ДРЕВНЯЯ КРАСОТА
ДРЕВНЯЯ КРАСОТА
(Статья из журнала ‘Светитльник’)
(Статья из журнала ‘Светитльник’)
*
Е. Поселянин
(Светильник. 1915. No 3 — 4. Март — Апрель 1915 г. С. 8 — 15).
Древняя красота, Погожев Евгений Николаевич, Год: 1915
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Всякий человек, которому не чуждо понимание красоты, согласится, что помимо известной ценности красоты в себе самой безотносительно к ее обстановке, должно быть еще и соответствие ее с той обстановкой, где она находится.
Сам по себе русский терем чрезвычайно красив и особенно отвечает понятиям красоты, живущей в русской душе, понятиям, которые имеют свои особые, своеобразные, русские оттенки, подобно тому как такие же оттенки имеют понятия красоты, отличные от других народов — у французов, у англичан, итальянцев.
Прекрасна вся стильная мебель разных Людовиков, которая всегда особенно много будет говорить сердцу французов. Но вот две безусловно — вне зависимости друг от друга — ценные и прекрасные вещи будут совершенно не подходить в соединении своем.
Представляете ли вы себе древний русский терем с этими ‘Луисезами’. Ведь они будут только взаимно портить друг друга: французская стильная мебель портить впечатление терема, и терем портить впечатление мебели. Согласованность характера, однотипности, так сказать, красоты и составляют одно из условий того, чтобы красивая вещь гармонически сливалась с окружающей ее обстановкой.
Насколько, например, по берегам великих рек северного Поморья на своем месте, дружно сливаясь с окружающими лесами и берегами, являются деревянные церкви с многими куполами многогранной формы, настолько же эти церкви будут не на месте где-нибудь на крайнем юге нашего Черноморского побережья, где душа будет желать эллинизированной ротонды или поднятых на высоком основании колоннад типа Партенона.
Особенно желательно видеть эту гармоничность там, где красота особенно дорога своими воздействиями на душу, когда душа, счастливо взволнованная ею, получает от того величайшую пользу.
Мы имеем в виду храмы и производимое как их внешним видом, так и совершающимся в них богослужением глубокое на душу впечатление.
Так как тон в нашей церкви всегда задавали не миряне, а правящее в церкви монашество, и так как оно в своем аскетическом настроении меньше всего думало о том, чтобы покорять религии души людей, действуя на них эстетически, то красота церковного богослужения не достигла всего того расцвета, которого можно было бы ожидать.
Есть вполне, может быть, с аскетической точки зрения верное положение, что, например, слишком красивая обстановка храма, сладкогласное громкое пение нарушают аскетическое спокойствие и сдержанность и, слишком услаждая чувства, идут в разрез с тем состоянием глубокого сокрушения о своих грехах, в каком постоянно должен находиться аскет.
Но ведь аскет является исключительным и мало распространенным явлением. И нормы церковной жизни должны главным образом иметь в виду не эти исключения. Распространение веры теряло и теряет много от того, что на удовлетворение эстетического чувства богослужения не обращено должного внимания, между тем как для многих такой путь к Божеству являлся бы самым коротким, понятным и действенным.
Нам, русским, в особенности не следует этого забывать, так как ведь и самое начало христианства на Руси и принятие его из Царьграда находится в связи с тем глубочайшим впечатлением, которое на восприимчивые души послов князя Владимира Равноапостольного произвело торжественное богослужение Цареградской Софии.
Лица, приверженные к церкви и от души желающие мощного воздействия церкви на душу, не могут не сетовать и не скорбеть о том, как в некоторых церковных богослужениях непонимающие люди часто терзают чувства верующих.
Человек с искренним религиозным переживанием с особым нетерпением ждет тех минут богослужения, которые особенно глубоко на него действуют, пения тех слов, которые имеют над душой особую силу.
За всенощной, например, к таким минутам принадлежит конец литии и песнь Симеона Богоприимца: ‘Ныне отпущаеши раба Твоего’. Заветное содержание этой песни вдохновляло многих лучших творцов церковной музыки, и этому содержанию души, увидевшей спасение и в этом сознании радостно прощавшейся с земным существованием, чтобы воспарить к небесному Отечеству, соответствуют прекрасные проникновеннее звуки…
И что же? Во многих местах эта именно молитва быстро проборматывается переболтанным языком чтеца, и всякое впечатление пропадает.
Вот приходит другой момент, которого тоже с нетерпением ожидают верующие, именно в словах диакона: ‘Богородицу и Матерь Света в песнех возвеличим’, пение хвалебной Ей песни: ‘Величит душа Моя Господа и возрадовася дух Мой о Бозе Спасе Моем’ — и прочих стихов с повторяющимся припевом после каждого — ‘Честнейшую херувим и славнейшую без сравнения серафим, без истления бога Слова рождшую, сущую Богородицу Тя величаем’. Бесконечно дороги эти слова тем людям, которые особенно чтут Пресвятую Деву. А чтут Ее все почти без исключения искренно и глубоко верующие православные, как чтили Ее и все русские подвижники. Эти слова вырвались из души Пречистой Девы в заветный час посещения Ею праведной Елисаветы, когда Она носила в Себе жизнь Спасителя мира. И какие выражения, открывающие новые чувства и новое строение жизни людской, тут звучат, как утешительны для всех людей, страждущих на земле, для людей скромной доли и скудно оплаченного труда такие слова:
‘Низложи сильныя со престол и вознесе смиренныя. Алчущия исполни благ и богатящияся отпусти тщи’.
И далеко не всегда вы услышите сплошь эти драгоценные слова. Их постоянно съедают. И в церквах, где долго читаются, никому почти, разве только тому, кто стоит под самым ухом чтеца, неслышные утомительные чтения, эти драгоценные слова совершенно сокращаются.
Каким значением перед великим выходом, который знаменует собою выход Христа в мир с проповедью Евангелия, полны ‘блаженства’.
Ведь это — новые слова, которые должны были воздвигнуть против Христа безграничную ненависть Его врагов и привести Его на вершину Голгофы. Ведь это то новое слово к людям, которое раскрыло им чертог новой славы духа и указало христианам основание новой независимой от обстоятельств жизни области духовного счастья.
И опять-таки какой чудный для этих слов обиходный распев: ‘Во царствии Твоем помяни нас, Господи, егда приидеши во царствии Твоем. Блажени нищие духом, яко тех есть царство небесное. Блажени плачущие, яко тии утешатся’.
Каким проникновенным чувством талантливый регент передаст это одно ‘блажени плачущие’. И душа, действительно, тогда плачет невидимыми миру сладостными слезами, которые на время смывают с нее густой налет всякого горя.
И что же? Нельзя достаточно заклеймить непонимание, косность — можно осмелиться даже сказать неверие тех настоятелей церквей, которые позволяют певчим или чтецу сокращать эти слова.
Сплошь и рядом выход священника начинается как только распахнут Царские двери. И после первого же стиха: ‘Блажени нищие духом, яко тех есть царство небесное’, хор уже поет — ‘Слава Отцу и Сыну и Святому Духу’… проглотив все другие восемь блаженств.
Еще одно возмутительное небрежение в обращении с молитвенным настроением верующих.
Мы говорим о тех противуканоничных поминовениях усопших, которым петроградское, а за ним и сельское духовенство во многих местах позволяет себе нарушать торжественность праздничных служб.
Для поминовения усопших Церковь совершенно определенно назначила субботние дни, отменив это поминовение в дни праздничные и воскресные. В Москве это правило соблюдается вполне точно, и вы не услышите ни в одной соборной монастырской или приходской церкви за праздничной обедней длинного поминовения усопших.
Достаточно вдуматься в то, каким резким нарушением гармонии праздничной литургии является однообразное чтение дьяконом, продолжающееся четверть часа, двадцать минут, а то и полчаса, перечня разных имен. В Петрограде духовенство нарушает церковной запрет поминовения в праздники и, придумав еще поименное поминовение живых в конце сугубой ектении, задерживает тем стройное течение литургии в больших многолюдных приходах иногда на целые сорок пять минут.
Этот обычай положительно разбивает молитвенное настроение молящихся, не привыкших к таким каноническим нарушениям, и показывает глубочайшее непонимание петроградским духовенством религиозной эстетики.
О, как все должно быть в церкви согласовано, продумано для того, чтобы служить одной цели, и из суеты мирской мощным движением возносить душу собравшейся в храм толпы в небо к Божиему Престолу.
И как люди, сами пламенеющие верою, умеют во всякий обряд вкладывать ту красоту, которая этому обряду свойственна и которая пропадает при машинальном отношении к нему, чуждом всякого горения духом… Умеют ли у нас, например, — возьмем самое внешнее, казалось бы, действие церковной службы — кадить?..
Дьякон или священник махает кадилом. Мы лениво кланяемся, когда кадило взлетает в руке кадящего в нашу сторону.
А я видал священника, каждение которого производило на душу необыкновенно сильное, захватывающее впечатление. Это был знаменитый настоятель храма Георгиевской общины в Петрограде, известный в разных слоях и особенно распространенный в высших кругах столицы, опытнейший духовник, протоиерей Алексей Петрович Колоколов.
Во время богослужения он, надев ризы, совершенно отрешался от земли, словно ходил в небе. Всякое молитвенное действие, всякое движение приобретали у него чрезвычайную выразительность и исключительность.
Вот он, например, благословляет кадило. Сколько молитвенности во всей его фигуре, в его лице, его глазах, движении руки, осеняющей крестом кадило и находящийся в нем ладан, который сейчас от этой его руки как чистая жертва Богу поднимется клубами к Престолу Господню.
И вот он кадит……
Медленно, мерно, величественно ступая по церкви, останавливается он перед иконами. Глазами, горящими юношеским огнем, он всматривается в иконы с такой верой, точно видит не доски с нарисованными изображениями, а тех небожителей, которым эти иконы посвящены. И медленно-медленно клубы благовонного ладана текут из-под взмахиваемого с легким бряцанием в руке его кадила. И вы чувствуете в ту минуту, что это, действительно, видимый дар невидимой живой святыне, которую он в ту минуту достигает очами веры…
Нельзя не отметить с радостью, что эта тонкая согласованность духа и формы начинает кое-где осуществляться, и особенно в некоторых старых святилищах и в тех новых церквах древней формы расцвета русского церковного зодчества времен первых Царей Романовых, которые при благожелательном отношении русской Царственной Четы начинают так часто возникать.
Конечно, нет почти того стиля, который не мог бы быть применен с успехом для церковных святилищ.
Пример тому могут дать изумительные по красоте своей иконостасы даже облагороженных религиозным воодушевлением западноевропейских стилей, встречающиеся во многих местах. Из них особенно поразителен один из иконостасов Межигорского монастыря, расположенного на Днепре неподалеку от Киева.
Кто станет возражать, что некрасива и не производит молитвенного настроения та выдержанная в стиле ампир превосходная домашняя церковь при Московском университете, в которой несомненно чувствуется веяние великого мощного духа…
Но не ясно ли вместе с тем, что особенное впечатление на русскую душу будут производить такие святилища, в которых отразилось русское понимание красоты, которые создались по формам, выработанным веками русского переживания. И в этом отношении, конечно, незаменимы и святилища древней Руси и те новые, которые создались не по рабскому им подражанию, а по свободному творчеству, под их впечатлением.
Этот высокий иконостас, отделяющий царство алтаря, — трудно доступное земле небо, в котором в тишине совершаются великие таинства, — эти окна, размещенные высоко, так что чрез них не видна ни малейшая мирская суета, эти своды, опирающиеся на мощные столпы с начертанными на них ликами мучеников, на страданиях которых как на незыблемом основании создалась, расширилась, раздвинулась по миру и окрепла Церковь Христова, эти иконы строгого, но благостного письма, — как все это понятно русской душе, унося ее в ту заветную пору, когда на великих муках и страданиях строилась многострадальная и воистину Святая Русь.
Стоишь и вспоминаешь те святилища, те церкви, тесные толпы богомольцев, широкой волной приливавших от жизненной тяготы в церкви, в монастыри.
А эти гости-то князья,
В орду идущие с казной…
То их княгини, их семья,
В разлуке плачущие злой…
И черный люд, безвестный люд,
Со всей Руси идет, бредет…
В грехах все каяться идут —
Да страшный гнев Свой Бог уймет…
Идут — с пожарищ, с поля битв,
Ища исходу хоть слезам
Под чтенье сладостных молитв
Под пенье ангельское там…
И в темных маленьких церквах
Душистый воск горит, как жар,
Пред образами в жемчугах
Сердец скорбящих чистый дар…
И никто, как мы, мы, на которых несомненно наслоены прежние чувства и мысли предков, действующие в нас часто помимо нашей воли, — никто, как мы, не поймет тоскующей красоты этих сосредоточенных, ушедших в себя, творящих Богу Руси робкую неустанную молитву церквей.
Много ли скажет взору иностранца обширный киот, в котором собраны семейные святыни, иконы с темными ликами и строгим выражением? Иностранец останется пред этими иконами бесчувственен, тогда как нас они покоряют своей таинственной силой.
Потому что пред этими самыми иконами или пред иконами, подобными им, излились сильнейшие чувства душ наших предков, потому что тут, пред ними, переживали они редкие всплески больших радостей и мощные приливы того великого горя, перенести которое могла помочь им лишь вера, одна вера. И вот как чуткая душа старой русской поэтессы графини Е. Ростопчиной говорит в стихотворении ‘Полунощница’ о власти над душой этих старых икон:
Гори лампада… озаряй
Святых икон киот отрадный
И слабый свет свой проливай
В приют печали беспощадной…
В сих ликах выраженья нет:
Мертва их живопись простая,
Однообразен темный цвет
И дремлет краска вековая,
Но в этом греческом письме,
Но в этой простоте старинной
Есть тайна, внятная душе,
С приветом для мольбы невинной…
Родное что-то говорит
В чертах, по-видимому, хладных,
Святая милость их манит
Призванье песней безотрадных.
На сердце, сжатое тоской,
Они наводят умиленье,
Они шлют горестям покой
И укрощают дум волненье.
И как хотелось бы нам, чтобы все в таких старых святилищах или в тех новых святилищах, в которых дорогая старина слышится, чтоб все в них было заведено ‘по-старому’!.. И это теперь начинают понимать.
Не дико ли, например, что певцы в старых соборах стояли в куцых пиджаках или носили те трафаретные черные с красным кафтаны с закинутыми назад рукавами, в которых щеголяют все почти русские хоры в торжественных случаях.
Несколько лет тому назад знаменитый московский Синодальный хор, обслуживающий Большой Успенский собор, был одет в особые кафтаны древнерусского образца со стоячими высокими воротниками. Получилось большое прибавление красоты к уставному торжественному неспешному богослужению в этом соборе среди московских древних святынь. И как красиво выделяются эти величественные одеяния в общей великолепной картине, какую представляют из себя неподражаемые, единственные в мире, крестные большие московские ходы.
То же самое пришлось видеть в великолепном Государевом Феодоровском соборе в Царском Селе, где все служащие в храме — свечники, сторожа — одеты точно так же в древнерусские кафтаны.
Привязанный к старине и понимающий ее заботливый глаз проведет этот драгоценный старый стиль решительно во всех подробностях.
Такой любитель старины снабдит церковь старинными скамьями по образцу, например, деревянных скамей простой работы, попадающихся в старинных Ярославских деревянных церквах. Он заведет деревянные аналои русского типа, паникадила и стоячие подсвечники тех же дорогих образцов. Он, наконец, в таких заветных церквах древнего типа даст древнее проникновенное пение.
И к этому направляют свои усилия наиболее чуткие слагатели русской церковной музыки.
Случалось ли вам слышать, например, ‘многолетствование’ композитора Чеснокова? Я слыхал восторженные отзывы об этом ‘многолетствовании’ от знаменитой артистки на мало поддающиеся музыкальным красотам слова. Но я не ожидал того, что я тогда услышал.
В маленькой домашней церкви раздался напев этих — обыкновенно спешно выпеваемых слов: ‘Благочестивейшаго, самодержавнейшаго… святейший Правительствующий Синод’ и так далее. Зазвучали вдруг размеренные торжественные звуки. Какое-то чудо подняло меня из этой маленькой роскошной Петроградской церкви и унесло в глубокий скит. Там ударяли в деревянные ‘била’. Упираясь на посошки, шли в деревянные кельи древние старцы-скитяне. А высокие купола сосен там, в вышине, вели непонятные речи…
И вот, думается, как бы хорошо в такой обстановке, где самый храм, и утварь, и хоругви, и образа представляют собою переработку древнерусских лучших образцов, как бы хорошо в них увидеть русские величественные кафтаны, чтобы вам стоять и молиться среди русских людей, одетых в величавое родное одеяние…
Текст к новой публикации подготовила М.А. Бирюкова.