ДНИ
ДНИ
<Записи 12, 13, 17, 21 мая 1963>
12 мая
13 мая
17 мая
21 мая
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Дни, Зайцев Борис Константинович, Год: 1963
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Зайцев Б. К. Собрание сочинений: Т. 9 (доп.). Дни. Мемуарные очерки. Статьи. Заметки. Рецензии.
М: Русская книга, 2000.
Опять Чехов, опять. Сопровождает с юношеских лет, наверно, уж до могилы не расстанешься.
Все эти ‘Хмурые люди’, ‘Пестрые рассказы’ (ранние его вещи) пришли жарким летом, в нижегородской глуши, на диване огромного дома директорского в Балыкове — явились пятнадцатилетнему человеку, да так и поселились в душе, не собираются уходить, аза собой привели потом и другие его писания, еще высшие.
В то время на бирже литературной Чехов стоял рядом с Потапенко, чуть выше Мачтета и Баранцевича. Теперь, более чем чрез полвека, имя его — мировое. Конечно, иностранцы больше знают театр Чехова, чем шедевры его нетеатральные (‘Степь’, ‘В овраге’, ‘Архиерей’). Да и русские больше театр.
‘Архиерей’ — ‘предсмертное’ Чехова. Думал он о нем и копил свое золото, которое потом выложил, — пятнадцать лет (а в рассказе двадцать страничек). Напечатан был ‘Архиерей’ в ‘Журнале для всех’ покойного Миролюбова и прошел незамеченным. Помню, он мне понравился. Но и я лишь позже вознес этого ‘Архиерея’ как следует. (Бунин очень высоко ценил его.) Для тогдашней же ‘публики’, восхищавшейся Горьким и Скитальцем (1902—3 гг.), это было не по зубам. Скажите, пожалуйста, изображает какого-то одинокого, ученого преосвященного Петра, очень сочувственно, трогательно даже, но никакого протеста, ничего прогрессивного… Кому это интересно? (‘Успокаивался преосвященный Петр, только когда бывал в церкви’). Вполне реакционно. В такое время, когда
От Смоленска до Ташкента
С нетерпеньем ждут студента.
Вот Горький другое дело. ‘Гордо реет буревестник, черной молнии подобный’, ‘Человек — это звучит гордо’.
‘Такое’ нравилось. А ‘Архиерея’ и сейчас мало знают. Как мало знают и мало ценят подземный христианский родник Чехова, глубоко спрятанный и скрытый позитивистом доктором Чеховым. А у него в душе были катакомбы. Иной раз, думаю, и его самого смущавшие — вернее, смущавшие наружный, разумно-рационалистический слой его существа. ‘Верить’ считал он ‘неинтеллигентным’ — такое было время. Но и сейчас, как две тысячи лет назад, чистейшее христианство в катакомбах-то и ютится.
Теперь охотно пишут о Чехове, прославляют его и в советской России. И не только Ермилов. Недавно прочитал я у Чуковского очень много о Чехове (в кн. ‘Современники’). Он Чехова просто обожает. Это мне очень понравилось. В противность прежней критике (‘нытик’, ‘неврастеник’), он возводит его в ‘деятели’ — уж очень даже получился ‘деятель’!
Конечно, Чехов был и сильный человек, и человеколюбивый, и очень много делал добра. Боролся с голодом в деревне, и с холерой, и на Сахалин ездил из-за каторжников — замечательные черты писателя именно ‘русского’. Все-таки… — если б он не был художником и поэтом, все это отошло бы в тень.
У Чуковского есть выражения: ‘гигант’, кажется, и ‘великан’, — вот это Чехову совсем не подходит. Ничего от Микель-Анджело, Бетховена или Толстого в нем не было. Он и обаятелен именно своей ‘будто бы’ незаметностью: скромный полевой цветок, но такой, какого не забудешь. Гиганты при этом не носили пенсне, не покашливали, как бы стесняясь своего кашля, и не протестовали, когда фамилию их напечатают жирным шрифтом в списке других писателей.
Во всяком случае, приятно было читать о Чехове у Чуковского — из-за любви его, хотя главного, что я люблю у Чехова, он не затронул. Положим, в условиях российских теперешних многого и нельзя было затронуть. Попробовал бы Корней Иваныч написать, что все духовные лица у Чехова изображены более чем привлекательно, начиная с преосвященного Петра в ‘Архиерее’ чрез о. Христофора Сирийского в ‘Степи’, до смешливого дьякона в ‘Дуэли’, спасающего Лаевского и простодушием своим побивающего самоуверенность фон Корена. Или попробовал бы упомянуть о необычайной сцене (‘В овраге’), когда Липа со скончавшимся младенцем на руках, возвращаясь домой из больницы, встречает ночью мужиков у костра, спрашивает: ‘Вы святые?’ — ‘Нет, мы из Фирсанова’. Почему ей показалось, что старик у костра ‘святой’? Потому что горе возвело ее в высший мир, таинственный мир Бога и Евангелия. Она уже не так все воспринимает. Над ней венец страдания.
По линии студента из Ташкента и ‘человек — это звучит гордо’, в повести этой надо восторгаться изображением мерзости кулаческой, хищнической жизни разных Цыбукиных, фабрикантов Хрыминых и т. п., а не смиренно-прекрасным обликом Липы, несущей в себе — жутко даже сказать — черты евангельские. ‘Блаженны кроткие’. Не могу без глубокого волнения читать и другую сцену из той же повести — это в самом конце, когда Липа возвращается с работы, вечером, и встречает свекра своего, старого Цыбукина, бывшего ‘кулака’, а теперь выгнанного на улицу, нищего и голодного (‘три дня не ел’, говорят про него) — выгнала его та самая сноха Аксинья, которая в слепой ярости обварила кипятком младенца Липы.
Липа и сама теперь полунищая. На вечерней заре возвращается с матерью и другими бабами — нагружали кирпич на станции. Но поет, идет и поет, тоже как-то особенно.
‘…Когда старик поравнялся с ними, Липа поклонилась низко и сказала:
— Здравствуйте, Григорий Петрович!
И мать тоже поклонилась. Старик остановился, и ничего не говоря, смотрел на обеих, губы у него дрожали и глаза были полны слез. Липа достала из узелка матери кусок пирога с кашей и подала ему. Он взял и стал есть.
…Липа и Прасковья пошли дальше и долго потом крестились’.
Вот, словом ‘крестились’ и заканчивается таинственная драгоценность Русской Литературы, произведение ‘материалиста’ (не иконописца ли?) Антона Чехова.
Теперь очень модно подчеркивать в Чехове, что вот в 80-е гг. был он ‘безыдейным’, а к концу жизни ‘идею’ нашел и это очень хорошо. Хорошо, конечно, найти идею, но неплохо быть и просто прекрасным художником, пронизывающим людей искусством, хотя бы идеи, как схемы, и не было. Правда, сам Чехов тосковал в те годы по идее и преуменьшал себя, считая отсутствие ее недостатком. Правда и то, что к концу жизни он придумал себе некое успокоение (‘надо работать’, ‘жизнь через триста лет будет невообразимо прекрасна’ и т. п.).
Но тут-то и начинается подвох.
‘Идея’ (в этом случае вариант поздне-толстовский) несколько подмораживает ‘Мою жизнь’. В ‘Трех сестрах’ идейная Ирина, стремящаяся ‘работать’ (на телеграфе!), Тузенбах благонамеренный, Вершинин — охлаждают и подсушивают, а не возносят пьесу. В ‘Вишневом саду’ ‘честный’ студент просто скучен, последний (если не ошибаюсь) рассказ Чехова ‘Невеста’ один из самых бледных — все из-за той же ‘идеи’.
А вот ‘Степь’. 1888 год. Просто степь и степь. Никто не собирается спасать человечество, никаких трехсот лет для достижения счастья, а просто степь южнорусская, мальчик, которого везут ‘в учение’, дядя его, священник о. Христофор, евреи в корчме, возчики на подводах, грозы ночные, старик Пантелей, но… — чистейшая поэзия. Она и наполняет душу читающего, увлажняет и возвышает. То же самое, но еще совершеннее выраженное, — в ‘Архиерее’, рассказе ‘В овраге’ — эти оба рыдательнее, и оба светлые, светлостью чувства, любовью и сострадательностью христианскою (оба изнутри более христианские, чем ‘Степь’).
Вот и путь Чехова: интеллектом он все ближе к ‘прогрессу’, ‘передовой интеллигенции’, а подземно, душою совсем к другому (вовсе притом не отрицающему улучшения жизни), но забирающему гораздо глубже. Это противоречиво, но жизнь не так-то схематична. Жизнь сложна, и человеческое существо сложно и противоречиво, Чехов — не церковный человек. А предсмертно любил слушать пение монашек в Новодевичьем, скромно прислонясь к стенке. У себя в Мелихове пел иногда в церкви, удивляя этим благомыслящих интеллигентов, и с любовью изображал православное духовенство — кажется, ни в одном русском писателе не нашло оно такого защитника, как Чехов.
В вопросах вечных: Бог, смерть, судьба, загробное — зрелость не принесла ни ясности, ни решения. Как был Он двойствен, так до конца и остался. ‘Нужно веровать в Бога, а если веры нет, то не занимать ее места шумихою, и искать, искать, искать одиноко, один на один со своей совестью’. В годы Ялты на вопрос, верит ли в бессмертие души, отвечал, что не верит, а через несколько дней с таким же упорством говорил: ‘Бессмертие — факт. Вот погодите, я докажу вам это’. Ни того, ни другого доказать, конечно, не мог. Но все равно стоял высоко. Гораздо выше телеграфа, ‘надо работать’ и ‘трехсот лет’.
У меня есть книжка советского писателя Ермилова о Чехове. На странице 252-й сказано: ‘Чехов был одним из любимейших писателей Ленина’. А моей рукой приписано: ‘Жаль’. Ну, слава Богу, до Ленина не дожил. А то получил бы, пожалуй, орден Ленина.
Неприятно было узнать, что этот злобный азиат с русской фамилией любил Чехова.
Русская мысль. 1963. 20 июня No 2010.
С. 391. …у Чуковского очень много о Чехове (в кн. ‘Современники’). — Имеется в виду книга ‘Чехов’ (1957), много раз издававшаяся, в том числе в его сборнике ‘Современники. Портреты и этюды’ (М., 1963).