Другая Вера, Зайцев Борис Константинович, Год: 1968

Книга очерков
Время на прочтение: 91 минут(ы)
Скачать в PDF
Зайцев Б. К. Собрание сочинений: В 5 т.
Т. 6 (доп.). Мои современники: Воспоминания. Портреты. Мемуарные повести.
М., ‘Русская книга’, 1999.

ДРУГАЯ ВЕРА

ПОВЕСТЬ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ

I

Весной 1922 года я заболел в Москве сыпным тифом. Двенадцать дней был без сознания, на границе гибели. По ночам жена моя Вера выходила на улицу, обламывала сосульки льда с крыш и заборов, прикладывала мне ко лбу.
Наступила ночь, когда стали коченеть ноги — начинался так называемый менингитизм, от которого спасения нет. Доктор Павлик Муромцев, брат Веры Буниной, лечивший меня, наш приятель, так был подавлен, что решил на другой день утром не приходить: не хотелось видеть покойника. Но Вера не сдавалась. Верила в противоочевидность. Положила мне на грудь образок св. Николая Чудотворца, которого особенно чтила, молилась и твердила: ‘Боря будет жив!’ Это была тринадцатая ее бессонная ночь. В ночь эту и произошло таинственное, чего здравый смысл не ждал, одна Вера верила, вопреки всему. Утром ко мне вернулось сознание.
Началось выздоровление. Все это переломило нашу жизнь и судьбу. Явилась возможность выехать за границу — предлог серьезный,— в Берлин, на отдых и восстановление сил.
Некогда, в Московском университете, был я слегка знаком со студентом Каменевым. В 1907 году во Флоренции встречался часто с Луначарским. Теперь Каменев был председателем Московского Совета, а Луначарский — министром народного просвещения. Они и помогли мне получить разрешение на выезд (с женой и дочерью) за границу на поправку. После довольно долгих все-таки хлопот мы смогли в июне тронуться в Берлин.
Вера Бунина, давняя подруга моей жены, жила в этом, 22-м году в Париже. Предлагаемые письма Веры Зайцевой Вере Буниной написаны вначале из Германии, затем из других стран.
Ясно, что приехали мы в Берлин чуть живые. Тон германских писем Веры более чем объясняется обстоятельствами. С Иваном Буниным она всегда была в дружественных отношениях. Оба одинаково ненавидели революцию, насилие и террор, оба уснащали ‘великий, свободный русский язык’ словечками, для печати не всегда подходящими. Но во многом, конечно, были и совсем разные.
Вот первое письмо Веры Зайцевой из Берлина.

20 июня/3 июля 1922 г.

‘Дорогие мои, родные Ваня и Верочка, бесконечно рады были получить от тебя письмо, моя близкая, родная! (Бунины уехали из Москвы гораздо раньше нас. В 1918 году оказались уже в Одессе, откуда и выбрались в Париж — через Болгарию и Сербию.— Б. З.).
<...> До сих пор не верю, что мы вне советской жизни. Так устали, что слов нет. Пока нравится все, воздух, люди, цветы, чистота, а главное — нет кровавого тумана. Писать не могу, слишком все еще близко, а когда увидимся, все расскажу. Но увидимся ли? Теперь еще нет, т. к. валюта не позволяет. (В Берлине мы жили прилично на печатавшееся у Гржебина собрание моих сочинений, но немецкая марка с каждым днем падала безнадежно, для Парижа обращалась в ничто.— Б. З.) Но надеемся очень выбраться, только сначала надо поправиться. Борюшка после болезни все еще слаб очень, хотя уже поправляться начал, ну а про меня и говорить не хочется, одно слово: страсть кобылья. (Она любила это выражение, ею, кажется, и выдуманное.— Б. З.) Наташенька бледновата тоже. Все расскажу, когда увидимся! Боже, как мы устали!
Жена у Павлика хорошая русская женщина, и пока ему хорошо с ней. Она о нем заботится, бережет его. Теперь это главное в советской жизни. Только бы человеку не дать ослабнуть — нет, не могу писать, как все страшно.
Павлик прекрасный, сколько слез пролила я у него на френче в холодной кухне, накалывая лед для бедной головушки Бориной, а потом топили печурку в комнате в 2—3 часа ночи и говорили об Эросе (это когда Боря выздоравливал). Хороший, редкий человек Павлик. Живет он в одной комнате. Средне живет, как большинство. Радость, конечно, большая, когда ‘Ару’-посылку получает от вас, а жена его поддерживает и бережет. Родители твои выглядят хорошо. Веруня, Веруня, мечтала сколько раз встретить вас и реветь. Боже мой, если б можно все сказать (в этом месте черное небольшое пятно, вероятно, от капнувшей слезы.— Б. З.). Какая горечь и печаль. Лешку-то не вернешь? Тут Боря, Наташа и еще в коробочке земля с могилы бедного моего. Вот две макушки не помогли. (Леша — ее сын от первого брака, мой пасынок, расстрелянный большевиками в 1919 году, юноша офицер. ‘Две макушки’ считается знаком счастливой жизни! — Б. З.)
Милый Ваня! Родной, любимый Борюшка очень благодарит и говорит, что сейчас не надо ему посылать 500 франков. У нас деньги есть пока, нам теперь не надо. Потом — что Бог даст, а теперь у нас есть.
Господь храни вас! Ваня! Мечтаю поговорить с тобой о стервецах. Без конца обнимаю. Хорошо, если на свадьбу к вам попадем. Боря целует’. (Бунины были вместе с 1907 года, но развода с первой женой он не получал долго и ‘узаконить’ все с Верой Муромцевой смог только уже в эмиграции, кажется, в том же 22 году.— Б. З.)

15/28 июля 1922. Остзеебад. Мисдрой.
(Местечко между Штральзундом и Штеттином.)

‘Дорогая моя, родная Верунечка, получила от тебя письмо и от Яна {Так Вера Бунина всегда называла мужа.}. Боря получил тоже. Мы живем на море в Мисдрое (не очень для русского уха благозвучно). Погода убийственная, холод и дожди беспрерывные. Но я рада, что мы не в Берлине. Все-таки мы мечтаем и добьемся ехать в Италию. Как это мы добудем денег, это фантастично еще, но все же мы надеемся. За 500 фр. спасибо. Боря уже написал спасибное письмо. Веруня, несмотря на погоду, мы поправились очень. Как-то отдохнули в нашей жизни. Здесь живет Тостой {Алексей Толстой, ‘граф’.}, первое время мы питались в одном пансионе, но теперь устроились с обедами отдельно. Пропасть нас разделяет страшная, и мне кажется, что он это чувствует. Мне вот ни капли не больно, что мы с ним разошлись. Близости никогда не было, а были поверхностные распивочные отношения. Ну и Бог с ними. В России, конечно, та часть, на которую он рассчитывает, примет с распростертыми объятиями, ну а наши ‘без энтузиазма’. Я нашла и его, и его жену хорошо упитанными, и тон у них неприемлем для моих ушей и сердца моего. Это люди чужие, и Бог с ними. Наружно мы вежливы, и только.
Вас, тебя, Ваню, я любила всегда и теперь люблю, как никогда, вы оба для нас дорогие, близкие, родные. Вера, как бы мне хотелось поговорить с вами. Многое не напишешь. О Москве скучаю и надеюсь вернуться. (Очень распространенное в то время настроение у только что уехавших.— Б. З.) Папа неузнаваем, христианином стал, мягкий, добрый. Мама моя худенькая и очень старая. Сильно нуждались, голодали. Дом весь занят, только две проходные комнаты и папин кабинет. Остальное занято семьями рабочих. Жизнь адская. В Москве очень сплоченные были люди, если б не друзья — гибель. (Думаю, вспоминает она тут и время моей болезни, когда незнакомые оставляли нам на подоконнике деньги, еду.— Б. З.) Все друг друга поддерживали и не кланялись никому. Анофриева держит столовую, обед два с половиною миллиона, из двух блюд.
В Москве сейчас страшное религиозное течение. Церкви все полны. Никогда столько не молились, как сейчас.
<...> Перемерло народу уйма. Ник. Нилыч Филатов {Известный в Москве врач.} был арестован и умер сыпным тифом. Чулковы {Георгий Чулков, писатель.} до сих пор не могут оправиться после смерти ребенка. Очень сошлись мы с Новиковыми {Писатель Ив. Новиков.}. Бердяев благороднейший человек. Айхенвальд молодцом держится, но уж очень его травят наши правители. Все это я тебе только пишу и Ване. Милые мои, сколько бы вам порассказать и страшных и смешных вещей. Жизнь столь фантастична в Москве — представить трудно. Ужасный кошмар! Даже не верится, что все это пережито. Да и пережито ли? Наташенька стала розовая, скоро пришлю вам карточку, ее и Лешину — его последнюю. Офицерскую боялись везти через границу. Ждем сюда Муратова, это тоже наш друг. Написал роман ‘Эгерия’. (Выйдет у Гржебина.) Господь с вами, нежно целую вас, милые мои! Веруня! Родная сестра моя, и Ваня, братик мой’.

8 сент. 1922. Рождество Богородицы. (Мисдрой).

‘Дорогая моя, родная Веруня, получила твое письмо, и на сердце стало легче. Неужели же мы не увидимся? Ведь так близко теперь… Мы все еще в нашем Мисдрое. Все уехали, пустота, и нам это нравится. Боря начал писать повесть {Роман ‘Золотой узор’}, размордел очень. Так счастлива за него.
Веруня моя, кажется, сто лет не виделись! У нас хорошая дочка растет. Ты ее совсем не знаешь. Сниму и пришлю карточку. Как Ян? Поцелуй его за нас, родного нашего.
Вспоминаю, когда вы уезжали {Из России} в 18 году, как он меня ветчиной накормил и шляпу мою назвал плантаторской.
Толстые жили здесь все лето, но отношения далекие. Все хорошо бы было, если б он не наскакивал со своими сменовеховскими разговорами. Мы отклонялись, но 3—4 раза жестоко поговорили. Он очень изменился, мрачный. Ты знаешь, на мой взгляд, в его поклонении большевикам главную роль играет материальное благополучие.
Конечно, вздор, что они ему деньги дают, но его привлекает сила их. Между прочим, он уже взял на год квартиру в Берлине и не собирается теперь ехать. Страшно злится, когда его спрашивают, скоро ли он в Москву поедет? В Москве и Петербурге прием ему будет дурной, если он туда поедет. (В ‘наших’ кругах, подразумевается. В правительственных его приняли превосходно, он все получил, чего искал. Но не уважение — обе стороны в этом держались одинаково.— Б. З.)
Ждем наших друзей из Москвы. А когда мы вернемся — не знаю. Боюсь, что годы и годы придется отсиживаться. Страшно за Россию, что будет. Мне Таня {Старшая сестра Веры, оставшаяся в Москве.} писала так: ‘Хорошо, что вы вовремя уехали. Кольцо сжимается. Живем в безвоздушном пространстве’. А тут еще разговор о том, жива ли Россия? Верю, что жива… но помоги моему неверию.
Веруня, я пишу все, что думаю, ты письма Ване не показывай, а то смеяться будет, что понять трудно. <...> Я тоже здесь стираю, глажу, готовлю, но как все это легко после советской России! Там до того доходилась я, что со мной два раза обморок был, весной. Вообще физически здесь хорошо живется.
Ты, Веруня, очень хорошо стала письма писать. Каждый раз я перечитываю без конца. Какая ты стала?
Вера!! Знаешь, кого я здесь встретила, друзей Лешиных, из их дома он был взят. Если бы они все трое (и Лешенька) уехали! Но они не успели и только спустя полгода перешли границу. Они сюда ко мне приезжали. Как плакали мы все, вспоминая весь ужас. Обнимаю, пиши мне. 1-го октября будем в Берлине. Обнимаю, люблю и всегда молюсь за вас’.

28/9 ноября. Курфюрстенштрассе, 144. Берлин.

‘Дорогая моя, родная! 1 окт. по-нашему я вспоминала тебя, день твоего рождения. Нежно целую тебя. Дня три тому назад получила от тебя письмо, теперь вы в Париже. А мы застряли в Берлине, чему я не рада очень, но ехать никуда нельзя, здесь напоминает жизнь советскую. Цены растут чудовищно. Ну, все равно. Как-нибудь проживем. Бог даст, все же летом с вами встретимся. Вот было бы счастье! Здесь теперь почти все наши, из Москвы. Бердяевы, Осоргины, Айхенвальд, Муратов (сам приехал, его не выслали). Но жить в Москве совсем нельзя, такие репрессии, что не приведи Бог.
Наташенька учится у учителя (дроби), немецк., геогр., истор. и т. д. и, кроме того, танцует в балетной школе Девильер, с большим успехом. Это ее очень забавляет. Она очень хорошая, интересная девочка, с чудесным характером. Это такое наше счастье. Завтра 20 лет нашего союза с Борей, 20 лет! Вся жизнь. С Толстым почти не видаемся, он зверски хамеет. Отовсюду его исключают, а он хвастает, что зато он богат. Они два сапога пара — только бы деньги, больше им ничего не надо. Когда у них денег много, они счастливы и довольны. Он, говорят, пьет. Но мы нигде не бываем там, где они. У нас своя компания подобралась. Верун мой, любимый, как я хочу тебя и Ваню видеть. Проклятые деньги, из-за них не смогу приехать. Может быть, летом на Рейн вы и мы приедем, хоть месяца три прожить вместе. Получила письмо из Москвы, сахар стоит 12 миллионов фунт. Как там живут — представляешь. У меня чувство, что сердце у меня висит на тонком волоске и постоянно болит. Это физически. Правда, у меня всегда болит сердце — ранка какая-то! 1/13 ноября три года, как погиб Леша, пойдем все в церковь. Бедный, бедный мальчик! Весь этот месяц, день за днем, переживали все снова. Что пишет Ваня? Боря пишет повесть. Скоро выйдут на немецком языке его три рассказа.
Какой <...> город Берлин, бездарный, скучный, да еще эта деревенщина. Приехавшие из Москвы устраивают ‘Союз писателей’ — я очень рада, там будем встречаться по субботам. Здесь был ‘Дом литерат.’ (кажется, так наз.), но там мы не бывали, это все советск. учрежд., и ‘Накануне’ {‘Сменовеховская’ газ., там и Толстой участвовал.}. Веруня, как ваши денежные дела? Мы живем, день за днем. Но отлично сравнительно с Москвой. Чисто, уютно и тепло. Ну, мой родимый, целую тебя, Ваню. Господь храни вас. Боря, Тата целуют тоже. Пиши мне. Да? Буду ждать и сама напишу’.

18 нояб.— 2 дек. 1922. Курфюрстенштр., 144. Берлин.

‘Дорогой друг мой, нежно целуем тебя и Яна и поздравляем. Мы очень рады, что вы повенчаны. Бог над вами, родные мои. Верун, спасибо тебе за заботу о нас, но теперь пока нам денег не надо. Мы живем хорошо, т. е. не голодаем, кое-что себе делаем из одежды. А вот папе и Добровым устрой, родная. Я тоже посылаю папе 2 доллара — это пустяки, но все же хоть что-нибудь. Веруня, меня всегда страшно трогают твои письма — до того близка и дорога ты — как никто сейчас, и я мысли не допускаю, что мы не увидимся.
В Россию мы не знаю когда вернемся. Там жизнь невыносимая. И знаешь, странное дело. Все, кто сюда приезжает, первое время только и говорят о том, что вернутся,— пройдет месяц, и все с грустью признаются, что вернуться туда немыслимо. Здесь Пат Муратов {Известный писатель, автор ‘Образов Италии’, наш давний друг.} теперь, мы каждый день с ним видимся — это большая для нас радость. Кроме того, мы с ним спаяны ненавистью к нашим негодяям. Столько вместе пережили. Не знаю, писала я тебе или нет,— но сейчас я очень грустная и вообще подавлена Берлином. В Мисдрое было лучше, а здесь бездарный город, никаких ярких впечатлений.
Здесь в миссии праздновали 5-летний юбилей октябрьской революции, и Граф читал отрывок из романа. После этого вечера встретился коммунист с одним из высланных, Мавичем, и рассказывал ему: ‘Вот хам этот, ‘граф’, у нас теперь передние околачивает, переигрывает в своем усердии’. А дней пять назад узнали, что здесь будет живая, красная церковь и Толстому поручено охранять церковные ценности (!???!), жутко от такого места. Мы совершенно теперь уже не встречаемся… Здесь теперь устроили Клуб писателей, больше из высланных людей. Я была только один раз’.

29 дек. 1922 (ст. стиль).

‘С наступающим Новым Годом, мои родные, дорогие Веруня и Ян! Мы живем на людях, т. е. я очень мало где бываю, а у нас много очень. Сейчас жизнь напоминает московскую, бешеное вздорожание, это печально для нас, хотя мы пристукались. Спасибо тебе за моих стариков — вперед. Если можно, сделай и для Добровых.
Конечно, Художеств, театр готовит себе обратный въезд в Россию. Ты еще не знаешь последнего хамства Маяковского. У него шла в Москве пьеса, где Господь Бог становится перед рабочим на колени. И все это в виршах. Я бы ему предложила <...> а не писать стихи. Недавно Борис, говоря с Эренбургом о Маяковском, спросил его (это было в Клубе писателей), серьезно ли он считает поэтом этого хама? На что Эренбург ответил, что Есенин и Маяковский величайшие поэты. Все это отвратительно.
Я о вас тоскую ужасно. Здесь у меня почти никого нет любимых. Один Павел Павл. Муратов, да с Айхенвальдом душу отвожу, вспоминая прежнюю Россию и обкладывая наших правителей. Наташенька учится по-немецки. И по-прежнему кроткий ребенок. Борюшка работает, пишет повесть. Шмелев у нас был, он совсем старый стал. Я боюсь с тобой увидеться, так я изменилась, совсем старая <...> стала. Скажи Ване, чтобы он мне хоть три строчки написал. Веруня, Юлий Алексеевич {Старший брат Ивана, умер в Москве в 1920 году.} скончался во сне, лег отдохнуть и во сне скончался, он не страдал. К нему подошли через 10 минут, как он лег, и он был уже мертв. Я его видела за десять дней до кончины. Когда увидимся, все расскажу. Живите, мои дорогие, Бог даст, мы тоже доживем до того, когда в Россию можно будет вместе ехать {Не дожили. Все трое успокоились в Париже, на русском кладбище.}.
Толстого не видели. Верун мой, есть ли у тебя фотогр. карточки? Я скоро сниму Тату и пришлю тебе. Я тоже сама готовлю, целый день верчусь как белка в колесе. Гуляю с Татой. Читаю, штопаю. Берлин не люблю, но приходится жить здесь. Мы Новый Год встречали дома, а Боря ездил в Скалу и вернулся в 7 час, он там встретил Lolo и вообще многих других, которые в Париже жили. Под наше Рождество втроем ходили в церковь, а на другой день к обедне с Татой ездила в Тегель (кладбище русских).
Боря, Тата и я нежно целуем вас. Пиши мне, моя Душа родная. Яна целуй. Господь вас храни’.

21 февр. 1923 г.

‘Дорогая моя Веруня, что-то ты давно не пишешь? Ваня писал, что был болен, а потом и ты захворала. Милый Друг мой, получила грустное письмо от Тани {Старшая сестра Веры в Москве.}, что была больна очень моя мама, а теперь Лидия Федоровна {Мать Веры Буниной.} серьезно захворала. Знаешь ли ты это? Веруня моя, у меня такое чувство, что мы стариков наших больше здесь не увидим. Я верю, что в Той Жизни и Юлий Алексеевич, и моя мама, и твоя, и Лешенька, все мы будем вместе. А я так привыкла терять близких, что как-то меня это и не очень ушибает больше. Я тебе пишу все это для того, чтоб ты держалась крепче в этой жизни и не падала духом. Умерла мать Макса Волошина, скажи Бальмонту. Веруня, если б не занятие Рура, я бы приехала к тебе хоть на недельку. Сил нет, как хочется быть с тобой. Ваню моего дорогого повидать. Летом должны мы быть вместе. Ведь и мы, вероятно, скоро не вернемся в Россию.
У Толстых родился сын, 14 фунтов, гигант. Она {Тогдашняя жена Ал. Толстого, Нат. Крандиевская.} чуть не умерла. Я была у нее один раз. Очень уж он сытый, и вечный разговор о доблести Красной армии и уме наших правителей. Бог с ними. Наташенька моя, мой Жар-Птенчик, страшно милая. Она велела написать, что тебя нежно целует и Яна и что она вас хорошо знает по моим рассказам. Как она трогательно молится за всех по вечерам, и за живых и за мертвых. И кончает она молитву: Богородица, Дева, Матерь Бога, сохрани Православную Россию (3 раза).
Это сказал один священник, что если все будут так молится, то Россия спасется от большевиков. Сейчас очень серьезно Тэффи больна. Лежит в клиниках. Я к ней пойду. На две минуты пустят меня. Веруня, все эти дни я особенно близка к тебе. Ничего не значит, что мое старое тело {Ей было тогда 45 лет, она была очень жива и молода.} в Берлине, но душой я с тобой, моя дорогая Беатриче (как тебя дядя Доля {Адольф Штраус, любитель и знаток Данте. Брат матери моей Веры.} звал. Он старый и большевик!!!). Господь храни вас’.

3 апр. 1923.

‘Моя дорогая, родная Веруня! Через 5 дней наше Светлое Христово Воскресенье, а послезавтра именины дорогой Лидии Федоровны. Поздравляю тебя, моя дорогая, с дорогой именинницей. На этой неделе мы говели, и я очень много думала о тебе и о ней. Веруня! Моя Веруня! Твое письмо я получила, и плакала, плакала, и еще больше хочу тебя видеть. Не отвечала тебе потому, что возилась с одной страдалицей.
А из Москвы следующие новости. Лидин женился на красавице — в апреле, год тому назад, а недели три тому назад она умерла в Москве, заразили во время родов. И так каждый день что-ниб. ужасное. Мою маму чуть не засадили в М. Ч. К. за то, что она позволила поставить узел какой-то в коридор, одной пролетарке, а там оказались краденые вещи. Кошмар, Веруня! Когда ‘Ара’ {Американские продовольственные посылки.} им послана? Спасибо тебе, тысячу раз целую тебя. Напиши мне, дорогой мой.
Последняя литературная новость — Горький выставил Толстого. Он, т. е. Горький, журнал {Он и издавал в Германии ‘Беседу’, Г. тогда был в оппозиции Советам. Журнал левый, но не советский.} хочет издавать и пригласил Толстого, но условие — уйти из ‘Накануне’. Толстой сказал — я уйду, мне там мало платят. Горький спросил: а если в монархич. журнал вас пригласят и хорошо платить будут, вы пойдете? Толстой: да.— Горький вышел из комнаты. Толстой сидел с его сыном, пьянствовал, остался ночевать и утром уехал — Горький к нему не вышел. (Это было у Горького {Очевидно, в Герингсдорфе, на Балт. море, где Г. тогда жил.}.)
Мне рассказывал это Гржебин. Мы не видались ни с тем, ни с другим. Посылаю тебе вырезку из ‘Накануне’. Кланяйся Шмелеву и скажи, что они его почему-то за своего считают. Я так злюсь, когда они хороших людей <...> лижут. Милый мой, пишу тебе все, все, пустяковое, важное, а о самом большом, тяжелом не могу писать. Должны увидеться. Борюшка благодарит Ваню за письмо, напишет ему сам. Какие чудесные стихи Яна ‘Петух на церковном кресте’, ‘Ночью’. Целуй его от меня. Друг друга поцелуйте. Мы очень хорошо говели, молились о вас — просфорочку вынула. Ну, Господь с вами. Дорогой мой, любимый друг’.

6 мая 1923. Курфюрстенштр., 144. Берлин.

‘Дорогая моя Веруня, отчего так давно не пишешь? Я тебе это третье письмо пишу, неужели не доходят? Я лежу уже 3-ю неделю. У меня грипп. Ползучее воспаление обоих легких плюс расширение сердца. Как встану, а это через неделю или полторы,— поедем в Кави. Мих. Андр. Осоргин там, и жизнь там не дороже здешней, а доктор велел меня на солнце, т. к. легкие оказались слабы. Да вообще вся я расклеилась. Милый мой, незабвенный Друг, напиши, куда вы поедете? Что Ваня? Как ты? Что из Москвы пишут? Приехала Олечка из Москвы, дочь Тани {Старшая сестра Веры, оставалась в Москве.}, и говорит, что нам (а ей 26 лет) нельзя там жить, потому что мы прежняя Россия, и если жить как современные, т. е. не имея ни чести, ни совести, можно отлично жить. Все почти церкви переходят в ‘живые’ (и она говорит, что это самое ужасное). Веруня! Нет героев, умерли герои. Как все это страшно.
В день именин Мамы твоей я была в церкви, молилась за нее, а вечером была на Двенадцати Евангелиях. И все думаю, думаю, как жить? В высоком смысле. Что-то иногда хочется сделать для России, а не только языком трепать.
Алексей Ник. {Толстой.} уехал в Москву, они там вчетвером будут отделывать какой-то особняк: Клестов, Вересаев, Толстой, а четвертый не знаю кто. Наташа {Жена Толстого, урожд. Крандневская, поэтесса.} тут с детьми. Когда узнала, что я больна, пришла ко мне (он уже уехал в Москву).
Боря тоже захварывает, и я боюсь, что он тоже сляжет. Уже жарища, ласточки визжат, а я как колода лежу, вся в компрессах. Наташенька, радость наша, помогает, все делает, что по хозяйству. Дорогой Друг мой, пиши же мне. Боря работает, но теперь меньше, т. к. с моей болезнью хлопот масса. Были мы у заутрени {Очевидно, до болезни.}, всех вспоминала вас. Олечка говорит, что Папа мой удивительно бодр, добр, а Мамочка очень плоха. Так пала духом, хворает всю зиму. Ты мне писала, что ‘Ара’ Папе и Добровым послана (в каком месяце?). Все это мне ответь. Мы из Италии (побудем там 1 1/2 мес.) приедем опять сюда. Какие дивные стихотв. Ванины в ‘Медном Всадн.’. Поцелуй его, моего Брата дорогого. Перед смертью хотелось бы вас повидать. А где Бальмонт? Боже мой! Как ему плохо!
Ну, родная, устала. Очень устала. Господь храни вас всегда. Получил ли Ян письмо от Бори? Без конца целую’.

23 июля 1923.

‘Дорогая моя, золотая Верочка, я тебе не отвечала 2 месяца. Весной у меня было воспаление легких, а у Бори плеврит. Мы живем в Прерове, на берегу моря. Перед самым отъездом из Берлина Наташе делали операцию в носу — очень ей это было на пользу. Она изумительно поправилась. Было две недели жары, мы купались, но вот уже 2 недели дождь и холод. Это ужасно. Дорогая моя Веруня, напиши мне сейчас же, если тут невозможно будет жить, то возможно ли нам отступить на Париж? (В Германии произвели девальвацию, цены бурно возросли, и в политическом отношении стало беспокойно.— Б. З.) Второй раз переживать революцию нет никаких сил, ни физических, ни моральных, а здесь на это похоже. Цены взбадриваются каждый день на десятки тысяч. Уже проживаем 6 миллионов в месяц, нет, теперь больше. Сахару достать почти невозможно… все это мерзко. Многие уже поговаривают о возвращении назад. А мы… не можем. Лучше смерть, чем опять туда. Верун, если бы не Наташа, я бы не думала ни о чем, но ее хочется сохранить. Она отличный Человек и все чувствует, и ей тоже, видимо, жутко. Она мне вчера говорит: ‘Мама, какие мы все несчастливые, неужели и тут революция будет?’ И так это грустно сказала, и посмотрела на меня. Борюшка работает пока, но и его все это мучает. Весь народ здесь мучается. О, Господи! Что это такое? Прости, мой дружок, что жалуюсь, но я Боре стараюсь не показать, как я волнуюсь. Что же его зря терзать? Напиши, как вы живете? Читали мы Ванину сказку. Милый Ян, поцелуй его бесконечно нежно. Так хорошо, так прекрасно написал. Его словечки все так дороги — читаем мы вслух с Олей Полиевктовой {Племянница Веры, дочь ее старшей сестры Тани.}. Она тут теперь живет, Бердяевы, Муратовы, Осоргины, Рабенек {Танцовщица, если не ошибаюсь, в духе Дункан.} и многие другие, все москвичи.
Боря совсем не поправился, я больше, а Наташа отлично выглядит. Дорогой мой, что знаешь о Москве? Как себя чувствуешь? Что дорогой Ян? Господь вас храни. Верю, что увидимся. В Италию нам визу отказали (красн. паспорт). Теперь по-иному хлопочем {И получили.}. Все же верим, что туда поедем. Боря там (в Риме) приглашен лекцию читать. Пока это секрет. Где Шмелев? Про всех пиши. Сейчас же ответь насчет Парижа. Все трое целуем’.

——

Это — последнее письмо Веры Зайцевой Вере Буниной из Германии. Дальнейшее складывалось не совсем так, как Вера думала. Я сам тоже заболел. Когда оба поправились, то на окончательную поправку поехали с Наташей в Преров, на Балтийское море, в тот же край, где в прошлом году летом были. В этом Прерове снимали помещение в нижнем этаже большого дома, а над нами жил С. Л. Франк с семьей, еще выше Н. А. Бердяев. Там я, как и другие писатели-эмигранты, получил от проф. Ло Гатто приглашение прочесть в Риме нечто о России в Institute per Europa Orientale {Институт Восточной Европы (фр.).}.
Чтения в Риме происходили в ноябре (1923 г.), но мы, Зайцевы, оказались в Италии уже в сентябре — ненадолго в Вероне, потом в Венеции, Флоренции и наконец осели на лигурийском побережье в очаровательном рыбацком местечке Кави-ди-Лаванья — там провели остаток осени, оттуда ездил я в Рим читать. Сохранились два письма Веры Вере из Кави во Францию.

18 окт. 1923.

‘Дорогой мой Дружок, я очень рада, что ты все еще в Грассе, быть может, я одна приеду к тебе на 1—2 дня. Это выяснится на днях. До сих пор Боря не был еще в Риме. Ждет письма о дне лекции.
1 октября мы праздновали по-настоящему твое Рождение. Пили вино (цел. Фиаско Кианти). Фрукты, пирожные, конфеты, чай и ‘макароны’. В гостях у нас был Кочаровский, приятель Фондаминского, ‘кавийский фантасмагорист’ {Слово моей выдумки}, и я вспоминала этот день с ранней молодости до 1912 года, когда последи, раз была у вас. За всех, всех пили мы, вспомнила, как кто-то сказал: ‘Какая музыкальная семья Муромцевых’, имея в виду Лутона {Знакомый Муромцевых, не помню его фамилию. Лутон — это кличка. Ни моя Вера, ни он к семье Муромцевых не принадлежали, в этом и комизм замечания.} и меня. (Кстати, где он?)
Если Боря не скоро поедет или очень скоро съездит в Рим, а я после него, оставив Наташу с ним, приеду к вам. Я жалею, что не знала, что вы еще в Грассе. Во всяком случае, если вы останетесь после 10 ноября, то заранее напиши мне.
Эти дни мне очень тяжки, под день твоего рождения, под Покрова Пресвятой Богородицы был арестован Леша в 1919 г. И я до такой степени во власти воспоминаний, что мне трудно очень. Но нельзя поддаваться унынию — это, Веруня, большой грех. Я молюсь за Лешу, Лидию Фед. {Мать Веры Буниной.} и еще за друзей раза по три в день. Мне легче. И им легче. Это наверное знаю. Как об Юлии Алексеевиче {Брат Ив. Бунина.} сердце болит тоже. Я тебе писала или нет? Перед его кончиной, за пять или 6 дней, я у него была. Он сказал сиделке: ‘Вот моя сестра, Алексеевна’. Слабо улыбнулся. Я ему принесла статью Ванину (вытащили из Кремля знакомые и принесли нам). Он очень равнодушно отнесся. Как-то был уже вне жизни. Прочел и сказал: ‘А что, по-твоему, я мог бы до них доехать?’ Когда я уходила, я его перекрестила и он меня перекрестил. Я очень внутренно удивилась, а потом поняла. Мы всегда все слишком поздно понимаем. Веруня, я на днях…’ (конца этого письма нет).

Все та же осень 1923, Кави-ди-Лаванья, очевидно, позже
18 окт. Начало письма утеряно.

‘…жду друзей моих и Лешиных (от которых он и был взят). Они во Франции, я их зову сюда заехать, к нам. Верун, есть ли у вас квартира в Париже? Вообще напиши мне, как это делается, ищут комнаты. Мне почему-то кажется, что мы в Париж не попадем. Боюсь я его. Мы все-таки страшно замученные, и страшно мне за Борю.
Я к тебе с Наташей только потому не приехала, что она безумно кашляла, 6 недель прошло коклюша, и она продолжала задыхаться. Тут {В Кави.} она изумительно поправилась. Мы, т. е. Боря и я, тоже потолстели до неузнаваемости. Подумай, с 1914 года я тут в первый раз сама себе хозяйка. А то Притыкино (отвратно), затем уплотнение в Москве, в Берлине хозяин {Герр Вольте. Мы снимали у него две комнаты на Курфюрстенштрассе.}, а тут у нас три великолепных комнаты, кухня. Клозет на таком балконе, что не уйдешь. Здесь жизнь райская, но кэ фэр-то кэ? {Из расск. Тэффи.} Не знаю. Играю в банко ди лотто. Проигрываю. Борик себя чувствует хорошо. Вчера получила я из Москвы письмо от Жилкиных {И. В. Жилкин, член Госуд. думы, партии не то кадетов, не то народи, социалистов.},— ужасно они живут. Только Т. процветает. Пишет: Толстой ездит по провинции с Василевским {Не знаю, с каким именно.} и читает лекции… Зарабатывает уйму. В Петербурге наняли роскошную квартиру (там никого нет), а в Москве не мог.
Его пьеса ‘Любовь, книга золотая’ была принята в студ. Худ. театра, а теперь вернули. Он, пишет Жилкин, очень уязвлен. Но Жилкины с ним все покончили. А писатели некоторые с ним любезны (конечно, из новых). Андрей Соболь {Писатель, с.-р. Бедствуя, перешел к коммунистам. Позже покончил самоубийством.} в нищете, написал покаянное письмо и, кажется, очень страдает. Грозится повеситься. Вообще ужасно грустное письмо, трагическое. Они все, оставшиеся писатели и интелл., только что не голодают, но измучены в лоск. Андрея Белого не пустили в Россию {В конце концов пустили, позже. Но не на радость.}. Сюда к нам Осоргин приедет погостить. Он в Париже будет жить. Из Берлина бегство поголовное. У кого нет заработка.
Верик, радость. Целую моего милого Ваню. Голубую кровь и белую кость. Боря, Тата целуют. 1 октября она была очень довольна, что мы праздновали твое Рождение. Господь храни вас’.
Бунины раньше нас обосновались во Франции, не позже 1920 года. Жили в Париже, в том Пасси, тихом и тогда не столь нарядном округе (аррондисман) города, где, как и в соседнем Отей, провело и закончило свое земное странствие старшее поколение литературной русской эмиграции. Явление, думаю, беспримерное в истории: вся тогдашняя действующая армия писательская ушла с Родины из-за невозможности думать и писать по-своему (вовсе даже не в области политики).
Париж стал центром изгнанничества. К этому ему не привыкать стать: издавна был он средоточием свободы, и не зря на Плас-де-л’Альма бронзовый Мицкевич, хоть и невелик ростом на пьедестале своем, экстатически зовет куда-то.
Бунин, Мережковский, Бальмонт, Куприн, Шмелев, Ремизов, Алданов, Осоргин — все они обитатели Пасси и Отей, большинство тут же в Париже и головушки свои сложило, упокоившись кто на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, кто на других. Бунины, кроме Парижа, избрали себе как второе местопребывание чудесный городок на юге Франции, в Провансе, Грасс. Сначала ездили туда только на лето, позже жили подолгу, зимой в Париж только наезжая. Дальнейшая переписка двух Вер — Зайцевой и Буниной — идет между Парижем, куда мы докатились из Италии, и Грассом Буниных.

II

Вознесение Христово, 5 июня 1924 г.

‘Дружба моя любимая, сколько времени тебе не отвечала. Но все у нас горести. Наташе в ‘Эколь Менажер’ обварили ножку, слава Богу, не сильно. Теперь жду из Ниццы Алексинского {Известный профессор, хирург.}, надо ей аппендицит вырезать. Тэффи {Это оказалось неверным. Тэффи прожила еще 28 лет (1952).} медленно угасает, Верочка. Она говорит, что не сердись на нее, писать ей трудно. Она Вас обоих целует. Я боюсь, что она скоро умрет. Я к ней бегаю раза 3—4 в неделю (от нас 3 версты) {Тэффи жила тогда в Со-Робинсон.}. Теперь она уже совсем не встает. Я к ней привязалась, как к родной, и ужасно жалею ее, бедную. Она совсем не может двигаться. У нее фиброма (страшное кровотечение, 6 недель беспрерывно, оттого сердце ослабло, а операцию из-за сердца делать нельзя). Очень больна Киса Куприна {Дочь писателя.}. С ума сошел Гуковский, из ‘Современных записок’.
Мы держимся и не падаем духом. У нас отлично. Розы кругом, воздух чудесный. Боря был на вечере Куприна, этнический ‘стиль рюсс’. Народу было много. Принимали довольно сдержанно его, а Плевицкой хлопали. Боря говорит, что она похожа на девку-мананку {‘Мананки’ — бродячие артели девок-поденщиц из Калуж. губ., села Мананкова.}, которую можно было раньше за 20 коп. Осоргины переехали в квартиру за 450 фр. Веруня, Боре очень хочется к Вам — страшно, но… операция Наташе, если даже Алексинский ничего не возьмет (он и не взял.— Б. З.), и то будет стоить, лечебница и то и се, франков 600—700. Но Бог даст, все сойдет хорошо. В понедельник были именины Леши.
Целуй от нас дорогого Ваню. Отчего он портрета мне не подарил. Вечер Бориса собрал около 5 тысяч. Пиши мне. Целую Вас.
Господь храни Вас обоих на радость нам.

Твоя Вера.

Получила чудесное письмо от Айхенвальда Рыцарь он!

Без даты. Лето, вероятно, конец июня 1924 г.
(вблизи Парижа).

‘Верун! Милун! Целую. Обнимаю. Таточка дома. Операция прошла отлично {Аппендицит.}. Денег маловато! Тэффи точно лучше, но… я не верю, что она скоро поправится. Напиши мне, как узнать, посланы ли деньги, 10 долл., моему папе. Они не получили. Их еще уплотнили, на чердак, в коридор, в ванн, комнату поместили ‘товарищей плотников’, и они боятся уехать даже на несколько дней к Наде {Сестра Веры.}. Мама пишет — вс последнее сожгут.
У папы было воспаление легких. Живут тяжело. Ванины рассказ и стихи в ‘Соврем, записках’ дивные. Поцелуй его от нас 3-х. Боря к Вам хочет, а карман не хочет! Господь с Вами.

Ваша В.’

День Казанской Божией Матери.
(8 июля ст.ст.) 1924 г.

‘Верунчик мой, получила твое письмо и не ответила сразу. Титова еще не была, но эту неделю провели необычайно. В день убийства Государя и его семьи 4/17 июля была заупокойная литургия — чудесно было. Вчера все ходили к обедне, а сегодня я с Наташей была. Мечтаю, если Бог даст силы, поступить в сестричество. С каждым днем я укрепляюсь мыслью быть ближе к Богу. Верочка, я очень хочу познакомиться с Екат. Мих. {Лопатина, сестра философа Лопатина. Весьма достойная православная женщина. Близкая знакомая Веры Б.}, если она не против этого. Как следует хочется с ней быть. Приехал Петр Конст. {Иванов, литератор, мистик, наш давний знакомый еще по Москве.} (как он умеет молиться!), Вышеславцевы и Бердяев. Я очень счастлива. Часто видимся.
Вера! Я очень недовольна, как мы были с тобой эти месяцы. Нельзя в суете вечно быть. Я верю и знаю две вещи — это я до всего сама додумалась:
1. Как есть церковь на земле и есть мистическая церковь на Небе, так и дружба моя и любовь к Вам (не смотря на это легкомысленно) то же, что церковь там. А здесь ошибки и недостаточное внимание друг к другу {Сознательно оставляю неправильность расстановки слов и большие буквы. Автор своеобычен.}. Раз Ваня написал Розу {‘Роза Иерихона’, прелестная вещица в прозе, вдохновленная ранней любовью к Вере Буниной.}, он и это поймет. Надо держаться друг за друга.
2. Москва с Кремлем, вернее Кремль — Россия, закрылась от взоров наших, как бы град Китеж (не знаю, ш или ж), и вот надо всем христианам читать по нескольку раз: Богородица, Дева, Матерь Бога, сохрани Православную Россию. Это приказал отец Нектарий из Оптиной Пустыни. В Москве многие молятся. И вот Россию надо вымолить, и мы опять ее увидим.
— Аминь. —
Тебе странно мое письмо? Но я захотела все записать самое важное, что меня мучит.
Наташа спрашивает, получил ли Ив. Алекс. {Бунин.} ее открытку из больницы?
Я получаю отчаян, письма из М-вы. Голодают все почти поголовно. Боря во мраке — его мать выселили из Притыкина. Сестра Борина пишет: ‘Мама вынуждена покинуть Прит. и в отчаянии. Жить будет у меня’ {В Москве.}. И все в таком роде… Верочка, я ужасно возмущена всем этим. А Боре очень тяжело. Он вообще легче падает духом, чем я. У нас денег почти нет, но я знаю, что Бог не даст нам погибнуть. Душевно чувствую себя крепко, как никогда. Через 2 месяца переедем в Париж {Жили близ Парижа.},— квартиру ищу. Буду Тату учить танцевать. Пофранц. говорит очень хорошо, до сих пор они еще учатся, до 1-го августа.
Ну, Господь с Вами, дорогие мои. Всю Вашу обитель целую от себя, Бори и Наташи.
Верун — милый! Друг мой! Яна целую’.

——

Осенью 1924 г. мы переехали в Париж, в освободившуюся квартиру Бальмонта на Рю Беллони (он перебрался в Капбретон, к океану). Там прожили осень 1924 г. и первые месяцы 1925 г.

10 апреля, Рю Беллони, Париж (15).

‘Дорогая моя Веруня, наконец могу писать тебе покойно.
Вчера уехал Боря в Авиньон, оттуда поедет к Ельяшевич {Василий Борисович и Фаина Осиповна, знакомые по Парижу. В деп. Вар у них было имение Пюжст.} — погостит несколько дней и, может быть, проедет к Вам {В Грасс, недалеко от Пюжста.}. Напиши мне, можно ли где-нибудь за недорогую плату остановиться вблизи Вас?
Верочка! Мы в ужасном огорчении, что скончался Патриарх {Тихон.}. Это для всех нас большой удар. Когда думала о Москве, то всегда о Донском монастыре. Вспоминала, как причащалась у него, когда Лешенька был в чека. Большое потрясение для православных. Милый, я недавно в Париже видела поразительную икону — я тебе уже писала. Просветленную. Когда видишь это, то еще хочется жить. Как ты? Вчера получила письмо от папы, пишет, что получил из банка он и Алекс. Андр. {Корзинкин, брат жены Н. Д. Телешова.} бланки на 20 рублей. Когда они пришли в банк, то ему сказали, что это из ‘землячества какого-то’. Они оба отказались. Папа так и пишет: побоялись мы. Я была у Титова и сказала это. Подумай, посылать отсюда не от частных лиц. Если деньги придут назад, то пошлю от моего имени, а папе сейчас напишу, что это подарок ему от меня, а А. А. от Верочки М. <...>
Верочка, родная, не обращай внимания, что я редко пишу. Но мне ужасно нет времени, да одно время и адрес потеряла. Вечер нам дал 5 тысяч, до сих пор все отдают {Что-то я читал, а что — не помню.}. Тэффи уехала в Ниццу. Слава Богу, здорова. Я с ней ужасно сжилась {Нек. время Тэффи снимала у нас комнату, в кв. на ул. Беллони.}. Чудесная женщина. Наташенька ест постное, говеет. Я на первой неделе говела и на седьмой буду. Были мы на освящении Сергиева Подворья. Это было поразительно. Я бы очень хотела быть рядом с сестрами — кланяйся им {Разумеет Лопатину и Еремееву, друзей В. Б., живших на Ривьере.}. Да! Я и забыла. Борин роман ‘Золотой узор’ купило одно немецк. издательство и аванс 500 марок присылает. Боря уже подп. контракт с ними. Это значит — 2000 фр. получим. Вот я и надеюсь, если будет еще получка, то на месяц к Вам поближе переедем. А ты узнай, есть ли 2 комнаты, и я бы сама готовила.
Скажи Ване, что ‘Митина любовь’ изумительная вещь (впрочем, он сам знает). Поцелуй его от меня нежно. 23 марта была в церкви и все время думала о всех Вас. Как мы все рассыпаны. Ну, дорогой мой. Ты на седьмой говеть будешь? С наступающим праздником. Христос Воскресе!
Целую тебя, Ваню. Христос с тобой.

Твоя люб. Вера.

Наташенька целует. Пиши мне скорее’.

Домэн-де-ля-Пюжет близ Торонэ (Вар). 7/20
июня 1925 г.

‘Дорогие мои, мы очень близко от Вас. Весна была довольно тяжкая. У Наташеньки было воспаление легких, а меня парикмахер заразил, я остриглась, и у меня заболело лицо.
Теперь все прошло. Здесь дивно — не думала, что во Франции будем жить в настоящей деревне. Наташенька поправляется, уже порозовела. Встаем рано, а днем спим. Не слишком жарко, чему я очень рада. Боря работает. Я мечтаю, чтобы Вы к нам приехали. И мы к Вам приедем {В Грасс.}, но чуть позднее. Получила письмо от сестры Тани {Из Москвы.}, их всех, т. е. ее, Машу с детьми и Ек. Алекс. {Бальмонт, жена Бальмонта в Москве.}, всех гонят с квартиры. Они в отчаянии. Посылаю письма твоего папы. Помнишь, как на даче Бахрушина я с ним бегала на четвереньках. Папа забыл.
Приехали из Москвы люди, рассказывают возмутительные вещи и… представь, привыкли. Очень грущу о Тэффи, она переехала в отель, но думаю, зимой опять вместе будем жить, если не приедет мать Борина из Москвы.
Мы нашу квартиру сдали до 1 октября. Мирра Бальмонт {Дочь Бальмонта, от его последней жены, Елены. Шульгин — сын известного общ. деятеля Шульгина. Брак не состоялся. ‘Мины’ — залежи боксита вблизи Торонэ.} собирается замуж за Диму Шульгина. Познакомились они у Филиппова (брата ‘Русской газеты’), где она живет. Он очаровательный. Настоящий белый Юноша, во всех отношениях. Кончил он школу морскую и теперь гардемарин. Здесь работает на минах.
Ну, мои дорогие, все написала. Насчет денег у нас, чтобы нет, так да, и наоборот. Думаю, продержимся кое-как. Здесь жизнь недорогая, трое в день 24 фр. тратим. Готовит итальянка, 100 фр. в месяц буду давать. Очень благодарна я Ельяшевич, что они нас пригласили к себе.
Обнимаю, целую. Господь храни Вас.

Ваша Вера.

До сих пор поют два соловья (соловьиный Бальмонт)’.

15 август, Успенья День. 1925 г.

‘Верун! Милый! Получила твое письмо, и Наташенька тоже получила. Здесь Ф. О. с Ирочкой {Фаина Осиповна Ельяшевич, Ирочка их дочь.}. Ф. О. очень жалела, что вы без нее были. Живем по-прежнему. Вчера был у нас ‘бал’. Наташенькино рожденье справляли. Были 3 молод, человека — гардемарины.
Вера! Напиши мне прямо, можно ли мне с Борей приехать к Вам — в след. субботу, с ночевкой. Мы спим на одной постели охотно. Если можно, то я приеду вместе, а если нельзя, то Боря один приедет, а я после. Надо ли брать 2 простыни? Все это напиши.
Наташа лежит теперь на солнце, и очень это ей на пользу. И Борю сегодня умолила лечь. Может, и ляжет. Как провели голодный день? Утром взвесились — было 77.400, а вечером 77 ровно (после голода).
Пусть мальчики (Ян и Боря) будут шляться, мы им мешать не будем. Но, главное, напиши, как тебе лучше, чтоб я одна приехала или вместе.
Поцелуй твоего Великого Тайновидца Плоти. Очень мы счастливы, что Вы были у нас. До того радостно, что Вы одни были с нами {Бунины приехали к нам в Пюжет из Грасса.}.
От Тэффи писем нет, и я ужасно беспокоюсь, здорова ли она?
Господь Вас храни, дорогие. Напиши мне. Наташа благодарит за письма, Боря целует’.

10/23 сентября 1925.

‘Дорогие мои Ян и Веруня, родимые, в субботу едем в Париж. Что будет, не знаем.
Живем пока дивно. В. Б.. и Ф. О. к нам страшно милы и предупредительны. При ближайшем знакомстве они гораздо, гораздо симпатичнее. Такие ласковые, отзывчивые. Он мне казался холодноватым, а теперь он такой, скажу, молодой. И Ф. О. очень к нам привыкла, и мы с ней отлично ладим. Она по-настоящему добрая. Ирочка поправилась. Веруня, на ванданж я еще похудела!!! Ура! Ура! Ура!

——

Получила я из Москвы письма, от которых я в отчаянии. Аничка, Танина дочь, тяжело больна, у нее, кроме болезни, будет ребенок, 4-й. Таня совершенно без денег, абсолютно. Я прямо в отчаянии. Мне стыдно, что я еще смеюсь и говорю какие-то гадкие слова. Они там погибают. Я ума не приложу, что делать? Мне Леля {Леля Анненкова, антропософка.}, ее подруга, пишет ‘Мы с Катей (Бальмонт) {Вторая жена К. Д Бальмонта, Ек. Алексеевна, урожд. Андреева.} нищие, у Кати ноги пухнут, мы Танюше помогаем грошами. А ей нужно рублей 25 на необходимое — чтобы с голоду не помереть’.
У папы тоже очень мало, он ей помогал, хоть немного, а теперь у него тоже нечем. А мы-то жалуемся. Я еще, б.., думаю о том, что похудела. Кому это нужно? Буду искать какое ни на есть место и стараться посылать им.
Сейчас мы ничего не можем посылать. Не знаешь, к Титову нельзя обратиться? Скажи Яну, что мы ‘Окаянные дни’ всегда, всегда читаем. Вас. Борисович читает. Это отлично! Нежно целуй его.
Как тебе нравится в стихах Ходасевича — ‘жизнь надменную мою’? По-моему, г…ю. А Кустова? Что это? Искренно? Горячо молюсь за Вас. Ельяш. кланяются’.

11/24 мая 1927 г. Рю Клод Лорэн.

‘Верун мой! После твоего письма я долго лежала, получила утром, в 8 час. Господь сохрани тебя! {Дело идет, по-видимому, о чем-то очень тяжелом для Веры Буниной.} Верун, что ты не думаешь съездить в Пюжет? Хоть дней на 5—6, сейчас там чудесно соловьи поют. Как счастлива за тебя, что ты говела. Как это хорошо. Боря пишет счастливые письма. Афон на него произвел потрясающее впечатление. Досада, что денег дико мало. С трудом достала у Нюшеньки-капиталистки {Иванова, друг Бальмонтов. Тоже полунищая.} 300 фр. и послала ему. 1 июня надо платить за квартиру — просила в ‘Соврем. записках’ — Вишняк отказал, вот единственная моя забота — это денежная. Ужасно с Наташей мы трудно живем, но Бог пошлет — молюсь я Матери Божьей, Николаю Чудотворцу и Пантелеймону. Вот молитва, кот. должна быть всегда в сердце твоем: (приведен текст молитвы Богородице.— Б. З.).
Только эту молитву спиши и выучи наизусть. Вчера получили письмо от Бориной матери, ей разрешили приехать сюда. Подали газету — ура!!!! Разрыв англичан со стервецами! Сегодня напьюсь! Знаешь ли ты, что они срывают Алексеевский монастырь и многие могилы сравниваются с землей Нов.-Дев. монастыря. Уже могилу Кости, Таниного сыночка, срыли, Влади Протопопова, но Таня по приметам (сиреневый куст и т. д.) находит их. Письма невыносимо тягостные. Где Леша похоронен, там хотят футбольное поле сделать. Во вторник молись за него (чернильное расплывшееся пятно, явно слеза капнула.— Б. З.), его {‘Это’ — пропущено.} день Ангела (20 мая ст. ст.). Родная моя, девочка моя, как жаль, что я не могу к тебе хоть на 3—4 дня приехать. Не изменяй мне. Отчего твоя ручка еще не владеет как следует? Под Николин день, после всенощной, в Шавиле читала Борино письмо Владыке {Евлогию — письмо не ему, а Вере.} с Афона, он очень взволновался. Он никогда не был на Афоне. Милый мой, ‘мысль изреченная есть ложь’, и поэтому ты читай за этими буквами, что я переживаю вместе с тобой {Явное указание на горестные сердечные переживания Веры Буниной.}. Если бы я знала, что это письмо ты одна будешь читать, я бы больше писала. Бальмонта буквально на руках носят в Польше, он присылает газеты. Я познакомилась с дочкой Тэффи — они вместе уехали в Экс. Очень славная девушка, сестра актрисы. У Тэффи 2 дочки. Тэффи мне очень скрашивает жизнь, и я без нее сиротею. Такая она моя — точно сестра. Мне покойнее, когда она в Париже. Ну, Господь храни тебя. Очень я буду рада, если ты напишешь. Обязательно съезди к Ельяшевич, это тебя развлечет, и у них чудно {Все тот же Пюжет, имение Ельяшевич в деп. Вар.}. Поцелуй Яна.

Твоя люб. Вера’.

26 июня 1927, Париж. ‘Дружило мое! Прости, что давно не писала. Но жизнь — это ‘настоящий роман’, как говорит Тэффи, ‘из кухни в корыто и обратно’. Как ты живешь? Иван? Как твое здоровье? Боря чувствует себя довольно хорошо. Путешествие было изумительное, но очень трудное. Мне Михайлов {Приятель Буниных.} передал 500 фр. Спасибо, это было более чем кстати. В среду к нам в гости приедет Владыка {Митрополит Евлогий.}, сам изъявил желание у нас побывать. Я очень счастлива этим. Была очень расстроена. У Лели Анненковой (моей приятельницы) расстрелян брат в Москве. Вообще ужас и кошмар там. От своих ничего не получаю. У меня в гостях были Греч и Налетов, влюбились в твою карточку и сказали — вот бы она (это ты) подходила к Жанне д’Арк, в синема играть. Приехала Тэффи, очень поправилась. Мы никуда не поедем, т. е. Боря и я. Я даже рада, не тащиться. Если б с комфортом, это дело другое. Лучше дома сидеть. Если вернусь в Россию, буду странствовать, это моя мечта. Пешком по Руси, по монастырям. В будущее воскресенье у меня будут гости.
Все одно и то же — безденежье. Но ‘я, Маша, доволен’ {‘Три сестры’, слова Кулагина.}. Наташа прелестна. Ласкова и умна. Да и Боря, слава Богу, вернулся здоровым и обновленным. Изумителен Афон!
Господь храни Вас, дорогих. Целуй Яна’.

13 июля 1927.

‘Веруня, пишу тебе под музыку. Сегодня добрый народ начал праздновать ‘Великую французскую’. Бог с ними. Наташа у Карбасниковых, и мы вдвоем. Мне нравится Париж летом, особенно в Булонском лесу и у нас в квартире. Прохладно! чисто, и одни!!! В воскресенье жду Наташеньку, по ней соскучилась, она на несколько дней приедет. У нас был в гостях Владыка {Митрополит Евлогий.} — большая радость была. А одно воскресенье было 12 евреев и 3 русских, нас включая. 9 августа Борина мама выезжает из Москвы, Боря поедет ее встречать в Берлин, если пришлет деньги зять {Моя мать, Татьяна Васильевна Зайцева, действит. собиралась к нам. В Москве ей 16 раз отказали в разрешении на выезд, в 17-й позволили, но она через нсск. дней скончалась от сердечного припадка, наверное в связи с волнениями. Жила в Москве у моей старш. сестры Татьяны, в замужестве Буйневич. ‘Зять’ — это муж Тани, жил в Берлине, горный инженер.}. Поблагодари и поцелуй Яна за карточки, без шляпы он ‘желанен’, как скажет Бальмонт! А в шляпе не нравится. Боря вернулся с Афона обновленный и изнутри светлый! Много работает.
Как твое здоровье? Что рука? Все напиши о себе. Поправилась ли? В воскресенье Тэффи, Пав. Андр., Боря и я ездили кататься по Булонскому, а потом он, т. е. Пав. Андр., угощал нас в ‘Rotisserrie Perignirdine’ {Название закусочной.}. Было весело и интересно. Тэффи мне как родная. Ничего я от нее, кроме хорошего, не вижу. Остальное все то же: что сказала хозяйка? Кто что пишет? Кто что сказал? Я сейчас от этих отошла и вожусь больше с людьми, причастными к церкви на Рю Дарю.
Верун! Напиши мне. Я тебе давно написала, но ответа не получила. Обнимаю Яна от нас. Что Гиппиус? Видаетесь ли Вы? Был у нас Бальмонт, как хорошо он на суде сказал!!! Огорчается, что про него в газетах пишут, что он был будто груб с русскими. Господь с Вами. Мир и многие лета дому Вашему.

Твоя В.’

11/24 сентября 1927.

‘Дорогая моя Веруня, ночью, когда не спится, я тебе пииту длинные письма (мысленно), а утром некогда писать. Сегодня получила от тебя письмо и ‘группочку’. Ты очень мила. Мы, т. е. Борух и я, прожили изумительное тихое лето. Во всем доме остались одни. Боря горевал, да и до сих пор горюет о матери. Много он работает, ‘Афон’ будет еще в 3 или 4-х подвалах {Первая часть ‘Афона’ мною печаталась фельетонами в ‘Последи, новостях’.}. Материально нам дико трудно. Проживаем по 2 тыс. в месяц, а теперь с Наташенькой расходы. Лето она провела изумительное. Карбасниковы к ней относились как к родной дочери. Она чувствовала себя совсем как дома. Бог послал нам таких друзей для Наташи. Анна Самойловна и ласкала и заботилась, как будто Наташа ее дочь.
Среда {Очевидно, уже после Крестовоздвижения.}. Верун! Пока я писала тебе письмо, у нас произошло событие. Боря будет писать в ‘Возрождении’! ‘Последи, новости’ отказались платить по 1.50 с, а по 1 фр. Боря больше писать не будет. Думали, думали, да и решился Боря. Не знаю, но у меня нет чувства, что это неправильно. К Струве он никогда не был близок, единственно, что Боре неприятно относительно Ивана, но Ваня-то ушел опять-таки из-за Струве. ‘Возрождение’ осталось ‘Возрождением’. Теперь, Бог даст, не будет вечера, довольно благотворительности. Все надоело! Верун! Боря сказал, что рассказ послан Глану {Рощин.} <...>. Нина Петровская {Писательница.} бомбардирует письмами, через мои руки прошли 1.400 фр. ей, да через Борины фр. 600, да Аминадо помог, и все это как в бездну. Жаль мне ее, и отвратна она мне. Она вся изолгалась, несчастная. Я с ужасом развертываю газету — покончила она с собой или нет? Но что делать? Она больна, хромает и пьет вдобавок. Послезавтра именины. Наташа и я будем причащаться. В понедельник мы все ходили ко всенощной — канун Крестовоздвижения. Веруня! Это такая служба, что можно сравнить со Светло Христовой службой. Поют 500 раз ‘Господи помилуй’. Вся церковь почти лежала на полу и рыдала. Я всегда хожу в этот день, 13 сентября. Если доживем до будущего года — иди обязательно. В столовой Наташа и Боря рассматривают игру Алехина и Капабланки. Наташа очень похорошела. Друг! Если б у меня были деньги, я бы приехала к тебе на 3—4 дня. Церковные распри очень расстраивают. Боря был у Владыки (19 человек заседало). Это было очень интересно. Как всегда, Владыко прекрасно ответил и поступил как настоящий христианин. А Бердяева статья средняя… Много высокомерия и презрения. Я записалась в библиотеку и вес время читаю советскую литературу, ну и ‘merde’. Тебя, родная, с Ангелом поздравляю. 1 октября вспомню тебя {День рождения В. Буниной.}. О маме твоей молюсь. У Анечки, племянницы, пятый ребенок родился! В Москве ад, так трудно. Что Ваня? Целуй его от нас.

Твоя В.

Машу Каллаш {Мария Александр. Каллаш, писательница.
} видела в церкви, тоже была вся заревана’.

30 сентября 1927 г.

‘Вся полна воспоминанием. Завтра буду вспоминать маму твою и братьев. И папу. Домик в Скатертном и Столовом.
Родная моя, очень жалею, что не с тобой в этот день. Я получила письмо от родителей, где они тебя с Ангелом поздравляют — Верочку М. Мы живем пока тихо, хотя начинает народ ‘нахлынивать’. Боря пишет. Я забыла написать тебе имя поэта, кот. едет на Афон,— это Диомед Монашев.
Сегодня ночью, ровно 8 лет назад, под Покрова, был арестован Леша. Я получила письмо от Тани, она пишет, что где он был похоронен, там все вытоптано и следа нет от могилок. Алексеевское кладбище срывают, и Девичье кладбище тоже срывают, оставляют ‘исторические’ могилы. Вообще там очень тяжело жить. А сестра Борина, старушка, живет как монахиня. Видела Ходасевичей, они очень, по-моему, поправились. С восторгом отзываются о Мережков., Гиппиусах! {Неясно, почему во множ. числе. Вера к З. Н. относилась неплохо, а позже и совсем хорошо.}
Завтра пойду в церковь! Буду молиться и за тебя, и за Ваню — обними его и за нас крепко. Как его работа? Боря еще будет об Афоне писать 3—4 подвала, и все в ‘Возрождении’. Пока материально еще нелегко, ну, конечно, если ‘Возрождение’ не закроется, то немного мы вздохнем. А главное, вечера не делать! Когда Вы приедете? Я не поняла. Я пишу, полуживая от усталости. Стирала сегодня. Господь храни тебя, Ваню. Пошли тебе Бог покоя душевного, и чтоб Ваня писал, и чтоб денег было больше. Кульманов мы очень полюбили — хорошие они по-настоящему. Наташа целует, и Боря.
Завтра зайду в бистро и выпью касиса за твое здоровье. В день Ангела получила дивные духи Dandy Orsay в черном граненом флаконе’.

1/14 декабря 1927.

‘Дорогая моя, прости, что столько времени не писала. Я каждый день буквально о Вас думаю. Почему не едете? Скажи Ване, что рядом с нами есть мэзон мбле недорогой. На ав. де-Версай (в 2-х минутах от нас). Если хотите, посмотрю и напишу. То, что смотрела для Вас по Пасси, очень дорого. Итак, если надо, я поищу, только около нас (это дешевле). У нас туман, холод. Сегодня туман, дождь!
Из Москвы ужасные письма. Все время арестовывают Сергея Полякова {Серг. Александр. Поляков, владелец самого раннего в России ‘декадентского’ изд-ва ‘Скорпион’ (Брюсов, Бальмонт, Белый и др ). Переводчик Гамсуна — хороший (‘Нежный как мимоза Поляков’ — Бальмонт).} (Скорпиона) и многих других. Буквально стон стоит. Нищета и ужас. С деньгами легче, отдаем пока долги. Наташенька хорошо учится, очень устает. Борух пишет. Была третьего дня у Цетлин. Там были Ходасевичи {В. Ф. Ходасевич был тогда вместе с Н. Берберовой, потому Вера и называет их ‘Ходасевичи’.}. Всего не напишешь. Был Аминадо, он очень хороший. Мы с ним в дружеских ‘половых’ отношениях. Он очень хороший и слажен с женой!
Были у Юшкевичей. Книга не идет (мне сказали в книжном магазине). Алдановы хандрят. Тэффи вернулась из Варшавы, посвежела и похорошела. Вся такая же родная к нам.
12/25 января Наташу повезу на Московское землячество, первый раз на бал. (Это уже начинается 1928 г.— Б. З.) Недавно кутили всю ночь у Кошиц, после ее концерта,— пела она дивно. Успех был огромный. Сегодня провожали ее в Америку {Оттуда эта замечательная певица и не возвратилась. Там скончалась.}. Хочется мне безумно к моим в Москву. Но, конечно, я никогда не увижу никого, и ужасно мне это грустно. Письма редки, грустны и безнадежны.
Милый Верун, родной! Недавно я вдруг вспомнила тебя в красном картузике {Веру Бунину, тогда Муромцеву, ребенком.} и заревела. Но я теперь с радостью все хорошее вспоминаю и Бога благодарю за все прошлое, и хорошее и дурное,— заслужила, значит. Есть такие ужасно большие вещи! (как смерть Леши). Да, ты знаешь, где он похоронен, вытоптали все могилы и устроили футбольную площадку для пионеров. Как сейчас грустно, 4 часа, темно. Туман, и где-то на рояле играют. Наташеньки еще нет, а Боря спит.
Целую Вас крепко. Господь с тобой. Силы тебе, здоровья желаю. С наступающим праздником. Мы празднуем по-старому. Не могу привыкнуть к новому стилю.
В субботу будет читать Мережковский. Я взяла билеты, но, вероятно, не пойдем. А может, пойдем’.

III

1928 год для русской литературной эмиграции оказался несколько особенным — как бы с праздничным оттенком: сербское правительство устроило осенью съезд сначала русских ученых эмиграции, затем писателей. Конечно, это внесло большое оживление в нашу жизнь.
Для моей же семьи лето 1928 г. сложилось тоже не совсем обычно, часть его прошла врозь: жена и дочь поехали на океан в Парнише (вблизи Бретани), а я довольно долго прожил у Буниных в Грассе.

16/19 июня 1928.

‘Милая моя Верочка, давно тебе не писала, но лозунг ‘все для войны’ не давал мне минуты покоя, хотя у нас постановка кустарная. Книги идут, слава Богу, неплохо {Продавали мои писания по знакомым и ‘меценатам’. Что именно в 1928 г.— не помню Позже ‘Анну’, было специально напечатано 100 нумеров. экз. Я делал автографы, а ‘подсудимые’ платили. Я же за квартиру этим платил.}. Когда продается книга неизвестным, то у нас зовется эта минута ‘тихая радость в окопах’.
Почему Шмелев ушел из ‘Возрождения’, мы прочли в ‘России и Славянстве’. Кажется, уж очень хамил Маковский с ним, ну, Ив. Серг. обозлился. Но больше ничего не знаю. Они, кажется, смущены его уходом.
Из Москвы грустные известия. Боюсь, что папу уволят, ‘сократят’ на их жаргоне. Но об этом, конечно, писать нельзя.
Вожусь с Лялей Полонским {Мальчик лет 8-ми, сын Любови Александр. Полонской, сестры Алданова. Наш сосед — жил на той же площадке, что и мы. Постоянно у нас бывал.}, он мне сегодня говорит: ‘У Вас, Вера Алексеевна, лицо красивое, и я Вас люблю, и от Вас хорошо ‘с духами’ пахнет’. Боря начнет писать скоро о Тургеневе.
Ходит ко мне золотая молодежь, Володя Лодыженский {Старенький писатель, приятель Чехова. Мы его очень любили, Вера его подкармливала}, Горянский {Поэт, тоже ‘люмпен-пролетариат’.}. Был у нас ‘Фоль Журнэ’ — было 28 человек. Иногда нас возит за город Тэффи с Павл. Андреев., а также угощают нас Мейтчики всякими развлечениями. Ельяшевич продали 5 экземпляров.
Последний анекдот в России: ‘Лозунг — бей жидов и почтальонов’. Кому это ни скажешь, все спрашивают: а за что почтальонов? — В этом вся соль анекдота. Даже Мелитта {Еврейка. Погибла при Гитлере. Мученица.} спросила, а за что почтальонов? Были у нас Кульманы, Кепиновы, Гречаниновы. Вообще светская жизнь идет большими шагами, но куда приведет — неизвестно. Были у меня Дейкарханова, и Леля, и Алексинская, Татьяна Александровна. Париж очарователен.
Целую тебя нежно. Пиши. Яна и Галину Ник. Боря и Наташа целуют’.

20 июля, Порнише.

‘Дорогой Верун, прости, что не ответила столько времени на твои 2 письма. Большое тебе спасибо за ласку и заботу о Боре. Я очень счастлива, что Боре хорошо и уютно у Вас. Мы живем изумительно. Первый раз в жизни я на океане. Это красота поразительная. Наташа поправилась совершенно, темнокрасный персик. Даже у меня ноги загорели, стали темно-розовые. Настроение веселое, дружное. Софья Дм. почти все время занимается хозяйством. На это идет часа 1 1/2 во весь день. Едим мы отлично, проживаем гроши. Жарко очень, но вечером прохладно. И никогда не обливаемся потом, всегда чуть прохлада с океана. А ночью звезды, да какие. Все время душа замирает от этой красоты. Боюсь, что Боре будет плохо в наших комнатах, но квартиры здесь очень дороги, а наши комнаты дешевые. Вот это меня беспокоит, но если ему не понравится, то, быть может, что-нибудь найдем подходящее для него. Оказывается, Ля-Боль один из шикарных курортов, а наш Порнише не отстает. По шику несравнимо с Жуанле-Пен. Здесь такие женщины, такие испанки и американки, что я на юге не видела. Но мы больше ходим по лесу, по пляжу. 2 раза были в кафе, С. Д. и Наташа танцевали. Верочка, когда я уезжала, то была в полном отчаянии, так я устала. А теперь прошло только 2 недели, и я чувствую себя как в 20 лет. Одним словом, ‘ванька-встанька’. Как ни пригибаюсь к земле, в конце концов поднимаюсь. Наташа стала очаровательная. Не узнать ее. Она играет в мяч, бегает. Здесь Дагмара. Она сказала мне, что Бальмонт страшно пьет. Веруня, неужели Мережковский {Мережковский поехал.} не поедет к сербам? Мне представляется, что это невозможно. Деньги брать ‘швейцар’, а ехать ‘не швейцар’ (Тэффи). Кстати: от Тэффи получила прелестное нежное письмо, она в Руая живет. Сейчас сижу в рубашке, и у меня варится цветная капуста. А С. Д. и Наташа на пляже.
Я рада, что под старость я чувствую, что могу быть одна. Бога благодарю, что так сейчас живу. Душа расправляется и омывается от этой красоты. Ближе к Свету от этого, здешнего, Бытия. Видишь, как я загнула, точно плохой поэт. Господь храни тебя и Яна. Поцелуй его. Пиши, и еще раз спасибо’.

Открытка без даты. Надо поместить перед предыдущ.
письмом, это видно из содержания. Написано из Парижа еще.— Б. З.

‘Милый Верун, через день или 2 увидишь Боруха. Я уже пишу на Ваш адрес. Я очень устала, до предела. У Наташеньки экзамены идут блестяще. Погода мердовская, но все же Париж прекрасен. Кланяйся Г. Н. Фондаминским. А Яна нежно обними’.

5/18 августа 1928. День Преображения.

‘Верочка моя, прости, что не писала тебе, но очень была не в форме писать. Первое время отдыхала, а теперь много на пляже. Вчера Наташа уехала на 2 дня, в лагерь христ. молодежи. Там все ее подруги: Карбасникова и друг. Уехала она тоже с нов. подругой, Энден. Приедет, Бог даст, завтра. Спасибо тебе, родная, за Батюшку {Это я. К этому времени уже вернулся к своим в Порнише.}. Он очень хорошо у Вас прожил и с любовью вспоминает Грасс. Говорит, как родной дом. Я нашла, что он замечательно поправился. По вечерам ходим с ним по шелковому берегу отлива, а Наташа катается на велосипеде. Она изумительно выглядит. Темно-красная, загорелая, спит отлично, купается. Да и я очень хорошо себя чувствую. Тоже загорела, ноги черные стали. Боря работает и чувствует себя хорошо. Все рассказывает о юге. Я сама юг люблю, но жара для Наташи невозможна. Здесь погода дивная, много солнца, но нет безумной жары. Климат мне очень нравится, а в океан я влюблена.
Поедет ли Ваня в Сербию? Кульман не едет, так как Нат. Ив. едет лечиться в Руая, а он без нее не едет.
Я не рада возвращаться в Париж. Мне тут очень, очень хорошо, а там опять: ‘Что будете варить?’ ‘Кто с кем живет?’ ‘Кто как одет?’ И т. д., и т. д. Одна радость, что церковь там, а тут уже 2 месяца почти не была в Храме Божием.
Обнимаю, целую нежно. Боря тебя целует и всем кланяется. Очень он отдохнул у Вас. Спасибо еще раз. Господь сохрани тебя и весь дом’.

Париж. Август 1928.

‘Верун! Милый! Пишу тебе накануне Наташиных именин. Мы сейчас вдвоем с Борей, выпили 2 бутылки вина, и я сильно ‘на взводе’. Друг мой, почему Ян не поедет в Сербию? Мне ужасно это досадно. Да и нельзя, по-моему, не ехать. Боря, Алданов ужасно жалеют. Мне кажется, так хорошо было бы встряхнуться. Напиши мне про Белича. Что он и как он? Мы живы, здоровы, чувствуем себя хорошо. Отвечаю за себя и за Наташу, а Боря работает — и тоже впечатление от него приятное, а там не знаю. Спасибо тебе за письмо, очень я была тронута. Наташенька получила 14 писем, на рождение. Она очень похорошела и повзрослела. Я ей подарила на именины ракетку, и она играет в теннис. Я тоже. Во мне теперь 68 кило, и я бегаю прытко. Сейчас получила письмо от Айхенвальда {Литер. критик, наш друг. Остался в Берлине, где вскоре погиб — попал под трамвай (по близорукости не заметил его).}. К нему приехала жена из Москвы. 6 лет они не виделись! Злоба дня — мое похудение и что мы не видели Вишняка в Порнише! Почему это так волнительно — я не знаю и не понимаю.
Еще обида это для меня, почему Иван не едет. Это не модель!
Прости за нескладное письмо, но я непременно хотела тебе написать. Может, Ян раздумал… и поедет. Господь Вас храни. Обнимаю. ‘Золотой Рог’ мне понравился, но ‘Олесь’ — лучше. Скажи Яну — чтоб ехал’.
Иван на этот съезд, в некоторых отношениях замечательный, все-таки не поехал. Причина, думаю, соперничество с Мережковским. При чрезвычайном самолюбии Ивана и его избалованности в эмиграции, у него твердо установился взгляд, что он всюду должен быть первым. В данном случае уверенности этой не было. Он предпочел позже приехать одному в Белград. Что и осуществил. Не знаю, как это прошло, но, конечно, такой торжественности, как на съезде, быть не могло.
Белич — глава ‘Державной комиссии’ по устройству съезда. Сколько помню, накануне съезда был у Ивана в Грассе, б. м., от него Иван и узнал, что Мережковского в правительстве сербском расценивают очень высоко. Так или иначе, съезд прошел весьма пышно. Мережковский сказал мне в Белграде: ‘Первый раз чувствую себя в эмиграции не последним, кому-то нужным’. Да, сербы принимали нас очень дружески, даже восторженно, это бесспорно. К такой внимательности и гостеприимству мы и на самом деле не привыкли. И в этом тон задавал сам король Александр. Устраивались торжественные собрания, банкеты, спектакль в театре в честь приезжих, завтрак у короля. (Он получил в юности образование в Петербурге, был поклонником культуры русской, да и помнил, конечно, заступничество России в 1914 году, приведшее к трагедии ее, но сохранившее независимость Сербии. Сам король Александр, как известно, был убит в Марселе каким-то хорватским фанатиком — французское правительство не сумело охранить своего гостя и союзника от покушения примитивнейшего.)
Из писателей русских на съезде были Мережковский, Гиппиус, Немирович-Данченко <В. И.>, Куприн, Чириков и я. Кроме того — журналисты. Немировича сербы считали патриархом (во время русско-турецко-сербской войны 1877 г. он сидел корреспондентом ‘Нов. времени’ в окопах под Белградом). Популярностью наибольшей пользовался Куприн — начиная с короля до простонародья — был ‘свой’ по уровню культуры, литературным собраниям предпочитал ‘кафаны’, где утешался винцом, разными ‘раки’ и т. п. Сербам нравилась его ‘простота’. Мережковский — Олимп и малопонятен, но имя европейское, и начальство, мало в чем понимая, относилось к нему как к загадочной иконе.
Не обошлось и без обид, недоразумений. Тэффи получила приглашение уже к шапочному разбору, насчет Шмелева и Бальмонта причин не знаю — что последнего не было, и слава Богу (вина было достаточно, а это делало его невменяемым). Куприн вел себя сравнительно тихо (слегка развернулся лишь в Загребе, где мы с ним выступали на скромном собрании памяти Толстого (столетие рождения). Бальмонт же мог быть опасен по большей действенности (‘хочу быть дерзким, хочу быть смелым’) — веселие Руси пити. Бестактные слова какого-то серба на банкете задели Вишняка по национальной линии, и он уехал до конца съезда.
Вот отражение съезда этого в Париже — письмо моей Веры из Парижа Вере Буниной в Грасс.

28 сентября/11 октября, четверг, 1928 г.

‘Дорогой мой Верун, прости, что к Ангелу тебе написала только три слова на Наташенькином письме, но я была ужасно не в духе писать. В понедельник приехал Борик, довольный, чувствует себя отлично и до сих пор все нам рассказывает, как хорошо было в Сербии. Приехал он с Куприным. Куприн очень много пил, но Боря его жалеет. И говорит, что сербы его очень любят и он очень был популярен. Мережковские держались особняком. Их не любили, хотя принимали изумительно, ‘начальство’ с ними носилось как с писаными торбами. Приехавшие раньше журналисты их ругали за нетактичность. Вообще теперь есть почесать язычки новая тема: ордена, прием у короля и т. д. Боря (да и все) страшно жалеют, что Ивана там не было. Боря сам напишет Ивану. Орден очень красивый и звезда. Ты увидишь орден у Зинаиды {Мережковский и Немирович получили орден св. Саввы (покровитель культуры и искусства) первой степени, Гиппиус, Куприн и я — второй, со звездой, но без ленты через плечо. Журналисты некот.— третьей.}. А у Мережковского — орден и лента через плечо. Боря устал очень, но страшно веселый. Насчет стипендий ничего не вышло. Дали две стипендии: Чирикову и Немировичу, а о других безнадежно. Если бы Тэффи была, то ей бы, конечно, дали, но приглашение она получила слишком поздно.
Обнимаю тебя, родная! {1 окт.— день рождения Веры Б.} Для меня этот день страшный. Лешеньку взяли в че-ку. Я буду служить панихиду о нем.
Боря видел отца Иоанна Шаховского {‘Белая Церковь’ — местечко в Югославии, где нынешний архиепископ С.-Францисский был в то время иеромонахом.}. Он у него был в ‘Белой Церкви’. Его очень хвалят, и производит он прекрасное впечатление. Кланяется Вам. Он аскет и живет совершенно по-христиански. Отдает все, что у него есть, ходит по больным. Боря был в двух институтах и кадетском корпусе. Там он читал и говорил с молодежью. Всего не опишешь. Вчера у нас были Тэффи и Пав. Андр., пригласил он нас завтра к себе обедать. Без Бори он угощал два раза обедом, в ресторане. Потом возил нас в синема, и я ночевала у Тэффи. Еще завтракала у Кошиц, она в субботу едет в Америку. Дом наш стоит незыблем, и все жильцы тоже — без перемен. Веруня, когда мы увидимся? Ведь Вы поедете в Сербию? Значит, не раньше весны. В день моих именин было много народу у меня и масса цветов. С Наташей мы причащались в день Ангела, очень, очень хорошо было. А в Сергиев день была в Сергиевском Подворье, там теперь колокола, и звонил в колокола Карташев. Был крестный ход. Очень хорошо было! Я все больше и больше втягиваюсь в жизнь церкви. Поцелуй Яна крепко от всех нас. Как ему работается? Обнимаю тебя. Боря тебя нежно и Яна целует, и Наташа тоже. Господь с Вами, со всеми. Пиши мне, что ты сейчас пишешь? {Вера Б. давно писала разные воспоминания, дневники. Позже выпустила книгу ‘Жизнь Бунина’.} Милый, 1 октября я за тебя выпью.

Твоя Вера’.

13/26 ноября 1928.

‘<...> Из Москвы ужасные были вести. У мамы был заворот кишок. Она была при смерти, но, слава Богу, все прошло бесследно. Получила от папы две открытки. Закрытые письма не доходят. Таня {Старшая сестра Веры.} бедствует. Послала ей гроши, но она пишет, что, когда получила от меня деньги, у нее было 21 коп. и негде было на еду взять. Это кошмар какой-то. Коля Бруни без места, и Анечка {Дочь Татьяны, племянница Веры моей. Замужем за Бруни. Поэт, принял священство, был сослан, умер в ссылке.} с детьми надрывается. Машенька тоже без работы. Здесь атмосфера неприятная, и я стараюсь мало с кем видеться. Поездка в Сербию возмутила многих, и ты знаешь по ‘Последним новостям’, как Азов, Аминадо и Талин {Сестра М. А. Алданова.} издевались над этим. Все это очень мердовато выходит. С деньгами нам очень трудно теперь. И мы с трудом вывертываемся.
В день Лешиной смерти я приобщалась, и с амвона поминали убиенных, и была панихида. Все было до того раздирательно, что до сих пор я каждый день реву и все вспоминаю.
Получили известие, что Борина сестра Танечка собирается к нам — у нее сахарная болезнь, и она, как пишет моя Таня, безнадежна. Я жду ее страшно. Хоть перед смертью ее еще раз увидеть.
Невеселое письмо! Но что же делать?
Поедете ли Вы в Сербию? Ведь Вам только до 1 апреля жить в Грассе. Я очень люблю Любочку Полонскую3, она очень милая и добрая, а сын ее — прямо прелесть какой мальчик.
Были на генеральной репетиции ‘Летучей мыши’ — провал форменный. Леля {Племянница Веры, замужем за Балиевым, главой ‘Летучей мыши’. Леля была актрисой в театре Балисва.} к нам ходит. Живет она теперь вместе с Балиевым. У них отличная квартира. И Леле, кажется, неплохо. Боря пишет ‘Анну’. Наташа учится, иногда ‘выезжает’, в субботу была вечеринка Московского землячества, она была милушка, танцевала все время и была в авантаже. Я прочла дивный роман ‘Climats’ (Maurois), советую: прочти. Не оторвешься. Верун, напиши, что ты пишешь сейчас. Ваня работает, или передышка? Тэффи очень мила и хороша. Она мне очень дорога, и я рада, что она существует… Перечла письмо {Упоминает о ряде автомоб. катастроф и ранений общих знакомых.} и подумала, что какой мрак. Но не все же плохо. Погода отличная, луна по ночам, и все же доживать надо как-то, не падая духом. Господь Вас храни. Яна целуй. Обнимаю крепко. Пиши мне. Я буду отвечать.

Твоя Вера’.

9 января 1929.

‘Дорогой Верун, с праздником Рождества Христова и с наступ. Новым Годом! Прости, что так долго не писала, но у меня было много всяких огорчений. Умер офицер, к которому я ходила (туберкулезный). Потом отравилась одна родственница (Буйневич), брат третий был женат, на Любе, и вот она отравилась, ее еле-еле спасли. Придя в себя, пыталась повеситься. После этого три недели к ней ездила в Медон и развлекала ее. Теперь она поехала к мужу в Ковно. Все было тяжко. Теперь смерть дорогого Юлия Исаевича {Айхенвальд.}. Очень много горевали мы. Потом внезапная смерть Гайдукова. Помнишь? Друг Орешниковых {Родители Веры.}.
Сегодня выезжает из Москвы Борина сестра Танечка. Она серьезно больна. У нее сахарная болезнь. Пока она доедет до Берлина, к мужу, а там, Бог даст, и к нам приедет. Мы пока здоровы. Вчера от папы получила длинное и веселое письмо. Страшно милое, он нам советует излечиться от ностальгии… Но от Тани письма очень тяжелые, они голодают, видимо. Чехи {Чешское правительство некоторое время поддерживало русских эмигрантских писателей старшей группы.} прекратили высылать. Были мы на ‘Зеленой лампе’. Зинаида {Гиппиус.} прокрякала о ‘мечте о Царе’, потом говорил Фондаминский (очень хорошо), Мельгунов (злился) и Масловв (‘по существу’). Боря пишет ‘Анну’. А я готовлю, мою, стираю и т. д. Хам де менаж нет. Новый Год хорошо встречали. В ресторане на Монмартре. Были Тэффи, Рощина-Инсарова, Пав. Андр., доктор Гольденштейн и мы. Угощал Пав. Андр. Выпили много, и было приятно. Теперь готовимся к балу {Союз писателей. В то время балы были в ‘Лютеции’, в огромных залах, программы. Обычно под старый Новый год, 13 янв. н. ст.}. И к Моск. землячеству. Накануне Рождества, после церкви, были у Ельяшевич до 4-х час. утра. Денег у нас ни…, без перемен! Все ходят друг к другу, без конца, и обижаются, что не зовем. Я скоро устрою ‘вечер гала’.
Холодище ужасный! Топим камин. Была раз с Борей в театре, смотрели ‘Зигфрида’ (комедию) {Жироду.}. Было занятно. Алдановых видела у Полонских (Полонских очень люблю). У них чудесный мальчик. Верун, ты молодец, как написала про Андреева. Как Ян? Господь с Вами. Скорее приезжайте. Молодец король Александр! (Сербский. Не помню, почему молодец.— Б. З.)’.

1 июня 1929 (вероятно).

‘Дорогая Веруня, прости, что я тебе так долго не отвечала, но жизнь идет совершенно невыносимо скоро, и я не успеваю ничего делать. Дико устаю. Из России очень мрачные известия. Там голод. А у нас в ‘Городке’ {Тэффи иронически называла эмиграцию ‘Городок’.} все то же. Новостей никаких, разве кто что ‘пошил’. Твоя ‘Пиккола Марина’ имела большой успех. Всем нравится {Дружеское преувеличение, но бескорыстное.}. Книга Борина не вышла, и думаю, долго не выйдет {‘Анна’. Обошлось благополучно, вопреки пессимизму Веры.}. Надо было 15 апр., а теперь 1 июня. Все разъезжаются скоро, и думаю, все провалится. У меня энергии никакой нет. Страстную неделю провела очень хорошо. Мой Наташец очарователен — ездила на 2 дня с Содружеством под Париж, там они молились, и лекции читали им, и гуляли, и прыгали через костер… Приехал Бальмонт, был у нас два раза — прост. В восторге от Болгарии. Приехала моя племянница Леля, через месяц едет с Джимми и Балиевым в Италию. Живется ей хорошо,— она довольна.
Весна чудесная! Недавно в Булонском лесу букет диких гиацинтов набрала. Иногда делаю ‘аусфлюге’. Кажется, все написала. Был у меня ‘фолъ журне’ (это я пишу как в ‘Любовной истории’: ‘бель фам’ через ять). Было у нас 28 человек, не считая нас. Говорят, было не скучно. А вечером я ходила слушать Вертинского. От Берлина Б. в ужасе, мердовый город, говорит, и народ неприятный {Я ездил в Берлин повидать больную сестру Таню, приехавшую к мужу из России.}.
Что ты еще пишешь? Что пишет Ян? Летом я совершенно не знаю, куда поеду. Наташа поедет с Содружеством в Савою. Я бы хотела жить где-нибудь в деревне, совсем одна, но не знаю, куда ехать? Хотелось бы, чтобы Боря поехал к морю, но не знаю, удастся ли. Я буду всячески стараться, чтобы он поехал куда-нибудь. А если мне не удастся, то я и тут одна проживу хорошо. Буду много спать и ничего не делать.
Господь с тобой.

Твоя В.‘

6 дек. 1929. День Николая Чудотворца.

‘Дорогой Верун, я ужасная св., что тебе не писала 3 месяца и не поблагодарила Яна за его книгу, дорогой подарок. Спасибо ему. Все трое его целуем. Мы живы и, слава Богу, здоровы. Наташа занимается каждый день до 12 ч. ночи. Переутомлена страшно. Но проклятое башо {Выпускной экзамен лицея.} на носу. Не знаю, как они все занимаются. 70 часов в неделю. Мы, матери, ходили к директрисе и жаловались, что дети так много работают. Она сама говорит, что в этом году программа чуть не вдвое. Боря пишет о Тургеневе, а моя романтическая жизнь на кухне продолжается. Последние дни вожусь с Миррой {Дочь Бальмонта и Елены Цветковской.}. У Марины Цветаевой болел туберкулезом муж, и тоже достаем ему денег. Вообще все несчастны и растерянны. Денег мало. Борю переводят на итальянский, ‘Анну’, ‘Афон’ и ‘Золотой узор’. А по-франц. ‘Анну’. Но денег кот нарыдал.
От своих не получала 3 месяца писем. Знаю, что Таню, Екат. Алекс. {Бальмонт.} выгнали с квартиры, и что они делают — не знаю. Были мы на концерте Рахманинова (чудесно) и 2 раза на казацких концертах, я совсем с ума сошла от радости, так хорошо было. Была у меня Нина Берберова. Пишет роман. Ходасевич худ до предела. Были раз на ‘Кочевье’. Вчера зашел к нам Вадим Андреев — жена его родит через месяц. Пришел справиться, не знаю ли я что-нибудь о Дане {Вадим и Даниил, сыновья Леонида Андреева. Даня был сослан на 10 лет, вернулся разбитый. Рано умер в Москве.}. Но я ничего не знаю про Москву. Ходили мы ‘сближаться’ с французами — очень интересный был вчера вечер о ‘Достоевском’, Кирилл Зайцев читал, а потом Лалу. Было человек 300. Говорил паршивец Вова П-р! Кошмар! Алданов лучше выглядит и точно поспокойнее чувствует себя. Он огорчен смертью брата. Душенька моя, письмом ничего не скажешь. Знаю, что у Вас Зуров,— и радуюсь, что Вам уютно с ним. Что ты пишешь? Мне ужасно понравился последний кусок ‘Жизни Арсеньева’ — особенно последние страницы. Боря целует Яна и тоже благодарит за книгу. Он ему сам напишет. Как-то обедали с Куприным у Соболевых — он был пьян, но добродушен’.

2 января 1930.

‘Дорогая моя Верочка, с Новым годом поздравляем Вас.
Как Вы живы? Перечитываю Гамсуна и нахожу, что я похожа на Глана — не люблю я общества {Была чрезвычайно общительна, и без людей трудно себе ее представить.}, мне бы в леса уйти. Надоело все. Все кругом одно и то же. Из России ужасные вести. Все они там голодают.
Теперь готовимся к балу {Очевидно, бал нашего Союза писателей 1/13 янв., новогодний, в ‘Лютеции’.} — мне безумно не хочется ехать на него, но для Наташи придется ехать. Ей розовое платье мастерим (Леля подарила).
Вчера были у нас днем Тэффи, Тикстоны, Серовы, Кампанари и еще Наташины подруги. У нас елка маленькая. В общем денег очень мало, ну да это не новость. Обнимаю тебя и Яна’.

Суббота, 23 декабря 1930.

Письмо начинается с сообщения об отпевании Мани Муромцевой, двоюродной сестры Веры Буниной. Ее моя Вера совсем не знала, но по этому случаю вспоминает детство, Царицыно под Москвой,— помнит Веру Бунину еще девочкой, в красном картузике (‘Беатриче’, как тебя звал дядя).
‘<...> Милый Верун, ты мне не пишешь, также и я тебе. 1 октября я все думала о твоем дне рождения и видела во сне всех твоих… и раздумалась, что ведь ни одной клеточки не осталось в нас — нас уже нет. Милый Верун, я всю службу думала о тебе и жалела, что тебя нет.
Я себя чувствую неплохо. Много работаю. Хам де менаж совсем не ходит. Гуляю три, четыре иногда раза в неделю с Лялей и за это деньги получаю. Хоть и мало, а все-таки прирабатываю. Наташенька дает урок одной девочке, франц. и математику, а вчера еще получила урок разговаривать по-франц. с одним господином, мужем Клавдии Бирюковой. Ты, наверное, уже знаешь, что Пав. Андр. Тикстон {Друг Тэффи.} очень болен. У него паралич, правая сторона отнялась, и не мог говорить, но теперь, славу Богу, поправляется, хоть и очень медленно. Немного ходить начал. Тэффи безумно устала, 2 месяца за ним ходит, хотя там есть сестра милосердия, но она через день ночует, а днем всегда у него. Жалеем его безумно мы все. Хороший он человек. Из России мне не пишут, а окольными путями знаю, что здоровы, слава Богу, но живут бесконечно трудно. Боря скоро кончит ‘Тургенева’. Отчего ты давно не печатаешься? Как Ян, Галина, Зуров? Наташец работает много, иногда веселится. Вижусь с Лелей {Леля Балиева, племянница, Оля тоже племянница.}, переписываюсь с Олечкой, вот и все мои ‘кровные’, как маленькая Наташа звала родных. Милая Душенька, сохрани Вас всех Господь. Если захочешь, то напиши мне. Я буду очень рада получить от тебя весточку. Боря и Наташа тебя целуют.

Твоя Вера’.

12/25 декабря 1930.

‘Дорогой Верун, спасибо за письмо. Я тебе не отвечала потому, что занята очень. В Николин день вспоминала дорогого твоего папу и молилась за него. Очень обидно с Нобелевской премией, но теперь мы уверены, что в след. раз Ян получит. Дай Бог! {Кандидатура Ивана выдвигалась, кажется, и еще раньше, но получил он лишь в 1933 г.} Мы сидим тоже без ‘грошей’, как говорит Бальмонт. Вообще здесь очень сейчас трудно, в нашем ‘мозге России’ (эмиграции) стоит скул {Слово это производства самой Веры.} (от глагола скулить), многие потеряли место, денег нет. Кругом крахи. Ты знаешь, Тикстоны тоже разорены. Слава Богу, Павлу Андреичу лучше. Тэффинька ходит за ним и устала очень, но она все время с ним, только недавно бросила ночное дежурство, т. к. он стал уже ходить и рука двигается. Все же он еще далеко не поправился. 2 недели тому назад постригся в монахи сын Ник. Карл. (Кульмана) Володя — теперь он брат Мефодий. Я была на пострижении, потом (через неделю) его рукоположили в диаконы {Ныне епископ Мефодий, в Париже.}. Дней пять тому назад я ездила к Танечке, Бориной сестре, в Сен-Жермер-де-Фли. Был там епископ Вениамин, брат Мефодий (Кульман) и священник, бежавший из России. Верун, он делал доклад о положении церкви. Несмотря на гонения, там такой религиозный подъем, о котором мы не имеем понятия. Жаль, что тебя нет, ты бы очень была счастлива узнать все это, а писать долго. И сколько там чудес!
С наступающим Новым Годом. Целуй Яна.

Твоя Вера’.

6/19 июля 1931.

‘Дорогая моя Верун, прости, что не писала тебе столько времени. Но у нас все неудачи последнее время. Наташец провалился на 2-м башо, не хватило 3-х ‘пуэн’, надо 60, а у нее 57. Но она не огорчилась, потому что и Серова, Ивашкевич, Кравцова и т. д. провалились… Соня Карбасникова вышла замуж. Леля Комиссаржевская (по первому мужу, в то время уже Балиева, племянница Веры.— Б. З.) была при смерти неделю тому назад, ей селезенку вырезали, и она поправляется теперь. У нее была болезнь Калазар {Африканский какой-то микроб.}, а ее лечили от малярии 7 месяцев, она иссохла вся. Эта болезнь очень редкая, и только три случая за 15 лет зарегистрированы в Париже. Вчера была у нее в лечебнице, и она похожа на прежнюю. А теперь две недели болел Боря, у него огромный карбункул на шее. Он очень страдал, теперь тоже поправляется. Я тебе ничего не написала про вечер Яна. Было изумительно хорошо, флюиды были отличные. Все говорили о нем с любовью. И Ник. Карл. {Проф. Кульман.} особенно хорошо и ласково сказал. Да и Демидов, и Боря, и Алданов все помянули с лаской Яна. И за тебя пили. Что касается лета — то это? — знаешь, у нас как у турка… да трубка. Ничего не знаем, куда поедем. Благодарное население одевает нас, и живем не спеша. Спешить некуда — наш лозунг, как говорили в России. Бывает у нас Патя, страшно свой. Из России кошмарные новости, все они голодают. Папа 15 лет не брал отпуска и теперь не берет. А мама еле ходит. Я хожу с Лялей, гуляю и зарабатываю в неделю 40 фр. 50 сант. Хам де менаж нет, и у нас такая поговорка: ‘Мама, если хочешь отдохнуть, выглади, сидя, белье или — прополоскай белье’. Я не присаживаюсь с утра до вечера и по утрам еле встаю. От Тэффиньки было письмо, она ничего не пишет про Павл. Андр., но я была у Елены Васильевны Тикстон {Жена П. А.}, и она мне сказала, что он неважно себя опять чувствует, но если будешь писать Тэффи, ничего не пиши грустного о его здоровье. Он мне одно время сам писал левой рукой. Очень я за него беспокоюсь. Такой он человек-то душевный. Бедный Тэффик, тоже измучилась. Алданов в Испании. Куприна не вижу совсем. Борина ‘Анна’ вышла по-французски, и ‘Золотой узор’ у Ашэтт выходит.
Дорогие мои, всех Вас целую. Яна крепко, крепко. Если у него есть лишний экземпляр стихов его, очень прошу выслать мне. Господь Вас храни.
Недавно была в гостях у Владыки Евлогия. Очень он хорош и мудр. Люблю, Верун, тебя, но жизнь мердовая и суетливая.

Твоя В.’

Конец сентября 1931 г.

‘Дорогая моя Веруня, с Ангелом тебя поздравляю, родная моя! Желаю здоровья и денег, остальное приложится. Спасибо тебе за поздравление на рожденье мое. Мы здоровы, но бедны — в ‘Возрождении’ уменьшили, и сербы тоже. Но не падаем духом {Чешское и сербское правительства поддерживали одно время группу старших эмигрантских писателей русских, потом понемногу поддержка сокращалась и прекратилась наконец вовсе.}. Пасу детей… Сегодня Боря получил письмо от Ивана, что же предпринимать? Конечно, ничего, раз даже чиновникам своим убавили жалованье. Слава Богу, что совсем не отменили, как чехи сделали. Мы думаем квартиру менять — на 2 комнаты, т. к. эта дорога нам теперь, живем мы очень замкнуто, нигде не бываем. Но все же Париж покидать не хочется. Вернулись Тэффи и Пав. Андр. Остальное без перемен. Все то же. Ор и стон, что денег нет. Были у всенощной под Крестовоздвижение, впечатление огромное. Очень было хорошо. Обнимаю. Привет твоим, и целую нежно. Боря целует ручки и поздравляет’.

Понедельник, 12 окт. 1931 г.

‘Дорогая моя Веруня, спасибо за поздравление. Я всегда рада получать от тебя письма. Из Москвы вести ужасные. (Перечисление смертей.— Б. З.) Лелю Анненкову куда-то сослали за то, что она антропософка.
Борюшка просил написать, что он считает обращение к королю бесполезным. В Сербии всем, всем сокращение, как и вообще во всем мире. С этим надо примириться. У нас тоже положение аховое. В месяц мы ‘имеем’ 1500 фр., но мы не унываем. Квартиру придется переменить на 2 комнаты. Наташа в четверг держит башо. Но она и сейчас умудрилась заработать себе 120 фр. Ходила утром гулять с детьми. Насчет времени ее свадьбы еще не решено. Мне кажется, что только в Париже можно заработать, а Вы сидите там как на острове. Бедный Ян, что это у него, вернулась опять его болезнь? Напиши, у какого доктора он был и что тот сказал. Бальмонты сидят в большой нужде.
<...> Милый мой Верун! Сейчас уже месяц, как у нас солнце и тепло. Бабье лето. Вчера мы все были в церкви, пришли с Нат. Ник. Вышеславцевой {Жена проф. Б. К. Вышеславцева.} к нам, поели и пошли в Булонский лес. Волшебно там, листопад, пахнет прелыми листьями.
Третьего дня был Павел Муратов, его дела тоже швах. Ты знаешь, в ‘Возрожд.’ сокращение тоже. Ну, Бога надо благодарить, как мы все живем. Что в России! Там действительно кошмар, голод, холод и отчаяние. Сегодня идем с Борей на ‘Белую гвардию’ {Пьеса Булгакова.}. Все хвалят очень. Алданов все скулит насчет денежных дел. А я, Верун, легкомысленна и думаю, Бог не попустит нашей гибели. Бог дал день, Бог даст и пищу. Я думаю, как Володя Лодыженский {Старый писатель, наш общий друг. В это время жил на юге Франции.}. Кстати, что он? Видела ли его еще раз?
Ну, Верун, сейчас уже 8 час, начну кофе варить, и вставать скоро будут мои. Господь сохрани Вас всех. Яна особенно обнимаю и целую. 1 окт. проведи весело, хоть сама с собой повеселись…

Твоя В.

П. С. Может быть, Бунину и Мережковскому оставят пенсию целиком, как более знаменитым и старшим. Таково мнение и Бори.
Видела Павл. Андр., он очень поправился, такой трогательный. Я его ужасно люблю. Тэффик устал очень, часто ее вижу. Она хорошо ‘смотрит’.

14/27 ноября 1931.

‘Веруня, моя дорогая! Спасибо тебе, что написала в день Лешенькиных страданий. А это было в воскресенье, я была одна в церкви, и только Нат. Ник. Вышеславцева была на панихиде. А Бор. нездоровилось, а Наташа проспала. Теперь Боря лечится и очень поправился. У него нервное истощение. Жрет он кол’у и пьет.
Ты меня спрашиваешь, что я думаю о Сирине {Набоков писал тогда под псевдон. ‘Сирин’.}. Он, конечно, талантливый очень… но что дальше? Теперь уже есть, но все-таки хотелось бы еще. Он ‘Новый Год’ без религии (что мы под этим разумеем — наше поколение). Глядя на него, не скажешь: ‘Братья писатели, в вашей судьбе что-то лежит роковое’,— на это Алданов ответил: ‘Ему материально тоже очень трудно’. Одним словом, он очень модерн. Но изящный, воспитанный, и я думаю, что знает, ‘откуда ноги растут’. Нам он очень понравился. Читал блестяще, очень интересный отрывок. Народу было полным-полно — 3300 фр. собрали, а зал маленький. Илья Исидорович милейший смотрит на Сирина влюбленно… {И. И. Фондаминский, один из редакторов ‘Совр. записок’.}
Париж одно время говорил только о Нобелевской премии. И Боря и я раскладывали пасьянс на Яна и Мережковского — но ни разу не вышло. Бог даст, на будущий год получит Ян. Потом увлечение Сириным, затем банкет ‘Соврем, записок’. Мы живем слава Богу, говорю тебе без всякой позы. Что кругом делается, так мы еще богатые. В январе бросаем квартиру — дешевле ищем {От ‘богатства’ ищем подешевле.} (вернее, не ищем) и в городе обязательно: Я бы очень хотела, чтобы Вы приехали. Недавно Боря сказал: ‘Я бы хотел, чтобы Верочка была с нами!’ Как Париж хорош! А это перламутровое по вечерам, фонтаны на Конкорд. Чудо.
Тэффи все с Павл. Андр.,— а он, между нами, очень плох. Я к нему захожу иногда, и все кажется — он тает. Перед отъездом в Марокко Владыка пригласил Борю и меня чай пить к себе, вечером. Очень хорошо было. Много нам интересного говорил он. Теперь через неделю поджидаем его. Поцелуй от нас дорогого Ивана. Зурову привет, и Галину целую.
В среду, если все будет благополучно, пойдем на банкет {Если не ошибаюсь, юбилей ‘Совр. записок’.}. Почему-то думала, что Ив. приедет. Надо Ване вечер устраивать! И нам надо! Мне ужасно надоело вечно благодарить… Но смирение! Уф!
Боря целует! Кланяется! Господь Вас храни. До скорого свидания! Бог даст!
Завтра муч. Гурия, Самона и Авива. Надо молиться о счастье брака им. Так говорят умные люди’.

3/16 дек. 1931.

‘С дорогим именинником {Николай Анд. Муромцев, отец Веры — 6 дек. ст. ст. св. Николай Мирликийский.} поздравляю тебя, милый Верун! Сто лет не писала, и не потому, что не хотела, а просто не знала, с чего начать. В феврале Наташина свадьба, если Богу угодно. Она мила, весела и все прижимается ко мне. Очень трудно с ней расстаться. Но он хороший, а там что Бог даст. На днях был Мережковский с З. Н. у нас (пришел отказаться от лекции, читать о Достоевском), кричал, что Россия у Достоевского ‘скверный анекдот’. Потом возопил громким голосом: ‘Вы счастливы. Вы уже на дне, а мы еще держимся, но опускаемся, а Вы привыкли’. Я сказала: ‘Привыкните!’ Хохотали мы с Наташей ужасно. У них есть слова, не покрытые плотью, а как бы привычно шелестящие — как Антихрист, Христос, Россия и т. д. У нас дела материальные ужасные, 3500 фр. за ‘Тургенева’ Б. получил, это чудо. Но мы жили 2 месяца, отдали долги, купили кое-что из оджки, а теперь надежд нет. У Наташи приданое состоит из 6 серебряных ложек, золотой коронки на зубе и велосипеда. И все же надо хоть немного чего-нибудь. Мы после Наташиной свадьбы бросаем квартиру и не знаем, как будем дальше жить. Ну, Бог подаст, не погибнем же. Через месяц Больмонт приезжает в Париж.
Очень было приятно, что Ян побывал в Париже, он такой был ласковый и свой какой-то! Галина, мне кажется, немного проветрилась. Поцелуй ее за меня. Она очень нежная и трогательная была. Мне жаль, что Вы в такой глуши живете. Ну, да, впрочем, и здесь теперь жутковато, не знаешь, где лучше! Из России отчаянные известия. О своих знаю через третьи руки. Живы пока, холодают и голодают. Верун, милый, приезжай ты весной в Париж. Тоже тряхнешься! Ведь без людей трудно жить. Когда их много — плохо, а нет — пусто. Мы очень мало где бываем. Цетлины в Лондоне будут жить, наверно, ты уже знаешь. Все еврейство в панике от кризиса, все ‘теряют’, а у нас все потеряно. Как Ян скажет — вещи <...> да клещи’. Я безработная теперь, всех детей матери сами пасут. Буду искать какое-нибудь занятие.
Все Вас целуют. Да, еще Мережковский сказал: ‘Это хорошо, что Наташа замуж выходит, она Вас кормить будет’. Умора. Про одну статью из газеты ‘Борьба за церковь’ он сказал: ‘Прочел и всю ночь адски хохотал’. Прямо нежить какая-то. Статья очень интересная, а над чем хохотать — неизвестно. В Николин день буду мысленно с тобой. Что тебе пишут?

Обнимаю. Твоя В.

Господь Вас храни’.

IV

110, Рю Тьер (Булонь-сюр-Сен). 21/8 февр. 1932.

‘Дорогая моя Веруня, долго тебе не писала, ласковая моя, потому что жизнь была столь суетна, что и рассказать трудно. Мы переехали на другую квартиру, у нас две комнаты, ванна, кухня, лифт (на 5-м эт.), горячая вода и центральное отопление, и за все это 5000 в год.
Денег у нас не было ни гроша, и Фаина Осиповна {Ельяшевич.} устроила нам с Михельсон вечер у Шик — но вечер танцев, бриджа и покера. Боря был там один. Я не пошла {Думаю, нечего было надеть порядочного.}. Да и Боря приехал с Плевицкой, Кайдановым, Игнатовым и Лабинским. Было их выступление в 12 ч. ночи. Дало это около 5000. Мы расплатились с частью долгов и переехали. Теперь выдаем Тулушку замуж. 6 марта, в воскресенье, свадьба в 4 ч., на Дарю будет только венчание, а потом на 8 дней они едут в Фонтенебло. Разумом я счастлива за нее, а сердце у меня болит, что расстаюсь с моей доченькой, и нередко втихомолку плачу. Трудно мне с ней расставаться. Она счастлива, весела, он хороший, интересный и ходы {Так на условном языке Веры и подруги ее московского времени молодости Любы Рыбаковой называлась ‘мужская’ привлекательность.}. Влюблен в нее тоже.
Она ко мне припадает иногда и говорит: ‘Мамик, я счастлива, но расставаться мне трудно с Вами’. Боря тоже грустит, но оба мы крепимся. Андрей приходит каждый день к нам, и они веселятся, болтают. Иногда выезжают на балы. Наташа похудела и похорошела очень. ‘Приданое’ у нее набирается. Ну, дружок мой, нежно обнимаю тебя, Яна, поцелуй Галину, кланяйся Зурову. Может быть, Наташу скоро увидишь. Они к Вам заедут, если будут посланы в Ниццу {Андрей служил в Барклейс Банк, и его посылали во франц. отдел банка для инспекции.}. Пав. Андр. до сих пор болен. Я к нему хожу. Тэффи ужасно устала. Иногда мы собираемся у нее. Пав. Андр., Боря и я. Он очень слаб, но такой же чудесный. Слушаю лекции о. Иоанна {От. Иоанн Шаховской, ныне архиепископ С.-Францисский.}, к сожалению, он уехал в Берлин. Его Владыка {Митрополит Евлогий.} послал. Боря нежно тебя целует — Ваню тоже и кланяется всем. Что делает Лоло? Мирра Бальмонт родит в начале марта. Ее ‘муж’ уехал в Румынию, и бедному Бальмонту приходится содержать Мирру. Мирра очень довольна, что у нее будет ребенок. Но она не представляет, как же жить будет? Бальмонт в Париже, и очень ему туго. Он не пьет совсем уже месяцев 10. Безумно грустный! Совсем не такой, как был.

Господь с тобой. Твоя В.’

Среда. 9 марта 1932.

‘Дорогая моя Веруня, вот уже 3-й день, как Наташенька улетела от нас. Очень, очень без нее мы тоскуем. Свадьба была прекрасная {6 марта дочь наша Наташа вышла замуж за Андр. Влад. Соллогуба.}. В целом была масса народа, говорят, около 400 человек. Я волновалась адски, но держалась. Все опишу. Наташа была как облако. Платье креп-жоржет, с мал. треном, и фата длинная. Рери ей дала надеть в лимузин (за ней прислал Андрей чудную машину) белую меховую кофточку. Букет, тоже прислан Андреем с шафером Сережей Одарченко (племянник нашего), букет из лилий и ландышей, гирляндой ниспадавших до полу. Боря ее ввел в церковь, и запел хор: ‘Гряди, гряди голубица, прекрасная моя!’ Верочка, пели дивно, все женщины плакали. Было что-то трогательное в этой юной паре. От. Георгий дивно служил и сказал слово. Начал он так: ‘Милая Наташа, должен сказать, что венчаю я тебя, как бы венчал свою дочь…’ и т. д.
Он так говорил, что даже Вишняк сказал потом, как хорошо сказал священник. После поехали домой дружки и шафера. Дружки были: Кира Лилье, Ирочка Серова и Наташа Карбасникова, 6 шаферов, родители. Квартира превратилась в цветущий сиреневый сад. Было огромных 8 букетов белой сирени и один лиловый букет (от Аминадо). Белые фиалки, подснежники и т. д. Угощенье было: кулебяка, печенье, сандвичи, конфеты, шампанское и асти. Знак итальянского происхождения. На другой день, наплакавшись досыта, и Боря и я, мы начали жить одни. Говорила с Тулушкой по телефону вчера я, а сегодня Боря. Она веселенькая, и Андрей тоже. В субботу вернутся, а через дне недели, может быть, поедут в Марсель или Ниццу. Милый Верун, спасибо и за письмо, и за телеграмму… Наташа похудела и мила необычайно (что не я говорю, а другие). Мы с ней один вечер очень плакали, а потом я старалась не смотреть на нее. Дай Бог ей радости и счастья. Ну, вот и конец. Пиши мне. Господь над Вами, милые мои. Пишите и не забывайте нас.

Ваша В.’

Привожу выписку из письма об этой свадьбе Нат. Ив. Кульман (жена профессора) несколько комического характера. После венчания ‘молодые’ уехали в прекрасном автомобиле. Кто-то спросил: ‘Чей это автомобиль?’ На это Ходасевич ответил: ‘Не знаю чей, но не Бориса Константиновича. У его автомобиля другой номер’.
У нас не только автомобиля, но и вообще гроша медного не было тогда в кармане — и все это знали.

20/7 марта 1932.

‘Дорогой мой Верун, получила твое письмо, целую нежно, а Боря Ванино получил, тоже крепко целует. Душенька! Наташа вернулась счастливая, радостная, но представь себе — через три дня Андр. Влад. захворал стрептококковой ангиной. Сегодня, слава Богу, лучше. Наташенька за ним ходит, спят они в одной постели, т. к. живут в отеле. Я ей посоветовала не рисковать, она на это ответила: ‘А ты бы ушла от папы, если б он был тяжело болен?’ Пока она не заразилась — ухаживает как ангел за ним. Сегодня поведу ее по солнцу гулять, а то ее и не вытащишь.
Веруня! Я от Галины письма не получила, ни я, ни Наташа. Неужели бы я не ответила ей, если б получила от нее письмо.
Мы живем тихо и на голодном пайке, выплачиваем долги.
Верун! Скажи Галине, что мы оба будем рады, если она из Грасса остановится у нас. Конечно, в том случае, если ей это удобно. Она будет на Наташиной кровати спать, отдельная комната. Ванну может каждый день брать, горячая вода и днем и ночью. Скажи ей, что мы живем в 10 минутах от Порт Сен-Клу. Сообщение удобное, трамвай рядом. Одним словом, пусть едет к нам, не стесняясь, т. к. место у нас есть и мы с радостью ее приютим.
10 фр., которые ты прислала на панихиду о Володе Лодыженском, я дала литератору безработному Курсинскому. Он пришел совершенно голодный. Не хотел брать, но я ему пояснила, что деньги не мои, а помянуть надо Владимира, он тогда взял. Это ‘быстрая помощь’.
Обнимаю тебя, Яна! Господь Вас храни.

Твоя В.’

30 сент. 1932.

Моя дорогая, завтра целый день буду тебя {День именин обеих Вер.} и всех твоих вспоминать, тех твоих, которые далеко. Папу, братьев. Дай Бог тебе здоровья и покоя душевного.
У нас теперь, слава Богу, более или менее благополучно. А было очень тревожно: захворала сестра Борина, Танечка. У нее было вроде паралича (7 часов продолжалось), и я к ней ездила в Сен-Жермер {Сен-Жермер-де-Фли, около Бовэ, там сестра моя жила при женской обители, учила девочек.}. Наконец ее уговорила приехать, и она у нас уже месяц. К сожалению, уезжает во вторник. Оба мы ее любим, и она светлая, жалеем, что она опять будет одна. Ну, она как монахиня. Тебе надо с ней познакомиться.
Наташенька с Андр. уехала из Руана. Наташенька веселая. Похудела со свадьбы 7 кило, но к ней это страшно идет… Борюшка себя чувствует так себе. У него все голова болит, но денег так мало, что к доктору не идет. Очень лекарство дорого стоит. Мы бросаем квартиру и, Бог даст, переедем в Париж дешевле, тысячи за 4. Уже присмотрели на Шардон Лагаш квартиру. В Париже будет открыто Общежитие для женщин, и я буду устраивать, если Бог поможет, какие-ниб. вечера для денег. Это будет возглавляемо Владыкой. Господь Вас храни. Борюшка тебя нежно целует. Христос с Вами.

Твоя В.’

19/31 декабря 1932 г.

‘Дорогая моя Веруня, с Новым Годом поздравляю тебя. Вечером Боря и я ходили ко всенощной, а теперь купили шпроты, мандарины и бутылку вина. Боря раскладывает пасьянс. Что же тебе пожелать? Мой маленький, кроткий Друг? Здоровья, конечно. Милая моя Веруня, ужасно все мы жалели, что ты не приехала в Париж. Как-то ты там с Леонидом Федоровичем? {Зуров.} Не представляю. Мне почему-то кажется, что у Вас холодно. У нас такая теплынь, как в апреле. 6 ноября я послала 100 фр. в Москву, они получили. Я им послала 8 декабря 200 фр.— но ни слуху ни духу. У моей мамы был припадок грудной жабы, а папа слабеет. Все это меня беспокоит до ужаса. И я иногда ночью просыпаюсь с бешеным сердцебиением. Я немного зарабатываю, франков 30—40 в неделю, а что делаю — секрет. С дитенком не гуляю, а что делаю — секрет!
Верун! Дорогой мой, напиши мне о себе и как твое здоровье?
Павлу Андр. плохо, по-моему, он на глазах слабеет, а Тэффи молодец. Какая у нее выдержка… Нам повезло: Боре Ашэтт заплатил за ‘Золотой узор’ 2400 фр., из коих мы отдали 1800 фр. долгу, и столько же долгу у нас еще осталось.
Но все же, слава Богу, пока живы и здоровы. Привет от нас Зурову. Нежно оба обнимаем тебя. Господь с тобой. Что из Москвы?

Твоя В.’

V

Наступивший 1933 год был значителен и для жизни Ивана, и отчасти для эмиграции — особенно литературной ее части. Иван получил наконец в ноябре 1933 г. Нобелевскую премию. Борьба за нее началась давно, еще в двадцатых годах, в ней большое участие принимал М. А. Алданов, верный почитатель Бунина. Старались и другие. Дело осложнялось тем, что, кроме нерусских соискателей (у каждого свой отряд защитников), соперником Ивана оказался свой же, эмигрант, Мережковский — писатель более даже, чем Иван, в Европе известный, хотя, конечно, весьма ‘особенный’. Мережковского поддерживал архиеп. Седергольм, у Ивана были другие покровители. В самой семье Нобелей (здешних, парижан) существовало разделение: муж за Бунина, жена за Мережковского. Советы проводили своего кандидата, если не ошибаюсь, Горького. Но тогда Европа считалась еще с эмиграцией, а советы гораздо меньше значили, чем сейчас. Как бы то ни было, положение создавалось острое.
Весь этот 1933 год, до ноября месяца, был как раз очень трудным для Буниных. Перехожу к первоисточникам.

Воскресенье (янв. 1933)1.

1 Число не указано. Письмо из Парижа в Грасс. Иван приехал сюда и заболел.
‘Дорогой Верун, сейчас была у Яна. У него грипп, никаких осложнений нет. Там был Серов {Врач, наш и Буниных приятель.}. Но ты знаешь, какой Ян нетерпеливый. Когда мы пришли, он был в сильном упадке духа. Я ему поставила банки. Боря сходил в аптеку. Дали ему лекарство. Поставила ему горчичник на икры, и он сказал, что ему легче. Стал веселый, и температура у него спала. Хотя он и не ставил градусник, но на ощупь у него температура небольшая. И он вспотел. Не волнуйся, все образуется. Сегодня пойду опять, и я и Боря, и тебе напишу. Позвонила Фондаминским, чтобы они его навестили. Господь храни тебя, моя Душенька. Привет Л. Ф. Боря тебя целует. Он отлично действует на Яна.

Твоя В.’

Понедельник. (Открытка.)

‘Дорогой мой, пишу тебе от Яна. Он совсем поправился и сейчас ел куриный бульон. У Яна уже 36,7. И он хорошо себя чувствует. Бог даст, на днях приедет. Грипп по всему Парижу ходит. Обнимаю тебя. Не волнуйся. Господь храни Вас. Привет Зурову.

Твоя В.’

17 февр./2 марта 1933.

‘Милый мой Верун, не думай, что я забыла тебя. Но ‘жизнь молодая проходит бесследно’. С утра и до ночи на ногах, если быть антропософкой и верить в переселение душ, то думаю, моя душа будет маховым колесом. Теперь я опять, можно сказать, безработная.
Наташенька уехала в Бордо, и страшно им там нравится, и город, и люди. Они были на балу, вообще веселятся вовсю. Конечно, грущу. Мы живем тихо, почти нигде не бываем по вечерам. Теперь у нас лозунг: ‘Все для лекции’. Вчера получили билеты и сегодня уже начали раздавать по рукам. Я тебе не писала два с лишним месяца. Получила от моей мамы письмо. Она была очень больна, чуть не умерла, а у папы колит с июня месяца. Я им 200 фр. послала и Тане 200 — на расстоянии 2-х месяцев. Что зарабатываю, то и посылаю. Мамочка пишет: поцелуй от меня крепко-крепко Верочку Б. Ужасно плохо им всем. Голодают, а тут еще с этими сволочами французы начали возиться. Ну, не могу об этом писать. Камни должны кричать, если люди терпят коммунизм.
Скажи Л. Ф. {Леонид Федорович Зуров.}, что ужасно жаль, что такими клоками печатают его вещь! Впрочем, не говори, он и сам, вероятно, страдает. Мне понравилось, но целого впечатления нет.
Верун! Я почему-то думаю, что летом мы приедем на юг, хотя мы дико бедны. Мы проживаем 1200—1300 фр., но я, да и мой Друг не падаем духом. Верун, ты знаешь, Боря читал в нашей бианкурской церкви о Серафиме Саровском. Была битком набита церковь, расставили стулья. Боря читал 1 час, потом перерыв, молитвы пели, потом еще 25 минут, и никто не шелохнулся. Было чудесно. Это не я одна говорю, но все, кто там был. Знакомых были: Наташа, я, да еще две барышни, а остальные все прихожане. Очень жалко, что тебя не было, и Боря жалел.
Ну, что же писать? Хотела анекдот, но теперь пост. Борюшка всех целует. Ужасно мне понравился отрывок из ‘Арсеньева’. Поцелуй Ваню. Иван твой — это стихия: Огонь, Вода, Солнце, Ветер. Поцелуй его, братика моего названого. Кланяйся Фондаминским. Господь храни Вас всех. Галину поцелуй. Как ее здоровье? Когда выйдет роман? И Зурова роман? Отчего ты давно не пишешь? Отчего?
Вера, пиши, пиши! Что из Москвы? Христос с Вами.

Твоя В.’

Четверг (6 апр. 1933). Открытка.

‘Веруня! Папа мой скончался 4 апреля. Была телеграмма.
Сейчас его хоронят, я думаю. Очень бы тебя хотела видеть. Вчера причащались. И потом была панихида. За моего Папу, за Твоего, за Лидию {Лидия Фед., мать В. Буниной.} (вчера были мамины именины) и за убиенного Алексея, за Севу {Всеволод, брат В. Б.} и всех родных. Что же тебе сказать. Я плачу и мучаюсь обо всех. Когда получу подробное письмо, пришлю тебе. Господь храни Вас, целуй Яна. Боря целует.
Привет всем. Верочка! моя милая. Ведь опять так близко прикоснул. Твоя и моя семья. Папа накануне умер маминых именин, а телеграмму получила в день ее именин.

Твоя В.’

6/19 апр. 1933.

‘Воистину Воскресе! Моя Веруня! Целую тебя и всех твоих трижды. Милый мой, папа мой умер изумительно, оттого и дает мне силы, бодрости. Из писем: ’27 марта, в ночь, папу рвало желчью, только в 11 ч. утра он смог встать и открыть дверь. Вошла мамочка, Валя и Надя {Дочери.}. Он стал говорить о смерти — не плачьте, я верю в бессмертие, иду туда, где свет. Читайте Евангелие. 6-ю главу от Луки. Похороните меня на Пятницком кладбище, не в красном гробу. До 4 апреля говорил о потустороннем, просил прощения. За несколько минут до смерти (а умер он в 3 час. 20 м. дня) он взглянул на портрет своей матери, кот. висел у него над кроватью. Крепко закрыл глаза и сложил руки крестом. И заснул.
Музей {Исторический московский А. В. Орешников был его директором.} хоронил его с большой торжественностью и вниманием к родным: хоронили в дубовом гробу и похоронили на Введенских горах, близ могилы бабушки Агнессы. За гробом шли сотни людей. Бабушке оставили дедушкину комнату и пенсию. Вот и все. Мамочка держится молодцом, хотя у нее грудная жаба’.
Сегодня я ужасно тоскую о папе. Ужасно, что здесь я не увижу его. Панихида была, и о твоем папе молилась. Зернов отказал. Ему ему должны 400 фр. Я думаю, он и отказал за это. Живем мы материально очень трудно, но смирились. Даже думать не смеем, как живем здесь.
То, что Зуров огород ‘городит’ {В прямом смысле. Выращивал в нем овощи для стола.}, это отлично… Но, значит, зимой опять в Грассе останетесь? Смотри, если у него легкие слабые, чтоб не очень уставал. Мне сейчас стыдно жить. Вся мысль, все у меня там, у них. Кто же шел за гробом? Пишут, сотни людей! Все меня это интересует, и я ничего не знаю. Ф. О. Ельяшевич сказала: Вас. Бор. пошлет А. Г. Гусакову {Старый профессор, друг Муромцевых.} через Торгсин денег! Узнаю, если правда пошлет. Я буду у них в воскресенье и спрошу. Прости, что так пишу странно, но я ужасно плохо чувствую себя. Хочется выплакаться, и не могу. Боря нежен со мной, но у меня страшное одиночество на душе. Все время думаю о папе и Леше.
У меня есть друг безработный. Я его спросила: ‘А что, по-вашему, нам дадут с голоду умереть?’ Он твердо ответил: ‘Дадут!’ — Но я думаю — нет. Вам, наверху, одиноко! Здесь не так жутко. Мы очень мало где бываем. Очень тронули меня люди. Сколько сочувственных писем. Я не понимаю, отпевали моего папу? Как получу письмо — напишу тебе. Боря целует тебя и Яна и кланяется вам’.
(Приписки: ‘При смерти папы были: мамочка, все сестры и верная слуга Аннушка’. ‘Заутреню были на Дарю, потом разговлялись дома. Я 7 недель мяса не ела. Кланяйся твоим, Фондаминским и Степунам’.)

Без даты, относится к 1933 г.
Вероятно, весна, после кончины отца в Москве.

‘Дорогой Верун, эти письма прочти одна и верни сейчас же мне {Думаю, письма из Москвы. Их у меня нет.}. Я тебе писать ничего не могу. Очень жалеем, что не пришлось поехать на юг, хотя очень хорошо прошел Борин ‘день’. Около 5 тысяч, но долги свыше 3-х тыс., а жить надо как можно дольше на эти гроши.
Книга Галины мне понравилась. Что и как понравилось, расскажу при свидании, а писать не знаю как. Обнимаю. Господь храни тебя. Как папа умирал! В Эрмитаже и в музее было торжественное заседание о папе. Около 100 заглавий, книги стояли на полках в Историч. музее, папин портрет. А после музыкальное отделение: то, что любил: Глинку, Чайковского. Моцарта, Брамса. Пели и читали стихи Пушкина. Было очень торжественно. Мне безумно жаль мамочку, бедная, как ей тяжело. Эти письма я читаю и перечитываю. Посылала Оле {Племянница, дочь Тани Полиевктовой, старшей сестры Веры.}. Папе (там) лучше. Он с Лешей встретится, и о нас помолятся. До свиданья. Храни Вас Господь. Обнимаю тебя. Твоя В. Осенью надо место искать мне. Посылать в Москву. Очень им трудно всем. Наташец счастлива очень. Слава Богу. Отошли сейчас же письма назад’.

Ноябрь 4/22 окт. 1933.

‘Моя дорогая Веруня, сегодня пошла в ‘Послед, новости’ насчет посылки в Москву М. З. Ярцевой {Вдова драматурга П. М. Ярцева, нашего друга.}, и там мне сказали, что получена из Копенгагена, из комиссии по Нобелевской премии, телеграмма — адрес Ивана и его подданство. У меня ноги задрожали. Неужели??? Боюсь даже вслух сказать. Подумай, как это было бы чудесно. Не говоря уже о вас всех, но ведь какое счастье для нашей бедной России. Какая оплеуха большевикам! Верун! Пошли Бог, чтоб Иван получил. Сегодня праздник Казанской Божией Матери… и это не зря, что запросили в такой день. Писать не могу ни о чем, так взволновалась. Обнимаю Вас, дорогие, и пошли Бог, чтоб исполнилось.
Из М-вы ужасные вести. Слава Богу, мы посылаем каждый месяц по 100 фр. Маму все время жильцы гонят, и она, бедная, беспомощная. Очень сдружилась с Таней, и дети все очень ее поддерживают. Она получает 100 руб. и паек. Господь с Вами! Четверга {Видимо, день присуждения Нобелев. премии.} буду ждать с трепетом. Обнимаю Ивана, и привет ребятам.

Твоя В.’

16 ноября 1933.

‘Верун! Дорогой мой! Вчера встретили Ивана, и ужасно горько было, что ты не приехала вместе. Вся жизнь прошла у меня перед глазами. Как Вы собирались в кругосветное путешествие {‘Кругосветное’ — в Палестину, весной 1907, неоформленное ‘свадебное’ путешествие.}. Как он был влюблен и как Вы оба хороши были. Говорить не приходится, какой переполох был и какой восторг обуял всех, когда узнали, что Иван получил премию. Русские все чуть не целовались, гордились, и легче всем стало, что русский писатель как бы возвеличил бедных, обмордованных большевиками эмигрантов. Иван помолодел, растроган. К сожалению, я не присутствовала за завтраком у Корнилова, т. к. дежурила у Павл. Андр. Но сегодня была в ‘Возрождении’, и опять его чествовали. Верун, приезжайте скорее. Иван говорит, что Вы все должны приодеться, но ведь это здесь лучше можно сделать. Я была уверена, что ты приедешь, поэтому не писала. Как жаль, что папа твой не дожил до этого. И Юл. Алексеевич. Всех ушедших вспоминаю. Милая моя Веруня, родная. Везде твои портреты. Помнишь, в день твоего совершеннолетия мы ходили к фотографу на Тверской, к Оцупу кажется, и ты снялась. Как было хорошо и все впереди. Ну а теперь Бога благодарить надо за всю его милость! Я очень взволнована, и трудно все написать. Приезжай, моя родная, поскорей. И напиши, когда приедешь. Мы встретим тебя, как подобает. Привет Гале и Л. Ф. от нас обоих. Воображаю, как все волнуются. Господь храни вас. И ждем, ждем. А то какой-то провал, что тебя нет здесь. Боря, Наташа целуют. Андрей кланяется. Наташа поправилась и прибавила 2 1/2 кило. Ей впрыскивают мышьяк. Все расскажу, когда увижу.

Твоя В.’

Иван приехал в Париж один, Вера позже. Мы с Алдановым и А. Седых встречали его на Лионском вокзале утром, в начале ноября. Завтракали у Корнилова (в то время лучший русский ресторан Парижа). Поздравлял и хозяин, ‘угощал’ Ивана и друзей его бесплатно.
С этого начались бурно-шумные дни чествований, очень искренних и возбужденных. Ивану сняли две отличные комнаты в отеле ‘Мажестик’, А. Седых стал его секретарем — и дел ему было немало. Приходили интервьюеры, переводчики на иностр. языки, просители. Помню одно насмешившее всех нас письмо от эмигранта ‘дю простой’ из провинции: просил деньжонок и уверял, что если Иван просьбу его исполнит, то ‘Бог поможет ему и в следующем году получить премию’. Вторую премию Иван не получил, но деньги послал — за простодушие. Позже, когда Иван фактически деньги получил, раздачу поставили на серьезную почву: комитет под председ. проф. Н. К. Кульмана распределил по отдельным писателям, учреждениям, организациям эмигрантским десятую часть добычи, а уже частным образом и ‘по-клошарски’ все было прекращено.
Не одна Вера Зайцева, но и очень многие с эмиграции были искренне обрадованы победой именно вольного, изгнаннического и полунищего, но настоящего писателя. Дни до отъезда Ивана в Стокгольм вспоминаются как почти сплошной праздник: от литературного вечера в огромном театре ‘Шан-з’Элизэ’, где многие из нас выступали, а Вера Бунина сидела в ложе с митрополитом Евлогием, до разных приемов, банкетов — адреса, цветы, подношения. В ‘Мажестике’ вечная толчея посетителей, в газетах эмигрантских статьи, все как полагается.
Бунины давно ждали этой премии, и как раз этот год был для них особо трудным и нервным — и денежно трудным, и душевно. Зато хорошо кончился. Прилагаю последнее письмо моей Веры за этот год.

31 декабря 1933 г.

‘Дорогой мой Верун, через два часа наступает Новый Год — что написать? Старый год был очень страшен, сколько потеряли друзей и кровных. Получила твое письмо и плакала. Что-то в нем пронзительное было. Все переживала снова и снова. И Садовую и Скатертный переулок {На Садовой детство моей Веры, в Скатертном — Муромцевой-Буниной.}. И маму, и Павлика в красной рубашечке, и тебя в красном картузике. Беатриче, как тебя звал дядя Доля (он до сих пор еще жив). Мне знакомо чувство вины перед своими. И ты знаешь, что моей вины много. Не терзайся, мой любимый друг,— все ты делала, что могла, для дорогого нашего Павлика. Я Андрею Георгиевичу {Проф. Гусаков, друг семьи Муромцевых.} написала открытку ко дню Ангела, но ответа не получила. Что с Митей? {Павлик и Митя — братья Веры Буниной.} Ох, дорогой, как все страшно.
Мы уезжали на пять дней в имение Елеяшевич. Отдохнули чудно. Чудесный дом, сад. Много с Бабушкой (мать Ф. О. Ельяшевич.— Б. З.) была. Она очень тебя целует и с любовью вспоминает. Неподражаемо рассказывает, какая ты была красивая в коралловых серьгах!!!’

1 янв. 1934 год. (В том же письме.)

‘Верун! Вчера пришли Полонские и принесли жареного петуха. Мы выпили Асти Спуманте и тихо посидели. Всех вспоминали в 12 час, и я мысленно поцеловал тебя. Верун, сейчас опять перечла твое письмо, строки из письма М. Ф. {Жена умершего Павлика.} раздирают сердце. Да, она очень верующая и терпеливо будет ждать очереди идти к Павлику. Мне кажется, что на Рождество все ушедшие встречаются и все в белом. Твои, мои, Лешка, Павлик, может, и узнали друг друга. (В подлиннике тут от капнувшей слезы пятно чернильное.— Б. З.) Вера, я ужасно тоскую о своих, и об ушедших и об далеких.
В Николин день была (накануне всенощной) у нас в Бианкуре и очень я хорошо выревелась. Как-то реально почувствовала св. Николая. Павлик посмеивался надо мной, когда я говорила с ним об этом и еще о Любви, во время болезни Бори {Еще в Москве, в 1922 г., когда у меня был тиф.}. Верун, когда Вы приедете, прошу прийти к нам и мы поговорим о наших. Ну, до свидания, спаси Господь, сохрани. Боря целует и поздравляет. Письмо бестолковое’. (Вера в волнении даже не подписалась.— Б. З.)

Январь 30/12 февр. 1934.

‘Верун, малый {Вероятно, в смысле ‘маленький’. Написано ясно а, а не и.} мой! Как же твое здоровье? Вот уже почти месяц, как ты уехала, и ни слуху ни духу. Вчера было рожденье Бори, и к нам пришли, кто помнил: Нат. Ив., 2-е Кампанари, Феничка с галстуком. Очень интересно рассказывали Кампанари о боях {Выступление полк, де ля Рока с французской фашистской группой Шли на Парламент.} на Конкорд’е. Все мы волновались очень. Какое <...> оказалось правительство. Сегодня забастовка, но, слава Богу, есть газ, электричество и вода.
Читала Цветаеву об Иловайских, что же, блестяще написано… но нельзя так ломаться. Я читала с огромным интересом, но иногда ‘промелькивало’ в голове: попроще, попроще. Что Иван и как его геморрой? Поцелуй Ивана крепко, крепко. Что ‘молодежь’? Так в эмифации ставят ударение. Верун, как твое сердце? Лежишь ли ты? Что делаешь? Пишешь ли что-нибудь? Борух, слава Богу, чувствует себя неплохо. Мы почти никуда не ходим. Я хожу к Тэффи. Бедный Пав. Андр. ужасно слаб, гораздо слабее, чем был при Вас. Тэффи устала… до предела. Но бодрится.
Борух всех целует, и я тоже кому кланяюсь, кого целую. Спаси Вас Христос!’

6 марта 1934.

‘Дорогой мой Верун, ровно 2 года тому назад была свадьба Наташи. А в четверг они уехали в Марсель. Пробудет с месяц, а потом, Бог даст, пошлют их в Ниццу или в Канн. Конечно, мы новостримся к ним съездить. Благодаря подарку Ивана, мы с ноября живем как коты. Зубы оба починили, я набрала себе на два платья. Спасибо ему, поцелуй его. И Боре рубашки купила, да и всякую мелочь приобрели. Верун, на первой неделе поста я говела. В субботу, в сороковой день кончины отца Георгия {От. Георгий Спасский, наш духовник и друг. Выдающийся проповедник и оратор. Скончался в янв. 1934 г.}, приобщалась. Накануне пошла к обедне, а вечером на Парастас, и не знала, у кого исповедоваться. И решила пойти к незнакомому иеромонаху Кириллу. Он оказался тоже духовный сын о. Георгия. И я страшно была довольна своим говением. Давно так хорошо мне не было на душе. Я очень скучаю по о. Георгии. Но чувствую, как он молится за нас. Наташенька уехала очень веселая. И, когда села в вагон, высунула мордочку и сказала: ‘Мамик, мы как будто в свадебное путешествие едем!’ Значит, ей хорошо. Накануне Андрей ей купил в Труа Картье пальто, сам выбрал. Оба они нежные и радостные. Дай им Бог счастья подольше…
Хожу к П. А. 3—4 раза в неделю. Он очень слабеет, и боюсь, недолго ему жить. С Тэффи мы об этом стараемся не говорить. А напротив, всячески подбадриваю ее. Бедная Любовь Столица {Довольно известная в свое время поэтесса.} умерла. Мы очень мало кого видим. Думаю, на вечере Шмелева кое-кого увидим. Борюшка себя чувствует неплохо. Получаю из Москвы письма. Теперь, благодаря Ивану, посылаю им каждый месяц по 100 фр. Сейчас мне очень грустно, дождь, слякоть! Тучи ползут. Господь Вас храни!
Всем кланяйся. В Прощеный день была пасхальная служба (монастырская). Изумительно было. Это в первый раз Владыка разрешил. Жду от тебя письма. Боря целует и кланяется всем.

Твоя В.’

1/19 апреля. Вербное воскресенье. 1934 г.

‘Дорогой Верун, отчего ты так долго не пишешь? Здорова ли? Все ли благополучно? Что из Москвы? Вот и докатились до Пасхи! Верун, милый мой, этот четверг буду с тобой мысленно, именины твоей мамы, буду жить прошлым, нашей молодостью и глупостью нашей. А во вторник день кончины папы моего. Посылаю некролог, верни его мне по прочтении. Здесь все то же. В 9 1/2 час. пошли к Рери {Жена M A. Осоргина.}, был ‘сейдер’ — ихняя Пасха. Исход из Египта? А мы, эмигранты, тоже, пожалуй, будем ‘сейдер’ справлять, исход из России!! О, Боже, Боже, когда все это кончится?
Иван твой очень поправился, тьфу, тьфу, не сглазить! У него и цвет лица стал хороший, и даже помордел чуть! Боря собирается к Вам в конце апреля, и если Наташенька будет на юге, то и я к ней подъеду. Все время хожу к П. А., привыкла к ним. Он, бедный, очень слабеет, ноги почти не ходят, но последние дни он повеселел опять. Тэффи устала. Но какой она сильный человек, удивительно. Дай ей Бог здоровья побольше. Во вторник пойду панихиду служить по папе и по всем твоим близким. Боря будет говеть, а я уже отговела. Напиши о здоровье Мити! Милый, не молчи так долго. Целую и кланяюсь всем.— Твоя В.’
25 мая 1934. Открытка из Ниццы в Грасс. ‘Живем чудесно, дорогие мои, наслаждаемся! Да здравствует жизнь, как таковая!!! Ждем в воскресенье, не опоздайте. Наташа с Андреем в субботу собираются купаться в Жюан-ле-Пэн. Целуй всех крепко, от меня и Бори. Ивана особенно, и сто раз спасибо ему за все. У Вас было тоже изумительно. Господь Вас храни’.

Пятница, 9/22 июня 1934.

‘Дорогой Верун! В понедельник мы уезжаем. Еще раз спасибо Вам за все, за все…
Ивана целуй крепко, крепко. Прожили мы этот месяц дивно и едем окрепшие. Борух купается, а я загораю, лежу на солнце. Наташенька с Андреем уехали во вторник утром в Авиньон, а в среду должны были быть в Лионе. Без них грустно. Я прохожу мимо квартиры, где она жила, и каждый раз сердце сжимается. Вчера были в Монако, чудесный город (напоминает, как ни парадоксально, Венецию).
Верун, напиши мне поскорее — как Вы все? Когда приедет Марга? {Сестра Степуна.} Поцелуй ее за меня. Она нам понравилась — своеобразная. Если б не так далеко, еще бы с тобой повидалась. Но слишком далеко.
Борух Очень поправился. Господь Вас храни.

Твоя Вера’.

Воскресенье, 9/22 июля 1934. ‘Дорогая моя Веруня, в четверг утром получила телеграмму из Москвы. Мама моя умерла ночью 19 июля, прислала телеграмму Танюша. За несколько дней до кончины мама получила письмо от Танюши, где она пишет: ‘Мама и я благодарим за память и целуем Верочку М.’ {В. Муромцеву (Бунину).} Я им послала еще и от Наташи’.

Понедельник.

‘Верун, вчера пришлось прервать письмо, а сегодня получила письмо от Танюши от 18 июля, канун маминой кончины. С 14 на 15 июля около 4-х ч. утра, во время сна, случилось кровоизлияние в мозг. Лежит она четвертые сутки без сознания, с параличом левой стороны. А в четверг получила телеграмму о ее кончине.
Верун! Ты знаешь, к смерти я отношусь без особого ужаса (иногда только смертельно боюсь смерти, в минуту слабости). Мама умерла без страдания, хотела {Пятно от слезы упавшей.} смерти, а я все равно грущу и… Ну, да, впрочем,— целая стена рухнула. Все равно погребено все. И ей-то, конечно, лучше.
У нас в среду был о. Иоанн Шаховской, и мы молились. Он был светлый, и чувствовалось его присутствие, нужное для нас. О многом говорили, о том, что непонятно. О неумении молиться. Очень он все хорошо объяснил, а на другой день телеграмма.
С понед. на вторник, когда уже Мамочка лежала в агонии, я видела во сне Царицыно {Дачное место под Москвой, куда на лето выезжали и Орешниковы, и Муромцевы.} и всех Вас и всех моих (всех и Маму и Папу). Меня этот сон ужасно потряс, и я села у окна.
Было 4 1/2 ч. утра. Смотрела Венера — слеза прозрачная на бледно-зеленом небе, и я плакала, кажется, всю душу выплакала слезами. А в понедельник было полгода кончины о. Георгия, и мы тоже ходили в церковь, и была чудесная заупокойная Литургия. В субботу служил на Дарю панихиду о Мамочке о. Иоанн. Теперь он уехал. Что ты будешь молиться о Маме, не сомневаюсь. Целуй Яна, крепко. Сестре Бори плохо, все еще в клиниках.

Твоя Вера.

Господь Вас храни, дорогие.

Эпилог

На юге было так нам хорошо, что я не удивляюсь, что сейчас столько у нас горя. Все так и хорошо и плохо — Жизнь. Надо потерпеть, и эта полоса пройдет. До свидания. Особенно помолись за меня, скажем, в пятницу — 9-й день смерти Мамы’.

Нечаянная Радость. 11 июля 1934.
Сен-Жермер-де-Фли. День св. Ольги.

‘Дорогая моя Веруня, пишу тебе из Обители Нечаянной Радости, где я прогостила 8 дней у сестры Танечки {Моя сестра.}. Мне здесь очень, очень нравится, но, к сожалению, получила письмо, что должна вернуться в Париж, т. е. не то что должна, а Наташенька приезжает завтра с Андреем к нам на 5 дней перед каникулами, и мне хочется с ней пробыть. Боря у них гостил 12 дней, ему там было очень хорошо. Это 5 верст от Булонь-сюр-Мэр. Я не поехала, мне хотелось побыть одной и сосредоточиться, а здесь это можно хорошо было сделать. Был 2 дня Владыка, я его очень и очень люблю. Потом Танечка светлая и еще одна монахиня, Кампанари, сестра Ефросиния, знакомая Ольги Львовны Еремеевой. Чудесная она! Так мне с ними хорошо и легко. Каждый день служба, а днем гуляем по полям. Вечером рано ложусь, в 10 1/2 ч. Отдохнула вполне. Батюшка {Это я. Б. З.} тоже очень доволен своим прибытием {Вероятно, ‘пребыванием’, а м. б., каприз стиля.} у Наташеньки и Андрея. Конечно, никогда я бы не могла быть монахиней, это ужасно трудно, для меня невозможно, но жить рядом с такими людьми мне отрадно.
Раза 4 была у Тэффи и Пав. Андр. в Марли-ле-Руа, под Парижем. Оба они хорошо поправились, конечно, П. А. останется инвалидом, но хоть сейчас он повеселел и подбодрился.
Очень последнее время я измучилась с Аслановым {Артист Моск. Худ. театра, позже вернулся в Россию.} — он от голода и одиночества покушался на самоубийство, и пришлось денег доставать. К сожалению, люди омердели и мало собрали. Кепиновы дали сразу 200 фр. и хлопотали еще.
А твое как здоровье? Фондаминский сказал, что ты бледновата. Напиши мне, дорогой друг мой!
Мне хочется очень на море, но мы бедны до предела.
Верочка, отчего ты больше не пишешь? {Не печатаешься.} Почему? У тебя всегда интересны твои воспоминания. Ты много читаешь, можешь и франц. литер, написать.
Целуй всех твоих нежно. Кланяйся, кому можно, а кого можно, целуй. Напиши о всех. Скажи Яну, что я его нежно целую. Пошли ему Бог здоровья’.

3/16 августа 1934.

‘Дорогой мой Верун, получила давно твое письмо, да все лень была ответить. Мы тут живем в Обители 8 дней, я в самом монастыре, а Боря на деревне. Здесь рай! Вчера вечером (в 10 1/2 час.) был изумительный случай. Светила луна, часть парка и небо были бледно-голубые, и только в середине неба грозовые тучи, лил дождь и безпрерывно блистала молния. Это было прямо волшебство какое-то!
Целуй Яна за открыточку, Боря получил тут ее.
Бедный Ваня, какой ужас его кровотечение. Бедный, поцелуй его крепко, крепко за нас.
Была у Тэффи и Пав. Андр., целый день пробыла. Ведь ты знаешь, я отсюда выезжала на 12 дней в Париж (свидание с Наташей), и вот в эти дни я и к Тэффи съездила. А потом мы приехали сюда вместе с Борей. Не знаешь ли ты подробностей о смерти А. М. Черного? Бедная Map. Ив. {Вдова Саши Черного.}, как ей жить? Ведь в ее жизни был только он один!
У нас здесь дикая жара. С Борей нас возили в Бовэ на автомобиле. Чудесный город. Там изумительный собор и церковь Сент Этьенн. В готическом стиле. Чудесно. Жизнь здесь тихая и хорошая. Боря несколько раз говорил, что жалеет, что Вас здесь нет. Мне кажется, очень бы Вам понравилось. К сожалению, в четверг мы едем в Париж. В субботу Наташа приезжает с Луары, они там три недели отдыхали. Живет она, слава Богу, очень хорошо пока…
Боря платит за комнату 5 фр. в сутки с электричеством. А кормится у нас в келье. Очень мила мне Танечка. Каждый день хожу в церковь, раз пропустила. Служат здесь хорошо. Чудесные монахини. Я уже тебе писала про них.
Боря очень поправился, даже округлился. О зиме не думаем. Как Бог пошлет. Если нужны, то не погибнем. Обнимаю крепко. Борис целует, и всем привет.

Твоя В…’

Вторник 21 августа 1934.

‘Дорогой Верун, наконец отвечаю тебе на твое милое письмо. Я как-то не могла скоро ответить. Мне из Москвы все сестры прислали подробные письма о кончине мамочки. Леля {Младшая сестра.} мне прислала фотографию, Маму в гробу. Отлично вышло. Конечно, все это бесконечно тяжело, но я рада, что Мама не мучилась. Когда приедешь, прочту эти письма.
Борюшка не очень веселый, но все же крепится. Сегодня встретила Алданова. Он не очень доволен Довиллем. Было холодно. Сейчас Париж пустой. Странно ходить по пустым улицам. В воскресенье 40-й день смерти моей Мамы. Как идет быстро время.
В понедельник Наташино рождение — 22 года ей. Вчера с Борей были мы у Пав. Андр. Бедный он, все время плачет. И ничего уж почти не говорит. Не ходит. Тэффи устала ужасно. Но в ней есть необычайная выдержка. Она молодец. Мы гуляли, ели на берегу Марны фритюр’ы, запивали белым вином. Было приятно и грустно. Верочка, что Митя? Напиши мне о нем побольше.
Как вы все? Прошел слушок, что Вы приедете. Ну, не теперь же. В Париже очень жарко сейчас, хотя у нас прохладно в нашей квартире, а Растеряева улица {Рю Тьер в Булонь-сюр-Сэн, очень некрасивая. Мы прожили на ней с 1932 по 1964. Иван называл ее Растеряевой ул., это из Глеба Успенского, убогая ул. в Туле, где мастеровые жили.} пышет жаром. Сейчас у Вас рай, вероятно, цветут всякие злаки.
В этом году ужасно много народу уехало в Савуа. Мода такая! Я очень о многом бы хотела написать о своем, внутреннем, но как-то слов нет. Странно, мало меня заботит ‘жизнь, как она есть’. Самое главное, мы здоровы. Как будто мало, но это ужасно важно. Кругом сплошной вой и ор, все стонут. Да, конечно, радости мало, эмигрантам особенно. Недавно на рынке я поругалась по-русски с франц. коммунистом. Когда приедешь, в лицах изображу. Это было кратко и сильно. Много взяли они здесь силы. Только хорошо, когда никого не видишь. Всякий со своим горем как бы на плечи накладывает что-то тяжкое. Борик целует всех Вас.
Господь храни Тебя, моя детка! Вспоминаю часто, как мы сидели с тобой наверху у огорода и разговаривали. А этот ‘оргийный вечер’ 17 июня! И сколько горя после этого, а прошло 2 месяца. До свидания. Целуй Яна нежно и всем привет.

Твоя В…’

Суббота. Сентябрь 1934.

‘Дорогой Верун, со днем рождения тебя поздравляю. Мысленно буду с тобой. Сейчас проводили с Наташей Борю. Уехал на съезд иностранных журналистов, от правления Союза,— в Бельгию. Звал меня с собой. Женам тоже почти даром — не поехала. С одежкой и обувкой не крепко. Поехал с женой Милюкова и Миркин-Гецевич. Потом бродила по Парижу, была в Пале-Руаял’е, Тюильрийском саду. Чудно! Осенний прекрасный день, и как всегда в меланхолической дымке Париж.
Верун, начала тебе днем, в 12 часов, а кончаю сейчас, теперь 10 ч. веч. Наташа берет ванну, а я легла в 5 час. дня и все время или спала, или читала, и совершенно без сил. Этот страшный месяц для меня. Под Покрова Божией Матери, под твое рождение, был Леша взят.
Господь с тобой и со всеми вами. Целуй всех.

Твоя В…

Читала ли ‘Изольду’?
Воскресенье. Сейчас 8 час. Встаю, и поедем с Наташей в церковь. Панихида по покойной Государыне, а днем поеду в Севр, смотреть фарфоровую выставку, там замечательный русский отдел. Крепко обнимаю тебя. На этот раз желаю здоровья и денег, а остальное приложится.

Твоя В…’

14/27 сентября 1934 г.
День Воздвижения Креста.

‘С Ангелом, мой старый друг, пошли тебе Господь радости и здоровья. Всех с именинницей поздравляю.
Последние дни у нас живет Борина сестра. Я этим летом к ней 4 раза ездила. Она была тяжко больна, и теперь я ее сюда привезла, чтобы показать профессору Лаббэ. Она чуть не умерла. У нее спазмы сосудов и был временный паралич (6 часов продолжался).
Но она такая изумительно духовная. Ты никогда не скажешь, что она больна. Веселая, светлая и бодрая. Я ее очень люблю. Она моя опора в юдоли житейской. Собираетесь ли в Париж? Вчера узнала, что Куприны на этот раз вынырнули. Киса {Ксения, дочь Куприна.} получила место в синема (крутится).
Верун! Вчера я была одна на Дарю — вынос Креста. 500 раз поют ‘Господи помилуй’. Это каждый год мне кажется, что все лучше и лучше. Я о тебе думала, лежа на полу. Встала за Крест, и там никого не было, я одна стояла, ну а церковь была набита людьми. И вот сейчас много думала я и плакала, как все видно, когда проходит. Я не умею выразить, но ты понимаешь.
Наташец и Андрей сейчас в Руане живут. Скоро приедут. С Борухом нам сейчас очень хорошо. Он в крепком виде. С Божьей помощью живем, хотя материально очень, очень трудно. Ну, что ж делать, квартиру бросаем в январе, уже сегодня откажемся. Боря и я не выносим наш Бианкур. Но что найдем? Не знаю {Ничего не нашли и прожили на этой кв. еще 30 лет.}. Очень мне хорошо было в Сен-Жермере,— я тебе писала об этом.
Хороший рассказ ‘Марианка’ {Л. Ф. Зурова.}. А ты опять замолчала? Почему? О Верхарне хорошо было. Ты, Верун, скромен очень. Пиши. Если б я умела писать, я бы писала. Но я ничего не умею, и поэтому Боря должен меня ложэ, нурир и т. д., а ему одному это трудно. А я мучаюсь, хотя он никогда ничего мне не говорит.
Утром была у Алдановых, с рынка зашла. До свидания. Целую Яна, и привет всем от меня. Боря поздравляет и целует тебя и всем кланяется.
До свидания, друг мой!

Твоя В…’

30 сент./13 октября 1934.

‘Верун, милый! Как всегда, в этот день с Тобой. Дай Бог Тебе здоровья и спокойствия душевного. Этот день Покрова Божией Матери для меня в прошлом веселый день. Помнишь, как отплясывали у Вас? А в 1919 г. под эту ночь был арестован Лешенька…
Милый Верун! Какой опять ужас — убийство Короля! Патриоты, рыцари гибнут. Дольфус, Александр, а Литвинов жив. Мне рассказывали бывшие в Лиге Наций — за 30 шагов никого не подпускали к нему, охраняли! А тут знали, что за Королем охотятся, и не было охраны. Мы все ревем, ведь это последний друг России — Рыцарь! У меня чувство, точно родной умер. Если бы ты жила в Париже, то ты бы видела, как все почти левеют. Верун, я жду от тебя писем… Я беспокоилась о Мите. Поцелуй Амалию Осиповну {Фондаминская, жена Ильи Исидоровича Ф-го.} и кланяйся настоящему Человеку, Зензинову, от нас обоих. Боря Амал. Ос. целует ручку. Господь храни Вас!’

16/29 декабря 1934.

‘Дорогая моя Верунечка, с Новым Годом поздравляю Тебя и Леонида Федоровича. Желаю здоровья, и тогда все приложится, а Л. Ф. написать еще книгу.
Ты меня спрашиваешь о нашей жизни. Мы живем, слава Богу, неплохо (душевно), а материально с камешка на камешек прыгаем. Борух пишет боьшую вещь… но печатать негде {Загадочная фраза. Печатался в ‘Совр. зап.’. Намек на статью о Гоголе? Из-за нее вышла размолвка с ‘С. з.’. Но статья все же была напечатана, правда, позже. И это не ‘большая вещь’ (о ‘Переписке с друзьями’).}.
Летом собираемся в Финляндию на 2—3 месяца. У нас там оказались друзья. Все расскажу тебе при свидании, если до лета увидимся, а писать лень. Это одно из чудес! Ивана за этот месяц в ‘общем’ видела 1 час или 2 часа. Он инвизибль, для нас по крайней мере. Завтра встретимся у Цетлиных. Наташа с Андреем в Оране, из Алжира переехали. П. А. и Тэффи все по-старому. Устает она, а он плачет или читает. Жаль их бесконечно. Из Москвы ужасные, печальные вести. Голод, холод и безнадежность. Митечке твоему еще не написала, но непременно напишу. Боря сейчас пасьянс раскладывает. Он тебя целует, а Л. Ф. очень кланяется. Бальмонты медленно погружаются в болото. Если бы приехала, поговорили бы, а писать лень.
Господь тебя храни. Обнимаю.

Твоя В.’

VI

1935-й год в нашей с Верой жизни был отмечен ‘событием’, для нас значительным, внесшим в скромное эмигрантское бытие наше оживление и освежение.
В 1933 и 34 гг. скончались в Москве родители Веры — Алексей. Вас. и Елена Дм. Орешниковы. Вера получила тогда очень много ‘соболезнований’. Ответила благодарностью в газ. ‘Возрождение’. Случайно ее ответ попал в дальней Финляндии в руки Нины Геннадиевны Кауше, дальней родственницы Веры, некогда, девочкой еще, жившей в доме Орешниковых в Москве,— кажется, она была сиротой и росла вместе с Верой и ее сестрами. У ней осталось хорошее воспоминание о том времени и об Орешниковых. Прошли годы, революция, эмиграция — Вера и Нина совсем потеряли друг друга из виду, но благодаря попавшему ей в руки ‘Возрождению’ Нина узнала о Вере и пригласила нас к себе летом в Финляндию — она была уже замужем за состоятельным немолодым человеком, жили они в Колломяках на собственной вилле. Пребывание там ничего нам не стоило, все расходы взяла на себя Нина (своими силами мы никак не могли бы осуществить предприятия такого).
Оно оказалось в высшей степени удачным. Огромная перемена впечатлений, очень милые и дружественные хозяева, поездка из Колломяк на Валаам, давшая мне возможность написать книжку о Валаамском монастыре и замечательном острове на Ладожском озере, где он стоит,— все это редкостная удача, о которой через тридцать лет вспоминаешь как о посланной Милости и вечно благодаришь в душе за нее.
Начинается этот 1935 год с записей Веры печальных, но по другой линии.

Суббота. 24 февр. 1935.

‘Дорогой Верун, прости, что не писала, но у нас всякие горести большие. Колю Бруни арестовали, пишут: ‘Коля серьезно заболел, вряд ли выкрутится’. Арестовали его 16 декабря. Анечка {Племянница Веры, дочь старшей сестры, Татьяны. ‘Коля’ — муж, поэт, авиатор, священник. Погиб на Севере в концлагере.} с 6-ю детьми живет в сарае. У нее аппендикс и почка больная.
Еще горесть. У Нюшеньки туберкулез. Она уже 6 недель в больнице Бруссэ. Я к ней хожу через день, она счастлива, что ее все балуют. Удивительное существо. Кротость и смирение. Через 3 недели Боря читает лекцию. Скажи Яну, что я не успела 20 фр. сдачу отдать, за такси. Он так скоро уехал, что я не смогла это сделать. Как здоровье его? Как Л. Ф.? Галина?
Летом мы, Бог даст, поедем в Финляндию. Нас зовут друзья наши. Писать лень, как-нибудь напишу, как странно переплетается прошлое с настоящим. 40 лет не виделись, а теперь переписываемся, будто не разлучались. Прости за письмо такое. Как Митя? Сохрани Тебя и Твоих Господь. П. А. все так же страдает, а Тэффи вместе с ним.
Обнимаю Вас всех крепко, а Тебя особо, моя хорошая. Напиши мне скорее. Лично нам с Борухом хорошо, а кругом страшно.

Твоя В.

Боря целует тебя и Яна нежно, а молодым шлет привет дружеский’.

7/20 июня 1935 г.

‘Милый Верун, пишу тебе при открытом окне. Жарко. Сейчас 10 час. вечера. Только что ушел Шмелев, на минутку зашел, а Боря пошел к одному господину узнавать о пароходе в Финляндию. Визы, паспорта есть. В воскресенье бридж, и вот тогда решится — поедем или нет {Платить за билеты надо было здесь. Для этого и устраивался ‘бридж’ в нашу пользу. Не помню точно где. Кажется, под Парижем, на даче у сочувственного мецената.}.
Живем мы, как всегда. Наташа приехала. Очень поправилась. Загорелая, пополнела, и Андрей тоже. Видимся каждый день с ней. Пока остаются в Париже. Бальмонт неважен. Все еще в лечебнице. Была у него Дагмара (потихоньку от Елены) и говорит, что удручающее впечатление производит. В страшном возбуждении. Похудел! Но самое страшное, это Елена. Она всем говорит, что он здоров, и всячески старается, чтоб его оттуда взять. Сама совершенно сумасшедшая. Видела его 10 минут один раз только. Ее стараются к нему не пускать. Пав. Андр. все то же. Тэффи тоже утомлена, но, как всегда, бодрится и при нем неотлучно. Я к ним захожу часто. Нюшеньку никак не удается в санаторию поместить. Все видит плохо. Недавно получила Нюшенька письмо от Кати Бальмонт из Москвы. Кошмар! Бедную Анечку из Москвы с детьми выселяют. Верун милый, ты мне писала о Мите. Как его теперь здоровье? Как твое сердце? Что Ян? Борюшка работает, чувствует себя довольно хорошо. ‘Панкриноль’ ему очень помог.
Похоронили Амалию Осиповну {Жена И. И. Фондаминского.}. В день похорон была панихида у Матери Марии {Скобцовой, в церкви на Рю Люрмель.}. Служил о. Сергий Булгаков, но ненастоящую панихиду, т. к. всегда она была близка к христианству, но некрещеная. Бедный Илья Исидорович, Влад. Мих. {Зензинов, давний друг Фондаминских.} очень страдают. Мне было очень тяжело на этой службе {Служба началась очень странная и невразумительная — ни то ни ее.}. Каждый вечер к нему все ходят. Я с Бор. были два раза, и в эти вечера их как раз не было дома.
Ну, вот и все, все наши новости. Прочла ‘Любовь к шестерым’ — хохотала до слез, похабщина необычайная!!!
Борюшка всех Вас целует. Он сейчас вернулся. Если будут деньги, то поедем числа 3-го июля!
Завтра 13 лет исполнится, как мы выехали из Москвы. Здесь тяга на СССР. Кое-кто из знакомых уезжает. Напр., жена Айхенвальда (он скончался в Берлине, раньше.— Б. З.), ты ее, кажется, знаешь. Асланов уехал, и в таком роде.
Обнимаю Вас всех. Верун милый, напиши перед отъездом.

Твоя В.’

Из Финляндии. Лето 1935 г. (Начала письма нет.)

‘<...> От Наташи веселые письма, она у Оболенских в пансионе Ла Фавьер. Там и Цветаевы. Бедный Бальмонт все еще болен. Из Парижа ужасно грустные письма от всех. Обнимаю.

Твоя В.

Напиши: Вилла Поммер, Колломяки. Финляндия. Против нас Кронштадт. Были два раза у границы. Солдат нам закричал: ‘Весело Вам?’ Мы ответили: ‘Очень!’ ‘Он нам нос показал, а я перекрестилась несколько раз. Очень все странно и тяжко, что так близко Россия, а попасть нельзя. Но люди здесь очень, очень свои. Вообще Россию чувствуешь, прежнюю. Теперь уже как-то привыкла, что так все близко, а первое время странно было’.

2 августа 1935. (Открытка.)

‘Моя дорогая! 3-й день на Валааме — нет у меня сил все выразить. Все как в сказке. От ‘переживания’ ходим как оголтелые. Б. доволен, тихо улыбается. Познакомились с дивными старцами схимонахами. Красота! Солнце сейчас. Ездили с Отцом Игуменом на моторной лодке к схимникам. Верун! Еще раз послал нам Бог видеть чудо. Земли Валаамской. Нина {Нина Кауше, у кот. мы жили в Колломяках.} прелестна. Такой широты и доброты я не видела. Она нас заласкала. Прекрасный человек. Борю она полюбила ужасно и как человека. Целуй от нас Яна крепко, крепко. Господь Храни.

Твоя В.

М-м Кауше, Колломяки, Финляндия’.

8/22 августа 1935.

‘<...>Верун, 10 июля мы сели в Антверпене на пароход ‘Балтик’, ехали 4 1/2 суток. Погода была дивная. <...> Трудно тебе рассказать, как к нам внимательна Нина. Мы друг друга тотчас узнали… и как будто не расставались. Живем мы в пансионе (у нее больной муж, потому не у них). Две большие комнаты, балкон, весь в цветах, 2-й этаж. Окна кабинета Борина выходят в сад, вернее парк, с цветами, яблонями, и дальше пляж. А спальня в рощу. Когда приехали, был сенокос. Поразили нас ароматы, иначе нельзя назвать воздух здесь. Все пропитано смолой от сосен. Цветы, трава, все пахнет изумительно. Нина каждый день приносит букет роз, и каких! У нас комнаты как бы надушены. Теперь еще душистый горошек. Приносит букеты и других цветов. Что здесь трогает, это внимание и необыкновенная ласковость к Б. Уж отвыкли в Париже. Б. читал лекцию в Териоках, рассказы в Райвола. Народу было масса. Это все, если Бог пошлет увидеться, расскажу при свидании. Прибавлю одно — настроена молодежь националистически, не скулят, как в Париже, и не колеблются.
Верун, я как бы оттягивала описание Валаама! Я не смогу написать то, что я чувствовала. Минутами казалось, что не хватит дыхания от восторга. Вот опишу тебе одну ночь. Но я не опишу, а намекну какой-то слабой тенью. Из Ревеля муж, жена, 13-летн. сын, Борюшка и я — в 2 часа ночи вышли из гостиницы. Было темно, хотя звезды погасли. Взяли лодку, Боря и господин Тот {Янсон, учитель. Из Ревеля. Позже тоже написал книгу о Валааме.} гребли, а мы трое сидели на корме. Красота была изумительная. Ехали почти час, мимо островков, скиты, часовни. Начало светать. Доехали, привязали лодку и пошли в церковку имени Коневской Божией Матери, там нас ждал схимник, это было уже три часа. Исповедовал. Это при свидании тебе расскажу. Вышла из церкви в слезах, села на скамейку, пока другие исповедовались, и увидела, что пруд был весь розовый и отделялся туман фантастическими фигурами. Обедню служил о. Федор, который нас исповедовал, а все остальное — за диакона, пел другой схимник, о. Николай. Вера! Ты себе представить не можешь, что это за Человек! Это дух с огромным серыми глазами, невесомый. Трогательный. Ему 71 год. Я описывать не буду — расскажу. Мне хотелось пасть на колени и… ну, да, впрочем. Мне кажется, он сразу познал нас. Сколько любви, сколько облегчения дала мне эта ночь. В церкви был еще лишь один монах и больше никого. Когда кончилась Литургия, о. Николай позвал к себе чай пить. Его хижина на берегу пруда. Тишина. Красота. Он совсем один живет уж 15 лет и зиму и лето. Я тебе пишу и плачу от умиления. Разговоры тоже писать не буду — расскажу, если Бог приведет увидеться. Во мне говорит не истерия (верно, Иван скажет: ‘у, истеричка!’ Целуй его от меня). Наоборот, никогда так покойно и хорошо не чувствовала себя.
Возвращались в шестом часу, уже солнце. Такая голубизна неба и тишина. Вода как зеркало, не знаешь, где камыши кончаются, в воде ли, на воздухе ли. Проезжали мостик со сводом, казалось, въехали в кольцо, так было тихо и отражалось в зеркале. Приехали прямо к пострижению бывшего игумена, постригали в схимники… Это тоже изумительно. Пробыли мы там 9 дней, приобрели много друзей, монахов. У игумена пили чай (3 часа сидели), не отпускал. У о. наместника тоже пили чай. Все они очень интересные и образованные. Верун! как Вы? Напиши мне, очень прошу. Где Зуров? Галина? Уехала ли Марга? Пишет ли Ян? Всем шлем привет. Батюшка {Так она меня называла.} очень доволен, что мы здесь. Нина нас не пускает до конца сентября. Она вообще просит, чтоб подольше быть с ней.
Никогда такого отношения мы не видели. Она буквально все делает, чтоб нам хорошо было. Боря будет читать в Выборге и Гельсингфорсе. Много приезжают с Б. знакомиться. Поэты, писатели (молодые) и вообще читатели.
Душенька, как Митя? Где Кульманы? Наташенька на юге с Андреем’.

VII

Мы возвратились из Финляндии осенью 35-го года. Следующий, 36-й, был довольно бурным для Западной Европы: в Испании началась гражданская война, во Франции — кипение революционное, до войны, однако, не дошедшее, в Германии укрепился национал-социализм Гитлера. В письмах Веры этого времени есть отголоски французских событий — она их воспринимала сквозь трагический русский опыт.
Эта часть переписки ее как бы завершительная: с 1939 года война прервала ее (можно было писать из Парижа при немцах только открытки на юг с отдельными фразами). А позже Бунины и вообще переехали в Париж, письма прекратились.

Четверг. 1936 г. Канун Николина дня (8/22 мая).

‘Дорогой Верун мой! Очень меня волнует здоровье Мити {Брат Веры Буниной в Москве.}. Бедный, бедный, действительно Иов Многострадальный. В понедельник мы похоронили Грифа {Сергей Алексеевич Соколов, наш давний приятель еще по Москве. Поэт (‘Сергей Кречетов’), глава книгоизд. ‘Гриф’, где некогда вышли ‘Стихи о Прекрасной Даме’ Блока Известный журнал ‘Перевал’ — первые годы века.} — рак в мозгу. Было ужасно грустно, плакали все очень. Он у нас не так давно был. Страдал очень. Умер в Питье, без сознания. Ему сделали операцию, т. е. вскрыли черепную коробку.
Вообще все грустно. Мне все омердели, все оборонцы, социалисты, идеалисты, ну их всех… Вчера была в церкви на Отдании Пасхи. Проревелась, и лучше всегда. Одно утешение. А сейчас пришла от Всенощной.
Бальмонт совсем плох. Стал тих, его развязали. А был связан месяц, и руки, и даже одно время ноги. Нюшенька, ‘Ангел вопияше’, на 6 фр. кормит Елену {Тогдашняя жена Бальмонта.}, Мирру {Дочь Елены.} и себя. В ней больше нет тела. Одни огромные фонари — это глаза. С Тэффи редко вижусь, очень я устала и хожу только туда, где я действительно нужна. Тэффи больна, но не лежит. У нее почки не в порядке.
Вера, странно сказать — я люблю жизнь и веселюсь, но для меня мир сейчас как-то зыблется, нереален, я больше с теми, кто ушел. У меня какое-то странное ощущение — передам, когда увидимся с тобой. Но мне очень хорошо, так никогда не было. Мне ничего не надо материального, т. е. надо необходимое. Я люблю многое — но, пойми, самое важное со мной. Борю я очень, очень люблю.
Верун! Обнимаю тебя. Напиши о Мите,— милый, бедный Митя!! Храни Вас Господь. Целуй Яна и Леон. Фед. Его последний очерк отличный. Всем нравится. Борин ‘Валаам’ выйдет в Ревеле.

Поцелуй
Отпечаток губ мой
тебе’.

Воскресенье, 5 ч. вечера.
Грасс (вероятно, июнь), 1936 г.

‘Верун, родной! Весь первый день думали, как едешь. Я говорила: наша лягушка-путешественница {Мы гостили в Грассе у Буниных, а Вера уезжала в Париж — не помню зачем.} едет там-то, сейчас же Зуров говорил: нет еще! Не доехала. Иван очень тебя жалел, что в жару ты едешь, да еще не спавши.
Живем мы чудесно. Я давно, давно не видела Ивана таким, как он сейчас. С Борей много они говорят о литературе и еще о разных бывших темах. Иван очень нежен, работает целые дни. В пятницу вечером вчетвером ходили гулять. Иван очень, очень мил, и мы рады, что он так работает и так чувствует себя хорошо. Много говорили о тебе, урывками. Он беспокоится, что ты утомишься. Зуров весел, тоже пишет. Сейчас пойдем втроем в Грасс, опускать письма.
Верун! Дорогой! У Вас нам чудесно. Вчера я была одна на вилле, мне было как в волшебном сонном царстве. Чудесно.
Жозеф {Повар, провансалец.} прекрасно готовит. По утрам я беру солнечные ванны.
Как Галина? Поцелуй ее от Бори и от меня. Боря в ее комнате поселился. Он себя хорошо чувствует. Читает Иова, а я Книгу Странника. В Канн Мочульский, его видел Леня. Мочульский сказал, что приедет на ‘Бельведер’. Господь Вас храни обеих. Узнай, если сможешь, о сербах — дают ли? Боря целует крепко. Леня тоже. Целую, В.’

Среда. 1936 г. (лето, июль).

‘Дорогой Верун! Сейчас, в 4 ч. дня, получили экспресс от тебя. 1. Ян сказал, что денег тебе пошлет. Оставайся до вторника. 2. Письмо от Мити он тебе послал. 3. Мы живем отлично. Давно так себя оба не чувствовали. Иван в очень хорошем виде. С Борей говорят много о его книге. Он работает целые дни. Вчера ездил в Канн постричься и быстро вернулся. Вечером ходили вчетвером гулять. Леня поехал сегодня в Канн. Я ему сказала: гуляй, сынку, гуляй! Он тоже много пишет. Сегодня получил от Руднева письмо, тот просит ему дать в ‘Соврем, записки’ кусок из романа или еще что-нибудь. (Я хорошо не поняла.) Борюшка тоже пишет. Все мы живем дружно и весело. Вчера Яну вечером помогли вымыть голову. Иногда он нас смешит до слез, так хохочем. 4. Платье купи, если оно рябенькое, не крупно, и если стоит 35 фр. Одно мне жаль, что ты не будешь в Борин юбилей с нами, это будет как раз 15/28 июля (во вторник {35 лет тому назад был напечатан мой первый рассказ в москов. газ. ‘Курьер’.}). Конечно, для этого не приезжай, а поживи с Галей. Ваня сказал: пусть поживет, я ей деньги дошлю. За квартиру послал уже тебе.
Верун, у меня к тебе просьба: сходи к Тэффи, она очень плохо себя чувствует (этого, конечно, ей не говори). Мне ее бесконечно жаль. И физически она никуда. Все время хворает.
Мужики волнуются газетами… {Гражданская война в Испании — начало ее.} читают, бегаем вечером за последними известиями. Ян ждет всегда очень известий от тебя и рассказывает нам, он беспокоится, что ты устаешь очень. Ну, Верун, храни Вас Господь. Ты забыла иконку с Валаама для Гали — посылаю. Борина кн. ‘Валаам’ послана из Эстонии 17 июня (500 экз.) и застряла {Была напечатана в Ревеле.}.
Если не забудешь, то попроси Тэффи, чтоб она сказала Джурджиеву (в ‘Возрожд.’), чтоб он узнал в таможне, т. к. склад этой книги будет в ‘Возрождении’. Я ей писала 2 раза, она ничего не отвечает про это. Прости, что затрудняю. Если забудешь, то ничего, я еще раз напишу.
Кормит нас Жозеф отлично, я не велела ему брать каждый день рыбы для меня. Здесь такая масса овощей! Леня дает нам укропу со своего огорода. Здесь чудесно! Погода дивная. Жару нет. Много солнца. Вчера вечером Иван нам рассказывал, как Вы в Софии жили и как Вас обокрали.
Все тебе пишу, что и как! Боря и я целуем Тебя и Галю. Храни Вас Царица Небесная.

Твоя В.

Ужасно душа скорбит об Иване Серг {Шмелев. У него только что скончалась жена, Ольга Александровна.}. Бедный, бедный! Посылаю тебе, вместе с деньгами Ивана,— 40 фр., на платье 35 фр., а 5 выпейте кофейку за мое здоровье. Узнала ли насчет сербов? Если, увидишь Алданова — спроси, он, наверное, знает. Про Бальмонта, про Нюшеньку что слышно?’

Среда (лето, Париж 1936).

‘<...> Здесь ужасно: вчера видели шутовские похороны. Гроб, там лежал ‘буржуй’ — не то Киапп {Префект Парижа, правый}, не то Делларок {Глава националист. партии, типа фашистов.}, кукла в маске. Впереди шел (переодетый) полицейский, священник несли крест огромный. Позади ехала повозка с быком (Испания) и ‘Россия’, б… одетая в ‘русский костюм’, и толпа, но что за рожи. Все с кулаками.
Через четверть часа другая процессия. Повозка в красных флагах, и уже 3 б… А рядом шагал опять пролетариат! Но какой!
Пока тебе пишу, опять процессия, синдикат какой-то! Но без масок. Кажут кулак и орут: ‘Ура!’ Вот тебе и начало: великой, бескровной! А наши мироточивые закатывают глаза и говорят: все прекрасно! Верун милый! Очень хочется сейчас к вам, но сейчас очень соскучилась по Наташе, три месяца не виделись, а их скоро могут послать куда-нибудь {Андрей Соллогуб, муж Наташи, служил тогда в инспекции Барклейс Банк’а, его посылали ревизовать отделения банка в провинции (Франция).}. Мы думаем поехать в пятницу, выедем в 8 ч. утра и приедем в 12 ч. в Монте-Карло.
Может быть, в Ницце устроим свидание. О многом нужно поговорить. И о панихиде! Я вообще отказываюсь многое понимать! ‘Все перевернулось в доме Облонских’, а теперь уже не дом Облонских, а мир перевернулся. Фальшь, игра в большие вопросы.
Чувствуем себя очень одиноко, но, слава Богу, мы вместе. Батюшка мой правильный и чувствует все как-то кожей и всегда правильно. Это меня поддерживает.
Господь храни Вас. Целуем крепко Вас всех троих. Люблю, и еще раз спасибо.

Твоя В…’

Пятница. 1936 (лето). Париж.

‘Дорогой Верун, что ты ничего не пишешь? О Мите? Все думаю о нем.
Сейчас здесь мердово! Забастовки. Везде красные тряпки. Пролетариат ходит, кулак кажет и приговаривает: ‘Les Soviets partout’ {Советы повсюду (фр.).}. Поет звонко ‘Интернационал’. Ждали общей забастовки. Народ бросился за свечами, сахаром, спиртовками. Но сегодня Блюм объявил, что забастовка кончилась. Газеты вышли: ‘Юм’, ‘Попюлэр’ и ‘Аксьон Франсэз’. А другие газеты, и наши две тоже, не вышли. Очень противно все.
Дорогой мой, буду ждать от тебя письма. Жаль, что Ивана почти не видели. Очень жаль. Нам мало осталось, у меня чувство, что хочется ближе быть с остатками своих друзей. Писать лень. Завтра годовщина Амалии Осиповны. Будет панихида. Ах, как много надо сказать тебе. Господь храни Вас. Целую тебя, Яна, Леню. Боря тоже целует. Я хочу спать… Возьму ванну и лягу. Обнимаю. Пиши тотчас же.

Твоя В.’

Апрель 3/21 марта 1937 г.

‘Дорогая моя Веруня, поздравляю тебя с дорогой именинницей. Буду вспоминать о прошлом.
Спасибо тебе за письмо. Напиши мне, как ты себя чувствуешь душевно. Осталось ли то, что в тебе было на выносе Креста? Во мне осталось: ‘Да будет Воля Твоя’. Так молюсь всегда.
От Наташеньки веселые письма, и фотогр. карточки присылает. Батюшка работает. Всех Вас троих целует, особенно тебя. Мы мечтаем летом ехать на юг, но это все проблематично.
На Пасху нас зовут Ельяшевич, в первый день Пасхи поедем, если будет хорошая погода. Я должна полежать в тишине, дня три тому назад у меня ночью был сердечный припадок. Заснула и вдруг проснулась от диких болей в груди. Позвала Батюшку, он мне накапал валерианок и положил горчич. на грудь. Через 3 минуты все прошло. Только рука еще болит. Была у Серова {С. М. Серов, доктор, наш друг.} — он мне дал капли и сказал то же, что и все доктора, кот. смотрели: ‘Наполеоновский пульс и нервность’. Все прошло.
Бальмонт уже совсем гибнет. У него мания преследования, и он ничего не ест. Связаны руки и ноги. Елена ходит как сомнамбула, а Нюшенька кормит Елену и Мирру на 6 фр. в день. Сегодня пришла газета из Милана, ‘Корриере делла Сера’, большая статья о Боре и о Мережковском. Помянула первым Батюшку потому, что о нем гораздо больше написано. Мы почти нигде не бываем, чем очень ‘гневаем’ Тэффи и других. Надо ходить и крыть друг друга, как хочешь, вот это жизнь. Скажи Леониду Федор. {Л. Ф. Зуров. В 1935 г. он тоже был на Валааме, но не одновременно с нами. Той же осенью мы встретились с ним в Финляндии на даче Нобеля, где вместе провели два дня.}, что мы получили письмо с Валаама, все ему кланяются с любовью. Как поживает Галя? Что она пишет о немцах? {Галина Ник. Кузнецова в это время уже не жила у Буниных, а перебралась в Германию.} Будешь писать, от нас кланяйся. Мне хочется спать.
Господи храни Вас, дорогие. Поцелуй Яна, дорогого братика. Недавно у нас обедали Фондаминский и Влад. Мих. {Зензннов.}. Когда-нибудь расскажу наш разговор, а сейчас лень писать: интересного мало.
Целуй — это мои губы.
Верун! Дорогой! Пиши. Завтра 4 апреля. 3 года, как Папа умер’.
Это — последнее из сохранившихся писем Веры Зайцевой давней подруге ее — Вере Буниной. Почему нет больше за 37-й год и ни одного за 38-й — не знаю. В 1939-м началась война, все прервавшая. Бунины осели безвыездно в Грассе, мы безвыездно в Париже. Переписка вообще стала трудной, а когда немцы в 1940 году заняли Париж, переписываться можно было только открытками с заранее напечатанным по-французски текстом с пропусками — туда можно было вставить два-три слова: ‘здоров’, ‘болен’, ‘скончался’. Несколько таких открыток уцелели, одна из них вызывает улыбку, и сквозь лаконизм ее мелькает облик моей Веры, и в эти тяжкие годы не утратившей всегдашнего своего brio {живость, жар, блеск исполнения (фр.).}.
‘La familie……va bien’ {Семья … живет хорошо (фр.).}. В свободный промежуток вставила она: Jisn…— такое словечко, что немцы понять не могли, а по-русски выходит слишком живописно.
По окончании войны Бунины вернулись в Париж, мы тоже жили в Париже, и переписки уже никакой не было.
1968

КОММЕНТАРИИ

Новый журнал. Нью-Йорк, 1968. No 92, 1969. No 95, 96, 1970. No 98, 99. Первое книжное изд. в сб.: Зайцев Б. Золотой узор: Роман. Повести / Сост. Т. Ф. Прокопов. Печ. по этому изд.
С. 395. Доктор Павлик Муромцев… лечивший меня…— Заболевшего сыпным тифом Зайцева лечил не только брат В. Н. Буниной Павел Николаевич Муромцев, но и Д. Д. Плетнев (1872—1941). ‘Не дешево обошлось и докторам,— вспоминал Зайцев в 1967 г.— Дмитрий Дмитриевич Плетнев, лечивший меня от тифа в 22-м году, в этом 34-м тоже в тартарары спустился — кажется, где-то в ссылке и скончался — за Горького’ (О Горьком и о былом // Русская мысль. 1967. 9 нояб. No 2660). Вьшающийся терапевт профессор Плетнев в марте 1938 г. был осужден по сфабрикованному обвинению в причастности к так называемому ‘антисоветскому правотроцкистскому блоку’ и 14 сентября 1941 г. расстрелян вместе со 156 безвинными узниками Орловской тюрьмы. В 1990 г. на месте казни сталинско-бериевских жертв воздвигнут скорбный памятник (см.: Трагедия в Медведевском лесу // Известия ЦК КПСС. М., 1990. No 11).
С. 398. …но уж очень его (Айхенвальда) травят наши правители — Эта травля достигла пика после того, как 2 июня 1922 г. в ‘Правде’ появилась статья Л. Д. Троцкого (укрывшегося псевдонимом ‘О’) ‘Диктатура, где твой хлыст?’, подвергшая разносу книги и литературно-эстетические взгляды 10. И. Айхенвальда. Кончалась статья требованием к диктатуре взять хлыст и ‘заставить Айхенвальда убраться за черту, в тот лагерь содержанства, к которому он принадлежит по праву — со всей своей эстетикой и религией’. И тут же, осенью, последовала его (и многих других) высылка в вечное изгнание без семьи. Семью же ожидала судьба более горестная. Сын высланного, известный советский экономист А. Ю. Айхенвальд был репрессирован в 1933-м и расстрелян в 1941 г. Его внук Ю. А. Айхенвальд, поэт, прозаик, литературовед, переводчик, дважды арестовывался и до 1955 г. был заключенным ленинградской тюремной ‘психички’. Об этой скорбной одиссее своей семьи внук рассказал в очерке ‘Отцы и деды’ (Московские новости, 1990. 1 июля. No 26).
С. 398. …если б он не наскакивал со своими сменовеховскими разговорами — Термин ‘сменовеховство’ произошел от названия сб. ‘Смена вех’ (Прага, 1921), который был приурочен к началу в России новой экономической политики. Нэп породил в эмигрантской среде надежды на перерождение советского строя и потому на возможность сотрудничать с Советами. Однако, как показало время, надежды эти оказались иллюзорными. ‘Сменовеховцы’ в двадцатые годы выпускали около десятка изданий, среди которых главными были журнал ‘Смена вех’ (Париж, 1921) и газета ‘Накануне’ (Берлин, 1922—1924).
С. 402. Умерла мать Макса Волошина…— Мать М. А. Волошина (см. Указатель имен) — Елена Оттобальдовна Кириенко-Волошина, урожд. Глазер (1850—1923), умерла в Коктебеле 8 января.
…если б не занятие Рура…— Имеется в виду так называемый Рурский конфликт: 11 января 1923 г. в ответ на невыполнение Германией се репарационных обязательств французские и бельгийские войска оккупировали Рурский бассейн, выселив из него около 130 тыс. чел. Оккупация завершилась только в августе 1925 г.
С. 403. Когда ‘Ара’ им послана? — ‘АРА’ (ARA — от англ. Amerikan Relie Administration — ‘Американская администрация помощи’, 1919—1923) была создана для оказания помощи европейским странам, пострадавшим в первой мировой войне. В связи с голодом в Поволжье в 1921 г. деятельность ‘АРА’ была разрешена и в России.
С. 405. Какие дивные стихотв. Ванины в ‘Медном Всадн.’ — В берлинском альманахе ‘Медный всадник’ в 1923 г. (кн. 1) Бунин опубликовал стихотворение ‘Петух на церковном кресте’ и рассказ ‘Косцы’.
С. 410. Ванины рассказ и стихи в ‘Соврем, записках’ дивные.— В 1924 г. главный журнал эмиграции опубликовал пять рассказов и два стихотворения Бунина. Очевидно, имеется в виду кн. 20, в которой помещены рассказы ‘Звезда любви’, ‘Преображение’ и стихотворение 1916 г. ‘Молодость’.
С. 421. Почему Шмелев ушел из ‘Возрождения’, мы прочли в ‘России и славянстве’.— Имеется в виду письмо И. С. Шмелева в редколлегию ‘Возрождения’, в котором он выразил протест против цензуры, воцарившейся в газете с приходом в нее С. К. Маковского и В. Ф. Ходасевича. Это ‘Письмо в редакцию’ было опубликовано 29 мая 1929 г. в газете ‘Россия и славянство’.
С. 428. Были мы на ‘Зеленой лампе’.— Общество ‘Зеленая лампа’ возникло по инициативе Д. С. Мережковского и З. Н. Гиппиус, его первое собрание состоялось 5 февраля 1927 г. Председательствовал на собраниях Георгий Владимирович Иванов (1894—1958) — замечательный поэт, прозаик, критик. Как вспоминает Ю. К. Терапиано, ‘собрания ‘Зеленой лампы’ были доступны только для избранной публики. На каждое собрание, по заранее утвержденному устроителями списку, приглашались литераторы, философы, журналисты и сотрудники литературных журналов вместе с представителями квалифицированной интеллигенции… Около девяти вечера зал обыкновенно был уже полон. И. А. Бунин с супругой, Б. К. Зайцев, М. А. Алданов, А. М. Ремизов, Владислав Ходасевич, Н. А. Тэффи и другие литераторы занимали место в первом ряду… В течение всего довоенного периода, с 1927 по 1939 год, ‘Зеленая лампа’ была одной из достопримечательностей русского Парижа’ (Терапиано Ю. Литературная жизнь русского Парижа за полвека. 1924—1974. Париж, Нью-Йорк, 1987. С. 38—40).
С. 429. …ты молодец, как написала про Андреева — Имеется в виду очерк В. Н. Буниной-Муромцевой ‘Л. Н. Андреев’. Помимо переводов (ими Вера Николаевна занималась до эмиграции, хорошо зная немецкий, французский, английский и итальянский языки), она была также автором статей (в основном мемуарных): ‘Памяти С. Н. Иванова’, ‘Найденов’, ‘Piccolo Marina’, ‘Овсянико-Куликовский’, ‘Юшкевич’, ‘Кондаков’, ‘Московские ‘Среды’, ‘Эртель’, ‘У старого Пимена (Иловайский)’, ‘С. А. Муромцев’, ‘Заморский гость (Верхарн)’, ‘Завещание’, ‘Умное сердце (О. А. Шмелева)’, ‘Москвичи’, ‘Коллективные курсы’, ‘Вечера на Княжеской (Волошин)’ и др. А теперь широко известна ее книга ‘Жизнь Бунина’ (Париж, 1938, М., 1989), в которую в последнем издании вошли ее мемуарные очерки ‘Наедине с памятью’, публиковавшиеся в изданиях ‘Новый журнал’ (Нью-Йорк), ‘Грани’ (Мюнхен) и в газете ‘Новое русское слово’ (Нью-Йорк).
А у нас в ‘Городке’…— ‘Городок. Хроника’ (Париж, 1927) — рассказ Н. А. Тэффи о русской колонии в Париже, после которого многие ‘городком’ стали иронически именовать эмиграцию.
…как в ‘Любовной истории’: ‘бель фам’ через ять.— ‘История любовная’ — роман И. С. Шмелева.
С. 430. Были раз на ‘Кочевье’.— ‘Кочевье’ — литературный кружок, созданный в 1920-х годах в Париже молодыми поэтами. Кружок проводил тематические вечера, диспуты, привлекшие многих участников.
С. 430. Говорил паршивец Вова Л-р.— Выступал, очевидно, Владимир Соломонович Познер (1905—1992) — поэт, прозаик, журналист, критик, публицист, киносценарист, переводчик, мемуарист. С мая 1921 г. в эмиграции. Окончив Сорбонну, принял французское гражданство и поселился в Париже. Участник мероприятий литературного кружка ‘Кочевье’. Настороженное отношение к нему русских изгнанников объяснялось тем, что он в 1933 г. вступил во французскую компартию.
С. 433. …’Золотой узор’ у Ашэтт выходит — Роман Зайцева ‘Золотой узор’ вышел на французском языке в парижском издательстве Ашетт (Hachett) в 1933 г.
С. 445. Книга Галины мне понравилась — В 1930 г. в Париже был издан первый сборник рассказов Г. Н. Кузнецовой ‘Утро’.
С. 457. В сноске: Намек на статью о Гоголе? — Имеется в виду очерк Б. К. Зайцева ‘Жизнь с Гоголем’, опубликованный в журнале ‘Современные записки’ (1935. Кн. 59).
С. 466. ‘Все перевернулось в доме Облонских’.— Вторая (неточная) начальная фраза романа Л. Н. Толстого ‘Анна Каренина’.
Зайцев Борис Константинович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. ‘Дело богемы’, Зайцев Борис Константинович, Год: 1928
  2. Записки Александра Ивановича Кошелева (1812-1883 годы), Кошелев Александр Иванович, Год: 1884
  3. Дни, Зайцев Борис Константинович, Год: 1964
  4. Дни, Зайцев Борис Константинович, Год: 1972
  5. Дни, Зайцев Борис Константинович, Год: 1963
  6. Дни, Зайцев Борис Константинович, Год: 1963
  7. Прощание с Москвой, Зайцев Борис Константинович, Год: 1939
  8. Надежда Васильевна Стасова, Стасов Владимир Васильевич, Год: 1899
Электронная библиотека