Два мира. Лирическая драма А. Н. Майкова, Висковатов Павел Александрович, Год: 1782 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

РУССКАЯ ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА

Два міра. Лирическая драма А. Н. Майкова. *

* Помщена въ сборник Гражданина за 1872 годъ и въ третьемъ том только-что вышедшаго новаго изданія стихотвореній А. Майкова. С.-Петербургъ. Изданіе князя В. П. Мещерскаго.

Въ ряду историческихъ моментовъ жизни человчества переходная эпоха отъ античнаго римскаго міра къ христіанскому представляетъ собою едва ли не самый интересный предметъ для историческихъ наблюденій, какъ событіе положившее начало нашему нравственному и общественному строю, какъ событіе тсно связанное съ высшими интересами нашего существованія. Если смыслъ этого переворота, особенно по его послдствіямъ, и можетъ быть ясенъ для всякаго углубившагося въ исторію, то картина его далеко непредставляется намъ ясною. Несмотря на множество историческихъ трудовъ, на воспроизведенія кисти и поэзіи, мы все еще спрашиваемъ себя: Какъ же все это совершилось? Какимъ образомъ твердое государственное устройство Рима, образованное греко-римское общество, могли уступить новому, едва зародившемуся началу и уступить притомъ въ столь короткое время? Какимъ образомъ происходило столкновеніе двухъ противоположныхъ обществъ, христіанскаго и языческаго? Что давало перевсъ представителямъ христіанства надъ представителями язычества? Неужели вс лучшіе представители языческой цивилизаціи, воспитанные философами, художниками и государственною жизнію древняго міра, перешли на сторону жизненнаго принципа вновь слагавшагося общества, и этимъ дали ему быстрый перевсъ? Или если этого не было, если образованнйшіе люди оставались врны своему міру, то неужели они были такъ слабы что не могли противодйствовать напору и развитію идей поборниками которыхъ были люди бднйшихъ и наимене образованныхъ слоевъ общества? На такіе и подобные имъ вопросы и соображенія наука отвчаетъ сотнями трактатовъ, разъясненій, изысканій, соображеній. А между тмъ дать намъ полную картину этой достопамятной эпохи можетъ только искусство. Только искусство съ его творческимъ смысломъ проникаетъ въ закрытую для насъ даль и рисуетъ намъ зданіе для котораго люди науки, не щадя трудовъ и лтъ, мало-по-малу приносятъ необходимый матеріалъ. Отчего такъ?

‘Иль художники, какъ боги,

Входятъ въ Зевсовы чертоги

И читая мысль его

Видятъ въ вчныхъ идеалахъ

То что смертнымъ въ доляхъ малыхъ

Открываетъ Божество.’

Но и художникамъ не легко дается эта возможность воскрешать въ своихъ произведеніяхъ душу и физіономію прошлой жизни. Одного таланта недостаточно. Требуется внимательное изученіе іюго что разбросано въ разныхъ-учено-историческихъ сочиненіяхъ, и не сразу посчастливится удовлетворительное изображеніе предмета. Въ литературахъ новыхъ европейскихъ народовъ можно насчитать нсколько попытокъ наглядно представить эпоху паденія римскаго общества и зарожденіе христіанскаго міра. {Еще недавно русская публика имла случай ознакомиться съ попыткою нмецкаго поэта Гамерлинга. Въ Отечественныхъ Запискахъ прошлаго года былъ напечатанъ переводъ его Агасера. Элинское стихотвореніе это довольно неудачно, хотя и содержитъ нсколько яркихъ картинъ.} Но вс они неудачны, и въ мыслящемъ читател только все боле возбуждаютъ желаніе услышать наконецъ нчто боле совершенное.

Новое произведеніе А. Н. Майкова представляетъ намъ римское общество въ царствованіе Нерона, въ самое характерное время эпохи о которой мы говорамъ. Поэтъ давно уже интересовался этимъ временемъ. ‘Первоначальная идея поэмы, сказано въ примчаніи къ ней, {Примчаніе это напечатано въ въ третьемъ том стихотвореній А. Майкова его нтъ.} относится къ самому началу поэтической дятельности автора. Идея эта живетъ въ немъ уже три десятилтія, найдя себ выраженіе въ нсколькихъ напечатанныхъ и ненапечатанныхъ опытахъ.’ Уже въ первомъ изданіи стихотвореній А. Майкова (1841) напечатана молодая попытка подъ названіемъ Олинъ и Эсирь, римскія сцены временъ пятаго вка христіанства.

Попытка эта не была удачна, и самъ авторъ исключилъ ее изъ второго изданія своихъ стихотвореній. {Въ изданіи 1858 года напечатанъ лишь отрывокъ изъ Олина и Эсири (т. I, стр. 142).} Въ свое время Блинскій, подробно разбиравшій стихотворенія Майкова и предрекавшій будущность молодому таланту, посвятилъ разбору этой попытки нсколько страницъ (томъ VI, стр. 123— 125). Интересно замчаніе критика въ которомъ онъ говоритъ что поэтъ, изображая эпоху уже выродившагося, умирающаго Рима, все же ‘въ противоположность христіанству долженъ былъ бы избрать послдняго Римлянина, который независимо отъ всего окружающаго, въ своемъ личномъ характер, выразилъ бы сколько стоическою жизнію и трагическою смертію, столько же и тоскою по цвтущимъ временамъ своего отечества, все субстанціальное, все чмъ великъ былъ республиканскій Римъ. Но г. Майкова только эпикуреецъ и больше ничего.’ желаніе критика исполнилось. Превосходное созданіе поэта поставило теперь предъ вами лицомъ къ лицу чудную, глубоко-трагическую фигуру ‘послдняго Римлянина’.

Но не будемъ забгать впередъ. Ровно черезъ десять лтъ посл Олина и Эсири, была написана поэтомъ, въ 1852 году, всмъ извстная и много читавшаяся лирическая драма Три Смерти. Здсь, правда, христіанскій міръ не нашелъ своихъ представителей, и изображены только лица языческаго Рима, но вторая часть Трехъ Смертей (Смерть Луція), явившаяся опятъ чрезъ десять лтъ, въ 1863 году, вновь представляетъ попытку выставить типы двухъ противоположныхъ міровъ и столкновеніе руководящихъ идей ихъ. Эта вторая часть Трель Смертей, сравнительно гораздо мене первой извстная публик, несмотря на отдльныя красоты и превосходные стихи, опять не можетъ считаться удовлетворительною. Входить въ разборъ ея мы здсь не станемъ. Самъ авторъ остался ею недоволенъ, {Вторая часть Трехъ Смертей появилась въ Русскомъ Встник 1863 года, а потомъ вмст съ первою частью напечатана въ Новыхъ стихотвореніяхъ А. Н. Майкова. Москва 1864 года. Изъ выходящаго теперь изданія стихотвореній Майкова (изданіе кн. Мещерскаго) она совсмъ исключена.} и опять черезъ десять лтъ, по случаю новаго изданія своихъ сочиненій, принялся передлывать поэму. Эта передлка, три раза повторявшаяся въ истекшій годъ, дала наконецъ полную ясность богатству поэтическихъ идей, и имла результатомъ совершенно новое, самобытное созданіе какого давно не видала европейская литература. Съ блднымъ очеркомъ, со второю частью Трехъ Смертей, послужившею новому созданію такъ-сказать вншнимъ поводомъ, оно иметъ общаго лишь главную ситуацію да около сотни стиховъ. {Всхъ стиховъ перешедшихъ изъ второй части Трехъ Смертей въ Два Міра 123, но и они произносятся разными лицами не всегда соотвтственными въ обихъ поэмахъ.} Вкратц прослдивъ какъ въ продолженіи тридцати лтъ идея эта постоянно занимала поэта, мы посмотримъ теперь насколько она созрла и удачно вылилась въ послднемъ его произведеніи.

II.

Самое названіе поэмы: Два Міра указываютъ на то что мы встртимся въ ней съ типами совершенно противоположными. Языческій міръ разлагался. ‘Не одни отдльные императоры, какъ Неронъ и Домиціанъ, испорченность которыхъ общеизвстна, а все вообще образованное общество императорскаго Рима утопало въ грязи Нероновскаго разврата. по счастію, у насъ даже нтъ и понятія о такихъ размрахъ наглаго распутства, о полнйшемъ уничтоженіи всякаго стыда и человческаго чувства. Ни полъ, ни возрастъ, ни имущественныя различія не составляли изъятія изъ этой проказы, нигд и никогда не падала такъ женщина въ своемъ положеніи, нигд и никогда не была подорвана такъ семейная жизнь, величайшимъ нарушеніемъ хорошаго тона въ хорошемъ обществ считалось то что мущина женился, или что женщина иметъ дтей. Строгія государственныя постановленія противъ безбрачія не вели ни къ чему, напротивъ того, каждое животное поползновеніе и желаніе давало себ полный просторъ на улицахъ и на рынкахъ, въ чертогахъ и храмахъ, ничмъ и никмъ не стсняясь. У этихъ поколній гниль съла мозгъ въ костяхъ, задушила всякое чувство чести, физическія и духовныя силы захирли въ нихъ съ одинаковою скоростью. Ядовитыя язвы нравственнаго паденія пошли изъ Рима по провинціямъ и заразили все населеніе. {Эта выписка взята изъ превосходной статьи боннскаго профессора Зибеля Первые христіане. Историческая и къ тому столь запутанная эпоха рдко изображается въ столь ясной, популярно-научной форм какъ въ этой стать.} Общаго, связующаго не было ничего. Патріотизмъ давно погасъ. Оставалась только жажда наслажденій, изъ желанія заглушить чмъ-нибудь внутреннюю пустоту. Идеалы исчезли. Люди жаждали богатства для удовлетворенія своихъ прихотей: это было единственнымъ стимуломъ заставлявшимъ ихъ жить, хотя бы жизнью интригъ и преступленій. Отдльные люди того времени чувствовали это, но ни въ комъ изъ нихъ нельзя было встртить юношеской свжести, творческой фантазіи, живительной надежды.’ И вотъ внезапно по обширному пространству римскихъ земель прошелъ и сталъ раздаваться все громче и громче слухъ что спасеніе явилось и возвщено міру самимъ Сыномъ Божіимъ сходившимъ на землю.

Прежде всего, къ новому ученію, къ новой жизни обратились люди угнетенные которымъ отказано было въ мст за пиршественнымъ столомъ римской жизни. Это были большею частью рабы и вообще люди тяжко удрученные судьбою.

Типомъ такого человка является у г. Майкова старикъ-христіанинъ, рабъ Деція, богатаго римскаго патриція, монологомъ котораго открывается драма. Прикованный, какъ цпная собака, у входа {Рабы привратники бывали на цпи. На нихъ смотрли какъ на принадлежность къ дому и нердко ихъ продавали вмст со зданіемъ, какъ въ наше время цпныхъ собакъ.} во дворецъ Деція, онъ разказываетъ своему сотоварищу юнош, тоже христіанину, свое видніе. Юноша съ благоговніемъ слушаетъ разказъ. Видно старецъ пользуется большимъ значеніемъ въ христіанской общин, тихою, смиренною святостью мерцаетъ фигура его. Непоколебимая вра, простая, безъ мудрствованій, даетъ ему огромный нравственный всъ. На земную жизнь онъ смотритъ какъ на существованіе переходное, временное. Но въ дтскомъ смиреньи предъ премудростію божественною, онъ не позволяетъ себ судить о длахъ земныхъ и о людяхъ. Только Богу принадлежитъ это право.

‘Не упреждай!

Господень судъ!’

говоритъ онъ юнош когда тотъ предается предположеніямъ какъ господинъ ихъ изъ огненной геенны будетъ глядть во свтлый рай, къ рабамъ своимъ. Съ полнымъ смиреніемъ несетъ старикъ тяжкое ярмо своего положенія, очевидно пользуясь огромнымъ вліяніемъ среди рабовъ-христіанъ многочисленной дворни Деція.

А христіанство пустило между ними глубокіе корни, дворецкій Деція Давусъ говорить:

Не знаю все что мой народъ?…

У жъ смирны очень — терпливы —

Нтъ воровства совсмъ — идетъ

Все въ струнку…. Только молчаливы,

И что-то шепчутся…. и къ нимъ

Все кто-то шмыгаетъ, къ собакамъ….

Охъ, на волкан мы стоимъ!

Спартакомъ пахнетъ, да! Спартакомъ!

Давусгу конечно эта тишина, эта сдержанность въ рабахъ должна была казаться чмъ-то грозящимъ, тишиною предъ бурей. Не для него одного, для всхъ Римлянъ-язычниковъ, христіане должны были казаться опасными бунтовщиками, врагами существующаго государственнаго устройства, то-есть того что одно еще сохраняло римскій міръ отъ окончательнаго разложенія. Несмотря на все свое миролюбіе, христіане все же были живы протестомъ существующему порядку вещей. Государство принимало на себя множество дйствій прямо противорчившихъ ученію Христову. Послдователи его не могли согласовать многихъ требованій закона со своею совстью. Хотя христіане и исполняли долгъ возлагавшійся на нихъ какъ на рабовъ или членовъ общества, но все же ежеминутно встрчались обстоятельства и требованія которымъ они не могли подчиняться. Невозможность для нихъ исполненія казней, разныхъ обрядовъ установленныхъ гражданскими порядками или языческою религіей, невозможность подчиниться, напримръ, обычаямъ празднествъ большею частью сопряженныхъ или съ языческими обрядами, или сопровождаемыхъ кровавыми зрлищами, все это должно было возбуждать Римлянъ язычниковъ, и хотя христіане явно и не противодйствовали, но протестъ тмъ не мене чувствовался. Люди и поразвите и поглубже Давуса не понимали что означало смиреніе христіанъ на ряду съ ихъ непокорностью. Чмъ больше росло количество этихъ новыхъ людей, тмъ опасне становился нмой протестъ ихъ.

Противоположность двухъ міровъ составляетъ широкое основаніе для драмы. Съ одной стороны Давусъ съ приготовленіемъ предсмертнаго лира язычника, съ другой старикъ-христіанинъ, къ которому только-что пришла женщина повстить что назавтра имъ всмъ, послдователямъ Христа, надо готовиться идти на смерть. По прихоти цезаря, да и по собственной доброй вол, ршается умереть благородный римскій патрицій, представитель лучшихъ людей языческаго міра. До приказанію и прихоти того же цезаря, и также по доброй своей вод, идетъ на смерть толпа представителей новаго міра.

Женщина пришедшая возвстить о ршеніи принятомъ ‘старцами’ узнаетъ что Децій готовится умереть. Она поражена извстіемъ. Видно что она, кром желанія сласти его душу, связана съ нимъ и личнымъ интересомъ, воспоминаніемъ, нжнымъ чувствомъ. Уходя, она еще разъ оглядывается на дворецъ Деція и говоритъ:

Боже мой!

Ужель и въ мигъ когда надъ бездной

Теперь стоитъ онъ,— Ты ему

Не бросишь лучъ Свой съ тверди звздной

Во всю имъ пройденную тьму.

Прекрасные стихи, хотя быть-можетъ слишкомъ разчитанные на эффектъ. Подъ гнетомъ того чувства которое охватило эту женщину-христіанку, она едва ли могла такъ выражаться. Она выразилась бы проще. Но слова такъ красивы что мы не можемъ не помириться съ ними….

Кстати, позволяемъ себ сдлать еще одно замчаніе. Женщина-христіанка спрашиваетъ юношу:

‘О господин

Ты что сказалъ?

ЮНОША.

А хочетъ нын

Онъ умирать….

ЖЕНЩИНА.

Онъ боленъ?

ЮНОША.

Нтъ.

Сказалъ тутъ Давусъ, умираемъ

Сегодня…

ЖЕНЩИНА (про себя).

Боже! И его

Я не спасу!…

Страненъ немного возгласъ женщины когда юноша объявляетъ что господинъ его умираетъ. Какимъ образомъ она хочетъ его сласти? Вдь она не знаетъ какою смертью умираетъ Децій. Тутъ необходимъ былъ бы намекъ на причину или родъ смерти имъ избранной. Мы слышали разъ эту поэму прочтенную намъ въ рукописи. Тамъ на вопросъ женщины: ‘онъ боленъ?’ юноша отвчаетъ:

‘Нтъ.

Имъ вдругъ вдь опостылитъ свтъ —

Вдругъ вздумаетъ и умираетъ

Мечемъ иль ядомъ.

ЖЕНЩИНА (про себя).

Боже! И его я не спасу!

Тутъ въ словахъ юноши поясняется родъ смерти Деція, и конечно это должно привести христіанку въ ужасъ, а страхъ за душу Деція внушитъ ей тутъ же мысль попытаться сласти его. Эти слова юноши еще тмъ хороши что, въ то же время рисуютъ и тогдашнее римское общество, въ которомъ самоубійство было явленіемъ обыкновеннымъ. Правда, въ словахъ этихъ слышится горечь не идущая христіанину, и въ устахъ старика она была бы неумстная, но горячему юнош она идетъ.— Вдь заставляетъ же авторъ юношу говорить объ огненной геенн въ которую попадетъ его господинъ, за что и подвергся выговору отъ старика.

Во второй сцен, изъ бесды Деція съ Ювеналомъ мы узнаемъ что вншняя причина предстоящаго самоубійства Деція есть приказаніе Нерона. Ему, говоритъ Децій:

На чтеньи, три лица

Своимъ присутствіемъ ужь въ зал —

Помпоній, Руфъ и я — мшали,

И крикнулъ онъ: ‘три мертвеца!’

Но это лишь вншняя причина вызвавшая приближеніе катастрофы. Децій давно уже собирался лишить себя жизни. Не въ моготу ему было современное общество и весь порядокъ вещей. Гордость древняго Римлянина возмущалась при вид общаго растлнія и безсилія, и онъ ршился самъ прекратить тяготившую его жизнь, протестуя тмъ противъ всего существующаго и бросая этимъ вызовъ Нерону. Вотъ почему онъ пригласилъ все собраніе бывшее на чтеніи къ себ на предсмертный лиръ. Обидно Децію лишь то что Неронъ своимъ повелньемъ предупредилъ его собственную волю.

Жаль одно:

Задумалъ я уже давно,

отлагалъ все исполненье. Да

И кесарю доставилъ честь

Напомнить! Вотъ что мн обидно!

Несмотря на желаніе одумавшагося кесаря избгать излишней смерти, гордый Римлянинъ стоитъ на своемъ.

Децій представитель старыхъ Римлянъ, ‘фамилій

Которыхъ съ Римомъ жизнь слилась,

Которыхъ предки Риму были

Отцами, и которыхъ духъ

Изъ рода въ родъ передавался

И держитъ Римъ и т. д.

Когда мало-по-малу Римское государство расширилось далеко за предлы Рима, когда весь почти извстный тогда міръ вошелъ въ него, когда мало-по-малу право римскаго гражданина перешло и къ другимъ народамъ, значеніе древнихъ римскихъ родовъ умалилось Сначала они боролись съ требованіями пришельцевъ, потомъ, когда сила и число ихъ ослабли, они дйствовали заговоромъ. Наконецъ, въ послднее время существованія Рима, ихъ оставалось такъ мало что протестовать могли они только самоубійствомъ. Ихъ вкъ прошелъ. Для нихъ не было мста въ новомъ государственномъ стро. А между тмъ въ этой гордости* древняго гражданина заключалась вся нравственная сила языческаго общества, и гд она слабла, тамъ расшатывались вс его основы.

Сознаніе величія Рима еще такъ сильно въ душ Деція что не позволяетъ ему сомнваться въ силахъ и вчности Рима.

Юный другъ и собесдникъ его, Ювеналъ, уже не иметъ той нравственной силы. О, Децій, восклицаетъ онъ,—

Нтъ! съ собой самимъ,

Съ тобой, къ чему мн лицемрить?

Но я — почти не врю въ Римъ!

На что Децій отвчаетъ ему:

Кто вритъ въ разумъ, тотъ не вритъ

Не можетъ въ Римъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Римъ все собой объединилъ.

Какъ въ человк разумъ, міру

Законы далъ и все скрпилъ.

Наводятъ временныя тучи —

Но разумъ бодрствуетъ, могучій

Не никнетъ духъ….

‘Сатира’, продолжаетъ Децій, ‘дочь разума’. Бичуя ею, онъ убжденъ, удастся разсять ту И потоку онъ призываетъ Ювенала, воспользоваться своимъ сатирическимъ дарованіемъ. Но для успха онъ требуетъ отъ сатирика нравственной высоты:

Чтобъ міръ призналъ твои права,

Ты долженъ самъ стоять высоко:

Стрла тогда лишь бьетъ далеко

Когда здорова тетива.

Этого убжденія не раздляетъ Ювеналъ: ‘Ужасное сознанье’, говоритъ онъ въ раздумьи,

Въ чемъ, гд же эта высота?

Въ душ кипитъ негодованье,

Подъ нимъ же…. боги!… пустота.

Вры нтъ у Ювенала, потому какъ нравственное лицо онъ далеко уступаетъ Децію. И Децій негодуетъ, но онъ полонъ убжденія что выходъ изъ бды есть, хотя путей онъ и не знаетъ.

Еще ярче выдляется Децій среди общества людей постившихъ его предсмертный пиръ. Мастерскою кистью нарисовалъ поетъ различные типы временъ паденія имперіи. И молодежь, и старики одинаково носятъ на себ печать отживающаго, до мозга костей испорченнаго общества, такъ что грубый полупьяный циникъ, затесавшійся на пиръ, производитъ освжающее впечатлніе, открыто выставляя свое безобразіе и оставаясь вренъ самому себ, тогда какъ другіе прикрываются личинами, тотчасъ же спадающими какъ только что-нибудь коснется ихъ выгоды или слишкомъ затронетъ страсти ихъ. Поэтому, безпощадная иронія съ какою относится къ нимъ циникъ отчасти подкупаетъ насъ въ его пользу. Когда, напримръ, все общество встрепенулось по поводу предстоящаго боя гладіаторовъ, онъ передразнивая кричитъ имъ:

А! Крови, крови!

Сказался зврь. А не хотятъ

По Діогену жить!

Онъ издвается надъ млющими отъ удовольствія слушателями евнуха Миртида, любимца Нерона, разказывающаго о проект новаго дворца:

Сегодня Кесарю представленъ

Проектъ дворца. Позолоченъ

Весь корпусъ — на гор поставленъ,

И цлый лсъ кругомъ колокъ,

Все блый мраморъ — загдяднье!

Внутри жъ, что шагъ, то изумленье!

Хотя бы — пиршественный задъ:

Онъ сверху будетъ окропляться

Духами. Стны — изъ зеркалъ,

Плафонъ же будетъ раздвигаться,

И вдругъ, средь пира, съ высоты

На васъ посыплются цвты!

РАЗНЫЕ ГОЛОСА.

Какъ это мило, вдругъ цвты!

ЦИНИКЪ.

А если вдругъ весь залъ съ гостями

Насыпать до верху цвтами?

Ароматическій конецъ!

Шепни-ка кесарю, пвецъ!

Трудно ршить кто боле грязенъ, этотъ ли циникъ или эти изящные патриціи, молодые и старые, изъ которыхъ одинъ молодой Клавдій, замчаетъ что шелъ сюда на обонянье, что

Одни ужъ запахи кричатъ

Теб за милю: ‘Здсь прохожій’,

Другой, Лелій, прибавляетъ:

Жаль, какъ ни лзь себ изъ кожи

Все съшь за одного!

На это Клавдій отвчаетъ:

Ну, да!

Два пальца въ ротъ и вся бда! и т. л.

Характеренъ и разказъ проконсула Публія о томъ какъ знатная гетера римская, принимала его и еще двухъ старичковъ сидя въ ванн. На вопросъ сенатора Аспиція: ‘А дорого за посмотрнье?’ Онъ простодушно отвчалъ:

Да что ужь! думаю просить

Провинцію на поправленье!

Она жъ поможетъ!….

Впрочемъ на пиру, и кром Деція, были люди, изъ старыхъ фамилій, которые, повидимому, не позабыли своего значенія. Такъ престарлый Фабій говоритъ своему сосду:

Пойми: я Фабій, и въ сенат

Мн мста нтъ!… Это жь тамъ сидитъ?

Иберецъ, Грекъ, Сиріецъ, Бритъ?

И что же стадъ сенатъ? Въ разврат

Вс чувства ихъ Притуплены,

Въ особыхъ засданьяхъ судятъ

Что значатъ Кесаревы сны!

Ну что въ нихъ слово ‘Римъ’ пробудитъ!

Имъ лишь погрться бъ отъ казны.

Но Фабій говоритъ это главнымъ образомъ потому что лично онъ чувствуетъ себя обиженнымъ тмъ что ему въ сенат мста нтъ. Въ сущности онъ самъ бы не прочь погрться отъ казны, и когда въ конц лира Децій съ пренебреженіемъ отдаетъ присутствующимъ домъ свой на разграбленіе, Фабій не отстаетъ отъ другихъ и также забираетъ цнныя вещи, замчая лить что все равно, ‘рабы растащутъ же!’

Тмъ не мене въ словахъ его есть правда. То чувство которое имли къ Риму древніе природные Римляне, стекшіеся въ него чужеземцы не могли питать. Они являлись сюда лишь изъ жажды почестей и денегъ. На мсто прежняго патріотизма появился растлвающій индифферентизмъ, за которымъ таилась алчность, продажность, ничтожество новыхъ сановниковъ, всего образованнаго сословія. Сопоставьте съ тмъ что сказалъ Фабій слова Галлуса и Гиппарха, двухъ не римскихъ уроженцевъ, и перемна происшедшая въ умахъ и чувств римскихъ гражданъ становится осязательною.

ГАЛЛУСЪ (адвокатъ къ адвокату Гиппарху).

Вы посмотрите сколько насъ:

Я — Галлъ, вонь — Свевъ, ты — ессаліецъ,

Онъ изъ Египта, тотъ Сиріецъ,

А что же общаго у насъ

Съ Египтомъ, съ Галліей, странами

Гд и взросли бъ мы дикарями

Когда бъ не Римъ…. Въ одно насъ слилъ

Его языкъ, законъ, свобода!

Міръ онъ въ жилище обратилъ

Для человческаго рода,

На общій мы сошлися пиръ,

И хоть мы вс разноплеменны,

Но, вс, какъ граждане вселенной,

Чтимъ за отечество весь міръ!

ГИППАРХЪ.

Единство въ мір водворилось.

Центръ — Кесарь. Отъ него прошли,

Лучи во вс концы земли….

Многихъ волнуетъ то что разказывйется о новой появившейся сект христіанъ. Особенно поражаетъ что

У рабовъ

Свой даже Богъ освободитель

Отъ всякой власти и оковъ —

Христосъ, всемірный, вишь, Спаситель!

И также что

Они работаютъ во мгл

Повсюду, что ключи въ земл,

И всевозможныя химеры

Вбиваютъ въ головы рабамъ….

Всхъ, какъ Давуса, пугаетъ главнымъ образомъ участіе которое въ этомъ религіозномъ движеніи принимаютъ рабы. Сенаторъ Аслицій, честнйшій изъ пирующихъ гостей, говоритъ про христіанъ что

Ихъ

Нельзя терпть!… Весьма опасно!

Мы терпимъ много сектъ дурныхъ,

Но эти….

Поэтому общимъ одобреніемъ встрчено извстіе что на завтра, по приказанію Кесаря, вс христіане которые не откажется отъ своихъ убжденій будутъ посланы на смерть. Только Децій называетъ ихъ ‘Жителями небесъ, никому не опасными мечтателями’.

Появляется Лезбія, гетера о которой разказывалъ проконсулъ Публій. Блистая ослпительною красой, женщина эта обладаетъ властолюбивою, алчною душой. Холодная, расчетливая, она поставила себ цлью достигнуть власти и начала съ того что покорила себ Кесаря. Съ этою встью она появилась на лиру, громогласно объявляя:

Къ вамъ прямо я отъ Кесаря.

Всть эта производитъ сильное впечатлніе. Въ Лезбіи видятъ восходящую силу. Власть такихъ женщинъ обходится обществу не дешево. Квесторъ Теренцій обращается къ сосду:

….Какъ сказала тутъ

Что къ намъ отъ Кесаря — такъ сжилось,

Другъ, сердце! такъ и показалось

Что зми всюду ужь ползутъ

По Риму, бьютъ фонтаны ядомъ,

И подъ ея упорнымъ взглядомъ

Вокругъ все падаетъ и мретъ!

Сама Лезбія пришла на лиръ съ опредленною цлью. Вопервыхъ, она хочетъ воспользоваться первыми плодами побды своей надъ Кесаремъ, и предлагаетъ Децію спасти его, конечно не даромъ, а взявъ у него за это милліона три’. Вовторыхъ, и это главное, она мечтаетъ сдлать изъ Деціл своего союзника. Предполагая и въ немъ такой же какъ въ себ самой честолюбивый характеръ, она убждена что открывая ему возможность достигнуть власти она увлечетъ его. Знатности, богатства, ума, для достиженія разъ поставленной цлй, у Деція боле чмъ достаточно, съ его помощью и она поднимется на высоту и сама поможетъ ему, поможетъ всми средствами, и предъ выборомъ ихъ конечно не остановится. ‘И, мой милый’, обращается она къ Децію,—

Вдь мы живемъ въ чудесный вкъ!

Его понявши, человкъ

Всего добьется, только бъ силы

Достало и ума. А ты —

Такой достигнуть высоты

И славы можешь — я вдь знаю

Людей, и въ будущемъ читаю,

Какъ пиія!— Ты долженъ жить!…

‘И въ жизни лишь тебя любить’, насмшливо отвчаетъ Децій. Лезбія такъ убждена въ своемъ превосходств и въ безошибочности своихъ разчетовъ что не понимаетъ сначала его насмшливаго тона и принимаетъ его за упрямство, пока наконецъ выведенный изъ терпнія Децій рзко показываетъ ей что она ошибается:

Довольно! Все что я имю,

Твое,— но съ тмъ чтобъ не мшать

Мн умереть.

ЛЕЗБЯ.

Какъ понимать?

ДЕЦЙ (Въ полномъ разгар гнва).

Да! не мшать!… И передать

Нерону что, собравши силы,

Я — издыхая, изъ могилы —

Предъ цлымъ міромъ прокричать

Ему хочу! Пускай онъ знаетъ

Что съ легіонами рабовъ

Не сломитъ въ насъ онъ духъ отцовъ.

Децій уже взялся за чашу съ ядомъ, предоставляя богатство свое гостямъ. Гости спшатъ воспользоватся случаемъ и бросаются грабить его сокровища. Только мрачный и честный сенаторъ Аспицій не принимаетъ участія въ этомъ общемъ движеніи. Онъ не настолько далекъ умственно чтобы понять время, но ему не по себ. Онъ недоумваетъ что творится вокругъ него, и когда начинается грабежъ, онъ уходитъ. Такъ кончается у г. Майкова изображеніе языческаго общества, и Децій, пославшій ему свое проклятіе, готовится выпить ядъ. Его останавливаетъ Лида, пришедшая съ Марвелломъ образумить и спасти друга.

III.

Въ противоположность языческому міру, блестящему разнообразіемъ красокъ и характеровъ, первые христіане сравнительно представляютъ меньше различія между собою. Они вс проникнуты одною идеей, вс живутъ одною внутреннею жизнью. Только позже, когда число христіанъ увеличилось, когда ученіе Христово проникало во вс слои общества, въ жизни христіанъ проявляется больше разнообразія. Однако и съ самаго начала, при боле пристальномъ наблюденіи замчается разница подхода къ новой вр.

Г. Майковъ представилъ намъ нсколько типовъ первыхъ христіанъ. Въ старик христіанин, въ первой сцен, мы встрчаемся съ типомъ самымъ распространеннымъ. Онъ безъ внутреннихъ битвъ, весь сразу, и сердцемъ и умомъ своимъ, принялъ ученіе какъ рыбари ближайшіе ученики Христовы. Иное видимъ въ Лид и Марцелл. Лида, какъ видно изъ разказовъ о ней, провела жизнь бурную и не лишенную страданій. Она

Какъ безпріютная звзда

Весь вкъ металась средь хаоса.

Не разъ съ Левкадскаго утеса

Хотла броситься….

То же, какъ и Лезбія, римская гетера, она представляетъ совершенную ей противоположность. Холодная, эгоистическая Лезбія не иметъ ничего общаго съ искреннею, любящею, страстною душою Лиды. Въ Лад никогда не было разчета и потому не было грязи. Она металась не находя исхода. Христіанство указало ей путь. Ея перерожденіе совершилось подъ сильнымъ впечатлніемъ которое произвела на нее гибель христіанки въ цирк.

Я все нашла чего искала, —

Я поняла кто былъ Христосъ.

Иного характера спутникъ ея Марцеллъ. Если старикъ христіанинъ представляетъ собою типъ какими были ближайшіе ученики Христа, то Марцеллъ ближе подходитъ къ Апостолу Павлу. Римлянинъ, ‘строгій патрицій’ (стр. 142), какъ его называетъ Децій, не такъ просто и легко обратился ко христіанству. Онъ весь былъ преданъ языческому міровоззрнію. Его обращеніе произошло не отъ внезапно охватившаго его вншняго впечатлнія, не чувство прежде всего было потрясено въ немъ, не оно отдалось новому ученію увлекая умъ, нтъ, надъ нимъ одержалъ побду Апостолъ Павелъ бесдою единой ночи (стр. 143).

Образованіемъ уступая можетъ-быть Децію, и не столь изящный какъ онъ, даже не такого блестящаго ума, Марцеллъ человкъ строгихъ правилъ и глубокаго разума. И его, какъ Деція, томила мысль о необходимости обновить Римъ, и онъ видлъ ближайшее средство къ тому въ низверженіи Нерона, въ перемн правленія (стр. 142). Децій и Марцеллъ были друзьями, потому перваго поражаетъ что этотъ строгій Римлянинъ сталъ собратомъ рабовъ.

Какъ прежде Марцеллъ былъ строгимъ Римляниномъ, такъ теперь сталъ онъ строгимъ христіаниномъ. Во глубин души своей онъ собственно остался тмъ же Римляниномъ, но только умъ свой и душу свою, уваженіе къ долгу и обязанностямъ, онъ перенесъ на новое міровоззрніе. Разъ понявъ что Риму нтъ обновленія, что все что онъ строитъ

Онъ строитъ на песк морскомъ:

Прійдетъ волна, и зданье смоетъ,—

И всхъ кто жизни чаетъ въ немъ —

Марцеллъ отвернулся отъ него на всегда. Съ мечомъ въ рукахъ онъ стерегъ честь Рима бывъ еще язычникомъ. Теперь онъ также неумолимо стоитъ стражемъ новаго міровоззрнія, которое должно обновить человка.

Разговоръ, споръ, если можно такъ выразиться — впрочемъ не совсмъ точно — между Марцелломъ и Деціемъ, кром достоинствъ поэтическихъ, полонъ глубокаго смысла, который не легко схватить при поверхностномъ чтеніи поэмы. Серіозная простая рчь Марцелла удивительно скрашивается сіяющею, восторженною рчью Лиды, а слова Деція поражаютъ насъ своимъ трагизмомъ. Децій, инстинктивно чувствуя что въ виду возрастающей силы новаго міровоззрнія римская цивилизація должна пасть, плачетъ надъ великими памятниками славнаго прошлаго.

Марцелль! Вдь строя Римъ твой новый,

Пойми, ты губишь Римъ отцовъ,

Созданье длъ ахъ! трудъ вковъ!

Римъ — словно небо, крпкимъ сводомъ

Облекшій землю, а народамъ,

Всмъ этимъ тысячамъ племенъ,

Или отжившимъ, иль привычнымъ

Лишь къ грабежамъ, разноязычнымъ,

Языкъ свой давшій о законъ!

И этотъ Ромъ, о это зданье

Ты отдаешь на растерзанье….

Кому же?…. Тмъ кто годенъ былъ,

Какъ вьючный скотъ, въ цпяхъ, лишь къ носк.

Земли и камня, къ перевозк

Того что мн бъ и мулъ свозилъ!

Рабы!… Марцеллъ, да гд мы? гд мы?

Для нихъ вдь камни это нмы!

Что намъ позоръ — имъ не позоръ!

Они (указывая на статуи) предъ этими мужамм

Не заливалися слезами,

Съ стыдомъ не потупляли взоръ!

И вдругъ, безъ всякаго преданья,

Безъ связи съ прошлымъ, какъ стада

Зврей, которымъ пропитанье —

Всей жизни цль,— придутъ сюда!

И гд жъ узда для дикой воли?

Что ихъ удержитъ? Все падетъ!

И Пантеонъ и Капитолій

Травою сорной заростетъ!

А прежде, въ начал бесды, еще полный вры въ Римъ, Децій излагаетъ свое profession de foi:

О, Римъ гетеръ, шута и мима,—

Онъ мерзокъ, онъ падетъ!… Но нтъ,

Вдь въ томъ что носитъ имя Рима

Есть нчто высшее!… Завтъ

Всего что прожито вками!

Въ немъ — мысль, вознесшая меня

И надъ людьми, и надъ богами!

Въ немъ — Прометеева огня

Неугасающее пламя!

Въ символъ побды это мной

Въ предлахъ вчности самой

На вкъ поставленное знамя,

Мой разумъ предъ которымъ вся

Раскрыта тайна бытія!

И этотъ Римъ не уничтожитъ

Никто! никто меня не можетъ

Низвергнуть съ этой высоты!…

Горькою, строгою рчью отвчаетъ Марцеддъ Децію, ясно выставляя всю суетность его горячаго заступничества за отжившее, всю несостоятельность защищаемыхъ имъ принциповъ.

МАРЦЕЛЛЪ (горько, потомъ строго).

И что же?… Все порвавъ съ толпою,

На высот всмъ чуждый, ты —

Лишь самъ любуешься собою,

И съ чашей яду лишь глядишь

Въ красивой поз ль ты стоишь!…

Твой разумъ, значитъ, злая сила,

Когда, чтобъ въ высот стоять,—

Мильйоны ближнихъ надо было

Ему себ въ подножье взять —

И дале:

Такъ это разумъ! онъ, который

Самъ о себ намъ говоритъ:

‘Я — истина’, и безъ опоры

На мечъ, — блднетъ и дрожитъ!

Неронъ — онъ убжденъ что тоже

Въ немъ истина!… Великій Жрецъ

И циникъ — также…. Отчего же

Твой разумъ лучше всхъ, мудрецъ?

Но эта строгая и горькая рчь Марцелла смняется удивительно сильными и восторженными словами Лиды, испугавшейся той безотрадной гордости которою преисполнена душа Деція, какъ истаго Римлянина:

ЛИДА.

Какъ ночь мрачна твоя душа —

Ты — никого не любишь!…

…. Боже! Боже!

Христосъ былъ распятъ на крест —

И за враговъ своихъ молился!

Кругомъ народъ надъ нимъ глумился —

Онъ все простилъ ихъ слпот….

Не зналъ ни варвара, ни Грека,

Кто господинъ, кто рабъ — не зналъ!

Во всхъ Онъ видлъ человка,

Одну всмъ заповдь Онъ далъ!

Простеръ ко всмъ Свои объятья,

Для всхъ раскрылъ Онъ небеса,

И говоритъ намъ: ‘вс мы братья!

За всхъ на казнь я отдался!…’

Вашъ гордый разумъ не выноситъ

Что могъ Онъ съ вами всхъ равнять!

И Римъ, какъ зрлищъ, жадно проситъ

Чтобъ въ насъ опять Его распять!

О, распинайте! разбивайте

Темницу духа моего —

Плоть эту жалкую — но знайте

Что въ этомъ наше торжество!

Что Римъ пускай вопитъ и злится,—

Христосъ любовью побдитъ,

Все побдитъ и воцарится,

Какъ свтъ не меркнущій въ сердцахъ,

И царство Божье водворится

Что на земл, что въ небесахъ!…

Въ словахъ этихъ все торжество христіанства. Своею теплотой и восторженностью они поразили Деція, и не тотчасъ можетъ онъ отдлаться отъ впечатлнія произведеннаго на него Лидою. Появленіе рабовъ христіанъ пробуждаеть въ Деціи гордость, ту гордость патриція которая была главною силой и добродтелью доблестныхъ древнихъ римскихъ родовъ. Какъ послднему Римлянину, Децію подобало сохранить эту гордость до конца, и онъ сохранилъ ее до послдняго вздоха. Еслибъ онъ поколебался, онъ не былъ бы послднимъ Римляниномъ. Желаніе Лиды не осуществилось, не удалось обратить Деція въ христіанство.

Боже! Я

Имла вры недовольно!

восклицаетъ она. Любя Деція, видя въ немъ любящаго человка, готоваго жертвовать собой во имя того во что онъ врилъ, она хотла сберечь эту силу и, направить ее на дло новое и святое. Хотя личныя отношенія между Лидой и Деціемъ и составляютъ въ нкоторой степени сюжетъ поэмы, онъ однако уходитъ далеко на задній планъ предъ главною идеей торжества христіанства. Поэтому, какъ и слдовало, поэма оканчивается словами относящимися прямо къ великому историческому событію, не къ частному случаю или чувству.

Слава Теб, показавшему намъ свтъ,

поютъ христіане продолжая шествіе. И съ этимъ занавсъ опускается. Все личное исчезаетъ здсь: и Децій, и Марцеллъ, и Лида. Намъ представляются только еще христіане какъ они идутъ на муку и смерть вс, во имя одной любви, одной правды.

Творятъ дда здсь ужь не люди!

Для всхъ, какъ для простыхъ орудій,

Сокрыты цли. . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . .то свыше лозунгъ данъ,

То Божій духъ по всей вселенной

Летитъ, какъ нкій ураганъ….

Что было свтомъ — въ мракъ отходитъ!

Вс солнца гаснутъ! Новый день

И солнце новое восходитъ.

П. ВИСКОВАТОВЪ.

‘Русскій Встникъ’, No 7, 1872

РУССКАЯ ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА

Читайте также: