Дешевая юмористическая библиотека ‘Сатирикона’
Выпуск 50
(1912)
РОМАН ДВУХ ХОРОШИХ ЛЮДЕЙ
——
——
КАК Я СДЕЛАЛСЯ ЛГУНОМ
I
II
III
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
* * *
КОММЕНТАРИИ
Что мне нужно.
Как я сделался лгуном.
Дешевая юмористическая библиотека ‘Сатирикона’. Выпуск 50, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1912
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Аверченко А. Т. Собрание сочинений: В 13 т.
Т. 3. Круги по воде
М.: Изд-во ‘Дмитрий Сечин’, 2012
Роман двух хороших людей
То, что может случиться с каждым
Как я сделался лгуном
На свете можно встретить много несообразностей, но одна из величайших несообразностей — это способ писателей всего мира сочинять романы.
Самые знаменитые романисты не могли уберечься от того, чтобы не попасть впросак самым позорным образом.
Иной такой господинчик сидит-сидит, пишет-пишет, и, наконец, вздохнув с облегчением, выводит крупными буквами:
— Эпилог.
Знаете ли, чем он заканчивает роман?
‘Наконец-то, после долгих несчастий и злоключений, эта влюбленная парочка соединилась. Закончим же наш роман немногими словами: свадьба происходила в скромной деревенской церковке, венчал старый священник с дребезжащим голосом — после чего молодожены уехали за границу’.
‘Закончим же наш роман’… О, Боже ты мой! Да ведь с этого начинать роман нужно.
Скромная церковка и дребезжащий священник — это пролог, а не эпилог.
Подумаешь, большая важность, что девушка до свадьбы претерпела много злоключений (корыстолюбивый опекун заточил ее в свой мрачный дом на краю города, откуда отважный жених выкрал заключенную и, переодев в мужское платье, увез к своему другу, жена которого, будучи тайно влюблена в отважного молодого человека, пыталась отравить невестку, но по ошибке яд выпил муж и т.д.). Это не роман. Настоящий роман всегда должен начаться после свадьбы.
Когда я захлопывал книгу, дойдя до заключительного венчанья в деревенской церковке при помощи дребезжащего священника — тут-то моя голова и начинала работать.
Как они поехали за границу? Что с ними было через год? Не было ли так, что отважный молодой человек, вступив во второй год супружества, таскал по кабинету за волосы предмет своих былых стремлений, а она, бедняжка, уже два раза навещала квартиру молодого графа, прожигателя жизни, с которым познакомилась тайком от мужа…
Может быть, через три месяца после свадьбы он говорил с еле скрываемым отвращением:
— Послушай, если ты будешь целовать в морду свою паршивую собачонку, я вышвырну ее за окно.
— Да? А то, что ты по целым дням сосешь свои зловонные сигары — это ничего? Я думала, что люблю человека, а не дымовую трубу!
— Сигара не собака — от нее не заразишься какой-нибудь накожной болезнью.
— А зато от моей собаки не идет дым и не отравляет моих легких, которые и так, кажется, не особенно крепки.
— Подумаешь, страдалица какая! Умирающая Травиата.
— А ты дымишь и остришь одинаково — как самоварная труба… и т.д.
Наивные романисты забывают, что они описывают жизнь своих героев только на протяжении двух — много трех — лет, — именно, те годы, когда характер еще не сложился.
Характер же не сложился потому, что героям некогда — они, как сумасшедшие, носятся друг за другом на протяжении десятков и сотен страниц.
Три года молодого, доверчивого человека и наивной пылкой влюбленной в мечту дурочки — какой это пустяк в сравнении с долгими годами последующей жизни, десятками лет, громадным необозримым полем…
Пусть брак счастливых любовников — это фундамент их будущей жизни, но надо войти в положение читателя: бредет он по городу, и видит — рабочие в яме возятся, фундамент кладут. Ясно — дом строят. Но что будет в этом доме? Поглазев на работу и отойдя к своим делам, читатель никогда этого не узнает, что это за дом? Касса ссуд, сиропитательный приют, полицейский участок или притон разврата?
Такое большое предисловие мне понадобилось для маленького диалога, который без вышенаписанного, может быть, показался бы читателю чудовищным, невероятным, лживым.
Дело в том, что мне посчастливилось присутствовать при возникновении, развитии и конце романа между двумя моими друзьями — Синицыным и Картошевской — женой одного писателя.
Конечно, другой менее ленивый человек, чем я, сделал бы из нижеприведенного очень недурной толстый роман. А я ограничиваюсь тем, что из этого воображаемого романа выбираю всего несколько фраз, связанных героями моего рассказа на протяжении года.
Может быть, было бы лучше каждый отрывок этого диалога, пометить числом, месяцем и выделить в отдельную главу, но я, по присущей мне безалаберности, сваливаю все в одну кучу, сохранив только хронологическую постепенность.
Вот что слышал я на протяжении года:
—… Нас сейчас познакомили, но я, простите, не расслышала вашей фамилии.
— Синицын, Андрей Николаевич.
— Спасибо. А я Картошевская, Евгения Евгеньевна.
—…Опять я вас встречаю, Евгения Евгеньевна. Здравствуйте! Я вас очень рад видеть.
— Серьезно? Это не фраза? Почему вы меня рады видеть?
— Тот разговор, который мы вели в день первого знакомства, произвел на меня очень сильное впечатление.
— Однако вы со мной тогда спорили. За это вам ничего бы не стоило говорить, ну, да Бог с вами — я тоже очень рада, очень рада видеть вас.
— Очень?
— О-чень!
— …Знаете, что? Вы не примете моих слов в дурную сторону? Который это раз мы сегодня с вами встречаемся?
— Четвертый.
— О, Боже! А я думала, что мы уже давно-давно знакомы… Так вот что: нам лучше не встречаться!
— Но это невозможно! Я никогда не соглашусь на это.
— И тем не менее, это необходимо. Так будет лучше для вас и… для меня!
— Но я сойду с ума! Евгения…
— Тссс! Прощайте. Поцелуйте руку — и конец. Сюда идут. Прощайте.
— …Наконец-то ты пришла!. Разве можно запаздывать на целых восемь минут!
— Но я боялась войти… Мне казалось, что около твоих дверей ходит кто-то похожий на моего мужа.
— Сокровище мое! Снимай скорее шляпу и рассказывай, что делал вчера?
— Были на вечере у Бремерова.
— Кто был из мужчин?
— Кто? Гм… Ха-ха-ха! Ты можешь представить — я ведь не помню! Так это меня интересует, что я даже не запомнила.
— А о ком же ты думала?
— О ко-о-ом? Догадайся.
— Моя бесценная! За… знаешь, когда ты меня целуешь — сердце мое обливается теплой кровью, и я лечу в какую-то глубокую, преглубокую, сладкую пропасть.
— Смотри-ка! Я тебе, кажется, поцеловала руку! Никому из мужчин я этого не могла бы сделать.
— А я… мне хочется сейчас умереть.
— Живи!!!
— …Ну как живешь, мой Андрей Первозванный?
— Был вчера на вечере у Бремерова.
— Кто был из знакомых?
— Кто? Гм… Если не ошибаюсь, Мохначева, Петкевичи…
— Ха-ха-ха!!.. Ох, не могу!
— Что такое?
— Моя радость, ведь Мохначева была у нас, а Петкевичи уже месяц, как за границей.
— Да? Ну, черт с ними. Я, признаться, ходил, как помешанный. Подумай — ты не была у меня целых 26 часов.
— …Милая! Почему это ты вздохнула?
— Ах, знаешь! Я боюсь тебя потерять.
— Почему? Разве я давал повод?
— Нет… но когда ты целовал вчера Мохначевой руку, я чуть не упала в обморок… Что это за дурацкий обычай — целование рук!
— Однако, ведь тебе же целуют руки!
— Да, но это принято.
— …Женя! Ты опять вздыхаешь? Почему?
— Почему? Эта Мохначева… опять…
— Женя, стыдись! Официальный поцелуй руки…
— Я не о поцелуе говорю, но ты вчера с ней говорил минут восемь…
— Ах, но не виноват же я, что она завела длиннейший разговор о своей коллекции вышивок.
— Скажи, у тебя с ней нет… связи?
— Боже… каки-и-е мы глу-у-упенькие…
—… Послушай, Женя! Я должен с тобой серьезно поговорить. Может быть, для тебя это незаметно, но я видел, как ты за за ужином определенно кокетничала с Бремеровым.
— Я? Кокетничала? Ну, знаешь, во всяком случае, я по три раза рук ему при прощаньи не целовала и зацепившуюся за кресло юбку не отцепляла.
— Вероятно, потому, что у него нет юбки.
— Не остри! Шуточкой легко отделаться. Знай, что если ты не оставишь эту тварь…
— Женя!
— Если ты ее не оставишь в покое, я сегодня же поеду кататься с Бремеровым! Слышишь?
— Да? Как это ясно: просто тебе хочется поехать с этим дураком кататься и ты почему-то выискиваешь предлог… Обливаешь грязью безвинную женщину…
— Заступайся, заступайся! Может быть, ты еще прибьешь меня? Конечно, раз она тебе дороже… для тебя — все…
— Куда?!!
— Это не ваше дело!
— Не к нему ли ты сейчас летишь? Условились?
— Вас это совершенно не касается, я женщина свободная…
— А муж?
— Ха-ха! Не будете ли вы теперь защищать его интересы? Знаете — вы комик! Надеюсь, после всего, что вами сказано…
— …А-а! Пришли!
— Женя! За что ты меня мучаешь?
— Я? Вас? За мою-то любовь…
— О, Боже! Значит, ты меня любишь? Я так истосковался по твоим губкам, щечкам… Еще раз! Поцелуй крепче!
— Мой ненаглядный! Я так страдала… Думаю, сидит там у своей Мохначевой.
— Женя! Опять? Я же ничего не говорю о твоем Бремерове.
— Мой Бремеров? Во всяком случае, он в тысячу раз порядочнее этой развратной бабенки… Симпатичный, воспитанный…
— Ах, так? Почему же ты не пойдешь к нему, если он такой гениальный… Мохначева, конечно, не блещет такими достоинствами, но…
— ‘Но, но’…?! Если ты так ее восхваляешь, так знай же: Бремер мне вчера присылал цветы! Розы!
— Ну, что ж… Мохначева получит их завтра! И розы и хризантемы…
— Да? Ну, знаешь ли… Едва ли ты достанешь такие хризантемы, какие присылал мне в прошлом году Ростковский…
— Я тебя уже просил этого имени не упоминать!! Я ведь не вспоминаю о Верочке Кребс!
— Верочка Кребс? Да у нее нога величиной с мою шляпу. Ростковский стройный, изящный и иногда посмотрит так, что…
— Да, милая? Так зачем же дело стало? Пиши ему, телеграфируй, чтобы он приехал… Боже! Как я не оценил Катерины Михайловны! Это был ангел…
— Не такой, во всяком случае, как Ростковский…
— И поцелуйся с ним!
— Я уже поцеловалась. Он, вероятно, лучше целуется, чем твоя Катерина Михеевна!
— Михайловна!
— Не прикажешь ли мне помнить имена всех твоих любовниц? Знаешь что? Мне это смертельно надоело…
— Ну, и ладно. Чего же лучше!
— Ах, так? Не будете ли вы добры вернуть мне мои карточки? Они вам теперь ведь не нужны.
— Конечно. Прикажете вам их вернуть или прямо переслать тому счастливцу, который…
— Стыдитесь! Глаша, проводите Андрея Николаевича…
Как приятно глядеть на сверкающий белоснежной скатертью красиво сервированный стол. Цветы в вазах так свежи, закуски так чисто и аккуратно разложены и наполненные вином бутылки так содержательны, имеют такой изящный солидно-опрятный вид. Электрический свет дробится на бокалах и пышно освещает нетронутые салфетки…
Посмотрите на тот же стол, когда гости насытились. — Культурные гости, а кажется, будто по столу прошел отряд печенегов. Тарелки измазаны, скатерть облита соусом и вином. Увядшие цветы роняют лепестки на развороченные, скомканные закуски, и электрические лампы заливают беспощадным светом всю эту мерзость…
Приходят лакеи и — доедают остатки.
Любовь — ау! Где ты?
Всякий, кто знал меня с детства, мог бы подтвердить, что не было мальчика, юноши и мужчины — правдивее меня.
Все, что угодно, но не ложь.
Шутка — да! Мистификация — да! Но ложь, жалкая, отвратительная, извивающаяся, как скверный червяк, — ложь вызывала во мне такое же чувство, какое испытывает непривычный путешественник на корабле, переживая первую качку.
Шутку я любил. Бывало, не было для меня лучшего удовольствия, как ответить на вопрос учителя: ‘Куда ты, дьяволенок, запропастился на весь вчерашний день?’ — ‘Вчера я был на панихиде по случаю смерти тетки…’
Нужно ли объяснять, что у меня тетка не только не умирала, но даже не рождалась, а вся штука заключалась в том, что мы ходили за город стрелять из монте-кристо галок.
Главный элемент юмора, входящий в каждую шутку — это контраст. В моей шутке с учителем все было — сплошной контраст: вместо одной тетки — несколько галок, вместо панихиды — монте-кристо.
Будучи юношей, я часто подшучивал над знакомыми девушками.
— Поцелуйте меня! — просил я одну из них.
Она усердно целовала меня, а потом, оторвавшись, спрашивала:
— Когда же наша свадьба?
— Свадьба? — усмехаясь, говорил я. — Какая там свадьба, ведь я уже женат.
Нужно ли говорить, что вовсе не был женат, а мои слова были чистейшей мистификацией.
Даже, сделавшись мужчиной, я не потерял своей природной способности — подтрунивать над ближними.
— Поцелуйте же меня, — просил я одну из знакомых девушек, протягивая умоляюще руки.
Она холодно говорила:
— Я с женатыми не целуюсь.
— Милая моя, да разве же я женат?
— Конечно. Об этом все говорят. Жена ваша и ребенок живут в Москве.
— Ха-ха-ха! — заливался я смехом. — Да ведь это моя сестра с ребенком, вдова. Действительно, живет в Москве. И кто это мог выдумать?
Она усердно целовала меня.
Нужно ли говорить, что я был уже женат в это время и даже, более того, — имел ребеночка!
Эти невинные мистификации частенько развлекали меня, спасая, застраховывая, может быть, от худшего, что ложится таким позорным пятном на человеческую душу — от лжи.
Недавно мне случилось проезжать в экипаже по Литейному проспекту.
Литейный уже кончился, мы выехали на Невский, с тем расчетом, чтобы, перерезав его, попасть на Владимирский проспект, но в это время наша лошадь, услыхав сбоку рев автомобильного гудка, внезапно остановилась, и автомобиль самым нахальным образом наехал на нас, свалив на бок экипаж, лошадь и сломав одну оглоблю.
Я вывалился на мостовую, как медная пуговица из вывернутого наизнанку кармана мальчишки, а кучер вспорхнул, как ласточка, и опустился прямо на лежащую лошадь.
— Ну, — сказал я ему, вставая, — нечего тут заниматься верховой ездой, слезайте с лошади и ступайте домой.
Около двадцати человек подбежали ко мне, но я облюбовал одного, именно, околоточного и сказал:
— Нельзя ли мне позвать какого-нибудь целого извозчика, какое-нибудь не разрозненное издание. Я бы поехал домой.
— Вы не ушиблись?
— Руку немножко прищемил. Но так как я прищемил ее своим же боком, то, следовательно, сам и виноват.
— Позвольте вашу карточку, — сказал околоточный.
— Я даю карточки только своим близким друзьям, — возразил я. — Конечно, может быть, в будущем…
— Я вас прошу дать мне вашу карточку!..
— Я все хорошие карточки уже роздал, осталась одна, на которой я не особенно похож…
— Я прошу у вас визитную карточку!
Изумлению моему не было пределов.
— Мою… визитную… Фотографическую просят, обыкновенно, когда нравится лицо, а визитную — в том случае, если не нравится поведение. Чем вам не нравится мое поведение? Я ведь не виноват в том, что случилось, — сидя в экипаже, как орех в скорлупе.
— Вы, конечно, не виноваты, но виноват шофер.
— Так вы у него карточку и спросите. Впрочем он тоже не виноват. Я думаю, у него был такой расчет: видя, что моя лошадь преграждает ему путь, он решил рявкнуть так свирепо, чтобы лошадь испугалась и понесла, очистив ему путь.
— Ну?
— Вы ведь знаете, что лошади, испугавшись чего-нибудь, — должны понести, Но, очевидно, моя лошадь не знала этого правила, так как, наоборот, — тут же на месте и застыла. Вот почему автомобиль наехал на нас.
— Расскажите с самого начала.
— Слушаюсь. Вчера за обедом я получаю городскую телеграмму: ‘Приезжайте поговорить об иллюстрациях в кни…’
— Нет, расскажите, как вы ехали.
— Ехали по Литейному, выехали на Невский, сбоку моторный гудок как зарычит. Лошадь, бежавшая довольно приличной рысью, вдруг стала на месте, очевидно, сговорившись сама с собою раньше, назло мне и кучеру. Шофер не мог сразу остановить мотора и въехал в гостеприимно остановившийся экипаж.
— Так, так. Теперь вашу фамилию сообщите, адрес, род занятий?
Я сказал.
— Ах, так это вы! — обрадовался этот культурный, начитанный человек. — Читал, как же, много читаю. Имею честь… гм! Эй, извозчик! Отвези их, куда они прикажут.
После этого случая я прожил спокойно часов пятнадцать — во всяком случае, гораздо менее суток.
Потому что на другой день с утра я закипел в самом ужасном котле.
— Алло! Ты?
— Я. Это ты, Пеликанов? Что тебе?
— Ну, как, голубчик, твое здоровье? Я так беспокоился. Эти ужасные моторы!
— Постой, да ты откуда узнал?
— Сегодня в газетах об этом пишут. Расскажи, как это случилось?
— Да ведь ты читал в газете.
— Нет, ты мне сам расскажи. В газетах, может быть, и приврали.
Я сказал:
— Ехали мы по Литейному. Выехали на Невский, не успели перерезать его и выехать на Владимирский, как сбоку чей-то мотор ка-ак рявкнет! Моя лошадь вдруг стала, как вкопанная, и мотор, не успев затормозиться, налетел на нас и опрокинул. Я немного ушиб бок — уже прошло, а в экипаже сломана одна оглобля.
— Какой ужас! Ну, до свиданья.
Я отошел от телефона, но сейчас же пришлось вернуться.
— Алло! Это вы?
— Да. Здравствуйте. Что прикажете?
— Вы не в постели? Значит, к счастью, ничего опасного… А я так беспокоилась. Как это случилось?
— В газетах…
— Нет, вы мне сами расскажите. Как это произошло?
Я затаил вздох и сказал ровным голосом:
— Ехали мы на Литейный — Невский — Владимирский. Все проспекты. Невский — сбоку гудок мотора. Испуг и остановка лошади. Въезд мотора в экипаж. Падение на бок экипажа. Мы на земле. Ушиблен бок, сломана оглобля — все уже выздоровело.
— Вот кошмар! Прощайте.
На третий звонок я ответил кратко:
— Путь: Литейный, Невский, Владимирский. Невский — гудок мотора, остановка лошади, падение экипажа, ушиб бока, оглобли. Исправлено.
После четвертого звонка и лаконичного объяснения происшествия: ‘Убирайся к черту!’, я улегся на диван и стал размышлять:
— В сущности, эти добрые люди не виноваты. Они хотят только выразить свое участие ко мне, нужно быть справедливым: конечно, неимоверно скучно повторять одну и ту же историю десять раз, но ведь каждый-то из них слышит ее в первый раз. Нельзя же всякого, кто выразит мне участие — посылать к черту. Не сделать ли так: отпечатать сотню брошюр с подробным описанием и иллюстрациями происшествия и раздать их всем друзьям. Нет, пожалуй, не успею. Пока продержу корректуру, закажу иллюстрации — все уже меня переспросят. Или сделать так: пригласить всех сегодня на чашку чая, да и рассказать сразу, оптом. Тоже неудобно. Явятся не все сразу, а по одному, и каждый, сгорая желанием выразить мне участие, сейчас же начнет расспрашивать о ‘случае с мотором’.
Я чувствовал, что нахожусь в отчаянном положении. Под заголовком ‘Несчастье с популярным писателем’ в газетах было написано совсем не то. Нужно было написать так:
— ‘Сегодня с популярным писателем случилось страшное несчастье: около двухсот друзей и знакомых обрушились на него с вопросами о пустяковом столкновении экипажа с мотором — и обрушившись, погребли несчастного под своими обломками. Отчаянию несчастных родных нет пределов. Когда же, наконец, наша полиция обратит внимание на так называемых друзей и т.д.’…
Звонок телефона поднял меня с дивана.
— Алло! Вы?
— Я. Хотите узнать что-нибудь о ‘случае с мотором’? Прочтите газету.
— О, газету! Ведь известно, что газеты всегда перепутают.
— Да? — сказал я, чувствуя неожиданный прилив свирепой радости. — Это верно. Газеты врут. Так слушайте же правду! Я ехал по Литейному, сидя рядом с английским посланником, с которым меня связывает долголетняя дружба. Оглянувшись, он сказал: ‘Если не ошибаюсь, за нами следят!’. ‘Кто?’. ‘Молодцы из секты тугов-душителей. В бытность мою полковником 10-го Индийского полка сипаев, я немало их перевешал, и вот они теперь’… Он не договорил. Раздался какой-то странный рев, четыре человека выпрыгнули из мотора и, схватившись за нашу коляску, опрокинули ее, но посланник не растерялся! Он выхватил из-за пазухи странный амулет из цельного рубина и протянул им: ‘Икаруд!’ — сказал он по-индийски! И сейчас же — все четверо, с гортанным криком, словно сквозь землю провалились. Будто ничего не было. Только поломанная коляска да лежавшие на земле лошади свидетельствовали о происшедшем.
— Какой ужас! А в газетах совсем не так написано.
— Еще бы!
IV
— Алло! Да, я. О, конечно. Ужасный случай. Если вы читали в газ… Что? От меня хотите слышать? Ладно. Случай, действительно, из ряду вон выходящий?.. Едем мы — вдруг на углу Литейного и Невского, на тротуаре какая-то тень. Промелькнула, остановилась и припала к земле, тихонько рыча.
— Автомобиль на тротуаре?
— Какой там автомобиль! Это был великолепный экземпляр королевского тигра.
— Послушайте, что вы такое говорите? Тигр… на углу Невского и Литейного…
— Ну, да! Бежавший из цирка. Что же тут особенного? Гигантским прыжком, будто под ним развернулась колоссальная пружина, он бросается с Литейного прямо на нас и ударом могучей лапы сбивает экипаж наземь. Мы — почти погибли! Но… на наше счастье мимо шел стрелок, который метким выстрелом между глаз…
— О, Боже! Да стрелок-то откуда?
— Из цирка же, обыкновенный цирковой стрелок, попадающий во что угодно и как угодно…
— Но в газетах…
— Э, что газеты! Врут газеты.
— Кто там еще? Вы? Спасибо, что навестили лично. Такой ужас! Я до сих пор не могу опомниться…
— Ради Бога! Расскажите мне подробно. Газеты, вероятно, дали неполный рассказ… Я горю желанием выслушать от вас.
— Неполный рассказ! Да они все переврали ваши газеты, прежде всего это случилось не на углу Невского и Литейного, а у меня на квартире…
— У вас? В квартире? Экипаж с лошадьми? Автомобиль?
— Да. Представьте себе.
— Послушайте…
— Я, ведь не говорю, что автомобиль большой. Этакий… маленький. Игрушечный.
— А лошади?
— Тоже игрушечные. Дело в том, что я подарил своему сынишке автомобиль. Катаясь на нем по комнате, мальчишка нагрузил его разными вещами и, между прочим, пятью фунтами пороха, который я приготовил для охоты. И что же — разогнавшись, он налетает с размаху на деревянных лошадей, порох взрывается, и все летит к черту — мальчишка, автомобиль, нянька, лошади! Все так исковеркано, что теперь не разберешь, где начинается мальчишка и кончается нянька!
— О, ужас-то! Где же… все это?
— Где? Вымели, выбросили. Не хоронить же эти остатки, если не разберешь — нянькина ли это челюсть или руль автомобиля?!
Рассказывал я эти истории, нисколько не скучая — до самого вечера.
Вот как я стал лгуном. Сам я им сделался? Нет. Люди сделали.
Этот выпуск вышел в Петербурге в 1912 году. В настоящем издании впервые за сто лет воспроизводится полностью.
Когда с тебя снимали ротонду. — Ротонда (лат. круглый) — здесь: верхняя женская теплая одежда в виде длинной накидки без рукавов, была распространена в 19 — начале 20 вв.
...ходили за город стрелять из монте-кристо галок. — Монте-кристо (по имени героя А. Дюма) — система малокалиберных ружей и пистолетов.
Молодцы из секты тугов-душителей. — Туги — религиозная секта в Индии, члены которой в религиозном экстазе грабят и душат свои жертвы, стараясь не проливать кровь. Существовали еще в глубокой древности. У них свой язык и свои знаки. Англичане, проникнув в Индию, истребили огромное число тугов. О тугах говорится в рассказе Конан Дойла ‘Жрица тугов’.