ДЕВЯНОСТО ТРЕТІb>Й ГОДЪ
ДЕВЯНОСТО ТРЕТІb>Й ГОДЪ
НОВЫЙ РОМАНЪ ВИКТОРА ГЮГО.
ПЕТРЪ ПЕТРОВЪ.
‘Русскій Встникъ’, No 1871
Девяносто третий год, Петров Петр, Год: 1871
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Я прочелъ Девяносто третій годъ, прочелъ внимательно, чуть ли не съ предвзятою мыслью найти въ немъ всевозможное хорошее. Взглянулъ я на него какъ на политическій романъ. Взглянулъ и съ чисто художественной точки зрнія, стараясь сойти съ почвы соціальныхъ и политическихъ вопросовъ и устраниться отъ всякаго тенденціознаго лицепріятія.
Теперь я спрашиваю себя зачмъ Викторъ Гюго написалъ Девяносто третій годъ, и зачмъ именно въ эту смутную пору онъ выпустилъ въ свтъ произведеніе общанное лтъ уже двнадцать тому назадъ?
Какъ политическій романъ, ничего не можетъ быть хуже Девяносто третьяго года, въ особенности же по имени которое на немъ красуется.
Неужели у семидесяти-четырехъ-лтняго старика не дрогнула рука бросить эту демагогическую головню? И какую минуту онъ выбралъ для этого! Огонь подъ пепломъ еще тлится, жгучія страсти не успокоились, внизу идетъ броженіе, подонки кишатъ и надются… Что могъ имть онъ въ виду бросая масс свои опьяняющія фразы? Разгромить монархическій режимъ? Но вдь во Франціи онъ уже разгромленъ до тла. Заклеймить злоупотребленія стараго времени? и это узко сдлано. Со старымъ временемъ вс счеты сведены. Нанести ударъ феодализму? онъ нанесенъ уже. Изобразить предразсудки и невжество бретонскаго крестьянина? Къ чему? это вс знаютъ. Изобразить въ темныхъ краскахъ этого же крестьянина умирающаго за своего короля, за Бога, за вру, за родину, такъ какъ онъ понималъ ее? Но надъ искорененіемъ этого зла такъ усердно уже потрудились что въ настоящую минуту, кром картоннаго разглагольствующаго патріотизма, другаго вы и не отыщите во Франціи. Прославленіе республиканскихъ идей и принциповъ?— старая псня, избитая и извстная всмъ и каждому.
Какая же, въ такомъ случа, была цль у этого человка? Разумные и просвщенные люди прочтутъ Девяносто третій годъ съ грустнымъ чувствомъ, и врядъ ли помянутъ добрымъ словомъ заживо умершаго поэта. Помянуть, можетъ-быть, словомъ сожалнія, да.
Остаются слабые, тревожные умы, люди безъ всякихъ убжденій, недоучки нахватавшіеся всякихъ верховъ, проглотившіе нсколько книгъ, наслушавшіеся безпардонныхъ рчей разныхъ политическихъ жонглеровъ, не удавшіеся люди, не знающіе ничего, судящіе и рядящіе обо всемъ, ршающіе все съ высоты своего невжества и ршающіе съ точки зрнія своихъ болзненныхъ стремленій и нездоровыхъ побужденій. Эти прочтутъ Девяносто третій годъ, будутъ упиваться словами ‘учителя’, будутъ стараться читать между строками, отыскивать того чего, можетъ-бытъ, авторъ и не хотлъ сказать, ихъ безсмысленный мозгъ выработаетъ свои собственныя умозрнія изъ крайностей увлеченія поэта. Это чтеніе пошатнетъ еще сильне утлое зданіе ихъ мыслящая организма, и выйдутъ они въ чаду, разъяренные новыми подстрекательствами, воспламененные напыщенными рчами..
Мн, можетъ-бытъ, замтятъ что до всего этого намъ, Русскимъ, дла нтъ, что намъ нечего разсматривать творенія поэта съ этой точки зрнія, что политическое ихъ вліяніе и французское общество не касается насъ, что наше дло одна чисто художественная сторона романа, что мы должны смотрть на произведеніе поэта, а не политическаго писателя.
Нтъ, мы уже не имемъ права столь односторонне относиться къ художественнымъ произведеніямъ въ которыхъ затронуты политическіе и соціальные вопросы. Съ нкоторыхъ поръ, наше общество вышло изъ своей неподвижности, пробудилось къ общественной жизни. Оно пробуждается и къ политической. Чувствуются различныя теченія, хотя еще не ясныя, неопредленныя… Поэтому, все что можетъ заразить своимъ тлетворнымъ дыханіемъ нкоторыя изъ этихъ теченій, мы должны изобличать нещадно, не преслдовать, не запрещать — этимъ никогда и ничего не добьешься — разоблачать ихъ просто и представлять во всей уродливой ихъ нагот.
Взглянемъ на твореніе поэта.
Въ самую блестящую эпоху своего творчества, геній Виктора Гюго имлъ, по сознанію самыхъ горячихъ его поклонниковъ, свои темныя стороны, исчезавшія среди красотъ. Эти качества были: блестящая и смлая фантазія, оригинальность, неожиданность положеній, мощная игра страстей, великолпіе формы, обворожительность стиля. Сама странность, которою отмчены вс творенія Виктора Гюго, придавала имъ какое-то своеобразное обаяніе. Недостатки были: преувеличеніе, злоупотребленіе метафорами и антитезами, слиткомъ смлыя подчасъ сравненія, взъерошенность, если такъ можно выразиться, постоянное пареніе, и затмъ частое сопоставленіе отвратительнаго съ возвышеннымъ, тривіальнаго съ высокимъ.
Таковы были качества и недостатки поэта Виктора Гюго, качества и недостатки произведеній перваго періода его творчества. Овода принадлежатъ: Odes et ballades, les Orientales, les Feuilles d‘Automne, les Chants du Crpuscule, les Bayons et les Ombres, Notre-Dame de Paris, Marion Delorme, Ruy Blas, Angelo, Hemani.
Затмъ въ жизни Виктора Гюго произошелъ переворотъ, онъ бросился въ политику, попалъ въ изгнаніе и сталъ демократическимъ фетишемъ. Съ этой эпохи начинается второй періодъ его творчества, періодъ паденія. Съ каждымъ новымъ произведеніемъ блднли лучезарныя качества, и тмъ ярче выступали недостатки его таланта.
Иначе и не могло быть. Ставъ на ложную точку зрнія, Викторъ Гюго вышелъ изъ свтлой шири въ которой виталъ, и лопалъ въ тснину тенденціозныхъ вопросовъ и мелкихъ интересовъ партій, онъ очутился въ душной атмосфер.
Возьмите льва на свобод, среди его родныхъ пустынь, онъ прекрасенъ и могучъ. Онъ движется, вы дрожите, но вашъ взоръ прикованъ мощью а величавою красотою царя пустыни. Взгляните на этого льва въ клтк. Онъ мечется, онъ яро грызетъ желзные прутья ршетки, въ безсильномъ изступленіи онъ бьется о стну. Онъ становится жалокъ, подчасъ смшонъ.
Съ той минуты какъ Викторъ Гюго покинулъ область частаго искусства, какъ онъ отступился отъ врованій своего прошлаго, съ той минуты онъ погибъ для искусства,
Ложь и геніальность несовмстимы, потому что геній есть не что иное какъ воплощеніе художественной правды. Посмотрите что за блескъ у этого старика, когда ему случайно удается высвободиться изъ оковъ, когда онъ, оставивъ въ сторон излучистые закоулки тенденціозныхъ утопій, вступаетъ на торную дорогу общечеловческихъ интересовъ и чистаго искусства. Взгляните на эту картину:
‘Теплыя дыханія проникали въ открытыя окна, благоуханія полевыхъ цвтовъ, улетвшія съ доливъ и холмовъ, носились и блуждали мшаясь съ дыханіями вечера, пространство было спокойно и милосердо, все сіяло, все успокоивалось, все любило все, солнце давало созданію эту ласку, свтъ, чувствовалась и отвсюду проникала гармонія выдляющаяся изъ безмрной нжности вещей, что-то материнское было въ безконечности, твореніе — чудо въ полномъ расцвт, оно дополняетъ добротою свою громадность, чувствовалось будто кто-то невидимый принималъ таинственныя предосторожности для защиты слабыхъ отъ сильныхъ въ этомъ грозномъ столкновеніи существъ, вмст съ тмъ, это было прекрасно, великолпіе равнялось благодушію. Пейзажъ, засыпая въ невыразимой нг, имлъ дивные переливы производимые на лугахъ и на ркахъ перемщеніемъ тни а свта, струйки дыма поднимались къ облакамъ какъ мечты къ видніямъ, птички летали и кружились надъ Тургою, ласточки заглядывали въ окна будто хотли посмотрть какъ спится дтямъ. Они лежали, навалившись другъ на друга, неподвижныя, полунагія, въ лозахъ херувимовъ, они были прелестны и непорочны, втроемъ имъ не было девяти лтъ, имъ снились райскія виднія отражавшіяся на ихъ устахъ мимолетными улыбками, быть-можетъ Богъ шепталъ имъ на ухо они были изъ тхъ что на всхъ людскихъ нарчіяхъ называются слабыми и благословенными, все примолкло будто дыханіе ихъ нжныхъ грудокъ было заботою вселенной, къ нему прислушивалось все, листья не шелестили, трава не колыхалась, казалось будто необъятный звздный міръ сдержи валъ дыханіе чтобы не потревожитъ сна трехъ кроткихъ ангельскихъ созданій, и ничего не было величественне громаднаго благоговнія природы предъ этою малостью.
‘Солнце заходило и почти касалось небосклона. Вдругъ среди этого глубокаго спокойствія изъ лса блеснула молнія, затмъ раздался дикій звукъ. То былъ пушечный выстрлъ. Эхо подхватило звукъ и превратило въ грохотъ. Грозный гулъ разбудилъ Жоржетту.
‘Она приподняла немного головку’ выставила пальчикъ, прислушалась и сказала:
‘— Пумъ!
‘Шумъ замолкъ, все впало въ безмолвіе, Жоржетта снова прильнула головкою къ Gros-Alain, и заснула (т. III, стр. 37, 38 и 39).’
Прелестное мимолетное видніе, блудящій огонекъ мелькнувшій ярко и исчезающій во тьм соціальныхъ парадоксовъ, утопій и безсодержательнаго витійства.
Но приступимъ къ содержанію романа. Слушайте:
Мы въ послднихъ числахъ мая 1793 года. Отрядъ республиканскихъ войскъ производитъ рекогносцировку лса Вудре, одного изъ опаснйшихъ притоновъ вандейскихъ мятежниковъ. Солдаты подвигаются впередъ съ величайшими предосторожностями, ожидая съ минуты на минуту наткнуться на засаду. Маркитантка баталіона, сержантъ Радубъ и нсколько солдатъ находятъ подъ деревомъ женщину съ тремя дтьми. Женщина эта, бретонская крестьянка Мишель Флешаръ, умираетъ съ голоду, руки и ноги ея окрававлены, на вопросы она отвчаетъ какъ полупомшанная.
— Какія у тебя политическія мннія? спрашиваетъ ее между прочимъ сержантъ Радубъ.
На этотъ правдоподобный и разумный вопросъ Мишель Флешаръ отвчаетъ что мнній политическихъ у нея никакихъ нтъ, что ддъ ея мужа былъ сосланъ на галеры королемъ, что отецъ ея мужа былъ повшенъ по приказанію короля, а что самъ мужъ ея былъ убитъ на дняхъ, сражаясь ‘за короля, за господина священника и за своего барина’. Сердобольные республиканцы кормятъ, поятъ несчастную и дтей ея, четырехлтняго Гене-Жанъ, трехлтняго Gros-Alain и восьмнадцатимсячную двочку Жоржетту, и берутъ малютокъ подъ покровительство и на попеченіе баталіона ‘красной шапки’.
Около того же времени, англійскій купеческій брикъ Claymore отплылъ изъ Джерзи въ направленіи къ берегамъ Франціи. Хотя Claymore считается купеческимъ судномъ, но онъ снаряженъ по военному, вооруженъ тридцатью каронадами и иметъ многочисленную команду и десантныя войска. Люди на подборъ, и все преданные роялисты. Въ послднюю минуту предъ отплытіемъ, на Claymore явился высокаго роста человкъ пожилыхъ лтъ, суроваго вида, одтый въ платье бретонскаго крестьянина. Капитанъ брика преклоняется предъ нимъ и повинуется ему какъ начальнику. Изъ разговора между капитаномъ и маркизомъ Віевиль, мы узнаемъ что неизвстный въ крестьянскомъ плать никто иной какъ будущій начальникъ Вандейскаго возстанія. Собесдники, между прочимъ, повряютъ другъ другу свои воззрнія на качества необходимыя для хорошаго начальника роялистовъ.
— Главное нужно чтобы начальникъ былъ жестокъ и неумолимъ. Этимъ только и добьешься чего-нибудь.
Разумется, здсь дло идетъ о роялистахъ. Неизвстный Надется высадиться на другой день у Сенъ-Мало, и увренъ что никто изъ республиканцевъ не знаетъ о его будущемъ прибытіи. Онъ ошибается: нкто Желамбръ, роялистъ измнникъ, далъ знать республиканскимъ властямъ о будущемъ прибытіи маркиза Лантенака. ‘Этого человка отправьте на гильйотину’, прибавляетъ въ своемъ донесеніи добрый роялистъ.
Человкъ предполагаетъ, а Богъ располагаетъ. Надежды неизвстнаго въ крестьянскомъ плать, или — мы знаемъ теперь его имя — маркиза Лантенака, рушатся благодаря пустйшему случаю. Ночью одна изъ каронадъ брика отвязывается, катается по судну, разбиваетъ, ломаетъ, убиваетъ, словомъ, Производитъ такой переполохъ и разрушеніе что къ утру Claymore оказывается въ самомъ жалкомъ состояніи. Къ довершенію бды, судно сбилось съ дороги и вмсто Сенъ-Мало очутилось между французскими крейсерами и скалистымъ берегомъ. Надежды на спасеніе Нтъ никакой: изъ тридцати каронадъ осталось только девять цлыхъ и невредимыхъ, остальныя были сбиты несчастною отвязавшеюся пушкой. На вопросъ капитана можно ли укрыться въ какой-нибудь бухт, лоцманъ, бретонскій крестьянинъ, отвчаетъ слдующею кудреватою фразой:
— Это Минкье, опаснйшія мста. Смющейся чайк когда она летитъ въ Голландію служатъ они мстомъ отдыха, да большому рыболову въ черноперой мантіи.
Ршено принятъ бой и умереть со славою. Маркизъ же, какъ человкъ на кого возложена несравненно боле важная миссія, спасается на лодк. Въ лодк только два человка, Лантенакъ а матросъ, вызвавшійся доставать благополучно наркоза на берегъ. Едва скрылась она изъ воду корабля какъ матросъ вынимаетъ пистолетъ, взводить курокъ, направляетъ дуло на Лантенака и обращается къ послднему со слдующими словами:
— Приготовьтесь къ смерти: я сейчасъ убью васъ. Вы нсколько минутъ тому назадъ приказали разстрлять артиллериста, пушка котораго отвязалась. Я братъ этого человка. Вамъ остается жить нсколько минутъ.
На такое категорическое заявленіе маркизъ отвчаетъ par une parole qui est le Verbe. ‘Слово’ это едва умстилось на четырехъ страницахъ романа (124—128). Матросъ — имя его Хальмадо — слушаетъ стоя съ наведеннымъ пистолетомъ въ рук, Лантенакъ произноситъ свое нескончаемое ‘слово’ также стоя, лодка качается потому что, какъ заявляетъ авторъ, на мор волненіе. Вы легко можете представить себ эту правдоподобную сцену. Маркизъ кончилъ проповдь, Хальмало бросается на колни, кается и говоритъ:
— Повелвайте, я буду слушаться.
Наконецъ, посл тридцати-шести-часоваго плаванія, они пристають къ берегу и высаживаются. Тутъ Лантенакъ, котораго ждетъ вся Вандея, не находитъ ничего лучше какъ открыться вполн Хальмало. Этого бретонскаго крестьянина онъ избираетъ своимъ тайнымъ посланникомъ и заваливаетъ его устными порученіями первостепенной важности.
— Вотъ бантъ, знакъ моей власти, говоритъ онъ Хальмало вручая ему зеленый бантъ съ вышитыми по немъ золотыми лиліями.— Возьми его, теб везд будутъ повиноваться.
Вотъ для обращика нкоторыя изъ приказаній:
— Въ долин между Сенъ-Гілемъ и Пледельякомъ ты увидишь большое каштановое дерево. Ты остановиться подъ нимъ и никого не увидишь.
— Что не значитъ еще чтобы тамъ никого не было, отвчаетъ смтливый Хальмало.
— Ты испустишь крикъ подражая плачу совы. Три раза ты прокричишь. По третьему изъ земли выйдетъ человкъ. Передай ему приказаніе: Поднимайтесь. Безъ пощады.
Распорядившись такимъ достойнымъ великаго начальника образомъ и сообщивъ мимоходомъ бретонскому крестьянину что онъ, Лантенакъ, ‘стратегъ кустарниковъ’ и ‘предпочитаетъ малую войну большой’, маркизъ идетъ направо, Халъмало налво исполнять порученія. Странно только что ‘будущій вождь’ Вандейскаго возстанія не подумалъ обо всемъ этомъ раньше. Что бъ онъ сдлалъ безъ Хальмало? Отъ чего, право, иногда зависятъ великія историческія событія!
Лантенакъ садится на возвышеномъ мст отдохнуть. Предъ нимъ разстилается необъятная равнина. Тамъ-сямъ виднются села, деревни, города. Всматриваясь внимательне, маркизъ замчаетъ что на всхъ колокольняхъ селъ и мстечекъ происходитъ нчто необычайное: колокола раскачиваются во весь взмахъ. Очевидно что звонятъ везд съ особенною яростью. ‘Набатъ!’ заключаетъ Лантенакъ, потому что звона онъ не слышитъ: слишкомъ далеко. ‘Видть набатъ и не слышать его — странное состояніе!’ замчаетъ авторъ и присовокупляетъ: Aures habet, et non audit. Вдругъ вниманіе стараго роялиста привлечено афишей прибитою къ столбу у подножія котораго онъ отдыхаетъ. Сумерки. Хотя съ трудомъ, Лантенакъ читаетъ распоряженіе республиканскихъ властей, коимъ ‘бывшій маркизъ Лантенакъ’ объявляется вн законовъ и голова его оцнена въ 60.000 ливровъ золотою монетой.
‘Это для меня бьютъ набатъ’, замчаетъ маркизъ, и поспшно направляется къ ферм виднющейся вдали. Тамъ онъ долженъ найти врный пріютъ. Между тмъ совершенно стемнло. По дорог, Лантенакъ внезапно остановленъ человкомъ, который за нсколько шаговъ спрашиваетъ у него куда онъ идетъ. На вопросъ, маркизъ отвчаетъ тоже вопросомъ:
— Вопервыхъ, гд я?
Человкъ отвтилъ:
— Вы на земляхъ Танись, я нищій этихъ земель, а вы ихъ господинъ.
— Я?
— Да, вы, господинъ маркизъ Лантенакъ.
Оказывается что нищій этотъ, видвшій прежде (давно) Лантенака, узналъ его въ потьмахь. Онъ объявляетъ что ферма, куда направляется маркизъ, занята непріятелемъ и предлагаетъ роялисту ночлегъ въ своей землянк. На другой день, рано утромъ, Лантенакъ идетъ дале* Вдругъ раздаются выстрлы, показывается дымъ, появляются изъ лсу люди съ ружьями, окружаютъ маркиза съ криками: ‘Лантенакъ, Лантенакъ!’ Одинъ изъ нихъ держитъ въ рукахъ трехцвтное знамя….
Маркизъ думаетъ что его послдній часъ насталъ, прикалываетъ поспшно блую кокарду къ шляп и гордо ожидаетъ смерти. Онъ ошибся, это были возставшіе Вандейцы также узнавшіе — они, никогда его не видавшіе — маркиза. Вандейцы только-что разгромили республиканскій отрядъ, находившійся на ферм, и взяли знамя. Лантенакъ немедленно принимаетъ надъ ними начальство, и отдаетъ первое приказаніе.
— Сожгли ли вы ферму?
— Да.
— Сожгли ли вы деревню?
— Нтъ.
— Сожгите. Сколько было республиканцевъ на ферм?
— Полубаталіонъ.
— Какъ называется этотъ баталіонъ?
— На знамени написано: Батальйонъ красной шапки.
— Зври.
— Что сдлать съ ранеными?
— Добить.
— Съ плнными?
— Разстрлять.
— Ихъ около семидесяти.
— Разстрлять всхъ.
— Между ними дв женщины.
— Также разстрлять.
— Есть тоже трое дтей.
— Возьмите ихъ. Увидимъ посл что съ ними длать.
Вы видите что авторъ изобразилъ главу роялистскаго возстанія какимъ-то людодомъ, какимъ-то пугаломъ и, прибавимъ, пугаломъ далеко не разумнымъ, просто глупымъ, такъ что приходится только удивляться какъ такому пустому человку поручено было столь трудное и опасное дло.
Приказанія Лантенака немедленно приводятся въ исполненіе, дти (Рене-Жанъ, Gros—Alain и Жоржетта, дти Мишель Флешаръ) уведены Вандейцами, солдаты и об женщины (маркитантка и Флешаръ) разстрляны. Но несчастная Мишель Флешаръ только ранена. Нищій и двое крестьянъ, замтившіе у ней признаки жизни, уносятъ бдную женщину съ собою.
Мы въ Париж, въ ‘великомъ Париж эпохи конвента’. ‘Потомъ, замчаетъ авторъ, онъ уже не былъ великъ. Посл девятаго термидора, Парижъ былъ безумно веселъ. Появилась нездоровая радость. Яростное стремленіе умирать смнилось яростнымъ желаніемъ жить, и величіе исчезло.’
Между всми политическими людьми того времени, авторъ отличаетъ одного въ особенности, нкоего Симурдена, бывшаго священника, превратившагося въ яраго якобинца. Симурденъ предсдатель багроваго клуба ‘епископства’, предъ которымъ и конвентъ и коммуна оказываются чрезвычайно умренными учрежденіями. Онъ давно предвидлъ революцію, ожидалъ ее и ‘обожалъ издали катастрофу’. Попавъ въ революцію, онъ явился ‘неумолимымъ зиждитедемъ народнаго величія’. Неумолимость эта смахиваетъ какъ дв капли воды на самую безчеловчную Жестокость. Авторъ извиняетъ его, объясняя что ‘это была совсть чистая, но мрачная’. Ко всему этому Симурденъ обладалъ слдующимъ качествомъ: ‘это былъ безгршный, считавшій себя непогршимымъ’. Мы привыкли далеко не такъ симпатично относиться къ людямъ считающимъ себя вопреки всему ‘непогршимыми’, у насъ даже есть для нихъ очень не лестное названіе, которое впрочемъ гражданинъ Симурденъ, разстрига, демагогъ и санъ-кюлотъ, послдующими своими дйствіями и словами вполн заслуживаетъ.
Вечеръ 28го іюня 1793 года. Въ задней комнат одного азъ кабаковъ улицы Павлина, возсдаютъ за столомъ и страшно спорятъ три человка: Робеспьеръ, Дантонъ и Маратъ. Предъ ними лежитъ карта Франціи. Они собрались разсуждать о нуждахъ и защит страны, но, увы! намренія эти благія остаются, повидимому, только намреніями. По крайней мр, кром умничанья, ломанья другъ предъ другомъ и кудреватыхъ, пустозвонныхъ фразъ, мы въ разговор этихъ трехъ знаменитыхъ мужей ничего не нашли другаго.
Робеспьеръ утверждаетъ что опасность извн, отъ Прусаковъ. Дантонъ увряетъ что ‘Вандея опасне десяти Пруссій’, что главная угроза республик не на Рейн, а въ Бретани. Маратъ объявляетъ что опасность везд и главнымъ образомъ въ самомъ Париж. Затмъ Маратъ не находитъ, ничего умне какъ сказать собесдникамъ что знаетъ все что они длаютъ, говорятъ и думаютъ. Въ доказательство словъ своихъ, онъ повторяетъ Робеспьеру то что послдній сказалъ наканун Сенъ-Жюсту.
— Какъ вы узнали это? спрашиваетъ наивно Робеспьеръ.
— Это мое дло, Робеспьеръ.
— Маратъ!
— Мой долгъ освдомляться.
— Марать!
— Я люблю звать.
— Маратъ!
Затмъ начинается брань. Маратъ между прочимъ укоряетъ Робеспьера за то что у послдняго виситъ на квартир собственный его портретъ, на что Робеспьеръ отвчаетъ:
— А твой портретъ во всхъ помойныхъ ямахъ, Маратъ.
Словомъ, о длахъ рчи нтъ, но бранятся, острятъ, декламируютъ и умничаютъ. Боже мой, что у этихъ трехъ суровыхъ республиканцевъ за страсть умничать! Ни слова не могутъ сказать безъ завитушки. Такъ и кажется что посл каждой фразы говорящій бросаетъ самодовольный взоръ на собесдниковъ, говоря про себя: Что, братецъ? Каково? Ну-ка, отвть-ка.
Очень ядовитая сатира, надо признаться, на трехъ пресловутыхъ революціонеровъ. Но сцена эта вышла сатирою помимо воли автора.
Въ ту минуту какъ набольшіе французскихъ революціонеровъ готовы схватиться за волосы, раздается голосъ примиряющій и успокоивающій, голосъ Симурдена, явившагося безъ приглашенія и спроса на тайное засданіе. Робеспьеръ и рантовъ въ глаза не видали Симурдена, Маратъ всего разъ видлъ гд-то. Тмъ не мене вс трое выслушиваютъ молча внушенія и риторику вошедшаго, довряются ему вполн, и въ конц концовъ назначаютъ его делегатомъ въ Бретань. Симурденъ долженъ состоять въ качеств уполномоченнаго Комитета Общественнаго Спасенія при начальник экспедиціоннаго республиканскаго отряда. Симурденъ принимаетъ постъ, и клянется что за малйшее послабленіе начальникъ отряда будетъ казненъ.
Робеспьеръ, Дантонъ и Маратъ совершенно съ нимъ согласны.
— А кто командуетъ отрядомъ? спрашиваетъ Симурденъ.
— Гоэенъ.
— Говэнъ! восклицаетъ съ ужасомъ разстрига.
Три республиканца смотрятъ на него съ удивленіемъ, не спрашиваютъ о причинахъ его возгласа, и не взирая на историческую свою недоврчивость и подозрительность посылаютъ все-таки почтеннаго предсдателя клуба ‘епископства’ въ Бретань, то-есть иначе говоря, вручаютъ ему дальнйшія судьбы республики.
Авторъ пользуется минутнымъ появленіемъ Марата въ зал конвента чтобы набросать широкою кистью эскизъ этой ‘власти’, которая, по его мннію, ‘представляетъ можетъ-быть высшую точку исторіи’.
Разумется, вс симпатіи автора принадлежатъ крайней сторон конвента, монтаньярамъ. Умренныхъ республиканцевъ онъ смшиваетъ съ грязью.
Мы снова въ Бретани. Междуусобаая война въ полномъ разгар. Лантенакъ поднялъ Вандею и пріобрлъ значительные успхи, онъ можетъ-быть усплъ бы осуществить вс надежды роялистовъ еслибы не Говэнъ, родной племянникъ Лантенака.
Говэнъ этотъ замчательная личность. Ему тридцать лтъ, ‘красивъ какъ Алкивіадъ, мудръ какъ Сократъ, храбръ какъ левъ, нженъ какъ женщина, мечтателенъ какъ поэтъ.’ ‘Онъ обладалъ, присовокупляетъ, ко всмъ этимъ качествамъ, авторъ, тою женоподобностью которая столь грозна въ бою.’ Говэнъ начальствуетъ республиканскимъ отрядомъ, предугадываетъ вс планы Лантенака, дйствуетъ энергично и удачно, и вообще очень мшаетъ старому роялисту.
Лантенакъ, во глав шеститысячнаго отряда Вандейцевъ, занимаетъ городъ Долъ чтобъ укрпиться и дать возможность Англичанамъ высадиться на берегъ. Минута критическая. Говэнъ ршается атаковать роялистовъ, не взирая на то что иметъ не боле полуторы тысячи солдатъ. Благодаря тому что Лентенака не оказалось налицо — онъ отправился избрать позицію для батареи — и военной хитрости употребленной Говэяомъ, республиканцы торжествуютъ и разбиваютъ на голову Вандейцевъ. Говэнъ замчаетъ раненаго Бретонца, окруженнаго солдатами. Великодушный начальникъ республиканцевъ хочетъ спасти жизнь несчастному, подходитъ къ нему, протягиваетъ руку и предлагаетъ сдаться. Въ отвтъ на это Вандеецъ съ крикомъ: Да здравствуетъ король! одною рукой выстрливаетъ въ Говэна изъ пистолета, другою наносить ему ударъ саблею. Молодой республиканецъ спасенъ отъ врной смерти чудеснымъ образомъ: какой-то всадникъ, только-что появившійся неизвстно откуда, бросается съ быстротою молніи между раненымъ и Говэномъ. Лошадь получаетъ пулю предназначенную начальнику отряда, всадникъ — сабельный ударъ.
Спаситель никто другой какъ Симурденъ. Делегатъ Комитета Общественнаго Спасенія халъ изъ Парижа къ мсту своего назначенія, узнавъ что подъ Долемъ происходитъ битва между роялистами и республиканцами, онъ направился туда и прискакалъ какъ разъ вовремя чтобы сласти Говэна.
— Симурденъ! восклицаетъ послдній.
— Говэнъ! восклицаетъ Симурденъ.
Дло въ томъ что эти два человка давно знаютъ другъ друга. Симурденъ былъ преподавателемъ юнаго Говэна, образовалъ, воспиталъ и ‘далъ духовный кормъ’ его душ. Суровый республиканецъ питаетъ самую нжную привязанность къ бывшему своему воспитаннику. ‘Это было какое-то материнское чувство, потому что Симурденъ вскормилъ ввреннаго ему ребенка духовною пищей. L’esprit allaite, Inintelligence est une mamelle. Духъ, замчаетъ поэтому случаю Викторъ Гюго, монетъ тоже имть ребенка.’ Говэнъ, съ своей стороны, уважаетъ и обожаетъ бывшаго наставника. Однако, не взирая на обоюдную привязанность, съ первыхъ же словъ становится очевидно что этимъ двумъ людямъ не ужиться вмст. Симурденъ безусловно жестокъ, хочетъ дйствовать съ неумолимою строгостью и не давать пощады. Говэнъ, напротивъ, великодушенъ и щадитъ враговъ везд гд только хочетъ.
— Въ какомъ положеніи наши дла? спрашиваетъ Симурденъ.
— Вы знаете это не хуже меня. Я разогналъ шайки Лантенака. У него теперь лишь нсколько человкъ. Онъ прижатъ къ лсу Фуакеръ. Чрезъ восемь дней онъ будетъ окруженъ.
— А чрезъ пятнадцать?
— Взятъ.
— А затмъ?
— Вы прочли мою афишу?
— Да.
— Онъ будетъ разстрлянъ.
— Опять милосердіе. Онъ долженъ быть обезглавленъ.
— Я стою, сказалъ Говэнъ,— за воинскую смерть.
— А я, возразилъ Симурденъ,— за революціонную смерть.
Затмъ, наставникъ-разстрига пускается въ длиннйшую диссертацію о необходимости самыхъ жестокихъ міръ, и по этому случаю вываливаетъ вс старые и избитые софизмы ‘непримиримыхъ’. Говэнъ возражаетъ и не согдашается съ доводами Симурдена. Въ продолженіе этого длиннйшаго діалога вы не слышите ни единаго живаго слова. Риторика съ первой и до послдней буквы. Собесдники выражаются высокопарно, выжидаютъ каждый своей очереди и откалываютъ ‘тему’.
— Революція, заявляетъ между прочимъ Симурденъ,— требуетъ себ на помощь свирпыхъ работниковъ. Она отвергаетъ дрожащую руку. Она уповаетъ только на неумолчныхъ. Дантонъ изображаетъ ужасное, Робеспьеръ — непреклонное, Сенъ-Жюстъ — непревратимое, Маратъ — безпощадное. Эти имена необходимы. Они для насъ то же что арміи. Они ужаснутъ Европу.
Собесдники затмъ расходятся не согласившись ни на чемъ, какъ истые республиканцы-революціонеры.
Пока делегатъ Комитета Общественнаго Спасенія и начальникъ республиканскаго отряда проводятъ время въ такихъ полезныхъ бесдахъ, несчастная Мишель Флешаръ разыскиваетъ своихъ дтей. Она, какъ вы помните, была унесена съ раззоренной фермы нищимъ. Этотъ человкъ призрлъ бдную женщину, перевязалъ ея раны, лчилъ, ухаживалъ за нею. Чрезъ нсколько недль Мишель Флешаръ совершенно выздоровла. Первою ея мыслію было отыскать дтей, она распрощалась съ нищимъ и отправилась на поиски.
Нсколько времени спустя, Говэнъ, и состоящій при венъ въ качеств делегата Комитета Общественнаго Спасенія, Симурденъ, осаждаютъ Лантенака и оставшихся при маркиз девятнадцать товарищей, въ замк ла-Тургь, послднемъ убжищ разгромленныхъ роялистовъ.
Между тмъ Мишель Флешаръ продолжаетъ искать пропавшихъ дтей, которыя, по распоряженію Лантенака, заключены въ башн замка ла-Тургь, за желѣ,зною дверью. Несчастная мать, голодная, израненая, полупомшанная, скитается по селамъ и деревнямъ, разспрашиваетъ у всхъ. Ее принимаютъ за сумашедшую, никто не можетъ датъ отвта за ея безсвязные вопросы. Подъ вечеръ, Флешаръ выходить изъ лса гд тщетно проплутала весь день. Предъ нею открывается необъятная ширь и гладь, безконечныя поля озаренныя послдними лучами заходящаго солнца. Нигд не видно ни души. Въ лсу, во крайней мр, она могла, за каждымъ деревомъ, за каждою чащею, надяться на встрчу…. Оставляю слово автору, это одинъ изъ счастливыхъ взмаховъ кисти полупомшаннаго художника:
‘Тогда, среди этого безмрнаго одиночества’ чувствуя что силы покидаютъ ее, несчастная мать, въ безумномъ отчаяніи, бросила пустын этотъ странный крикъ: — Нтъ ли тутъ кого?
‘И стала дать отвта.
‘Ей отвтили.
‘Раздался голосъ глухой и глубокій, онъ принесся изъ глуби небосклона, повторился эхомъ и замеръ, это похоже было на громъ или на пушечный выстрлъ, казалось что, на вопросъ матери, голосъ отвтилъ: Да.’
Это былъ выстрлъ заревой пушки въ республиканскомъ отрад осаждающемъ да-Тургь. Марія Флешаръ пошла по направленію выстрла.
Въ ночь, противъ замка долженъ былъ быть поведенъ послдній ршительный приступъ. Бой готовился жестокій и безпощадный. Вандейцы предложили наканун выдать республиканцамъ дтей и получить взамнъ свободу. Симурденъ отвергъ это предложеніе, ему во что бы то ни стало нужна была голова Лантенака. Нужна вотъ почему: онъ зналъ что Бретонцы-крестьяне говорили слдующее: ‘Если Лантенакъ взятъ, душа взята. Если Лантенакъ умретъ, Вандея будетъ убита.’
Васъ, можетъ-быть, удивляетъ что полудикіе бретонскіе крестьяне могли выражаться такимъ возвышеннымъ слогомъ, пускаться на подобныя сравненія? Признаюсь, меня тоже, во не забудьте что вс герои и героини Виктора Гюго, вс, ршительно вс, будь они короли, разбойники, мечтатели-поэты, авантюристы, вельможи, работники, тираны, шуты, двственницы, куртизанки, королевы, крестьянки, вс выражаются языкомъ самого Виктора Гюго, а не своимъ собственнымъ. Дидье и Рюи-Бласъ, Жильберъ и Фабіаяо, Карлъ Пятый и Эрнани, Барбаросса и донъ Саллюстъ, Жана и донна Марія королева испанская, Тизба и Бланка, донна Соль и Эсмерадьда, бургравъ Жобъ и браво Сальтабадиль, Анжедо и д’Анжели, вс эти лица, взятыя изъ столь различныхъ эпохъ, столь разнствующія между собою годами, положеніемъ и національностями, не говорятъ языкомъ ихъ эпохи, а выражаются героико-поэтическимъ слогомъ автора. Викторъ Гюго означала пріучилъ насъ къ этой условной нелпости, а потому теперь намъ нечего придираться къ возвышеннымъ разглагольствіямъ Бретонцевъ. Оставимъ ихъ въ поко и возвратимся къ разказу.
Симурденъ ршилъ что Лантенакъ будетъ казненъ позорно на плах: разстрляніе казалось ему слишкомъ слабыхъ наказаніемъ для предводителя роялистовъ. Поэтому, за день до ршительнаго приступа, суровый делегатъ Комитета Общественнаго Спасенія послалъ въ городъ за гильйотиной. Симурденъ хотлъ чтобы гордый маркизъ сложилъ буйную голову ‘на самомъ мст преступленія’, въ виду замка своихъ праотцевъ, ‘на земл принадлежащей роду Лантенаковъ’.
Ночью завязывается бей, ужасный, послдній. Бретонцы приготовились умереть и думаютъ только объ одномъ: продать жизнь какъ можно дороже. Надежды нтъ никакой, ихъ девятнадцать противъ четырехъ тысячъ пяти сотъ республиканскихъ солдатъ. Иманусъ, правая рука Лантенака, зврскій изувръ, чудовище по наружности, чудовище по душ…
Какъ видите, Викторъ Гюго не можетъ обойтись ни въ одномъ изъ своихъ твореній безъ идеально отвратительнаго урода, физическаго или нравственнаго, иногда, какъ напримръ въ личности Имануса, совмщаются об уродливости, физическая и нравственная.
Иманусъ этотъ, заперевъ дтей Флешаръ и вручивъ Лнитенаку ключъ отъ желзной двери за которою малютки были заперты, скопилъ въ нижнемъ этаж замка разные горючіе матеріалы и распорядился такъ чтобъ имть возможность предъ смертью поджечь замокъ.
Бой продолжается. Рзня идетъ страшная. Вскор изъ девятнадцати героевъ, ршившихся не сдаваться, остается только семь. Вс они, кром маркиза и Имануса, ранены. Наконецъ, дла принимаютъ такой дурной оборотъ что имъ приходится поспшно отступить, то-есть подняться во второй этажъ. Настала послдняя минута, они преклонили колна и начали молиться. Враги ломятся въ дверь…. Вдругъ, одинъ изъ огромныхъ камней, изъ которыхъ были сложены стны, повернулся какъ на оси, и Хальмало вскочилъ въ комнату…
Викторъ Гюго никакъ не можетъ обойтись безъ самыхъ вульгарныхъ мелодраматическихъ пріемовъ. Что это за появленія, за исчезновенія въ данную минуту, по щучьему велнью? Тутъ не достаетъ только ‘музыки въ оркестр’, таинственнаго тремоло струнныхъ инструментовъ.
Хальмало проникъ въ замокъ чрезъ потайной ходъ неизвстный никому, даже Лантенаку. Вс спасаются исключая Имаауса, который остается чтобъ задержать врага. Вскор свирпый Вандеецъ раненъ смертельно и пользуется послдними минутами жизни чтобы поджечь замокъ ‘придерживая двою рукой вываливающіяся кишки’. Старое зданіе занялось вмигъ со всхъ концовъ.
Лантенакъ, между тмъ, усплъ, чрезъ потайной ходъ, пробраться въ ущелье къ лсу. Вдругъ надъ нимъ раздался страшный, раздирающій душу вопль, онъ поднялъ голову и увидлъ Мишель Флешаръ освщенную краснымъ заревомъ пожара.
Несчастная мать добрела до замка, завидвъ огонь, она пошла на него, остановилась въ нсколькихъ шагахъ отъ башни у обрыва скалы доходящей до высоты втораго этажа, увидла, при свт пожара, своихъ дтей спящихъ на полу одной изъ комнатъ, испустила страшный, нечеловческій крикъ, и заметалась какъ разъяренная тигрица. Лантенака тронуло это отчаяніе, онъ вспомнилъ что выломать желзную дверь не будетъ возможности, что ключъ у него въ карман, подумалъ минуту и бросился обратно въ замокъ.
Солдаты выбивались изъ силъ, стараясь разломать дверь, усилія ихъ остались тщетны. Является Лантенакъ, расталкиваетъ республиканцевъ, открываетъ дверь и проникаетъ въ комнату уже объятую пламенемъ. Маркизъ спасаетъ дтей. Когда онъ кончилъ, Симурденъ арестуетъ предводителя роялистовъ. Лантенакъ заключенъ въ темницу замка. Назавтра казнь.
Великодушный поступокъ маркиза такъ глубоко тронулъ Говэна что послдній ршается, посл страшной внутренней борьбы, сласти его. Анализъ ‘этой битвы сердца и души съ чувствомъ долга и совстью’ одно изъ рдкихъ хорошихъ мстъ романа, хотя очень напоминаетъ извстную главу Une tempte saus un crne изъ les Miserables. Говэнъ напрягаетъ вс усилія мыслящаго своего организма чтобы прозрть истину, сердце шепчетъ ему одно, умъ другое, душа одно, чувство долга другое. Среди всего этого, несчастный ищетъ и ждетъ что подскажетъ ему совсть.
Говэнъ освободилъ Лантенака, а самъ остался на его мст въ темниц.
На другой день рано собрался судъ, подъ предсдательствомъ Симурдена, собрался боле для формы, потому что участь Лантенака была заране ршена. Вмсто стараго маркиза, предъ судьями является Гованъ и объявляетъ что выпустилъ на свободу роялиста. Симурденъ въ отчаянія, во ‘ставя долгъ и законъ выше всего’, немедленно приступаетъ къ суду надъ своимъ ‘духовнымъ дтищемъ’. Гованъ приговоренъ къ смерти большинствомъ двухъ голосовъ (въ томъ числ голосъ Симурдена) противъ одного. Ночью Симурденъ приходитъ въ темницу къ Говану ‘раздлитъ съ нимъ послднюю трапезу’. Неумолимый судья преобразился въ нжнаго отца. Палачъ и жертва долго разсуждаютъ о разныхъ возвышенныхъ предметахъ гд республиканская идея, разумется, играетъ главную роль.
Здсь мы утопаемъ въ риторик. Жизненной правды въ этой сцен (считающейся одною изъ капитальныхъ романа) и помину нтъ. Предъ нами не живыя лица, а два актера откалывающіе, по очереди, тенденціозныя тирады, или, хуже, два политическіе оратора, принадлежащіе одинъ къ крайней лвой, другой къ умренной лвой, вскакивающіе поперемнно на трибуну и защищающіе свои политическія мннія. Симурденъ изображаетъ республиканца-позитивиста, Гованъ — республиканца-идеалиста. Отъ этого, какъ любитъ выражплася Викторъ Гюго, страшная рознь въ понятіяхъ и, присовокупимъ, страшный сумбуръ.
Строгій взглядъ Симурдена остановился на Говэн, какъ будто бы онъ хотлъ одержать эту душу.
— Поэзія. Остерегайся поэтовъ. (Не забудьте что слушающій долженъ быть казненъ чрезъ нсколько часовъ по распоряженію говорящаго.)
— Да, знаю эту псню. Не довряй дыханію, не довряй лучамъ, не довряй благоуханіямъ, не довряй цвтамъ, не довряй созвздіямъ.
— Ничто изъ всего этого не даетъ сть.
— Почему вы знаете? Мысль та же пища. Думать значитъ сть.
Затмъ, по приглашенію своего бывшаго наставника, Говэнъ излагаетъ собственныя теоріи ‘соціальнаго перерожденія’:— Вы хотите обязательную воинскую повинность. Противъ кого? Противъ такихъ же людей. Я не хочу совсмъ военной службы. Я желаю мира. Вы желаете пропорціональные налоги. Я не хочу никакихъ налоговъ. Я желаю общинные расходы въ простйшемъ ихъ выраженіи.
— Что разумешь ты подъ этомъ?
— Вотъ что: уничтожьте паразитизмъ, паразитизмъ священника, паразитизмъ судьи, паразитизмъ солдата. Затмъ, извлекайте выгоды изъ вашихъ богатствъ, вы бросаете навозъ въ помойную яму, бросьте его на ниву. Три четверги вашей земли не воздлано, вспахайте Францію, уничтожьте ненужныя пастьбища, раздлите общинныя земли. Пустъ каждый человкъ иметъ землю, каждая земля человка. Вы увеличите сторицею общественный доходъ. Въ настоящую минуту Франція даетъ крестьянамъ только четыре ‘говяжьи* дня въ годъ, хорошо воздланная, она можетъ прокормить триста милліоновъ людей, всю Европу. Употребите въ дло природу. Пусть работаютъ втры, водопады, магнетическіе токи. Земной шаръ содержитъ въ своихъ ндрахъ цлую систему жилъ, въ этихъ жилахъ происходитъ громадная циркуляція воды, масла, огня, проколите эти вены, заставьте воду литься въ ваши водохранилища, масло въ ваши лампы, огонь въ ваши очаги. Подумайте о движеніи волнъ, о прилив и отлив. Что такое Океанъ? Исполинская потерянная сила. Какъ земля глупа! Не употребить въ дло Океана!
Таковы мысли Говэна о ‘перерожденіи общества’. Не понимаю только почему этотъ господинъ находитъ нужнымъ уничтожить предварительно паразитизмъ священника, судьи и солдата. Мы добываемъ и воду, и минеральное масло, и огонь изъ ‘ндръ земляныхъ жилъ’, мы употребляемъ въ дло втеръ и водопады, съ водою мы тоже кое-что услди сдлать, а между тмъ у насъ имются и священники, и судьи, и солдаты. Остаются, правда, ‘магнетическіе токи* и ‘движеніе волнъ’, но не думаю чтобъ употребленіе этихъ силъ вынуждало предварительное уничтоженіе священниковъ, судей и солдатъ. Впрочемъ, относительно уничтоженія судей, у Говэна, пожалуй, была задняя мысль: тонкій намекъ на Симурдена-судью.
Суровый делегатъ прерываетъ эту диссертацію о физической географіи и о практичнйшемъ примненіи силъ природы.
— Ты снова въ сновидніяхъ?
— А женщина? Съ нею что вы сдлаете? продолжалъ не слушая его неисправимый Говэнъ.
Тутъ оба ритора начинаютъ разсуждать о женщин, дтяхъ, о разныхъ другихъ предметахъ, и наконецъ завираются до того что разговоръ приходится прекратить насильственнымъ образомъ, а именно: среди длиннйшей рчи, въ которой развивается теорія дарвинизма, Говэнъ, усыпленный собственною риторикой, погружается въ глубокій сонъ. Симурденъ, ршившій вроятно что наговорились досыта, ‘сталъ отступать задомъ къ двери не отрывая взора отъ молодаго человка’. Такъ достойно завершается эта въ высшей степени бездарная сцена. Гильйотина готова. Симурденъ съ судьями присутствуетъ при казни. Приводятъ Говэна. Приговоренный не связанъ, правою рукой онъ посылаетъ прощальный знакъ Симурдену, вскрикиваетъ: ‘да здравствуетъ республика!’ Минуту спустя послышался отвратительный ударъ. Говэна не стало. Въ то же мгновеніе раздался пистолетный выстрлъ. Симурденъ, не чувствуя себя въ состояніи пережить своего возлюбленнаго ученика, застрлился.
Я изложилъ очень подробно весь сценарій чтобы вы сами могли судить о крайней бдности содержанія романа.
Отрядъ республиканскихъ войскъ борется съ Вандейцами въ одномъ изъ уголковъ Бретани. Республиканцы неумолимы по принципу, Вандейцы жестоки по необходимости. Они ржутся, жгутъ, грабятъ, неистовствуютъ, знаете почему? Одни отстаиваютъ монархію, другіе республику, отвтите вы. Нтъ, вы ошибаетесь.
Республиканцы и Бретонцы ржутся, первые отстаивая попранныя права ‘человчества’, воплощеннаго въ трехъ малюткахъ, изъ коихъ старшему четыре года, вторые ‘попирая’ эти права.
Благодаря этимъ дтямъ, лютый предводитель Вандейцевъ преобразуется въ великодушнаго героя, спасаетъ ихъ и добровольно предаетъ себя въ руки неумолимыхъ враговъ, благодаря имъ, начальникъ республиканскихъ войскъ, тронутый поступкомъ предводителя Вандейцевъ, спасаетъ послдняго отъ смерти и погибаетъ за это на плах, благодаря имъ, безпощадный делегатъ Комитета Общественнаго Спасенія, приговорившій къ смерти начальника республиканскихъ войскъ, застрливается повинуясь своей совсти. Сами же дти спасены.
Все дйствіе вертится кругомъ трехъ малютокъ Мишель Флешаръ, если только можно назвать дйствіемъ мелодраматичную бднйшую канву, на которую авторъ надлалъ тамъ-сямъ нсколько отдльныхъ ‘предметовъ’, вывелъ кругомъ каждаго изъ нихъ неумренное количество украшеній а узоровъ, а затмъ сметалъ все это вмст на живую нитку.
Характеровъ и типовъ нтъ. Завязка убогая. Исторической правды на въ разказываемыхъ событіяхъ, ни въ выведенныхъ на сцену историческихъ личностяхъ никакой нтъ. Дв-три капли чего-то похожаго на чувство, два-три проблеска игры страстей, исчезающихъ въ мор напыщенныхъ тирадъ, доктринерскихъ разглагольствій, теоретическихъ преувеличеній, неудобосваримыхъ гипотезъ и надутой риторики, риторики, риторики….
Вы видите что по ‘духовнымъ’ своимъ качествамъ Девяносто третій годъ не можетъ быть причисленъ къ художественнымъ произведеніямъ.
Что же касается матеріальныхъ качествъ, до формъ, стиля, до временамъ они блестятъ, но въ большей части случаевъ это грустная пародія на самого Виктора Гюго: его недостатки преувеличены до крайности, достоинства исчезаютъ совершенно.
Преувеличенность доходящая до смшнаго, самыя невозможныя сравненія, нагроможденіе метафоръ, скопленіе антитезъ, вычурность и взъерошенность поражаютъ, не взирая на то что Викторъ Гюго пріучилъ насъ и къ вычурности, и ко взъерошенности, мало того что поражаютъ, он подъ конецъ чрезвычайно утомляютъ читателя.
Есть тамъ, напримръ, одна сцена,— сцена отвязавшейся каронады,— которую я не знаю какъ и обозвать. Развратъ слова, оргія пера, одно ей названье. Эти нсколько страницъ, посвященныя разказу о подвигахъ отвязавшейся пушки и о единоборств съ нею артиллериста, могутъ служить образцомъ злйшей пародіи на вычурный стиль Виктора Гюго.
Дло идетъ объ отвязавшейся пушк на судн Claymor. Глава озаглавлена: Tormentum belli.
‘Отвязалась одна изъ каронадъ батареи, 24хъ-фунтовое орудіе. Это, можетъ-быть, опаснйшій изъ несчастныхъ случаевъ на мор. Ничего боле грознаго не можетъ случиться съ военнымъ судномъ въ открытомъ мор.
‘Оторвавшаяся пушка немедленно становится какимъ-то сверхъестественнымъ животнымъ. Это машина превращающаяся въ чудовище. Эта масса раскатывается на колесахъ какъ билліардный шаръ, накреняется съ боковою качкой, ныряетъ при килевой качк, бжитъ, возвращается, останавливается какъ будто раздумываетъ, снова движется, пролетаетъ какъ стрла въ длину судна, вертится, ускользаетъ, убгаетъ, становится на дыбы, ударяется, разбиваетъ, убиваетъ, уничтожаетъ. Это бшеный баранъ бьющійся о стну. Прибавьте, это баранъ желзный, стна деревянная. Это выступленіе вещества на свободу, кажетъ будто этотъ вчный рабъ мститъ, кажетъ будто злоба заключающаяся въ томъ что мы называемъ неодушевленными предметами вдругъ проявляется и разражается, кажется будто это теряетъ терпніе и хочетъ воздать темную отплату, ничего неумолиме гнва неодушевленнаго. Эта яростная масса длаетъ прыжки какъ пантера, она тяжела какъ слонъ, проворна какъ мышь, настойчива какъ обухъ, неожиданна какъ зыбь, излучиста въ движеніяхъ какъ молнія, глуха какъ могила. Она вситъ десять тысячъ и рикошетируетъ какъ дтскій мячъ. Это вращенія, неожиданно прерываемыя прямыми углами. И что длать? Какъ съ нею справиться? Буря перестаетъ, ураганъ проходитъ, втеръ спадаетъ, сломанная мачта замняется, течь можетъ быть остановлена, пожаръ можно потушить, но съ этимъ громаднымъ бронзовымъ животнымъ, что съ нимъ длать? Какъ взяться? Вы можете образумить дога, удивить быка, очаровать боа, испугать тигра, растрогать льва, никакого средства съ этимъ чудовищемъ, выпущенною пушкой. Вы не можете ее убить, она мертвая, и въ то же время она живетъ. Она живетъ мрачною жизнью дарованною ей безконечностью. Подъ нею полъ качающій ее. Ее качаетъ море, а море качаетъ втеръ. Этотъ истребитель — игрушка. Судно, волны, втры, все это держится между собою, отсюда ужасная его жизнь. Что длать съ этимъ сцпленіемъ? Какъ затормозить этотъ чудовищный механизмъ крушенія? Какъ предвидть его движенія взадъ и впередъ, его остановки, его удары? Каждымъ ударомъ въ бортъ онъ можетъ пробить судно. Какъ угадать эти ужасныя излучины? Здсь имешь дло со снарядомъ который раздумываетъ, который какъ бы мыслитъ, который каждую минуту мняетъ направленіе. Какъ остановить то что нужно избгнуть? Ужасная пушка мечется, движется, отступаетъ, бьетъ направо, бьетъ налво, обращается въ бгство, проскакиваетъ мимо, обманываетъ ожиданія, давитъ препятствіе, давитъ людей какъ мухъ. Весь ужасъ положенія въ движущемся полу. Какъ бороться съ плоскостью имющею капризы? Судно держитъ плннымъ въ своемъ живот громъ, и громъ этотъ хочетъ освободиться, нчто въ род грома раскатывающагося по землятресенію’ (кн. I, стр. 63, 64).
До такихъ крайностей, до такой разнузданности Викторъ Гюго не доходилъ еще никогда. Подчасъ кажется что бдный старикъ заговаривается. ‘Громъ раскатывающійся по землетрясенію’, ‘зеленый мракъ’, ‘человкъ схватившійся съ молніей’, ‘зданіе это догматъ’, ‘статуя наблюдаетъ, башня сторожитъ, фасадъ зданія смотритъ’, ‘растерявшаяся (qui perd contenance) старая величественная книга, въ этомъ есть что-то трагическое’, и пр. и пр. Это уже совершенная безсмыслица. А паосъ, въ который авторъ впадаетъ чуть ли не на каждой страниц? Исключая немногихъ мстъ, паосъ этотъ картонный, диирамбическій жаръ — поддлка.
Паосъ возможенъ только при извстной доз вдохновенія, иначе приходится прибгать къ разнаго рода вншнимъ пріемамъ чтобы поддлаться подъ вдохновеніе. Какого сорта паосъ можетъ выйти изъ подобной стряпни, судить не трудно. Девяносто третій годъ знакомитъ насъ съ тайнами этого искусственнаго воспроизведенія диирамбическаго жара. Формула проста какъ рецептъ изъ поваренной книги госпожи Аздевой:
1) Взять имя существительное помудрене и прилагательное, принимая послднее въ смысл существительнаго. Затмъ, первое оставить безъ перемны, второе перегнать въ родительный падежъ единственнаго числа, приставить слова одно къ другому въ томъ же порядк и поставить точку. Примры: ‘Необузданность разрушающаго’. ‘Мстительность неодушевленнаго’. ‘Высокомріе неожиданнаго’.
2) Размщать, отъ времени до времени, фразу такъ: двоеточіе, предъ двоеточіемъ мстоименіе это, за двоеточіемъ имя существительное. Затмъ, фраза удлинняется и дополняется отъ начала. Примръ: ‘Онъ увидлъ это: топоръ’. Иногда вмсто это ставить: эта вещь, съ прилагательнымъ. Примръ: ‘Въ немъ заговорила эта странная вещи: совсть’. ‘Съ одной стороны это: безвыходная готическая запутанность, съ другой, эта простая вещь: рзакъ’.
3) Употреблять какъ можно чаще эффектныя прилагательныя, въ особенности же слово трагическій. Примры: ‘Трагическія сестры’, ‘трагическая книга’.
Поищемъ теперь что имлъ въ виду Викторъ Гюго разршаясь своимъ позднимъ дтищемъ, иначе говоря, съ какою цлью написавъ Девяносто третій годъ. Это не романъ, въ немъ нтъ ‘интриги’, нтъ развитія и игры страстей, нтъ внутренней связи между различными эпизодами и перипетіями дйствія, это не исторія — правды исторической, какъ ужи сказано выше, нтъ, главныя дйствующія лица вымышлены, это не легенда — время дйствія слишкомъ близко отъ насъ.
Что же въ такомъ случа Девяносто третій годъ? Тенденціозная демагогко-соціалистская сказка съ неосуществленными претензіями изобразить революціонную эпопею.
Два принципа находятся въ присутствіи, въ столкновеніи. Первый, принципъ революціи, воплощенъ въ Симурден, второй, принципъ роялизма, въ Лантенак: Симурденъ былъ прежде священникомъ, затмъ онъ превратился… но пусть самъ авторъ опредлитъ въ кого онъ превратился: ‘Этому священнику нравился девяносто третій годъ. Эта безумная, дикая, исполненная великолпія среда была ему полетать…. Коммуна наблюдала за конвентомъ, клубъ епископства, предсдаемый Симурденомъ, наблюдалъ за коммуною… Священникъ попавшій въ революцію долженъ былъ быть или послднимъ негодяемъ, или высшимъ существомъ: Симурденъ сталъ высшимъ существомъ… Такой человкъ былъ ли человкомъ?’
Въ другомъ мст авторъ называетъ рчь Симурдена ‘святымъ словомъ’. Вы чувствуете на каждой страниц что Симурденъ долженъ изображать истаго революціонера, поставившаго себ задачею ‘перерожденіе общества’. Итакъ Симурденъ не что иное какъ прототипъ, идеалъ суроваго республиканца-революціонера, прототипъ, который ‘учитель’ Викторъ Гюго бросаетъ масс въ назиданіе и на поученіе. Мы знаемъ теперь что долженъ изображать Симурденъ, посмотримъ же что онъ говоритъ и какъ онъ дйствуетъ.
— Почему ты отказался, спрашиваетъ Симурденъ у Говена,— отдать подъ судъ все стадо стариковъ священниковъ взятыхъ подъ Лувиньи?
— Я не воюю со стариками.
— Старый священникъ хуже молодаго. Мятежъ опасне когда онъ проповдуется сдыми волосами. Морщинамъ врятъ. Слышишь, Говэнъ, не нужно имть ложнаго состраданія. Цареубійцы — освободители. Не спускай взора съ башни Тампля.
— Башня Тампля! Я бы сейчасъ оттуда выпустилъ дофина. Я не воюю съ дтьми.
Взоръ Симурдена принялъ строгое выраженіе.
— Знай же, Говэнъ, что войну слдуетъ вести противъ женщины когда она называется Маріей-Антуанетою, противъ старика когда онъ называется Піемъ VI, лапою, и противъ ребенка когда его зовутъ Лудовикомъ Калетомъ.
Жестокость Симурдена авторъ извиняетъ и объясняетъ тмъ что делегатъ-якобинецъ былъ до того священникомъ. ‘Священство сдлало ночь въ Симурден’, говоритъ онъ.
Симурденъ неумолимъ, гильйотина, кровь, кровь и гильйотина, вотъ его средства. При каждомъ новомъ проявленіи кровожадности делегата Комитета Общественнаго Спасенія, Викторъ Гюго старается доказать что происходитъ это вслдствіе необходимости и твердости, непреклонности убжденій республиканца. Симурдену мало чтобы человкъ былъ казненъ, ему еще хочется чтобы субъекта казнили такъ-то, а не такъ-то. Священниковъ и монахинь разстрига преслдуетъ съ особенною яростью. Вс ренегаты таковы. Авторъ же объясняетъ эту усиленную ненависть тмъ что Симурденъ, бывъ самъ священникомъ, лучше всякаго другаго сознавалъ ‘вредъ духовной касты’. Великодушія, гуманности онъ не признаетъ подъ тмъ предлогомъ что долгъ, преслдованіе цли и ‘идея’ идутъ прежде. Такого-то человка Викторъ Гюго называетъ: un homme plein de vertue et de vrits, une conscience pure, и присовокупляетъ что жестокій республиканецъ былъ на самомъ дл le plus fraternel des hommes.
Для васъ, этотъ Симурдезъ кровожадный циникъ, мерзкій педантъ гилйотины и при всемъ этомъ слабаго ума человкъ. Онъ рта не открываетъ безъ того чтобы не отколоть какой-нибудь высокопарной глупости. Этотъ разстрига не можетъ ни на что взглянуть спроста, натурально, онъ вчно мудрствуетъ ни къ селу ни къ городу, и преувеличиваетъ все до чего ни коснется. Словомъ, безобразная и отвратительная фигура, очень напоминающая нкоторыхъ изъ современныхъ набольшихъ демагогіи.
Говэзъ, добродтельный Говэнъ, изображаетъ изъ себя нчто въ род идеальнаго радикала-соціалиста. Онъ витаетъ въ выспреннихъ сферахъ, мечтаетъ вчно, и въ бою, и на бивак, и въ тюрьм. Здраваго смысла, повидимому, иметъ не много. Риторъ первой руки, и въ словопреніяхъ затыкаетъ за поясъ даже самого Симурдена.
Очевидно что личность Говэна задумана въ роман какъ нчто прекрасное, но не осуществимое. Розовое облако на багровомъ фон. Несостоятельность принциповъ этой личности доказывается тмъ что приговоренный къ смерти Говэнъ сознаетъ самъ что заслужилъ казнь. Разумется, доказывается это между строками.
Остальныя республиканскія личности (исключая Робеспьера, Марата и Дантона), появляющіяся эпизодически въ роман, статисты, ‘безъ рчей’, но представляются во всхъ случаяхъ добродтельными и вообще хорошими людьми.
О Лантенак, Иманус и вообще роялистахъ здсь я говорить не буду, вы могли сами заключитъ какая роль имъ выпала въ послднемъ твореніи Виктора Гюго.
Девяносто третій годъ не что иное какъ рамка къ ‘титанической’ фигур Симурдена. Вы знаете теперь что это за фигура. По ней судите и о рамк.
Симурденъ и гильйотина — дв вещи неразрывно связанныя между собою. Поэтому ‘меченосецъ революціи’, какъ авторъ называетъ гильйотину, долженъ былъ непремнно появиться въ роман.
Напомнимъ прежде что третье слово ‘работниковъ общественнаго перерожденія’ — отмна смертной казни. Мы предъ гильйотиною, предъ этою убивающею, уничтожающею, безсмысленою машиною, предъ этою ‘силой’, какъ называетъ ее авторъ. Съ первыхъ словъ вы чувствуете что, не взирая на ея ‘ужасную роль’, старый демагогъ преклоняется предъ ‘этою простою вещью — рзакомъ’, преклоняется благодаря ‘великой миссіи’ выпавшей на ея долю. Съ особенныхъ тщаніемъ, съ особенною настойчивостью силится онъ доказать что эра гильйотины должна была неминуемо, фатально наступитъ. На описаніе любезной ему машины и на защиту ея миссіи авторъ изощрилъ все свое краснорчіе, употребилъ въ дло самыя яркія краски. Онъ сопоставляетъ старую феодальную башню ла-Тургъ, высившуюся съ незапамятныхъ временъ на дикой скал Бретани, и гильйотину построенную за одну ночь у подножія башни.
Ла-Тургъ воплощала въ себ пятнадцать вковъ вассальства, феодализма, гильйотина — 93й годъ, и эти двнадцать мсяцевъ перевшивали предшедшіе имъ пятнадцать вковъ.
Ла-Тургъ была монархія, гильйотина — революція.
Трагическая очная ставка.
Съ одной стороны долгъ, съ другой срокъ платежа.
Съ одной стороны, безвыходная готическая запутанность, рабъ, господинъ, невольникъ, властелинъ, простонародье, дворянство, многосложный кодексъ, союзъ священника и судьи, безчисленныя стсненія, фискъ, налоги, крпостничество, подати, изъятія, преимущества, предразсудки, фанатизмъ, королевская привилегія на банкротство, скипетръ, тропъ, произволъ, божественное право, съ другой эта простая вещь: рзакъ.
Съ одной стороны узелъ, съ другой топоръ.
Ла-Тургъ разсматривала гильйотину. Она спрашивала у себя:
Что бы это могло быть?
Казалось что это выросло изъ-подъ земли.
И дйствительно, оно вышло оттуда.
Въ роковой земл зародилось мрачное дерево.
Изъ этой земли, орошенной столькими слезами, лотомъ, кровью, изъ этой земли гд было вырыто столько могилъ, столько ямъ, столько пещеръ, столько ковъ, изъ этой земли гд гнили вс смерти учиненныя всми тиранніями, изъ этой земли покрывшей такія бездны, изъ этой земли гд погребено столько злодяній, ужасныхъ сменъ, изъ этой глубокой земли выросла, въ назначенный день, эта неизвстная, эта мстительница, эта жестокая машина, этотъ меченосецъ, и 93а годъ сказалъ старому свту: я явился. И гильйотина имла право сказать башн: я твоя дочь.
Преступница-исторія взирала на исторію-карательницу.
Итакъ вотъ все что эти люди, воплощающіе въ себ, по ихъ сказаніямъ, прогрессъ и совершенствованіе, вотъ все что они нашли противопоставить ‘преступному прошлому’, топоръ, кровь, уничтоженіе, разрушеніе.
Вотъ средство съ помощію котораго ничтожная часть одного поколнія хочетъ исправить коллективность заблужденій и ошибокъ пятнадцати, сорока вковъ.
Вотъ оно, послднее слово ихъ прогресса! Прогрессъ основанный на разрушеніи, указывающій только на средства къ разрушенію, ничего не созидающій и дающій лишь темныя, неопредленныя, несбыточныя общанія…
Родъ человческій идетъ впередъ и совершенствуется. Тысячи лтъ онъ плутаетъ пробивая себ дорогу. Онъ потеръ два куска дерева и нашелъ огонь, теперь у него фосфорныя спички. Сколько пришлось ему искать и плутать чтобы найти фосфорную спичку? Прежде онъ жилъ въ землянкахъ, теперь у него лстница освщена газомъ. Прежде онъ питался сырымъ мясомъ и дикими плодами, теперь онъ варитъ кофе на спирту. Прежде онъ прикрывалъ свое тло звриными шкурами, теперь онъ крахмалитъ свои рубашки и затягивается въ корсеты. Прежде онъ слушалъ у очага сказки, теперь онъ можетъ прочесть книгу нсколько дней посл того какъ послдній листъ вылетлъ изъ-подъ типографскаго станка.
Сколько пришлось человчеству ошибаться и плутать пока оно не достигло всего этого! Сколько фазъ развитія перешло оно, воображая себ каждый разъ что достигло апогея! Сколько поколній произнесло съ гордыхъ презрніемъ слово: прошлое, забывая о томъ что и они, въ свою очередь, станутъ прошлымъ!
Прошлое стоитъ за нами великимъ примромъ. Оно указываетъ намъ наши плутанія, наши ошибки, благодаря ему а его поученіямъ мы совершенствуемся.
Почему, же одно поколніе должно отвчать за итогъ ошибокъ и плутаній предшедшихъ поколній? Почему мы должны отвчать, за нашихъ предковъ, за то что они совершили, и въ чемъ они — дти своего вка — не виноваты? Почему же тогда не требовать отъ насъ отчета въ томъ что праотцы паши не здили на пароходахъ, не посылали телеграммъ, не лчились электричествомъ?
Эти люди утверждаютъ что хлопочутъ во имя человчества, дйствуютъ же безчеловчно и проповдуютъ безчеловчность. Свою храмину ‘общественнаго перерожденія’ они хотятъ воздвигнуть на трупахъ, сложить изъ костей, скрпить кровью.
Какой архитектуры должна быть эта храмина они не говорятъ, не знаютъ еще сами, они знаютъ только матеріалъ изъ котораго она должна быть сложена!
Такого-то рода теорій Викторъ Гюго, на закат дней своихъ, сталъ защитникомъ, восторженнымъ пвцомъ и проповдникомъ. ‘Мятежъ опасне когда онъ проповдуется сдыми волосами. Морщинамъ врятъ’, сказалъ онъ самъ въ послднемъ своемъ произведеніи. Онъ знаетъ что значитъ его слово и злоупотребляетъ своимъ словомъ. Тмъ онъ преступне.’..
Его предупреждали и предупреждаютъ. Напрасный трудъ! Въ эти годы не мняются. Въ эти годы даже онъ не перемнится онъ, перелившійся, на своемъ вку, во вс цвта политическаго хамелеона.
Бурбоновъ онъ славилъ и воспвалъ. Они его щедро одарили. Орлеановъ онъ славилъ и провозгласилъ ‘кровью Франціи’. Они произвели его въ перы.
Имперію онъ славилъ, воспвалъ, обоготворилъ фигуру Наполеона I и, быть-можетъ, боле всхъ подготовилъ Францію къ бонапартистской реставраціи.
Еще въ 1848 году онъ былъ врагомъ республики. Прочитайте его прокламацію. Затмъ, уязвленное самолюбіе, минута оскорбленнаго тщеславія бросаетъ его въ объятія радикализма. Онъ остается тамъ и погрязаетъ въ болот демагогіи.
Болото грязно, но мелко — по колна
Онъ смотритъ на кишащее внизу и считаетъ себя великаномъ.
Для васъ, видвшихъ его во весь ростъ, онъ сталъ ниже.
Викторъ Гюго часто употребляетъ при сравненіяхъ слдующую конструкцію фразы: Съ одной стороны эта вещь, съ другой это. Позволимъ же и мы себ употребить эту конструкцію фразы для нкоторыхъ сравненій.
Съ одной стороны мы видимъ эту простую вещь: отца оплакивающаго умершую дочь, умоляющаго Воевышняго принять дорогое, улетвшее существо. Съ другой стороны, мы видимъ это: отца ршившагося, въ угоду своимъ политическимъ единоврцамъ, спровадить на кладбище гражданскимъ порядкомъ останки послдняго своего сына, отца не горюющаго, не страдающаго, а поправляющаго поспшно послдніе корректурные листы Девяносто третьяго года и объясняющаго что длаетъ это для того чтобы ‘поставитъ работу между имъ и его скорбью’.
Съ одной стороны мы видимъ эту простую вещь: Если ты посвятилъ себя на то чтобы служить страждущимъ братьямъ, твори добро, откажись отъ роскоши и излишествъ и удляй другимъ что можешь, корми голодныхъ, пріюти безпріютныхъ, утшай несчастныхъ, помогай словомъ и ддомъ.
Съ другой стороны мы видимъ это: чрезвычайно богатаго господина, скупаго какъ Гарпагонъ, не удлившаго никогда ни крохи., ни копйки несчастному постучавшемуся у него въ двери, отказывающагося ‘по принципу’ принимать участіе въ благотворительныхъ длахъ и жадно копившаго деньгу неизвстно даже для кого, потому что дтей у него не осталось въ живыхъ.
Съ одной стороны мы видимъ эту простую вещь: назвать вещь по имени, столъ столомъ, демагога демагогомъ, эпизодъ изъ Вандейскаго возстанія эпизодомъ изъ Вандейскаго возстанія. Съ другой мы видимъ это: налпить, изъ понятныхъ видовъ, какъ рекламу, какъ титло бросающееся въ носъ, на эпизодическій разказъ изъ временъ Вандейскаго возстанія, который могъ произойти также хорошо и въ 94 и въ 96 годахъ, зажигательное заглавіе: Девяносто третій годъ.
Съ одной стороны мы видимъ эту простую вещь: Вы пишете для поученія массы, для народа. Вы богаты. Напечатайте учительскую книгу вашу сразу дешевымъ изданіемъ и пустите по возможно дешевой цн, чтобы дать возможность прочесть вашу книгу тмъ для кого вы говорите что пишете. Съ другой стороны мы видимъ это: безсовстно разогнать на 900 страницахъ и раздлить, благодаря этому, на три книжки содержаніе одного компактнаго тома и пустить въ продажу по далеко не демократической цн, 18 франковъ. Это, впрочемъ, понятно и извинительно. Виктору Гюго пошелъ семьдесятъ четвертый годъ, слдовательно онъ идетъ нога въ ногу съ вкомъ. Вкъ же нашъ годъ отъ году становится все меркантильне, разчетливе и практичне…
Парижъ, 14го марта.