Павелъ-балаганщикъ.
Павелъ-балаганщикъ.
Разсказъ Теодора Шторма.
Переводъ съ нмецкаго.
I.
I.
——
II.
Павел-балаганщик, Шторм Теодор, Год: 1874
Время на прочтение: 45 минут(ы)
Въ юности я недурно работалъ на токарномъ станк и занимался этимъ дломъ, кажется, даже больше, чмъ ученіемъ, по крайней мр, разъ случилось, что, отдавая мн не особенно удачное письменное упражненіе, школьный учитель почему-то спросилъ меня, не выточилъ ли я еще подмотку въ подарокъ сестр ко дню рожденья. Этотъ небольшой ущербъ, однако, боле чмъ вознаграждался знакомствомъ съ превосходнымъ человкомъ, съ которымъ сблизило меня это ремесло. Павелъ Паульсенъ былъ искуссный токарь и механикъ. По просьб моего отца, желавшаго, чтобы во всякое занятіе я вносилъ нкоторую основательность, онъ согласился обучить меня кое-какимъ пріемамъ токарнаго мастерства.
Павелъ Паульсенъ обладалъ многочисленными познаніями и не только былъ мастеромъ въ собственномъ ремесл, но имлъ свои понятія о грядущемъ развитіи ремеслъ вообще, такъ что нердко, при выслушиваніи какой нибудь новоявленной истины, мн и теперь приходитъ въ голову: — Ахъ, вдь, старый Паульсенъ говорилъ это еще сорокъ лтъ назадъ.— Мн скоро удалось пріобрсти его расположеніе, и онъ съ удовольствіемъ сталъ посвящать мн даже свободные вечера, когда я приходилъ къ нему въ неурочный часъ. Мы сидли тогда или въ мастерской, или, лтомъ, (знакомство наше не прерывалось много лтъ) на скамь, подъ большой липой, у него въ садик. Бесды, которыя мы притомъ вели, или, врне, мой почтенный пріятель велъ со мною, открыли мн такія вещи и направили мои мысли на такіе предметы, о которыхъ, какъ они ни важны для жизни, я потомъ не встрчалъ ни малйшаго упоминанія въ моихъ школьныхъ книжкахъ.
Паульсенъ по происхожденію былъ фризъ (голландецъ) и являлся типичнымъ представителемъ своего племени. У него были гладкіе, свтлые волосы, умный лобъ и задумчивые голубые глаза, при этомъ, въ голос, по наслдству отъ предковъ, слышалась пвучесть, свойственная его родной рчи.
Жена этого сверянина была смугла и нжно сложена, а по говору несомннно оказывалась южанкой. Моя мать говорила про нее, что своими летучими глазами она можетъ высушить море, и что въ молодости она была рдкою красавицею.
Кром сына, находившагося тогда въ отлучк, у нихъ не было дтей, можетъ быть, меня принимали такъ радушно отчасти по этой причин, тмъ боле, что госпожа Паульсенъ не разъ меня увряла, будто у меня такой же веселенькій носикъ, какъ у ея осифа. Не скрою и того, что она умла готовить какое-то вкусное, но у насъ въ город совершенно неизвстное печенье и не забывала по временамъ угощать меня имъ. Словомъ, тамъ было для меня достаточно привлекательнаго. Отецъ тоже одобрялъ мое знакомство съ почтенною и трудящеюся семьей. ‘Смотри только, чтобы не быть имъ въ тягость’, напоминалъ онъ мн иногда. Но я не думаю, чтобы друзья мои когда-либо тяготились мной.
Разъ въ дом моихъ родителей, одному старому господину изъ нашего города показали мою послднюю и, дйствительно, довольно удачную токарную работу. Когда гость выразилъ свое восхищеніе, отецъ возразилъ, что, вдь, я почти уже годъ учусь у мастера Паульсена.
— Да?— сказалъ гость.— У Павла-балаганщика?
Я никогда не слыхивалъ, чтобъ у моего друга было такое прозвище, и задалъ вопросъ, можетъ быть, неумстный, о томъ, что это значитъ. Но гость усмхнулся очень сдержано и не далъ никакихъ объясненій.
На слдующее воскресенье супруги Паульсенъ пригласили меня къ себ вечеромъ справлять годовщину ихъ свадьбы. Былъ конецъ лта, и такъ какъ я пришелъ рано, когда хозяйка еще хлопотала въ кухн, то Паульсенъ увелъ меня въ садъ, гд мы и услись рядомъ на скамь подъ большой липой. Я вспомнилъ о ‘Павл-балаганщик’ и такъ задумался надъ этимъ, что едва отвчалъ на его слова, наконецъ, когда онъ почти упрекнулъ меня за разсянность, я прямо спросилъ, что означаетъ это прозвище.
Онъ очень разсердился.— Кто теб сказалъ эти глупости?— спросилъ онъ, вскочивши съ мста. Но прежде, чмъ я усплъ отвтить, онъ уже сидлъ рядомъ со мною.— Ничего, ничего!— сказалъ онъ, подумавши.— Вдь, это относится къ самому лучшему, что со мною было въ жизни. Я теб разскажу: времени у насъ еще много.
— Въ этомъ домик и саду я выросъ. Тутъ жили мои добрые родители, тутъ-же надюсь, будетъ жить и мой сынъ. Конечно, это было уже давно, но многое изъ тогдашняго времени у меня какъ сейчасъ передъ глазами.
Возл входной двери тогда стояла блая скамейка съ зелеными ршеточками вмсто спинки и ручекъ. Съ нея видна была въ одну сторону вся длинная улица до самой церкви, а въ другую — до конца города, вплоть до полей. Въ лтніе вечера тамъ сиживали мои родители, отдыхая посл работы, а подъ вечеръ занималъ ее я и, любуясь пріятнымъ видомъ на востокъ и западъ, готовилъ уроки для школы.
Такъ сидлъ я разъ посл обда (хорошо помню, что былъ сентябрь и.только что отошла наша Михайловская ярмарка) и писалъ задачи изъ алгебры на доск, какъ вдругъ на улиц показался странный экипажъ. Это была двуколка, которую везла косматая лошаденка. На ней, между двухъ довольно большихъ ящиковъ, сидла блокурая женщина съ неподвижнымъ, точно деревяннымъ лицомъ и съ нею двочка лтъ девяти, живо вертвшая во вс стороны своею черноволосою головкою, рядомъ шелъ, съ поводомъ въ рук, маленькій веселаго вида человкъ, у котораго короткіе черные волосы такъ и топорщились изъ-подъ зеленой фуражки.
Такъ двигались они впередъ подъ звонъ колокольчика, который былъ привязанъ у лошади подъ шеей. Когда они дохали до нашего дома, повозка остановилась.— Эй, мальчикъ!— крикнула мн женщина.— Гд здсь портновскій трактиръ?
Мой грифель давно ужъ не трогался съ мста, а тутъ я услужливо вскочилъ и подошелъ къ повозк.— Вы какъ разъ передъ нимъ,— сказалъ я и указалъ на старый домъ съ четыреугольно подрзанной липой, который, ты знаешь, и сейчасъ все тутъ же.
Хорошенькая двчоночка привстала между ящиковъ, выставила головку изъ капюшона своего потертаго пальтишка и посмотрла внизъ, на меня, своими большими глазами, но человкъ сказалъ: ‘Сиди смирно, двочка!’ а мн: ‘Спасибо мальчикъ!’ ударилъ лошадку кнутомъ и подъхалъ къ дверямъ указаннаго дома, откуда шелъ уже къ нему навстрчу толстый трактирщикъ въ своемъ зеленомъ передник.
Верхній этажъ трактира, гд и теперь вмсто оконъ глядятъ на улицу просто деревянныя заставки, искони служилъ пристанищемъ всхъ странствующихъ музыкантовъ, канатныхъ плясуновъ или звриныхъ укротителей, показывавшихъ свое искусство у насъ въ город. И въ самомъ дл: на другое утро, когда я стоялъ у себя, въ верхней комнат, и собирался въ школу отворилась одна изъ этихъ заставокъ, и человчекъ съ торчащими черными волосами, высунулъ голову въ окно, вытянулъ об руки, потягиваясь на свжемъ воздух, потомъ онъ повернулся назадъ, въ темноту, и я услышалъ, какъ онъ позвалъ:— Лиза! Лиза!— Тогда изъ подъ его руки выглянуло розовое личико, вокругъ котораго черные волосы падали, точно грива. Отецъ показалъ ей пальцемъ на меня, засмялся и раза два дернулъ за шелковистыя пряди. Что онъ ей сказалъ, я не могъ разобрать, но, вроятно, въ род вотъ чего:— Посмотри-ка Лиза: вдь это — вчерашній мальчикъ! Бдняга! Онъ сейчасъ рысью побжитъ въ школу! А ты, счастливая двочка, только катаешься на нашемъ гнденькомъ повсюду!— По крайней мр двочка поглядла на меня съ состраданіемъ, и когда я осмлился привтливо кивнуть ей, она очень серьезно кивнула мн въ отвтъ.
Скоро отецъ скрылся въ темнот своего чердака. Вмсто него, у окна очутилась высокая блокурая женщина, она принялась чесать двочк голову и заплетать ей волосы. Дло это производилось молча, и Лиза, очевидно, не смла пищать, хотя часто, когда гребень глубоко врзывался въ волосы до самаго затылка, ея маленькій ротикъ складывался въ разнообразныя гримасы. Только разъ подняла она руку и пустила по втру длинный волосъ, который повисъ на лип. Мн изъ моего окошка было видно, какъ онъ заблестлъ, потому что солнце уже проникло сквозь туманъ и свтило какъ разъ на верхнюю часть трактира.
Непроницаемо темная глубина чердака также теперь освтилась. Въ темноватомъ углу я очень ясно различилъ сидвшаго у стола человка, въ его рукахъ блестло что-то золотое или серебряное, потомъ какъ будто мелькнуло лицо съ громаднымъ носомъ, но сколько я ни таращилъ глаза, я не могъ разобрать, что это такое было. Вдругъ послышался стукъ, точно что-то деревянное бросили въ ящикъ, а затмъ человкъ всталъ и началъ глядть на улицу изъ другого окна.
Тмъ временемъ, женщина одла черненькую двчоночку въ старенькое красное платьице, а косы уложила вночкомъ на круглой головк.
Я все еще смотрлъ на нихъ.— Ужъ разокъ то,— думалъ я,— могла-бъ она еще кивнуть!
— Павелъ! Павелъ!— вдругъ раздался снизу голосъ матери.
— Сейчасъ, сейчасъ, матушка!— Я точно окаменлъ отъ испуга.
— Ну,— крикнула она опять,— теб ужъ достанется отъ учителя! Разв не знаешь, что ужъ давно пробило семь?
Я кубаремъ скатился съ лстницы!
Но мн повезло! Учитель какъ разъ снималъ у себя груши, и полъ-училища было у него въ саду, помогая ему руками и зубами. Только въ девять часовъ мы вс, съ горящими щеками и веселыми лицами, услись за книжки и грифельныя доски.
Въ одиннадцать, когда я шелъ изъ школы, съ карманами, полными грушъ, на улиц показался толстый городской глашатай. Онъ поколотилъ ключомъ въ свой яркій мдный тазъ и крикнулъ:
— Механикъ и владлецъ театра маріонетокъ, осифъ Тендлеръ, прибылъ сюда вчера изъ столичнаго города Мюнхена и даетъ сегодня вечеромъ свое первое представленіе въ зал стрлковаго общества. Представлено будетъ: ‘Графъ Зигфридъ и святая Женевьева’, кукольная пьеса съ пніемъ, въ четырехъ дйствіяхъ.
Затмъ онъ откашлялся и пошелъ дальше, по направленію противоположному съ тмъ, по которому лежалъ мой путь домой. Я сталъ ходить за нимъ изъ одной улицы въ другую, чтобы еще и еще прослушать восхитительную всть, ибо я въ жизни не видывалъ никакой комедіи, а тмъ мене — кукольной. Когда я, наконецъ, повернулъ домой, то увидлъ впереди красненькое платьице: это была дочка комедіантовъ. Несмотря на поношенную одежду, она мн показалась окруженною какимъ то сказочнымъ блескомъ.
Я расхрабрился и сказалъ ей: — хочешь, Лиза, пойдемъ погулять?
Она недоврчиво взглянула на меня своими черными глазами.— Погулять?— протянула она.— Вотъ тоже выдумалъ!
— Куда же ты идешь?
— Къ краснорядцамъ иду.
— Купить себ новое платье?— спросилъ я довольно глупо.
Она громко разсмялась.— Ахъ, поди ты! Нтъ, такъ, обрзочковъ!
— Обрзочковъ?
— Ну, да! Такъ, остаточковъ на платья кукламъ, оно и недорого стоитъ.
Меня оснила счастливая мысль. Тогда у одного моего стараго дяди была въ рядахъ лавка съ краснымъ товаромъ, а съ его старымъ прикащикомъ я былъ пріятель.— Пойдемъ вмст!— сказалъ я смло.— Тогда и вовсе ничего не будетъ стоить, Лиза!
— Что ты?— удивилась она, потомъ мы оба побжали въ ряды, въ дядину лавку. Старый Гаврило, какъ всегда, стоялъ въ своемъ сромъ сюртук за прилавкомъ, и, когда я объяснилъ ему, что намъ нужно, добродушно выложилъ передъ нами цлую кучу ‘остатковъ’.
— Смотри, какая хорошенькая красная матерія!— сказала Лиза и кивнула на клочекъ французскаго ситца съ видимымъ желаніемъ имть его.
— Теб пригодится?— спросилъ Гаврило. Еще бы не пригодилось, когда рыцарю Зигфриду къ тому же вечеру нужна была новая куртка!
— Но тогда, вдь, нужно и галуновъ!— сказалъ старикъ и принесъ всякихъ золотыхъ и серебряныхъ обрзковъ. Вскор къ нимъ прибавились еще зеленые и желтые шелковые лоскутики и ленточки, и довольно большой кусокъ коричневаго плюша.— Бери, дитя, бери,— говорилъ Гаврило.— Это будетъ шкура для вашей Женевьевы, если старая поизносилась.— Затмъ онъ завязалъ все это великолпіе и далъ двочк въ руки.
— И ничего не стоитъ?— спросила она съ смущеніемъ.
— Да, ничего не стоитъ.— Ея глаза блеснули.— Спасибо.
Рука въ руку съ Лизой, которая несла свой сверточекъ, вышли мы изъ лавки, но, когда стали подходить къ нашему дому, она выпустила мою руку и побжала черезъ улицу, въ портновскій трактиръ, такъ скоро, что ея черныя косы затрепались по спин.
Посл обда, я стоялъ передъ нашею дверью и съ замирающимъ сердцемъ обдумывалъ рискованный шагъ: я хотлъ просить у отца денегъ на билетъ. Я удовлетворился бы и галлереей, а она стоила для дтей всего два шиллинга {Шиллингъ — старинная мелкая монета.}. Но прежде чмъ я собрался съ духомъ, ко мн подлетла Лиза.— Вотъ отецъ прислалъ!— сказала она, и не усплъ яглянуться, какъ уже убжала, въ рук же у меня осталась красная карточка, на которой большими буквами значилось:’первый рядъ’.
Когда я поднялъ глаза, то увидлъ, что и черноволосый человчекъ машетъ мн изъ чердачнаго окна обими руками. Я кивнулъ ему. Что за милый народъ должны быть эти комедіанты!— Значитъ, сегодня вечеромъ,— сказалъ я самъ себ:— сегодня вечеромъ — въ первомъ ряду!
Ты знаешь домъ стрлковаго общества на Южной улиц? Тогда еще на входной двери былъ нарисованъ бравый стрлокъ, въ ростъ человка, въ шляп съ перомъ и съ ружьемъ, но сама постройка была даже хуже, чмъ теперь. Большой садъ, который ты знаешь, отдавался подъ пастбище овецъ и козъ. Въ старомъ двухэтажномъ дом никто не жилъ и не бывалъ, весь въ щеляхъ, онъ стоялъ среди веселенькихъ сосдей, какъ развалина, только въ большомъ, выбленномъ известкой, зал, занимавшемъ почти весь верхній этажъ, иногда показывали свои штуки силачи или прозжіе фокусники.
Насилу наступилъ вечеръ, я не могъ его дождаться, а къ самому концу стало еще тяжеле ждать, отецъ никакъ не хотлъ меня пустить ране, чмъ за пять минутъ до звонка, онъ сказалъ, что для того, чтобы сидть смирно въ театр, мн очень не мшаетъ поупражняться въ терпніи.
Наконецъ, я очутился передъ театромъ. Большая дверь была растворена, и туда входилъ всякій народъ. Въ то время еще охотно посщали подобныя развлеченія: до Гамбурга дохать было долго и, лишь немногіе, наглядвшись на тамошнее великолпіе, пренебрегали тмъ, что можно было видть дома. Поднявшись по витой дубовой лстниц, я засталъ Лизину мать у входа въ залъ, за кассой. Я подошелъ къ ней совсмъ развязно и думалъ, что она поздоровается со мною, какъ со старымъ знакомымъ, но она сидла молча и неподвижно, и такъ взяла у меня билетъ, точно я не имлъ никакого отношенія къ ея семейству. Слегка огорченный этимъ, я вошелъ въ залъ. Въ ожиданіи представленія вс переговаривались вполголоса, а нашъ городской музыкантъ съ тремя товарищами наигрывалъ на скрипк. Первое, что бросилось мн въ глаза, былъ красный занавсъ въ глубин зала, надъ музыкантами. Посредин его было нарисовано дв длинныхъ трубы, скрещенныхъ надъ золотой лирой, и, что мн показалось всего странне, на мундштукъ каждой трубы надто было по маск, повшенной за пустыя глазницы, одна маска была мрачная, а другая — смющаяся. Первые три ряда были уже заняты, я протискался на четвертую скамью, гд завидлъ товарища по школ, сидвшаго рядомъ со своими родителями. Позади насъ, ряды поднимались все выше, такъ что послдній рядъ, такъ называемая галлерея, гд можно было только стоять, возвышался надъ поломъ почти на ростъ человка. И тамъ, кажется, было биткомъ набито, хорошо разсмотрть я не могъ, потому что немногія сальныя свчи, горвшія по стнамъ въ жестяныхъ подставкахъ, давали очень мало свта, тяжелый бревенчатый потолокъ тоже усиливалъ темноту. Мой сосдъ началъ мн разсказывать какую то школьную исторію, но я не постигалъ, какъ онъ можетъ думать о чемъ нибудь подобномъ, и не спускалъ глазъ съ освщеннаго занавса. Вдругъ поверхность его заколыхалась: таинственный міръ за нимъ начиналъ шевелиться. Еще минута — и раздался звонокъ, гулъ разговоровъ между зрителями сразу прекратился, и занавсъ взлетлъ кверху. Взглядъ на сцену перенесъ меня за тысячу лтъ назадъ. Передъ мною былъ дворъ средневкового замка съ башнею и подъемнымъ мостомъ, посредин стояло въ оживленной бесд два маленькихъ, аршинныхъ человчка. Одинъ — съ черной бородой, въ серебряномъ пернатомъ шлем и золотомъ шитомъ плащ поверхъ красной нижней одежды — былъ графъ Зигфридъ, онъ собирался въ походъ противъ язычниковъ-мавровъ и приказывалъ своему молодому дворецкому Голо, который стоялъ рядомъ съ нимъ въ синей, шитой золотомъ куртк, остаться въ замк для защиты графини Женевьевы. А вроломный Голо всячески притворялся, что ему жаль отпустить своего добраго господина безъ себя въ опасный бой. Ведя эти рчи, они вертли во вс стороны головами и размахивали руками. Но вдругъ изъ-за подъемнаго моста послышались тонкіе, протяжные трубные звуки, и въ то же время выскочила изъ за башни прекрасная Женевьева въ голубомъ плать со шлейфомъ и вскинула об руки на плечи мужа: ‘О, мой любезный Зигфридъ! Только бы тебя не убили жестокіе язычники!’ Однако это ничуть не помогло: снова затрубили трубы, графъ прямо и съ достоинствомъ вышелъ по мосту со двора, ясно слышно было, какъ удаляется вооруженный отрядъ. А злой Голо остался хозяиномъ въ замк.
Дальше пьеса пошла такъ, какъ написано у тебя въ хрестоматіи. Я замеръ на скамь, точно очарованный, въ этихъ странныхъ движеніяхъ, въ этихъ тоненькихъ или скрипучихъ кукольныхъ голосахъ, которые и въ самомъ дл раздавались изъ ихъ ртовъ, во всхъ этихъ маленькихъ фигуркахъ была какая-то таинственная жизнь, притягивавшая мои взоры точно магнитъ.
Во второмъ дйствіи было еще лучше. Тамъ въ числ замковыхъ слугъ оказался одинъ, въ желтой нанк, котораго звали Петрушкой. Если ужь этотъ былъ не живой, то я и не видывалъ ничего живого, онъ такъ острилъ, что весь залъ дрожалъ отъ смха: въ носу у него, который былъ величиной съ колбасу, наврно былъ шарниръ, потому что когда онъ разражался своимъ плутовато-глупымъ смхомъ, то носъ мотался туда и сюда, точно тоже не зналъ что длать отъ веселья, при этомъ молодецъ развалъ громадный ротъ и щелкалъ челюстями, какъ старый филинъ.— Та-ра-рахъ!— слышно было: такъ онъ всегда выскакивалъ на сцену, затмъ становился молча и только поводилъ большимъ пальцемъ, но вертлъ имъ такъ выразительно, точно говорилъ. А какъ онъ косилъ глазами! До того соблазнительно, что у публики глаза на лобъ вылзали. Я былъ безъ ума отъ этого милаго человчка!
Наконецъ, представленіе кончилось, и я опять сидлъ дома, уплетая жаркое, которое разогрла для меня матушка. Отецъ отдыхалъ въ кресл и курилъ свою вечернюю трубку,— Ну, парень,— спросилъ онъ,— что-жъ, он были живыя?
— Не знаю,— отвчалъ я и продолжалъ трудиться надъ тарелкой: я еще не могъ разобраться въ томъ, что видлъ.
Онъ посмотрлъ на меня съ минуту со своею умною улыбкою.— Слушай, Павелъ: не ходи слишкомъ часто въ этотъ кукольный балаганъ, а то какъ бы вс эти куклы не побжали за тобою въ школу.
Отецъ сказалъ это не даромъ: на другой и на третій день алгебраическія задачи выходили у меня такъ посредственно, что учитель математики пригрозилъ согнать меня съ моего перваго мста. Когда я начиналъ соображать въ ум:— a + b равно x — c, то въ ушахъ моихъ звучалъ хорошенькій птичій голосокъ прекрасной Женевьевы: ‘Ахъ, мой любезный Зигфридъ, только бы тебя не истребили жестокіе язычники!’ Разъ даже (только этого никто не видалъ) я написалъ на доск:— x + Женевьева. Ночью у меня въ комнат раздалось:— ‘Трах-та-ра-рахъ!’ и милый Петрушка въ своемъ нанковомъ костюм очутился однимъ прыжкомъ у меня въ постели, оперся руками о подушку по об стороны моей головы и, ухмыляясь, закивалъ мн, говоря, ‘Ахъ, ты, милый братецъ! Ахъ, разлюбезный ты мой братецъ!’ При этомъ онъ клюнулъ меня въ носъ своимъ длиннымъ носомъ, такъ что я проснулся. Тогда ужь, разумется, я догадался, что все это было во сн.
Тайны эти я хранилъ въ сердц и ни при комъ изъ домашнихъ даже не поминалъ о кукольной комедіи. Но въ воскресенье, когда глашатай опять пошелъ по улицамъ, забилъ въ тазъ и сталъ громко возвщать:— ‘Сегодня вечеромъ въ стрлковомъ обществ: Сошествіе во адъ доктора Фауста, кукольное представленіе въ четырехъ дйствіяхъ!’ то я ужъ не могъ выдержать. Точно кошка вокругъ горячей каши, началъ я ходить вокругъ отца, который, наконецъ, понялъ мою нмую мольбу. ‘Павелъ’, сказалъ онъ,— ‘пожалуй у тебя сердце надорвется. Лучшее лкарство — дать теб наглядться до сыта!’ — При этомъ онъ ползъ въ карманъ жилета и досталъ оттуда два шиллинга.
Я въ ту же минуту выбжалъ изъ дому и только на улиц спохватился, что до начала комедіи еще цлыхъ восемь часовъ. Тогда я побжалъ за городъ. Проходя мимо сада за домомъ стрлковъ, я невольно остановился, можетъ быть, надялся, не выглянутъ ли куклы изъ оконъ, такъ какъ сцена выходила какъ разъ на ту сторону дома. Но туда можно было пробраться лишь черезъ переднюю часть сада, густо усаженную липами и каштанами. Я слегка ороблъ и не посмлъ идти дале. Вдругъ меня въ спину такъ ударилъ привязанный тутъ къ колышку козелъ, что я отлетлъ на двадцать шаговъ впередъ. Это помогло, не усплъ я оглянуться, какъ былъ уже подъ деревьями.
Былъ хмурый осенній день, съ деревьевъ уже начинали валиться желтые листья, надъ моей головою пролетло нсколько птицъ, людей не было ни видно, ни слышно. Медленно шелъ я по заросшимъ травою дорожкамъ, пока не добрался до небольшого мощенаго двора, отдлявшаго домъ отъ сада. И правда! Во дворъ смотрло два большихъ окна, но за маленькими стеклами въ свинцовыхъ рамахъ было черно и пусто и не виднлось куколъ. Я постоялъ съ минуту, и мн стало жутко отъ окружавшей меня тишины.
Вдругъ я увидлъ, что тяжелыя ворота пріотворяются изнутри, и изъ щели выглядываетъ черненькая головка.— ‘Лиза!’ — закричалъ я. Она вытаращила на меня свои черные глазки. ‘Господи помилуй!’ сказала она.— ‘А я и не знала, кто это тутъ копошится! Откуда ты взялся?’
— Я? Я гуляю, Лиза. А скажи, разв вы сейчасъ ужь представляете комедію?
Она со смхомъ покачала головой.
— Такъ чтожь ты тутъ длаешь?— продолжалъ я распрашивать, переходя къ ней черезъ мощеный дворъ.
— Дожидаюсь отца,— сказала она.— Онъ пошелъ на квартиру за тесьмой и гвоздями. Надо все приготовить къ вечеру.
— Такъ ты здсь совсмъ одна, Лиза?
— Нтъ, вдь и ты еще тутъ!
— Я хочу сказать,— объяснилъ я,— тутъ ли, въ зал, твоя мать?
Нтъ, мать оказалась въ трактир, за починкою кукольной одежды, Лиза была одна.
— Слушай,— началъ я тогда,— ты можешь сдлать мн одолженіе. У васъ между куколъ есть одна, которую зовутъ Петрушкой, я бы хотлъ посмотрть на нее поближе.
— Это ты про паяца?— сказала Лиза и на минуту задумалась.— Ну, пожалуй, только надо скорй, пока отецъ не вернулся!
При этихъ словахъ мы уже были въ дом и поспшно взбирались наверхъ по витой лстниц. Въ большомъ зал было почти темно, такъ какъ окна, которыя вс глядли во дворъ, были загорожены сценой, сквозь щели въ занавс пробивались лишь отдльные лучи свта.
— Иди,— сказала Лиза и подняла коверъ, который вислъ у боковой стны, мы скользнули подъ него и очутились во храм чудесъ. Только съ оборотной стороны и при дневномъ свт храмъ этотъ былъ довольно жалокъ: помостъ изъ драночекъ и досокъ — вотъ каково было мсто, гд передо мною такъ правдоподобно протекла жизнь святой Женевьевы.
Впрочемъ, мое разочарованіе оказалось преждевременнымъ: на желзной проволок, протянутой отъ одной изъ кулисъ къ стн, я увидлъ дв чудесныхъ куклы, но он висли ко мн спиною, такъ что я не могъ ихъ узнать.
— Гд же остальныя, Лиза?— спросилъ я, мн хотлось видть всю компанію сразу.
— Вотъ тутъ, въ ящик,— сказала она и постучала кулачкомъ по большому ящику, въ углу.— Т дв уже готовы, подойди-ка сюда и смотри. Вотъ твой любимецъ — Петрушка.
Въ самомъ дл, это былъ онъ.— Сегодня вечеромъ онъ будетъ опять?— спросилъ я.
— Конечно, онъ всегда играетъ!
Я стоялъ, сложивши руки, и глядлъ на моего милаго, веселаго молодчика. Онъ вислъ на семи шнуркахъ, голова была опущена на грудь, такъ что большіе глаза смотрли въ полъ, а красный носъ, точно клювъ, лежалъ на манишк.— Петрушка, Петрушка,— сказалъ я мысленно, — какой ты висишь тутъ жалкій!— А онъ точно такъ же отвтилъ:— Погоди, братецъ, погоди до вечера!— Было ли это у меня въ мысляхъ, или самъ Петрушка отвтилъ мн?
Я оглянулся. Лизы не было: вроятно, побжала къ дверямъ посмотрть, не идетъ ли отецъ. Только изъ за двери зала раздался ея голосъ: — Но куколъ ты у меня не трогай.— Да только я ужъ не могъ удержаться: потихоньку влзъ на стоявшую вблизи скамью и сталъ потягивать сначала за одинъ, а потомъ и за другіе шнурки. Челюсть начала хлопать, руки поднялись, а вотъ и удивительный палецъ принялся вертться туда и сюда. Дло оказывалось вовсе не труднымъ, я и не воображалъ, чтобы такъ легко было представлять кукольную комедію. Но руки двигались только взадъ и впередъ, я же твердо помнилъ, что въ виднной мною пьес Петрушка размахивалъ ими и по сторонамъ, даже поднималъ ихъ надъ головой! Я принялся дергать за вс проволоки, попробовалъ даже отогнуть руки собственными руками, но ничего не выходило. Вдругъ внутри куклы что-то слегка треснуло. ‘Будетъ!— подумалъ я.— Не надо трогать! А то надлаешь бдъ!’
Потихоньку слзъ я со скамейки и тутъ же услышалъ, что вошла Лиза.
— Скорй! скорй!— вскрикнула она и потащила меня черезъ темное пространство къ винтовой лстниц.— Оно таки нехорошо,— продолжала она,— что я тебя впустила, но все таки ты, вдь, былъ радъ, скажи?
Я вспомнилъ о слышанномъ легкомъ треск и подумалъ: ‘Ну, это, врно, ничего!’ Утшая такъ себя, я сбжалъ съ лстницы и выскользнулъ черезъ черный ходъ наружу.
Одно было врно: Петрушка оказывался просто на просто деревянною куклою. Но Лиза-то какъ мило говорила! И какъ любезно тотчасъ повела меня къ кукламъ! Правда, и она сама въ томъ созналась, ей не слдовало длать этого потихоньку отъ отца, только, признаюсь къ моему стыду, эта таинственность не была мн непріятной. Напротивъ, она придавала всему длу особую привлекательность, и улыбка на моемъ лиц, вроятно, выражала самодовольство, когда я медленно проходилъ обратно между липами и каштанами сада, чтобы попасть на улицу.
Но только среди всхъ этихъ пріятныхъ для меня мыслей мн порою слышался легкій трескъ внутри куклы, и весь день, чмъ бы я ни старался заняться, никакъ не могъ забыть о немъ.
Пробило семь часовъ. Ради воскреснаго вечера въ стрлковомъ дом было полно. На этотъ разъ я стоялъ позади, высоко надъ поломъ, на двухшиллинговомъ мст. Сальныя свчки горли въ жестяныхъ подставкахъ, городской скрипачъ съ товарищами пилили на скрипкахъ, занавсъ взвился.
Открылась готическая комната съ высокими сводами. Передъ раскрытою книгою сидлъ въ длинной черной одежд докторъ Фаустъ и горько жаловался, что ему отъ учености такъ мало толка: ни одного нтъ крпкаго кафтана, а долговъ — какъ волосъ на голов, и вотъ онъ ршилъ заключить союзъ съ адомъ.— Кто зоветъ меня?— раздался страшный голосъ изъ-подъ лваго свода.— Фаустъ, Фаустъ, не слушай!— воскликнулъ тонкій голосъ справа. Но Фаустъ предался адскимъ силамъ!— ‘Горе твоей бдной душ!’ — Точно легкое дуновеніе втра прозвучало это восклицаніе ангела, а слва раздался на всю комнату оглушительный хохотъ. Въ это время стучатся въ дверь. ‘Простите, ваша милость’. Это — Фаустовъ ученикъ и помощникъ, Вагнеръ. Онъ просилъ дать ему слугу для черной работы по дому, чтобы тмъ прилежне предаться наук. ‘Ко мн приходилъ молодой парень,— говоритъ онъ,— по имени Петрушка и, повидимому, обладающій превосходными качествами’.— Фаустъ милостиво киваетъ головой и говоритъ: ‘Очень хорошо, любезный Вагнеръ. Эту вашу просьбу я согласенъ исполнить’. Затмъ оба уходятъ…
Вдругъ раздается: ‘Трах-та-ра-рахъ!’ и является онъ. Однимъ прыжкомъ оказывается онъ посреди сцены, и чемоданъ прыгаетъ у него на горб.
‘Слава Богу,’ подумалъ я: ‘онъ цлъ и невредимъ: прыгаетъ такъ же, какъ въ прошлое воскресенье въ замк прекрасной Женевьевы!’ И странно: хотя не дале, какъ утромъ я мысленно призналъ его за обыкновенную деревянную куклу, теперь очарованіе возобновилось.
Онъ оживленно разгуливалъ по комнат и кричалъ, — Ну, если-бъ меня увидлъ мой папаша! То-то былъ бы радъ! Онъ всегда мн твердилъ:— Петруша, старайся найти порядочное мсто!…— Тутъ онъ отъ радости собрался подбросить кверху свой чемоданъ, и чемоданъ, дйствительно, взлетлъ, потому что его подняли на проволок, но Петрушкины руки остались неподвижно прижатыми къ тлу: он вздрагивали не разъ, но кверху не поднимались!
Петрушка больше ничего не говорилъ и не длалъ. За сценой поднялась тревога, какой-то тихій, но крупный разговоръ, и пьеса, очевидно, прервалась.
У меня сердце замерло: вотъ такъ сюрпризъ! Мн хотлось убжать, но стыдно было. Только бы не досталось изъ-за меня Лиз!
Вдругъ Петрушка на сцен затянулъ жалобный вой, повсивъ голову и руки, а Вагнеръ появился снова и спросилъ, чего онъ реветъ.
— Ахъ! зубы болятъ! Зубы!— кричалъ Петрушка.
— Ну, дружище, — отвтилъ Вагнеръ, — такъ дай взглянуть теб въ зубы!— Не усплъ онъ схватить его за громадный носъ и раздвинуть ему челюсти, какъ въ комнату вернулся докторъ Фаустъ.
— Простите, ваша милость,— сказалъ Вагнеръ:
— Этотъ молодой человкъ не годится мн для услугъ. Я его отправлю въ лазаретъ.
— Это не трактиръ?— спросилъ Петрушка.
— Нтъ, любезный,— отвтилъ Вагнеръ.— Это бойня. Теб тамъ проржутъ зубы мудрости, и тогда пройдтъ вся боль.
— Ахъ, ты, Господи!— застоналъ Петрушка.— Бдная я тварь! Какая напасть! Зубы мудрости, вы сказали, баринъ? Этого еще никогда не бывало у насъ въ семь! Тогда, пожалуй, мн ужъ нельзя будетъ и шутки шутить?
— Разумется, любезный,— отвтилъ Вагнеръ,— мн не нужно слуги съ зубами мудрости, эти зубы только для насъ, ученыхъ. Но у тебя есть племянникъ, который тоже просился ко мн на службу. Можетъ быть,— онъ обратился къ доктору Фаусту — ваша милость позволите?.
Докторъ Фаустъ съ достоинствомъ повернулъ голову.— Длайте, какъ хотите, любезный Вагнеръ,— сказалъ онъ,— но не мшайте мн въ моихъ занятіяхъ магіей!’
— Слушай, пріятель,— сказалъ сосду портновскій подмастерье, опиравшійся впереди меня на перила,— этого вдь нту въ комедіи! Я знаю. Я недавно смотрлъ ее въ Зейферсдорф.
Но тотъ сказалъ только:— Ну, ужъ молчи ты!— и толкнулъ его въ бокъ.
На сцен, тмъ временемъ, появился Петрушка Второй. Онъ былъ поразительно похожъ на своего заболвшаго дядю и разговаривалъ точно такъ же, ему только не хватало подвижного большого пальца, и въ носу, повидимому, не было шарнира.
У меня камень съ души свалился, когда пьеса преспокойно пошла дальше, и я скоро забылъ все окружающее. Явился дьявольскій Мефистофель, въ своемъ огненномъ плащ, съ рожками на лбу, и Фаустъ своею кровью подписалъ адскій договоръ: ‘Двадцать четыре года ты долженъ служить мн, а потомъ я буду твой тломъ и душою’. Посл этого оба они улетли по воздуху на волшебномъ плащ чорта, а для Петрушки спустилась сверху громадная жаба съ крыльями летучей мыши. ‘Неужели мн лзть на этого адскаго воробушка?’ — воскликнулъ онъ, и когда эта штука утвердительно кивнула головой, слъ на нее и полетлъ за тми вслдъ.
Я стоялъ позади, у самой стны, откуда мн лучше было видно черезъ головы прочихъ зрителей. Наконецъ занавсъ поднялся въ послдній разъ.
Срокъ договора прошелъ. Фаустъ и Петрушка вновь у себя на родин. Петрушка сталъ ночнымъ сторожемъ и выкликаетъ часы:
‘Какъ жена меня избила!
‘На весь городъ осрамила!
‘Злой жены вы не берите.
‘Полночь бьетъ! Спокойно спите!’
Вдали колоколъ ударяетъ двнадцать разъ. Фаустъ, шатаясь, выходитъ на сцену. Онъ пробуетъ молиться, но только воетъ и стучитъ зубами. Сверху раздается громовой голосъ:
— Фаустъ, Фаустъ! Проклятъ будь на-вки!
Только что среди огненнаго дождя спустились за бднягой три мохнатыхъ чорта, какъ я почувствовалъ, что у меня подъ ногами сдвинулась доска. Я нагнулся, чтобы ее поправить, и въ это время снизу изъ подъ нея мн почудились какіе-то звуки. Я прислушался: похоже было на дтскія рыданья. ‘Лиза!— подумалъ я.— Неужели это — Лиза?’ Мое преступленіе снова камнемъ упало мн на сердце, какое мн было дло до доктора Фауста и его отправленія въ адъ?!
Съ сильно бьющимся сердцемъ протснился я между зрителями и спрыгнулъ съ помоста вбокъ, а затмъ торопливо скользнулъ подъ помостъ, подъ которымъ, вдоль стны, я могъ пройти, не сгибаясь, но тамъ было темно, такъ что я то и дло натыкался на подставки изъ бревенъ и досокъ. ‘Лиза!— позвалъ я.— Ты-ли это? Что ты тутъ длаешь?’
Она не отвтила, только снова раздались рыданія.
— Лиза,— спросилъ я опять,— что съ тобою? Скажи же хоть словечко!
Она приподняла голову.— Что тутъ еще говорить?— отвтила она.— Ты свертлъ паяца, самъ знаешь!
— Да, Лиза,— отвтилъ я пристыженный,— я самъ думаю, что это — я!
— Да, ты! А вдь я теб говорила!
— Лиза, что мн длать?
— Да ничего!
— Да что же теперь будетъ?
— Тоже ничего!— Она опять громко заплакала.— А меня… когда приду домой… отхлещутъ кнутомъ!
— Тебя кнутомъ, Лиза?— Я былъ совершенно уничтоженъ.— Да разв у тебя отецъ такой строгій?
— Ахъ, онъ-то добренькій!— прорыдала Лиза.
— Значитъ, мать!— О, какъ я въ эту минуту ненавидлъ эту женщину, которая со своимъ деревяннымъ лицомъ все сидла у кассы.
Со сцены я услышалъ крикъ втораго Петрушки: ‘Комедія кончена! Ну-ка, Грета, попляшемъ на прощанье!’ И въ ту же минуту надъ нашими головами поднялось шарканье и топотъ: вс слзали со скамеекъ и тснились у выхода. Послдними вышли музыканты, что я заключилъ изъ гуднія контрабаса, когда имъ задвали за стны. Мало-по-малу все смолкло, только за сценою возились и переговаривались супруги Тендлеры. Черезъ нсколько времени и они вышли въ зрительную залу, кажется, они стали тушить свчи, сначала у пюпитровъ музыкантовъ, а потомъ по стнамъ, потому что длалось все темне.
— Если бы я только зналъ, куда двалась Лиза!— услышалъ я голосъ г-на Тендлера.
— Гд ей быть?— откликнулась жена.— Упрямая она двчонка! Побжала, небось, на квартиру.
— Жена,— замтилъ отецъ Лизы,— ты ужъ съ ней больно строга… У нея душа-то нжная!
— Ахъ, что тамъ!— отвтила жена.— Надо же ее наказать. Она знаетъ, что эта чудесная маріонетка у насъ еще отъ покойнаго отца! Ее теб ужъ не поправить, а другой Петрушка ужъ совсмъ не то.
Рчи гулко раздавались въ пустомъ зал. Я прислъ на корточки около Лизы, мы взялись за руки и притаились.
— Впрочемъ, и подломъ мн,— заговорила опять женщина, стоявшая теперь какъ разъ у насъ надъ головами.— Зачмъ я согласилась давать эту безбожную пьесу! Покойный отецъ никогда не давалъ ее въ послдніе годы.
— Ну, ну, Тереза!— откликнулся г. Тендлеръ у противоположной стны.— Твой отецъ былъ человкъ особенный. Эта пьеса даетъ всегда хорошій сборъ, и я думаю, что она поучительна для безбожниковъ, которыхъ много на свт.
— Но сегодня она шла у насъ въ послдній разъ. И больше не говори мн никогда о ней!— объявила жена.
Тендлеръ промолчалъ, Стало еще темне,— горла, повидимому, всего одна свча. Мы слышали, какъ оба направились къ выходу.
— Лиза,— прошепталъ я,— вдь насъ зовутъ!
— Пускай!— сказала она.— Я не могу… Я не пойду отсюда!
— Такъ и я останусь!,
— А какъ же твои отецъ и мать?
— Я все-таки останусь съ тобою.
Двери залы захлопнулись, Тендлеры сошли внизъ, и мы услышали, какъ они съ улицы заперли входъ.
А мы остались. Съ полчаса мы просидли, не говоря ни слова. По счастью, я припомнилъ, что у меня въ карман еще два пряника, купленные по дорог сюда на выпрошенный у матери шиллингъ и забытые мною ради представленія. Я всунулъ въ Лизины ручки одинъ, она взяла его, молча, какъ будто разумлось само собою, что я долженъ былъ позаботиться объ ужин, и мы начали угощаться. Но и этому пришелъ конецъ. Я всталъ и сказалъ: ‘Пойдемъ на сцену, кажется, тамъ свтле: я думаю, на двор мсяцъ!’ И Лиза покорно пошла за мною между перекрещивающимися подпорками въ залъ.
Когда мы зашли за ковры и очутились на сцен, яркій лунный свтъ лился черезъ выходившія въ садъ окна.
На проволок, гд утромъ висли только дв куклы, теперь болтались вс, какихъ я только что видлъ въ пьес. Тутъ былъ и докторъ Фаустъ, съ худымъ, блднымъ лицомъ, и рогатый Мефистофель, и три черныхъ мохнатыхъ чертенка, а рядомъ съ крылатою жабою висли и оба Петрушки. Совершенно неподвижные при блдномъ лунномъ свт, они показались мн точно мертвыми. Хорошо еще, что у старшаго Петрушки носъ опять былъ опущенъ на грудь, а то мн могло бы представиться, что его взгляды преслдуютъ меня.
Постоявши у театральныхъ подмостковъ и полазавши по нимъ, мы съ Лизою, не зная, что дальше длать, остановились рядомъ у окна.. Поднималась непогода: на мсяцъ надвигалась туча, въ саду втеръ срывалъ листья съ деревьевъ.
— Смотри,— задумчиво проговорила Лиза.— Какъ тамъ заволакиваетъ! Теперь моей старенькой тет съ неба ничего не видно.
— Какой тет, Лиза?
— Ну, у которой я жила, пока она не померла.
Опять мы стали смотрть въ окно. Втеръ проникалъ сквозь щели неплотно запиравшихся рамъ, и деревянная компанія позади насъ, на проволок, начала похлопывать… Я невольно обернулся и увидлъ, что движимыя сквознякомъ куклы качаютъ головами и шевелятъ руками и ногами. А когда больной Петрушка вдругъ закинулъ голову и уставился на меня своими блыми глазами, то я подумалъ, что все-таки безопасне отойти къ сторонк. Недалеко отъ окна, но отгороженный кулисою отъ этихъ висячихъ плясуновъ, стоялъ большой ящикъ, онъ былъ открытъ, на него были небрежно брошены два шерстяныхъ одяла, вроятно, для укладки куколъ.
Когда я подошелъ къ ящику, то услышалъ, что Лиза зваетъ у окна во весь ротъ.
— Ты устала, Лиза?— спросилъ я.
— Охъ нтъ, — отвтила она и крпко скрестила рученки,— мн только холодно.
И въ самомъ дл, въ большой пустой зал стало холодно, я тоже прозябъ.— Поди сюда,— сказалъя:— мы завернемся въ одяла.
Лиза тотчасъ подошла и терпливо дала себя укутать: она сдлалась совершенно, какъ куколка червяка, только съ той разницей, что оттуда выглядывало хорошенькое личико.— Знаешь,— сказала она и посмотрла на меня двумя большими, утомленными глазами:— я залзу въ ящикъ. Тамъ тепло!
Мн это понравилось, въ ящик было даже гораздо уютне: онъ походилъ на маленькую комнатку среди окружающей пустоты. Скоро мы, двое бдныхъ, глупыхъ дтишекъ, очутились въ высокомъ ящик, упираясь спинами и ногами въ его стнки. Вдали хлопала тяжелая дверь, а намъ было удобно и не страшно.
— Теб все холодно, Лиза?
— Теперь ни чуточки.
Она прислонила головку къ моему плечу, глаза были уже закрыты. Что-то мой добренькій папа…— пролепетала она еще, потомъ, по ея ровному дыханію, я понялъ, что она уснула.
Съ моего мста мн видны были верхнія стекла одного окна. Мсяцъ опять выплылъ изъ-за тучъ, скрывавшихъ его одно время, старая тетя снова могла смотрть съ неба, и думаю, что сдлала это съ удовольствіемъ. На личико, покоившееся рядомъ съ моимъ, падала полоса луннаго свта, черныя рсницы шелковою бахромою лежали на щечкахъ, аленькій ротикъ тихонько дышалъ, только порою грудь поднималась отъ отрывистыхъ всхлипываній, но скоро и это прекратилось: старенькая тетя ужъ очень ласково глядла съ неба. Я не смлъ шелохнуться.— ‘Какъ чудесно было бы,— думалъ я,— будь эта самая Лиза — моя сестра. Тогда бы она всегда была со мною’! У меня не было ни сестеръ ни братьевъ, о братьяхъ-то я не тужилъ, но о жизни съ сестрою мечталъ не разъ и не постигалъ, какъ это товарищи, у которыхъ, дйствительно, были сестры, могли съ ними ссориться и драться.
Съ такими мыслями я врно и заснулъ, такъ какъ помню до сихъ поръ, что видлъ во сн всякую ерунду. Сижу я будто въ мстахъ для зрителей, лампы горятъ, а скамьи вс пусты, и никого кром меня нтъ. Надъ моей головой, подъ самыми балками, скачетъ по воздуху Петрушка верхомъ на адскомъ воробушк и разъ за разомъ кричитъ. ‘Злой ты братецъ! Злой ты, братецъ’! или жалобнымъ голосомъ: ‘Рука моя! Рука!’
Вдругъ меня разбудилъ смхъ надъ моею головою, а, можетъ быть, и свтъ, внезапно упавшій мн въ глаза.— Взгляните-ка на это птичье гнздо!— сказалъ голосъ моего отца и прибавилъ сурове.— Вылзай-ка, молодчикъ!
Этотъ тонъ всегда заставлялъ меня машинально повиноваться. Я открылъ глаза и увидлъ у нашего ящика моего отца и обоихъ Тендлеровъ, у самого Тендлера въ рук былъ фонарь. Но я не могъ приподнятся: Лиза, продолжая спать, всею тяжестью лежала у меня на груди. Когда же за нею протянулись дв костлявыхъ руки, чтобы вынуть ее изъ ящика, и я увидлъ, что надъ нами склонилось деревянное лицо г-жи Тендлеръ, я такъ неистово обхватилъ мою маленькую подругу, что чуть не сорвалъ итальянскую соломенную шляпу съ головы ея матери.
— Ну, ну, мальчикъ!— воскликнула она и сдлала шагъ назадъ, а я, все сидя въ ящик, торопливо разсказывалъ, ничуть не щадя себя, обо всемъ, что было утромъ.
— Итакъ, г-жа Тендлеръ,— сказалъ мой отецъ, когда я кончилъ свою исповдь — вы можете предоставить мн разсчитаться за это дло съ моимъ парнишкой,— При этомъ онъ сдлалъ краснорчивое движеніе рукой.
— Ахъ да! Ахъ да!— крикнулъ я съ воодушевленіемъ, какъ будто мн предстояло пріятнйшимъ образомъ провести время.
Между тмъ, проснувшуюся Лизу взялъ на руки ея отецъ. Я видлъ, какъ она обвила ручки вокругъ его шеи, и то усердно шептала ему на ухо, то нжно засматривала въ глаза и убдительно кивала головкой. Тотчасъ посл этого комедіантъ схватилъ моего отца за руку — Послушайте, — сказалъ онъ: — дти просятъ другъ за друга. Мама, вдь и ты не такъ ужъ сердита! простимъ-ка ихъ на этотъ разъ!
Но г-жа Тендлеръ все еще неподвижно выглядывала изъ-подъ большой соломенной шляпы.— Самъ увидишь, каково обходиться безъ Петрушки!— сказала она, строго взглянувъ на мужа.
Въ лиц моего отца я замтилъ какое-то веселое прищуриваніе, которое дало мн надежду, что буря, на этотъ разъ пронесется мимо, а когда онъ даже общалъ на другой день приложить свое искусство къ испленію пострадавшаго, при чемъ соломенная шляпа г-жи Тендлеръ заколебалась самымъ умильнымъ образомъ, то я проникся увренностью, что оба мы спасены.
Вскор мы уже маршировали по темнымъ улицамъ: г. Тендлеръ съ фонаремъ впереди, а мы, дти, позади старшихъ. Затмъ раздалось: ‘Прощай, Павелъ! Ахъ, какъ хочется спать!’ И Лизы ужъ не было! Я и не замтилъ, что мы дошли до дому.
На другое утро, вернувшись изъ школы, я засталъ Тендлера съ дочкою уже у насъ въ мастерской.
— Ну, любезный собратъ,— сказалъ мой отецъ, осмотрвши внутренность куклы,— будетъ уже совсмъ плохо, если мы, два механика, не сумемъ поставить этого молодца на ноги!
— Тогда и мама не будетъ больше ворчать,— воскликнула Лиза.
Тендлеръ нжно погладилъ черную головку двочки, затмъ обратился къ моему отцу, который излагалъ ему свой планъ починки, и сказалъ:— Ахъ вдь вотъ что: я совсмъ не механикъ. Но мой покойный тесть — вы наврно о немъ слышали — тотъ былъ настоящій механикъ, и моя Тереза до сихъ поръ радуется, что она — дочь знаменитаго маріонетщика Гейсельбрехта. Онъ сдлалъ и механизмъ въ этомъ Петрушк, а я только вырзалъ ему лицо,
— Ну, господинъ Тендлеръ,— отвтилъ мой отецъ,— и это ужъ — немалое искусство. И потомъ, скажите мн пожалуйста, какъ это вы управились, когда среди представленія выяснилось злодйство моего парня?
Разговоръ начиналъ становится для меня непріятнымъ, но добродушное лицо Тендлера вдругъ освтилось плутоватой улыбкой. Да, почтеннйшій,— сказалъ онъ — на такой случай у насъ — припасены свои маленькіе фокусы! У насъ есть еще и племянничекъ, Петрушка нумеръ второй, съ точно такимъ голосомъ, какъ у этого!
Я, между тмъ, дернулъ Лизу за платье, и мы съ ней благополучно улизнули въ нашъ садикъ. Услись мы подъ этою самою липою, гд сидимъ съ тобой сейчасъ, только тогда на тхъ вонъ грядахъ не цвла ужъ красная гвоздика, но я отлично помню, что былъ яркій сентябрскій день. Моя матушка вышла изъ кухни и начала бесдовать съ дочкою комедіантовъ: ей тоже было любопытно.
Она спросила, какъ ее зовутъ и всегда ли она такъ здила изъ города въ городъ. Да, зовутъ ее Лизой — ужъ я сколько разъ говорилъ это матушк — это ея первая поздка, поэтому и говорить она по здшнему уметъ не Богъ всть какъ… Ходила ли она въ школу? Разумется, ходила, только шить и вязать, ее учила старенькая тетя. У той тоже былъ садикъ, и тамъ он сиживали вмст на скамеечк, теперь ее учитъ мать, но та ужъ больно строга!
Матушка одобрительно кивнула. Долго-ли пробудутъ здсь ея родители, спросила она дале. Лиза сама не знала, это — какъ мать… Но обыкновенно они живутъ въ каждомъ мст недли четыре.— А есть ли у нея теплая шубка для зимней дороги? Вдь, въ октябр то будетъ ужъ холодно на открытой повозочк. Ну, Лиза сказала, что шубка-то у нея есть,-только плохенькая, она въ ней мерзла, даже хавши сюда.
Теперь моя добрая матушка добралась какъ разъ до того, къ чему подъзжала съ самаго начала. ‘Слушай ка, Лизанька’, сказала она, ‘у меня въ шкапу виситъ славная шубка еще съ той поры, какъ я была тоненькой двушкой, теперь она мн не годится, а дочки у меня нтъ, для которой бы ее приладить. Приходи завтра, Лиза, давай перешивать ее для тебя’.
Лиза покраснла отъ радости и въ ту же минуту поцловала у матушки руку, отчего та совсмъ переконфузилась: вдь, ты знаешь, у насъ здсь не въ ходу такіе пустяки! Къ счастью въ это самое время оба мастера вышли изъ мастерской. ‘На этотъ разъ спасенъ!’ воскликнулъ мой отецъ. ‘Но…!’ онъ многозначительно погрозилъ мн пальцемъ.
Я весело побжалъ въ домъ и, по приказанію матери, принесъ большой платокъ. Въ него заботливо завернули Петрушку, чтобы скрыть его отъ любопытныхъ глазъ уличныхъ мальчишекъ, затмъ Лиза взяла нашего исцленнаго на руки, а самъ Тендлеръ взялъ ее за руку, и они весело пошли по направленію къ стрлковому дому.
Съ тхъ поръ для насъ началось время яснаго дтскаго счастья. Лиза пришла не только на другое утро, но стала ходить каждый день: она непремнно сама желала принимать участіе въ шить своей новой шубки. Положимъ, матушка давала ей работу больше для виду, но она все-таки находила, что двочка довольно старательна. Не разъ усаживался и я рядомъ и читалъ вслухъ изъ ‘Дтскаго Друга’, купленнаго какъ то отцомъ для меня на распродаж. Чтеніе приводило въ восторгъ Лизу, которая не знала книгъ, кром учебниковъ. ‘Вотъ ловко!’ или: ‘Чего только не бываетъ на свт!’ часто восклицала она и складывала ручки на работ, порою же взглядывала на меня совсмъ умными глазами и говорила: ‘Да, если только это все правда. Я какъ сейчасъ ее слышу. — Разсказчикъ примолкъ, и на его красивомъ мужественномъ лиц появилось выраженіе тихаго счастья, точно все, о чемъ онъ говорилъ, хотя прошло, но не исчезло. Черезъ нсколько времени онъ продолжалъ:
— Никогда я не учился лучше чмъ въ это время, такъ какъ чувствовалъ, что глазъ отца строже прежняго слдитъ за мною, и что знакомство съ комедіантами является какъ бы наградой за величайшее прилежаніе. ‘Тендлеры — порядочные люди’, услышалъ я однажды, какъ говорилъ отецъ. ‘Трактирщикъ убралъ для нихъ сегодня хорошенькую комнатку, и каждое утро они расплачиваются за харчи, только жаль мало берутъ. Такъ сказалъ мн трактирщикъ,— и это,— прибавилъ мой отецъ,— нравится мн больше чмъ ему, потому что они наврное копятъ на черный день, подобные люди это рдко длаютъ.
Какъ я былъ радъ, что похвалили моихъ друзей! потому что теперь я былъ въ дружб со всми ими, даже г-жа Тендлеръ совсмъ по-пріятельски кивала мн своей шляпой, когда я, уже не нуждаясь въ билет, бжалъ мимо кассы въ зрительный залъ. А какъ я спшилъ теперь домой изъ школы! Я зналъ, что застану тамъ Лизу либо у матушки въ кухн, гд она ей помогала, либо на лавочк въ саду съ книжкой или работой. Вскор и я задалъ ей работу, такъ какъ, хорошенько присмотрвшись къ длу, задумалъ ни боле ни мене, какъ завести свой театръ маріонетокъ. Я началъ съ вырзыванія куколъ, при чемъ самъ Тендлеръ не безъ добродушнаго лукавства въ маленькихъ глазкахъ помогалъ мн выбирать дерево я вырзывать. Въ самомъ дл, изъ безформеннаго деревяннаго обрубочка вскор появился большой Петрушкинъ носъ, но нанковый костюмъ паяца казался мн совсмъ неинтереснымъ, поэтому Лиз пришлось изъ лоскутковъ, которыхъ мы опять добыли у стараго Гаврилы, нашить отдланныхъ серебромъ и золотомъ куртокъ и плащей для будущихъ куколъ. По временамъ къ намъ выходилъ изъ мастерской и старый Генрихъ, подмастерье моего отца, который, съ тхъ поръ, какъ я себя помню, считался членомъ нашего семейства, онъ бралъ у меня изъ рукъ ножикъ и, пройдясь два-три раза по моей работ, придавалъ ей надлежащій видъ. Но моя фантазія не довольствовалась уже и главнымъ Тендлеровскимъ Петрушкой. Мн хотлось создать нчно еще лучшее. Я изобрлъ для собственнаго Петрушки три небывалыхъ и весьма эффектныхъ тлодвиженія: онъ долженъ былъ двигать въ об стороны подбородкомъ, трясти ушами и хлопать нижнею губою. Онъ былъ бы изумительный молодецъ, если бы не погибъ, еще не вполн родившись. Къ сожалнію, ни графу Зигфриду, ни кому другому изъ кукольныхъ героевъ не удалось произойти на свтъ отъ моей руки. Мн больше посчастливилось съ устройствомъ подземной пещеры, въ которой я сиживалъ въ холодные дни на скамеечк вмст съ Лизой, при слабомъ свт, проникавшемъ сквозь устроенное наверху окошечко, читая ей разсказы изъ ‘Дтскаго Друга’, которые она охотно слушала по нскольку разъ. Товарищи, правда, дразнили меня и называли бабьимъ прислужникомъ за то, что я проводилъ время уже не съ ними, а съ дочкою балаганщика, но меня это не трогало. Я зналъ, что они пристаютъ изъ зависти, а разъ, когда они ужъ слишкомъ надоли, я храбро пустилъ въ ходъ кулаки.
… Но всему на свт приходитъ конецъ. Тендлеры переиграли вс свои пьесы, кукольный театръ въ стрлковомъ дом закрылся, они собрались въ дальнйшій путь.
И вотъ, въ одинъ бурный октябрскій день я стоялъ за городомъ, на высокомъ степномъ холм, и поглядывалъ то съ печалью на песчаную дорогу, то съ грустнымъ ожиданіемъ на городъ, окутанный туманомъ и лежавшій въ низин. И вотъ рысцей подъхала повозочка съ двумя высокими ящиками, запряженная бойкою гндою лошадкою. Тендлеръ сидлъ теперь впереди, на скамеечк, а сзади него — Лиза въ своемъ новомъ тепломъ салопчик, рядомъ съ матерью. Я уже прощался съ ними у трактира, но потомъ побжалъ впередъ, чтобы увидть ихъ всхъ еще разъ и, съ позволенія отца, подарить Лиз на память томикъ ‘Дтскаго Друга’, кром того я купилъ для нея пакетикъ пирожковъ на нсколько скопленныхъ грошей. ‘Стойте! Стойте!’ закричалъ я и кинулся со своего холма къ повозк. Тендлеръ натянулъ возжи, гндко остановился, и я передалъ свои подарки Лиз, которая положила ихъ рядомъ съ собою на сиднье. И тогда мы, бдныя дтишки, не говоря ни слова, схватились за руки и громко расплакались. Между тмъ, Тендлеръ уже хлестнулъ свою лошадку. ‘Прощай, мой мальчикъ! Будь умницей и поблагодари еще разъ твоихъ батюшку и матушку’.
‘Прощай! Прощай!’ крикнула Лиза, лошадка дернула, колокольчикъ у нея на ше зазвенлъ, маленькія ручки выскользнули изъ моихъ рукъ, и они ухали далеко, далеко…
Я опять взошелъ на холмикъ и долго глядлъ вслдъ повозк, которая медленно тащилась по сыпучему песку. Все слабе становилось звяканье колокольчика, еще разъ мелькнулъ блый платочекъ надъ большимъ ящикомъ, а затмъ исчезъ въ сромъ осеннемъ туман. Тогда смертельная тоска пала мн на сердце при мысли, что я не увижу ее никогда больше, никогда!.. ‘Лиза!’ крикнулъ я. ‘Лиза!’ Но мой крикъ остался безъ отвта, и утопавшее въ туман пятнышко совсмъ пропало изъ вида за поворотомъ дороги. Тогда я, какъ помшанный, побжалъ въ догонку. Втеръ сорвалъ съ меня фуражку, въ сапоги насыпалось песку, но сколько я ни бжалъ, передо мною была лишь голая степь, да холодное срое небо. Когда, наконецъ, съ наступленіемъ сумерокъ, я вернулся домой, то мн чудилось, будто весь городъ вымеръ. Это была первая разлука въ моей жизни.
Въ послдующіе годы, какъ только наступала осень, надъ садами нашего города проносились дрозды, а съ липы у портновскаго трактира слетали первые желтые листья, я нердко сидлъ на нашей скамь и ждалъ, не покажется ли, какъ тогда, въ конц улицы повозка съ гнденькой лошадкой.
Но я ждалъ напрасно: Лиза не возвращалась.
ПРОШЛО двнадцать лтъ. Посл начальной школы, я, какъ и сыновья многихъ другихъ нашихъ ремесленниковъ, прошелъ четвертый классъ гимназіи и поступилъ ученикомъ въ отцовскую мастерскую. Миновало и это время, когда я, кром своего ремесла, успвалъ заниматься и чтеніемъ хорошихъ книгъ. Наконецъ, посл трехлтняго странствованія, я очутился въ маленькомъ городк средней полосы Германіи. Хозяйка, у которой я работалъ, была вдова: сынъ ея, какъ и я, работалъ на чужбин, чтобы исполнить цеховое правило, требовавшее, чтобы каждый, ищущій званія мастера, пространствовалъ нсколько лтъ въ чужихъ краяхъ. Мн жилось хорошо въ этомъ дом: хозяйка обращалась со мною такъ, какъ желала бы, чтобы другіе обращались съ ея сыномъ, и вскор настолько доврилась мн, что я сталъ вести ея дло почти самостоятельно. Теперь нашъ осифъ работаетъ у ея сына и пишетъ, что старуха балуетъ его, точно родная бабушка.
Ну, такъ сидлъ я разъ въ воскресенье съ хозяйкою у нея въ комнат. Въ окно какъ разъ видны были тюремныя ворота. Дло было въ январ, при двадцати градусахъ мороза, порою втеръ со свистомъ срывался съ сосднихъ горъ и засыпалъ изморозью мостовую.
— Вотъ хорошо-то въ теплой комнат погрться чашечкой кофейку!— сказала хозяйка, наливая мн третью чашку.
Я стоялъ у окна. Мысли мои улетли на родину, но не къ любимымъ людямъ, которыхъ я оставилъ, нтъ теперь я уже хорошо зналъ, что такое разлука. Матери я самъ закрылъ глаза, но нсколько недль назадъ умеръ мой отецъ, а при тогдашней медленности передвиженія я не усплъ даже проводить его къ мсту вчнаго покоя. Теперь родительская мастерская ждала сына покойнаго хозяина. Поэтому я общалъ моей доброй хозяюшк пробыть у нея еще нсколько недль, пока не вернется ея сынъ. Но душа моя не была спокойна: свжая могила отца влекла меня домой.
Эти мои мысли были прерваны рзкимъ голосомъ съ улицы, очевидно, бранившимъ кого-то. Я поднялъ голову и увидлъ чахоточное лицо тюремнаго смотрителя, выглядывавшее изъ полупритворенныхъ воротъ острога, онъ грозилъ кулакомъ какой-то молодой женщин, которая, повидимому, всми силами старалась войти въ это избгаемое всми мсто.
— Наврно тамъ сидитъ кто нибудь изъ ея родныхъ,— сказала моя хозяйка, также смотрвшая на эту сцену со своего кресла.
Между тмъ, ворота острога захлопнулись, и молодая женщина, на которой была только короткая разввавшаяся накидочка, а на голов повязанъ черный платочекъ, медленно пошла по скользкой отъ гололедицы улиц. Мы съ хозяйкою молчали и не двигались. Теперь и во мн пробудилось состраданіе, и, кажется, обоимъ намъ думалось, что мы должны помочь, только мы не знали какъ.
Я уже хотлъ отойти отъ окошка, какъ та женщина снова прошла мимо. Передъ воротами тюрьмы она остановилась и, колеблясь, сдлала шагъ, но потомъ повернулась назадъ, и я увидлъ молодое лицо съ темными глазами, которые тревожно и уныло скользили вдоль по улиц: казалось, у нея не хватало духа опять подставить себя подъ кулаки чиновника. Медленно и все поглядывая на запертыя ворота, она пошла дальше, видно сама не зная куда. Когда она завернула за уголъ тюремнаго двора, на улицу, ведущую къ церкви, я невольно сорвалъ съ колышка шапку, чтобы идти за нею вслдъ.
— Да, да, Паульсенъ, такъ и слдуетъ!— сказала добрая хозяйка.— Сходите-ка, а я пока поставлю на плиту кофейникъ!
Я вышелъ изъ дому. Было страшно холодно, все точно вымерло, съ горы, которою кончалась наша улица, грозно глядлъ черный еловый лсъ, стекла въ окнахъ большинства домовъ были покрыты льдомъ, такъ какъ не у всхъ, какъ у моей хозяйки, было въ запас пять сажень дровъ. Я прошелъ переулкомъ на церковную площадь, тамъ, передъ большимъ деревяннымъ распятіемъ, на промерзшей земл, стояла на колняхъ молодая женщина, склонивши голову, сложивши руки. Я молча подошелъ ближе, когда же она подняла взоръ на окровавленное лицо Спасителя, то сказалъ: — Простите, что прерываю вашу молитву, но вы, вдь, чужая въ этомъ город?
Она только кивнула, не мняя положенія.
— Мн хочется вамъ помочь,— началъ я.— Скажите, куда вы пойдете?
— А ужъ и не знаю куда!— сказала она беззвучно и опять опустила голову.
— Но черезъ часъ наступитъ ночь, и нельзя долго оставаться на улиц въ такую собачью погоду!
— Господь Богъ поможетъ, — выговорила она тихо.
— Да, да!— воскликнулъ я,— И я, пожалуй, думаю что это Онъ послалъ меня къ вамъ.
Она вдругъ точно пробудилась при громкихъ звукахъ моего голоса, потому что встала, нершительно приблизилась, потомъ вытянула шею, все ближе придвигая лицо къ моему, и глаза ея такъ и впились въ меня.— Павелъ! воскликнула она вдругъ, и голосъ ея зазвучалъ радостью.— Павелъ, конечно, тебя мн Богъ посылаетъ!
Гд у меня были глаза? Вдь передо мною стояла она, подруга дтскихъ игръ, маленькая комедіантова Лиза! Конечно, она превратилась въ прекрасную стройную двицу, и на личико, которое я помнилъ смющимся и дтскимъ, легло, когда прошло первое ощущеніе радости, выраженіе глубокой печали.
— Какъ ты сюда попала одна, Лиза?— спросилъ я.— Гд твой отецъ?
— Въ острог, Павелъ!
— Твой отецъ, такой хорошій? Но пойдемъ со мною, я здсь работаю у одной доброй женщины, она тебя знаетъ: я разсказывалъ про тебя не разъ.
И рука въ руку, какъ бывало въ дтств, пошли мы къ дому нашей доброй хозяйки, которая уже ждала насъ, глядя въ окно.
— Это — Лиза!— воскликнулъ я, какъ только мы вошли въ комнату.— Представьте, хозяюшка, это — Лиза!
Добрая женщина всплеснула руками.
— Пресвятая Богородица! Лиза! Такъ вотъ она какая! Но, — продолжала она,— зачмъ ты подходила къ тому старому гршнику?— И она указала пальцемъ на тюрьму. Вдь Паульсенъ говорилъ мн, что ты — дочь честныхъ людей!
Не дождавшись отвта, она ввела двушку въ комнату и усадила на свое кресло, а когда Лиза хотла заговорить, то поднесла ей дымящуюся чашку кофе.
— Выпей-ка,— сказала она,— и приди въ себя, руки-то совсмъ застыли.
И Лиза должна была выпить, причемъ дв свтлыхъ слезы скатились съ ея рсницъ въ чашку, а потомъ ужъ принялась разсказывать.
Я узналъ, что мать ея умерла нсколько лтъ назадъ. ‘Не покидай отца — сказала она дочери въ послднюю минуту, онъ сердцемъ — дитя, и слишкомъ хорошъ для этого міра’.
При этомъ воспоминаніи, Лиза горько заплакала и даже не хотла приниматься за вторую чашку кофе, которою хозяйка пыталась унять ея слезы. Лишь черезъ нсколько времени она оказалась въ состояніи говорить дальше.
Тотчасъ посл смерти матери, ей пришлось взяться за дло: заучить со словъ отца вс женскія роли кукольнаго театра, чтобы замнить покойницу. Затмъ, посл похоронъ и нсколькихъ заупокойныхъ обденъ, отецъ и дочь похали дальше и стали попрежнему играть свои пьесы: Блуднаго сына, Св. Женьеву и проч.
Такъ попали они наканун въ большое село, гд остановились пообдать. На жесткой скамейк, передъ столомъ, на которомъ они ли свою скромную трапезу, старый Тендлеръ заснулъ на полчаса, пока Лиза ходила кормить лошадь. Затмъ, плотно завернувшись въ теплыя одяла, они снова похали по морозу.
— Только недалеко мы ухали, — продолжала Лиза.— Сейчасъ за околицей насъ нагналъ полицейскій изъ села и поднялъ крикъ. У хозяина изъ ящика въ стол украли кошелекъ съ деньгами, а отецъ былъ въ той комнат одинъ! Ахъ, у насъ нтъ ни родни, ни друзей, ни чести, и никто насъ не знаетъ, никто!
— Двочка, двочка,— сказала хозяйка, подмигивая мн,— не грши!
Но я молчалъ, потому что жалобы Лизы казались мн справедливыми. Ихъ воротили въ то село, повозку и все, что въ ней было, задержалъ сельскій староста, а старику Тендлеру приказано было идти въ городъ подъ присмотромъ коннаго полицейскаго. Лиза шла за ними издали, надясь, что ей позволятъ ссть вмст съ отцомъ въ острогъ. Но…. ее ни въ чемъ не подозрвали, поэтому смотритель весьма основательно прогналъ ее, какъ навязчивую женщину, не имвшую никакого права, на пребываніе среди ввренныхъ ему людей.
Лиза все таки не хотла этого понять, она находила, что это хуже всякой кары, которая, несомннно, современемъ постигнетъ настоящаго вора, но она прибавляла, что и тому не желаетъ такого мученья, лишь бы только выяснилась невинность ея отца, который, конечно, этого не переживетъ!
Я вдругъ сообразилъ, что и этотъ старый капралъ, и самъ судебный слдователь должны считать меня за нужнаго человка, потому что у одного я привожу въ порядокъ прядильныя машины, а другому точу его драгоцнные перочинные ножики, черезъ перваго я могъ добиться доступа къ обвиняемому, а передъ вторымъ — засвидтельствовать, что знаю Тендлера и, можетъ быть, способствовать ускоренію дла. Я попросилъ Лизу имть терпніе, и тотчасъ отправился въ острогъ.
Чахоточный смотритель выразилъ негодованіе на ‘безстыжихъ бабъ’, которыя постоянно лзутъ въ камеры къ своимъ мошенникамъ-мужьямъ или отцамъ. Но я сказалъ, что не позволю такъ называть моего стараго друга, пока онъ не обвиненъ по суду, чего, я увренъ, никогда не будетъ, и наконецъ, посл долгихъ переговоровъ, мы взошли вмст по широкой лстниц наверхъ.
Въ старомъ тюремномъ зданіи даже воздухъ былъ тюремный, и на насъ пахнуло отвратительной духотой, когда мы вступили въ длинный корридоръ, по об стороны котораго находились двери въ одиночныя камеры. У одной изъ нихъ, почти въ самомъ конц, мы остановились, смотритель погремлъ своею связкою, выбирая ключъ, затмъ дверь заскрипла, и мы вошли.
Посреди камеры, спиною къ намъ, стояла маленькая худенькая фигурка человка, который какъ будто смотрлъ вверхъ на срый и унылый кусочекъ неба, виднвшійся изъ высокаго окна. На голов его я тотчасъ замтилъ торчащіе волосы, только они, какъ и окружавшая природа, были теперь окрашены въ цвтъ зимы. При нашемъ вход, человкъ обернулся.
— Вы меня не узнаете, г. Тендлеръ?— спросилъ я.
Онъ мелькомъ взглянулъ на меня и отвтилъ:— Нтъ, господинъ, не имю чести.
Я напомнилъ ему о нашемъ городк и прибавилъ: — Я тотъ самый скверный мальчишка, который тогда свертлъ вамъ вашего замысловатаго Петрушку.
— О, ничего! Это — ничего! Давно уже забыто!— возразилъ онъ со смущеніемъ и поклонился.
Очевидно, онъ слушалъ въ полъ-уха, потому что губы его двигались, какъ будто онъ говорилъ самъ съ собою совершенно о другомъ.
Тогда я разсказалъ ему, какъ я встртилъ его Лизу, и только тутъ онъ со вниманіемъ взглянулъ на меня.— Слава Богу! Слава Богу!— сказалъ онъ.— Да, да! Маленькая Лиза и маленькій Павелъ играли когда-то вмст! Маленькій Павелъ? Такъ вы — маленькій Павелъ? О, я вамъ врю! И лицомъ то на него похожи!— Онъ кивнулъ мн такъ усердно, что вс волосы задвигались на голов.— Да, да! Это вы жили у моря, мы больше тамъ не бывали. Хорошее было времячко! Тогда еще жена моя была жива, дочь знаменитаго Гейсельбрехта. ‘осифъ’ — говаривала она,— ‘вотъ еслибъ и людей можно было такъ же дергать за веревочки, то ты управлялся бы и съ ними’!,— Будь она жива, меня и теперь не засадили бы. Господи Боже! Я не воръ, г. Паульсенъ, я не воръ.
Смотритель, ходившій за притворенною дверью по корридору, уже громыхалъ нсколько разъ ключами. Я постарался успокоить старика и посовтовалъ ему при первомъ же допрос сослаться на меня.
Когда я воротился къ хозяйк, она встртила меня восклицаніемъ: — Какая это упрямая двчонка, Паульсенъ! Помогите мн съ нею справиться. Я предлагаю ей комнату переночевать, а она хочетъ идти въ ночлежный домъ, или Богъ знаетъ куда еще.
Я спросилъ Лизу, при ней ли ихъ паспорты.
— Боже! Ихъ задержалъ староста въ томъ сел!