В 1980 году укажут на какого-нибудь старичка и шепнут: — Он помнит еще мировую войну! А теперь этот старичок — шестилетка. Стоит где-нибудь у забора и, выпятив свой детский животишко, степенно и солидно созерцает, как в его родное село въезжают огромные немцы.
Или, ухватившись за мамину юбку, хлюпает по вязкой дороге и радуется, что видит пожары: они такие красивые, красные!
Или хоронится с сестрами в погребе и слушает, как бухают орудия.
Или в комфортабельной детской, среди игрушечных аэропланов и пушек, рисует в тетрадках скачущих казаков и Вильгельмов.
Или в Брюсселе дразнит германских солдат, показывает им язык и кричит, что скоро их отсюда прогонят!
Или в Париже, на Place de L’Opera, следит, как шныряет меж туч ловкий немецкий летун.
Или, как Петя Ростов, бежит на передовые позиции: ‘Прощайте, дорогие родители, я еду оборонять Россию!’
Все многомиллионное детское царство, в Европе, в Австралии, в Азии, захвачено ныне войной.
Что станется с этим роковым поколением, взрастающим среди громов и пожаров? Как пожнет оно наш кровавый посев?
Ведь вся эта война — ради них, ради наших будущих граждан, ради их свободы и радости. Будет ли им радость, кто знает! Им достанутся плоды наших жертв, поблагодарят ли они нас за наследство?
Они будут нашими судьями, оценщиками наших деяний. Кто скажет, сколько Карамзиных Ключевских бегает теперь в коротких штанишках! Осудят или оправдают они нас? Постараемся, чтоб оправдали. Их суд будет судом истории, а это единственный суд, которого нужно бояться.
Им я посвящаю эти строки.
I. Экзальтация
Кука рассердился на маму:
— Ты… Вильгельмова дочь! — сказал он ей медленно, с болью.
Мама и не воображала дотоле, как свирепо он ненавидит Вильгельма.
Вообще он какой-то порывистый. Увидел в газете картинку ‘Типы австрийских немцев’ и стал ее бить кулаком: ‘Противные, противные немцы!’
И безостановочно, ежеминутно сражается — со стульями, столами, комодами, с собственной тенью, с собственным отражением в зеркале, с игрушечными Мишками, куклами. Все Мишки у него перевязаны тряпочками: они раненые, лежат в лазарете.
И достается же стульям, когда он в воинственной ярости возомнит себя Кузьмою Крючковым. Разлетаются в разные стороны под ударами сокрушительной сабли!
Он мальчик одинокий, без товарищей. И каждое впечатление войны с чрезмерной страстью. Особенно в первые месяцы. Это было сплошное горение. Он тогда позеленел и похудел. На крошечную детскую душу обрушивались огромными грудами цепеллины, шпионы, бомбы, фугасы, дредноуты… Вначале он говорил только шепотом, как о чем-то таинственном, — и то только с матерью, только с глазу на глаз, и лишь потом осмелел, затрубил в трубу, застучал в барабан и, завидя офицера на улице, стал отдавать ему честь — влюблено, благоговейно…
Экзальтация дошла до болезненности. Брат его няни, солдат, уезжая в Варшаву, зашел к нему в детскую и на прощание сказал:
— Ты помолись обо мне и обо всех русских воинах.
Мальчик ничего не ответил, но мама и няня заметили, что он пыжится подавить в себе слезы. Мама приласкала его, и он с рыданиями завил ей, что он страшный преступник и грешник, недостойный молиться о воинах, так как летом, при собирании коллекций, убил очень много бабочек!
С такой же чрезмерностью обожает он Кузьму Крючкова. Это его величайший кумир. Кто-то сказал его матери, будто Крючков убит. Та скрывала это известие от сына, чтобы он не заболел от несчастия.
Экзальтированному семилетнему мальчику все, что относится к русскому воинству, кажется священным и божественным. Он лежал в постели, простуженный, когда принесли к нему кружку для сбора каких-то пожертвований. Он вскочил, поцеловал эту кружку, приложился к ней, как к иконе, и опустил туда свои заветные грошики.
Во время болезни не стонал и не жаловался:
— И я с солдатиками терплю! — радостно шептал он своей матери.
— Больно тебе?
— Солдат не должен говорить, если больно.
Неврастеник. Чересчур впечатлительный. Когда подарили ему пистолет, он подбежал к географической карте и — хлоп! — выстрелил прямо в Германию.
— Я Вильгельма убил! Я Вильгельма убил! — завопил он с неистовой радостью.
Его обычное состояние — дрожь, лихорадочный военный азарт. Даже спать он идет с барабанами, ружьями, пушками, не хуже того малыша, что изображен у нас на фотографии.
Ружья, сабли, барабаны, знамена, ножи — теперь единственные игрушки детей…
И в то время как на ниве
В маках вся межа,
Мальчик мой принес из детской
Два блестящие ножа.
Это теперь во всем мире — в Лондоне, в Торонто, в Мельбурне, в Саратове, в Иркутске, в Клязьме. Всякая детская превращена в арсенал. Мобилизована вся мебель, все игрушки. Кажется, если собрать все оружие, которым бряцают сейчас наши шестилетние, семилетние воины, то от врага ничего не останется: мгновенно будет сокрушен и уничтожен. Дети не страдают, как мы, от недостатка снарядов. Для них каждая палка — ружье, каждая щепка — снаряд. По словам одного наблюдателя, даже глядя на французскую булку, ребенок увлекается мыслью, что это бомба для истребления немцев [‘Речь’, 27-го января 1915 г.].
А в ‘Русской школе’ я на днях прочитал, как маленький мальчик схватил со стола длинный парижский хлеб и стал им выделывать ружейные приемы, восклицая:
— Это ружье! Это ружье! Можно пойти на войну убивать немцев!
Даже хлеб превратили в оружие.
Что стоит купающемуся в ванне ребенку превратить свой собственный палец в британскую подводную лодку и потопить в этих мыльных водах огромную немецкую эскадру, состоящую из губки и градусника!
Дети вооружены превосходно. Их Крупповский завод — сама природа. Она поставляет им, в качестве ядер и пуль, еловые шишки, снежки, камешки, яблоки, груши.
‘Мои мальчики целые дни воюют, — записывает у себя в дневнике одна мать. — Крыша нового чердака их излюбленная позиция, а груши, немилосердно срываемые с дерева, — пули… Сражение жаркое. По двору пройти нельзя. Я удивляюсь, как они не плачут от получаемых ударов. Чувствую, что здесь много вредных моментов, и не знаю, как на это реагировать. Допустимо ли такое разгорание страстей? Особенно Сережа возбуждается… Ненависти и злобы в этой игре много’ [‘Вестник Воспитания’, 1915, IV, 137].
II. Кто виноват?
Что же делать? Как уберечь этих Кук и Сереж от такого ‘разгорания страстей’, от нервической болезненной ненависти?
Хорошо ли это, что шестилетний ребенок жаждет убивать и калечить? Хорошо ли, что он непрерывно живет впечатлениями крови, убийства и злобы?
Что делать отцам, матерям, учителям, воспитателям? Как спасти драгоценные души детей от катастрофических влияний войны?
‘Война огрубит их нравы, ожесточит их сердца, — пишет мне одна интеллигентная женщина. — Я стараюсь отвлекать их от войны, так как в этом возрасте они понимают лишь факты, а факты несут только ужас’.
Но разве немощным материнским рукам заслонить от детей войну? Да и вправе ли они заслонять от детей вселенское, мировое явление, которым ныне живет человечество? Нужно, чтобы детское сердце билось в унисон со всем миром, привлекало бы исподволь к общечеловеческой жизни, а не коснело под стеклом, в оранжерее, отгороженное от всех ветров и морозов.
Но как же оградить его от злобы, одичания, огрубения, взвинченности?
Ведь очень больно любящей матери слышать, как ее тринадцатилетняя дочь, начитанная, серьезная Валя говорит своему отцу-доктору:
— И зачем ты лечишь этих немцев!
А Вася, четырнадцатилетний, подхватывает:
— Прописывал бы им яду, ей-богу! А если яду нельзя, то слабительного!
И кричит в окно пациентам:
— Эй вы, немцы! Бить вас надо, проклятые варвары!
И это не врагам, не солдатам, а мирным больным колонистам, пришедшим к доктору за лекарством и помощью.
Спрашивают этого Васю:
— Что бы ты сделал с немцем, если бы он попал к тебе в плен?
— Взял бы дядин револьвер и убил.
— Но ведь он беззащитный, он пленный… его нужно пощадить, нужно выслушать…
— Нечего выслушивать… бац и конец!
Бедная мать поражена, смущена, слушая такие жестокие речи своих начитанных, кротких, воспитанных, деликатных детей.
Так пахарь был бы удивлен,
Когда бы рожь посеял он,
А уродилось бы зерно —
Ни рожь, ни греча, ни пшено,
Ячмень колючий — и притом
Наполовину с дурманом!
Она удивлена, как ее милые дети (Вася, впрочем, не сын, а племянник), такие развитые, серьезные, увлекающиеся наукой, ботаникой, читающие Тимирязева, Дарвина, могут быть ослеплены такой яростью, что выбрасывают из своей библиотеки сочинения Гете и Шиллера, сжигают старые немецкий книги, отказываются за утренним кофеем от обычного масла и сливок, только потому, что молочное доставляется в дом смиренной женой колониста.
— Помилуйте, ведь у нее сын на войне, — пробовала возразить воспитательница.
— Вы не можете нас заставить есть немецкое! — кричали ей дети запальчиво.
Таких случаев — огромное множество. И все же они не свидетельствуют о пагубном влиянии войны. Есть и другие влияния. Матери ропщут напрасно. Жизнь показала наглядно, что их страхи не имели резонов. Все наблюдатели, педагоги, родители единогласно показывают, что есть тут и благотворное, нужное.
А если не обошлось и без гадкого, то часто сами родители и виноваты. Разве можно, например, давать ребенку бульварные газеты и журналы? Ведь детям не дают же коньяку! Один учитель повествует с отчаянием о каком-то очень распространенном журнале, который дети принесли с собой в школу, — из дому, от матерей и отцов. В этом журнале он прочитал не без ужаса:
‘ Каждому немцу, живущему нынче в России, нужно повесить на шею табличку ‘подлец’, чтобы все могли плевать им в харю’.
‘Незачем лечить в лазаретах раненых немецких солдат. Когда они умирают от жажды и просят: ‘Воды, воды’, нужно давать им касторки, это было бы дело’.
Какие низменные, подлые чувства, столь несвойственные русской народной душе, прививаются впечатлительным детям, развращая и нервируя их! А эта пошлая лубочная картинка, такая забубенно-хвастливая, где выведен огромный казак, нанизавший на длинную пику десятки корчащихся немцев и турок, — взрослым она только омерзительна, как всякая вульгарная ложь, а для детей она приманчиво страшна. Они ее смакуют, срисовывают. Об этом влиянии на детскую душу уличной лубочной дешевки есть жуткая статейка в ‘Русской школе’, которую нелишне бы прочитать матерям [П. Нестеров ‘Война и учащиеся дети’. ‘Русская школа’ 1915, январь, февраль].
Впрочем, сами матери нередко нервируют и разжигают детей, возбуждая в них нехорошую злобу.
Одна мать с удовольствием пишет:
‘Ненависть к немцам у детей возрастает, вижу, с каждым днем. Вот сегодня просят исходатайствовать удаление из гимназии немца и немецкого языка. Он им прямо на нервы действует… Они тут все — шпионы… Это факт. Если б у меня не детки эти, я давно бы над Берлином бомбы бросала’ [‘Вестник Воспитания’, 1915, IV, стр. 139].
Может быть, бомбы бросает она хорошо, но в воспитательницы вряд ли годится.
Этот взбудораженный, лихорадочно-растрепанный тон воспитателям как будто не к лицу.
Да и добро бы неприязнь к врагу привела бы этих милых детей к патриотическим жертвам и подвигам. Но нет, их патриотический гнев выразился лишь в нежелании учиться. Это Митрофанушкин патриотизм, и только г-жа Простакова может его поощрять.
Результаты такого воспитания уже не преминули сказаться.
С болью читаешь в газетах, как дети во время игры нападают на котов и собак, воображая, что это германцы, мучат, душат их до смерти.
Характерно, что маленькие девочки, в своих отношениях к немцам, бывают часто свирепее мальчиков.
— Я бы на поле сражения непременно убила немца.
— А если он раненый?
— Добила бы его! [‘Вестник Воспитания’, 1915, II, стр. 25,26]
III. Ненависть
Но почему в этих детских баталиях роль германцев должны выполнять несчастные собаки и кошки?
Очень просто: играя в войну, немногие из детей согласятся быть немцами, солдатами Вильгельма.
Я это наблюдал много раз.
Средневековые актеры, игравшие в религиозных мистериях, тоже нередко отказывались от ролей Люцифера и Каина.
Одна девочка величаво сказала:
— Играю в войну и бываю всегда Россией.
Любо быть Россией или Бельгией, но Германией — ни за что, никогда!
‘Так как немцем быть никто не желает, то отвечают стулья и кубики!’ — пишет мне об играх своего шестилетнего сына г-жа Т. из Опочки.
А г-жа К. (в Петрограде) рассказывает, что ее малолетние воины ехидно пользуются бессловесной покорностью своего двухгодового брата и делают бедного немцем, зная, что протестовать он не в силах.
В любопытной книге ‘Дети и Война’, изданной Киевским Фребелевским Обществом, сообщается, что в киевских школах роли распределяются так: мальчики — русские, а девочки — немцы. Это уже стало обычаем. Иначе девочек в игру не принимают! ‘Мальчики считают позором роль неприятеля’ (стр. 99).
Если же и найдется такой отщепенец, который примет на себя добровольно эту незавидную роль, то кто же поручится, что в азарте игры Россия и другие ‘державы’ не изобьют, не изранят его!
В ‘Вестнике Воспитания’ рассказывается, как такому ребенку, игравшему немца, дети выбили (?) руку, раскровенили палец и не позволили сестре милосердия перевязать его рану:
— Потому что он немец!
И как взволновался в кинематографе маленький Витя, когда ему в шутку сказали, что он купил себе немецкий флажок!
Конечно, грешно прививать детскому сердцу жестокость, но ведь этим влияние войны не исчерпывается. Дети, требующие отравления немцев, слава Богу, исключение, а не правило. Из дальнейшего читатель увидит, сколько возвышенных, очаровательных чувств вызвала в детях война. Она породила в их душах больше любви, чем свирепости. Она не только не огрубила их нравы, но, напротив (как это ни дико звучит), смягчила, облагородила их. А если под влиянием вульгарных газетных статей, лубочных стишков и картинок, под влиянием отвратительных воздействий среды, в детях и возбуждаются часто недобрые, буйные чувства, распаляющие ненависть, о которой я сейчас говорил, то и это не такая беда, как кажется с первого взгляда.
Ибо что такое эта детская ненависть к немцу?
Это ненависть к какому-то мифическому, отвлеченно-бесплотному, легендарному воплощению зла, столько же похожему на настоящего немца, как детский Бабай или Бука.
Я сказал одному семилетке, что его знакомый Федор Федорович — немец. Он изумился: невозможно, немыслимо! Ведь Федор Федорович добрый и ласковый.
— Нет, он не может быть немцем: я думаю, — он бельгиец!
И долго рассматривал жестяные часы, которые ему подарил Федор Федорович.
Ребенок скорее поверит, что данный немец — не немец, чем откажется от приязни к нему. Не променяет своей вчерашней любви на внезапную беспричинную злобу. Он ненавидит каких-то фантастических немцев, которых никогда не видал [Это, конечно, относится только к очень маленьким детям], не людей он ненавидит, а принципы: увидев своими глазами измученных пленных австрийцев, уныло шествующих по улицам Киева, он возвращается домой удрученный, хотя вчера еще дико кричал в азарте военной игры, что выколет всем австрийцам глаза!
Но, конечно, такая особенность детской души не может служить оправданием для тех, кто разжигал в малышах столь низменные, жестокие страсти.
IV. Кайзер
Не всякое проявление ненависти следует в детской душе подавлять.
Гневаться — законное право ребенка.
Ребенок, который не гневается, вырастет идиотом, тупицей.
Гнев — драгоценное чувство. Что такое была бы вся наша социальная жизнь без негодования, без гнева, без праведной жажды возмездия?
Возмущенное нравственное чувство есть огромная социальная сила, и подавлять ее в будущем гражданине — нельзя.
Нужно только, чтобы воспитатель умел разумно направлять это чувство: обуздывая, регулировать его.
С самого начала войны как-то так великолепно устроилось, что почти все негодование детей направилось против Вильгельма.
Педагоги этому очень обрадовались.
‘Пока дети всю свою ненависть сосредоточили на одном Вильгельме, — пишет авторитетный Е.Звягинцев. — Этот человек, при детской склонности олицетворять все зло в отдельной личности, несет в глазах детей всю ответственность за войну и ее ужасы. Его бранят дети всех слоев населения, на него рисуют свои и копируют чужие карикатуры, сочиняют о нем стишки, распевают песенки и проч. … Острое чувство неприязни к Вильгельму еще не распространилось на немцев вообще. Вильгельм выделяется как зачинатель войны. Всякую попытку обесценить все немецкое по одному лишь тому, что оно немецкое, можно еще отразить умелым словом’.
Найдено отличное русло для детского возмущения и гнева, найден самый подходящий объект проклятий, насмешек и брани.
По нынешней мифологии русских, английских, бельгийских, французских детей, есть на свете ангел и демон, дух добра и дух зла, король Альберт и Вильгельм.
Недаром самым страшным проклятием Куки было: ‘Ты Вильгельмова дочь!’
Недаром маленький сын Альбиона расплакался, когда ему в шутку сказали, что он назван при крещении Вильямом по имени ‘кайзера Билля’ [См. ‘Times’, 23-гоянваря 1915 г. ‘Children and the War’.].
Любопытнейшим памятником детской неприязни к Вильгельму останутся тетрадки наших школьников.
Как повествуют газеты, ученицам одной лондонской школы было задано сочинение на тему: ‘Что бы я сделала с кайзером?’
Ответы получились жестокие.
Ученица Элен Гарди, тринадцати лет, сослала кайзера на остров святой Елены.
Ученица Джэн Гонли выдернула бы у кайзера его знаменитые усы.
‘Будь Вильгельм в моей власти, — пишет ученица Мабэль Линкольн, — я отвела бы его на какую-нибудь улицу Лондона и позволила бы жителям отколотить его. Хорошо, если бы был как раз день стирки, и они выбежали бы к нему на расправу со скалками и катками’.
По примеру английской школы, в одном русском реальном училище детям предложили подобную же тему, и результаты оказались такие же.
Тема, впрочем, была названа иначе: ‘Пожелания на Новый год’, но все дети написали о Вильгельме. Вот некоторые из этих пожеланий:
‘Я желал бы, чтобы Вильгельма свергнули с престола’.
‘Я желаю, чтобы захворал Вильгельм и его сыновья’.
‘Я желаю сослать Вильгельма на остров святой Елены’.
‘Я желаю Вильгельма удавить, повесить затем, чтобы он не проливал крови русской’.
‘Германского правителя вильгельма (не достоин большой буквы) сослать на Сахалин’.
Телесное наказание, ссылка, смертная казнь, болезнь — вот те многообразные лютые кары, к которым приговорил ненавистного кайзера детский трибунал всего мира.
Самый кроткий из русских мальчиков присудил его к заточению в крепости [‘Вестник воспитания’, 1915 г., апрель, стр. 154].
Самая нежная из английских девочек потребовала у него, чтобы он отстроил на свой собственный счет все разрушенные им бельгийские здания.
Впрочем, я совсем позабыл, что у кайзера есть адвокат. Это семилетний Володя, уверяющий шестилетнего Витю:
— Вильгельм не хочет воевать. Знаешь, он ушел в город за покупками, а сыновья его остались одни. Вот они взяли и объявили войну.
Но Вити не убедишь этим доводом:
— А что же смотрела Вильгельмова мама!? — победоносно возражает он.
Этот диалог я заимствую из интересной статьи приват-доцента М.М. Рубинштейна ‘Война и дети’.
V. Неужасные ужасы
Бедный Кука! Его нервы издерганы, его душа измучена войной! Можно ли, чтоб на семилетнего мальчика свалилось столько кошмаров и ужасов? Можно ли, чтоб в таком раннем возрасте мальчик только и видел изо дня в день — на картинках, в кинематографе, всюду! — лишь раздавленных, искрошенных людей, с оторванными головами, без рук! Ведь ночью он бредит, кричит.
Да, Кука действительно мальчик болезненный, а болезненные дети здесь не в счет. Я хотел бы говорить лишь о здоровых. Что касается здоровых детей, то, к счастью, они забронированы крепкой броней от всяких кошмаров и ужасов. Те впечатления, которые мучат нас, почти не задевают их душ, живущих фантастикой, сказками, играми. Я замечал с изумлением, что рассказы о сотнях убитых гораздо менее трогают их, чем судьба какого-нибудь Кота в Сапогах, или Золушки, или Мальчика-с-пальчика.
Их души так волшебно устроены, что катастрофическое над ними не властно.
Я бы не мог ни за что без содрогания и боли нарисовать поле битвы, усеянное мертвыми и ранеными. А малолетний художник изготовит как ни в чем ни бывало, в один присест, в один вечер, десятки подобных картин!
‘Если юный школьник и рисует отрубленную голову, то делает он это без всякого содрогания и ужаса, совершенно так же, как бы он рисовал разломанную свою игрушку’, — пишет один педагог.
Люди на детских рисунках так и сыплются из цеппелинов вверх ногами, они и режут, и колют, и пронзают, и взрывают друг друга, но все это изображено с таким безмятежным спокойствием, так декоративно и так схематично, что ужасы не кажутся ужасами.
Исследователь детских военных рисунков В. Воронов очень метко называет ребенка ‘беспечным иллюстратором войны’.
Изучив малевания детей-баталистов, он приходит к приятному выводу, что ‘для большинства детей война представляется ни более ни менее, как шумной многолюдной игрой, в которой, не в пример детворе, участвуют не соседние классы, а многочисленные народы, у которых (предмет частой зависти!) все аксессуары войны настоящие, ‘всамделишные’, хорошие: пушки, корабли, сабли, барабаны. Эти воинственные народы по каким-то причинам пошли ‘на войну’ — сражаться, стрелять из ружей, брать приступом крепости и города, кричать ‘ура’, бежать за неприятелем, нападать, проявлять то там, то здесь чудеса силы и отваги. Мальчуганы мало думают о тех бесчисленных, видимых и невидимых жертвах, которые каждодневно приносят воюющие народы. Страдания, лишения и смерть не находят постоянного отклика в наивных детских умах и сердцах. Ужасные призраки войны скрыты от их внимания той блестящей, красочной и шумной декорацией, которая прежде всего привлекает детские взоры. Военные мундиры разных красочных сочетаний, сверкание оружия, горячие кони, лихие наездники, блестящие трубы, победные возгласы, кресты и медали, отличающие храбрейших из храбрых, — вся эта грандиозная и захватывающая внимание внешняя картина войны без остатка покрывает все мрачные тени, что гнездятся в ее глубине’.
Если это так, то отлично! Нечего матерям волноваться. Детским нервам не угрожает опасность. Дети по существу драматурги: их и в войне увлекает лишь театрально-драматическое действо, лишь эффектно-показная сторона. Благодетельное отсутствие душевного опыта позволяет им относиться к самым страшным, леденящим эпизодам войны с бодрым и веселым любопытством, словно дело происходит не с живыми, а с оловянными или бумажными солдатами. Слабость симпатического воображения здесь оказывается детям во благо.
Так что если сами взрослые не приложат специальных усилий, чтобы распалить и взбудоражить ребенка (живущего вдали от войны), то ужасы военной угрозы не заденут его ни малейше.
VI. Детские игры в войну
В детских баталиях все драматично, героично, эффектно, весело, шумно. Мысль о страданиях и муках совершенно не проявляется здесь.
Если эти игры освободить от эксцессов (а для чего же и существуют родители!), то и в них мы увидим все ту же радужную романтику боя, без всяких будничных, унылых сторон.
Ах, эти детские войны! Я страдал от них целое лето. Только что начинаешь заниматься, — вопли, стенания, крики! От трех до восьми часов вечера все детское население местности превращалось в толпу сумасшедших. С пьяными безумными глазами, ничего не видя, не слыша, дети в трансе носились по улице, вооруженные всяким дрекольем, из которого они непрерывно стреляли: пу-пу-пу! — и нужно было видеть ту длинную, визгливую девочку, которая в воинственном экстазе скакала впереди всего полчища в качестве вождя-командира! С растрепанными волосами, как фурия, эта восьмилетняя Жанна д’Арк самозабвенно налетала на врага, нервически-пронзительно всхлипывая, и, кажется, попадись ей в ту пору родная сестра или мать, она не пощадила бы и их.
Больно вспоминать этих исступленных детей. Я вслушивался в их детские возгласы, мешающие мне заниматься, и, чтобы утешить себя, вспоминал, сколько в разных педагогических книгах сказано злого и колкого о детских военных забавах.
Взял с полки знаменитую книгу Пере и прочитал с удовольствием:
‘Когда на улице я вижу мальчугана, украшенного военной фуражкой, эполетами, портупеей и саблей, мной овладевает не смех, а сострадание и жалость’.
Перелистал две страницы и снова прочитал с наслаждением:
‘Разумная педагогика не должна допускать, чтоб в руках у детей были сабли, барабаны, трубы, оловянные солдатики и картонные кавалерийские лошадки, ибо все это предрасполагает ребенка к мании военных забав’ [Perez. ‘L’ education des le berceau’].
А на улице гремело: ‘Урра!..’
Но все же я не из тех чудаков, которые против детских баталий, против детского боевого азарта (конечно, не такого чрезмерного). Без этого детям нельзя. Пусть себе сражаются с немцами! Я знал одну милую мать, которая, увидев в окно, как дети атакуют стог сена, крикнула яростно:
— Мальчишки, перестаньте безобразничать! Я ведь запретила вам милитаризм.
Мальчики продолжали играть.
Эта матрона поступила бы правильнее, если бы заодно ‘запретила милитаризм’ германцам и прочим воюющим нациям, ибо дети — подражатели ярые и, имея перед собой столь соблазнительный ежедневный пример, не могут не следовать ему в своих забавах и играх.
Дети поваров играют в поваров. Дети докторов играют в докторов. Первым для игры необходимы кастрюли, вторым — ланцеты и склянки с лекарствами.
Солдатские дети играют в солдаты, а много ли теперь не солдатских детей!
Играть в солдаты современному мальчику так же необходимо, как есть и пить.
Если он не увлекается этой игрой, значит — он ненормальный ребенок.
Эту его страсть мы, конечно, должны всячески умерять и обуздывать, но искоренить ее совсем — невозможно.
Да и нужно ли ее искоренять?
Любовь к победе, инстинкт к преодолению препятствий, дух состязания, соперничества, — вправе ли мы подавлять эти свойства в будущих, готовящихся людях, которым предстоит битва жизни?
К тому же в развитии каждого мальчика бывает такая пора, когда он, повинуясь тайным велениям природы, становится на время солдатом. Заметьте: на время, на очень коротенький срок. Потом он бесследно проходит, и к двенадцати годам вчерашний воин снова становится кроток.
Дело в том, что, как дознались ученые, ребенок в своей биографии повторяет те же этапы развития, что и весь человеческий род.
Ребенок, словно на быстро бегущем экспрессе, пролетает с начала в конец тот путь, который в течение тысяч веков медленно проползло человечество.
Неистребимо, неизбежно в жизни мальчика краткое повторение той длительной исторической стадии, когда древний мужчина был воином, нападал, подстерегал, убивал [Научно эта мысль выражается так: онтогенезис есть повторение филогенезиса, т.е. развитие индивида повторяет этапы родового развития. Интересующихся этой теорией отсылаю к замечательной книге проф. А.Ф. Чемберлена ‘Дитя’, том I, гл. IV.].
Вычеркните из биографии мальчика эти атаки, разведки, набеги, перестрелки, военные кличи, — и выйдет нравственный калека, урод. Если не в солдаты, то в разбойники, в пираты, в индейцы — мальчика так и тянет играть. И он должен переиграть эти игры, переболеть этой странной болезнью, чтобы избавиться от нее навсегда. Бывают же полезные для организма болезни! Эта эпоха военного пыла нужна для гармонического развития души. Правда, Джон Стюарт Милл и Спиноза в детстве этих игр не знали, но их не знают так же идиоты, вырождающиеся, отсталые дети.
‘В войну они никогда не играют!’, — пишет женщина-врач Д. Б-ая, наблюдающая медицински отсталых детей [‘Русская Школа’, 1915 г., NoNo 5-6, стр. 99].
А для нормальных детей это почти неизбежно. И этого не нужно бояться: к двенадцати, тринадцати годам их воинственный пыл исчезает и заменяется другими влечениями.
Это преходящая, временная болезнь, но берегитесь вогнать ее внутрь!
Так что не следует слишком пугаться, если дети иногда и повоюют, тем более, что игры в войну суть игры хоровые, общественные, развивающие в детских душах тысячи превосходнейших качеств: энергию, ловкость, любовь к дисциплине, чувство товарищества, привычку подчинять свою личную волю воле групповой, коллективной.
‘Приучение жить в обществе и действовать обществом — великое благо, которое несет с собой общественная детская игра всем участникам в ней, чего нельзя ни в каком случае получить от одиночной, самой затейливой, игры’, — говорит проф. П.Ф. Каптерев.
Много в этих играх забавного.
— Ты меня не трогай, Друсик, я — нейтралитет! — просит девятилетняя Наточка.
Но если не следует искоренять эти игры, то нужно ли их поощрять? Нужно ли разжигать в малышах этот воинственный пыл?
О, нет! Ведь мы ради того и воюем, чтобы эти маленькие Куки и Бобы, когда они станут большими, не несли у себя на плечах стальную, железную ношу дредноутов, сверхдредноутов, нечеловечески огромных орудий! Мы воюем, чтобы не было войн! — в этом высший идеалистический смысл нынешних кровавых катастроф. Чтобы нашим Кукам и Бобам больше не пришлось воевать!
VII. ‘Польза’ войны
Но в чем же то доброе воздействие войны, о коем я столько твержу?
В одном иностранном журнале я видел такую картинку.
Целая вереница детей тянется к каким-то дверям. У каждого в лукошке, в корзинке — несколько куриных яиц. Они подносят их какому-то мужчине, который ласково склонился над ними. Это милые британские дети, которые решили собрать в один день миллион яиц для раненых солдат. Непременно миллион, не меньше!
Ребенок участвует в государственном деле — в продовольствии увечных и раненых. Он приобщается к общественной жизни. Воображаю, как копил он свою скудную медь, отказывал себе в леденцах, чтобы купить побольше яиц и своими крохотными ручками накормить побольше солдат.
Когда — до этой всемирной войны — можно было мечтать о таком единении детей для такого великого дела?
А история с пароходом ‘Язоном’!? Вы помните этот изумительный детский корабль, — ‘Корабль Святочного Деда’, — посланный американскими школьниками своим заокеанским товарищам? Дети снарядили огромное судно, наполнили его доверху подарками и отправили европейским сиротам, потерявшим отцов на войне. Что могут даже малолетние дети, если они тесно сплотятся! И главное, эти подарки были изготовлены ими самими. Они сами и клеили, и строгали, и шили, все сделали своими руками — рубашонки, штанишки, игрушки.
Их сочувствие далеким, неведомым сверстникам, которых они никогда не видали, вылилось в активную форму, их помощь была трудовая, рабочая. И те, кто направляли их в этой работе, — сколько прекрасных, возвышенных чувств взлелеяли в детских сердцах! Так что, если бы эти подарки оказались для европейских детей и ненужными, они все же были насущно нужны для самих американских детей, как драгоценнейшее воспитательное средство.
Хвала американским педагогам, взращивающим в детской душе чувства всемирного братства! Трудовое участие детей в мировой общечеловеческой жизни есть педагогической мудрости. Недаром американские учителя и наставники почитаются лучшими в мире. Недаром наука о воспитании детей стоит в Америке на высоте непревзойденной. Недаром это — страна педагогов, страна Стенли Холла и Вильяма Джемса.
Война вызвала не только жестокость, но и любовь и участливый труд. Это-то и радует меня.
Разве не весело видеть (см. стр. 966) этих наряженных английских школьников, которые, сговорясь между собою, принесли в день национального праздника по медному пенни (по четыре копейки) в пользу солдат и матросов! Собралась колоссальная сумма, ибо не было во всей Империи школьника, который не принес бы медяка.
Разве не весело читать, что в селении Туровке, Полтавской губернии, школьники с двумя учителями нанялись к помещику П. на работу — на уборку картофеля, и, заработав 16 рублей, отдали их в пользу раненых!
Разве не приятно в письме гимназистки наткнуться на такие слова:
‘Мы решили пить чай без сахару, а сахар приносить в класс и бросать в мешок, за неделю мешок наполняется доверху’, — и, конечно, поступает в лазарет.
Здесь первые уроки гражданственности, и слава Богу, что учителя поощряют такие поступки детей.
В какой-то деревне учитель заметил, что ребята бегают на близлежащую станцию, чтобы после нескольких часов ожидания поднести проезжающим раненым коробку папирос или осьмушку махорки.
Учителю это очень понравилось, и он не захотел, чтобы драгоценные чувства детей распылились, истратились зря. Вскоре он обрадовал их сообщением, что при школе будет открыт лазарет. О, с каким вдохновением, с какой несказанной гордостью дети принялись за работу для своих собственных раненых: чистили, шили, стирали.
Даже мальчики взялись за иголку, хотя дотоле презирали шитье, называя его бабьей работой.
Самые маленькие тоже просили: ‘Дайте нам пошить что-нибудь’, — и так немилосердно все портили, что к вечеру приходилось переделывать заново то, что было сделано днем.
Но вот прислали волос на подушки для раненых, надо было его расщипать. ‘И эту работу мы дали малышам, — рассказывает учитель А. Красиков. — Надо было видеть эти рожицы, внимательные, сосредоточенные, всецело поглощенные своей работой. Мальчики других отделений завидовали им, и то и дело приходилось отказывать в просьбе детей ‘пощипать волос’, так как малыши ни за что не соглашались уступить даже самой малой части своей работы. Это была их работа!.. Через неделю привезли в нашу школу раненых. И при виде этих серых фигур с белыми повязками через плечо что-то делалось в наших душах такое, от чего сердце сжималось жалостью, и хотелось сделать что-либо приятное, чтобы улыбнулись эти хмурые, истомленные лица. И дети старались делать…’ [Журнал ‘Народное образование’, 1914, ноябрь, стр. 386, 387]
Вот она, война-воспитательница! Словно стараясь загладить те неисчислимые раны, которые она нанесла и наносит незащищенной детской душе, она вдруг становится ласковой и кроткой воспитательницей, нежно ведущей детей к деятельной, творческой жалости!
Лучшей воспитательной меры не выдумаешь, как открыть при школе лазарет!
Дети научатся здесь энергичной, хлопотливой, прилежной любви не к тому отвлеченному ближнему, о котором говорится в хрестоматиях, а к конкретному, реальному, вот этому…
Чуть только раненые прибыли в школу, девочки принесли им два десятка яблоков и коробку конфет, а мальчики — четыре пачки папирос и спичек.
‘И в перемену, — сообщает учитель, — я был свидетелем того, как дети сами носили эти подарки раненым, как раненые были рады, и как озарились их лица улыбками…
Через два дня я должен был посоветовать детям приносить папирос поменьше, а взамен их что-нибудь другое, более нужное сейчас. Решили, что надо принести почтовой бумаги, конвертов. Собрали по копейкам, купили пачку того и другого и оделили раненых.
И дальше не было дня, чтобы дети что-нибудь не приносили раненым.
Когда раненые немножко обжились, они запросили ‘что-нибудь почитать’. При школе была детская библиотека, и мы стали оделять раненых книгами. Но дети и тут не остались зрителями: в одно утро вижу целую груду всевозможных книг. Оказывается, дети собрали дома домашние книги и принесли раненым’.
Вот главная польза войны! Только такой педагогикой мы можем хоть частично обезвредить то злое, ядовитое, что за эти кровавые месяцы внесли мы в души детей. Попытаемся эту отраву превратить для детей в лекарство. Из дела злобы и ненависти извлечем уроки любви и всякие другие уроки, — ну, хотя бы географии, истории!..
Здесь будет новая ‘польза’ войны: ведь военная карта изучена малышами блистательно, ведь нынче они поголовно — географы! Ведь, если мне нужно найти какой-нибудь пустячный городишко, которого даже в атласе нет, я обращаюсь к десятилетнему мальчику! Ведь миллионы маленьких рук втыкают ежедневно миллионы разноцветных флажков в какие-то мушиные точечки, обозначенные на географических картах. (И характерно: русские флаги движутся на них только вперед, отступлений никаких не полагается!)
В Ирландии учителям географии предписано особым циркуляром: ‘В видах оживления школьной работы, воспользоваться детским интересом к войне’ и побольше рассказать малышам о позиции флотов, о торговых и военных флотах, о Средней Азии, о разных путях сообщения…[См. в ‘Русской Школе’, 1915, IV, статью Чарльза Мака Коркля ‘Война и школа в Америке’]
Преподаватели истории тоже должны быть благодарны войне. Она — их величайший помощник. Политические взаимоотношения держав изучены учениками до тонкости. И как презирает Кука свою простоватую тетку, которая, читая газеты, каждое утро спрашивает:
— А Пруссия — за нас?
— Да нет же! Против!
— А Германия?
Что поделаешь с бестолковой старухой! Кука в ужасе от ее неразумия, топает на нее ногами, кричит.
Дети нынче доподлинно знают, что думает Швеция и что замышляет Голландия. Для них нет дипломатических тайн. Все страны для них, особливо для маленьких, — какие-то живые существа, либо очень милые, либо до омерзения гадкие. Карту Италии они рады приласкать и погладить, а карту Германии бьют кулаком.
Десятилетний Володя, у которого умерла бабушка, был безутешен на кладбище. Ничто не могло его вывести из оцепенелой печали. Он был в каком-то столбняке меланхолии. О чем я ни заговаривал с ним, он — никакого ответа. Вдруг я мимоходом сказал:
— Ну, как тебе нравится Болгария?
— Да, да! — встрепенулся он. — Скверная, недобрая Болгария… Русские освободили ее, а она… Вот уж именно пригрели змею…
Мы заговорили о ‘политике’ и горе его прошло…
Детское пристрастие к той или этой стране иногда воплощается в самых удивительных формах.
Так, лондонские дети собрали в пользу сербских сирот изрядную сумму денег, чтобы построить для них убежище. А двести малолетних французов из знаменитого лицея Кондорсэ обратились к английским детям с таким красноречивым воззванием:
— Ваши отцы, придя во Францию сражаться против германского варварства, во имя народных прав, заслужили вечную нашу признательность. Долг чести повелевает нам отблагодарить их за это — хотя бы собственной жизнью. Клянемся исполнить на долг!
Международные сношения детей — любопытная черта нашей эпохи. Здесь опять-таки ‘польза’ войны. Идея международных союзов, бывшая дотоле бесплотной, ныне стала чувством, эмоцией…
Но не только география, история, политика сделались по-новому приманчивы для захваченных войною детей, а также механика, техника. Вы посмотрите, как на детских рисунках нарисованы гидропланы, броненосцы и пушки! Какие знатоки! Профессора! Все мельчайшие подробности различных систем отмечены с изумляющей точностью. Напрасно взрослые не желают использовать эти влечения детей. Мало ли каких наиполезнейших сведений могли бы они незаметно подсунуть ребенку, увлеченному мортирами, фугасами.
Здесь еще одна ‘польза’ войны.
Словом, можно подумать, что эта война только затем и ведется, чтобы педагоги извлекли из нее побольше воспитательных ценностей.
Впрочем, в Америке уже давно из войны сделали предмет обучения: нельзя же упускать такой редкостный случай внедрять легко и свободно в детей самые разнородные знания!
Во многих школах заокеанской республики война стала таким же уроком, как арифметика, чистописание, рукоделие, — и что только не изучается на этом уроке! Влияние войны на торговлю, история славянских народов, статистика финансовых убытков, гигиена, экономика, тысячи всевозможнейших тем! В каждом штате своя программа, в одном приналегли на одно, в другом на другое, по вкусу, но все одинаково ревниво блюдут, чтобы в детях не разжечь, не дай Бог, злобных, неврастенических чувств [‘Русская Школа’, апрель, стр. 111].
Так всемирная рать педагогов, в Англии, в России, в Америке, с помощью каких-то чудотворно-умелых приемов, преобразует роковые влияния войны в добрые и плодотворные.
