ДЕРЕВЕНСКІЯ КАРТИНКИ.
ДЕРЕВЕНСКІЯ КАРТИНКИ.
I.
Ребята.
I.
Ребята.
II.
Пастухи.
II.
Пастухи.
М. Барановъ.
‘Міръ Божій’, No 7, 1895
Деревенские картинки, Баранов М., Год: 1895
Время на прочтение: 9 минут(ы)
За околицей, на пригорк, съ котораго круто падаетъ внизъ дорога, остановилась маленькая двочка, въ одной рубах изъ грубаго домашняго холста, стриженая и босая. Звонкимъ голосомъ она крикнула:
— Эй, Латынецъ!.. Горюнъ!.. Паукъ! ау!
Ей снизу отвтили:
— Э-гей, Вострякъ! или сюда-а-а!..
Подъ горой, гд протекалъ ручей, на плоскомъ прибрежьи, усянномъ мелкими камешками, виднлась кучка ребятишекъ. Двочка сбжала къ нимъ, но вскор вернулась, ведя за собою трехъ мальчиковъ, это и были Паукъ, Горюнъ и Латынецъ. Паукъ везъ маленькую телжку, Горюнъ тащилъ на веревочк старый лапоть, нагруженный пылью и камешками и тоже изображавшій, вроятно, какой-нибудь экипажъ, Латынецъ халъ верхомъ на палк, подгоняя ее веревочнымъ кнутикомъ. Они шли, загребая ногами теплую пыль, лежавшую на дорог толстымъ слоемъ, и подымали цлыя облака. Когда же вс вошли въ деревню, Вострякъ захватила полныя пригоршни пыли, подбросила ее высоко вверхъ и звонко крикнула:
— Пожа-а-а-аръ!
Легкая пыль, клубясь, расползалась и повисала въ безвтренномъ воздух и дйствительно походила на дымъ. Шалость Востряка увлекла и мальчиковъ, къ нимъ стали присоединяться другія дти, выбгавшія на крикъ, толпа наростала, какъ снжный комъ, и какъ ураганъ неслась вдоль деревни, вздымая цлую тучу пыли и оглашая воздухъ крикомъ:
— Пожаръ! пожаръ! пожаръ!
Дти остановились только на другомъ конц деревни, у пруда, вс они были покрыты пылью съ головы до ногъ, словно срою пеленой, и лишь глаза сверкали, да красныя губы выдлялись на этихъ фигурахъ, сплошь и густо затушеванныхъ однимъ пыльнымъ тономъ.
— Ребята, купаться!
— Валяй!
Эта толпа жила одной жизнью. За словомъ у нея тотчасъ же слдовало дло, дти моментально посбрасывали рубахи и начали шлепаться и кувыркаться въ вод, наполняя воздухъ визгомъ, гамомъ, смхомъ и водяною пылью. Они барахтались и ныряли до тхъ поръ, пока нкоторые не начали синть и стучать зубами. Не смотра на жаркое время года, вода въ пруд, питавшемся изъ родниковъ, была холодна. Тогда Вострякъ предложила:
— Братцы! идемте грться на мелочь, гд свиньи валяются… тамъ горячая, небось, грязь-то…
Дти перебжали къ устью пересохшаго ручейка. Вода въ его русл стояла лишь кое-гд лужицами, а самое устье было наполнено жидкой грязью, растолченой скотомъ. Озябшіе ребятишки распластались въ этой теплой, липкой грязи, выражая большое удовольствіе отъ ощущенія пріятной теплоты.
— Хрю, хрю! я свинка,— заявилъ Паукъ, валяясь въ грязи.
Сравненіе понравилось, и никто не захотлъ отстать отъ Паука, одни пожелали быть большими свинками и начали вторить ему хрюканьемъ, другіе удовольствовались ролью поросятъ и визжали.
Черезъ полчаса вся ватага очутилась уже далеко за деревней, въ ржаномъ пол, пробираясь по узкой, поросшей травою полевой дорожк, тянувшейся между двухъ стнъ густой высокой ржи. Впереди шла Вострякъ, коноводившая ватагой, ея штабъ составляли Паукъ, Горюнъ и Латынецъ.
Этой двочк могло быть лтъ десять, тоненькая, сухая, живая и юркая, какъ ртуть, съ быстрыми глазенками, скорою рчью и звонкимъ рзкимъ голосомъ, она отличалась маленькой головкой, острой мордочкой съ острымъ носикомъ и острымъ подбородкомъ… Всей своей фигуркой она вызывала въ ум представленіе именно о чемъ-то остромъ, и вполн оправдывала свое прозвище.
Паукомъ прозывался мальчикъ съ огромной головой на толстомъ, шарообразномъ туловищ, съ большимъ животомъ, короткими, кривыми ногами и длинными худыми руками.
Горюнъ былъ кроткое, хилое, безобидное существо, а Латынецъ — косноязычный.
— Я знаю, какъ пройти ближе,— сказала Вострякъ и свернула съ дороги въ рожь, на межу. Чтобы не топтать колосьевъ, ребята растянулись за нею по меж длинной вереницей. Рожь была такъ высока, что они не только скрывались въ ней, но едва доставали до колосьевъ, подымая вверху руки. Дти шли во ржи какъ въ лсу, тамъ было невыносимо жарко и душно.
Черезъ четверть часа они вышли на большую проселочную дорогу.
— Братцы, гляди! никакъ это Совушка?— сказала Вострякъ, останавливаясь.
По дорог частыми, мелкими шажками брелъ маленькій, немного сгорбленный старичокъ, босой, одтый въ короткій заплатаный кафтанишко, набойчатые вылинявшіе порты, съ сумкой черезъ плечо и въ огромной, походившей формою на архіерейскую митру, шапк, страшно засаленной и дырявой, съ торчащими изъ дыръ клочками хлопьевъ. У старика было темное худое лицо, съ мелкими морщинками, на видъ ему можно было дать лтъ восемьдесятъ-девяносто. Если онъ былъ не совсмъ слпъ, то, во всякомъ случа, видлъ очень плохо, это было замтно и потому, какъ онъ ощупывалъ палкою дорогу, и потому, какъ смотрлъ своими тусклыми, не моргающими глазами.
Ребятишки сплотились около Востряка и стали о чемъ-то совщаться, а потомъ тихо двинулись на встрчу старику. Подойдя на близкое разстояніе, они вдругъ съ крикомъ и гвалтомъ окружили его со всхъ сторонъ.
На лиц старика явилась жалкая дтская гримаса, какъ у ребенка, когда онъ собирается заплакать. Онъ остановился и замахалъ вокругъ себя палкой, торопливо бормоча:
— Я васъ!.. вотъ я васъ, пострлята!.. палкою!.. вотъ я васъ палкою!..
Но пострлята мало боялись его палки, они атаковали его еще смле и дружне.
— Совушка! спой намъ про Совушку,— кричали одни.
— Совушка! разскажи про пьяницу,— требовали другіе. — Нтъ, совушку! совушку!.. валяй намъ совушку!
— Ну, пой, что ли, старый хрычъ, пой!
— Пой, говорятъ теб, пой! а то вздуемъ…
Нкоторое время старикъ успшно отбивался палкой, но скоро онъ сталъ уставать, замтивъ это, одинъ изъ мальчишекъ дернулъ его сзади и увернулся отъ удара, его примру послдовалъ другой, и началась настоящая травля. Старикъ злился и изо всхъ старческихъ силъ старался огрть кого-нибудь палкой, ребятишки осмлли, разгорячились, увлеклись и съ азартомъ теребили его со всхъ сторонъ. Въ этой неравной борьб старикъ напоминалъ устарвшаго волка, затравленнаго стаей псовъ, видя, что ему нтъ спасенія, онъ садится на землю и щелкаетъ беззубыми челюстями, пока какой-нибудь песикъ посмле не бросится на него, а за нимъ и вся стая не покроетъ звря.
Вдругъ, старикъ опустился на землю и заплакалъ въ голосъ, какъ ребенокъ.
Галдвшая толпа моментально стихла и стала, какъ вкопанная. Удивленныя мордочки неподвижно уставились въ старческое лицо, сморщившееся и плакавшее совершенно по дтски. Кто-то, было, хихикнулъ, но его сразу оборвали:
— Чего скалишь зубы-то?
— Черти, нашли на кого нападать!.. Право, окаянные!..
— Чего лаешься-то? самъ не нападалъ?
— Самъ… извстно… я за вами…
— Ддушка!— сказала Вострякъ, нагибаясь къ старику,— не плачь, родненькій!.. мы больше не будемъ.
— Совушка! мы, вдь, это только такъ.
— Извстно, а ты, рази, думалъ мы взаправду?
— Вставай, Совушка!
— Давайте, братцы, мы его подымемъ.
— Не замай! пусть его отдохнетъ маленько.
Сидя на земл, старый ребенокъ продолжалъ плакать. Совушка былъ единственнымъ живымъ памятникомъ недавно исчезнувшей съ лица земли цлой деревни, вс жители ея разбрелись, ушли въ переселеніе, самое мсто, гд она стояла, было распахано, и лишь онъ, какъ слишкомъ дряхлый для далекаго путешествія, остался сложить свои кости на старомъ кладбищ приходской церкви. Его кормили три деревни, подлившія между собою землю переселенцевъ.
Наконецъ, Совушка утшился и всталъ, старчески-дтское лицо его уже счастливо улыбалось, лишь въ морщинкахъ щекъ остались слды необсохшихъ слезъ. Теперь онъ сдлался сговорчиве и сразу сдался на просьбу дтей спть ‘Совушку’. Покачиваясь слегка въ тактъ, онъ заплъ слабымъ дрожащимъ старческимъ голосомъ:
— Эхъ, Сова моя, Совушка!
Сова чернобровая,
Зарчная барыня,
Грозная княгиня,
А гд жъ ты бывала?
А гд жъ ты живала?
— Бывала я, Совушка,
Живала я, вдовушка,
Во темномъ лсищ,
Во старомъ дуплищ…
Дальше разсказывалось, какъ эту Совушку просватали за Благо Луня и какъ при этомъ:
Витютень-то сватъ былъ,
Воробей дружкомъ,
А грачъ-то подружьемъ,
Ворона-то свахою,
А галка стряпухою,
Сорока скакухою,
А воронъ-то поваръ,
По двору летаетъ,
Куръ собираетъ и т. д.
Дти окружили Совушку плотной толпой и повели его въ деревню. Одни приподнимали его сумку, чтобы ему было легче нести ее, другіе тащили за кафтанъ, третьи слегка подталкивали его сзади, а нкоторые даже помогали ему переставлять палку, всмъ хотлось чмъ-нибудь помочь старику…
Раннее утро. Солнце только-что поднялось надъ дальнимъ лсомъ и огнистыми косыми лучами начинаетъ заливать срое поле. На трав блеститъ роса. Вдали надъ рчкой повисъ туманъ. Но роса таетъ, туманъ рдетъ…
По невспаханному паровому полю разбрелось стадо, пощипывая жалкіе остатки выбитой жесткой травы. Пастухъ, высокій, сгорбленный старикъ, опершись обими руками на палку и положивъ на руки подбородокъ, стоитъ неподвижный, какъ изваяніе. Лицо у пастуха исхудалое, потухшіе глаза глубоко ввалились, сожженная солнцемъ темнобурая кожа на лиц сморщивалась толстыми грубыми складками.
Эта загрублость кожи придавала лицу пастуха видъ окаменлости, какого-то мертвеннаго спокойствія, казалось, оно потеряло способность отзываться на внутреннія ощущенія и выражать что-либо, кром тупого равнодушія.
Пока еще не жарко — стадо спокойно, и подпасокъ Ванька Чумичка, юркій мальчуганъ лтъ 13-ти, сидитъ здсь же, возл пастуха, дв собаки, Шарикъ и Катокъ, растянулись у его ногъ.
Пастухъ что-то говоритъ. Судя по тому, какъ жадно слушаетъ его Чумичка, разсказъ пастуха, должно быть, очень интересенъ.
— …И не было тогда ни земли, ни неба, ни солнца, ни мсяца, ни звздочекъ,— слышится глухой монотонный голосъ пастуха:— а была одна вода — кіанъ-море… И задумалъ Господь свтушко создать, и призвалъ онъ Анчутку, который еще въ то время у Господа первымъ архангеломъ былъ и Сатаніиломъ звался, и повеллъ ему Господь: Пойди ты, говоритъ, Сатаніилъ, въ Кіанъ-море и достань мн со дна песку морскаго. Ползъ Анчутка на дно, захватилъ песку въ руки, набилъ имъ полонъ ротъ, а когда сталъ ворочаться къ Господу — самъ себ и думаетъ: зачмъ это Господу песокъ понадобился? Пришелъ лукавый къ Богу, отдалъ весь песокъ, но чуточку за скулою утаилъ. Господь посялъ песокъ, сказалъ слово божественное, и сталъ тотъ песокъ рости… изъ каждой песчинки цлая гора выросла, и сотворилась земля… Не усплъ Сатаніилъ изо рта песокъ выплюнуть, какъ онъ выросъ у него тамъ съ добрую гору. Взвылъ лукавый отъ лютой боли, бросился къ Господу и давай во всемъ каяться и прощенья просить. Простилъ его Милостивый и ослобонилъ…
И повеллъ Господь Сатаніилу дв кремневыя горы принести, и ударилъ Господь горою объ гору… выскочила искра, упала на землю и сотворилась человкомъ, ударилъ Господь двнадцать разъ и сотворилъ двнадцать человкъ…
И долго-долго льется мрная рчь пастуха, а солнце поднимается все выше и выше, лучи его становятся горяче, появляются мухи и овода, скотина длается безпокойне. Подпасокъ съ Шарикомъ и Каткомъ все чаще и чаще убгаютъ въ сторону, чтобы собирать разбредающееся стадо. Но мальчикъ при первой возможности возвращается, чтобы хоть урывками послушать интересныхъ разсказовъ дяди Михайлы. Много ужъ Чумичка наслушался отъ него чудесныхъ исторій: и о сотвореніи земли, какъ сегодня, и о свтопреставленіи, и объ антихрист, узналъ, что мсяцъ — ‘божій глазокъ’, что до морскаго дна такое же разстояніе, какъ до неба, и что, когда падаетъ звздочка, то это не звздочка, а ангелокъ божій слетаетъ съ неба со свчкой за душой умершаго праведника.
Но старикъ, вдругъ, почему-то сталъ неразговорчивъ. Чумичка догадывается, что ему сегодня очень неможется. Михайло и боленъ, и старъ,— ему давно бы пора на покой, но приходится нести тяжелую обязанность и терпть… И Михайло терпитъ: онъ умираетъ на ногахъ, не стоная, не охая, молчаливо, какъ животное, какъ засыхающее дерево…
Приближается полдень, начинается зной, мухи и овода цлыми роями нападаютъ на стадо. Подпасокъ не подбгаетъ ужь къ пастуху, онъ едва справляется со скотиной при помощи Шарика и Катка.
Наступаетъ полдень.
— Дядюшка Михайла, ужъ и на полдни бы гнать пора,— говоритъ Чумичка.
Дядя Михайла уже не стоитъ, а лежитъ подъ тнью куста, на краю вершины, силы измнили ему. Онъ попробовалъ, было, встать, но только махнулъ рукой и сказалъ:
— Гони съ Богомъ, Ваня… Я вотъ чуточку отдохну только… ты гони, не жди меня.
Чумичка погналъ. До деревни было версты три, но еще на полдорог подпасокъ растерялъ свое стадо. Жаръ длался невыносимымъ, овода десятками облпляли животныхъ, жалили ихъ до крови, доводили до бшенной ярости. Большой черный общественный быкъ, задравъ хвостъ, съ ревомъ помчался прочь отъ стада, а вслдъ за нимъ подрали нсколько бойкихъ коровъ. Чумичка выбивается изъ силъ, бросаясь во вс стороны, и не разъ всплакнувъ при этомъ. Шарикъ и Катокъ мечутся какъ угорлыя, высунувъ языки и хрипя отъ лая. Махнувъ рукой на отбившихся, подпасокъ старается довести въ цлости хотя остатки своей взбунтовавшейся арміи, онъ изнемогъ. На свое горе онъ захватилъ съ собою огромный тяжелый кнутъ пастуха и, не будучи въ силахъ имъ пользоваться, свилъ его кольцомъ и тащитъ какъ хомутъ на ше.
Уже передъ самой деревней стадо нагнали староста и дурачекъ Петруша, они пригнали нсколько отбившихся коровъ.
— Вы что жъ это, черти, стадо-то распустили!..— крикнулъ издали трусившій верхомъ староста, но, замтивъ отсутствіе пастуха, спросилъ:
— А гд же Михайло?
Чумичка заплакалъ, онъ сталъ разсказывать, какъ отсталъ пастухъ, какъ взбленилась скотина, и какъ онъ не могъ съ нею совладать.
— Ишь ты, грхъ-то какой,— проворчалъ староста.— Вся, что ли, теперь скотина-то?
— Нтъ, еще быка да трехъ коровъ нту, вонъ туда побжали,— махнулъ рукой подпасокъ.
— Ну?! бда таперича, лшій те дери!.. Непремнно въ барскій хлбъ заберутся… бда!.. Ты, Петрунька, оставайся при стад, покамсь пастухъ не придетъ.
И староста, подгоняя лошадь пятками голыхъ ногъ и смшно растопыривъ локти, потрусилъ по направленію, указанному подпаскомъ.
Дурачекъ Петрунька, молодой парень, съ глупой, но добродушной физіономіей, весело осклабился, приказаніе старосты, очевидно, пришлось ему по сердцу. Увидвъ у пастушенка кнутъ, онъ сказалъ:
— Дакась мн его.
И, взявъ кнутъ, онъ распустилъ его, поволокъ по земл и, полюбовавшись, какъ онъ, словно длинная змя, извивался по пыльной дорог, сильно взмахнулъ имъ, рзко хлопнулъ, свистнулъ и загоготалъ во все горло:
— О-го-го-го! О-го-го-го! Фить-гей! Фить-гей!..
Стадо расположилось въ узкомъ мелкомъ заливчик большаго пруда, въ конц деревни. Животныя размстились въ вод по росту: средину залива занялъ крупный рогатой скотъ, забравшись въ воду по брюхо, или выставляя только спину и голову, на мелкихъ мстахъ у береговъ скучивались овцы. Встревоженная поверхность воды еще не успла успокоиться, и улегавшіяся волны, словно задремывая подъ жаркими лучами, лниво ползли изъ залива на широкій просторъ, гд окончательно засыпали, выравниваясь въ гладкую поверхность. Вскор вся эта масса животныхъ застыла въ какой-то тяжелой дремот, и только иногда взмахи коровьихъ хвостовъ, шлепавшихъ по вод, да изрдка движеніе рогатыхъ головъ нарушали впечатлніе мертвой окаменлости стада.
Чумичка, Петрунька и Шарикъ съ Каткомъ улеглись и уснули въ тни большой старой лозы, росшей на берегу пруда. Въ безлюдной по случаю рабочей поры деревн ни звука, ни шелеста. Ясное небо глубоко и прозрачно, знойный воздухъ душенъ и неподвиженъ, и только въ синей дали струится мелкими прозрачными волнами.
Прошелъ часъ, другой… Широкая тнь лозы значительно передвинулась къ сверо-востоку и открыла солнцу частъ тла Чумички. Подпасокъ безпокойно заметался подъ припекомъ жгучихъ лучей, накалявшихъ его обнаженную голову, но проснулся не сразу. Наконецъ, онъ открылъ глаза, лниво приподнялся, слъ, поникнувъ отяжелвшею головою, поскребъ пятернею въ волосахъ, посмотрлъ на солнце и сталъ будить Петруньку.
— Петра!.. Петрунька, вставай!.. слышь, пора!
— А!.. чаво?
Петрунька приподнялъ голову, оглядлся кругомъ и отвтилъ:
— И то, малый, пора… гони!
Онъ всталъ, распустилъ кнутъ и, зайдя отъ устья заливчика, принялся за дло: раздался короткій, сильный, точно пистолетный выстрлъ, ударъ кнута, рзкій свистъ и гоготанье.
— Фить-гей! Фить-гей! О-го-го-го-го!
Чумичка погналъ скотину съ другой стороны залива, а Шарикъ и Катокъ лаяли на нее, забравшись въ воду.
Стадо зашевелилось и стало выбираться на сушу.
Когда стадо вышло въ поле и приблизилось къ тому мсту, гд утромъ остался пастухъ, Чумичка, поручивъ наблюденіе за стадомъ Петруньк, направился къ знакомому кусту. Пастухъ лежалъ на томъ же мст, навзничь, съ закрытыми глазами. По неподвижности и тому покою, который лежалъ на обострившихся чертахъ старика, его можно было принять за мертвеца.
— Дядюшка Михала!— позвалъ Чумичка.
Михайло медленно открылъ отяжелвшія вки, долго безсознательнымъ взоромъ глядлъ на мальчика, наконецъ узналъ его, съ усиліемъ раскрылъ запекшіяся губы и почти беззвучно зашевелилъ языкомъ.
Чумичка припалъ на колни и нагнулся къ самому лицу больнаго, чтобы разслышать его невнятный шепотъ.
— Сиротка… бдный!.. молись Богу, Ваня… онъ, батюшка, не оставитъ… Береги скотинку…
Пастухъ замолчалъ.
— Безъ покаянія… безъ причастія, — зашепталъ онъ опять, черезъ минуту, словно въ бреду:— Господи, прости!.. не постави во грхъ!
И снова замолкъ.
Чумичка видлъ, что пастухъ умираетъ, но не зналъ, что длать. Слдовало бы дать знать старост, но онъ боялся покинуть стадо. И подпасокъ ршился подождать, не продетъ ли, не пройдетъ ли кто вблизи, чтобы можно было послать всть въ деревню.
Уже передъ вечеромъ, никого не дождавшись и издали наблюдая за больнымъ, подпасокъ замтилъ, что тотъ длалъ рукою какія-то движенія. Приближаясь къ пастуху, онъ видлъ, что тотъ крестится. Медленно приподнималъ умиравшій безсильную руку, касался ею лба, груди, плечъ, останавливался на минуту, какъ бы отдыхая, и потомъ опять, снова… Когда Чумичка подошелъ къ нему вплотную, пастухъ уже пересталъ креститься, рука его неподвижно легла на груди со сложенными для креста перстами, вки остались полуоткрытыми, и косые лучи солнца, заглядывая въ его безжизненные глаза, уже не заставляли ихъ щуриться.
Чумичка долго смотрлъ на мертвеца, потомъ прислъ на землю и заплакалъ въ голосъ.
А вдали дурачокъ Петрунька оралъ свое:
— О-го-го-го! О-го-го! Фють-гей!..