ, и удержать его проснувшуюся мысль въ стремленіи разгадать окутавшія ее противорчія.

Ендрекъ не считалъ собственную неосторожность главной причиной, изъ-за которой ‘фукнуло’. Столько лтъ онъ обращался совершенно такъ же съ порохомъ и камнями, и все шло хорошо. Теперь ‘фукнуло’ и фукнуло въ него. Безъ Божьей воли волосъ не упадетъ съ головы человка… Значитъ, здсь дйствовала Его воля? А это счастье, довольство откуда? Отъ милосердія людей? Дойдя до этого мста въ своемъ разсужденіи, Ендрекъ почувствовалъ, что мракъ, заслонявшій отъ него солнце, окуталъ все въ его душ.

Кому же онъ былъ обязанъ благодарностью и добрымъ словомъ, кому — местью и злобнымъ проклятіемъ? Кто былъ источникомъ дурного, а кто — ключемъ добра?

Вс лса, поддерживавшіе душевное равновсіе Ендрека, рухнули. Сломалось кормило, помогавшее какъ-нибудь плыть въ путаниц жизни, среди лабиринта противорчій, рухнули основы цлаго строя мышленія, которымъ жилъ Ендрекъ вмст съ цлымъ народомъ.

Одно было вполн ясно: по какимъ-то непонятнымъ причинамъ, судьба не соглашалась, чтобы Чайка владлъ глазами и руками, и одновременно жизнь его была-бы свободна отъ тяжелой нищеты. До тхъ поръ, пока у него были чудные глаза и здоровыя руки для труда, была и нищета, погибли глаза, руки были разорваны въ клочья — и въ то же время нищета и забота не только покинули темную хату, но и забрали съ собой эту хату, оставивъ Чаекъ въ свтлыхъ комнатахъ, въ достатк. Такимъ образомъ за благосостояніе своей семьи онъ заплатилъ собой, заплатилъ тмъ, что было въ немъ лучшаго, отдалъ себя для того, чтобы семья всегда имла полную миску и одежду.

— Если теб нужны были мои глаза за то, что ты далъ имъ жрать, пусть будетъ такъ, ничего не подлаешь, но…

Ендрекъ съ усиліемъ остановилъ мысль и погрузился въ мрачное молчаніе. Но эта мысль осталась въ его душ, какъ стрла въ натянутой тетив лука.

Онъ чувствовалъ себя человкомъ, преданнымъ проклятью, или зачумленнымъ, выброшеннымъ за бортъ, чтобы корабль не пошелъ ко дну, или чтобы не вымеръ весь экипажъ. Онъ утопалъ въ темной бездн, за то корабль продолжалъ свой путь на всхъ парусахъ, и хорошо, что онъ двигался впередъ… А Ендрекъ тонулъ! Отчего? Отчего?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Однажды его пришелъ провдать ксендзъ и, пораженный его мрачной тоской, старался возбудить въ немъ сознаніе счастія, свалившагося на него, высчитывалъ все, что получили Чайки, рисовалъ ему всю силу переворота, совершившагося въ ихъ жизни, и глубину божескаго милосердія, ниспославшаго все это.

— Андрей!— сказалъ онъ, наконецъ:— вы должны чувствовать безграничную благодарность къ Провиднію, сжалившемуся надъ вашей нищетой, надъ вашимъ увчьемъ и принявшему на себя заботы о вашихъ дтяхъ, жен и васъ.

Ендрекъ слушалъ сосредоточенно и молчалъ.

Вдругъ кожа на лбу собралась въ странную складку надъ глазами, злобно скривился носъ, и Ендрекъ крикнулъ:

— А гд же мои глаза? А? Разв я просилъ объ этомъ? У меня были руки, были глаза, была во мн сила на десятерыхъ, я не просилъ милостыни, не кланялся, не плакалъ, а работалъ, работала и баба, мы бы справились какъ-нибудь йезъ такого милосердія! Наконецъ, если бы мы и пропали, свтъ не перевернулся бы вверхъ тормашками. Милосердіе, хорошее милосердіе! Взойдите на паперть и дайте нищему въ морду, а потомъ дайте ему хоть сто, хоть тысячу бумажекъ… Если въ немъ есть хоть какая-нибудь душа, онъ не проститъ вамъ этого удара, не станетъ лизать ваши руки. Или сорвите человку голову и положите его потомъ хоть въ золотой гробъ — будетъ онъ вамъ благодаренъ? Сколько стоитъ эта новая хата и все, что сюда принесли люди? Сколько? Ну, пусть дв тысячи! Разв мои глаза, мои руки моя жизнь, моя сила не стоятъ столько? Хоть бы и сто тысячъ, хоть милліонъ — разв у меня спросилъ кто-нибудь, желаю я или нтъ продавать за деньги жизнь? Если бы еще жизнь! Если бы меня разорвало на куски! А теперь? Что я теперь? Свинья, запертая съ корытомъ въ темный хлвъ? Что осталось у меня? Только то, что чувствую себя живымъ, что могу думать, но я не желаю никому такихъ думъ! Милосердіе! Это — милосердіе! Слишкомъ большіе проценты за такой капиталъ! Если бы я продался цликомъ въ неволю еврею, онъ оставилъ бы мн руки и глаза. Пусть кто-нибудь выжжетъ вамъ глаза, а потомъ сдлаетъ васъ хоть св. Отцомъ? Разв не остались бы вы лучше викаріемъ, какъ теперь? За что меня покарали? За что наградили? Когда я былъ лучше, когда сталъ хуже? Столько же гршилъ съ глазами, сколько и безъ глазъ, за что же меня наградили, когда выжгли глаза? Вдь если бы я самъ, по собственной вол, пожертвовалъ своими глазами, то не просилъ бы денегъ, и пусть бы меня тогда награждали! Но я не думалъ, что мои глаза и руки нужны въ уплату за супъ для дтей. А вы думаете, что такой супъ, за отцовскіе глаза, вкусенъ? Спросите у моей бабы,— вкусно ли, когда слезы капаютъ въ миску, спросите, хорошая ли это приправа?

Ендрекъ остановился, его горло сдавили рыданія, отъ которыхъ вздрагивала склонившаяся спина. Онъ выпустилъ стрлу, лежавшую на натянутой тетив его страданія, выпустилъ свою злобу и отдался горю.

Добрый ксендзъ-викарій тоже молчалъ, удрученный тяжелымъ страданіемъ, побжденный простой логикой того, что слышалъ. Онъ явился сюда съ искреннимъ желаніемъ исполнить свой долгъ, принеся съ собой запасъ обычныхъ и, какъ ему казалось, всегда цлебныхъ лкарствъ отъ болзни человческой души. Но онъ не устоялъ передъ этимъ страданіемъ и самъ поддался его могучему потоку. Вмсто того, чтобы исполнить свою обязанность, онъ сталъ сочувствовать и страдать. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но онъ сдержалъ себя и старался силой своей истины обуздать вырвавшуюся изъ обычной колеи душу Ендрека.

— Видите ли, Андрей,— говорилъ онъ,— то, что представляется вамъ несчастіемъ, омрачило вашъ умъ. Вы осмливаетесь осуждать пути Провиднія и вашимъ слабымъ умомъ хотите проникнуть въ тайники Его мудрости. Можетъ быть, Богъ допустилъ это увчье потому, что возлюбилъ васъ и хочетъ обезпечить вамъ спасеніе, можетъ быть, онъ посылаетъ вамъ испытаніе, можетъ быть, отнявъ у васъ зрніе, руки, онъ хочетъ уберечь васъ отъ какого-то тяжелаго грха, который лишилъ бы васъ жизни вчной и низвергнулъ бы на вчную муку въ адъ. Цли и дла Господа не всегда понятны человческому разуму…

Ендрекъ слушалъ внимательно. Его умъ старался отыскать какой-нибудь выходъ изъ этого темнаго хаоса, его душа жаждала во что бы то ни стало мира и свтлой радости, онъ поврилъ бы каждому разршенію вопроса, которое хоть въ одномъ слов было бы согласно съ состояніемъ его души. Никогда до сихъ поръ Ендрекъ не пускался въ разсужденія, въ изслдованіе какихъ-нибудь вопросовъ изъ боле отвлеченной сферы. У него не было также привычки ни къ внутренней работ ума, ни къ веденію подобныхъ споровъ.

Онъ подчинялся всегда быстрымъ ршеніямъ своей воли, своего чувства, и то, что онъ говорилъ теперь, было только словеснымъ выраженіемъ чувствъ, которыя терзали его подъ вліяніемъ страшнаго несчастія.

Онъ слушалъ внимательно, но въ этой фразеологіи, которую онъ уже зналъ и принималъ, какъ истину, до тхъ поръ, пока его мысль не стала независимой, онъ не слышалъ теперь ни одного голоса, который былъ бы понятенъ его наболвшей душ и облегчилъ бы ее. Онъ замтилъ и запомнилъ только одно: Іисусъ Христосъ выжегъ ему глаза потому, что возлюбилъ его. И онъ старался представить себ, выжегъ ли бы онъ глаза кому-нибудь изъ дтей, Зоськ, или Ясю Сухому? Ендрекъ думалъ, а ксендзъ продолжалъ:

— По сравненію съ Господомъ вс мы — только жалкіе гршники, и каждый изъ насъ заслуживаетъ страшной кары… Можетъ быть, Провидніе, ниспославъ ее вамъ теперь, хотло охранить васъ отъ боле ужасной кары — вчной.

— А Столица изъ Быстраго?

— Какой Столица?

— Да тотъ, который убилъ Тютьку, искалчилъ Бульчика, обокралъ чуть не всю деревню, сжегъ сарай у Галейды — и живетъ до сихъ поръ, и ничего ему не длается?

— Милосердіе и терпніе Провиднія неисчерпаемы: оно даетъ срокъ для исправленія, или, быть можетъ, готовитъ ему кару на томъ свт…

— Отчего же оно не хотло подождать, пока я исправлюсь? Для чего ему нужны были такъ спшно мои глаза?— спрашивалъ Ендрекъ и думалъ о томъ, какъ Іисусъ Христосъ подстерегаетъ, чтобы прижать Столицу на томъ свт.

Добрый ксендзъ почувствовалъ, что между его словами и Ендрекомъ лежитъ въ эту минуту непреодолимая пропасть, несмотря на глубокое сочувствіе къ нему.

Ксендзъ былъ молодъ и неопытенъ.

Образованіе, заключившее его умъ въ отдльныя ученыя формулы, перерзало связь между его чувствомъ и мыслью. Онъ не умлъ высказать того, что чувствовалъ такъ, какъ чувствовалъ, не умлъ и не смлъ. Онъ хотлъ наставлять’ хотлъ преградить плотиной мудрствованій потокъ, кипвшаго въ Ендрек страстнаго чувства. Въ первый разъ ему пришлось испытать цнность своей науки по отношенію къ великому несчастью, великому чувству, и онъ увидлъ, что она безсильна. Съ нкоторымъ стыдомъ и отвращеніемъ онъ слушалъ собственныя слова, холодныя, сухія и далекія отъ его собственной души. Они разстались вжливо и привтливо и, какъ показалось Ендреку, примиренные, такъ какъ за непонятнымъ для него разсужденіемъ ксендза онъ чувствовалъ сердечное сочувствіе, а въ себ — возрастающую благодарность и нжность, которая стала ясне обозначаться и выступать во время бесды съ ксендзомъ изъ-за негодованія, гнва и мстительности, обуревавшихъ до сихъ поръ его душу. Съ одной стороны, его мысль попадала въ страшный мракъ, гд подстерегали затаенныя злыя и гнусныя чувства, съ другой — изъ страшнаго хаоса, въ который сплелись вс его понятія, выдлялась яркая точка — людское милосердіе. ‘Людишки бдняги’!— подумалъ онъ въ первый разъ, въ ту минуту, когда низвергалъ передъ ксендзомъ ядъ мстительнаго гнва. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ендрекъ, отрзанный отъ вншняго міра и дятельной жизни, превращался изъ существа, только чувствующаго и только активнаго, въ существо мыслящее, разсуждающее.

Въ первыя минуты этой метаморфозы, этого поворота силъ души къ новымъ загадкамъ, главнымъ образомъ въ первые моменты этой умственной бури, когда вошедшія въ привычку понятія столкнулись съ неожиданно сверкнувшей новой правдой,— Ендрекъ чувствовалъ потребность говорить объ этомъ, скрпить словомъ молчаливую, но упорную внутреннюю работу. Но не со всякимъ онъ болталъ охотно. Онъ бесдовалъ охотно съ Леемъ, врне, высказывалъ свои мысли Лею, такъ какъ Сухій не былъ склоненъ къ подобнымъ разсужденіямъ.

— ‘Врно, говоритъ, Іисусъ Христосъ возлюбилъ тебя и поэтому выжегъ теб глаза’,— понимаешь?

— Неужели?— удивился Леекъ.

— ‘Человкъ, говоритъ, подлецъ и самъ не замтитъ, какъ попадетъ въ пекло. Ибо если ты согршилъ, то куда же днешься, какъ не въ пасть дьявола?’

— И правда! Куда же онъ пойдетъ, какъ не въ самое пекло, если виноватъ!— говорилъ Ясь и, довольный тмъ, что ясно понялъ эту истину, глядлъ масляными глазами на задумчиво сосредоточенное лицо слпого Чайки.

— И я выжгу твои глаза, оторву твои руки, чтобы ты не гршилъ больше и спокойно могъ попасть въ царство небесное…

— Это спокойне,— вставилъ Ясекъ,— иначе пришлось бы, тяжело,— понимаешь?

— А что касается того Столицы изъ Быстраго, не безпокойся о немъ совершенно. Іисусъ Христосъ наградитъ его здсь всмъ по горло, а потомъ накажетъ.

— Ну, да! Кого же ему и наказать, какъ не его?

Они бесдовали такимъ образомъ долго на тему разговора Ендрека съ ксендзомъ, но Ендрекъ хорошо чувствовалъ, что его слова не соотвтствуютъ тому, что творится въ его душ, но и то, что говорилъ Ясь, не выражаетъ того, что онъ хотлъ бы услышать. Ендрекъ не могъ справиться съ новыми, слишкомъ отвлеченными понятіями, зародившимися въ немъ, а Ясекъ отвчалъ ему такими сужденіями, которыя, какъ звонкая монета, были въ постоянномъ обращеніи и срывались съ устъ по привычк.

Несмотря на это, подобный разговоръ былъ пріятенъ Чайк. Каждый изъ нихъ думалъ не то, что говорилъ, но чувствовали они одно и то же, потому что любили другъ друга.

— Если Ясекъ скажетъ мн на корову конь, или на красное, что это зеленое, я не стану и думать, что это не такъ, асъ другимъ, какъ-бы онъ меня ни уврялъ, я не согласился бы никогда,-говаривалъ Ендрекъ.

Время уходило, а Чайка все больше углублялся въ размышленія, которыя входили въ его привычку, становились необходимыми для жизни. Вся его страстная и сильная натура сосредоточилась на этихъ мысляхъ, углубилась одиноко въ область размышленій. Все, что отвлекало его отъ этихъ мыслей, было ему непріятно.

Его ушедшая въ себя, болвшая душа развивала дальше неожиданно открытую истину. Міръ раздлился на дв сферы: въ одной скрывалась во мрак сомннія грозная, таинственная сила, которая, вслдствіе непонятныхъ теперь для Ендрека причинъ, совершала этотъ чудовищный безпорядокъ въ жизни, въ другой, среди сіянія милосердія и страданій, обнаружились людишки-бдняги.

Ендрекъ былъ не только благодаренъ имъ за то, что для него сдлали, но понялъ теперь до самаго дна, въ чемъ состоитъ мудрость жизни, въ чемъ заключается сила, могущая устранить изъ людской жизни гнетъ таинственной власти, охранить человчество отъ ея громовъ, уничтожить страданія жизни и затушить адъ.

Открытіе этой истины доставляло ему такую радость, отъ нея исходилъ такой свтъ, что ему казалось, будто онъ прозрлъ, будто заря этой радости подняла его запавшія вки и обнаружила передъ нимъ еще большій, обширнйшій міръ, чмъ тотъ, который онъ видлъ прежде своими прекрасными глазами.

По мр того, какъ эта истина укрплялась въ его сознаніи, Ендрекъ прозрвалъ и становился страшно чувствительнымъ ко всякимъ проявленіямъ несогласія между людьми. Его тонкій слухъ улавливалъ въ человческомъ голос самые легкіе оттнки распри, злобы, подозрительности, брюзжанія, и душа его болзненно сжималась и вздрагивала съ отвращеніемъ при проявленіи грубости, ссоры, сварливой брани, оскорбленій и мести.

Онъ не могъ усидть въ комнат, когда слышалъ, какъ Зоська бранила дтей, или начинались ссоры дтей между собою. Сплетни, злословіе, легкомысленное осужденіе, приносимыя въ избу сосдями, возмущали его на столько, что онъ бралъ свой костыль, уходилъ на обычное мсто — у полотна желзной дороги, къ старому пограничному буку, усаживался тамъ и, проводя иногда рукой по пахучимъ травамъ, постукивая костылемъ по корнямъ деревьевъ,— размышлялъ. Слпой — онъ обладалъ внутреннимъ зрніемъ, обращеннымъ къ этому, недавно открывшемуся ему новому міру и озарявшимъ веселымъ свтомъ весь жизненный путь, кром одного, темнаго пятна…

Огромный, далекій, неизмнный, заполняющій всю ширь, шумъ горныхъ потоковъ исчезалъ иногда изъ его сознанія и черезъ мгновеніе снова возвращался въ вид единственнаго теперь отзвука давнихъ дней и единственнаго долетвшаго до него извн живого голоса теперешней жизни.

Обиженные люди, народы, живущіе подъ гнетомъ насилія, являются рычагомъ человческаго развитія, побужденіемъ искать боле совершенныхъ формъ существованія, воплощающихъ общее благо.

Ихъ страданіе является жгучей раной, не позволяющей наслаждаться счастіемъ, прежде чмъ она не будетъ исцлена. Вс эти мечты объ идеальной жизни человчества и кровавая борьба, среди которой устанавливаются новые устои жизни, являются стремленіемъ заживить эту рану, уничтожить ядъ ея заразы. Мечтаютъ объ этомъ люди чувствующіе, думаютъ надъ этимъ мудрецы, борются за это герои идеи и мстители за униженныя, притсненныя поколнія.

Думалъ объ этомъ также и Ендрекъ Чайка. Постигшее его горе и счастье, постившее его одновременно, какъ непосредственный результатъ этого горя, съ такой силой поразили его душу, были такимъ яркимъ выраженіемъ противорчій въ установившихся взглядахъ, о примиреніи которыхъ онъ не смлъ до сихъ поръ думать, что Ендрекъ неожиданно очутился лицомъ къ лицу съ настоятельной потребностью найти отвтъ на вопросы и сомннія, которыхъ онъ до сихъ поръ не смлъ разршать.

Провидніе и ‘людишки-бдняги’ стояли, какъ ему казалось, другъ противъ доуга, въ борьб изъ-за него. Ендрекъ сталъ обсуждать это и, блуждая наткнулся, наконецъ, на еле замтную сначала тропинку, приведшую къ безбрежной стран, залитой блескомъ счастья.

Ендрекъ, разбираясь въ совершившемся факт своей жизни, постепенно охватывалъ всмъ разсудкомъ извстную ему область жизни, все, что онъ зналъ, и все, что слышалъ о томъ, какъ живутъ на свт, и всюду убждался, что огромная область людской жизни находится въ полной зависимости отъ самихъ людей. Область эта такъ обширна, что для власти, случая или воли, стоящей выше человка, не оставалось почти ничего.

Когда почернвшія стны маленькаго костела оглашались страшнымъ, молящимъ стономъ о спасеніи отъ голода, огня, непогоды и войны, отъ неожиданной и внезапной смерти, Ендрекъ думалъ:

— Внезапная смерть, или голодъ, или огонь, война, или даже болзнь — все это въ рукахъ людей!

Эта мысль, укосившая его въ какой-то свтлый и радостный міръ, сопровождалась страхомъ передъ богохульствомъ, передъ прикосновеніемъ къ тому, что до сихъ поръ было недосягаемо, что стояло выше людей и съ такой силой давило ихъ жизнь, что только легкомысленная забывчивость снимала съ человческихъ душъ, на мгновеніе, оковы слпого подчиненія этой сил и вол.

Ендрекъ такъ неожиданно былъ вынужденъ задуматься, былъ такъ неподготовленъ къ тому, что встртитъ его на жизненномъ пути, что, подходя къ этой мысли, онъ чувствовалъ головокруженіе и страхъ, какого не испытывалъ никогда надъ самыми страшными пропастями среди скалъ.

У Ендрека не было героизма мысли, отваживающейся на все: онъ предпочиталъ обходить одну половину открытой имъ истины и, чувствуя ея присутствіе, сознавалъ, что то, чего онъ хочетъ, является борьбой съ той силой, избгалъ опредлять, называть, представлять себ ее, а погружался всецло во вторую половину истины, въ ясно очерченный, почти осязаемый міръ своихъ размышленій.

Взвсивъ численность и могущество этихъ силъ, низводящихъ на людей зло и несчастій, и сравнивъ это со зломъ, несчастіемъ, мученіями, являющимися непосредственнымъ результатомъ того, что люди представляютъ другъ для друга, Ендрекъ былъ пораженъ и обрадовался. Если бы люди были иными другъ для друга, перестали бы быть орудіемъ кары и мести въ рукахъ… Ендрекъ тревожно избгалъ этой части разсужденія и спрашивалъ у жизни, могутъ ли люди быть иными, лучшими?

— Ой, ой!— еще какъ!

Ендрекъ даже порывался бжать куда-то отъ радости, вспомнивъ о томъ, какъ люди поступили съ нимъ.

— Если-бы не бдняжки-людишки, не осталось бы ни пылинки, ни слда отъ Зоськи, отъ дтишекъ! Лисицы и вороны давно растаскали бы ихъ косточки.

Ендрекъ прилагалъ это дло людей ко всмъ извстнымъ ему тягостямъ жизни и всюду замчалъ, какъ передъ этой силой исчезаютъ мученія, нищета, горе и несчастія, исчезаетъ все зло человческой жизни, и народъ становится какой-то страшной силой, которая противопоставляется… Ендрекъ снова остановилъ свою мысль, которая, увлекаемая потокомъ, приблизилась къ покрову, за которымъ скрывалась извстная и неизвстная власть… Подъ вліяніемъ сильныхъ страданій и гнва, онъ пустилъ когда-то стрлу въ сторону, но теперь, посл трезваго размышленія, теперь, когда онъ не таилъ въ душ яда мести, а наоборотъ, хранилъ въ сердц мягкость и сочувствіе,— онъ не только не хотлъ борьбы, но испытывалъ нкоторое сожалніе, что эта борьба живетъ въ его мысляхъ.

Выйдя изъ тсныхъ рамокъ своего существованія, нанизывая на нить свтлой мысли вс сосднія хаты и проникая все дальше за свою деревню, за Блый Дунаецъ, Новый Базаръ, Людомиръ, Краковъ, собравъ вс извстные ему случаи изъ человческой жизни, изъ сношеній съ крестьянами, бабами, панами, съ начальствомъ, полиціей, лсничими, ‘жандармами’,— Ендрекъ всюду видлъ одно: ненужную пагубную враждебность, злонамренность и глупость, широко отворявшія двери несчастіямъ, бдамъ, мести и карамъ… А сколько-сколько въ душ всхъ хорошаго!

— Вдь если бы они не ждали, пока имъ выжгутъ глаза!.. Что было бы! Что это было бы!

И Ендрекъ утопалъ въ восторг отъ этого чуднаго міра, который могутъ создать люди, міра, изъ котораго исчезло-бы все то, что терзало сердце страданіемъ и держало мысль въ плну.

Размышляя такъ, Ендрекъ сиживалъ цлыми часами подъ широкой верхушкой стараго бука, покрытаго темными лтними листьями.

Разные люди шли дорогой, здоровались съ Чайкой, который отвчалъ имъ вжливо и охотно бесдовалъ со всякимъ, кто подсаживался къ нему.

Шелъ какъ-то той дорогой Ямрозъ (Амвросій) Газа и вжливо привтствовалъ Ендрека, напряженно прислушивавшагося къ человческимъ голосамъ, по которымъ узнавалъ людей. Газу Ендрекъ зналъ мало и рдко встрчался съ нимъ. Ендрекъ принадлежалъ къ тому классу людей, которыхъ богатые хозяева называютъ ‘жмудь’, ‘войтки’, изъ которыхъ набираются слуги и которые лишены возможности имть слишкомъ близкое общеніе съ крупными хозяевами, широко расположившимися на своихъ владніяхъ. А Газа былъ крупнымъ хозяиномъ и человкомъ, котораго уважали не только за то, что онъ былъ не безъ денегъ. Онъ былъ не глупъ и не кичился передъ другими. Онъ ‘охранялъ свою честь’ съ достоинствомъ, и къ нему не относились слова: ‘онъ забралъ въ голову, что король, потому что иметъ муки больше на два горшка’.

— Достойная персона!— говорили о немъ, когда онъ шелъ со строго задумчивымъ выраженіемъ лица,— широкоплечій, не очень высокаго роста, одтый въ черный плащъ, съ красными кантами, длинне, чмъ носятъ обыкновенно, въ брюкахъ, на которыхъ былъ только одинъ черный шнурокъ, въ широкой шляп, изъ-подъ которой виднлось квадратное лицо, выбритое, окруженное длинными сдыми волосами подъ шеей. На горбин правильнаго, большого носа держались тяжелые круглые очки. Въ рук большой посохъ, въ зубахъ трубка ‘достаточная для того, чтобы ее курить втроемъ’. Таковъ былъ Газа. Его посохъ и трубка были собственной работы и ясно указывали на его характеръ. Заглянувъ въ его хату, всякій былъ бы пораженъ силой, которая сказывалась во всемъ. Къ нему входили по огромнымъ плитамъ, образовывавшимъ гигантскія ступени. Въ стн изъ чудовищныхъ срубленныхъ пихтъ была прорзана посредин дверь съ огромными столбами по бокамъ и съ иконой въ рам, густо усянной деревянными гвоздями вокругъ. Сама дверь изъ досокъ толщиною въ нсколько дюймовъ была прикрплена къ вертикальнымъ брусьямъ, нижняя часть которыхъ вращалась въ выдолбленномъ камн, наполненномъ саломъ, смшаннымъ съ дегтемъ. На двери былъ огромный тяжелый замокъ, а изъ досокъ, уложенныхъ по лучамъ восходящаго солнца, густо торчали черныя головки желзныхъ гвоздей, и ‘если она хоть кончикомъ заднетъ тебя по ног, ты не будешь танцовать больше, хоть бы играли сами ангелы’, — такъ говорили объ этихъ дверяхъ.

Позади чистой избы была большая рабочая изба, соединенная съ кузницей. Здсь Газа выдлывалъ поразительныя вещи: огромные башенные часы, статуи святыхъ, тяжелые замки, точно для крпостныхъ воротъ, ручныя мельницы, трубки, перевязи, заставки, кирки и топоры, винты для передвиженія хатъ, части оградъ и мельницъ, кадильницы, ночники — вообще все, что нужно было ему и другимъ и что не нужно было никому, здсь же, рядомъ, находилась маслобойня, огромное колесо которой, пропитанное жиромъ и лоснящееся отъ рукъ, казалось, было выковано изъ темной, полированной яшмы.

Необходимость добывать своимъ трудомъ, ловкостью и находчивостью все, что нужно для жизни, превращаетъ каждаго горца въ существо, приспособленное къ всестороннему труду, и эта необходимость, вынуждая къ дятельности та кого напримръ способнаго человка, какъ Газа, давала поразительные результаты. По сравненію съ уровнемъ народной культуры онъ былъ геніальнымъ творцомъ съ могучей силой духа и дятельности.

Газа принадлежалъ къ старшему поколнію горцевъ, которые обладаютъ большой независимостью и скептицизмомъ трезваго ума, способнаго къ логическимъ выводамъ по всмъ вопросамъ жизни и къ критическому анализу понятій, составляющихъ основу народнаго сознанія.

— Въ Бога врь, но не врь Ему,— говорили они скептически, разбираясь въ отношеніяхъ Провиднія къ человческой жизни, къ дйствительно существеннымъ вопросамъ бытія. Но ихъ разсудокъ искалъ одновременно въ разгадк тайны бытія формулу, которая однимъ закономъ объяснила бы цлую тьму разнородныхъ явленій міра, искалъ и принималъ ту, которую наслдовалъ изъ поколнія въ поколніе и которую могъ еще критиковать.

— Здравствуйте, Андрей!

— Спасибо, здравствуйте,— отвтилъ Ендрекъ, наморщивъ лобъ и настороживъ слухъ, чтобы узнать по голосу, кто къ нему обращается.— Не могу узнать, кто вы? Извините!

— Газа, Ямрозъ, не видите!

— Газа! Газа! Здравствуйте! Здравствуйте! Присядьте на минутку, мы поговорили бы немножко.

Газа слъ, набилъ себ трубку, помогъ и Ендреку справиться съ трубкой, закурили.

— О чемъ же вы здсь въ пол размышляете?

— Думаю и думаю. Скажу вамъ, чмъ дольше живетъ человкъ, тмъ больше у него является такихъ мыслей, которыя онъ не можетъ передать никому. Можетъ быть, не никому, но не всякому въ кра. Съ вами я радъ поболтать, такъ какъ знаю, что вы человкъ неглупый и можете все понять. А являются такія мысли, что хотлось бы, чтобы то же самое думали вс.

Начали говорить о томъ, что больше всего интересовало Ендрека и о чемъ говорили съ нимъ вс: о выжженныхъ глазахъ и благосостояніи, принесенномъ ему его увчьемъ… Ендрекъ поймалъ, наконецъ, нить своихъ самыхъ дорогихъ мыслей и сказалъ запальчиво и радостно:

— Нтъ! Ничего не будетъ! Ничего не сдлаютъ! Если бы весь народъ, какъ одинъ человкъ, отъ мала до велика, крестьяне, бабы, паны или изъ чиновниковъ, жандармы, евреи, нмцы, или хотя бы и сыщики, если бы вс соединились, никакая сила не могла бы покорить ихъ! Не говорите ничего! Все ничего не значило бы: ни вода, ни огонь, ни громъ, ли втеръ, ни болзнь — все ничего не значитъ въ сравненіи съ этой силой! Воду заключатъ въ плотину, втеръ возьмутъ для мельницъ, молніей, не знаю, правда ли, но говорятъ, парни будутъ объ нее зажигать трубки, о болзни не было бы и разговору, если бы люди заботились другъ о друг и были умны. Взгляните на меня: мн выжгло глаза, искалчило руки… Какъ остался въ живыхъ такой обрубокъ, отчего мы не погибли вс? Вслдствіе людского милосердія! Викарій говоритъ: ‘Богъ выжегъ теб глаза, потому что возлюбилъ тебя и наградилъ тебя новой избой, и коровой, и деньгами, потому что милосердъ къ теб’. Я думаю,— понизилъ голосъ Ендрекъ,— что глаза я выжегъ себ самъ, по собственной глупости, а милосердіе и состраданіе всегда было въ людяхъ. Богъ совершенно не касается этого и всего, что относится къ человческой жизни. Все, что необходимо, человкъ долженъ добывать себ собственными руками, собственнымъ потомъ, мученіями, трудомъ и долженъ всегда остерегаться, биться, горевать и гнуться, чтобы какъ-нибудь одолть вс преграды, все, что мшаетъ. И кто же поможетъ теб въ зтсмъ? Кто подыметъ тебя, когда ты упадешь, кто будетъ пахать, сять за тебя? Кто спасетъ тебя? Кто же? Взгляните, какъ было со мной? Когда я подумаю теперь, какъ я жилъ, какъ трудился, какъ страдалъ, я удивляюсь! Я не поврилъ бы теперь, если бы мн кто-нибудь разсказалъ. А что у меня было? И мы стали бы послдними нищими и были бы вс такими, пока, наконецъ, болзнь и голодъ не унесли бы всхъ дтей. Кто спасъ? Бдняги-людишки! Скажу вамъ: если бы они спохватились во время, не ждали, пока выжгутъ глаза, мы бы и не знали…

Ендрекъ сталъ говорить тихо, съ величайшимъ напряженіемъ и сосредоточенностью мысли.

Газа снялъ очки и глядлъ сурово и умно въ слпые глаза Чайки. Наконецъ, онъ сказалъ:

— Откуда же взялся міръ?

— Откуда взялся, оттуда и взялся! Что мн за дло? Буду ли я знать объ этомъ или нтъ, какая мн прибыль отъ этого? Откуда бы онъ ни взялся, смотрите, какъ въ немъ живется! Нужно устраиваться такъ, чтобы на немъ было хорошо…

Ендрека совершенно не интересовали метафизическіе вопросы. Онъ бросился въ глубину разсужденій только подъ вліяніемъ своего несчастія, ярко освтившаго ему бытъ людей и его отношеніе къ Богу. Холодный скептицизмъ Газы и невозмутимая метафизика столкнулись въ немъ со страстнымъ чувствомъ, шедшимъ по прямой линіи для того, чтобы схватить не отвлеченную идею, а кровавую и радостную правду жизни, великую направляющую мудрость, единственную силу, могущую вывести людей на путь, ведущій къ главной цли всхъ стремленій, труда и борьбы — къ счастью.

— А душа?— спросилъ Газа.

— Душа? Такъ вдь если люди будутъ жить, какъ я сказалъ вамъ, то будутъ, какъ святые!

Газа всталъ. На его умномъ, суровомъ лиц сіяла радость. Ендрекъ еще удержалъ его.

— Я скажу вамъ: самому Богу было бы легче, потому что Ему не пришлось бы заботиться о каждомъ куск, дать или не дать! Подумайте только, что бы это было! Куда ни повернись, всюду міръ трепещетъ отъ любви, отъ радости, счастія! И никто не сидитъ, какъ я, съ выжженными глазами, съ оторванными руками. И никто не плачетъ, не стонетъ, не жалуется, не мститъ, не дерется, не клянетъ и не боится… Взгляну ли на небо или на землю, на Карпаты, на море — нигд нтъ страха!.. Люди, ради Бога!— кричалъ Ендрекъ, ослпленный своимъ видніемъ.— Только не мшкайте, не ждите, пока выжгутъ глаза!..

‘Русское Богатство’, No 11, 1911

ЕНДРЕКЪ ЧАЙКА.

Читайте также: